Джессика Броуди

Не вспомню

© Jessica Brody Entertainment, LLC, 2013

© Перевод. И. Л. Моничев, 2013

© Издание на русском языке AST Publishers, 2015

* * *

Посвящается Биллу Контарди – настоящему герою в реальной жизни (который известен также как мой литературный агент).
Сердце, познавшее истинную любовь, никогда не забудет этого чувства. Томас Мор


Пролог

Пробуждение

Вода, холодная и безжалостная, хлещет меня по щеке. И от этой пощечины я прихожу в себя. Во рту соленый привкус одиночества.

Меня начинает бить кашель, и я открываю глаза. Вокруг мир, который я, кажется, вижу впервые. Это не тот мир, что был мне знаком. Вокруг на многие мили тянется темная синева океана, усеянная множеством крупных плавающих обломков. Это металл. На одном из них лежу я.

А еще я вижу тела.

Только рядом со мной их около двадцати. До двух я могла бы даже дотронуться, но не осмеливаюсь протянуть руку.

На безжизненных лицах застыло выражение ужаса. Глаза пусты. Они смотрят, но ничего не видят.

Я прижимаю ладонь к своему пульсирующему виску. Ощущение такое, что у меня голова из камня. Она тяжелая, а все вокруг видится как сквозь замызганные стекла очков. Я снова закрываю глаза.

Спасатели появляются часом позже, уже после того как сгустилась ночь. Я слышу, как их голоса прорезают окружающую тьму. Они ищут меня бесконечно долго. Луч света пронизывает густой туман и ослепляет. Никто не произносит ни слова, пока меня достают из воды. Слова не нужны. У людей на лицах написано, что они не ожидали меня найти.

Что они не ожидали найти хоть кого-нибудь.

Живого.

Меня заворачивают в плотное синее одеяло и укладывают на жесткую деревянную поверхность. И тогда я слышу вопросы. Вопросы, от которых начинает болеть голова.

– Как вас зовут?

Я бы и сама хотела это знать.

– Вы понимаете, где находитесь?

Я смотрю вверх, но вижу только другое безбрежное море – небо, полное звезд, которые ничем не могут мне помочь.

– Вы помните, как садились в самолет?

Мой мозг пронзает острая боль, и в висках усиливается пульсация.

Самолет. Самолет. А что такое «самолет»?

Потом задают вопрос, который действительно находит во мне какой-то отклик. От него где-то в глубинах моей памяти вспыхивает крошечная искорка.

– Вы хотя бы знаете, который сейчас год?

Я моргаю, чувствуя, как зарождается крупица надежды.

– Тысяча шестьсот девятый, – шепчу я с убеждением, которое ровным счетом ни на чем не основано.

А потом теряю сознание.

Часть 1

Падение

Глава 1

Все заново

Сегодняшний день – единственный, который я помню. Пробуждение в океане – это все, что у меня есть. Остальное – пустое пространство. Хотя я не знаю, как далеко тянется это пространство – сколько лет оно в себя вмещает. В этом и состоит проблема пустоты: она может быть краткой, как миг, а может длиться бесконечно, поглотив все твое предыдущее существование в бессмысленной белой вспышке. И не оставив тебе ничего.

Ни воспоминаний.

Ни имен.

Ни лиц.

Каждая секунда – это нечто новое. Каждое ощущение, посещающее меня, не знакомо. Каждая мысль, приходящая в голову, кажется чем-то, о чем я никогда прежде не думала. И я могу только надеяться и ждать наступления момента, который покажется знакомым. Одного мгновения, но узнаваемого.

Чего-то, что сделает меня… мной.

В противном случае я могу оказаться кем угодно.

Забыть, кто ты такая, куда сложнее, чем просто запамятовать, как тебя зовут. Это значит забыть свои прежние мечты. Ожидания. Не помнить, что делало тебя счастливой. Без чего ты не представляла себе жизни. Это словно встречаться с собой впервые и не понимать, каковы же твои впечатления от встречи.

После того как спасательный катер причалил к берегу, меня доставили сюда. В эту комнату. Мужчины и женщины в белых халатах постоянно входят и выходят. Они втыкают в мою руку какие-то острые штуки. Изучают графики и чешут в затылках. Они ощупывают меня и простукивают, наблюдая за моей реакцией. Им хочется, чтобы со мной что-то оказалось не в порядке. Но я заверяю их, что все прекрасно – ничего не болит.

Окружавший меня туман окончательно рассеялся. Я вижу все предметы ясно и отчетливо. И больше не кажется, что моя голова весит сто фунтов. На самом деле я ощущаю прилив сил. Необходимость двигаться. Я хочу выбраться из постели. Уйти из этой комнаты, пропитанной незнакомыми запахами химикатов. Но люди не разрешают. Твердят, что мне нужно больше времени.

Однако, читая недоумение на их лицах, я прекрасно понимаю, что это им нужно больше времени.

Они не дают мне есть обычную пищу. Питательные вещества поступают в мой организм через трубочку. Ее ввели мне прямо в вену. В нескольких дюймах выше широкого белого браслета из пластмассы, на котором четкими черными буквами написано «Джейн Доу»[1].

Я спрашиваю, зачем меня здесь держат, если совершенно ясно, что я здорова. На мне не заметно никаких повреждений. Нет ни единого перелома. Я энергично двигаю перед ними руками и ногами, чтобы доказать свою правоту. С их стороны – никакой реакции. И это уже начинает бесить.

Через несколько часов врачам удается определить, что мне шестнадцать лет. Даже не знаю, как реагировать на подобную информацию. Я совершенно не чувствую себя шестнадцатилетней. Впрочем, откуда мне знать, что это за чувство? Как я вообще могу ощущать свой реальный возраст?

И почему они так уверены, что их оценка правильна? Они ведь запросто могли это выдумать, как кажется. Но меня уверяют, что у них есть надежные методы тестирования. Специалисты. Эксперты. И все они сошлись в едином мнении.

Что мне шестнадцать.

Но вот определить мое имя им не помогут никакие тесты. Или откуда я родом. Где я живу. Кто члены моей семьи. Им ни за что не догадаться даже, какой цвет мой самый любимый. И сколько бы так называемых экспертов ко мне ни приходило, ни один не в силах объяснить, как я осталась в живых после крушения самолета, при котором погибли все остальные.

Врачи упоминали что-то о предполетном манифесте. Я догадалась: это нечто вроде списка, куда заносят фамилии пассажиров, которые поднимаются на борт самолета.

И, как я поняла, меня в списке не было.

Почему-то всех крайне тревожит этот факт.

Мужчина в сером костюме, который представился мистером Рэйюнасом из службы социального обеспечения, говорит, что пытается разыскать моих ближайших родственников. Он носит с собой странный с виду металлический предмет и называет его сотовым телефоном. Он часто держит его у своего уха и разговаривает. А еще любит смотреть на него и нажимать кнопки. Я понятия не имею, кого он считает моими «ближайшими родственниками», но, судя по выражению его лица, найти их никак не удается.

Мистер Рэйюнас что-то шепчет остальным. Как нетрудно догадаться, он не хочет, чтобы я это слышала. Но я все равно слышу. Чужеродные незнакомые слова: «удочерение», «пресса», «несовершеннолетняя». Время от времени они делают паузу и смотрят на меня. Качают головами. А потом снова начинают перешептываться.

Каждый час ко мне заходит женщина по имени Кияна. Она темнокожая и говорит с таким странным акцентом, словно поет. Одета она во все розовое. Кияна улыбается и взбивает подушку. Прижимает два пальца к моему запястью. Записывает что-то на листке, прикрепленном зажимом к специальной подложке. Я даже стала ждать ее визитов. Она добрее всех остальных. И ей не жалко времени, чтобы поболтать со мной. Она задает вопросы, но только хорошие. Пусть и знает заранее, что ответы я дать не могу.

– Ты такая красотуля, – говорит Кияна, ласково поглаживая меня пальцем по щеке. – Как девушки, которых печатают во всяких там модных журналах, понимаешь?

Я не понимаю. Но все равно отвечаю ей чуть заметной улыбкой. Мне почему-то кажется, что так будет правильно воспринимать ее слова.

– Ни единого прыщика, – продолжает она. – Ни одного изъяна. Когда к тебе вернется память, ты должна будешь поделиться со мной своим секретом, милая.

И подмигивает.

Мне нравится, что она говорит «когда», а не «если».

Хотя я и не помню, чтобы кто-то учил меня смыслу этих слов, я прекрасно чувствую разницу.

– А эти глазки! – тихо восклицает она, придвигаясь ближе. – Никогда не видала глаз такого цвета. Прямо лаванда.

Кияна останавливается, задумывается и всматривается еще пристальнее.

– Нет. Фиалка. Точно! Фиалка.

Она улыбается, словно случайно раскрыла тайну, над которой все так долго ломали головы.

– Держу пари, тебя и зовут Вайолет[2]. Ничего не припоминаешь?

Я качаю головой, потому что, естественно, ничего не припоминаю.

– И ладно, – говорит она, одергивая простынки на моей постели. – Я все равно буду тебя так называть, пока не вспомнишь своего настоящего имени. Все лучше, чем Джейн Доу, верно?

Кияна делает шаг назад и смотрит на меня, чуть склонив голову набок.

– Чудо как хороша! Ты сама-то помнишь, как выглядишь, дорогуша?

Я снова качаю головой.

Она по-доброму мне улыбается. В уголках глаз резче обозначаются морщины.

– Тогда погоди-ка. Сейчас я все устрою.

Кияна выходит из комнаты, а через минуту возвращается с зеркалом овальной формы. Пока она подходит к моей кровати, в зеркале играет солнечный свет. А потом она ставит его вертикально передо мной.

Посреди тонкой розовой оправы появляется лицо.

Лицо, обрамленное длинными и прямыми русыми волосами медвяного оттенка. С гладкой золотистой кожей. С небольшим прямым носом. С губами в форме сердечка. С высокими скулами. И с огромными миндалевидными и действительно фиалкового цвета глазами.

И эти глаза только что моргнули.

– Да, вот ты какая, – сообщает она. – Само совершенство. Нет, ты точно была фотомоделью.

Но мне не совсем понятно, что такого она сумела разглядеть. Сама я вижу лишь абсолютную незнакомку. Лицо для меня совершенно чужое. И в глубине этих глаз таится шестнадцать лет жизни, которую, боюсь, я уже и не вспомню. Память как пожизненный заключенный в камере без окон. А ключ потерян в океане.

И я вдруг вижу в зеркале, как на отраженных в нем глазах набухают фиалковые слезы.

Глава 2

В кадре и за кадром

«Завеса тайны продолжает окружать трагическую судьбу рейса номер 121 компании “Фридом эйрлайнз”, который вчера вечером потерпел крушение над Тихим океаном, вылетев из международного аэропорта Лос-Анджелеса, чтобы совершить беспосадочный перелет в столицу Японии Токио. Специалисты продолжают круглосуточную работу с целью установить личность единственного выжившего в катастрофе пассажира – шестнадцатилетней девушки, обнаруженной на поверхности воды среди обломков самолета и оставшейся практически невредимой. Врачи медицинского центра при Калифорнийском университете, где оказывают помощь пациентке, подтверждают, что она страдает амнезией и ничего не помнит о своей прошлой жизни. При девушке не было обнаружено никакого удостоверения личности, а полиции Лос-Анджелеса пока не удалось найти совпадений ее отпечатков пальцев или анализов ДНК ни в одной из имеющихся баз данных. Согласно информации, опубликованной Федеральным авиационным агентством сегодня утром, она не путешествовала вместе с другими членами своей семьи и до сих пор не поступало никаких заявлений о пропаже человека с описанием ее внешности.

Руководство медицинского центра совсем недавно распространило для прессы первую фотографию девушки в надежде, что кто-либо располагающий информацией о ней свяжется с властями, которые высказывают сдержанный оптимизм по поводу…»



Я неотрывно вглядываюсь в собственное лицо, появившееся в тонком черном прямоугольнике, висящем прямо над моей постелью. Кияна называет устройство телевизором. То, что я этого не знаю, вызывает во мне еще большую тревогу, потому что, по ее словам, такой аппарат есть практически в каждом доме по всей стране.

Доктора утверждают, что кое-что я просто обязана помнить. Хотя мои личные воспоминания «временно утрачены», я тем не менее должна узнавать предметы повседневного пользования и, возможно, имена знаменитых людей. Но они мне не знакомы.

Я знаю слова, города и числительные. Числа мне особенно нравятся. Только они сейчас представляются реальными, в отличие от всего остального. Они конкретны. У меня есть возможность зацепиться за них. Я могу не помнить собственного лица, но твердо знаю, что цифры от одного до десяти остались такими же, какими были до того, как я потеряла память. В какой-то период моей стертой теперь жизни я должна была заучить их. И это самое близкое ощущение к воспоминанию, какое только мне сейчас доступно.

Я считаю, чтобы хоть чем-то себя занять. Чтобы заполнить зияющий пустотами мозг. С помощью подсчетов мне даже удается самой создавать факты. То есть обновлять скудный список вещей, о которых я хоть что-то знаю.

Я установила, например, что некий доктор Шацель заходит в мою палату ровно один раз в пятьдесят две минуты, а при каждом третьем посещении непременно держит в руке чашку кофе. Я знаю, что комната медсестер располагается от моей палаты на расстоянии от двадцати до двадцати четырех шагов в зависимости от роста той, кто находится сейчас на дежурстве. Я заметила, что женщина – телевизионный корреспондент, которая стоит спиной к зданию международного аэропорта Лос-Анджелеса, моргает со скоростью пятнадцать раз в минуту. Но это меняется, когда ей приходится отвечать на очередной вопрос мужчины-ведущего из студии. Тогда она начинает хлопать ресницами на 133 процента чаще.

И я знаю, что Токио – город в Японии – это очень далекое место, чтобы шестнадцатилетняя девочка путешествовала туда одна.

Кияна входит в мою комнату и хмурится, глядя на телеэкран.

– Вайолет, детка, – говорит она, нажимая на кнопку внизу телевизора, отчего мое лицо меркнет и исчезает, – не стоит без конца смотреть новости. Это тебе вредно. Ты можешь только еще больше расстроиться. Кроме того, время позднее, а ты уже много часов бодрствуешь. Почему бы тебе не поспать немножко?

Но я упрямо жму на кнопку небольшого черного прямоугольника, лежащего рядом с кроватью, и мой образ вспыхивает на экране вновь.

Кияна при этом громко и мелодично хохочет.

– Кем бы ты ни оказалась, мисс Вайолет, с тобой, как я погляжу, не соскучишься!

Как раз в этот момент телевидение показывает кадры, снятые на месте катастрофы. Экран заполняет изображение огромного закругленного обломка с овалами иллюминаторов в ряд. Камера медленно, буква за буквой, демонстрирует эмблему и название авиакомпании, написанное сверху: «Фридом эйрлайнз». Я подаюсь вперед и внимательно изучаю его, вглядываясь в каждый изгиб красно-синего шрифта. Мне хочется убедить себя, что он мне знаком. Я жду, что где-то в потаенном уголке моего мозга вдруг сверкнет осознание значения этих букв. Но ничего подобного не происходит. Как редкие осколки моей фрагментарной памяти, этот обломок остается всего лишь частью того, что прежде было единым целым. Чего-то обладавшего смыслом. Имевшего назначение и свою функцию.

А сейчас это лишь обрывок большого изображения, которое мне никак не удается восстановить.

С глубоким вздохом я снова откидываюсь на подушку.

– Что, если никто не придет? – тихо спрашиваю я, все еще немного пугаясь непривычного звука собственного голоса. Ощущение такое, что слова произносит кто-то другой, а я лишь открываю рот.

Кияна поворачивается и смотрит на меня с удивленным прищуром.

– О чем это ты толкуешь, милая?

– Что, если… – Слова звучат неловко, срываясь с моего языка. – Что, если за мной так никто и не придет? Что, если у меня вообще никого нет?

Кияна лишь фыркает в нос.

– А вот теперь ты говоришь глупости. И я их даже слышать не желаю.

Я снова открываю рот, чтобы объяснить, но Кияна кладет поверх моих губ кончики пальцев.

– Слушай сюда, Вайолет, – произносит она очень серьезно. – Ты самая красивая девушка из всех, кого мне доводилось видеть. А уж я повидала немало девчонок. Ты особенная. О таких, как ты, не забывают. Еще и дня не прошло. Кто-то непременно придет за тобой. Дай только срок.

И с довольным видом она кивает, чуть сдавливая мои губы пальцами, а затем встает и возвращается к работе.

– Да, но что, если я сама ничего не вспомню, когда за мной придут?

Этот вопрос, по всей видимости, волнует Кияну куда меньше, чем предыдущий. Она лишь поправляет простыню у меня в ногах.

– Все ты вспомнишь.

Мне непонятно, откуда такая уверенность, если я даже не смогла вспомнить, что такое телевизор.

– Почему ты так считаешь? – настойчиво спрашиваю я. – Ты же слышала врачей. Все мои воспоминания полностью исчезли. В голове осталась лишь пустота.

В ответ, продолжая поправлять мою постель, Кияна издает странный щелчок языком.

– Это не имеет значения. Каждый знает, что самые дорогие воспоминания человек хранит не в голове.

Ее попытка приободрить меня кажется совершенно неубедительной. Видимо, разочарование отчетливо написано на моем лице, потому что Кияна нажимает на кнопку, чтобы опустить спинку кровати, и добавляет:

– Ты слишком переутомилась. Давай-ка отдохнем, а? У тебя был очень долгий день.

– Но я не устала.

Она втыкает длинную иглу в трубку, вставленную в мою вену.

– Вот так, детка, – говорит она ласково. – Это тебе поможет.

Я чувствую, как лекарство проникает мне в кровь. Это похоже на льдинки, плывущие по реке.

Словно сквозь пелену я вижу, как Кияна выходит из палаты. Веки тяжелеют, потом начинают закрываться. Я изо всех сил сопротивляюсь навалившейся сонливости. Неужели они могут так легко меня контролировать? От этой мысли я начинаю чувствовать свою полную беспомощность. Слабость. Как было посреди океана, где я плавала без сил и меня несло неизвестно куда.

Очертания комнаты расплываются.

Но я вижу кого-то в дверях. Чей-то силуэт. Он двигается в мою сторону. Быстро. Даже поспешно. Потом – голос. Глубокий и красивый. Однако он в моем восприятии слегка искажен из-за действия медикаментов.

– Ты слышишь меня? Пожалуйста, открой глаза!

Что-то теплое касается моей руки. По всему телу мгновенно разливается жар. Меня словно охватывает огнем. Но хорошим огнем. Он горит, чтобы исцелить.

Я изо всех сил стараюсь не заснуть, борюсь с одолевающей дремотой. Но в этой борьбе я обречена на поражение.

– Пожалуйста, проснись! – Голос теперь доносится словно издали. И звуки его все глуше.

Я с трудом различаю молодого человека. Почти мальчика. Его лицо в каких-то дюймах от моего. Оно то ясно проступает, то превращается в едва различимое пятно. Я успеваю разглядеть темные волосы. Пряди прилипли к его влажному лбу. Теплые, какие-то кленовые глаза. Губы, сложившиеся в улыбку.

И даже не задумываясь, не собираясь этого делать, я улыбаюсь в ответ.

Я пытаюсь говорить, но получается лишь нечто неразборчивое. Полуслова, сказанные в полубессознательном состоянии.

– Я тебя знаю?

Он сжимает мою руку.

– Конечно. Это же я. Помнишь?

И ответ приходит сам собой, еще до того, как я делаю попытку ответить. Он доносится подобием запоздалого эха откуда-то из глубин моего сознания. Как свет звезды, которая давно уже погасла. И голосом, который мне не принадлежит.

Да.

И всегда помнила.

– Этого не должно было случиться, – говорит юноша тихо, словно беседует сам с собой. – И тебе здесь не место.

Я мучительно стараюсь понять, что происходит: зацепиться за нежданный лучик надежды все вспомнить, который вдруг заблестел передо мной, – но он быстро меркнет, поглощенный черной пустотой моей стертой памяти.

Тяжелый стон срывается с моих губ.

Я могу лишь предположить, что юноша двигается вокруг меня. Его движения стремительны, но плавны. Он убирает вставленную мне в нос трубку. Извлекает из моей вены иглу. В следующий миг я чувствую, что он срывает присоску с датчиком, прикрепленную под моей больничной пижамой, и палату наполняют резкие и тревожные звуки аппарата, установленного в углу.

Из коридора я слышу звук быстрых шагов, приближающихся от комнаты дежурной медсестры. Еще пятнадцать таких шагов, и сюда кто-то войдет.

– Ни о чем не волнуйся, – продолжает парень шепотом, сплетая свои пальцы с моими и чуть сжимая. – Я заберу тебя отсюда.

Меня внезапно начинает бить озноб. Холод пронизывает все мое тело, быстро сменяя жар, который я только что ощущала под кожей.

И только потом до меня доходит, что я больше не чувствую прикосновения его руки. Собрав остатки сил, я тянусь в попытке снова найти ее, вдыхая ледяной и словно лишенный кислорода воздух. Мне удается в последний раз открыть глаза, прежде чем провалиться в черноту.

Но юноши уже нет в комнате.

Глава 3

Аксессуары

Я просыпаюсь на следующее утро совершенно разбитая. Кажется, наркотик все еще действует на мой организм. У меня отяжелевшие руки и ноги. Во рту пересохло. Перед глазами все плывет, и проходит какое-то время, прежде чем зрение проясняется.

Входит Кияна. Бросив на меня взгляд, она широко улыбается:

– Вы только гляньте, кто у нас проснулся!

Я нажимаю кнопку на маленькой коробочке. Спинка кровати поднимается, и я занимаю сидячее положение.

Кияна выходит в коридор и через несколько секунд возвращается с подносом.

– Я принесла завтрак. Хочешь попробовать нормальной пищи?

Осмотрев содержимое подноса, я понимаю, что не вижу там ничего знакомого.

– Нет.

Она смеется:

– Что ж, мне трудно тебя винить. Это всего-навсего больничная кормежка.

Кияна уносит поднос из комнаты, а потом начинает делать записи на своем листке.

– Все основные показатели в норме, – говорит она и подмигивает мне. – Как и вчера.

Пальцем она постукивает по монитору того самого аппарата, что стоит в углу рядом с моей кроватью.

– Видно, что сердечко у тебя сильное и здоровое.

Аппарат.

Датчик.

В комнате был тот юноша.

Я рукой дотрагиваюсь до лица. Трубка в носу на месте. Бросаю взгляд на руку. Иглу капельницы вернули в прежнее положение. Осматриваю палату. В ней никого, кроме Кияны.

Но ведь здесь был парень. Я слышала его. Я его видела.

Кто это был? Я действительно его знаю? По крайней мере, так он сказал.

Я чувствую, как где-то внизу живота разливается тепло. Наверно, так бывает, когда вспыхивает искра надежды.

– Кияна?! – окликаю я сиделку. Голос слегка дрожит, к моему удивлению.

– Что такое, милая? – отзывается она, постукивая краем шариковой ручки по емкости со светлой жидкостью, к которой подсоединена моя капельница.

Мой рот сух, но я все равно сглатываю.

– Кто-нибудь мог… – У меня начинают подрагивать губы, и я чуть прикусываю их, прежде чем продолжить: – Прошлой ночью ко мне никто не приходил? Посетителей не было?

Кияна слегка хмурится и подкладывает новый лист под зажим на подложке. Потом медленно качает головой.

– Нет, дорогуша. Здесь была только ночная сестра, когда во сне ты случайно выдернула капельницу.

– Что? – У меня перехватывает дыхание, но я быстро с этим справляюсь. – Я сама это сделала?

Она кивает.

– Да. Кажется, то снотворное плохо на тебя подействовало.

– Вот как… – Даже я слышу разочарование в своем голосе.

Но образ юноши по-прежнему живо встает передо мной. Я все еще вижу его глаза. И как на них упала прядь волос, когда он склонился над кроватью.

– Послушай, что я скажу, – говорит затем Кияна, многозначительно бросив взгляд сначала на открытую дверь, а потом снова на меня. Плутоватая улыбка играет на ее губах, когда она шепчет мне на ухо: – Нынче утром я кое-что узнала. И это хорошие новости для тебя.

Я изумленно смотрю на нее.

– Уже находятся люди, которые утверждают, что они твои родственники.

– В самом деле? – Я невольно сажусь совсем прямо, отрывая спину от подушки.

– Ага! – отвечает она, похлопывая меня по укрытой одеялом ноге. – После вчерашних новостей стали звонить сотни людей. Полицейские разговаривали с ними всю ночь. – Кияна снова оглядывается на дверь. – Но только я не должна была тебе об этом рассказывать, и уж постарайся, чтобы мне не устроили нагоняй.

– Ты сказала, их сотни? – спрашиваю я, внезапно понимая, что сбита с толку. – Откуда их могло взяться так много?

Она отвечает совсем тихо:

– До сих пор все до единого оказались самозванцами. Кретинами, которые только и хотят, чтобы их показали по «ящику».

– Ты имеешь в виду, что есть люди, которые лгут, что знают меня?

Образ юноши мгновенно растворяется перед моим мысленным взором. Как исчезает и ощущение тепла от его прикосновения.

Кияна качает головой с откровенным раздражением.

– Знаешь, что я скажу, милая? Во всем виноваты эти репортеры с телевидения. Они за один вечер сделали тебя знаменитой. А людей так и тянет привлечь к себе внимание любой ценой.

– Зачем же?

– Вот это вопрос, на который так просто и не ответишь, радость моя. Не уверена, что смогу тебе объяснить. Зато я точно знаю другое: один из этих людей непременно окажется твоим настоящим родственником.

Но я чувствую, как мои плечи поникли, а все тело обмякло, словно из меня вынули позвоночник.

Самозванцы.

Лжецы.

Притворщики.

А что, если и юноша был всего лишь одним из них? Лгунишкой, одержимым идеей встретиться со знаменитой теперь девушкой, которая одна выжила при крушении рейса 121? От этой мысли меня захлестывает целая буря эмоций. Ведь он сумел внушить мне проблеск надежды – ложной надежды – и обманул. Я чувствую отчаяние и злость.

Впрочем, приходил ли он сюда вообще? Сильное снотворное могло вызвать галлюцинацию. Заставить видеть то, чего нет.

Выдумать несуществующего человека.

Я снова без сил откидываюсь на подушку. Потом беру пульт и включаю телевизор. Моя фотография все еще на экране, но теперь ее уменьшили в размерах и переместили в правый верхний угол. Уже другая женщина-репортер стоит на том же месте с видом на терминал аэропорта Лос-Анджелеса.

Она говорит:

– Мы снова просим всех, кто располагает какой-либо информацией об этой девушке, позвонить по номеру телефона, указанному на экранах ваших телевизоров.

Как раз чуть ниже груди журналистки тянется длинный ряд цифр. Тех же, что и накануне.

Тут мне в голову приходит неожиданная мысль.

– Кияна?

Она что-то записывает и делает паузу, чтобы взглянуть на меня.

– В чем дело, милая?

– Откуда им известно, что все эти люди – самозванцы?

Кияна снова углубляется в свое занятие, продолжает писать, но потом с явной неохотой отвечает:

– Потому что никто из них не знает о медальоне.

Я в изумлении таращу на нее глаза.

– О каком медальоне?

Она не отрывается от записей, делая вид или действительно не обращая внимания на тревогу в моем голосе.

– О том, который был на тебе, когда тебя нашли.

Только дописав предложение до конца, Кияна вскидывает голову и замечает сердитую гримасу на моем лице. Это явно не то, что она ожидала увидеть.

Ее ладонь тянется к лицу, словно она хотела бы вернуть сказанное обратно.

Но поздно. Ее слова накрепко засели в моей почти пустой памяти.

Я гневно смотрю на нее и цежу сквозь стиснутые зубы:

– Почему же мне самой никто не рассказал об этом медальоне, хотела бы я знать?

Глава 4

Меченая

– Мы не стали вам ничего говорить о нем, – руки доктора Шацеля исполняют произвольный танец, складывающийся в извиняющийся жест, – лишь потому, что не хотели лишний раз волновать.

Он словно не понимает: как раз это меня и волнует, – но даже я теперь слышу, как монитор, отслеживающий мое сердцебиение, начинает подавать все более учащенные сигналы.

– Вы не имели никакого права его утаивать. Это моя вещь.

Доктор кладет ладонь поверх моей руки, чтобы, как я догадываюсь, меня успокоить.

– Пожалуйста, расслабьтесь, – мягко уговаривает он. – Полиция в данный момент анализирует ваш медальон в надежде установить, где он мог быть изготовлен или приобретен. Они полагают, что это поможет им разыскать вашу семью. Мы все на вашей стороне – постарайтесь не забывать об этом. Нас объединяет общая цель. И заключается она в том, чтобы установить вашу личность.

Я чувствую, как во мне вскипает новая волна негодования.

– Я вам не верю! – выкрикиваю я. – Если бы вы были на моей стороне, то не стали бы красть мои вещи и скрывать их! И вы бы не заставили меня два дня валяться в этой постели, прекрасно зная, что я в полном порядке!

Я сбрасываю одеяло с ног и сажусь на кровати.

– Вайолет, – продолжает уговоры доктор Жацель, – вам нужно немедленно успокоиться. Вы не должны доводить себя до столь взвинченного состояния. Мы собирались вернуть медальон, как только убедились бы в устойчивости вашей нервной системы. Вы пережили глубокую душевную травму, и организму…

– Мой организм в превосходном состоянии, – перебиваю я, все еще злясь. – Моя нервная система полностью устойчива. И вам прекрасно известно, что она была устойчива с того момента, как я сюда попала!

Я вскакиваю на пол.

– Смотрите! – кричу я и показываю всю свободу движений своего тела, покрытого легкой пижамой из бледно-голубой ткани. – Я совершенно здорова. И только вы сами с этим бесконечным парадом экспертов и медсестер действовали мне на нервы и делали мою нервную систему нестабильной. Но вы продолжаете удерживать меня здесь. Когда же вы наконец мне поверите? Я в полнейшем порядке!

Я с хлопком отрываю присоску с датчиком. Аппарат в углу немедленно начинает издавать протестующие громкие сигналы. Кияна с беспокойством поглядывает на доктора Шацеля, который, в свою очередь, косится на замаскированную в стене кнопку срочного вызова санитаров.

– А это? – указываю я на иглу капельницы в своей руке. – Совершенно бесполезно.

Я вынимаю иглу и позволяю ей упасть на пол. Потом точно так же избавляюсь от трубки, обвивающей мое лицо.

– Смехотворно! Я прекрасно могу дышать и без посторонней помощи. Мне так дышится даже легче.

Проведя пальцем по кольцу из белого пластика у себя на запястье, я спрашиваю:

– И объясните, в конце концов, что это такое?

– Больничный браслет с именем и фамилией пациента – это общепринятая стандартная мера, – отвечает доктор Шацель.

– Ну так вот, – заявляю я, легко справляясь с хлипкой застежкой, – мне он тоже без надобности, верно? Поскольку никому не известно…

Тут браслет слетает с моей руки, открывая небольшой участок кожи, который прежде не был виден, и я осекаюсь на полуслове. Кожа порозовела и даже чуть поцарапалась в результате моих порывистых действий, но не в том причина внезапного беспокойства. Не из-за обычной царапины я чувствую приступ удушья и, ослабев, снова сажусь на кровать. Я замечаю нечто совершенно иное.

– Что это такое? – спрашиваю я, причем уже не громко и требовательно, а слабо и еле слышно.

Кияна склоняется ближе и осматривает тыльную сторону моего запястья. Я жду от нее такой же острой реакции, как и моя собственная, но она нисколько не удивлена.

– Похоже на татуировку, – пожимая плечами, говорит она.

– На что?

– Успокойтесь, – ободряет меня доктор Шацель. – Это обычная татуировка. Нет никаких причин впадать в истерику.

Я снова смотрю на запястье и провожу по нему кончиком пальца. Странная черная линия пересекает его поперек, проходя параллельно складке, обозначающей границу ладони. Она примерно полтора дюйма длиной, но достаточно тонкая. Причем создается впечатление, что она глубоко въелась в мою кожу.

– А что такое «татуировка»? – интересуюсь я, бросая робкие взгляды поочередно то на врача, то на медсестру.

– Это своего рода постоянная отметина на теле, – поспешно начинает объяснять доктор, снова принимая привычный облик лектора на кафедре. – Некоторым нравится украшать себя подобным образом. Часто для рисунков выбирают любимых животных, или какой-нибудь китайский иероглиф, наделенный особым смыслом, или имена дорогих сердцу людей. Но случается, что выбор падает на изображения, – и он помимо воли кивает в сторону моего запястья, – смысл которых сразу не поймешь.

Я изучаю таинственную метку.

– Значит, только и всего? – говорю я, стараясь придать голосу больше уверенности. – Просто украшение? То, что я сама выбрала когда-то?

– Похоже на то, – отвечает доктор Шацель, пытаясь улыбнуться.

Но видно, что он сам в это не верит. Судя по тому, как он начал нервно ерзать на стуле, избегая встречаться со мной глазами, я понимаю, что он уже успел обдумать такой вариант… и отверг его.

Потому что, если он хотя бы наполовину так умен, как кажется, то не мог не прийти к тому же выводу, к какому постепенно прихожу я. Вглядываясь все пристальнее в странную черную полосу, впечатанную в мою кожу, я начинаю понимать, что она скорее похожа на торговую марку или фирменный знак.

И меньше всего напоминает украшение.

Глава 5

Пустота

У них уходит на это больше часа, но тем же утром медальон мне все же возвращают. Доктор Шацель кладет его на вращающийся поднос, ручка которого вмонтирована в спинку кровати, и подвигает прямо ко мне.

– К сожалению, полиции не удалось установить место его приобретения, так что, боюсь, и здесь мы пока зашли тупик, – объясняет он и отходит в сторону, словно чтобы дать мне возможность побыть наедине с единственной вещью во всем мире, которая, несомненно, является моей собственностью.

Я осторожно поднимаю его за цепочку. Вытягиваю палец, и блестящий черный амулет в форме сердца начинает раскачиваться, как маятник, перед моим лицом.

Затем я тщательно изучаю его. На одной из сторон я вижу странный символ, инкрустированный матовым серебристым металлом. Это несколько петель, переплетающихся и обвивающих друг друга таким образом, что у фигуры нет ни начала, ни конца.

Я переворачиваю медальон, но инкрустированное изображение от этого нисколько не меняется.

– Что это за сплетение? – спрашиваю я врача.