Джоди Пиколт

Чужое сердце

С любовью и восхищением, которое не выразить словами, посвящаю эту книгу: моему дедушке Хэлу Фрейду, бесстрашно ставившему под сомнение все, во что мы верим, и моей бабушке Бесс Френд, всегда верившей в меня.
Благодарности


Появление этой книги на свет – уже само по себе чудо. Очень трудно писать о религии, не теряя чувства ответственности, а значит, немало времени уходит на поиск нужных людей, которые смогут ответить на твои вопросы. За внимание, уделенное мне, и знания, полученные мною, я не могу не поблагодарить Лори Томпсона, раввина Лина Зербарини, отца Питера Дьюгансика, Джона Зальцмана, Кэти Десмонд, Клэр Демэр и пастора Теда Браймана. Марджори Роуз и Джоан Коллисон всегда были готовы вступить в теологический спор, когда мне хотелось его затеять. Эллен Пейджелз сама является прекрасной писательницей и одной из умнейших женщин, с которыми мне доводилось беседовать. Я с большим трудом добилась встречи с нею и напросилась на индивидуальные занятия по гностическим Евангелиям, по которым она, в частности, специализируется. Всякий раз, когда я клала трубку, окончив разговор с Эллен, голова у меня гудела, наполняясь тысячей новых вопросов, – такую реакцию, безусловно, одобрили бы сами гностики.
Дженнифер Стерник остается тем адвокатом, которого я бы попросила защищать меня в суде, что бы ни случилось; Крис Китинг обеспечивает меня всей необходимой юридической информацией, стоит его лишь попросить, а помощь Криса Джонсона в вопросе помилования при смертных приговорах невозможно переоценить.
Также мне хотелось бы поблагодарить всех тех медиков, которые, среди прочего, беспрекословно рассказывали мне, как убить человека, не удивляясь, почему я не спрашиваю, как человека спасти. Спасибо докторам Полу Кисперту, Элизабет Мартин, Дэвиду Аксельроду, Виджаю Тхадани, Джеффри Парсоннету, Мэри Кэй Вулфсон, Барб Дэнсон и Джеймсу Беланжеру. Жаклин Мишар не врач, а замечательная писательница, которая посвятила меня в азы обращения с необучаемыми детьми. Отдельно хочу поблагодарить доктора Дженну Хирш, которая щедро поделилась со мной своими обширными знаниями в области кардиохирургии.
Спасибо Синди Баззелл и Курту Фойеру за их безграничную эрудицию. Большим испытанием для меня стал визит в камеры смертников. Среди сотрудников внутренних органов Нью-Хэмпшира, которые помогли мне в написании этой книги, отдельно хотелось бы выделить начальника полиции Ника Джакконе, капитана Фрэнка Морана, Ким Лакассе, руководителя подразделения Тима Мокуина, лейтенанта Криса Шо, а также Джеффа Лайонса, офицера по общественной информации из тюрьмы штата Нью-Хэмпшир. За то, что мне удалось-таки проникнуть в тюрьму штата Аризоны, я благодарна сержанту Дженис Маллаберн, замначальника тюрьмы Стиву Гэлу, а также старшим надзирателям Дуайту Гэйнсу и Джуди Фриго, сейчас уже ушедшей со службы. Спасибо Рейчел Гросс и Дейлу Байху. И тем не менее эта книга была бы совсем иной, если бы не сами заключенные, открывшиеся мне в личной беседе и по переписке. Спасибо Роберту Пертеллу, бывшему заключенному камеры смертников, Самюэлу Рэндольфу, приговоренному к смерти в Пенсильвании, и Роберту Тауэри, приговоренному к смерти в Аризоне.
Большое спасибо чудесной команде моего издательства: Кэролин Рейди, Джудит Керр, Дэвиду Брауну, Дэниелле Линн, Меллони Торрес, Кэтлин Шмидт, Саре Брэнхэм, Лоре Стерн, Гэри Урда, Лизе Кейм, Кристине Дюплессис и всем остальным, кто усердно трудился ради меня. Спасибо Камилле МакДаффи, которая твердо решила сделать так, чтобы люди больше не переспрашивали: «Джоди… Как там ее?» – и превзошла в осуществлении этого плана все мои ожидания. Спасибо моей любимой первой читательнице, Джейн Пику, которая по счастливому стечению обстоятельств приходится мне также матерью. Спасибо Лоре Гросс, без которой я бы не смогла обрести почву под ногами. Спасибо Эмили Бестлер, которой так чертовски здорово удается делать из меня красавицу.
И разумеется, спасибо Кайлу, Джейку и Сэмми: благодаря вам я продолжаю задаваться вопросами, которые, возможно, изменят наш мир к лучшему. Спасибо Тиму, благодаря которому я имею возможность задаваться этими вопросами. Если бы не вы, я была бы никем.


Алиса рассмеялась. – Этого не может быть! – сказала она. – Нельзя поверить в невозможное! – Просто у тебя мало опыта, – заметила Королева. – В твоем возрасте я уделяла этому полчаса каждый день! В иные дни я успевала поверить в десяток невозможностей до завтрака! Льюис Кэрролл. Алиса в Зазеркалье [1]


Пролог: 1996

Джун

Поначалу я верила, что судьба может дать еще один шанс. Иначе как я могла объяснить тот факт, что много лет назад, после аварии – когда дым рассеялся и машина перестала катиться кубарем, улегшись в канаву кверху дном, – я все еще была жива и даже слышала, как плачет Элизабет, моя бедная дочурка? Полицейский, который вытащил меня из машины, отвез меня в больницу, чтобы на сломанную ногу наложили гипс. Элизабет – ни царапинки, какое чудо! – всю дорогу сидела у него на коленях. Он держал меня за руку, когда меня привели на опознание трупа Джека – моего мужа. Он пришел на похороны. Он лично известил меня, когда пьяного водителя, столкнувшего нас с дороги, арестовали.

Этого полицейского звали Курт Нилон. Еще долгое время после суда и вынесения приговора он навещал нас, просто чтобы проверить, все ли у нас с Элизабет в порядке. Он дарил ей игрушки на день рождения и на Рождество. Он прочистил забившийся сток в ванной на втором этаже. Он приходил после службы, чтобы подстричь саванну, в которую превратилась наша лужайка.

За Джека я вышла потому, что он был любовью всей моей жизни. Я собиралась быть рядом с ним всегда. Но планы мои изменились, когда мужчина с двадцатью двумя промилле алкоголя в крови изменил само определение слова «всегда». Я удивилась, когда Курт понял, что я, скорее всего, не смогу полюбить другого так сильно, как любила своего первого мужа. Еще больше я удивилась, когда поняла, что, кажется, смогу.

Когда пять лет спустя мы узнали, что у нас будет ребенок, я едва ли не пожалела об этом – такое сожаление испытываешь, когда стоишь под безукоризненно синим небом в прекрасный летний день и осознаёшь, что никогда уже не познаешь такого счастья. Элизабет было два года, когда погиб Джек; Курт был единственным отцом, которого она знала. Между ними образовалась такая прочная связь, что мне иногда хотелось отвернуться, не вмешиваться в их общение. Если Элизабет была принцессой, Курт точно был ее рыцарем.

Когда же стало известно, что вскоре у нас появится маленькая сестричка (странно, но никто из нас не сомневался, что родится девочка), Курт и Элизабет впали в настоящую эйфорию. Элизабет в деталях рисовала будущую детскую, Курт нанял рабочих, чтобы те занялись пристройкой. Но тут мать подрядчика хватил удар, ему пришлось срочно переезжать во Флориду, и ни одна бригада не нашла в своем расписании «окна», чтобы выполнить работу до рождения ребенка. В стене зияла дыра, потолок чердака протекал; подошвы нашей обуви покрылись плесенью.

Однажды, будучи на седьмом месяце, я спустилась в гостиную и увидела, как Элизабет играет в ворохе листвы, принесенной ветром в обход пластиковой заслонки. Я как раз решала, заплакать или почистить ковер, когда в дверь позвонили.

В руках он держал холщовый мешок с инструментами – он никогда не расставался с ним, как другие люди не расстаются с кошельками. Волосы, затянутые в хвост, доставали до плеч. Одежда на нем была грязная, а пахло от него почему-то снегом, что было весьма странно в это время года. Нежданно-негаданно к нам прибыл Шэй Борн собственной персоной. Он напоминал билет на летнюю ярмарку, который ловишь в порыве зимнего ветра и задаешься вопросом, где же он прятался все это время.

Говорить ему было тяжело: слова путались, и он вынужден был как бы разделять их, прежде чем произносить.

– Я хочу… – заговорил он, но тут же решил начать заново. – Вы не… Есть ли… Потому что… – От усердия на лбу его проступила испарина. – Я могу вам чем-то помочь? – наконец выговорил он.

В этот момент к двери подбежала Элизабет.

«Ты мог бы уйти. Это бы очень мне помогло», – подумала я. Я попыталась закрыть дверь, инстинктивно защищая дочь.

– Вряд ли…

Элизабет взяла меня за руку и изумленно уставилась на незнакомца.

– Нам нужно много всего починить, – сказала она.

Он присел и с легкостью заговорил с моей дочерью. Слова, еще минуту назад казавшиеся острыми, угловатыми и неподъемными, струились теперь с непринужденностью водопада.

– Я могу помочь, – заверил он.

Курт постоянно твердил, что люди – не такие, какими кажутся, и просил всегда проверять человека, прежде чем давать ему какие-то обещания. Я же отвечала, что он слишком подозрителен, слишком сильна в нем натура копа. В конце концов, я сама пустила Курта в свою жизнь за красивые глаза и доброе сердце, и даже он не мог поспорить, что я не прогадала.

– Как вас зовут? – спросила я.

– Шэй. Шэй Борн.

– Мы наймем вас, мистер Борн, – сказала я. И это было началом конца.

Семь месяцев спустя

Майкл

Шэй Борн оказался вовсе не таким, как я ожидал. Я готовился увидеть неповоротливого дикаря с мясистыми кулаками, головой, переходящей, минуя шею, прямо в плечи, и глазами-щелками. В конце концов, это было преступление века – двойное убийство, о котором услышал каждый от Нашуа до Диксвилл-Нотч. Преступление казалось тем более ужасным, что жертвами стали маленькая девочка и полицейский, приходившийся ей отчимом. Это было преступление из тех, что вынуждают людей задаваться вопросами: действительно ли мой дом – моя крепость? Действительно ли те, кому ты доверяешь, заслуживают доверия? Возможно, поэтому сторона обвинения Ныо-Хэмпшира впервые за пятьдесят восемь лет настаивала на смертной казни. Учитывая публичную огласку, многие не верили, что суду удастся найти двенадцать присяжных, которые отнесутся к этому делу непредвзято. Но нас все же нашли. Меня выдернули прямиком из библиотеки университета Нью-Хэмпшира, где я работал над дипломным проектом по математике. Целый месяц я не то что не читал газет – поесть нормально не мог, а потому был идеальной кандидатурой для слушания по делу Шэя Борна.

Когда мы впервые вышли из комнаты для совещаний – крохотной коморки в здании суда высшей инстанции, к которой я привык уже почти как к собственной квартире, – я заподозрил, что пристав ошибся залом. Подзащитный оказался субтильным, тонкокостным парнем – из тех, чьи имена всегда фигурируют в неприличных школьных анекдотах. Твидовый пиджак, казалось, поглощал его целиком, а узел галстука торчал перпендикулярно, как будто отталкиваемый магнитным полем. Скованные наручниками руки покоились на коленях, как небольшие зверьки; голова была выбрита почти наголо. Глаз он не поднял даже тогда, когда судья произнес его имя, и оно шипя растеклось по помещению, словно пар из радиатора.

Судья обсуждал с адвокатами какие-то технические подробности, когда в окно влетела муха. Я заметил ее по двум причинам: во-первых, в марте увидеть муху в Нью-Хэмпшире – довольно большая редкость; во-вторых, мне было непонятно, как можно ее прихлопнуть, если руки у тебя в наручниках, а на пояснице – цепь. Шэй Борн внимательно уставился на насекомое, замершее на странице блокнота, и вдруг, громыхнув металлом, поднял скованные руки и с силой опустил их.

Я думал, он хотел ее убить.

Но когда он простер ладони, раскрывшиеся медленно, будто цветы, муха выпорхнула на волю и, жужжа как ни в чем не бывало, полетела докучать кому-то другому.

В этот момент взгляды наши встретились, и я понял две вещи:



1. Он до смерти напуган.

2. Он примерно мой ровесник.



Этот монстр, совершивший два убийства, был похож на капитана команды по водному поло, с которым мы в прошлом семестре сидели рядом на семинарах по экономике. Он также напоминал парня, который доставлял на дом мою любимую пиццу с тонкой корочкой. Глядя на него, я вспомнил даже мальчишку, которого повстречал по пути сюда: на улице шел снег, и я, опустив стекло, предложил подбросить его. Иными словами, я не думал, что первый убийца, которого я повстречаю, будет выглядеть так. Он мог быть любым другим юношей лет двадцати с небольшим. Он мог быть мною.

Единственное отличие заключалось в том, что нас разделяли десять футов, а на запястьях и лодыжках его поблескивали оковы. И я должен был решить, умрет ли он или останется в живых.



Месяц спустя я мог уже с уверенностью заявить, что работа присяжных абсолютно не похожа на наши представления о ней, почерпнутые из телевизионных программ. Нас постоянно тягали из здания суда в комнату для совещаний и обратно; нас кормили всякой дрянью в местной столовой; мы слушали упоенные речи болтливых адвокатов и наблюдали за окружными прокурорами, которые, уж поверьте мне, редко бывают такими красотками, как в сериале «Закон и порядок». Даже через четыре недели я входил в зал заседаний как будто на территорию чужой страны без путеводителя. Вот только сказаться туристом и сбросить с себя ответственность я не мог. Эти иностранцы ожидали, что я свободно владею их языком.

Первый этап подошел к концу: Борну было вынесено обвинение. Прокурор представил уйму улик, подтверждающих, что Курта Нилона застрелили при исполнении – а именно, при попытке ареста Шэя Борна, которого Нилон застал со своей приемной дочерью. Белье девочки было найдено в кармане Борна. Вернувшись с гинекологического приема, Джун Нилон обнаружила своего мужа и дочь мертвыми. Хлипкие аргументы защиты – дескать, Курт неправильно понял Борна, страдающего сильным дефектом речи а пистолет выстрелил случайно – утонули в прорве доказательств представленных обвинением. Хуже того, Борн не воспользовался правом на личное заявление: то ли из-за косноязычия, то ли потому, что его собственные адвокаты не доверяли ему – преступнику и настоящему варвару.

Теперь же близился к завершению второй этап – вынесение приговора; вернее, тот этап, который отличал этот суд от всех прочих, имевший место за последние полвека в юридической системе Нью-Хэмпшира. Мы уже знали, что Борн виновен. Оставалось решить, заслуживает ли он смерти.

Эта часть была похожа на первую, только сжатую для удобства читателей «Ридерз Дайджест». Обвинение вкратце перечислило все улики, представленные во время уголовного процесса, после чего защите дали возможность пробудить сочувствие к подсудимому. Мы узнали, что Борн сменил немало приемных родителей. В шестнадцать лет он поджег очередное временное пристанище и провел два года в колонии для несовершеннолетних. Он страдал от запущенного биполярного расстройства, плохо обрабатывал звуковую информацию, не справлялся с сенсорной перегрузкой, а также с трудом читал, писал и разговаривал.

Однако все это нам сообщили свидетели. Сам же Шэй Борн вновь отказался молить нас о пощаде.

И пока в зале дотлевали последние споры, я смотрел, как прокурор ослабляет узел полосатого галстука и выходит к трибуне. Одним из основных отличий обычного суда от вынесения смертного приговора является очередность выступлений. Я этого раньше не знал, но Морин – очень славная женщина, которую каждый хотел бы видеть своей бабушкой, – не пропустила ни единой серии «Закона и порядка» и, можно сказать, получила степень доктора права, не вставая с кресла. В большинстве случаев заключительное слово предоставлялось прокурору, чтобы именно его речь звучала у присяжных в головах, когда они удалятся на совещание. Но когда дело касалось высшей меры наказания, прокурор выступал первым, а потом уже адвокат получал последний шанс переубедить нас.

Ведь, в конце концов, это действительно был вопрос жизни и смерти.

Прокурор остановился перед нашей скамьей.

– Пятьдесят восемь лет ни один из моих коллег в штате Нью-Хэмпшир не просил присяжных заседателей принять столь трудное и ответственное решение, какое предстоит принять вам, двенадцати гражданам своей страны. Мы все осознаем важность этого решения, но именно таких радикальных мер требуют обстоятельства данного дела, и лишь после принятия этих радикальных мер справедливость восторжествует – в память о Курте Нилоне и Элизабет Нилон, чьи жизни прервались столь трагичным и чудовищным образом.

Он извлек огромную, одиннадцать на четырнадцать дюймов фотографию Элизабет Нилон и сунул ее прямо мне в лицо. Эта девочка, казалось, была создана из какого-то более легкого, чем плоть, материала; ножки у нее были совсем тоненькие, а волосы походили на сгустки лунного света. За такими девочками следишь на игровой площадке и думаешь, что, если бы не тяжесть кроссовок, они бы взлетели к небесам. Но на фотографии был запечатлен труп. Кровь забрызгала ее лицо и склеила волосы. Глаза были по-прежнему открыты. Платьице задралось при падении – и всем стало видно, что ниже пояса она обнажена.

– Элизабет Нилон никогда уже не научится делить в столбик, кататься на лошади или кувыркаться спиной вперед. Она не поедет в летний лагерь и не нарядится к школьному выпускному. Никогда не обует первые туфли на высоких каблуках и не насладится первым поцелуем. Она не сможет привести домой мальчика, чтобы тот познакомился с ее мамой. Ее отчим не поведет ее к алтарю. И свою сестру, Клэр, она тоже не узнает. И ей будет не хватать всех этих моментов – этих и тысячи других, но не по воле злого рока, который распоряжается автомобильными авариями и лейкемией. Нет, просто потому, что Шэй Борн решил, будто она всего этого не заслужила.

Он вытащил еще одну фотографию и продемонстрировал ее нам в вытянутой руке. Курта Нилона убили выстрелом в живот. Синяя форменная рубашка побагровела от его собственной крови и крови Элизабет. На суде мы узнали, что, когда прибыли парамедики, он отказывался отпустить дочь, пока искорка жизни еще теплилась в его теле.

– Но Шэй Борн не успокоился, отняв жизнь Элизабет. Он лишил этого божественного дара и Курта Нилона, тем самым не только оставив Клэр без отца, а Джун без мужа, но и полицию Линли без офицера Курта Нилона. Он убил тренера детской команды округа Грэфтон. Убил учредителя велосипедных гонок в начальной школе Линли. Шэй Борн забрал жизнь у государственного служащего, который, умирая, защищал не только свою дочь, но и гражданку своей страны – и общество в целом. Общество, членами которого являемся мы все. – Прокурор положил фотографии на стол лицевой стороной вниз. – Штат Нью-Хэмпшир не прибегал к смертной казни пятьдесят восемь лет, дамы и господа, и на то имелись веские причины. В огромном потоке дел, что поступали в наши кабинеты, мы не нашли ни одного, которое требовало бы столь суровой меры пресечения. И тем не менее имелись веские причины и на то, чтобы лучшие умы нашего штата не отменили смертную казнь в принципе, как поступили во многих других штатах. И одна из этих причин сейчас находится здесь.

Я проследил за взглядом прокурора, упершимся в Шэя Борна. – Если за прошедшие пятьдесят восемь лет и было совершено преступление, единственной адекватной карой за которое была бы смерть, то вот оно.



Колледж – это, своего рода, защитный пузырь. Ты попадаешь в него и на четыре года забываешь, что за стенами бушует реальный мир, пока тебя волнуют лишь вовремя сданные доклады, экзамены и пивные чемпионаты. Вместо газет ты читаешь учебники. Вместо новостей смотришь шоу Леттермана.[2] Но при всем при этом внешнему миру все же удается просачиваться сквозь оболочку пузыря – и ты узнаешь о матери, утопившей в озере машину с запертыми внутри детьми, о мужчине, пришедшем к своей бывшей жене и застрелившем ее на глазах у детей, о серийном насильнике, месяц продержавшем девочку-подростка в подвале, а затем перерезавшем ей горло. Конечно, убийства Курта и Элизабет Нилон были ужасны, но разве все прочие менее ужасны?

Слово дали адвокату Шэя Борна.

– Вы признали моего подзащитного виновным в двух умышленных убийствах, и он не считает нужным оспаривать ваше решение. Мы принимаем ваш вердикт, мы уважаем его. И все же сейчас сторона обвинения от лица всего штата просит вас закрыть это дело третьим убийством.

Я почувствовал, как между лопатками пробежала струйка пота.

– Убийство Шэя Борна никому не дарует полной безопасности. Даже если вы решите, что его не следует казнить, он никому не сможет причинить вреда. Он будет отбывать два пожизненных срока без права на досрочное освобождение. – Он положил руку Борну на плечо. – Вы все знаете, в каких условиях вырос Шэй Борн. Ему негде было научиться всему тому, чему вас научили родители. Никто не смог объяснить ему, что такое добро и что такое зло. Если уж на то пошло, никто даже не удосужился показать ему разницу между цветами и числами. Никто не читал ему на ночь сказок, которые слушала Элизабет Нилон.

Адвокат приблизился к нам.

– Вы знаете, что Шэй Борн страдает от биполярного расстройства, лечением которого не занимался ни один врач. Вы знаете, что он необучаем, а потому простейшие для нас задачи повергают его в страшное расстройство. Вы знаете, как тяжело ему выражать свои мысли. Все это привело к тому, что Шэй совершил ужасные поступки, – а в том, что он их совершил, сомнений не осталось. – Он по очереди обвел нас всех взглядом. – Шэй Борн совершил ужасные поступки, – повторил адвокат, – но я призываю вас не совершать ничего подобного.

Джун

И снова присяжные.

Странно, право же, когда правосудие доверяют двенадцати незнакомым людям. Пока длилось вынесение приговора, я почти неотрывно следила за выражениями их лиц. Там было несколько матерей, и при каждой возможности я ловила их взгляды и улыбалась им. Было несколько мужчин, судя по внешнему виду, из военных. И был один мальчик – совсем еще юный; казалось, ему бриться еще рано, не то что принимать подобные решения.

Я хотела поговорить лично с каждым из них. Хотела показать им записку, которую оставил мне Курт после нашего первого «официального» свидания. Хотела, чтобы они потрогали мягкий хлопчатобумажный чепчик, в котором Элизабет привезли из роддома. Я хотела поставить им записи с автоответчика, на которых остались их голоса. Эти записи я не смела стереть, хотя всякий раз, когда я слышала их, мне казалось, что с меня тонкими полосками сдирают кожу. Я хотела бы отвести их на экскурсию в спальню Элизабет, где они бы увидели ее ночник в виде феи из «Питера Пэна» и кучу карнавальных костюмов. Я бы попросила их зарыться лицами в подушку Курта, вдохнуть его запах. Я хотела, чтобы они пожили моей жизнью, ибо только тогда они смогли бы осознать, что я потеряла.

В ту ночь, после заключительных дебатов, я убаюкивала Клэр и заснула сама. Но снилось мне, что она не на руках у меня, а где-то наверху, в отдалении. И она плачет. Я поднялась в детскую, все еще пахнущую свежей древесиной и невысохшей краской, распахнула дверь и сказала: «Я здесь, не плачь!» И только лишь перешагнув через порог, я поняла, что комнату так и не достроили, ребенка у меня нет, а я сама лечу в пустоту.

Майкл

Присяжными на подобных судах готовы выступать далеко не все. Матери, которым нужно следить за детьми, бухгалтеры, у которых поджимают сроки, врачи, которым срочно нужно посетить какую-нибудь конференцию, – все находят оправдания для отказа. Остаются только пенсионеры, домохозяйки и студенты вроде меня, поскольку у нас всех нет необходимости быть в определенном месте в определенное время.

Наш старшина Тэд был пожилым мужчиной, напоминавшим моего деда, – не внешностью и даже не манерой разговаривать, а особым даром: он умел заставлять нас соответствовать предъявленным требованиям. Мой дед тоже был таким человеком, и в его присутствии всем хотелось проявить себя с лучшей стороны. Не потому, что он этого требовал, – нет, просто ради бесценной улыбки, которой он тебя одаривал, если удавалось его впечатлить.

Членом суда присяжных меня выбрали благодаря деду. Хотя я сам никогда в жизни не сталкивался с убийствами, я знал, каково это – потерять человека, который тебе дорог. Утрату нельзя пережить, ее нужно прожить, и по этой простой причине я понимал Джун Нилон лучше, чем она могла представить. Прошлой зимой, через четыре года после смерти дедушки, кто-то пробрался в мою комнату в общежитии и украл компьютер, велосипед и единственную фотографию, на которой мы с ним были засняты вместе. На рамку из серебра высочайшей пробы вор не покусился, но когда я заявил в полицию, больнее всего было говорить именно о пропаже фотографии.

Тэд дождался, пока Морин накрасит губы, Джек сходит в туалет, а все остальные немного поразмыслят в одиночестве; после этого размышлять мы должны были уже как единое целое.

– Ну что ж, – сказал он, кладя руки на переговорный стол. – Приступим к делу.

Однако вскоре выяснилось, что сказать «Этот человек заслуживает смерти» гораздо проще, чем взять на себя ответственность за его смерть.

– Я скажу без утайки, – вздохнула Вай. – Я понятия не имею, что нам делать.

Еще до дачи показаний судья почти целый час инструктировал нас Я думал, что потом нам выдадут письменные указания, но я ошибался.

– Я попробую объяснить, – вызвался я. – Это похоже на меню в китайском ресторане. Существует список аспектов, при наличии которых преступление становится караемым смертной казнью. Нам, по сути, нужно найти один аспект из столбика А и один или несколько из столбика Б… для обоих убийств. Если мы отметим один пункт из столбика А, но в столбике Б не найдется ни одного, суд автоматически приговорит его к пожизненному заключению без права на амнистию.

– Я не понимаю, что написано в этих столбиках, – сказала Морин.

– А мне не нравится китайская кухня, – добавил Марк.

Я вышел к белой доске и взял в руку маркер.

«Столбик А, – написал я. – Цель».

– Для начала мы должны решить, хотел ли Борн убить этих людей. – Я повернулся лицом к остальным присяжным. – Но мы уже, в общем-то, ответили на этот вопрос, когда вынесли ему обвинение.

«Столбик Б».

– Вот тут уже сложнее. В этом списке множество факторов. Я зачитал их из своих сумбурных заметок, сделанных во время устного инструктажа:


«Обвиняемый был ранее судим за убийство.
Обвиняемый был ранее судим за два {или более) преступления иного рода и в виде наказания провел под стражей более года – так называемое «правило трех ударов».
Обвиняемый был ранее судим за распространение наркотиков не менее двух раз.
Совершая тяжкое убийство, обвиняемый рисковал жизнью кого-либо еще, помимо непосредственных жертв.
Обвиняемый совершил преступление с заранее обдуманным умыслом.
Жертва была беззащитна в силу пожилого/юного возраста либо физических недостатков.
Обвиняемый совершил преступление с особой жестокостью либо извращенностью, используя пытки либо иные телесные истязания.
Убийство было совершено с целью избежания законного ареста».


Тэд внимательно следил, как я кратко выписываю на доску все, что зачитал.

– Значит, если мы найдем одно обстоятельство из столбика А и одно из столбика Б, нам придется приговорить его к смерти?

– Нет, – сказал я. – Потому что есть еще столбик В.

«Смягчающие обстоятельства», – написал я.

– Это причины, которыми сторона защиты пыталась оправдать действия подсудимого.


«Обвиняемый лишен способности осознать, что поступает неправильно либо незаконно.
Обвиняемый действовал по принуждению нестандартной природы и большой силы.
Обвиняемый должен понести наказание в качестве сообщника преступления, совершенного другим лицом.
Обвиняемый был молод, но не младше восемнадцати лет.
Обвиняемый не имел серьезного уголовного прошлого.
Обвиняемый совершил преступление в состоянии сильного умственного/эмоционального возбуждения.
Другой обвиняемый, виновный в равной степени, не будет приговорен к высшей мере наказания.
Жертва добровольно позволила обвиняемому совершить преступление, повлекшее за собой смерть.
Иные факторы из личной жизни обвиняемого, смягчающие меру пресечения».


Внизу я большими красными буквами написал: (А+Б) – В = приговор.

Мэрилин в расстройстве всплеснула руками.

– Мой сын с шестого класса решает математику сам!

– Ну, это легко, – сказал я. – Мы вынуждены признать» что Борн намеревался убить обеих жертв, когда взялся за оружие. Это столбик А. Затем мы должны выбрать подходящие отягчающие обстоятельства из столбика Б. Например, юный возраст жертвы – это применимо к Элизабет, верно?

Все согласно закивали.

– Когда у нас будут А и Б, мы примем во внимание его приемных родителей, умственные недуги и прочее. Простая арифметика. Если А+Б окажется больше, чем В, изложенное адвокатом, мы приговорим его к смерти. Если же эта сумма окажется меньше, его не казнят. – Я обвел уравнение в кружок. – Надо просто посчитать.

Если подойти к этому решению с такой стороны, мы сами остаемся как бы непричастными. Подставляешь переменные и смотришь, какой выходит ответ. Если подойти к этому решению с такой стороны, принять его гораздо легче.

13 часов 12 минут

– Конечно, Борн спланировал все заранее, – сказал Джек. – Он специально устроился к ним на работу, чтобы быть поближе к девочке. Он целенаправленно выбрал эту семью и проник в их дом.

– В тот день он закончил работу и ушел домой, – сказал Джим. – Зачем было возвращаться?

– За инструментами, – предположила Морин. – Он забыл свои инструменты, которыми очень дорожил. Помните, что говорил психоаналитик? Борн воровал их в гаражах и не понимал, что в этом дурного, ведь ему они были нужны, а хозяева бросали их пылиться на полках.

– Возможно, он умышленно оставил их в доме, – »развил предположение Тэд. – Если они ему настолько дороги, почему он не забрал их с собой?

Консенсус был, судя по всему, достигнут.

– Значит, мы единодушны в том, что преступление было спланировано заранее? – спросил Тэд. – Давайте для верности проголосуем.

Половина присутствующих, включая меня самого, подняли руки. Вторая половина последовала нашему примеру после небольшого промедления. Последней была Морин, но, едва увидев это, я тут же обвел нужный фактор на доске.

– Уже два из колонки Б, – заметил Тэд.

– Кстати говоря… Где наш обед? – спросил Джек. – Обычно в это время нас кормят.

Неужели ему и впрямь хотелось есть? Интересно, что люди заказывают в столовой, когда решают, жить другому человеку или умереть?

Мэрилин тяжело вздохнула.

– Мне кажется, нам следует обсудить тот факт, что девочку нашли без нижнего белья.

– А мне кажется, мы не имеем права, – сказала Морин. – Помните, как мы обсуждали вердикт и спросили у судьи, обнаружены ли на Элизабет следы растления? Он ответил, что мы не можем использовать это для принятия решения, поскольку обвинения в растлении Борну не предъявлено. Если мы не могли обсуждать это тогда, разве можно обсуждать это сейчас?

– Теперь все иначе, – возразила Вай. – Он уже признан виновным.

– Этот человек собирался изнасиловать девочку, – сказала Мэрилин. – На мой взгляд, это подпадает под «особую жестокость или извращенность».

– Но у нас нет никаких улик, подтверждающих это, – сказал Марк.

Мэрилин изумленно вскинула бровь.

– Как это так?! Девочку нашли без трусов. Семилетние дети не бегают по дому без нижнего белья. К тому же ее трусики нашли у Борна в кармане… Как по-вашему, что он замышлял?

– Какая разница? Мы уже пришли к согласию в том, что Элизабет была ребенком на момент совершения убийства. Хватит уже столбика Б. – Морин нахмурила лоб. – Что-то я сама запуталась…

Элисон, жена врача, во время предварительных совещаний в основном молчавшая, взглянула на Морин.

– Когда я чувствую, что запуталась, я вспоминаю полицейского, который выступал свидетелем. Того, который слышал крики девочки, поднимаясь по лестнице. «Не стреляй!» – умоляла она. Она молила о пощаде. – Элисон тяжело вздохнула. – Стоит вспомнить это, и все становится ясно, не правда ли?

Все замолчали. Тэд попросил поднять руки тех, кто считал нужным казнить Шэя Борна.

– Нет» – возразил я. – У нас осталась еще последняя часть уравнения. – Я указал на столбик В. – Мы обязаны учесть выступления защиты.

– В данный момент я хочу учесть одно: где мой обед? – сказал Джек.

Восемь проголосовало «за», четверо – «против». Я оказался в меньшинстве.

15 часов 6 минут

Я обвел взглядом присутствующих. На этот раз руки подняли девять человек. Против проголосовали только Морин, Вай и я.

– Что еще удерживает вас от принятия решения? – поинтересовался Тэд.

– Его возраст, – сказала Вай. – Моему сыну двадцать четыре года. И я не могу отделаться от мысли, что он не всегда поступает правильно. Он еще не вполне взрослый человек.

Джек взглянул на меня.

– Вам столько же лет, сколько Борну. Какие у вас планы на ближайшее будущее?

Я почувствовал, как лицо залилось краской.

– Я, ну… Наверное, поступлю в аспирантуру… Еще не знаю точно…

– Но вы ведь никого не убивали, правильно я понимаю?

Джек встал с места.

– Предлагаю сделать перерыв.

Мы все охотно воспользовались шансом побыть наедине с собой. Я бросил маркер на стол и отошел к окну. На лавочках обедали работники суда. В корявых пальцах деревьев висели клочья облаков. У обочины стояли фургоны телевизионщиков со спутниками на крышах: они ждали нашего последнего слова.

Джим присел рядом со мной. Он читал Библию, казавшуюся естественным продолжением его тела.

– Вы набожны? – спросил он.

– Ну, когда-то ходил в приходскую школу. – Я взглянул ему в глаза. – Кажется, в этой книжке написано что-то насчет правой щеки?

Джим, поджав губы, зачитал вслух:

– «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».[3] Баш одно яблоко сгнило, его нужно сорвать, чтобы не погибло все дерево. – Он протянул мне Библию. – Сами посмотрите.

Я перечитал отрывок и закрыл книгу. Я, конечно, разбирался в богословии куда хуже, чем Джим, но мне казалось, что Иисус сам отказался от этих слов после того, как его приговорили к смерти. Если честно, мне казалось, что если бы Иисус был членом суда присяжных, принять решение ему было бы так же тяжело, как мне.

16 часов 2 минуты

Тэд попросил меня написать на доске «Да» и «Нет», после чего стая поочередно спрашивать нас, а я записывал имена в нужную колонку.


Джим?
Да.
Элисон?
Да.
Мэрилин?
Да.
Вай?
Нет.


Я, поколебавшись, вписал свое имя под Вай.

– Вы дали согласие проголосовать за смертную казнь, если возникнет необходимость, – напомнил Марк. – Нас всех спрашивали, сумеем ли мы сделать это, прежде чем назначали присяжными.

– Я знаю. – Я действительно дал согласие проголосовать за смертную казнь, если того потребует совершенное преступление. Вот только я и не догадывался, как трудно будет это сделать.

Вай опустила лицо в сложенные ладони.

– Когда мой сын бил своего младшего брата, я не шлепала е со словами «Не бей его». Это было бы лицемерием. И я не хочу быть лицемеркой сейчас.

– Вай, – тихо вымолвила Мэрилин, – а если бы убили твою семилетнюю дочь? – Она потянулась к кипе протоколов, стенограмм и прочих бумаг, имеющих отношение к делу, выудила фотографию Элизабет Нилон, которую, произнося заключительную речь, показывал нам прокурор, и, разгладив глянцевую поверхность, положила ее перед Вай.

Через минуту Вай резко встала и выхватила у меня маркер. Она стерла свое имя в колонке несогласных и написала его под «Мэрилин», присоединившись к десятерым присяжным, что проголосовали «за».

– Майкл, – сказал Тэд.

Я сглотнул.

– Что еще вы хотите услышать или увидеть? Мы могли бы вам помочь. – Он полез в коробку с пулями, окровавленной одеждой и заключениями судмедэкспертов. Фотографии, сделанные на месте преступления, посыпались из его рук, как разноцветные ленты из рукавов фокусника. На некоторых снимках было столько крови, что жертву почти не было видно под этим страшным покровом. – Майкл, – увещевал меня Тэд. – Это же простая арифметика.

Я отвернулся к доске, не в силах выносить жар их взглядов. Рядом со списком имен, где мое стояло поодаль от остальных, было выведено уравнение, составленное мною, когда мы впервые вошли в этот зал: (А+Б) – В = приговор. За что я любил математику, так это за надежность. В ней всегда предусмотрен правильный ответ, пускай даже вымышленный.

Однако в этом уравнении законы математики не действовали. Потому что А+Б – сумма факторов, приведших к гибели Курта и Элизабет Нилон, – всегда будет больше В. Этих людей уже не вернуть к жизни, и самая слезливая история в мире не сумеет оспорить истину.

Между «да» и «нет» пролегает целая жизнь. Именно в этом заключается разница между той дорогой, по которой ты идешь, и той, на которую ты не свернул. Именно тут зияет зазор между тем, кем ты хотел стать, и тем, кем ты являешься. Именно это пространство ты в будущем заполнишь ложью, причем обманывать будешь только самого себя.

Я стер свое имя с доски. Затем взял ручку и написал его заново, став двенадцатым и последним присяжным, приговорившим Шэя Борна к смертной казни.

Одиннадцать лет спустя

1

Если бы Бога не было, его следовало бы изобрести. Вольтер. За и против (Послание к Урании)
Люсиус

Понятия не имею, где держали Шэя Борна, пока он не оказался у нас Я знал только, что он сидит здесь, в тюрьме штата в Конкорде. Я до сих пор помню, как смотрел новости в тот день, когда объявляли приговор, и внимательно изучал внешний мир, к тому времени уже изрядно померкший в памяти: неотесанный камень на облицовке тюрьмы, золотой купол ратуши, да и просто формы дверей, сделанных не из металла или проволочной сетки. Тогда об этом деле гудела вся зона: куда, спрашивается, сажать заключенного, приговоренного к смерти, если в твоем штате уже сто лет никого к смерти не приговаривали?

Хотя ходили слухи, что в тюрьме есть пара камер для смертников – неподалеку от моей скромной обители в секторе строгого режима, на ярусе I. Крэш Витал, который готов был высказаться на любую тему, пускай его никто и не слушал, рассказывал нам, что в этих камерах вместо матрасов постелены тонкие пластиковые плиты. Интересно, думал я, а куда они дели лишние матрасы, когда к ним перевели Шэя? Одно могу сказать наверняка: мы этих матрасов не видали.

Смена камер – привычное дело в тюрьме. Они не хотят, чтобы ты к чему-то привязывался. За пятнадцать лет, которые я здесь провел, меня переселяли восемь раз. Камеры, конечно, все одинаковые, разница только в том, с кем сидишь. Поэтому перевод Шэя на ярус I вызвал такой оживленный интерес.

Это, в общем-то, случалось нечасто. Мы, шестеро заключенный на ярусе I, радикально отличались друг от друга; чтобы один человек смог пробудить любопытство во всех нас – это, можно сказать, чудо. В первой камере проживал Джоуи Кунц, педофил, находящийся в самом низу тюремной иерархии. Во второй – Кэллоуэй Рис, официальный член Арийского братства. В камере номер три нашел пристанище я, Люсиус Фресне. Четвертая и пятая пустовали, так что мы знали: новенького посадят в одну из них. Оставалось только выяснить, ближе к кому: ко мне или к ребятам из последних трех камер – Техасу Риделлу, Поджи Симмонсу или Крэшу, самопровозглашенному лидеру яруса.

Когда шестеро надзирателей в шлемах, бронежилетах и забралах вели Шэя Борна по коридору, мы все как один прильнули к окошкам. Эскорт миновал душевую, Джоуи и Кэллоуэя и остановился прямо передо мной, чтобы я мог толком рассмотреть новобранца. Тот оказался парнем невысоким и тощим, с короткими каштановыми волосами и глазами как Карибское море. Это я знал точно, потому что последние каникулы мы с Адамом провели на берегу этого моря. Мне бы не хотелось, чтобы у меня были такие глаза. Не хотелось бы смотреть каждый день в зеркало и вспоминать то место, где ты уже никогда не окажешься.

Тогда Шэй Борн взглянул на меня.

Сейчас, пожалуй, самое время поведать вам, как я выгляжу. Лицо у меня такое, что охранники никогда не смотрят мне в глаза. Да я и сам порой предпочитаю прятаться в глубине камеры. Алые и фиолетовые язвы покрыты чешуйками. Ими усеяно все мое лицо от лба до подбородка.

Чаще всего люди содрогаются. Даже самые вежливые, вроде того восьмидесятилетнего миссионера, который раз в месяц приносит нам брошюрки, – даже он отводит глаза, как будто я выгляжу еще хуже, чем ему помнилось. Но Шэй выдержал мой взгляд и кивнул, как будто я ничем не отличался от всех прочих.

Я услышал, как дверь в соседней камере задвинулась. Звякнул металл: это Шэй просунул руки в окошко, чтобы ему сняли наручники. Как только надзиратели ушли, Крэш завопил:

– Эй, Смертник!

В камере Шэя Борна царило молчание.

– Отвечай, когда с тобой разговаривает Крэш.

– Отцепись от него, – вздохнул я. – Пусть бедняга хоть пять минут подумает и поймет, какой ты придурок.

– Ох, Смертник, будь осторожнее, – сказал Кэллоуэй. – Люсиус к тебе подлизывается, а его последний любовничек уже давно кормит червей.

Судя по звукам, Шэй включил телевизор и подсоединил наушники, которые полагаются нам всем во избежание звуковых войн. Я немного удивился, что смертник смог купить в тюремном магазине телевизор, как и мы все. Это были специальные телевизоры с тринадцатидюймовыми экранами, которые «Зенит» на заказ изготовлял для тюрем штата. Катоды и прочие потроха были прикрыты прозрачным пластиковым корпусом, чтобы охранники могли увидеть недостачу деталей, если бы ты захотел смастерить какое-нибудь оружие.

Пока Кэллоуэй и Крэш, как обычно, сообща меня дразнили, я вытащил свои наушники и включил телевизор. На часах было уже пять, а я старался не пропускать шоу Опры Уинфри. Но когда я попробовал переключить канал, ничего не изменилось. Экран мигнул, как будто переходил на двадцать второй канал, но двадцать второй канал выглядел точно так же, как и третий, и пятый, и «Си-Эн-Эн», и «Фуд Нетворк».

– Эй! – Крэй забарабанил в дверь. – Эй, начальник, кабель-то не пашет! Знаешь, у нас тоже есть права…

Иногда наушники не спасают.

Я выставил максимальный звук и стал смотреть региональные новости. Там рассказывали о благотворительном вечере, на котором должны собрать средства для детской больницы, расположенной неподалеку, возле Дартмутского колледжа. Клоуны, воздушные шарики и даже двое игроков «Ред Сокс», раздающие автографы. Камера навела фокус на девочку с золотыми, как у феи, волосиками и синими мешками под глазами; таких детей всегда показывают, когда уламывают вас полезть в мошну. «Клэр Нилон, – сказал репортер за кадром, – ждет новое сердце».

Ну-ну, подумал я. У всех свои проблемы. Я снял наушники. Если я не могу слушать Опру, я вообще ничего не хочу слушать.

Именно поэтому я смог услышать первое слово, произнесенное Шэем Борном на ярусе I.

«Да», – сказал он, и в тот же миг, словно по волшебству, кабельное телевидение заработало вновь.

Вы, вероятно, уже обратили внимание, что я на голову выше всех этих кретинов на ярусе I. Все потому, что мне здесь не место. Я совершил преступление во имя страсти, однако у нас с судьей возникло разногласие: он предпочел сосредоточиться на «преступлении», а я – на «страсти». Но позвольте задать вам один вопрос: как бы на моем месте поступили вы, если бы любовь вашей жизни нашла себе новую любовь своей жизни – моложе, стройнее, красивее?

Забавно, конечно, что никакой приговор, вынесенный судом за умышленное убийство, не мог сравниться с муками, что ожидали меня в заключении. Последний раз я сдавал анализ на хелперные лимфоциты полгода назад, и тогда выяснилось, что на кубический миллиметр крови у меня приходится всего семьдесят пять клеток. У человека без ВИЧ Т-лимфоцитов было бы около тысячи, но вирус становится частью белых кровяных телец. И когда белые кровяные тельца производятся для борьбы с инфекцией, вирус тоже разрастается. Чем слабее становится моя иммунная система, тем больше у меня вероятность заболеть или подхватить условно-патогенную инфекцию вроде пневмоцистной пневмонии, токсоплазмоза или цитомегаловируса. Врачи говорят, что я умру не от СПИДа, а от воспаления легких, туберкулеза или бактериальной инфекции в мозге. Впрочем, если хотите знать мое мнение, это лишь вопрос семантики. Умру так умру.

Живопись была моим призванием, а сейчас стала единственным хобби, хотя найти материалы в подобном месте весьма нелегко. Раньше я отдавал предпочтение масляным краскам «Уинзор энд Ньютон» и колонковым кистям, собственноручно натягивал и грунтовал парусиновые холсты теперь же приходилось пользоваться чем попало. Я просил племянников рисовать карандашом на стопках карточек, а потом стирал эти рисунки и использовал бумагу заново. Я прятал в тайнике любую пищу, содержащую пигмент. Сегодня я работал над портретом Адама – рисовал, разумеется, по памяти, потому что у меня больше ничего не осталось, Я смешал в крышечке из-под сока красные чернила, добытые из фруктовой конфеты, с капелькой зубной пасты. Во второй крышечке я растворил в воде немного кофе. Смешав два раствора, я получил точный оттенок его кожи – глянцевитый, темный цвет патоки.

Я уже набросал его черты в эскизе – широкий лоб, волевой подбородок, крючковатый нос. Черенком ложки я соскреб агатовые хлопья с фотографии шахты в «Нэшнл Джиогрэфик», которые затем смешал с каплей шампуня, таким образом приготовив своеобразную мучнистую краску. На импровизированный холст я наносил ее огрызком карандаша.

Господи, до чего же он красив!

Было уже три часа ночи, но, если честно, сплю я мало. Стоит заснуть, как меня тут же пробуждает зов природы: ем-то я сейчас мало, но пища проносится сквозь меня со скоростью молнии. Меня постоянно тошнит, а голова не прекращает болеть. Из-за стоматита мне очень больно глотать. Потому бессонница содействует моему творчеству.

Сегодня я вспотел насквозь. Проснувшись, я с трудом отодрал липкие простыни, стряхнул струпья, и на этот матрас ложиться мне больше не хотелось. Вместо того я вытащил свою картину и продолжил воссоздавать облик Адама, хотя меня отвлекали другие его портреты, развешанные по стене. Адам в той позе, в которой он впервые потряс меня, позируя для моих студентов; лицо Адама, когда он просыпается утром; Адам удивленно оборачивается, как в тот момент, когда я его застрелил.

– Я должен это сделать, – сказал Шэй Борн. – И никак иначе.

Прибыв сегодня днем на наш ярус, он сохранял абсолютное молчание. Интересно, с кем это он беседует в столь поздний час? Поблизости никого не было. Возможно, ему приснился дурной сон?

– Борн? – прошептал я. – Ты в порядке?

– Кто… кто это?

Говорить ему было нелегко. Он даже не заикался – скорее, каждый слог походил на булыжник, который ему необходимо сдвигать вручную.

– Меня зовут Люсиус. Люсиус ДюФресне, – сказал я. – Ты с кем-то разговариваешь?

Он замешкался.

– Ну, я, кажется, разговариваю с тобой.

– Не можешь уснуть?

– Могу, – ответил Шэй. – Но не хочу.

– Тогда тебе, считай, повезло.

Я хотел пошутить, но он, видимо, не понял.

– Тебе повезло не больше, чем мне, а мне – не меньше, чем тебе.

Ну, в чем-то он, надо признать, прав. Мой приговор, конечно, был мягче, чем у Шэя Борна, но я точно так же умру в стенах этой тюрьмы – и довольно-таки скоро.

– Люсиус – сказал он, – а что ты делаешь?

– Рисую.

Последовала пауза.

– Свою камеру?

– Нет. Портрет.

– Зачем?

– Я художник.

– Однажды учитель рисования сказал, что у меня «классические губы». Я до сих пор не знаю, как это.

– Это отсылка к древним грекам и римлянам, – пояснил я. – А также к современному искусству, которое обязано…

– Люсиус, а ты сегодня смотрел телевизор?… Ну, «Ред Сокс»…

Все арестанты на нашем ярусе болели за какую-нибудь команду, и я не был исключением. Мы скрупулезно следили за их перемещениями в турнирной таблице и спорили, справедливо ли суперарбитры назначали штрафные, как будто они были судами низшей инстанции, а мы – Верховным судом. Иногда наши команды – и мы вместе с ними – испытывали разочарование, но бывало ведь и так, что мы делили триумф на первенстве США. Но сезон еще не открылся, и по телевизору сегодня игр не показывали.

– Там за столом сидел Шиллинг… – добавил Шэй, с трудом подбирая нужные слова. – И еще была маленькая девочка…

– А, ты про ту благотворительную акцию, которая проходила в больнице?

. – Эта девочка… Я отдам ей свое сердце.

Прежде чем я успел ответить, за стеной раздался громкий шлепок – такой звук издает человеческое тело, рухнувшее на бетонный пол.

– Шэй?! – крикнул я. – Шэй?!

Я прижался лицом к плексигласовой перегородке. Шэя я не видел, зато слышал ритмичные удары о дверь камеры.

– Эй! – завопил я что было мочи. – На помощь!

Все стали просыпаться, сперва чихвостя меня за поднятый шум, но тут же замирая в восхищении. На ярус I примчались, застегивая на ходу жилеты, двое офицеров. Один из них, Каппалетти, был из тех охранников, которые устраиваются в тюрьму только затем, чтобы можно было безнаказанно унижать людей. Второй, Смит, со мной всегда соблюдал профессиональную вежливость. Каппалетти остановился перед моей камерой:

– ДюФресне, если ты поднял ложную тревогу…

Но Смит уже опустился на колени у входа в камеру Шэя.

– У Борна, кажется, приступ. – Он потянулся за пультом, и двери послушно разъехались.

– Дышит? – спросит кто-то.

– Переворачивай его на счет «три»…

Вскоре прибыли медики, и Шэя увезли на «каталке» у меня на глазах. «Каталкой» мы называли специальные носилки, к которым пристегивают ремнями через плечи, живот и ноги; это приспособление использовали для транспортировки заключенных вроде Крэша – то есть тех, что буйствовали даже в кандалах и опоясанные цепью, – и тех, которые не могли дойти до лазарета сами. Я всегда думал, что с яруса I меня вывезут на такой «каталке», но теперь понял, насколько она похожа на стол, к которому Шэя однажды привяжут для введения смертельной инъекции.

Налицо Шэя нахлобучили кислородную маску, запотевавшую с каждым вдохом. Глаза его – белые, невидящие – закатились глубоко в глазницы.

– Делайте что хотите, но он должен выжить! – скомандовал Смит. Так я узнал, что наш штат готов спасти человеку жизнь, лишь бы убить его потом своими руками.

Майкл

Мне многое нравится в церкви.

Например, то чувство, которое я испытал, когда молитва на двести голосов взмыла к потолочным балкам во время воскресной мессы. Или дрожь в руках, с которой я по-прежнему предлагаю прихожанам вкусить от тела Христова. Я с радостью вспоминаю сконфуженное лицо одного неблагополучного подростка, когда тот узнал, что я – священник! – своими руками отремонтировал мотоцикл 69-го года, при виде которого у мальчишки рот наполнялся слюной. Ведь в этот момент он понял, что можно быть крутым и католиком одновременно.

Хотя я явно стоял на низшей ступени духовенства в церкви Святой Катрины, мы все же были одним из четырех приходов на весь Конкорд, что в штате Нью-Хэмпшир. Часов в сутках нам никогда не хватало. Мы с отцом Уолтером нередко отправляли службу и выслушивали исповеди по очереди; иногда нас также просили провести урок в приходских школах соседних городков. Всегда находились одинокие, больные и несчастные прихожане, нуждавшиеся в нашей поддержке. Всегда находились молитвы, которые нужно было прочесть по четкам. Но я был счастлив выполнять даже простейшие обязанности: подметать в вестибюле, например, или мыть сосуды после причастия в пресбитерии,[4] чтобы ни одна капля Священной Крови не угодила в канализацию города Конкорд.

У меня в церкви не было своего кабинета. У отца Уолтера – был, но, с другой стороны, он служил в приходе так давно, что казался уже неотъемлемой деталью интерьера наряду со скамьями розового дерева и плисовыми занавесками у алтаря. Хотя отец Уолтер уверял, что непременно очистит для меня одну из кладовых, после обеда он любил вздремнуть, а кто я такой, чтобы будить семидесятилетнего мужчину и надоедать своими просьбами? Вскоре я перестал задавать этот вопрос и сам поставил небольшой стол в чулане, где хранились метлы и совки. Сегодня я должен был писать увещание (не более семи минут, иначе пожилые прихожане могут задремать), но мысли мои были заняты одной юной прихожанкой. Ханна Смит была первым ребенком, которого я окрестил в Святой Катрине. И вот, всего лишь год спустя, малышку стали постоянно класть в больницу. Горло ее ни с того ни с сего сжималось, и безумные родители тут же волокли ее на интубацию. В больнице круг замыкался. Я предложил произнести короткую молитву, в которой попросил бы Господа направлять врачей, лечащих Ханну, и текст был уже почти готов, когда к моему столу подошла миниатюрная седая старушка.

– Отец Майкл?

– Здравствуйте, Мэри Лу. Как поживаете?

– Мне бы хотелось поговорить с вами.

Когда Мэри Лу Хакенс хочет поговорить, лучше запастись терпением. Мы с отцом Уолтером заключили неписаную договоренность спасать друг друга от ее безудержной похвальбы после службы.

– Чем я могу быть вам полезен?

– Если честно, я немного смущаюсь, – призналась она. – Но не могли бы вы благословить мой бюст?

Я улыбнулся. Прихожане часто просили нас благословить их религиозные сувениры.

– Разумеется. Он при вас? Она как-то странно на меня покосилась.

– Конечно.

– Вот и отлично. Показывайте.

Она скрестила руки на груди.

– Мне кажется, что в этом нет никакой необходимости!