Джоди Пиколт

Особые отношения

Эллен Уилбер — твоя музыка наполнила мою жизнь; твоя дружба так много значит для меня и моей семьи, что я уже не могу с уверенностью сказать, кто из нас Луиза, а кто — Тельма; но, наверное, пока мы вместе идем по жизни, это не имеет значения. Кайлу Ван-Лиру — в момент твоего рождения во время бушующего урагана я уже знала, что ты унаследуешь его нрав. Не знаю, смогла бы я испытывать за тебя еще бо́льшую гордость — и не столько благодаря тому, кем ты стал, а просто за тебя как за личность. Почему-то я уверена, что вы двое не будете против оказаться на одной странице, где я укажу, кому посвящаю эту книгу.
Благодарности

Признак ума — умение окружить себя людьми, которые знают больше тебя. По этой причине я должна поблагодарить многих людей, которые помогли мне в создании этого романа.

Я благодарна светлым медицинским и юридическим умам: доктору наук Джуди Стерн, доктору Карэн Джордж, доктору Полу Манганьелло, доктору Майклу Лаурия; капралу Клэр Демарэ, судье Дженифер Сарджент, адвокатам Сюзанне Эпел, Лайзе Айвон, Джанет Гиллиган и Маурин Макбрайен.

Я благодарю музыкальных терапевтов, которые разрешили мне присвоить их мысли, следовать за ними по пятам и пережить незабываемые минуты: Сюзанну Хансер, Аннету Уайтхед Пло, Карэн Уэкс, Кетлин Хаулэнд, Дули Бура Зиго, Эмили Пеллегрино, Саманту Хейл, Бронвин Берд, Бренду Росси, Эмили Хоффман.

Я также в долгу перед Сарой Кройтору, Ребеккой Линдер, Лизой Бодаджер, Джоном Пиколтом, Синди Баззел, Меллисой Фрайриа — «Самое главное — семья», и Джимом Барроуэйем.

Я всегда буду признательна моей маме, Джейн Пиколт, за то, что она мой самый первый читатель, и хочу поблагодарить мою бабушку Бесс Фриенд. Всем бы нам в девяносто лет иметь столь широкие взгляды!

Я благодарю издательство «Атрия Букс»: Каролин Рейди, Джудит Курр, Мелони Торрес, Джессику Перселл, Сару Брэнхем, Кейт Цетруло, Криса Льореда, Жанну Жи, Гари Урда, Лайзу Кейм, Рэчел Цугшверт, Майкла Селлека и десятки других, без которых моя карьера не достигла бы таких высот. И конечно, Дэвида Брауна. Очень приятно, что ты работаешь в команде Джоди.

Я благодарна Лауре Гросс. Помнишь, ты рассказала мне о парне, умершем в поезде? Не забыла, как я сказала, что однажды использую твой рассказ? Вот и пожалуйста. Я знала, что из тебя выйдет отличный агент, но и не предполагала, насколько замечательным другом ты можешь стать.

Я благодарна Эмили Бестлер. Я действительно выиграла джек-пот. Мы так долго были вместе, что, мне кажется, нас можно разъединить только хирургическим путем.

Я благодарна публицистам Камилле Макдаффи и Кэтлин Картер — лучшей группе поддержки, о которой только может мечтать автор. За минувшие тринадцать лет вы превратили меня из «Кто такая Джоди?» в писательницу, к которой в магазине подходят поклонники и просят оставить автограф на их списке покупок.

У этой книги есть отличительная черта — музыка. Зная, что буду писать главу о правах геев, я хотела, чтобы читатели буквально слышали голос главной героини; что позволит перенести вопрос из политической плоскости в личную, — поэтому вы слышите, как Зои изливает свое сердце и душу через эти песни. Мне хотелось бы поблагодарить Эллен Уилбер, которая согласилась стать голосом Зои и создателем ее музыки. Эллен — одна из моих самых близких подруг, мы вместе написали более сотни песен для детских музыкальных постановок, которые ставились в благотворительных целях. В одном ее мизинце больше таланта, чем у меня будет за всю жизнь, и у нее самое большое сердце. Она написала песни, которые вы услышите, и это ее хрустальный голос звучит для вас. У меня не хватит слов, чтобы выразить ей свою благодарность — за то, что она поверила в этот проект… и — что гораздо важнее — за нашу дружбу.

Наконец, как всегда, говорю спасибо Тиму, Кайлу, Джейку и Самми. Вы, ребята, музыка моей жизни.

От автора

Фонограммы, которые сопровождают роман, призваны оживить для читателей образ Зои, подарить ей живой голос. Нельзя «правильно» или «неправильно» соотнести музыку с произведением, но когда мы с Эллен Уилбер писали эти песни, то к каждой главе рисовали в своем воображении определенную мелодию. Вы увидите, что перед каждой главой идет своя песня, на тот случай, если вам захочется прослушать их в тех местах, где они воссоздают чувства и мысли Зои в тот момент. Приятного прослушивания!



Усильте впечатление от прочтения прослушиванием оригинальных фонограмм, которые прилагаются к роману. Для этого в режиме онлайн перейдите на сайт www.hodder.co.uk/singyouhomemusic.[1] Чтобы прослушать песни, вам понадобятся следующие ключевые слова:

Фонограмма 1 «Ты дома» — September

Фонограмма 2 «Дом на улице Надежды» — have

Фонограмма 3 «Бегущая от любви» — given

Фонограмма 4 «Последняя» — friendship

Фонограмма 5 «Выходи за меня замуж» — everyone

Фонограмма 6 «Вера» — plain

Фонограмма 7 «Русалка» — drawing

Фонограмма 8 «Обычная жизнь» — church

Фонограмма 9 «Там, где ты» — seconds

Фонограмма 10 «Песня Самми» — six






Ни один человек не имеет права нарушать равные права другого человека, и это все, в чем его должны сдерживать законы.
Томас Джефферсон


Зои

Фонограмма 1 «Ты дома»

Однажды в субботу, солнечным прохладным сентябрьским днем, когда мне было семь, я увидела, как мой папа свалился замертво. Я играла со своей любимой куклой на каменном заборчике вдоль подъездной дорожки к нашему дому, а папа стриг лужайку. Вот только он стриг лужайку — и в следующее мгновение уже лежит, уткнувшись лицом в землю, а газонокосилка продолжает неспешно спускаться по пригорку на нашем заднем дворе.

Сначала я подумала, что он уснул или играет в какую-то игру. Но когда я присела рядом с ним на лужайке, то увидела, что он лежит с открытыми глазами. Ко лбу прилипла влажная скошенная трава.

Я не помню, как звала маму, но, должно быть, это сделала именно я.

Когда я вспоминаю тот день — все, как в замедленной съемке. Газонокосилка, едущая сама по себе. Пакет молока, который выпал из маминых рук на залитую гудроном дорогу, когда я выбежала на улицу. Вытянутые трубочкой губы, когда мама кричала в телефонную трубку, пытаясь втолковать адрес, по которому должна приехать «скорая помощь».

Мама оставила меня у соседей, а сама поехала в больницу. Наша соседка — пожилая дама, чей диван нестерпимо вонял мочой. Она угостила меня мятными конфетами в шоколадной глазури, которые были настолько несвежими, что шоколад на краях побелел. Когда соседка поспешила к зазвонившему телефону, я вышла на задний двор и спряталась в живой изгороди. В мягкой земле под кустами я похоронила свою куклу и вылезла оттуда.

Мама так и не заметила, что кукла исчезла, — но тогда, кажется, она едва ли отдавала себе отчет, что и папы больше нет с нами. Она не проронила ни слезинки. Все похороны простояла, словно кол проглотила. Сидела напротив меня за кухонным столом, на который я иногда продолжаю ставить третий прибор для отца, пока мы ели запеканку с рубленым мясом и макароны с сыром и сосисками — блюда в утешение от коллег отца и наших соседей, которые надеялись едой компенсировать свое неумение найти нужные слова. Когда от обширного инфаркта умирает крепкий, здоровый сорокадвухлетний мужчина, скорбящая семья внезапно становится заразной. Подойдете слишком близко — и можете подхватить наше невезение.

Через полгода после смерти отца мама — все так же мужественно — достала из шкафа, который она делила с отцом, его костюмы и рубашки и отдала неимущим. В винном магазине она попросила ящики, сложила в них книгу, которую он читал и которая до сих пор лежала на прикроватной тумбочке, отцовскую трубку, коллекцию монет. Не стала складывать лишь фильмы с Эбботтом и Костелло, хотя всегда уверяла отца, что не понимает юмор этих двух комиков.

Ящики мама отнесла на чердак — место, которое, казалось, приманивало мух и жару. Поднявшись в третий раз, вниз она не спустилась. Вместо этого через колонки старого магнитофона полилась звеняще игривая песня. Я не все слова смогла понять, но в песне речь шла о колдуне, который рассказывал, как завоевать девичье сердце.

«Ооо иии ооо ах, ах, дзинь-дзинь, ла-ла-ла, бум-бум», — доносилось до меня. У меня внутри зародился смешок, и поскольку в последнее время поводов для смеха было мало, я поспешила к источнику звука.

Когда я поднялась на чердак, то застала там плачущую маму.

— Эта песня… — всхлипнула она, проигрывая мелодию еще раз. — Он так радовался, когда ее слышал.

Я сочла за благо не уточнять почему, чтобы она еще больше не разрыдалась. Вместо этого я прильнула к ней и стала слушать песню, которая наконец-то дала моей маме возможность заплакать.



У каждой жизни есть своя мелодия.

Есть мелодия, которая напоминает мне о том лете, когда я натирала живот детским маслом, чтобы добиться идеального загара. Еще одна напоминает мне о тех воскресных утрах, когда я следовала за отцом по пятам, в то время как он шел за газетой «Нью-Йорк таймс». Есть песня, которая напоминает мне о том, как я по липовому удостоверению личности пыталась пройти в ночной клуб, а есть та, которая мысленно возвращает меня в день, когда моя двоюродная сестра Изабель праздновала свое шестнадцатилетние, а я исполняла «Семь минут на небесах» с парнем, от которого пахло томатным супом.

Если хотите знать мое мнение, музыка — это язык памяти.

Ванда, дежурная сестра в интернате для престарелых и инвалидов «Тенистые аллеи», протянула мне пропуск, с которым я вот уже год входила сюда, чтобы поработать с разными пациентами.

— Как он сегодня? — спрашиваю я.

— Как обычно, — отвечает Ванда. — Раскачивается на люстре и развлекает аудиторию одновременно чечеткой и театром теней.

Я улыбаюсь. У мистера Докера приступы слабоумия. За те двенадцать месяцев, что я занимаюсь с ним музыкальной терапией, он всего дважды отреагировал на мое появление. Бо́льшую часть времени он сидит в своей кровати или инвалидной коляске, смотрит сквозь меня, не отвечая ни на какие внешние раздражители.

Когда я сообщаю окружающим, что я музыкальный терапевт, они полагают, что я играю на гитаре людям, лежащим в больнице, — что я просто исполнитель. В действительности же моя работа сродни работе физиотерапевта, только вместо беговой дорожки и шведской стенки я использую музыку. Когда я объясняю это людям, они обычно отмахиваются от моего занятия, как от новомодной примочки.

На самом деле под музыкальную терапию подведена серьезная научная база. На энцефалосцинтиграмме видно, что музыка затрагивает среднюю префронтальную кору головного мозга, и в мозгу человека вспыхивает воспоминание. Неожиданно человек видит место, другого человека, какой-то случай из жизни. Чем точнее ответы на музыку — чем ярче вызванные воспоминания, — тем бо́льшая активность регистрируется на энцефалосцинтиграммах. Именно поэтому пациенты, перенесшие инфаркт, могут вспомнить стихи до того, как вспомнят язык, именно поэтому пациенты с болезнью Альцгеймера продолжают помнить песни своей молодости.

Именно поэтому я до сих пор не опустила руки с мистером Докером.

— Спасибо, что предупредила, — говорю я Ванде, беру свою большую брезентовую сумку, гитару и традиционный африканский барабан, джембе.

— Немедленно положи инструменты. Тебе нельзя поднимать тяжести, — настаивает она.

— В таком случае лучше избавиться от этого, — говорю я, касаясь живота. В свои двадцать восемь недель я просто огромных размеров — и, разумеется, я шучу. Слишком долго я трудилась, чтобы иметь этого ребенка, чтобы беременность была мне в тягость. Я машу Ванде рукой на прощание и иду по коридору начинать сегодняшний сеанс.

Обычно с пациентами из дома престарелых я работаю в группах, но мистер Докер — особый случай. В прошлом генеральный директор одной из пятисот рейтинговых компаний, теперь он вынужден доживать последние дни в этом очень дорогом доме для престарелых, а его дочь Мим оплачивает наши еженедельные сеансы. Ему чуть меньше восьмидесяти, у него густая грива седых волос и заскорузлые пальцы, которые, видимо, когда-то играли на джазовом фортепиано.

Последний раз мистер Докер дал понять, что знает о моем присутствии, два месяца назад. Я играла на гитаре, а он дважды ударил кулаком по подлокотнику своей инвалидной коляски. Не знаю, то ли он хотел присоединиться, то ли пытался сказать мне, чтобы я прекратила, — но он поймал ритм.

Я стучу в дверь. Открываю.

— Мистер Докер! — окликаю я. — Это Зои. Зои Бакстер. Как насчет музыки?

Кто-то из персонала пересадил его в кресло. Он сидит и смотрит в окно. Или просто сквозь него — ни на что конкретно. Его руки, похожие на клешни рака, лежат на коленях.

— Отлично! — поспешно добавляю я, пытаясь протиснуться между кроватью, тумбочкой, телевизором и столом, на котором остался нетронутым завтрак. — Что сегодня будем петь? — Я немного подождала, не очень-то надеясь на ответ. — «Ты мое солнышко»? — спрашиваю я. — «Теннесси вальс»?

Я пытаюсь в этом уголке за кроватью вытащить из кофра гитару — здесь слишком тесно для моих инструментов и моего живота. Кое-как пристроив гитару себе на живот, я беру несколько аккордов. Потом, немного подумав, откладываю инструмент в сторону.

Роюсь в сумке в поисках маракасов — у меня тут множество небольших музыкальных инструментов для подобных оказий. Я осторожно кладу инструмент на его изогнутую руку.

— На случай, если захотите присоединиться. — Потом начинаю негромко напевать: — «Возьми меня с собой, возьми меня…»

Окончание повисает в воздухе. В каждом человеке живет желание закончить знакомую фразу, поэтому я надеюсь, что он пробормочет «туда». Я смотрю на мистера Докера, но он продолжает молчать и неподвижно сжимать в руке маракас.

— «Купи мне орешков и крекеров, и наплевать, что не вернусь назад».

Я продолжаю петь, аккомпанируя себе на гитаре, встаю.

— «Позволь мне поболеть за нашу команду; если наши проиграют — какой позор! Раз, два, три…»

Неожиданно рука мистера Докера взмывает вверх, и маракас летит мне в лицо. Я чувствую кровь на губах. Я настолько изумлена, что отступаю назад, из глаз брызгают слезы. Я прижимаю руку к рассеченной губе, не желая, чтобы пациент заметил, что сделал мне больно.

— Я чем-то вас обидела?

Мистер Докер молчит.

Маракас упал на подушку.

— Я сейчас протяну руку и достану инструмент, — осторожно произношу я, и, когда я наклоняюсь, он опять меня бьет. На этот раз я спотыкаюсь, падаю на стол и опрокидываю поднос с завтраком.

— Что здесь происходит? — восклицает Ванда, врываясь в палату. Смотрит на меня, на перевернутый стол, на мистера Докера.

— У нас все хорошо, — заверяю я ее. — Все хорошо.

Ванда пристально, многозначительно смотрит на мой живот.

— Ты уверена?

Я киваю, и она пятится из палаты. Теперь я предусмотрительно присаживаюсь на край батареи перед окном.

— Мистер Докер, — негромко окликаю я, — что не так?

Когда он поворачивается ко мне лицом, в его блестящих от слез глазах бьется ясная мысль. Он обводит глазами палату — от казенных занавесок до аппарата искусственного дыхания за кроватью и пластмассового кувшина с водой на тумбочке.

— Все, — бросает он.

Я думаю об этом человеке, имя которого раньше мелькало на страницах журналов «Деньги» и «Успех». У которого раньше были тысячи подчиненных, а дни он проводил в роскошном угловом кабинете с шикарным ковром и кожаным вращающимся креслом. На мгновение мне захотелось извиниться за то, что я достала гитару, за то, что своей музыкой раскрыла его заблокированное сознание.

Потому что есть вещи, которые мы хотим забыть.



Куклу, которую я закопала у дома соседки в день смерти отца, звали Милашка Синди. Я просила ее в подарок на минувшее Рождество — реклама по телевизору утром по воскресеньям совершенно вскружила мне голову. Милашка Синди умела есть, пить, пи́сать и говорить, что любит тебя.

— А карбюраторы она чинить не умеет? — шутил папа, когда я показала ему свой список подарков на Рождество. — А ванную вымыть?

Раньше я плохо обращалась с куклами. Остригла своих Барби маникюрными ножницами. Оторвала Кену голову, хотя в свою защиту могу сказать, что голова оторвалась случайно, когда кукла выпала из корзины на моем велосипеде. Но с Милашкой Синди я носилась как с собственным ребенком. Каждый вечер я укладывала ее в кроватку, которую поставила у своей кровати. Каждый день купала. Катала по подъездной дорожке к нашему дому в колясочке, которую мы приобрели на распродаже.

В день своей смерти папа хотел покататься на велосипеде. Стояла отличная погода, с моего велосипеда только-только сняли страховочные колеса. Но я сказала папе, что играю с Синди: может, позже покатаемся?

— Похоже, у тебя есть какой-то план, Зои, — ответил он и стал стричь лужайку.

Разумеется, никакого «позже» уже не было.

Если бы мне на Рождество не подарили Милашку Синди…

Если бы я поехала кататься с папой, когда он приглашал…

Если бы я следила за ним, а не играла с куклой…

Существовали тысячи вариантов поведения, которые, по моему мнению, могли бы спасти папе жизнь, — и хотя уже слишком поздно сожалеть, я убеждала себя: мне не нужна эта глупая кукла, из-за которой больше нет в живых моего папы.

В день, когда первый раз после папиной смерти пошел снег, мне приснилось, что Милашка Синди сидит на моей кровати. Вороны выклевали ее синие мраморные глаза. Она дрожала.

На следующее утро я взяла из гаража лопату и пошла к соседскому дому, где закопала ее в кустах. Я перерыла снег с перегноем под половиной живой изгороди, но кукла исчезла. Может быть, ее унесла собака или какая-то девочка, которой она нужнее.

Знаю, для сорокалетней женщины глупо связывать дурацкий поступок, навеянный скорбью, и пять безуспешных попыток ЭКО,[2] два срыва и бессчетное количество попыток забеременеть (можно основать целую цивилизацию!) — но я не могу сказать, сколько раз мне приходило на ум, что это своего рода наказание свыше.

Если бы я так опрометчиво не отказалась от первого ребенка, которого так любила, были бы у меня уже собственные дети?



Когда мой сеанс с мистером Докером подошел к концу, его дочь Мим уже спешила с собрания женской ассоциации в «Тенистые аллеи».

— Вы уверены, что не ушиблись? — спрашивает она, в сотый раз осматривая меня.

— Уверена, — отвечаю я, хотя подозреваю, что Мим больше заботит то, чтобы я не подала на нее в суд, а не мое здоровье.

Она роется в кошельке и достает несколько купюр.

— Возьмите, — говорит Мим.

— Но вы уже заплатили мне за этот месяц…

— Это премия, — отвечает она. — Уверена, что ребенок и роды — дорогое удовольствие.

Деньгами она покупает мое молчание, но она права. Так уж вышло, что траты на моего ребенка больше связаны не с детскими автомобильными креслами и колясками, а инъекциями люпрона и фоллистима. После пяти ЭКО — как живых, так и замороженных эмбрионов, — мы истратили все сбережения и деньги на кредитных карточках. Я беру деньги и засовываю их в карман джинсов.

— Спасибо, — говорю я, поднимая на нее глаза. — Что сделал ваш отец? Знаете, я воспринимаю случившееся по-другому. Это для него огромный прогресс. Он наладил со мной контакт.

— Да, прямо в челюсть, — бормочет Ванда.

— Он вышел на связь, — поправляю я. — Возможно, не слишком принятым в обществе способом… Но тем не менее. На минуту музыка достучалась до него. На минуту он был здесь.

Я вижу, что Мим этого не понять, но это нестрашно. Однажды меня избил ребенок-аутист; мне приходилось плакать у постели крошечной девочки, умирающей от рака; играть под крики ребенка, у которого обгорело восемьдесят процентов кожи на теле. Это работа… Если мне больно, значит, я на верном пути.

— Я лучше пойду, — говорю я, поднимая гитару.

Ванда не отрывается от таблицы, в которую что-то вписывает.

— Увидимся на следующей неделе.

— На самом деле мы встретимся часа через два на дне рождения.[3]

— Каком дне рождения?

Я усмехаюсь.

— На том, который должен стать для меня сюрпризом.

Ванда вздыхает.

— Если твоя мама спросит, лучше сразу скажи ей, что это не я растрепала.

— Не волнуйся. Я сыграю должное удивление.

Мим протягивает руку к моему выступающему животу.

— Можно?

Я киваю. Знаю: некоторые беременные считают, что посторонние люди посягают на нечто сугубо личное, когда хотят коснуться или погладить их живот либо дают советы по воспитанию детей. Но я не против. Я едва сдерживаюсь, чтобы самой не ухватиться руками за живот, — меня словно магнитом тянет к доказательству того, что на этот раз все получится.

— У вас мальчик, — говорит она.

Я твердо уверена, что ношу девочку. Мне снятся розовые сны. Я просыпаюсь со сказкой на языке.

— Поживем — увидим, — отвечаю я.



Я всегда считала иронией судьбы то, что женщина, не способная забеременеть, начинает готовиться к ЭКО с приема противозачаточных таблеток. Суть в том, чтобы восстановить регулярность цикла, а потом начать прием лекарств по бесконечному списку: дважды в день по три ампулы человеческого фолликулостимулирующего гормона и менопаузального гонадотропина — фоллистим и репронекс. Макс (мужчина, который раньше терял сознание при виде иглы) теперь, спустя пять лет, мог делать мне уколы одной рукой, а второй наливать кофе. Через шесть дней после начала приема препаратов посредством внутривлагалищного УЗИ измерялся размер моих яичниковых фолликул, а анализ крови показывал уровень эстрогенного гормона. Затем кололи антагон — новое лекарство, направленное на то, чтобы яйцеклетки сохранялись в фолликулах, пока не созреют. Через три дня очередные УЗИ и анализ крови. Количество фоллистима и репронекса снижается — по одной ампуле утром и вечером, а потом еще через два дня опять УЗИ и анализ крови.

Размер одной из моих фолликул — двадцать один миллиметр. Вторая — двадцать. А третья — девятнадцать.

Ровно в половине девятого утра мне вкололи десять тысяч единиц человеческого хорионического гонадотропина. Через тридцать шесть часов эти созревшие яйцеклетки извлекли.

Потом следует внутриплазматическая инъекция сперматозоида, ИКСИ, чтобы оплодотворить мои яйцеклетки спермой Макса. Еще через три дня — Макс крепко держит меня за руку — внутрь меня вводят вагинальный катетер, и мы можем наблюдать на мерцающем мониторе компьютера, как эмбрион подсаживают в полость матки, поверхность которой напоминает морские водоросли, колеблющиеся на волнах. Крошечная белая искра — звездочка — вылетает из шприца и падает между двумя стеблями травы. Мы отпраздновали нашу вероятную беременность уколом прогестерона мне в зад.

Подумать только, некоторым людям, чтобы завести ребенка, достаточно всего лишь заняться любовью.



Когда я прихожу в гости к маме, то застаю ее за компьютером. Она допечатывает какие-то подробности к недавно открытому в социальной сети «Фейсбук» профилю. ДАРА УИКС, — указала она, — ХОЧЕТ ПОДРУЖИТЬСЯ СО СВОЕЙ ДОЧЕРЬЮ.

— Я с тобой не разговариваю, — надменно бросила она, — но звонил твой муж.

— Макс?

— А у тебя он не один?

— Что он хотел?

Она пожимает плечами. Не обращая на маму внимания, я беру в кухне телефон и набираю номер Макса.

— Почему ты выключила сотовый? — сразу же налетает на меня Макс.

— Да, дорогой, я тоже тебя люблю, — отвечаю я.

В трубке я слышу звук работающей газонокосилки. Макс занимается облагораживанием ландшафтов. Летом он стрижет газоны, осенью убирает листья, а зимой чистит снег. «А чем ты занимаешься, когда грязь?» — спросила я в нашу первую встречу. «Валяюсь в грязи», — улыбнулся он.

— Я слышал, что тебя ударили.

— Быстро же разносятся слухи. Кто тебе позвонил?

— Я просто думаю… Я к тому, что мы так долго к этому шли…

Макс не может подобрать нужных слов, но я понимаю, что он хочет сказать.

— Ты слышал, что сказала доктор Гельман. Остался последний рывок, — успокаиваю я.

Удивительно, но после стольких лет, после бесчисленных попыток забеременеть именно я меньше волнуюсь о своей беременности, чем Макс. Было время, когда я была настолько суеверна, что не вставала с постели, не посчитав от двадцати до одного, и носила одну и ту же счастливую кофту целую неделю, чтобы гарантированно прижился очередной эмбрион. Но раньше мы никогда так далеко не продвигались. О чудо, у меня отеки, все болит, а в ду́ше я не вижу собственных ног! Я никогда еще не была настолько беременна, чтобы затевать вечеринку в честь будущих родителей.

— Я знаю, что нам нужны деньги, Зои, но если твои пациенты начнут драться…

— Макс, мистер Докер девяносто девять процентов времени недвижим, а мои обожженные пациенты обычно находятся без сознания. Честно говоря, все вышло совершенно случайно. С таким же успехом я могла бы упасть, переходя улицу.

— Тогда не стоит ее переходить, — отвечает Макс. — Когда ты собираешься домой?

Я уверена, что ему известно о запланированной вечеринке, но решаю подыграть.

— Мне нужно еще оценить состояние своего нового пациента, — шучу я, — Майка Тайсона.

— Очень смешно. Послушай, я сейчас не могу говорить…

— Ты же сам мне звонил!

— Только потому, что подумал, что ты во что-то влипла…

— Макс, — обрываю я его на полуслове, — давай не будем. Только не начинай!

Много лет знакомые с детьми уверяли нас с Максом, что нам повезло: мы можем позволить себе роскошь заниматься только собой, а не стоять у плиты и не возить детей в спортшколу. Но разговоры за ужином об уровне эстрогена и визитах к врачу так же легко гасят пыл романтизма. И дело не в том, что Макс делал что-то не так. Он массажировал мне ноги и уверял, что я настоящая красавица и совершенно не толстая. Только в последнее время, даже когда я крепко прижимаюсь к мужу, я чувствую, что он где-то далеко, что я не могу до него дотянуться. Я уверяю себя, что это игра моего воображения. Он нервничает, у меня играют гормоны. Я просто огорчаюсь, что мне приходится постоянно придумывать отговорки.

Уже не в первый раз я пожалела о том, что у меня нет закадычной подруги, которая бы кивала и давала умные советы, если бы я стала жаловаться на мужа. Но все мои подруги испарились, когда мы с Максом полностью посвятили себя борьбе с бесплодием. С кем-то я сама порвала отношения, потому что не хотела слышать, как они рассказывают о первых словах своих детей, не хотела ходить на ужин в семьи, где повсюду валяются детские бутылочки, машинки фирмы «Лезни» или плюшевые мишки — мелочи той жизни, которая постоянно от меня ускользала. Некоторые отношения закончились сами собой, поскольку единственным человеком, который по-настоящему понимал всплески эмоций во время циклов ЭКО, был Макс. Мы дистанцировались от знакомых, потому что лишь у нас одних среди наших семейных друзей не было детей. Мы уединились, потому что в одиночестве не так больно.

Я слышу, как Макс нажимает «отбой». Вижу, что мама ловила каждое слово в разговоре.

— Между вами что-то произошло?

— Я думала, ты на меня сердишься.

— Сержусь.

— Тогда почему ты подслушиваешь?

— Ты разговариваешь по моему телефону, на моей кухне — значит, я не подслушиваю. Что с Максом?

— Ничего, — качаю я головой. — Не знаю.

На ее лице неприкрытое беспокойство.

— Давай сядем и вместе разберемся в твоих чувствах.

Я закатываю глаза.

— Неужели это действительно работает с твоими клиентами?

— Ты бы очень удивилась. Большинство людей сами знают, как решить свои проблемы.

Моя мама вот уже четыре месяца нашла себя на новом поприще — как владелица и единственный сотрудник центра по персональному росту «Спроси совета у мамы». Ранее она видела себя целительницей по методу Рэйки,[4] актрисой разговорного жанра и — целое лето я подростком готова была провалиться со стыда — коммивояжером своего необычного изобретения Бананового Мешка (розового неопренового подобия чулка, который натягивался на банан, чтобы тот не потемнел; к сожалению, этот мешок постоянно путали с игрушкой из секс-шопа). В сравнении с этим роль инструктора по персональному росту совершенно безопасна.

— Когда я ходила беременная тобой, мы с твоим отцом так часто ругались, что однажды я от него ушла.

Я недоуменно уставилась на маму. За сорок лет своей жизни я впервые слышу об этом!

— Правда?

Они кивает.

— Я собрала вещи и сказала ему, что ухожу. И ушла.

— И куда ты пошла?

— Дошла до конца нашей подъездной дорожки, — отвечает мама. — Я была уже на девятом месяце, до конца дорожки — это максимальное расстояние, которое я могла преодолеть вразвалочку и не почувствовать, что матка вот-вот выпадет.

Я морщусь.

— Зачем такие анатомические подробности?

— А как ты хотела, чтобы я это называла, Зои? Жилое пространство эмбриона?

— И что произошло?

— Солнце садилось, твой отец принес мне куртку. Мы несколько минут посидели на улице и пошли назад в дом. — Она пожимает плечами. — А потом родилась ты, и все наши ссоры показались такими пустыми. Одно я хочу сказать: прошлое — это всего лишь трамплин для будущего.

Я скрещиваю руки на груди.

— Опять надышалась всякой химии?

— Нет, это мой новый слоган. Смотри.

Мамины пальцы порхают над клавиатурой. Самый лучший совет, который она мне дала: научись печатать на машинке. Я долго сопротивлялась. Занятия проходили в ПТУ, я посещала их с девочками не из своей школы — эти курили перед уроками, сильно подводили глаза и слушали хеви-метал. «Ты ходишь туда, чтобы обсуждать людей или чтобы научиться печатать?» — спрашивала у меня мама. В конечном счете я оказалась одной из трех девочек, которые удостоились голубой ленты от учительницы за то, что освоили скорость печати семьдесят пять слов в минуту. Сейчас я, разумеется, печатаю на компьютере, но каждый раз, когда нужно составить отчет для одного из своих пациентов, я про себя благодарю маму за то, что она оказалась права.

Она переходит на свою страницу в «Фейсбуке». Тут ее фотография и дешевый слоган.

— Если бы ты приняла мое предложение дружбы, ты бы знала, что это мой новый девиз.

— Ты на самом деле обижаешься на меня из-за этих правил в социальных сетях?

— Единственное, что я знаю, — это то, что я вынашивала тебя целых девять месяцев, кормила, одевала, оплатила обучение в колледже. Подружиться со мной в сети — разве я много прошу взамен?

— Ты моя мама. Тебе нет необходимости заводить со мной дружбу.

Она кивает на мой живот.

— Я надеюсь, что она будет так же бессердечна к тебе, как и ты ко мне.

— Зачем тебе вообще регистрироваться в социальной сети?

— Потому что это способствует делу.

У мамы есть три клиента, о которых я знаю, и, похоже, никого из них не тревожит то, что у мамы нет диплома ни психолога, ни юриста — ничего, что должен бы иметь инструктор по персональному росту. Одна клиентка — бывшая домохозяйка, которая хотела бы выйти на работу, но не умеет делать ничего, кроме бутербродов и сортировки белья. Второй — двадцатишестилетний парень, который недавно нашел свою биологическую мать, но боится к ней подойти. И третий — избавившийся от алкогольной зависимости мужчина, которому просто нравится стабильность и эти еженедельные встречи.

— Инструктор по персональному росту должен всегда быть на шаг впереди. Современной чувихой! — говорит мама.

— Если бы ты была современной, то не стала бы употреблять слово «чувиха». Хочешь знать мое мнение? Когда в минувшее воскресенье мы ходили в кино…

— Мне фильм не понравился. Книга заканчивается гораздо лучше.

— Речь не о фильме. Девушка-кассир поинтересовалась, не пенсионерка ли ты, и ты весь вечер словно воды в рот набрала.

Мама вскакивает с места.

— Неужели я похожа на старуху? Я регулярно крашу волосы, у меня есть тренажер с велосипедом. Я отказалась от Брайана Уильямса и увлеклась Джоном Стюартом.

Следует отдать ей должное — она выглядит моложе большинства матерей моих знакомых. У нее такие же прямые каштановые волосы и зеленые глаза, как у меня, и одевается она в таком броском и экстравагантном стиле, что всегда заставляет посторонних оглянуться и задуматься: неужели она настолько тщательно подбирала туалет или просто пошарила в недрах своего шкафа?

— Мама, ты самая молодая из шестидесятипятилетних женщин, которых я знаю. И тебе не нужна никакая социальная сеть, чтобы это доказать, — говорю я.

Меня искренне изумляет, что люди — хотя бы один человек! — готовы заплатить моей матери за советы. Я к тому, что, будучи ее дочерью, я всю жизнь старательно избегаю ее советов. Но мама уверяет, что ее клиентам нравится, что она сама понесла огромную потерю, это придает ее словам вес. Она говорит, что большинство психологов всего лишь благодарные слушатели, которые частенько только дают хорошего пинка тому, кто медлит и не решается сделать выбор. И вправду, какие могут быть еще рекомендации, если советы вам дает чья-то мама?

Я заглядываю ей через плечо.

— Тебе не кажется, что ты должна упомянуть и меня на своем сайте? Учитывая, что я первая, на ком ты применила роль инструктора по персональному росту? — спрашиваю я.

— Представь, как будет глупо, если на сайте есть твое имя, но нет никакой ссылки на твой профиль. Но, — вздыхает она, — об этом узнают лишь те, кто принял мое предложение дружбы…

— Мама, ради бога!

Я наклоняюсь и печатаю, мои руки порхают между ее руками, а живот с ребенком крепко прижимается к ее спине. Я загружаю свою страницу. На экране вспыхивают мысли и поступки моих бывших одноклассников, других музыкальных терапевтов, бывших профессоров; моей бывшей соседки по комнате в колледже, Дарси, с которой я уже несколько месяцев не общалась. «Надо бы ей позвонить», — проносится у меня в голове, но я прекрасно знаю, что звонить не буду. У нее близняшки, которые вот-вот пойдут в сад; их улыбающиеся мордашки — на фото с личной страницы.

Я принимаю предложение дружбы от своей мамы, хотя это больше похоже на новое правило социальных сетей.

— Пожалуйста, — произношу я. — Ты счастлива?

— Очень. Теперь я, по крайней мере, смогу посмотреть фотографии своей внучки, когда войду в сеть.

— Вместо того чтобы просто проехать пару километров ко мне домой и полюбоваться на нее лично?

— Зои, это дело принципа, — поясняет мама. — Я просто рада, что ты наконец-то перестала задирать нос.

— Какой еще нос? Я просто не хочу ссориться перед предстоящей вечеринкой.

Мама открывает и тут же захлопывает рот. Долю секунды она старательно продолжает сохранять лицо, но потом так же быстро сдается.

— Откуда ты знаешь?

— Похоже, с беременностью во мне проснулось шестое чувство, — по секрету сообщаю я.

Она изумляется моему ответу.

— Правда?

Я направляюсь в кухню к холодильнику — там три бадьи с перегноем, пакет моркови плюс множество пластиковых контейнеров с неизвестным содержимым.

— Иногда по утрам я просыпаюсь и знаю, что Макс на завтрак захочет хлопья «Капитан Кранч». Или, когда слышу звонок телефона, сразу знаю, что это ты, еще не поднимая трубки.

— Когда я была беременна тобой, я умела предсказывать дождь, — говорит мама. — И предсказывала точнее Гидрометцентра.

Я засовываю палец в перегной.

— Когда я проснулась сегодня утром, по всей комнате витал запах баклажанов с пармезаном — по-настоящему аппетитных баклажанов, которые готовят в «Болонизи».

— Так там же и будет вечеринка! — удивленно восклицает мама. — Когда это у тебя началось?

— Приблизительно в то же время, когда я обнаружила у Макса в пиджаке приглашение отведать японские БАДы.

Мгновение мама обдумывает услышанное, а потом заливается смехом.

— А я уже раскатала губы, что поеду в кругосветное путешествие, когда с помощью твоего дара выиграю в лотерею.

— К сожалению, придется тебя разочаровать.

Она гладит рукой мой живот.

— Зои, — говорит мама, — даже если бы ты и постаралась, все равно бы не смогла.



Некоторые любознательные ученые верят, что ответ человека на музыку является лишним доказательством того, что мы состоим не только из плоти и крови — что у нас есть душа. Их ход мысли таков.

Всем реакциям на внешние раздражители можно дать логическое обоснование. Человек отдергивает руку от огня, чтобы не обжечься. Перед важным выступлением холодеет в животе, потому что адреналин, бегущий по венам, вызывает в ответ на стресс физиологическую реакцию «бей или беги». Но нет никакого разумного объяснения тому, почему люди реагируют на музыку — притопывают, ощущают желание подпевать или пуститься в пляс. Именно поэтому некоторые полагают, что наша реакция на музыку — лишь доказательство того, что человек не просто биологический и физиологический организм, и единственное объяснение: реагирует наша духовная сущность, а это прежде всего означает, что у человека есть душа.



Играем в игры. «Измерим животик Зои», «А что там в дамской сумочке?» — кто бы мог подумать, что у мамы в сумочке найдется неоплаченный счет за коммунальные услуги? Соревнование, кто быстрее найдет пару детскому носочку и самый отвратительный конкурс, в котором детские подгузники, измазанные растопленным шоколадом, передавали по кругу, чтобы участники угадали марку шоколадного батончика.

И хотя я сама не очень-то сильна в конкурсах, но играю со всеми. Все организационные вопросы взяла на себя мой бухгалтер, Алекса, работающая на полставки. Она даже позаботилась о том, чтобы пригласить гостей: мою маму, двоюродную сестру Изабель, Ванду из «Тенистых аллей» и еще одну медсестру из ожогового отделения больницы, в которой я работаю, школьного психолога по имени Ванесса, которая в начале года обратилась ко мне с просьбой позаниматься музыкальной терапией с одним серьезно больным девятиклассником-аутистом.

Наводит некую тоску то, что эти женщины, в лучшем случае хорошие знакомые, сейчас играют роль близких подруг. Но опять-таки, если я не на работе, я с Максом. А Макс скорее ляжет под свою газонокосилку, чем станет угадывать марку шоколадных «испражнений», которыми измазаны подгузники. Именно поэтому на самом деле он единственный друг, который мне нужен.

Я наблюдаю, как Ванда вглядывается в измазанный памперс.

— «Сникерс»? — предполагает она и ошибается.

Следующий подгузник достается Ванессе. Это высокая платиновая блондинка с короткой стрижкой и проницательными голубыми глазами. В нашу первую встречу она пригласила меня в свой кабинет и тут же налетела с заявлениями о том, что тест оценки успеваемости — это сговор между приемными комиссиями, чтобы иметь возможность по всему миру обирать каждого абитуриента на восемьдесят долларов. «Ну? Что скажете в свою защиту?» — произнесла она напоследок и замолчала, чтобы перевести дыхание. «Я новый музыкальный терапевт», — представилась я. Она непонимающе уставилась на меня, потом взглянула в свой календарь и отлистала назад страницы. «Ой, — сказала она, — видимо, представитель центров „Каплан“ приедет завтра».

Ванесса даже не посмотрела на подгузник.

— Мне это напоминает кучку, — сухо сказала она. — Две, если уж быть более точной.

Я прыскаю от смеха, но, похоже, шутка Ванессы понятна только мне. Алекса выглядит подавленной, потому что ее командные игры не воспринимаются серьезно. Вмешивается моя мама и забирает подгузник у сидящей на коврике Ванессы.

— Давайте поиграем в «Назови детеныша», — предлагает она.

Я чувствую, как в бок что-то кольнуло, и бессознательно поглаживаю в том месте рукой.

Мама читает с листа, который Алекса распечатала из Интернета:

— Детеныш льва…

Моя сестра вскидывает вверх руку.

— Львенок! — выкрикивает она.

— Верно! Детеныш рыбы…

— Икра? — гадает Ванесса.

— Малек, — отвечает Ванда.

— Такого слова нет, — возражает Изабель.

— Говорю тебе, я слышала этот вопрос в «Кто хочет стать миллионером?».

Неожиданно меня скручивает такая резкая боль, что я начинаю задыхаться.

— Зои!

Мамин голос доносится откуда-то издалека.

Я пытаюсь встать.