— Знаю, слышала, — отвечает мама.

— Ты такое слушаешь?

— Я настраиваю эту радиостанцию, когда занимаюсь на беговой дорожке. Я выяснила, что когда злюсь, то иду быстрее. — Она смеется. — Группу «Раш» я приберегаю для упражнений на пресс.

— А если он прав? А если у меня родится мальчик? Я не знаю, как воспитывать мальчиков. Ничего не знаю о динозаврах, конструкторах, не умею играть в мяч…

— Дорогая, к детям не прилагаются инструкции. Ты научишься, как мы все учились: почитаешь о динозаврах, поищешь в Интернете информацию о трелевочных тракторах и экскаваторах. И чтобы купить бейсбольную рукавицу, пенис тоже не обязателен. — Мама качает головой. — Неужели, Зои, ты позволишь посторонним людям указывать тебе, кем быть?

— Ты должна признать, что жить было бы проще, если бы папа был с нами, — говорю я.

— Да. В одном я согласна с Уэйдом Престоном: каждый ребенок должен расти в полноценной семье. — Она широко улыбается. — Именно поэтому необходимо легализовать однополые браки.

— Когда это ты стала такой гей-активисткой?

— Я не борюсь за права геев. Я борюсь за права Зои. Если бы ты призналась, что вегетарианка, не могу обещать, что я перестала бы есть мясо, но боролась бы за твое право его не есть. Если бы ты сказала, что постриглась в монашки, не обещаю, что сама бы постриглась, но я прочла бы Библию, чтобы нам было о чем разговаривать. Но ты лесбиянка, именно поэтому мне известно, что американская ассоциация психологов утверждает, что процент детей, которые выросли в однополой семье и считают себя людьми с традиционной ориентацией, равен проценту детей из гетеросексуальных семей. Мне известно, что нет научно обоснованных доказательств того, что голубые родители хуже, чем родители с традиционной ориентацией. По сути, есть определенные плюсы в том, что тебя воспитывают две мамы или два папы, — во-первых, есть с чем сравнивать. К тому же девочки играют и одеваются, разрушая гендерные стереотипы, а мальчики стараются быть более нежными, более воспитанными и менее беспорядочными в связях. И, вероятно, благодаря тому, что они всю жизнь задаются вопросами, дети, выросшие в однополых семьях, более приспособлены к жизни.

У меня даже челюсть отвисает.

— Откуда ты этого набралась?

— Из Интернета. Потому что если я не слушаю Джо Хоффмана, то готовлюсь к тому, что скажу Уэйду Престону, когда в конце концов припру его к стенке.

Что бы ни говорили Джо Хоффман и Уэйд Престон, но не половая принадлежность определяет семью, а любовь. Необязательно иметь отца и мать, даже необязательно иметь обоих родителей. Человеку всего лишь необходимо плечо, на которое можно опереться.

Я представила, как моя мама гоняется за Уэйдом Престоном, и улыбнулась.

— Надеюсь, что я буду неподалеку и смогу за этим понаблюдать.

Мама сжимает мою руку. Смотрит на звезды на потолке.

— А где тебе еще быть? — удивляется она.



Я стою у Люси за спиной и вкладываю ей в руки гитару.

— Обнимай ее, как ребенка, — советую я. — Левой рукой держи за гриф.

— Вот так?

Она поворачивается на стуле, чтобы взглянуть на меня.

— Надеюсь, что ты, когда будешь нянчить настоящего ребенка, не станешь так его душить.

Она ослабевает мертвую хватку за гриф гитары.

— Ой!

— Теперь положи левый указательный палец на пятую струну, второй лад. Левый средний палец на четвертую струну второго лада.

— Мои пальцы сейчас запутаются…

— Игра на гитаре чем-то напоминает «Твистер» для рук. Держи медиатор между большим и указательным пальцами правой руки. Прижимай струны левой рукой, а правой нежно веди медиатором над эфом.

Аккорд наполняет стены медкабинета, в котором у нас сегодня проходит занятие. Люси поднимает голову, сияя от счастья.

— Получилось!

— Это ми минор, Em. Это первый аккорд, который я выучила. — Я наблюдаю, как она еще несколько раз берет этот аккорд. — У тебя по-настоящему хорошее чувство музыки.

Люси склоняется над гитарой.

— Наверное, это на генетическом уровне. Моя семья любит издавать радостные звуки.

Я часто забываю, что семья Люси посещает ту же церковь, что и Макс. Ванесса рассказала мне об этом несколько месяцев назад, когда мы с Люси только начинали заниматься. Скорее всего, они знакомы с Максом и Уэйдом Престоном. Они просто еще не сложили два плюс два и не поняли, что их драгоценная доченька проводит время с воплощением самого дьявола.

— Я могу сыграть песню? — ликует Люси.

— Ну, если выучишь еще один аккорд, сможешь сыграть «Безымянную лошадку».

Я беру в руки гитару, потом беру Еm, за ним D6, D9.

— Подождите, — просит Люси.

Она кладет свою руку поверх моей, чтобы ее пальцы лежали там же, где мои. Потом она убирает мою руку с грифа и крутит мое обручальное кольцо.

— Очень красивое, — говорит Люси.

— Спасибо.

— Я раньше его не замечала. Это обручальное?

Я обнимаю гитару. Почему так трудно ответить на такой простой вопрос?

— Мы пришли сюда не для того, чтобы говорить обо мне.

— Но я о вас ничего не знаю. Не знаю, замужем ли вы, есть ли у вас дети. Может быть, вы серийный убийца…

Когда она произносит слово «дети», внутри у меня все переворачивается.

— Я не серийный убийца.

— Хоть это радует.

— Послушай, Люси, я не хочу тратить время на…

— Если хотите знать мое мнение, это не пустая трата времени.

Я уже достаточно хорошо знаю Люси: ее не остановить. Если в ее голове поселилась какая-нибудь идея, она ее не выбросит. Именно поэтому она так быстро откликается на любое музыкальное задание, которое я перед ней ставлю, — от анализа слов песни до обучения игре на музыкальном инструменте. Я часто думаю, что в этом кроется причина того, почему она была настолько оторвана от окружающего мира в нашу первую встречу: не потому что ей было на все плевать, а именно потому, что ей совсем не наплевать; чем бы она ни занималась, она уходит в дело с головой.

Еще мне известно, что, хотя сама девочка не производит такого впечатления, ее семья чрезвычайно консервативна. И в этом случае незнание не может причинить ей вреда. Если же она случайно расскажет маме, что мы с Ванессой состоим в браке, ни капли не сомневаюсь, что наши занятия придут к мучительному концу. Я не потерплю, если моя личная жизнь каким-то образом окажет на нее негативное влияние.

— Не понимаю, что за тайна за семью печатями?

Я пожимаю плечами.

— Ты же не станешь задавать школьному психологу вопросы о ее личной жизни, верно?

— Школьный психолог мне не подруга.

— Я тоже тебе не подруга, — уточняю я. — Я твой музыкальный терапевт.

Она тут же отстраняется от меня. Потом зажмуривает глаза.

— Люси, ты не понимаешь…

— Уж поверьте, я понимаю, — уверяет она. — Я ваша чертова диссертация. Ваш маленький экспериментальный Франкенштейн. Вы покидаете эти стены, идете домой, и вам на меня наплевать. Для вас я всего лишь работа. Отлично! Я все поняла.

Я вздыхаю.

— Знаю, тебе больно это слышать, но это моя работа, Люси. Разговаривать с тобой. Концентрироваться на тебе. Разумеется, ты мне не безразлична, и я, конечно, вспоминаю о тебе, когда мы не видимся. Но как бы там ни было, я хочу, чтобы ты видела во мне музыкального терапевта, а не подругу.

Люси разворачивается на стуле и не мигая смотрит в окно. Следующие сорок минут она никак не реагирует, пока я пою, играю, спрашиваю, какую песню она хочет послушать. Когда наконец звенит звонок, она уносится, как мустанг, сорвавшийся с привязи. Уже на полпути к двери я напоминаю ей, что мы встретимся в следующую пятницу, но не уверена, что она меня услышала.



— Прекрати ерзать, — шепчет Ванесса.

Я сижу рядом с Анжелой Моретти и жду, пока в зал войдет судья и огласит свое решение касательно ходатайства Уэйда Престона назначить опекуна-представителя.

— Не могу усидеть на месте, — бормочу я.

Ванесса сидит у нас за спиной. Сидящая рядом с ней моя мама громко произносит:

— Беспокойство сродни креслу-качалке. Тебе есть чем заняться, но далеко на нем не уедешь.

Ванесса изумленно поднимает на нее глаза.

— Кто это сказал?

— Я. Только что.

— Но кого вы цитировали?

— Себя, — гордо отвечает она.

— Я скажу так одному из своих ботаников-заучек. Он фактически разобрал машину, чтобы прочесть «Гарвард, или Полный провал».

От разговора меня отвлекает прибывший Макс с адвокатами. Первым по проходу шагает Уэйд Престон, за ним Бен Бенджамин, а потом Рейд. Немного позади идет Макс в очередном новом костюме, который ему, по всей видимости, купил брат. Его отросшие волосы вьются над ушами. Раньше я смеялась над ним, когда он настолько зарастал, шутила, что он похож на актрису Кэрол Брэди из «Семейки Брэди».

Если существует физическая составляющая влюбленности — бабочки в животе, американские горки в душе, — то в таком случае есть и подобная составляющая, когда влюбленность проходит. Кажется, что твои легкие словно решето — ты не можешь набрать достаточно воздуха. Все внутри замерзает. Сердце превращается в крошечную ожесточенную жемчужину — химическая реакция на раздражающее зерно правды.

Замыкает шествие Лидди. Сегодня она строит из себя Джеки Кеннеди.

— Она из управления гражданской обороны? — шепчет Ванесса. — Или перчатки — просто дань моде?

Я не успеваю ответить, как помощница адвоката уже спешит с ручной тележкой по проходу и начинает вываливать перед Уэйдом Престоном различные справочники, совсем как в прошлый раз. Даже если она делает это просто на публику, то трюк срабатывает. Я окончательно пугаюсь.

— Зои, очнись! — окликает меня Анжела, не отрываясь от своих записей. — Тебе известно, что почта чуть ли не выпустила марку с изображением Уэйда Престона? Но они передумали, когда люди так и не смогли решить, на которую сторону плевать.

Шорох черных одежд, входит судья О’Нил.

— Знаете, мистер Престон, вы ничего не выгадаете, если зачастите в суд. — Он просматривает лежащее перед ним ходатайство. — Мне кажется, сторона истца в вашем лице просит назначить опекуна-представителя для ребенка, которого еще нет и который, возможно, так никогда и не родится?

— Ваша честь, — встает Престон, — самое главное, что мы говорим о ребенке. Вы сами это только что подтвердили. И поскольку этот нерожденный ребенок уже зачат, ваше решение определит, в какой семье он будет расти. Поэтому я считаю, что суд обязан прислушаться к советам квалифицированного специалиста, который проводит беседы с потенциальными семьями и будущими родителями и сможет дать суду рекомендации перед принятием решения.

Судья пристально смотрит поверх очков на Анжелу.

— Миссис Моретти, что-то подсказывает мне, что у вас другое мнение?

— Ваша честь, в обязанности опекуна-представителя входит беседа с ребенком, ставшим источником разногласий. Каким образом будут беседовать с эмбрионом?

Уэйд Престон качает головой.

— Никто и не предлагает опекуну-представителю разговаривать с чашкой Петри, Ваша честь. Но мы полагаем, что беседа с потенциальными родителями желательна, чтобы понять, какой стиль жизни более приемлем для ребенка.

— Пробиркой, — шепчу я.

Анжела рассеянно наклоняется ближе.

— Что?

Я молча кручу головой. Эмбрионы хранятся в пробирках, а не в круглых чашках Петри. Если бы Престон как следует подготовился, он бы знал такие вещи. Но для него суть не в том, чтобы дотошно и педантично изучить дело. Для него важно стать инспектором манежа в цирке.

— При всем уважении, Ваша честь, но в законе штата Род-Айленд все четко прописано, — вмешивается Анжела. — Когда мы, слушая дело об опеке, обсуждаем интересы ребенка, мы говорим об уже рожденных детях. Мистер Престон пытается всеми силами поднять статус замороженных эмбрионов до того, чем в этом штате они не являются, — а именно, до статуса человека.

Судья поворачивается к Уэйду Престону.

— Мистер Престон, вы затронули интересную тему. Не уверен, что в дальнейшем не пожалею о том, что не развил ее, но миссис Моретти права. Назначение опекуна-представителя предполагает наличие хотя бы младенца, поэтому ваше ходатайство я вынужден отклонить. Однако касательно этого суда в наших интересах защитить невинные жертвы, посему я сам выслушаю всех свидетелей и возьму на себя роль опекуна-представителя. — Он поднимает глаза. — Мы готовы назначить дату слушания?

— Ваша честь, — отвечает Анжела, — моей клиентке сорок один год, ее жене почти тридцать пять. Эмбрионы уже около года находятся в криокамере. Мы бы хотели, чтобы дело слушалось как можно скорее, чтобы увеличить шансы удачной беременности.

— Похоже, хотя бы в одном мы с миссис Моретти единодушны, — вмешивается Уэйд Престон. — Хотя мы желаем, чтобы этот спор разрешился как можно быстрее по другой причине: эти дети заслуживают того, чтобы расти в любящей традиционной христианской семье.

— Есть и третья причина для своевременного слушания этого дела, — заявляет судья О’Нил. — В конце июня я выхожу на пенсию, и мне бы очень не хотелось, чтобы моему преемнику пришлось подчищать за мной хвосты. Назначим слушание через пятнадцать дней. Надеюсь, обе стороны успеют подготовиться?

Когда судья покидает зал суда, я поворачиваюсь к Анжеле.

— Это хорошо, верно? Мы выиграли ходатайство?

Но она настроена менее оптимистично, чем я ожидала.

— Технически да, — признает она. — Но мне не нравятся слова судьи о невинных жертвах. Как по мне, попахивает предвзятым отношением.

Мы замолкаем, когда к нам подходит Уэйд Престон и передает Анжеле лист бумаги.

— Список ваших свидетелей. — Она просматривает документ. — Вы не переусердствовали?

Он кровожадно усмехается.

— Это еще цветочки, дорогая.



В пятницу Люси опаздывает на занятие на пятнадцать минут. Я объясняю это тем, что мы перебрались в фотостудию на третьем этаже, — я и понятия не имела о существовании подобного кабинета.

— Здравствуй, — приветствую я, когда она заходит. — Не смогла сразу найти, да?

Люси молчит. Садится за парту, достает книгу и погружается в чтение.

— Ладно, ты продолжаешь на меня злиться. Ты очень ясно даешь это понять. В таком случае давай об этом поговорим. — Я подаюсь вперед, мои руки зажаты между коленями. — Для пациента вполне естественно неверно истолковывать свои отношения с терапевтом, Фрейд даже называл это ключом, который может помочь найти корни недовольства человека, кроющиеся в его прошлом. Может быть, мы можем конструктивно взглянуть на причины, по которым ты хочешь, чтобы я была твоим другом? Как это характеризует тебя в настоящий момент? Чего ты сейчас хочешь?

С непроницаемым лицом Люси продолжает листать книгу, это сборник рассказов Антона Чехова.

— Занимаешься русской литературой? — высказываю я догадку. — Впечатляет.

Люси не обращает на меня никакого внимания.

— Я никогда не изучала русскую литературу. Слишком скучно. Мне с головой хватает того, что написано на английском. — Я тянусь за гитарой и наигрываю «Славянский марш», минорный набор нот. — Если бы мне довелось сыграть русскую литературу, наверное, получилось бы нечто подобное, — задумчиво говорю я. — Единственное «но» — нужна скрипка.

Люси захлопывает книгу, бросает на меня испепеляющий взгляд и кладет голову на стол.

Я придвигаю свой стул поближе к ней.

— Если не хочешь говорить, что тебя тревожит, может быть, хочешь сыграть?

Молчание.

Я тянусь за джамбе, зажимаю инструмент между коленями и поворачиваю таким образом, чтобы она смогла на нем играть.

— Ты так злишься? — спрашиваю я, легонько стукнув по барабану. — Или так? — Теперь я ударяю сильно, всей ладонью.

Люси продолжает смотреть в противоположную сторону. Я начинаю отбивать ритм «там-там-там-ТАМ, там-там-там-ТАМ».

В конце концов я останавливаюсь.

— Если не хочешь разговаривать, может быть, сегодня просто послушаешь?

Я кладу плеер на переносные колонки и ставлю музыку, на которую у Люси раньше наблюдалась реакция — либо положительная, либо отрицательная. На этот раз я просто хочу ее подразнить. По-видимому, мне удалось пробить ее защитный панцирь, потому что она нагибается и роется в рюкзаке. Через секунду она достает скомканную тряпку, отрывает от нее два клочка, скатывает их в шарик и затыкает уши.

Я выключаю музыку.

Когда я только начала работать с Люси, она вела себя именно так, и я расценивала это как некую сложную задачу, которую мне необходимо решить, — подобный вызов мне бросали все пациенты. Но после нескольких месяцев улучшения… Это похоже на личное оскорбление.

Фрейд назвал бы это контрперенесением. Другими словами, случай переплетения эмоций терапевта и чувств пациента. Я должна отойти в сторону и разобраться, почему Люси выплескивает свою злость на меня. Так я вновь возьму под контроль эмоции в наших отношениях врач — пациент, и что еще важнее — обнаружу недостающий кусок головоломки, которую представляет собой Люси.

Проблема в том, что Фрейд ошибся.

Когда мы с Максом познакомились, он взял меня на рыбалку. Я раньше никогда не рыбачила и не понимала, как люди целый день могут забрасывать в океан удочки, ожидая поклевки, но так ее и не дождавшись. Это казалось глупой тратой времени. Но в тот день «гулял» полосатый окунь. Макс насадил на мой крючок наживку, забросил удочку и показал, как ее держать. Минут через пятнадцать я почувствовала рывок. «Поймала!» — обрадованно воскликнула я. Я внимательно слушала Макса, когда он рассказывал, что делать — крутить медленно и ритмично, не отпускать ручку катушки, но неожиданно натяжение ослабело. Я смотала леску и увидела, что наживка исчезла. И в этот момент я поняла, почему рыбаки выжидают целый день, чтобы поймать рыбу: понимаешь, что теряешь, еще до того, как на самом деле ощутишь потерю.

Именно поэтому бойкот Люси сейчас ранит меня намного больнее, чем в начале занятий. Теперь я ее знаю. Я с ней общалась. Поэтому ее уход в себя уже не вызов, это провал.

Через несколько минут я выключаю музыку, и остаток занятия мы сидим в тишине.



Когда мы с Максом пытались зачать ребенка, нам пришлось встречаться с социальным работником в клинике репродукции, но я не помню, чтобы нам задавали вопросы, которые мы слышали с Ванессой сейчас.

Социального работника зовут Фелисити Граймз, и, похоже, она понятия не имеет, что восьмидесятые уже давно прошли. На ней асимметричный красный пиджак с огромными подплечниками. Волосы так высоко начесаны, что могли бы выполнить роль паруса.

— Вы искренне считаете, что останетесь вместе? — спрашивает она.

— Мы женаты, — напоминаю я. — Думаю, это отличный показатель серьезности наших отношений.

— Пятьдесят процентов браков заканчиваются разводом, — возражает Фелисити.

Я стопроцентно уверена: когда мы с Максом общались с социальным работником, она не задавала нам вопросы о том, как долго продлится наш брак.

— Это касается разнополых браков, — говорит Ванесса. — Но однополые браки разрешены относительно недавно, поэтому по ним нет статистики. Опять-таки, учитывая те препятствия, которые нам пришлось преодолеть, чтобы вступить в брак, можно утверждать, что наш союз даже более прочен, чем среднестатистический союз разнополой пары.

Я сжимаю руку Ванессы — знак предупреждения. Я пыталась объяснить ей: какими бы глупыми ни казались вопросы, мы должны оставаться спокойными и давать на них ответы. Сейчас цель — не размахивать разноцветным флагом. Цель — получить добро от социального работника, чтобы иметь возможность двигаться дальше.

— Она хочет сказать, что мы вместе надолго, — говорю я, робко улыбаясь.

Нам пришлось преодолеть сопротивление главврача клиники репродукции человека, чтобы начать подготовку к процедуре ЭКО, невзирая на факт, что судьба эмбрионов до решения суда находится в подвешенном состоянии. Главврач разрешила нам уладить вопрос с социальными работниками, чтобы потом — если решение суда будет в нашу пользу — не откладывая начать с Ванессой медикаментозную терапию. Но при этом подчеркнула, что если Макс захочет, чтобы Рейда с Лидди наделили такими же правами, то она не сможет им отказать.

Мы уже объяснили социальному работнику, как мы познакомились, как долго вместе.

— Вы уже обсудили юридические формальности, поскольку вы однополые родители?

— Да, — отвечаю я. — После рождения ребенка Ванессой я его усыновлю.

— Как я понимаю, вы являетесь доверителями друг другу?

Мы переглядываемся. В отличие от разнополых пар, если я попаду в автокатастрофу и буду умирать, Ванесса не будет иметь права как моя супруга сидеть у моей кровати в больнице, не сможет принимать решение отключить систему жизнеобеспечения. Поскольку наш брак официально в штате не признан, нам приходится преодолевать подобные юридические ловушки, чтобы получить равные права — 1138 из них! — которыми автоматически обладают гетеросексуальные пары, вступившие в брак. Мы с Ванессой планировали сесть за бутылочкой бурбона и задать друг другу вопросы, на которые никому не хотелось бы отвечать, — о донорстве органов и помещении в хоспис, о смерти мозга, но когда мы получили повестку в суд, желание обратиться к адвокату с просьбой официально наделить нас такими полномочиями отошло на второй план.

— Мы как раз этим занимаемся.

Это не ложь, если мы планировали решить этот вопрос, верно?

— Почему вы хотите завести ребенка? — спрашивает Фелисити.

— Не стану говорить за Ванессу, — отвечаю я, — но я всегда мечтала иметь детей. Мы с моим бывшим мужем десять лет пытались завести ребенка. Мне кажется, что я не буду чувствовать себя полноценной женщиной, если не смогу стать матерью.

Собеседница поворачивается к Ванессе.

— Я каждый день на работе общаюсь с детьми. Некоторые стеснительные, другие смешные, третьи настоящие занозы. Но каждый является живым доказательством того, что в какой-то момент их родители верили, что вместе у них есть будущее. Я хочу родить ребенка Зои, чтобы он вырос в окружении двух матерей, которые перевернули небо и землю, лишь бы он смог появиться на свет.

— Но вы испытываете желание стать матерью?

— Разумеется, — отвечает Ванесса.

— Тем не менее раньше вы не выказывали желания иметь ребенка…

— Потому что рядом со мной не было человека, с которым я хотела бы завести детей.

— Вы делаете это ради Зои или ради себя?

— Разве возможно отделить одно от другого? — раздражается Ванесса. — Конечно, я делаю это ради Зои, но и ради себя тоже.

Фелисити что-то черкает в своем блокноте. Я начинаю нервничать.

— Что дает вам повод думать, что вы станете хорошими родителями?

— Я терпеливая, — отвечаю я. — У меня большой опыт помощи людям выражать себя различными способами. Я умею слушать.

— Так сильно, как она, любить никто не умеет, — добавляет Ванесса. — Она сделает все для своего ребенка. А я… Ну, я школьный психолог. Смею надеяться, что моя профессия поможет в воспитании собственного ребенка.

— Она умная, уверенная в себе и чуткая, — говорю я. — Великолепный образец для подражания.

— Значит, мисс Шоу, вы работаете с подростками. Вы когда-нибудь работали с детьми помладше? У вас есть младшие братья или сестры, которых вы помогали растить?

— Нет, — отвечает Ванесса. — Но я абсолютно уверена, что если окажусь в тупике, то посмотрю в Интернете, как менять подгузники.

— Еще она веселая, — вставляю я. — У нее отличное чувство юмора!

— Знаете, за время работы я сталкивалась с несколькими малолетними матерями, — замечает Ванесса. — Они сами еще дети, не успели ничего забыть, но я бы не сказала, что они лучше подготовлены к роли родителей…

Фелисити поднимает на нее глаза.

— Вы всегда такая ранимая?

— Только когда я разговариваю с человеком…

— Еще что-нибудь? — весело спрашиваю я. — Наверное, у вас еще есть к нам вопросы?

— Как вы объясните ребенку, почему у него две мамы и нет папы? — интересуется Фелисити.

Я ожидала этого вопроса.

— Я бы начала с того, что существуют разные семьи, и одни ничем не лучше других.

— Как вам известно, дети могут быть жестокими. А если одноклассники будут его дразнить из-за того, что у него две мамы?

Ванесса кладет ногу на ногу.

— Я приду и надеру уши тем, кто его дразнит.

Я пристально смотрю на свою вторую половинку.

— Ты ведь это несерьезно…

— Ладно. Мы с этим справимся. Мы поговорим об этом с нашим ребенком, — говорит Ванесса, — а потом я пойду и надеру обидчику уши.

Я стискиваю зубы.

— Она хочет сказать, что мы поговорим с родителями обидчика и попытаемся убедить их научить детей быть терпимее.

Звонит телефон, социальный работник отвечает на звонок.

— Простите, — извиняется она. — Простите, я на минутку.

Как только Фелисити Граймз выходит из кабинета, я поворачиваюсь к Ванессе.

— Неужели ты только что сказала это социальному работнику, который решает, достойны ли мы того, чтобы воспользоваться этими эмбрионами?

— Не ей решать. А судье О’Нилу. Кроме того, вопросы эти просто смешные. На свете полно отцов-тунеядцев, и это уже весомая причина для того, чтобы прославлять матерей-лесбиянок.

— Но социальный работник должен дать нам зеленый свет, прежде чем клиника предпримет какие-либо шаги, — возражаю я. — Ванесса, ты не умеешь играть в эту игру, но я умею. Ты не готова что угодно сказать и что угодно сделать, чтобы получить от социальных органов добро.

— Я не позволю людям осуждать меня только потому, что я лесбиянка. Разве недостаточно того, что наши отношения выставлены на обозрение в зале суда? Неужели мне действительно придется сидеть и улыбаться, пока какая-нибудь Пэм Юинг[21] будет говорить мне, что лесбиянка не может быть хорошей матерью?

— Она такого никогда не говорила, — возражаю я. — Ты сама это придумала, потому что хотела это услышать.

Я представляю, что Фелисити Граймз стоит по ту сторону двери и ставит большой жирный крест на нашем деле. «Пара, которая не в состоянии сойтись во взглядах во время часового собеседования, НЕ МОЖЕТ стать родителями».

Ванесса качает головой.

— Прости, но я не стану играть в эту игру, как это делал Макс. Я не стану выдавать себя за другого человека, Зои. Я полжизни притворялась.

В это мгновение злость, которую я чувствовала к Максу, пузырится, как волдыри на языке. Одно дело, когда он хочет лишить меня права использовать эти эмбрионы, и совсем другое — забрать то, что делает меня счастливой.

— Ванесса, — говорю я, — я хочу ребенка. Но только не ценой твоей любви.

Ванесса пристально смотрит на меня, и тут в дверь вплывает социальный работник.

— Еще раз приношу свои извинения. С моей стороны возражений нет.

Мы с Ванессой переглядываемся.

— Вы имеете в виду, что мы закончили? — уточняю я. — Мы сдали?

Собеседница улыбается.

— Это не экзамен. Никто не ожидает от вас правильных ответов. Мы просто хотим, чтобы у вас были эти ответы, и точка.

Ванесса встает и пожимает ей руку.

— Спасибо.

— Удачи.

Я хватаю куртку и сумочку, и мы выходим из кабинета. Секунду мы стоим в коридоре, потом Ванесса хватает меня и обнимает так сильно, что приподнимает от пола.

— У меня такое чувство, словно я только что выиграла Суперкубок.

— Скорее первую игру в этом сезоне, — уточняю я.

— И все же. Так приятно, когда тебе говорят «да» вместо «нет».

Мы идем по коридору, она обнимает меня за плечи.

— Официально заявляю, — говорю я, — что когда ты пойдешь откручивать уши этому гипотетическому обидчику — мисс Граймз я признаваться не хотела, — то я обязательно пойду с тобой.

— За это я тебя и люблю.

Мы подходим к лифту. Я нажимаю кнопку вызова. Когда раздается звонок, свидетельствующий о том, что лифт приехал, мы с Ванессой отстраняемся друг от друга.

Это уже вторая натура.

Чтобы люди, стоящие в лифте, не таращились на нас.



Во вторник по утрам я езжу в хоспис и занимаюсь музыкальной терапией с людьми, которые медленно умирают. Это жестокая, опустошающая душу работа. Тем не менее я лучше побуду в хосписе, чем в зале суда рядом с Анжелой Моретти. На этот раз слушается внеочередное ходатайство Уэйда Престона, которое он подал вчера прямо перед закрытием предварительных слушаний. Анжела настолько злая, что даже шуток насчет Престона не отпускает.

Судья О’Нил сердито смотрит на Престона.

— Передо мной лежит внеочередное ходатайство, которое подала ваша сторона, и в нем вы просите дисквалифицировать Анжелу Моретти как адвоката Зои Бакстер, и ходатайство, поданное миссис Моретти, со ссылкой на статью одиннадцать, которое аннулирует ваше. Или, как я люблю это называть, целый флакон экседрина на ночь. В чем дело, стороны?

— Ваша честь, мне бы не хотелось разглашать эту информацию в суде. Но как видно по снимкам, которые прилагаются к ходатайству и которые я хотел бы приобщить к делу как вещественное доказательство номер один, миссис Моретти не только симпатизирует лесбиянкам, но и сама ведет такой же развратный образ жизни.

Он поднимает повыше шероховатый снимок двадцать на тридцать, на котором мы обнимаемся с Анжелой. Мне приходится прищуриться, чтобы понять, где, черт возьми, была сделана эта фотография. Потом я вижу забор в форме цепи, фонарь и узнаю стоянку у средней школы.

В тот день мы с Анжелой предварительно не договаривались о встрече.

А это означает, что Престон нанял кого-то следить за мной.

Уэйд Престон пожимает плечами.

— Фотография красноречивее слов.

— Он прав, — соглашается Анжела. — И это обманчивое фото говорит само за себя.

— Если они занимаются этим на людях, только представьте, чем они занимаются наедине…

— Боже мой! — бормочет Анжела.

— Сейчас уже поздно поминать Господа, дорогая. Очевидно, что ответчица со своим адвокатом состоят в порочащей связи, что является нарушением этических норм, которыми руководствуются адвокаты штата Род-Айленд, — говорит Престон.

Со своего места медленно встает Бен Бенджамин.

— Уэйд, ты что? В Род-Айленде не запрещено вступать в интимные отношения со своими клиентами.

Престон резко поворачивается к Бенджамину.

— Не запрещено?

Я недоуменно смотрю на Анжелу.

— Не запрещено?

Бенджамин кивает.

— Если только секс не рассматривается в качестве гонорара.

Престон бесстрашно поворачивается к судье.

— Ваша честь, Род-Айленд не исключение, нам всем известно, что существуют этические нормы в юриспруденции. Насколько же низко должен пасть адвокат, чтобы завести интрижку с клиентом! Это просто переходит все нормы приличия, и об этом свидетельствует вещественное доказательство номер один. Миссис Моретти, безусловно, не может объективно представлять своего клиента в этом процессе.

Судья поворачивается к Анжеле.

— Я думаю, у вас есть что добавить?

— Я категорически отрицаю, что меня с клиенткой, чья супруга сидит у нас за спиной, связывают какие-либо любовные отношения. Папарацци мистера Престона стал свидетелем всего лишь невинных объятий, которые имели место во время моей встречи с клиенткой, когда она буквально обезумела, узнав о попытке Уэйда Престона извратить правосудие, подав ходатайство с просьбой назначить опекуна-представителя зиготам. И хотя я вполне понимаю желание мистера Престона принимать обычное человеческое сочувствие за нечто иное — поскольку это означает, что прежде всего он сам должен быть человеком, — он совершенно неверно истолковал ситуацию. В довершение ко всему возникает вопрос, Ваша честь: зачем он нанял человека фотографировать мою клиентку?

— Она находилась в общественном месте, на стоянке, у всех на виду, — возражает Престон.

— У вас на руке обручальное кольцо? — интересуется судья у Анжелы.

— Да.

— Вы замужем, миссис Моретти?

Адвокат прищуривается.

— Да.

— За мужчиной или за женщиной? — вмешивается Уэйд Престон.

Анжела поворачивается к нему.

— Протестую! Ваша честь, это переходит все границы приличия. Это порочащие предположения и клевета…

— Довольно! — кричит судья О’Нил. — Ходатайство отклонено. Я не стану применять санкции к сторонам, не стану штрафовать. Стороны, перестаньте тратить попусту мое время.

В ту же минуту, как судья покидает свою скамью, Анжела идет к столу истца и орет на Уэйда Престона, который по меньшей мере на полголовы выше ее:

— Клянусь, еще раз подобным образом запятнаешь мое имя, я мгновенно подам на тебя в суд и тебе всыплют по первое число!

— Пятнать ваше имя? А почему, миссис Моретти, вы считаете, что быть лесбиянкой оскорбительно? — спрашивает он. — Стыдно, стыдно! Ваша контора должна пожизненно отстранить вас от юридической практики.

Она тыкает пальцем в его костлявую грудь, и кажется, что сейчас Анжела будет метать громы и молнии, но неожиданно она отступает, подняв вверх руки, — словно признает, что неправа.

— Знаете что? Я собиралась сказать «Да пошел ты!», но потом решила подождать начала процесса, чтобы ты сам облажался.

Она разворачивается на каблуках и покидает зал суда. Ванесса смотрит на меня.

— Пойду прослежу, чтобы она не взорвала его машину, — говорит она и спешит за Анжелой.

В это время Уэйд Престон поворачивается к своей свите.

— Дело сделано, друзья мои. Когда бежит защита, нападения не будет.

Они с Беном Бенджамином уходят, продолжая переговариваться приглушенным шепотом. Они оставляют на столе кипу книг, которые появляются каждый раз вместе с Уэйдом Престоном… и Макса, который сидит, обхватив голову руками.

Я встаю, за мной встает и Макс. В зале еще секретарь, пара судебных приставов, но в это мгновение все исчезают, кажется, что только мы одни. Я замечаю седину в его щетине. Глаза по цвету похожи на синяки.

— Зои… За это… Прости. Мне очень жаль.

Я пытаюсь вспомнить, что сказал Макс, когда умер наш сын. Возможно, из-за успокоительных, возможно, потому что я была сама не своя, но я не могу вспомнить ни слова утешения. На самом деле я не могу вспомнить ни одного конкретного слова из тех, которые он мне говорил, говорил ли он вообще «Я люблю тебя». Как будто все разговоры из нашего прошлого ссохлись, превратившись в древнюю реликвию, которая рассыпается в прах, если подходишь слишком близко.

— Знаешь, Макс, — отвечаю я, — я очень в этом сомневаюсь.



На следующие два занятия музыкальной терапии Люси опять опаздывает, просиживает их, не обращая на меня внимания, и уходит. На третьем я решаю, что с меня довольно. Мы сегодня располагаемся в математическом классе, доска исписана символами, от которых у меня начинает кружиться голова и немного подташнивает. Когда Люси приходит, я, как обычно, интересуюсь, как прошел ее день, и, как обычно, она отвечает молчанием. Но на этот раз я беру гитару и играю композицию «Эйр сэпплай» «Все из-за любви».