— Да, Цезарь, — холодно ответил Веспасиан.

— И все же продолжай х-хорошо служить, и, может быть, в один прекрасный день ты сам получишь право к-командовать собственным легионом.

— Цезарь. — Нарцисс плавно выдвинулся вперед. — Вторым легионом командует как раз этот Флавий.

— Тогда кто же тот, другой?

— Флавий Сабин. Прикреплен к штабу.

Свет понимания смутно забрезжил на физиономии императора.

— Ага! Значит это тот, у которого ж-жена. Как ее зовут?

— Флавия, Цезарь, — ответил Веспасиан.

— Верно! Так ее и зовут. У нее потрясающая маленькая рабыня, верно? Я не против как-нибудь к ней приглядеться получше. К рабыне, разумеется, — поспешно пояснил Клавдий, в то время как Веспасиан пытался взять себя в руки, ибо начинал медленно закипать. — Но твоя Флавия тоже о-очень даже симпатичная особа. Только немного своевольная, а, Нарцисс?

Император подмигнул своему вольноотпущеннику, но тут его снова одолел тик. Лицо Клавдия передернулось. Нарцисс слегка покраснел и обратился к Плавту:

— Представь следующего, пожалуйста.

— Вителлий, старший трибун Второго легиона, Цезарь.

— Вителлий, мой мальчик, у тебя все хорошо? — спросил Клавдий.

— Как всегда, Цезарь, — с самодовольной улыбкой ответил Вителлий.

— Твой отец передает тебе п-привет и надеется… и надеется… — Лицо Клавдия сморщилось от напряжения, прежде чем ему удалось поймать мысль. — А, вспомнил! Надеется, что ты составишь славу вашей фамилии. Точно, так он и сказал! Ты как, будешь сегодня на пиру?

— Прости, Цезарь, но обременительные служебные обязанности, возложенные на меня моим легатом, требуют, чтобы я рано лег.

Клавдий рассмеялся:

— З-значит, сегодня тебе не повезло. С-служба есть служба. С-старайся, юный Вителлий, и ты д-далеко пойдешь.

— Сделаю для того все возможное, Цезарь.

Клавдий продолжил движение вдоль офицерского строя, и Вителлий рискнул быстро подмигнуть легату. Завершив наконец обход, император согласно церемониалу отсалютовал орлам легионов и произвел требуемое возлияние возле армейского алтаря, после чего Нарцисс провел его в роскошные покои, возведенные для него на плацу. Как только Клавдий скрылся из виду, генерал Плавт отпустил офицеров, после чего погонщики увели слонов, а преторианцев разместили в заранее подготовленных палатках возле самого плаца, как можно ближе к царствующей особе, жизнь которой они поклялись защищать ценой собственных жизней.

Веспасиан поспешил к своему командующему с твердым намерением на сей раз во что бы то ни стало предупредить его об опасности. Плавт бросил на него усталый взгляд, поджал губы, но, видимо осознав, что от легата все равно не отделаться, сказал:

— Даже с женой еще не повидался?

— Никак нет, командир.

— Ну ладно, но только быстро.

График командующего был очень плотен, и любая задержка грозила немалыми неприятностями.

— С глазу на глаз, командир.

За плечом командующего в пределах слышимости маячил Вителлий.

— То, о чем я собираюсь сказать, предназначено только для твоих ушей.

— Проклятье! У меня нет на то времени.

— Должно найтись, командир. Поверь мне.

Подобная настойчивость являлась явным нарушением субординации, и Плавт понимал, что такой крепкий службист, как Веспасиан, не позволил бы себе ничего подобного без веских причин. Быстро кивнув, он поманил легата за собой в штаб, где завернул в первый попавшийся канцелярский отсек. Писцы, корпевшие над документами, удивленно подняли головы.

— Оставьте нас, — приказал Плавт, и писцы, положив свои перья, тут же торопливо покинули помещение. Плавт закрыл полог и сердито повернулся. — Ну, выкладывай, что за не терпящую отлагательства новость я должен выслушать незамедлительно и непременно с глазу на глаз. Говори!

Веспасиан не заставил просить себя дважды.

ГЛАВА 40



Лагерь на южном берегу давно погрузился в сон, когда полог шатра Флавии поднялся и бесшумно скользнувшая внутрь темная фигура осторожно переместилась к кровати. Войдя в круг слабого света одной-единственной все еще не угасшей масляной лампы, Веспасиан посмотрел на спящую жену, дивясь ее безмятежному совершенству. Мягкий оранжевый свет проливался на гладкое лицо Флавии, губы ее были слегка раскрыты, дыхание чуть шелестящее, ровное, так мог бы звучать отдаленный морской прибой. Темные пряди волос разметались по шелковому подголовнику, он наклонился, чтобы принюхаться к ним, улыбаясь знакомому запаху. Выпрямившись, Веспасиан пробежал взглядом по ее груди, тихонько вздымавшейся и опадавшей, а потом загляделся на колебания шелка, облегавшего все ее стройное тело.

На какой-то момент он едва не поддался волне проснувшегося в нем желания. Флавия, такая близкая и такая невинная в своем сладком сне, была притягательной для него точно так же, как в первые жаркие дни их головокружительной страсти. Плод этой страсти, он знал, лежал рядом, в детской.

Перед тем как пройти к жене, легат заглянул туда посмотреть на маленького Тита. Малыш лежал на спине, подложив ручонку под темноволосую головку. Рот его был открыт. Ребенок, на свой младенческий манер, очень походил на мать, но сейчас это вызвало у Веспасиана не умиление, а прилив раздражения, обращенного, разумеется, не на малыша, а на жену, испортившую все драгоценное между ними.

Некоторое время он стоял, не отводя глаз от спящей супруги, потом опустился на мягкий матрас. Послышалось легкое шуршание шелка, задетого более грубой шерстяной тканью его армейской туники, и Флавия во сне перекатилась на другой бок, сбив ритм своего дыхания добавившейся в него хрипотцой. Ее глаза открылись, закрылись и снова открылись, на этот раз шире. Она улыбнулась.

— Я думала, ты уже вообще не придешь.

— Я пришел.

— Вижу. Просто гадала: где ты, чем занят?

— У меня были дела.

Флавия приподнялась на локте, подперев рукой голову.

— Настолько важные, что ты не мог сперва повидаться со мной?

Веспасиан кивнул:

— Да, боюсь, что настолько.

Она на момент задержала на нем взгляд, потом вдруг обвила рукой шею мужа и притянула к себе его голову. Их губы встретились. Ее поцелуй, поначалу мягкий и нежный, становился все более настойчивым, страстным. Однако Веспасиан неожиданно отстранился и посмотрел на ее закрытые глаза.

— Как я ждала тебя, — прошептала она. — Иди ко мне.

— Позже.

— Позже?

— Сначала нам нужно поговорить. И этот разговор ждать не может.

— Поговорить? — Флавия недоверчиво улыбнулась. — Какие могут быть разговоры?

Она взялась рукой за край простыни и медленным, дразнящим движением убрала шелк, открыв его взору свое обнаженное тело. Еще мгновение, и соблазн взял бы верх, однако ее волнующая улыбка напомнила ему о том, что необходимо сделать. Причем прямо сейчас.

Он мягко отвел ее руку и вернул простыню в прежнее положение, набросив шелк ей на грудь. Флавия была озадачена, брови ее обиженно сдвинулись.

— Что с тобой, дорогой? Что случилось?

Веспасиан вперил в нее холодный взгляд, но собрался с ответом не сразу, а лишь после того, как полностью взял под контроль свои чувства.

Выражение его лица испугало Флавию. Она быстро села и, глядя ему в глаза, прошептала:

— Ты разлюбил меня! Вот оно что. Ты меня больше не любишь.

Миндалевидные глаза женщины расширились, губы задрожали.

Веспасиан оказался в затруднительном положении. Он вовсе не ожидал подобной реакции и теперь не мог приступить к запланированным расспросам, не убедив жену в том, что ее опасения напрасны и что он любит ее, как и прежде.

Он покачал головой.

— Тогда в чем дело? Почему ты так холоден ко мне, муж?

Теперь на ее лице появился страх, который ему очень не хотелось бы истолковывать как боязнь разоблачения. К счастью, это было не так.

— Ты негодяй! — воскликнула Флавия, влепив ему пощечину. — Кто она? Как зовут эту юную шлюху?

— О чем ты говоришь? — Веспасиан ухватил ее за запястье… и как раз вовремя, иначе схлопотал бы еще одну оплеуху. — Какие там шлюхи? Нет у меня других женщин. Дело в тебе!

— Во мне? — Флавия застыла. — Как во мне?

— Я… я должен знать все о твоих отношениях с «освободителями».

— Не понимаю, о чем ты.

Она опустила руки и встретила его вопрошающий взгляд взглядом, исполненным невинного удивления.

— Флавия, ты хочешь сказать, что никогда не слышала об «освободителях»?

— Конечно, слышала. В последние месяцы о них ходят самые невероятные слухи. Но какое отношение это имеет ко мне?

— Флавия, — в голосе Веспасиана зазвучали суровые нотки, — я знаю, что ты причастна к заговору против императора. Знаю, что ты была связана с кем-то, кто пытался подстрекать армию к мятежу накануне вторжения. Ты делала все это втайне от меня, но тайное всегда становится явным. Якшаться со смутьянами, с так называемыми «освободителями», плохо уже само по себе, но у нас же есть сын! Как ты могла забыть о своем долге перед маленьким Титом? Все эти твои ужасные козни: попытка убить Нарцисса, поставки римского оружия нашим врагам, организация покушения на…

— Это чушь! — воскликнула Флавия. — Какой безумец нашептал тебе такой вздор?

— Это лишь малый перечень твоих деяний, жена.

— Да ты, похоже, и сам безумен.

— Нет, — с горечью отозвался Веспасиан, — я только слеп. Точнее, был слеп до недавних времен. — Флавия выпрямилась, готовая возражать, но Веспасиан ткнул в нее пальцем. — Помолчи! Дай мне закончить. Я бы никогда не заподозрил тебя, никогда. Мне казалось, что у нас общая жизнь, общие цели, общие устремления. Поэтому, когда мне рассказали о твоих интригах, все обвинения показались мне смехотворными. Поначалу. Но стоило сопоставить одно с другим, как твою вину стало невозможно отрицать. О, Флавия! Если бы ты только знала, как мне сейчас больно.

— Кто наговорил тебе все это? Кто обвиняет меня?

— Это не важно.

— Нет, важно. Неужели ты настолько наивен, что веришь на слово постороннему человеку? И неужели чьи-то слова значат для тебя больше, чем слова собственной жены?

— Я верю в логику, в факты. Все услышанное было не просто принято на веру, а подвергнуто тщательному анализу.

— Муж мой, неужели тебе не приходило в голову, что человек, возведший на меня всю эту напраслину, мог руководствоваться какими-то своими, корыстными соображениями. Если ты назовешь мне имя клеветника, я, может быть, смогу что-то понять и объяснить тебе, каковы его истинные цели.

Она говорила с такой страстью, так искренне, что Веспасиан невольно заколебался. В конце концов, все его выводы основаны лишь на чужих словах, а не на прямых доказательствах. Вдруг недоброжелатель умело опутал его сетью лжи?

— Имя, — настаивала она.

«Почему она так настойчиво требует, чтобы я назвал имя?» — спросил себя Веспасиан. Ведь для человека невиновного должно больше значить само обвинение, чем то, кто его выдвинул против него. А вот виновный, пришло ему в голову, может стремиться выяснить это, чтобы отомстить обличителю или устранить его, дабы обезопасить своих сообщников.

— Тебе нет нужды знать его имя.

— Есть, муж мой, и я объяснила тебе зачем.

— А мне кажется, что для тебя было бы важнее попытаться убедить меня в своей невиновности, чем искать других виноватых. Это было бы более естественно.

— Понятно. — Флавия откинулась назад, холодно глядя на мужа и продумывая при этом свой следующий шаг. — Так ты думаешь, что я веду себя противоестественно, словно… словно какое-то чудовище, да? Но учти, это чудовище породило твоего сына!

— Довольно, Флавия! — Веспасиан слишком устал, чтобы продолжать этот спор, который вдобавок оборачивался не так, как он надеялся. Ему казалось, что он знает жену достаточно хорошо, чтобы сразу распознать ложь, но не тут-то было. Он выдвинул обвинения, однако состоявшийся разговор так ничего и не прояснил. — Послушай меня, я должен знать, что ты затеваешь. Если ты имеешь дело с врагами императора, скажи мне об этом, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить тебя от последствий. Я не дурак, Флавия. Если есть хоть какой-то способ скрыть твою причастность к заговору от агентов Нарцисса, я сделаю это. И сохраню твою тайну. Это лучше, чем постоянная угроза разоблачения. Но ты должна поклясться мне, что оборвешь все связи с изменниками и никогда больше не будешь иметь с ними дела. Расскажи мне обо всем, только говори чистую правду, и все будет забыто и похоронено.

Он испытующе воззрился на нее, ожидая реакции на свои слова. Флавия взяла его руку и поднесла к своей груди.

— Муж мой, я жизнью своей клянусь, что не связана с «освободителями». Довольно ли тебе этого? Я клянусь.

Веспасиан отчаянно хотел верить ей и готов был принять ее клятву, хотя где-то в глубине души его все еще шевелилось тревожное, гложущее сомнение.

— Очень хорошо. Я поверю тебе. И сделаю это с большим облегчением. Но, Флавия, если ты будешь держать меня за дурака и если я это когда-нибудь обнаружу…

Он не закончил фразу. Ему не хотелось ей угрожать, да в том и не было надобности. Флавия и без того сознавала, каковы могут быть последствия такого изобличения. На миг она встретила его испытующий взгляд, а потом понимающе кивнула.

— Значит, мы поняли друг друга? — Веспасиан крепко сжал ее руку в знак того, что чувства его, как бы там ни было, сильны по-прежнему. — Так вот, я устал, очень устал. Надеюсь, в твоей кровати найдется местечко для очень усталого человека?

— Ну разумеется, муж мой.

— Хорошо. Не могу выразить, как мне все это время недоставало тебя, твоей нежности, твоей ласки.

— Я знаю, — прошептала Флавия.

Веспасиан стащил через голову тунику и наклонился, чтобы развязать шнурки сапог. Пока он раздевался, Флавия слегка прикасалась кончиками пальцев к его спине, зная, как ему нравится это. Но сегодня, похоже, страстных объятий не стоило ожидать — слишком много неверия пролегло между ними. Веспасиан забрался под простыню и нежно поцеловал жену в лоб. Она подождала, не последует ли за поцелуем что-нибудь еще, но глаза мужа закрылись и очень скоро ровное, размеренное дыхание возвестило об охватившем его глубоком сне.

Некоторое время она смотрела на мужа, потом повернулась и, повторив изгиб его тела, прижалась к нему спиной так, что нежная кожа ее ягодиц потерлась о жесткие волосы его паха. Но успокоения это не принесло. Он спал, а она долго лежала без сна, терзаемая тревогой.

Ей было стыдно, ей пришлось обмануть его, однако она уже дала другую, более страшную клятву. Поклялась жизнью сына. «Освободители» требовали соблюдения строжайшей тайны и грозили каждому, кто нарушит ее, самыми страшными карами. Флавия была связана с ними почти два года, и все это время ее каждодневно терзал страх разоблачения, сделавшийся в конце концов просто невыносимым. Она, правда, уже не имела с этими людьми дела, и довольно давно, так что в этом смысле была честна с мужем, однако успела узнать о них достаточно много. Ей, например, было известно, что поставку оружия бриттам заговорщики наладили еще в ту пору, когда планы завоевания острова вынашивал предыдущий римский властитель, безумный Калигула. Их тактика постепенной дискредитации власти включала в себя противодействие любой военной кампании, направленной на повышение императорского престижа. Ибо предполагалось, что с каждым поражением римской армии, масштабы которого вдобавок надлежало всячески раздувать, авторитет правящего монарха будет падать все ниже и ниже. Предполагалось также, что в конце концов чернь взбунтуется и обратится к сенату с призывом взять в свои руки всю полноту власти. В этом и заключалась конечная цель «освободителей».

Флавия, поначалу с воодушевлением примкнувшая к движению, со временем стала понимать, что до достижения этой цели еще очень и очень далеко. Почти все те, о ком она достоверно знала, что они участвуют в заговоре, были мертвы, и, поскольку ей вовсе не хотелось разделить их участь, она направила в Рим, на фальшивый адрес, проживающий по которому человек передавал все послания агенту на Авентине, зашифрованное письмо, в котором сообщала о прекращении своего сотрудничества с радикально настроенным кланом. Понимая при этом, что «освободители», скорее всего, не обрадуются ее решению и что ей надо держаться настороже.

Но чего Флавия никак не ждала, так это разоблачения со стороны мужа. Причем Веспасиан не сам проник в ее тайну, она была известна и кому-то еще. Но кому? Если главный секретарь императора в курсе, почему она еще не мертва? Не потому ли, что он ведет какую-то более тонкую игру, используя ее как приманку, чтобы выйти на остальных заговорщиков?

ГЛАВА 41



В то время как за рекой торжественно чествовали прибывшего в Британию императора, Катон совершал обход вверенного ему (и половине шестой центурии) укрепления. В пятистах шагах вдоль по кряжу располагался еще один форт с другой половиной центурии под началом Макрона. Цепь таких укреплений образовывала периметр вокруг лагеря основных римских сил. Отсюда, с возвышенности, местность к северу от Тамесиса просматривалась как на ладони, так что в дневное время у бриттов не было ни малейших шансов приблизиться к римлянам незамеченными, а при появлении крупных вражеских сил маленькие гарнизоны фортов имели достаточно времени, чтобы совершить ретираду к своим.

Однако с наступлением темноты положение существенно изменялось, и часовым приходилось напрягать зрение и слух, ибо ночь делала подозрительными каждый донесшийся из-за вала звук и каждую метнувшуюся внизу тень. С прибытием императора часовые стали дергаться еще больше, и Катон распорядился производить смену ночных караулов каждый час по сигналу лагерных труб. Все лучше, чем доводить людей до нервного изнеможения, а то, чего доброго, со всех сторон посыпятся ложные донесения об опасности, существующей лишь в утомленном воображении караульных.

Поднявшись по грубым деревянным ступенькам на настил для часовых, Катон зашагал вдоль частокола, проверяя, насколько бдительно несут службу люди и не забыл ли кто пароль или отзыв. Проверяющий и проверяемый вполголоса обменивались условными фразами, после чего следовал краткий доклад, не содержавший ничего настораживающего. Наконец Катон поднялся на бревенчатую, обшитую с лицевой стороны толстыми досками сторожевую вышку, смотровая платформа которой находилась в тридцати шести локтях от земли, пролез в отверстие и поприветствовал наблюдавшего за северной равниной легионера.

— Все спокойно?

— Не о чем докладывать, оптион.

Катон кивнул и, привалившись к толстому столбу в центре платформы, устремил взгляд на главный лагерь, являвший собой россыпь ярких огней. Дальше, за этим морем света, двойная линия светящихся точек обозначала переброшенный через серебристо-серую ленту Тамесиса мост, освещаемый факелами. На дальнем берегу светились огни другого лагеря, того, где сейчас пребывали император, его гвардия и его свита. Кстати, Лавиния тоже там где-то… наверное, уже спит. При мысли о ней сердце юноши взволнованно ворохнулось.

— Бьюсь об заклад, эти бездельники вовсю там пируют.

— Пожалуй, что так, — ответил Катон, вполне разделяя предположение часового, что с ночной стражей в императорском лагере только-только разгорелось веселье. И тут мысль о том, что Лавиния, возможно, и не спит, а в какой-то паре миль от него веселится на пышном празднестве со своей госпожой, вдруг наполнила его мучительной ревностью. Пока он по долгу службы торчит здесь, на смотровой башне маленького, погруженного во мрак форта, его возлюбленную, возможно, обхаживают другие мужчины. Она красива и вполне может привлечь внимание молодых знатных хлыщей!

Усилием воли Катон заставил себя выбросить все эти подозрения из головы и сосредоточиться на текущих делах. С тех пор как он покидал укрепление, чтобы проверить линию наружных пикетов, прошло уже несколько часов. Нужно повторить обход — это займет его и отвлечет от тревожных мыслей.

— Будь внимателен, — негромко сказал он часовому и пошел к лестнице, чтобы спуститься на темный внутренний двор.

Соорудив укрепление, никто не нашел нужным построить в нем еще и казарму, так что солдаты, свободные от караула, спали прямо на земле, предпочитая укусы докучливых насекомых духоте, царившей в кожаных палатках. Пройдя вдоль внутреннего периметра вала, Катон добрался до единственных ворот форта, возле которых несло дежурство целое отделение из восьми человек. По приказу оптиона они сняли засов и потянули на себя одну из створок. Выскользнув в ночь, Катон, ориентируясь на темневший вдали пост Макрона, двинулся к нему, а ворота позади него со скрипом закрылись.

В ночи, вне пределов надежных крепостных стен, никто не мог чувствовать себя в безопасности, и Катон напряженно всматривался в окружающий мрак. Оглянувшись, он разглядел позади лишь смутные очертания частокола, и рука его невольно потянулась к рукояти меча. Отмерив сто шагов по высокой траве, оптион остановился, ожидая оклика первого часового, каковой и последовал. Из темноты появилась человеческая фигура, и прозвучал голос:

— Стой! Кто идет? Пароль.

— Синие побеждают, — тихо ответил Катон. Возможно, избрав в качестве пароля цвет своей любимой фракции гоночных колесниц, он поступил не слишком оригинально, но зато это и звучало приятно, и запоминалось легко.

— Проходи, приятель, — кисло отозвался часовой, скользнув обратно в укрытие.

Явно поклонник соперничающей команды, сообразил Катон, неторопливо продолжив обход. Так или иначе, этот паренек начеку. Наружные посты были самыми опасными, и заснувший в таком карауле боец имел все шансы быть прирезанным одним из шнырявших в ночи лазутчиков-бриттов. А таковых в округе хватало. Возможно, Каратак и отвел от реки свои основные силы, но, как вождь, он хорошо понимал важность разведки, и в темное время суток его люди вели постоянное наблюдение за римским лагерем и передовыми фортами, не упуская, естественно, случая пустить римлянам кровь. В последние недели под покровом ночи произошло немало яростных стычек.

Еще через сто шагов, приближаясь к следующему секрету, Катон пригнулся и двинулся крадучись. Оклика не последовало, и оптион через какое-то время поднял голову, чтобы проверить, не сбился ли он с прямой, соединяющей два укрепления, его и Макрона. Но нет, он двигался в правильном направлении. Приглядевшись, Катон даже заметил гривку примятой травы. Видимо, здесь сидел на корточках караульный, но сейчас его почему-то не видно. Он стал подумывать, не окликнуть ли часового, и уже раскрыл было рот, но тут его кольнула страшная мысль. А что, если этому бедолаге уже перерезали глотку? А вдруг бритт-убийца находится рядом?

Очень осторожно, морщась от металлического скрежета, Катон вытащил из ножен меч.

— Не шевелись, оптион, — послышался шепот, такой тихий, что, не будь безветрия, его запросто можно было бы принять за шелест травы.

В первое мгновение кровь в жилах Катона заледенела. Но потом страх сменился нарастающим гневом. Часовой окликнул его вовсе не по уставу. Что еще за шутки во время несения караула?

— Замри, оптион. И пригнись.

— Да что происходит? — тоже шепотом спросил Катон.

— У нас гости.

Катон мгновенно опустился на четвереньки и пополз на голос. Часовой, малый по имени Скавр, был из нового пополнения, но, как припомнил Катон, уже успел потянуть солдатскую лямку и имел хороший послужной список. Наконец юноша разглядел в темноте и самого караульного, сидевшего на корточках возле положенного наземь копья. Щита, послужившего бы обузой, случись ему улепетывать к укреплению, при нем не имелось.

— Ну, в чем тут дело? — спросил, подползая к нему, Катон.

Так и оставшийся неподвижным Скавр, не сводя глаз с вражеской территории, поднял вместо ответа руку и указал на темные очертания каких-то высоких кустов, росших ниже по склону.

— Там!

Катон посмотрел в указанном направлении, но ничего не сумел разобрать. Тьма выглядела совершенно недвижной. Он покачал головой.

— Ничего не вижу.

— Не смотри, слушай.

Оптион повернулся одним ухом к кустам и напрягся, пытаясь уловить хоть какой-нибудь подозрительный звук, но слышал только повторявшиеся меланхолические крики незнакомой ему птицы. Потом к ним добавилось уханье охотящейся совы, но тут же смолкло. В конце концов Катон отказался от своих попыток. Если в кустах и было что-то заслуживающее внимания, то уже исчезло, а скорее всего, у часового просто разыгралось воображение. Он совсем уже было решил впредь ставить Скавра только на вышку, но в этот момент из кустов донеслось приглушенное фырканье.

Лошадь!

— Слышал? — спросил Скавр.

— Да.

— Хочешь, я спущусь и погляжу?

— Нет. Мы подождем здесь. Посмотрим, кто там.

Существовала вероятность, что в кустах прячется римский разведчик, заблудившийся во время рейда и даже не подозревающий, что уже почти доскакал до своих. Он может таиться там из опасения попасть в лапы к бриттам, а потому Катон решил выждать. Оба римлянина застыли в неподвижности, вслушиваясь и всматриваясь в тишину. Снова, на сей раз громче, ухнула сова, и тут от кустов отделилась темная фигура — человек вел в поводу лошадь. Он двигался верх по склону так, что должен был пройти не более чем в шести локтях от Катона и Скавра. Человек ступал осторожно, стараясь не спотыкаться и не поднимать шума, но его лошадь ни о чем таком не заботилась и следовала за хозяином с глухим стуком копыт. Когда они оказались в дюжине локтей от секрета, Катон толкнул Скавра и прошептал:

— Давай.

Часовой вскочил на ноги, занес копье для броска и, как положено по уставу, окликнул:

— Стой, кто идет?

Катон обнажил меч, приготовившись к схватке.

Человек, вскрикнув от неожиданности, отпрянул, отчего лошадь с испуганным ржанием шарахнулась в сторону. Однако незнакомец мгновенно совладал с растерянностью и, прежде чем Катон или Скавр успели отреагировать, вскочил на коня и ударил в бока животного пятками.

— Не дай ему уйти! — крикнул Катон.

Последовало молниеносное движение и звук пронзаемой металлом плоти. Всадник что-то выкрикнул, покачнулся в седле, а потом свесился на сторону и сполз на землю. Испуганное животное вздыбилось и едва не свалилось на раненого, но сумело отпрыгнуть и галопом умчалось вниз по склону, в ночь. Катон со Скавром устремились к незнакомцу, лежавшему на спине и тяжело дышащему — метательное копье угодило ему в живот. Он со стоном произнес несколько слов на незнакомом языке и затих, лишившись чувств.

— Прикончить его, оптион? — спросил Скавр, поставив ногу на грудь раненому и с чмокающим звуком вырвав из раны копье.

— Нет, не надо.

Катона озадачило звучание чужой речи, странное и вовсе не схожее с кельтским, по крайней мере, с тем, что ему доводилось слышать.

Скавр подхватил бесчувственное тело за руки, а Катон за руки. Потом оптион оценил сравнительное расстояние между укреплениями и решил тащить добычу к центуриону.

— Давай туда. Макрону будет любопытно!

Ночной всадник был настоящим верзилой, и вдвоем им пришлось приложить немало усилий, чтобы дотащить громоздкую ношу вдоль откоса до форта, по приближении к которому их окликнули. Часовые Макрона были начеку.

— Синие побеждают! — выкрикнул Катон.

— Надеюсь, в один прекрасный день так и будет, — донесся до его слуха чей-то ворчливый голос.

— Откройте ворота!

— Кто там?

— Оптион! Открывайте же ваши хреновы ворота!

Момент спустя ворота распахнулись, и Катон со Скавром, втащив тело внутрь, опустили его на землю, а потом наклонились, чтобы отдышаться.

— Что все это значит? — послышался гневный рев Макрона. — Кто из вас, тупых придурков, отдал приказ открыть ворота? Хотите, чтобы нас всех поубивали?

— Это я, командир, — тяжело дыша, ответил Катон. — Поймал кого-то, пытавшегося пробраться через линию пикетов. Всадник.

— Принесите сюда свет! — распорядился Макрон, и кто-то из солдат припустил за факелом. — Ты не ранен, сынок?

— Нет, командир. Скавр сбил этого малого с лошади копьем, прежде чем он успел взяться за оружие.

Легионер вернулся с потрескивающим в его руке факелом.

— Ну-ка, поглядим, кого это вы сцапали, — пробормотал Макрон, приняв у солдата факел и подняв его над распростертым телом. В его мерцающем свете все увидели кожаные сапоги, повязку, обмотанную вокруг левого колена и бедра человека, аккуратную голубую тунику. Потом Катон глянул на лицо всадника и в изумлении ахнул.

— Нис!

ГЛАВА 42



Вителлий собирался снова издать крик совы, когда услышал оклик часового. Он моментально распластался на траве, сердце застучало, мешая ему слышать, что происходит.

— Не дай ему уйти!

Резкий крик боли расщепил темную ночь, потом донесся быстро удалявшийся стук копыт, после чего зазвучали тихие голоса и стоны. Прошло несколько томительных мгновений, прежде чем он решился приподнять голову над травой и торопливо оглядеться по сторонам. В поле его зрения попали темные очертания двоих людей, тащивших, согнувшись, что-то тяжелое по направлению к ближайшему укреплению.

Итак, сомнений не осталось: по возвращении, пытаясь пересечь линию римских пикетов, Нис натолкнулся на дозорных и угодил к ним в руки. Вителлий закусил губу, чтобы не выругаться вслух, и от досады дернул ногой.

— Хренов глупец! — честил он карфагенянина. — Тупица проклятый!

Но он и сам хорош: решил превратить лекаря в лазутчика, а шпионаж — это своего рода искусство. Впрочем, настоящего лазутчика под рукой все равно не имелось, вот и пришлось использовать втемную дурачка-идеалиста. Результат, как это обычно и происходит, когда приходится полагаться на идиотов с высокими помыслами, оказался катастрофическим. Судя по всему, Ниса сцапали живым, а это значит, что его могут успеть допросить, пока он не умер. А смерти ему не миновать — если не от полученной при захвате раны, то в результате побития камнями, каковым карается дезертирство из расположения части в военное время. Но если Ниса заставят говорить, то всплывет и имя Вителлия.

Ситуация была чрезвычайно опасной, но трибун рассудил, что в нынешнем положении ему лучше всего, пока его не хватились, вернуться в лагерь и обдумать план дальнейших действий. Излишняя торопливость может лишь усугубить положение.

Припав к земле, Вителлий двинулся вниз по склону, по направлению к мерцавшим армейским кострам. Из лагеря он вышел, сказав туповатому караульному оптиону Девятого, что намерен произвести наружный осмотр периметра стен. Благо, вал длинный, и по любым прикидкам можно было спокойно добраться до кряжа и встретить Ниса в том месте, о котором они договорились несколько дней назад.

И вот теперь все пошло прахом. Ему уже не выяснить, что передал ему Каратак. Никак не узнать, если только он не найдет способа добраться до Ниса и поговорить с карфагенянином, пока тот не умер. Какая обидная гримаса Фортуны!

Впрочем, тут же поправил себя трибун, нечего сваливать на Фортуну собственные ошибки. Кто его заставлял связываться с лекаришкой и кто, спрашивается, надоумил выбрать для тайной встречи именно этот участок возвышенности? Большинство командиров аванпостов не выставляло ночных пикетов за пределами укреплений, но ведь он сам (сам, и никто другой) назначил встречу на участке, доверенном чуть ли не самому дотошному из служак.

Назвав пароль, Вителлий был пропущен в ворота лагеря. Кивнув в знак благодарности оптиону караула и заверив его, что снаружи все в полном порядке, трибун вернулся к себе и, не раздеваясь, рухнул на свою походную койку. Разумеется, не для того, чтобы заснуть. Ему требовалось основательно, без помех обдумать то более чем затруднительное положение, в котором он оказался из-за так некстати захваченного караульными Ниса. Главным сейчас было как можно скорее заткнуть карфагенянину рот. И эту задачу, если, конечно, часовой не прикончил Ниса при задержании, ему придется взять на себя. Но этого мало — необходимо заполучить ответ Каратака, пока к телу хирурга не пригляделись попристальнее. Шифр шифром, но в нем мало проку. В распоряжении командования имеются специалисты, способные разгадать любые головоломки в считаные часы или дни. Ну а тот код, о котором они сговорились, знающий человек просчитает на раз. Как только поймет, что имеет дело с шифровкой. И если хотя бы намек на причастность Вителлия к подобному делу дойдет до Нарцисса, трибуна предадут смерти. Без лишнего шума, но весьма мучительной.

Ему предстояло сыграть в опасную игру. Римская политика всегда была опасным делом. Чем выше ты поднимаешься, тем больше рискуешь. Это возбуждало Вителлия, но не до такой степени, чтобы утратить осторожность. Он питал слишком большое уважение к уму других игроков, чтобы их недооценивать. К счастью для него, многие из его соперников не вернули бы ему комплимент, ибо при всей глубине своего интеллекта страдали излишней самоуверенностью, а лесть, с которой им часто доводилось сталкиваться, лишь усугубляла положение. Подобно Цицерону, слыша постоянные восхваления, они начинали верить в безусловность собственного превосходства.

Сам Вителлий позволил себе выйти за границы допустимого риска лишь единожды, когда убедил Веспасиана, что последствия его разоблачения будут еще более губительны для легата, чем для него самого. Ему удалось добиться желаемого эффекта, но даже при этом трибун по-прежнему чувствовал, что сказал слишком много, и поклялся себе никогда впредь не говорить ни на слово больше необходимого.

Вителлий гордился тем, насколько быстро ему удалось усвоить, что разумный человек не должен связывать себя ни с чьими интересами. Само понятие «тайная организация» являлось оксюмороном:[4] вероятность предательства или разоблачения почти по экспоненте возрастала со вступлением в сообщество каждого нового члена. Нет, гораздо безопаснее работать в одиночку, стремясь к конкретной цели, не имея обязательств ни перед делом, ни перед соратниками. И его нынешний план служил доказательством того, что изоляция от всяческих сообществ и союзов является для него несомненно выигрышной.

К настоящему времени среди старших командиров господствовало мнение, что римским оружием бриттов снабжают «освободители», а не кто-либо еще. По слухам, эти изменники рассчитывали на то, что, если варвары сбросят римскую армию в море, военное поражение повлечет за собой политический кризис и приведет к падению Клавдия. После чего они надеялись, воспользовавшись возникшим политическим хаосом, взять власть в свои руки и восстановить республиканскую систему правления. В чем-то их цели полностью совпадали с целями Вителлия. Он только приветствовал бы провал вторжения и был бы рад возникновению (разумеется, своевременному) сумятицы в управлении, которая позволила бы ему самому захватить кормило власти. Поэтому он вел собственную тонкую игру.

По его расчетам, изменническое сотрудничество «освободителей» с варварами следовало предать как можно более широкой огласке, чтобы их, добивавшихся своих целей ценой крови соотечественников, проклинали как в лачугах Субуры, так и в роскошных триклиниях Яникула. Ну а уж убийство Клавдия должно было окончательно заклеймить их как предателей отечества. Правда, в отличие от подлинных «освободителей», Вителлий вряд ли смог бы осуществить это убийство в одиночку, однако тщательное культивирование глубоко укоренившихся обид Ниса помогло ему сделать шаг в нужном направлении, а Каратак, узнав от пленного, которому Вителлий помог сбежать, о предоставляющейся возможности, с энтузиазмом ухватился за предложение трибуна. С его точки зрения, политический хаос в Риме, который принудил бы захватчиков убраться из Британии, стоил того, чтобы замарать руки бесчестным кровопролитием.

Вителлий поймал себя на том, что начинает относиться к Каратаку чуть ли не с теплотой. Он не был знаком с вождем бриттов лично, но, судя по всему, этот человек обладал острым умом и, несмотря свою принадлежность к воинственному народу, прежде всего ценившему честь, проявлял восхитительный прагматизм. Он, несомненно, даст Клавдию бой на подступах к Камулодунуму, но вовсе не из расчета при нынешних обстоятельствах победить, а просто потому, что сдать столицу без боя означает потерять лицо в глазах своих диких союзников и отбить у них всякое желание продолжать сопротивляться римскому нашествию. Что же до поражения, то, в конце концов, вероятность иного исхода, хоть и малая, всегда остается, да и победа римлян, давшаяся им слишком дорогой ценой, вовсе не обеспечит для них господство над всем островом.

Зато в случае очередного разгрома бриттов, совершенного на сей раз войсками, возглавляемыми самим императором, открывалась превосходная возможность совершить убийство. Каратаку не составляло труда найти среди своих бесстрашных, фанатичных сподвижников человека, готового пожертвовать собой ради общего дела. Потенциальный убийца должен был якобы перейти на сторону римлян и нанести свой коварный удар, когда его вместе с другими капитулировавшими вождями будут представлять торжествующему Клавдию. Разумеется, было очевидно, что перед этим всех бриттов тщательно обыщут, и задача Вителлия заключалась как раз в том, чтобы после обыска тайно передать убийце нож. Увы, не получив через Ниса ответ Каратака, Вителлию оставалось только гадать, кому именно поручено посягнуть на жизнь императора, а раз так, то шансы совершить это убийство практически сводились к нулю.

А ведь вина за него в глазах всего Рима, несомненно, легла бы на «освободителей». Пусть рука, сразившая Клавдия, и была бы рукой бритта, дознаватели непременно поняли бы (особенно если их аккуратно к этому подтолкнуть), кто направлял эту руку. Неожиданно Вителлий сел на кровати, разозлившись на себя. Бессмысленно тешиться тем, как славно все было придумано, когда его причастность к заговору может в любой момент быть раскрыта! Правда, он мало что может предпринять в этом отношении, во всяком случае, пока Ниса не доставят в главный лагерь. Тогда у него, во всяком случае, может появиться предлог навестить узника. А до той поры ему следует сохранять полнейшее спокойствие и никоим образом не выказывать огорчения или досады — соглядатаи Нарцисса могут оказаться наблюдательными и связать уныние трибуна с захватом лекаря-дезертира. Он должен выглядеть беспечно, а потому лучше думать о чем-либо приятном. Например, о красивых женщинах.

В этот момент он вспомнил, что среди многочисленной свиты императора видел Флавию, за спиной которой стояла та чрезвычайно привлекательная юная рабыня, с которой ему довелось свести близкое знакомство, когда Второй стоял в Германии. Даже этот похотливый старый маразматик Клавдий и тот ее заметил. Подумав о возможности возобновить прежнюю связь, Вителлий улыбнулся.

ГЛАВА 43



— Положите его под лампы! — крикнул старший хирург, когда два легионера внесли носилки в шатер. — Да поосторожнее вы, остолопы!

Катон шел рядом, прижимая к ране карфагенянина пропитанную кровью тряпицу. Старший хирург, темнокожий, как и Нис, помог поставить носилки на деревянную крышку смотрового стола, опустил, ослабив веревку, лампы и в их тусклом свете снял компресс, чтобы осмотреть отверстие, оставленное наконечником метательного копья. Однако оно было неразличимо под покрывавшей бок и грудь раненого кровью, так что лекарю пришлось стереть ее взятой из начищенной до блеска медной миски губкой. На виду появилось темное, диаметром с большой палец руки отверстие, тут же наполнившееся кровью. Хирург мигом наложил компресс обратно.

— Где вы его нашли?

— Он пытался проскочить через наши пикетные линии, — ответил Катон. — Один из моих людей остановил его.

— Ну-ну.

Старший хирург снова поднял компресс, чтобы рассмотреть рану, и поморщился, увидев непрекращающийся поток крови.

Нис поднял голову, внезапно вскрикнул и откинулся назад, ударившись затылком о смотровой стол. Он издал стон и пробормотал что-то невнятное.

— Мы должны остановить кровотечение. Боюсь, он уже потерял слишком много крови. — Старший хирург поднял глаза. — Как давно, говоришь, вы его задержали?

Катон пересчитал в уме часовые сигналы.

— Полчаса назад.

— И все это время он истекал кровью?

— Да, командир.

— Значит, с ним покончено. Я ничего не могу сделать.

— Но должен же быть какой-то способ! — в отчаянии воскликнул Катон.

— Вы были дружны?

Катон помешкал, но кивнул.

— Что ж, оптион, мне жаль твоего друга, но мы действительно ничем не можем ему помочь. Такого рода раны всегда смертельны.

Между тем Нис стонал все громче, его начала бить дрожь. Потом, неожиданно, глаза его открылись. Он растерянно огляделся по сторонам, и его взгляд остановился на Катоне.

— Катон… — Нис протянул руку.

— Лежи спокойно, Нис, — велел Катон. — Тебе нужен отдых. Не поднимай голову.

— Нет. — Нис слабо улыбнулся, но тут его скрутил мучительный спазм, и губы карфагенянина изогнулись. — А-а! Больно!

— Ладно, Нис. — Старший хирург погладил его по плечу. — Скоро все пройдет. Хочешь, чтобы я облегчил твою боль?

— Нет! Обойдусь! — выдавил из себя Нис между судорожными вздохами.

Он вцепился в руку Катона так, словно эта хватка удерживала его в мире живых, тогда как смерть неуклонно овладевала им, утягивая в свои владения. Однако побуждаемый еще не угасшей искрой сознания он, приложив неимоверное усилие, схватил Катона другой рукой и подтянул его лицо к своему.

— Скажи трибуну, скажи ему…

Он перешел на шепот, и Катон не был уверен даже, слышит ли он слова или последние, спазматические вздохи умирающего. Хватка карфагенянина медленно ослабевала, дыхание стихало. Голова Ниса откинулась назад, и безжизненные глаза остекленели, нижняя челюсть слегка отвисла. На какой-то момент воцарилась тишина, потом старший хирург пощупал пульс. Сердце не билось.

— Ну вот. Он отошел.

Катон все еще держал руку Ниса, сознавая, что теперь это лишь плоть, лишенная какой-либо жизни, и чувствуя бессильную ярость из-за того, что так и не смог спасти этого человека. Он сделал все возможное, чтобы остановить кровь, но этого оказалось недостаточно.

— Где его, к хренам собачьим, носило последние несколько дней? — спросил старший хирург.

— Не имею ни малейшего представления.

— А что он сказал тебе под конец?

Катон покачал головой:

— Я не знаю.

— Он сказал что-нибудь? — продолжал допытываться старший хирург. — Он произнес посмертное заклятие?

— Посмертное заклятие? Это что?

— Он же карфагенянин, как и я. Что он сказал, перед тем как умер? Он прошептал что-то тебе.

— Да. Но я не разобрал… Вроде бы «бел…» или что-то в этом роде.

— Значит, мне придется совершить погребальный обряд.

Старший хирург высвободил руку Катона из руки умершего и мягко отстранил его от тела.

— Времени это займет совсем немного, но заклятие надо произнести обязательно. Иначе его дух будет обречен вечно скитаться по земле, не находя покоя, на манер ваших римских лемуров.

Мысль о не находящем покоя духе Ниса, блуждающем в сонме земных теней, наполнила Катона ужасом, и он попятился от смотрового стола. Старший хирург опустил правую руку, прижал ее к сердцу мертвеца и тихонько произнес нараспев слова древнего финикийского ритуального заклятия.

— Хочешь совершить над ним и римский обряд?

Катон покачал головой.

— Хочешь побыть с ним?

— Да.

Старший хирург велел легионерам выйти, и Катон остался с телом усопшего. При этом он едва ли мог дать себе отчет, какие чувства испытывал: тут были и печаль утраты, и горечь из-за того, что Нису выпала столь нелепая смерть от римского метательного копья, и гнев. Нис предал их дружбу. Сначала променял его на трибуна Вителлия, а потом и вовсе дезертировал… или ввязался невесть во что, заставившее его покинуть лагерь. Да и последние слова, которые произнес карфагенянин, предназначались для Вителлия, и это начинало все больше и больше беспокоить Катона, поскольку в нем стали крепнуть подозрения, что трибун был как-то причастен к странному исчезновению лекаря из расположения римских войск. Юноша не отрывал взгляда от тела друга, в то время как сердце его терзали противоречивые чувства.

— Ну, оптион, надеюсь, ты с ним простился, — негромко сказал старший хирург, снова войдя в палатку через какое-то время. — Теперь, извини, твоим другом должны заняться мы. Жара нынче такая, что с телами приходится разбираться как можно скорее.

Катон кивнул и отошел в сторону, тогда как хирург жестом подозвал к себе двоих санитаров, которые со сноровкой, обретенной благодаря постоянной невеселой практике, выпрямили тело и принялись снимать одежду.

— Тебе не обязательно смотреть на это, — заметил старший хирург.

— Со мной все в порядке, командир. Правда.

— Как тебе будет угодно. Извини, но мне пора идти. У меня есть и другие обязанности. Прости, что не смог спасти твоего друга, — мягко добавил старший хирург.

— Ты сделал все, что мог, командир.

Санитары совлекали с Ниса одежду, отделяя вещи, не слишком пропитавшиеся кровью и еще годные к использованию. Остальное откладывали в сторону, на выброс. Теперь, когда сердце карфагенянина перестало биться, прекратилось и кровотечение. Кровавое пятно на окружающей рану коже было быстро смыто ведром воды, и один из подручных врачей начал разматывать повязку, обмотанную вокруг левого колена Ниса. Неожиданно он остановился, вытянув голову, чтобы присмотреться.

— Вот те на. Странно, — пробормотал он.

— Что странного? — отозвался его товарищ, стаскивая сапоги с покойного.

— Под повязкой у него ничего нет. Никакой раны, ни даже царапины.

— Да не может быть, люди не носят повязки забавы ради.

— Нет, говорю же вам, что на ноге ничего нет. А вот на повязке какие-то закорючки.

Любопытство взяло верх над печалью, и Катон подошел посмотреть на то, что вызвало это волнение.

— В чем проблема?

— Вот, оптион. Глянь-ка сюда. — Санитар подал ему повязку. — На ноге у него ни царапины. Только несколько знаков на этой хреновине.

Катон отошел к дальней стороне шатра, сел на грубую лавку и принялся рассматривать странные загогулины, нанесенные на одну из сторон полоски ткани. Так и не разобрав, что они означают, он сунул повязку за пазуху, решив при свете дня рассмотреть ее получше. Снова взглянув на лежащее на столе тело, оптион увидел, что теперь лицо Ниса обрело безмятежное выражение. Чем же он, бедный, занимался в эти несколько последних дней?

И тут Катон ощутил в палатке еще чье-то присутствие. Трибун Вителлий, вошедший так тихо, что его никто не заметил, остановился в полумраке у входа и устремил взгляд на тело. На какой-то момент он не заметил Катона, зато тот приметил на лице трибуна признаки беспокойства. Беспокойства, досады, раздражения… но отнюдь не печали. Потом Вителлий увидел его и нахмурился.

— Что ты тут делаешь? Ты же должен быть на дежурстве.

— Я принес сюда Ниса, командир.

— Что с ним случилось?

— Один из моих часовых поймал его при попытке пересечь наши линии. Он не ответил на оклик и попытался бежать. Часовой снял его, метнув копье.

— Не повезло ему, — пробормотал Вителлий, а потом, уже более громко, произнес: — И нам не повезло. У нас теперь нет возможности допросить его и выяснить, в какие игры он играл с тех пор, как исчез из лагеря. Успел он сказать что-то перед концом?

— Ничего вразумительного, командир.

— Понятно, — тихо произнес трибун. Произнес почти с облегчением. — Ну что ж, тебе лучше прямо сейчас вернуться в свое подразделение.

— Да, командир.

Катон встал и обменялся с трибуном салютом. Выйдя из душного шатра на прохладный предрассветный воздух, он направился прямо к воротам, стремясь поскорее убраться подальше от Вителлия.

А тот, задержавшись в шатре, подошел к мертвецу, которого санитары натирали ароматическими маслами, готовя к кремации. Трибун пробежал глазами по обнаженному телу Ниса, прежде чем обратить взгляд на его одежду и тщательно оглядеть ее.

— Ищешь что-нибудь, командир?

— Нет, просто подумал, может быть, вы нашли что-нибудь у него… что-нибудь необычное.

— Нет, командир, ничего необычного не было.

— Понятно. — Вителлий поскреб подбородок и внимательно изучил физиономию санитара. — Что ж, если обнаружите что-нибудь необычное… или вообще что-нибудь, доставьте мне это немедленно.