Реквизиты переводчика



Перевод: группа «Исторический роман»[1], 2016 год

Книги, фильмы и сериалы

Домашняя страница группы В Контакте: http://vk.com/translators_historicalnovel

Над переводом работали: passiflora, gojungle, Almaria и happynaranja .

Редакция: gojungle, Oigene и Sam1980 .

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!

Благодарности за перевод можно направлять сюда:

Яндекс Деньги

410011291967296

WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377



1  



— Инквизиция?

— Инквизиция.

Страшное слово могло заставить содрогнуться даже таких, как канарец Сьенфуэгос, который не раз доказывал, что может преодолеть все преграды мира, ведь у него было достаточно причин полагать, что никто и ничто не могло всерьёз потревожить его душу.

Известие о том, что его любимую, которая носит под сердцем его ребенка, задержали по обвинению в колдовстве, настигло его так неожиданно, что он буквально лишился дара речи. Не в силах устоять на ногах, Сьенфуэгос оперся на ствол дерева, медленно сполз по нему вниз и сел на толстые корни. В голове у него была полная пустота.

— Но почему? — пробормотал он наконец, глядя непонимающими глазами на Бонифасио Кабреру, принесшего эту печальную весть. — Чем Ингрид помешала Инквизиции?

— Сдается мне, что это Турок, сиречь Бальтасар Горроте, помощник капитана де Луны, обвинил ее в сношениях с дьяволом, который якобы помог ей поджечь озеро Маракайбо.

— Но ведь это я поджег озеро! — возразил канарец. — И мне совсем не нужно было для этого вступать в сношения с дьяволом. Все дело в мене. Я пойду туда и признаюсь во всем, тогда ее освободят.

Присевший рядом хромой Бонифасио безнадежно покачал головой.

— Боюсь, что все не так просто, — убежденно ответил он. — Как ты сможешь объяснить святым отцам, что в Маракайбо есть какая-то черная вода, которая может загореться без всякой причины? Этим ты добьешься только одного — тебя тоже будут пытать, чтобы заставить признаться в сношениях с дьяволом.

— Ингрид пытали?

— Я не знаю.

— Я убью того, кто посмеет поднять на нее руку!

— Кого именно? — усмехнулся тот? Всех инквизиторов и палачей на острове? Да тебе за всю жизнь их не переловить!

Сьенфуэгос закрыл глаза и вновь замолчал, пытаясь привести в порядок мысли, а сердце его сжала нестерпимая боль.

— А что думает по этому поводу дон Луис де Торрес? — спросил он наконец.

— Услышав эту новость, он бросился на корабль и уплыл прочь вместе с капитаном Соленым и большей частью команды. Они пришли в ужас при виде горящей воды. А Инквизиция еще и пригрозила казнить каждого десятого.

— Вот сукины дети!

— Не стоит их винить. Я и сам был в ужасе.

— Я говорю не о них. Самое лучшее, что они могли сделать — это сбежать. Как думаешь, они вернутся? — спросил Сьенфуэгос, глядя ему в глаза и боясь услышать ответ.

— Не знаю, но думаю, что сейчас они уже на пути к Лиссабону. Просто погибнуть за кого-то — это одно, — вздохнул он. — А вот погибнуть на костре — совсем другое.

— Ведь именно это собираются сделать с Ингрид?

Вопрос был настолько сложным и при том очевидным, что хромой Бонифасио Кабрера лишь молча отвернулся и стал смотреть, как бежит вода в крошечном ручейке, на берегу которого они сидели; наконец он пожал плечами и честно признался:

— Я не так много знаю об Инквизиции. На Гомере мы называли ее «Трещотка», и ее не следовало бояться, разве что богохульникам. Здесь, в Санто-Доминго, я впервые с ней столкнулся, но если они используют те же методы, то сохрани нас Боже!

— Где ее держат?

— В крепости.

— Сколько там охраны?

— Никак не меньше пятидесяти человек.

Бонифасио схватил Сьенфуэгоса за плечо.

— Даже не мечтай о том, чтобы вытащить ее оттуда, — предупредил он. — Не может быть и речи, чтобы вытащить ее оттуда силой.

— И что же ты предлагаешь? К кому мы можем обратиться за помощью?

— Даже не знаю, кто мог бы нам помочь, — признался хромой. — Все кругом трепещут при одном лишь упоминании Инквизиции. Единственный, кто согласился помочь, спрятав Арайю и Гаитике — это Сиксто Вискайно, корабел, построивший «Чудо».

— А ты что будешь делать?

— Ты делай, что хочешь, но я не позволю им мучить Ингрид, — пылко воскликнул хромой. — Она вытащила меня с Гомеры, научила всему, что я знаю, всегда заботилась обо мне, как о родном брате. Я отдам за нее жизнь, если понадобится.

— Если кто и должен пожертвовать жизнью ради Ингрид — так это я, поскольку в том, что случилось — прежде всего моя вина, — тяжело вздохнул канарец, похоже, он принял решение. — Ну что ж! Думаю, пришло время показать этим фанатикам, что нельзя жить среди людей, запугивая их без причины.

Хромой удивленно посмотрел на друга, слегка растерявшись от его решительного тона, и недоверчиво спросил:

— Неужели ты не боишься? Не забывай, ведь речь об Инквизиции, которая сожгла на кострах тысячи людей, куда более важных, влиятельных и могущественных, чем мы с тобой.

— Меня страшит лишь то, что они могут причинить зло Ингрид, но я не думаю, что четверо святош намного опаснее, чем мотилоны, кайманы или «зеленые тени»...

— Ты не в сельве, — напомнил хромой.

Сьенфуэгос обвел рукой окрестности.

— Я в сельве, — ответил он. — Сельва подступает к воротам города, к самым стенам крепости. И здесь, в сельве, я непобедим, можешь мне поверить, — заверил он, немного помолчав.

— Но ведь ты собираешься бороться с ними там, а не здесь.

— Я знаю, — без обиняков признал канарец. — Но ведь меня там почти никто не знает, и это мое большое преимущество, — мозг Сьенфуэгоса вновь заработал, а когда это случалось, остановить его было невозможно. — Нет слов, Инквизиция ужасна, но и у нее тоже есть слабое место.

— И что же это? — поинтересовался хромой.

— Тот самый ужас, в который она повергает всех вокруг. Она настолько могущественна и настолько уверена в собственной безопасности, что даже представить себе не может, что кто-то способен бросить ей вызов, — Сьенфуэгос цокнул языком и покачал головой. — Вот это и есть ее слабое место.

— Ты считаешь, что способен в одиночку противостоять священникам и солдатам? — спросил Бонифасио Кабрера.

Сьенфуэгос молча кивнул.

— И как ты это сделаешь?

— Пока не знаю, но скоро придумаю.

— Ох, мне бы твою веру в собственные силы!

— Без этой веры я не смог бы выжить на чужом континенте. И я знаю, что вновь потерять Ингрид для меня хуже, чем лишиться жизни.

— Я так рад, что после стольких лет поисков мы все же нашли тебя, — Бонифасио протянул ему руку, и Сьенфуэгос крепко ее пожал. — Сам не знаю, что мы будем делать, но либо мы вытащим ее из крепости, либо с нас сдерут шкуру. В любом случае, два канарца — всегда лучше, чем один.

— Тогда вперед?

— Вперед, — поддержал Бонифасио, насмешливо покосившись на свою хромую ногу. — Насколько мне позволит вот это.

С наступлением темноты они наконец увидели с западных холмов первые здания столицы, разбросанные у устья реки. Среди строений выделялся темный силуэт высокой крепости, царившей над портом неподалеку от того места, где адмирал Колумб приказал построить свой черный Алькасар [2].

Густые леса и высокие пальмовые рощи простирались почти до самой кромки моря, лишь много лет спустя буйная растительность, покрывавшая почти всю «Страну гор», уступила место обширным плантациям кофе и сахарного тростника, так что Сьенфуэгос был совершенно прав, уверяя, что в Санто-Доминго он чувствует себя в такой же безопасности, как и в сельве, ведь в городе было немало домов, чьи фасады выходили на просторную площадь, а сразу за ними поднимался густой подлесок, переплетенный бесчисленными лианами.

Столица Эспаньолы, где в скором времени будут построены первый в Новом Свете кафедральный собор и первый университет, в середине марта 1502 года была не более чем крошечной каплей в безбрежном океане лесов, грозивших поглотить ее, как это случилось с заброшенной Изабеллой, от чьих величественных строений за несколько лет не осталось даже воспоминаний.

Два канарца остановились у подножия огромного ствола высокой сейбы, служившей своего рода пограничным столбом между прошлым и будущим острова; до них долетали голоса пьяниц, буянивших в портовых тавернах, и даже чей-то храп из ближайшей хижины. По большей части постройки в новой столице были не более чем хижинами из глины и соломы, хотя в городе имелось с десяток каменных домов и две церкви с толстыми стенами, крытые красной черепицей, какие порой можно встретить в деревнях на юге Испании.

— Никуда не уходи, — произнес Сьенфуэгос, сжимая руку друга. — Сама природа стремится воссоединить нас с Ингрид.

— Я мало чем смогу тебе помочь, если буду прятаться в кустах, — возразил Бонифасио.

— А если тебя схватят, ты и вовсе ничего не сможешь сделать.

— Но что ты сделаешь один? — спросил хромой.

— То же, что и всегда, — заявил Сьенфуэгос. — Буду смотреть, слушать, а в нужный момент — действовать. Так что, если ты доверяешь Сиксто Вискайно, оставайся в его доме и позаботься о детях. Об остальном позабочусь я.

Они сердечно обнялись, и когда уже были готовы расстаться, хромой сказал:

— Имей в виду: если наткнешься на капитана де Луну — считай, что ты уже мертв. Он тебя сразу узнает по твоей рыжей гриве, хотя и не видел столько лет.

— Я помню об этом. Прощай и удачи тебе!

Через минуту Сьенфуэгос исчез из виду, затерявшись в пустынных переулках спящего города; за исключением гуляк-полуночников, завсегдатаев таверн и борделей, большинство горожан предпочитали ложиться рано, а вставать на рассвете, чтобы успеть переделать самую тяжелую работу до того, как на землю падет невыносимый полуденный зной.

Климат Эспаньолы — жаркий, влажный, душный — оказался тяжелым для кастильцев, привыкших к зимнему холоду плоскогорий Пиренейского полуострова и летней иссушающей жаре; поэтому волей-неволей им пришлось отказаться от своей любимой привычки вести долгие беседы до поздней ночи за стаканчиком вина. Так что теперь во всем городе горели лишь два жалких фонаря на площади Оружия, да кое-где сочился тусклый свет из открытых окошек самого большого публичного дома. На улицах не было ни души; лишь парочка бродячих собак шаталась возле мусорных куч, обнюхивая груды гниющих отбросов.

Вскоре, однако, канарец обнаружил, что возле дома Ингрид дремлет часовой, привалившись спиной к двери, и пришлось сделать изрядный крюк. Затем он проворно перебрался через изгородь в сад и долгое время неподвижно стоял возле пышно цветущего огненного дерева, под которым Ингрид любила читать по вечерам.

Сьенфуэгос прикоснулся к спинке высокого плетеного кресла-качалки, прошептав ее имя, словно она могла ответить. Он гнал прочь мысли о том, что Ингрид могли причинить боль, предпочитая убеждать себя, что она в безопасности. Он долго стоял, обдумывая планы ее спасения; сама мысль о том, что чьи-то недобрые руки могут к ней прикоснуться, сводила его с ума, побуждая ум работать с удвоенной скоростью и разрабатывать хитроумные планы.

Затем он пробрался в дом через окно спальни Гаитике и бесшумной тенью направился через комнаты и коридоры, двигаясь так же тихо и незаметно, как в сельве, когда прятался от какого-нибудь особенно настойчивого хищника или скрывался от зорких глаз врага.

В этот час спящий дом был погружен в молчание, но даже в полной тишине Сьенфуэгос умел двигаться совершенно бесшумно; ни одна половица не скрипнула под его ногами, не заскрипела дверь, ни единый звук не потревожил тишину. Вскоре он добрался до большой спальни с широкой кроватью, на которой он столько раз занимался любовью с самой совершенной женщиной в мире, и где в одну жаркую ночь она призналась, что ждет ребенка.

Простыни еще хранили ее пьянящий аромат. Сьенфуэгос лег на спину, туда, где обычно лежала Ингрид, и на минуту замечтался, закрыв глаза и представив, что она по-прежнему рядом.

На протяжении долгих лет они жили в разлуке, не надеясь когда-нибудь вновь увидеться; но все эти годы их любовь лишь дремала, словно семя, зимующее под снегом и с первым весенним теплом прорастающее, чтобы расцвести еще пышнее. В такие мгновения жизнь в одиночестве казалась ему немыслимой.

Всю ночь он лежал в темноте и размышлял, одну за другой отвергая безумные мысли, приходящие в голову. Отчаяние заставляло его цепляться за иллюзорные идеи, не имеющие ни малейших оснований. Как убедить твердолобых тупиц с мозгом комара, что в незнакомом и чуждом им мире за океаном существует черная вонючая жидкость, которая может плавать по воде и при определенных обстоятельствах воспламеняться, превращая всё вокруг в полыхающий ад.

Подобные явления не описывались в Священном Писании, и уж тем более в королевских указах. Напротив, брат Томас де Торквемада в своих нагоняющих страх «Указаниях инквизиторам» поспешил весьма серьезно предупредить об опасности, которой подвергаются те инквизиторы, кто приписывает невинной природе действия людей, несомненно требующие вмешательства сурового «Черного ангела», как прозвали самого Торквемаду.

Сьенфуэгосу пришлось отвергнуть возможность убедить инквизиторов, что корабль загорелся, а часть его команды погибла не из-за козней дьявола. Ему не осталось другого выбора, кроме как силой вырвать из костра женщину, не совершившую никакого преступления, кроме отчаянной любви к мужчине.

Но как вытащить Ингрид из стен тюрьмы, охраняемой гарнизоном из пятидесяти человек?

Он постарался припомнить расположение страшной крепости, где в последнее время казнили столько людей. Сьеннфуэгос знал, что должен найти способ туда проникнуть. Рассвет застал его в изящном будуаре Ингрид, где он как раз кромсал свою длинную рыжую гриву, а затем покрасил сильно укороченную шевелюру тем загадочным составом, которым пользовалась немка, окрашивая в черный цвет свои роскошные белокурые волосы.

Взглянув, наконец, в зеркало, он с трудом себя узнал; как ни печально было его положение, он не смог удержаться от улыбки: из зеркала смотрел незнакомый кабальеро с гладко выбритым лицом, франтоватыми локонами цвета воронова крыла и в белой сорочке, щедро украшенной кружевами. Сьенфуэгос слегка нахмурился, видя, как мало осталось в этом господине от прежнего полудикого пастуха, что когда-то бродил по горам Гомеры или блуждал по сельве неизведанного континента.

Он знал, где донья Мариана прячет деньги. Достав из тайника изрядное количество золотых монет, канарец так же бесшумно покинул дом, выбрался в безлюдный сад и, вновь перепрыгнув через ограду, по-кошачьи ловко приземлился на ноги в глухом переулке и направился в сторону площади Оружия, где вскоре смешался с толпой многочисленных искателей приключений.

Крепость — уродливое сооружение из камня и глины — не выдержала испытания временем и уже век спустя была разобрана для обустройства порта. Тем не менее, в то время она производила внушительное впечатление своими толстыми стенами, решетчатыми воротами и двумя высокими деревянными башнями, где стояли часовые, от чьих глаз, казалось, не могла укрыться ни одна мелочь на расстоянии лиги от крепости.

Несколько долгих часов Сьенфуэгос провел, сидя на крыльце грязной, вонючей таверны и наблюдая, как снуют туда-сюда офицеры и солдаты; чуть позже подошли два монаха-доминиканца и один францисканец. Ему очень хотелось последовать за ними, но он понимал, что даже если кто-то из них и окажется тем самым инквизитором, вряд ли удастся вытянуть из этого человека нужные сведения по доброй воле или силой.

После полудня он заметил, как три стражника с шутками и смехом направляются в таверну. Усевшись там, они громко потребовали обед. И Сьенфуэгос пригласил их сыграть партию в кости, которую дал выиграть, а потом щедро предложил оплатить лучшую «красотку» заведения.

— Странно видеть на острове человека, который угощает других, а не пытается выпить за чужой счет, — заметил Альферес — самый старший в компании, остроносый коротышка, у которого не хватало четырех зубов, что придавало ему забавное сходство с туканом. — Уж не из тех ли вы авантюристов, что прибыли сюда в поисках удачи?

— Искать удачу — не значит умирать с голода, — ответил канарец. — К счастью, у меня достаточно средств, чтобы вести достойную жизнь. Я бы даже сказал, шикарную. — Ну что, повторим?

— Разумеется! Но вы хотя бы скажите, как вас зовут, ведь всегда лучше выпивать с друзьями, чем с незнакомцами.

— Гусман Галеон.

— Галеон? — удивился кто-то из солдат. — А вы случайно не из тех ли Галеонов из Картахены? Тех, мельников?

— Боже упаси, нет, — чуть презрительно ответил Сьенфуэгос и гордо добавил: — Я — Галеон из Гвадалахары, из семьи землевладельцев.

— Но у тебя нет даже следа алькарийского акцента, — возразил солдат.

— Мне пришлось уехать оттуда в юности, — лукаво улыбнулся он. — Вы же сами знаете, как это бывает: когда разгневанный папаша пытается навязать свою беременную дочку.

— Да уж, только и остается, что делать ноги!

— Вот именно! С тех пор я так и скитаюсь по свету, да вот недавно услышал, что здесь, на Эспаньоле, человека храброго, может ожидать неплохое будущее.

— А вы из таких?

— А как же.

— Владеете шпагой?

— Посредственно.

— Хороший наездник?

— Нет.

— Обладаете какими-либо особыми навыками?

— Могу свалить мула одним ударом кулака.

— Вот это да!

Уверенный ответ явно произвел впечатление на собутыльников, они посмотрели на Сьенфуэгоса с уважением, и наконец, хриплым голосом, почти неразборчиво, солдат сказал:

— Вы и впрямь выглядите крепким малым, но чтобы свалить мула...

— Или лошадь... Мне все равно.

— Вы уверены?

— За тысячу мараведи готов это доказать.

— О чем это вы?

— Да о том, что это моя минимальная ставка, — и Сьенфуэгос жестом извинился за то, что не разъяснил сразу. — Не могу сделать это за меньшую сумму, потому что иногда я повреждаю руку, и потом приходится пару месяцев сидеть без дела.

— Так это что, ваш способ зарабатывать на жизнь? Принимать ставки на то, что вы ударом кулака убьете мула?

— Или лошадь... — устало цокнул языком канарец. — С быками посложнее. Они тоже падают, но вскоре встают.

— Ну и ну!

— Сдается мне, что он над нами просто смеется.

Сьенфуэгос оглядел каждого из них, а когда заговорил, слова звучали так, будто он уже множество раз проводил подобные переговоры.

— Шутка, подкрепленная тысячей мараведи — это уже не шутка, — заметил он. — И я могу себе позволить за неделю от них избавиться, — он встряхнул тяжелым кошельком. — Здесь сто мараведи — моя ставка...

Он высыпал монеты на стол, и при виде золота маленькие глазки похожего на тукана Альфереса зажглись, он жадно протянул руки, словно на мгновение решил, будто деньги принадлежат ему.

— Тысяча чертей! — ошеломленно воскликнул он. — Вы это серьезно?

— Я всегда серьезен, когда речь идет о деньгах, — сухо ответил канарец. — А сами-то вы смогли бы поставить такую сумму?

Трое солдат переглянулись, а потом с жадностью перевели взгляды с денег на кулак канарца, словно оценивая, сможет ли он и впрямь убить мула одним ударом.

— Можно попробовать... — хрипло произнес коротышка. — Можем мы сами выбрать животное?

— Конечно!

— И вы проделаете это голыми руками?

— Разумеется.

Глядя через некоторое время, как они удаляются на свой пост в крепости, канарец гордился собой, ведь ему явно удалось посеять в их душах сомнение, что он сумеет выполнить обещанное.

Он посмотрел на свой кулак и улыбнулся. Сьенфуэгос еще помнил, как на Гомере одним ударом сбивал с ног свинью, но ведь свинья — не мул, хотя в те времена он еще не был таким силачом, каким выставлял себя теперь.

Его нелепая бравада принесла свои плоды на следующий день, когда в таверну явились уже пятеро солдат гарнизона, чтобы собственными глазами увидеть, существует ли и в самом деле человек, способный поставить на кон целое состояние в таком отчаянном споре.

— Не сомневаюсь, — признал усатый лейтенант Педраса, тот самый, что безрезультатно преследовал донью Мариану Монтенегро и ее команду до пляжа Самана, — что такое возможно, ведь Геркулес был на такое способен. По правде говоря, я бы не рискнул с вами драться, но чего я не понимаю — так это как вы собираетесь свалить мула.

— Если бы речь шла о драке, — ответил канарец, тщательно выбирая слова, — то вам пришлось бы тоже поставить тысячу мараведи. Это моя минимальная ставка.

— Вы совсем свихнулись?

— Вовсе нет, — спокойно ответил Сьенфуэгос. — Я бы сошел с ума, если бы за меньшую цену согласился рисковать своей рукой — единственным источником дохода.

— Покажите вашу руку!

Он послушно задрал рукав и показал руку любопытным солдатам.

— Рука как рука, — заметил один из них. — Ничего особенного.

— В таком случае несите деньги...

Сьенфуэгос произнес это пренебрежительным тоном, уверенный в том, что громадная цифра произведет впечатление на людей, вечно ощущающих нехватку средств, и когда дойдет до дела, они предпочтут поставить на твердость черепа у мула.

— Сдается мне, вы не более чем обычный хвастун.

Канарец покосился в сторону тощего безбородого юнца, беспечно бросившего это обвинение, и с улыбкой ответил, не теряя спокойствия, единственного своего оружия:

— Я мог бы доказать вам обратное, проломив голову одной левой, и если вы после этого очухаетесь раньше чем через пять часов, готов угостить ужином весь гарнизон.

Лицо юнца посинело, он потянулся к шпаге, но, поразмыслив, решил, что этот бесстрастный гигант с ледяными глазами вполне способен выполнить обещанное.

— Вам никто не говорил, что подобные манеры могут довести до беды? — наконец спросил он, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

— Мне каждый день это говорят.

— И что же?

— У меня никогда не возникало проблем, — по-мальчишески улыбнулся канарец. — Да я их и не ищу. Я лишь предлагаю заключить договор тем, кто готов согласиться. Если он найдет требуемую сумму, мы продолжаем разговор. Если же нет... Что ж, останемся друзьями!

— Мы соберем деньги.

— Рад это слышать. А то я уже начал беспокоиться.

— Ты действительно сошел с ума, — заметил хромой Бонифасио, когда тем же вечером Сьенфуэгос наведался в дом Сиксто Вискайно, чтобы рассказать об успехах. — Где тебе тягаться с целым гарнизоном! — громко фыркнул он. — Никогда не мог тебя понять! Нет чтобы добиться их расположения, и они помогли бы спасти Ингрид, так ты затеваешь с ними ссору... Какого черта ты лезешь на рожон?

— Хочу их удивить, — честно признался Сьенфуэгос.

— Удивить? — поразился хромой. — И чего ты этим добьешься?

— Они откроют мне двери крепости. Если бы я попытался завоевать их дружбу, то скорее всего, дверь захлопнули бы перед моим носом, поверят они мне только тогда, когда я их надую. И будь уверен, ни один из них не поможет мне вытащить Ингрид. Это я сделаю сам и по-своему.

— Нет, ты точно рехнулся!

— Надеюсь, что нет, — возразил Сьенфуэгос. — Люди, привыкшие подозревать всех подряд, не обратят особого внимания на одного лишнего подозреваемого. Сейчас их головы заняты тем, как бы вытянуть у меня эту тысячу мараведи.

— И что ты станешь делать, когда они выиграют? Только без шуток.

— Если проиграю, то заплачу.

— Неужели ты в этом сомневаешься? — удивился хромой. — Или тебе прежде доводилось убивать мула одним ударом?

— Нет, не доводилось, — насмешливо ответил Сьенфуэгос. — Так что шансы равны: я могу как победить, так и проиграть, — весело рассмеялся он. — Пятьдесят на пятьдесят!

— Не смеши меня! — рассердился Бонифасио. — На карту поставлена жизнь Ингрид, а тебе все шуточки!

— Я гораздо серьезнее, чем ты можешь себе представить, — заметил канарец. — И поверь: если я говорю, что другого выхода нет... — он ласково коснулся руки друга. — Прошу тебя, поверь! До сих пор мне удалось выяснить, что она жива и здорова и никто не тронет ее даже пальцем, пока не родится ребенок. По-видимому, для Инквизиции жизнь нерожденного плода гораздо важнее, чем жизнь человека.

— Для них много чего важнее человеческой жизни, — вздохнул хромой. — Если тебя разоблачат, угодишь прямо на костер.

— Если моя смерть на костре — та цена, которую я должен заплатить за жизнь Ингрид, то я готов, — спокойно ответил Сьенфуэгос. — Но прежде я собираюсь бросить им вызов: ведь я знаю нечто такое, чего не знает ни один из них.

— Что?

— А то, что при определенных обстоятельствах даже ребенок может убить мула одним ударом. Это лишь дело хитрости — и безграничной веры!



2  



По просьбе губернатора дона Франсиско де Бобадильи брат Бернардино де Сигуэнса проводил расследование одного из первых дел по обвинению в колдовстве, выдвинутом против немки Ингрид Грасс, известной на Эспаньоле под именем Марианы Монтенегро. Это был коротышка с несносным характером, чье тщедушное тельце утопало в складках францисканского монашеского одеяния, скорее напоминающего походную палатку, нежели человеческую одежду. Ряса была настолько заскорузлой от грязи, что торчала колом; казалось, если владелец снимет ее, она так и останется стоять посреди улицы.

Брата Бернардино де Сигуэнсу донимали чесотка, блохи и вши; за десять метров от него разило потом и чесноком; он то и дело сморкался в рваный вонючий рукав. Один его вид внушал желание поскорее перебежать на другую сторону улицы, пока не стошнило от ужасающего зловония.

Короче говоря, внешность брата Бернардино де Сигуэнсы производила даже более отталкивающее впечатление, чем болотная жаба; однако внешняя непривлекательность восполнялась острым умом и, что еще важнее, добрым сердцем, полным веры в Бога и людей.

Но именно его неприятная внешность, а не добродетели побудила губернатора Бобадилью назначить монаха на малоприятную должность инквизитора. На острове до сих пор не было настоящего представителя Святой Инквизиции, и уродливый монах своей зловещей внешностью как нельзя лучше подходил для того, чтобы представлять ее по эту сторону Сумеречного океана.

Поначалу брат Бернардино был весьма расстроен, чуть ли не оскорблен столь несправедливым капризом губернатора, но, изучив дело и проведя первый допрос обвиняемой, возблагодарил Бога за то, что тот дал ему возможность вести расследование, поскольку у монаха было намного больше шансов добраться до истины, чем у любого другого инквизитора, особенно если бы дело поручили доминиканцу, который без долгих проволочек и разбирательств отправил бы жертву на костер.

И если брат Бернардино де Сигуэнса ни минуты не сомневался в существовании Бога, ибо видел его руку в каждом деревце, в каждом ручейке, в каждом живом существе, то существование дьявола требовало самых убедительных доказательств, поскольку творимое им зло поистине неуловимо и проявляется лишь в гнусных поступках некоторых людей.

Таким образом, если ужасный ангел тьмы и в самом деле сумел поджечь воды озера и подавить волю прекрасной дамы, за чьей очаровательной внешностью скрывалась ведьма и убийца, то благочестивый брат считал своим долгом выяснить, каким же загадочным способом лукавый проделывает столь гнусные «чудеса».

— Если вы считаете, что одержимы дьяволом, то скажите мне об этом, и мы вместе примем меры к его изгнанию, — это было первое, что он сказал, войдя в камеру с толстыми стенами и решетками на окнах, где в полном одиночестве томилась заключенная. — В противном же случае я хочу услышать вашу версию событий.

— В моем сердце нет ничего, кроме будущего ребенка и безмерной любви к Богу, который, я верю, поможет мне пройти через все эти муки, — спокойно ответила донья Мариана. — Что же касается дьявола, то я испытываю перед ним столь же глубокий ужас и презрение, как и вы сами.

— Тем не менее, вы подожгли воды озера, уничтожив в огне целый корабль вместе с командой. Что вы можете сказать по поводу этого невероятного происшествия?

— Лишь то, что вода в озере действительно загорелась и корабль погиб в огне, но я не знаю, что послужило тому причиной.

— Но ведь это противоречит всем законам природы, — напомнил францисканец. — И если вы не сможете дать убедительного объяснения, то вас придется осудить за колдовство.

— Вы ведь не станете обвинять кого-то в колдовстве, если, скажем, молния подожгла дерево, и в итоге погибло десять человек? Однако такое случается, причем никто не может объяснить причину, и ничьей вины здесь нет.

Брат Бернардино де Сигуэнса поерзал на неудобной скамье, рассеянно покосившись в сторону невозмутимого писаря, который, устроившись за шатким столом, старательно выводил вопросы и ответы, так что было мало надежды, что он забыл записать последний.

— Молния приходит с неба, так же как дождь, день и ночь. Это естественное природное явление, к которому человек не приложил руку, — после этих слов тщедушный монах пошмыгал носом и вытер его рукавом. — Но здесь совсем другой случай: ведь вы подожгли воду.

— Нет. Я этого не делала.

— Но ведь вас обвиняют именно в этом.

— И кто же меня в этом обвиняет?

— Этого я не могу вам сказать, — сухо ответил монах.

Донья Мариана долго собиралась с мыслями, стараясь, с одной стороны, преодолеть чувство брезгливости, которое внушал ей зловонный монах, беспрерывно почесывающий волосатые руки, потемневшие от грязи; но в то же время она отчаянно старалась сохранить спокойствие и ясность мыслей, в полной мере осознавая, что от каждого сказанного слова может зависеть не только ее собственная жизнь, но и жизнь крошечного существа, которое она носит под сердцем.

Это был давно известный прием, которым инквизиторы широко пользовались, когда хотели сломить сопротивление непокорных и вырвать у них вожделенное признание, не прибегая при этом к пыткам. Излюбленный прием Макиавелли: опутать жертву паутиной зловещих тайн, полуправды, скрытых угроз; притвориться участливым и дружелюбным и тем самым вынудить человека оговорить самого себя в надежде на прощение за якобы совершенные преступления. Донья Мариана, несомненно, знала об этом, а потому тщательно обдумывала каждое слово, чтобы не попасть в расставленную ловушку. Наконец, она твердо произнесла:

— Тот, кто обвинил меня в столь ужасном деянии — вне всяких сомнений, меня ненавидит. И вы не можете не признать, что в этом случае его показания не имеют никакой силы в глазах Бога и церкви.

— Так вы знаете этого человека?

— Я не обязана его знать.

— В том-то и дело, что как раз обязаны, — возразил брат Бернардино де Сигуэнса. — У незнакомого человека нет причин желать вам зла. Одно исключает другое.

— Вы играете словами, — заметила немка, стараясь унять дрожь в руках, с самого начала понимая всю опасность этого словесного поединка, в котором дознаватель определенно стремился загнать ее в угол. — Кто-то мне завидует, кто-то желает присвоить мое имущество, кто-то несправедливо считает, будто я его чем-то обидела. Совсем необязательно, что на меня донес человек, которого я знаю лично.

— И кто, по-вашему, это может быть?

— Например, монахи-доминиканцы, которые уже давно зарятся на мой дом, поскольку это единственное строение, где они могли бы разместить свой монастырь.

Разумеется, францисканца эти слова никоим образом не рассердили, поскольку были направлены против извечных противников его ордена; он бы даже предпочел, чтобы писец как можно старательнее отразил их в протоколе.

— Увы, должен вас разочаровать: доминиканцы тут ни при чем, — ответил он наконец. — А на вашем месте я бы поостерегся возводить на святых людей поклеп.

— Я их не обвиняю, — поспешила заверить донья Мариана. — Я всего лишь ответила на ваш вопрос: кто, по моему мнению, это может быть. — Она немного помолчала. — Еще могу предположить, что это сделал мой муж, виконт де Тегисе, который поклялся убить меня якобы за то, что я его бросила, а на самом деле он неотступно преследовал меня все эти годы.

— Но ведь он поклялся не беспокоить вас... — новоявленный инквизитор раздавил ногтем очередную вошь, причем с такой сноровкой, словно оттачивал мастерство долгими часами. — И я знаю, что он держит слово. Так что вас обвинил не он, — покачал он головой.

— Тогда кто же?

— Возможно, некто, искренне желающий помочь нашей святой матери-церкви бороться с теми, кто обратил свои души к князю тьмы? — теперь уже монах выдержал долгую паузу, глядя на донью Мариану сквозь прищуренные веки и отчаянно притворяясь, будто закрыл глаза. — Скажите: как вам удалось поджечь воду в озере?

— Я этого не делала.

— В таком случае, кто это же сделал?

— Кто-то из команды.

— А именно?

— Я не знаю. Это может быть кто угодно.

— В том числе и вы. В конце концов, тот человек обвинил именно вас, а не кого-то другого.

— Этот человек был на борту? — поспешно спросила она. — Потому что, если это так, то он прекрасно знает, что лжет, и вам следует в первую очередь допросить его.

— Нет, его не было на борту.

— Тогда как он может быть уверен, что это сделала я?

— А почему нет? Ведь он обвинил именно вас? Ему даже в голову не пришло обвинить кого-то другого.

— Неужели вы не понимаете, что хозяйка корабля — последний человек, которого придет в голову заподозрить в подобном деянии, когда на борту находится еще более сорока человек?

— Если только эта хозяйка корабля не окажется единственным человеком, способным проделать подобный трюк, — слегка растерявшись ответил францисканец. — Я знаю десятки матросов, и ни один не способен поджечь воду в озере. Только женщина, ведьма, вступившая в сношения с дьяволом, может совершить столь чудовищное злодеяние.

— Так значит, меня готовы осудить за одну лишь принадлежность к женскому полу? Лишь потому, что я была единственной женщиной на борту? Значит, мы превосходим мужчин только в способности заключать союзы с дьяволом?

— Пока еще вас никто не осудил, — щепетильно напомнил брат Бернардино де Сигуэнса. — Процесс займет много времени и потребует участия более незаурядных умов, нежели мой. Я здесь лишь для того, чтобы определить, имеются ли достаточно веские доказательства для сомнений в вашей вере в Бога и того, что вас, возможно, завлек дьявол.

— Но вы ведете себя так, словно меня уже признали виновной.

— Инквизиция лишь спрашивает, а не обвиняет, — произнес монах, предупреждающе подняв кверху палец. — Если вас подвергнут пыткам, очень скоро вы сами признаете себя виновной.

— И вы это допустите?

— Кто я такой, чтобы противостоять законам Святой матери-церкви? — удивился монах. — Если она в своей бесконечной мудрости решит, что применение пыток является единственным способом противостоять козням дьявола, то как я могу возражать против этого?

— Пытки вынуждают лгать даже больше, чем сам Сатана.

— Я не знаю, могут ли пытки заставить лгать, поскольку никогда их не применял; но уж коль скоро я взялся за это дело, то доведу его до конца, чего бы мне это ни стоило.

— Вот уж в чем я не сомневаюсь.

— Тогда продолжим, — он вновь высморкался в замурзанный носовой платок, почесался, выискивая блох и вшей, после чего возобновил свои вопросы, уже ставшие весьма навязчивыми. — Так как вы сами объясните то, что произошло на озере?

— Могу сказать лишь то, что в Новом Свете порой происходят такие вещи, с которыми мы никогда раньше не сталкивались, вот люди и пытаются объяснить это вмешательством потусторонних сил, — ответила немка, стараясь взять себя в руки. — А вам не приходила в голову мысль самому отправиться туда и лично изучить это явление?

— Вы намекаете, что я должен лично заняться колдовством, чтобы в него поверить?

— Я говорю лишь о том, что вам стоит своими глазами посмотреть на это место, чтобы понять, действительно ли это колдовство.

— Мне не нужно никуда ехать, чтобы в этом убедиться; я и так знаю: если вода горит, когда Создатель повелел ей гасить огонь, то к этому, несомненно, приложила руку весьма сильная и столь же недобрая сущность.

— Неужели эта сущность сильнее самого Создателя, если способна опровергнуть его законы?

— Вы сейчас ступили на очень опасный путь, — заметил брат Бернардино, покосившись в сторону писца, строчившего протокол.

Предупреждение не пропало втуне, и немке волей-неволей пришлось следить за своими словами и не вступать в богословские споры, в которых ее противник всегда оказывался бы победителем, поскольку она слишком хорошо понимала, что, стоит ей выиграть подобный спор, как она тут же окажется в камере пыток.

Она отчаянно пыталась вспомнить запутанные рассказы Сьенфуэгоса, который пытался ей объяснить, почему эта маслянистая черная жидкость с неприятным запахом обладает непостижимым свойством загораться быстрее и жарче, нежели самое сухое дерево; но здесь, в стенах мрачной темницы, объяснения канарца казались далекими и по-детски неубедительными. Она и сама не поверила бы, что такое возможно, если бы не оказалась свидетельницей этой ужасной сцены.

— Простите меня! — прошептала наконец Ингрид, потупив глаза и вонзив ногти в ладони. — Должно быть, я переутомилась, оттого и несу всякий вздор, хотя на самом деле вовсе так не думаю. Но клянусь, что не имела никакого отношения к этому несчастному случаю; я сама была поражена тем, что случилось на озере.

— И кто же, в таком случае, совершил это бесовское деяние?

— Деяние? — удивленно переспросила она. — Не было никакого бесовского деяния.

— Я вижу, вы отказываетесь сотрудничать, — с сожалением вздохнул монах, разведя руками в красноречивом жесте и давая тем самым понять, что в таком случае ничем не может помочь. — Если вы этого не делали, то кто-то ведь должен был поджечь воду? Так кто же?

— Я не знаю.

— «Как известно, если обвиняемый не в состоянии оправдаться или обвинить кого-то вместо себя, то его надлежит признать виновным».

— И кто же автор столь чудовищного заявления?

— Конрад Марбургский.

— Ну что ж, я нисколько не удивлена. Этот Конрад Марбургский — кровожадный мясник, который самого Папу привел в ужас своим разнузданным фанатизмом, — она ненадолго умолкла. — Но я сильно сомневаюсь, что он действительно утверждал подобное, поскольку после него не осталось ни документов, ни методик, ни руководств.

— Я гляжу, вы много о нем знаете.

— Отец часто водил меня в детстве во дворец Майнца, где собирался Церковный Собор и его частенько поносили, и я собственными глазами видела то место неподалеку от Марбурга, где он был убит. Паломники до сих пор плюются, проходя мимо этого вяза.

— Значит, в детстве вас занимали вопросы, связанные с Инквизицией?

— Нет, они никогда меня не занимали, вплоть до позавчерашнего дня, — спокойно ответила донья Мариана. — Моя совесть всегда была чиста, вера в Бога — несомненна, а преданность Святой Деве с каждым днем все крепче. Верю, что она охранит меня от любого зла.

— Рад это слышать, — искренне признался инквизитор. — Пресвятая Дева — лучшая защитница в подобных случаях, но даже самому лучшему защитнику порой приходится прилагать невероятные усилия, чтобы спасти обвиняемого. Назовите мне имя — всего лишь одно! — и я поверю в ваше раскаяние и желание сотрудничать с правосудием.

Донья Мариана, конечно, догадывалась, кто на самом деле поджег воды озера Маракайбо, но так любила канарца Сьенфуэгоса, что даже под страхом смерти на костре не смогла бы подвергнуть его опасности. Поэтому она долгое время молча рассматривала свои дрожащие руки, после чего твердо заявила:

— Повторю, я не знаю, кто мог совершить подобное. Но тот, кто обвинил в этом меня, лжет. Его слово против моего.

— Согласен, однако его никто ни в чем подобном не обвинял, так что его слово более заслуживает доверия, чем ваше.

Это заявление монаха окончательно показало, что, хотя брат Бернардино де Сигуэнса и не был инквизитором, однако оказался весьма осведомленным о методах ведения дел, когда подозреваемого признавали виновным, если он не мог доказать обратного.

Именно это доскональное знание всех приемов, используемых системой, побудило брата Бернардино остановить допрос, поскольку он прекрасно знал, что, едва жертва останется одна в своей темнице, как растущий в ее душе страх сделает свое дело и доведет ее до отчаяния быстрее любых допросов и пыток.

В начале 1200-х годов папа Иннокентий III учредил Инквизицию в качестве орудия для борьбы с ересью альбигойцев и вальденсов, и в скором времени одно ее имя стало наводить ужас, особенно после неслыханных доселе зверств таких деятелей, как Робер ле Бург, Пьетро Веронский, Иоанн Капистранский, Раймунд де Пеньяфорт, Бернар Гуи и особенно прославленный садист Конрад Марбургский, которым на требовалось много времени, чтобы сломать любое сопротивление и подавить самую сильную волю, ибо всем известно, что с той поры, как Адам и Ева были изгнаны из рая, ничто не ломает человека лучше, нежели чувство полной своей беззащитности перед темной неизведанной силой.

Даже самая богатая фантазия не в силах вообразить все пытки и ужасы, которые представляет себе заключенный в ожидании допроса, ибо творения человеческого ума превосходят даже самую ужасную реальность.

Таким образом, первое посещение монахом доньи Марианы в ее камере должно было посеять первые семена страха перед неведомым, а взошедшие всходы в скором времени расшатают ее волю, сколь бы сильна она ни была. Второе основное правило инквизиторов, которому брат Бернардино считал своим долгом неукоснительно следовать, заключалось в том, что Святой Церкви спешить некуда, так что обвиняемый мог провести в подземелье хоть двадцать лет, прежде чем его осудят и приговорят.

Пленник не мог уповать даже на то, что смерть освободит его от мучений, поскольку нередки были случаи, когда спустя десятилетия после смерти трупы заключенных извлекали из могил для «суда» и последующего сожжения на костре, после чего развеивали пепел по ветру, чтобы их души никогда не обрели покой. Нужно ли говорить, что все имущество заключенного отходило духовенству?

Очень скоро узник приходил к выводу, что вынужден противостоять бесчувственному несгибаемому механизму, не имеющему ни лица, ни души, ни возраста, и несчастный, чувствуя полную свою беззащитность перед системой, впадал в такое отчаяние, что предпочитал признаться во всем, чего они от него требовали, решив, что лучше любая кара, чем долгие годы терзаний и страха перед неизвестностью.