Феликс Гилман
Расколотый Мир
ПРОЛОГ
КАК ПОГИБАЛ ГЕНЕРАЛ (1878)
Генерал лежал на спине, раскинув руки, и смотрел на звезды.
Камешек впился ему в крестец. Падая, он ударился головой и подвернул лодыжку, но именно камень причинял ему сильнейшую боль. Другие ощущения исчезли, но чертов камень давил беспрестанно. Генерал был не в силах пошевелиться. Его волю и тело разъединило оглушительным грохотом.
На мгновение темное облако надвинулось на звезды и скрыло их свет, но вскоре они опять засияли, так же холодно, как прежде. Он смотрел в ночное небо над горами — оно горело и кружилось, шипело и плясало, сотрясалось и падало.
Генерал терял рассудок.
Вокруг него не было ни сосенки. Он лежал в голой расщелине на высокой каменистой равнине. До этого они отступали — Генерал и двадцать два самых верных его солдата. Позади оставались войска Линии, впереди зияла пропасть, но враг настиг их именно здесь.
Найди Генерал в себе силы повернуть голову, он увидел бы вершину горы — мрачную, раздвоенную, подобную руке, сложенной в жесте благословения. Он должен был добраться туда, и добрался бы, если б не это... это злополучное вмешательство. «Лучше умереть, глядя на гору, чем на эти бестолковые звезды», — думал он.
Все кончилось без единого выстрела, без всяких предупреждений. Смертоносный снаряд линейных со свистом обрушился с ночного неба прямо под под ноги лейтенанту Дирфилду. Бедняга Дирфилд, совсем еще мальчик, побледнел, глаза его расширились. Он обернулся к Генералу, чтобы сказать ему что-то напоследок, и тут раздался грохот, безумный, жуткий грохот. Большие глаза лейтенанта наполнились кровью и страхом. Он повалился в одну сторону, Генерал — в другую, и теперь оба лежали там, где упали.
Снаряд затих, быстро израсходовав запас топлива, но ужасный грохот все еще раздавался эхом в голове Генерала. Грохот расколол его разум на две, на четыре, затем на множество разрозненных частей. Эхо снова и снова перемалывало разум в порошок. Было больно и страшно.
Генерал был человеком выдающимся. Разве не он создал из ничего Республику Красной Долины? Он защитил ее от всех врагов и невзгод. Без него слова философов и политиков оставались бы пустыми тирадами — это он ковал мир, придавая ему заданную ими форму. Грохот беспорядочными раскатами метался в его голове, но Генерал крепко вцепился в свою гордость; это могло замедлить, хотя уж точно не остановить процесс распада его сознания.
Двадцать лет Республика процветала, и то был прекраснейший период в Истории Запада, ведь страну организовали согласно лучшим теориям политического устройства. Изгнав беспрестанно враждовавших линейных и Стволов, они создали островок мира и благодати. И все это оказалось разрушено шпионами и шантажистами Стволов, раздавлено колесами Линии еще десять лет назад — и никогда больше не восстановится. Впрочем, времени хватило для того, чтобы целое поколение юношей и девушек получило достойное воспитание, и Генералу хотелось сейчас передать им какие-нибудь благородные, вдохновляющие прощальные слова. Однако воспаленный рассудок рождал лишь обрывки старых сказок, брань, сальности и бессмыслицу. Генерал подумал, что плачет, хотя не был в этом уверен.
Он смутно понимал, что рядом, среди мертвых тел, ходят линейные, даже видел краем глаза этих приземистых солдатиков в черно-серой форме, бесцеремонно шагавших по трупам героев. Иногда они останавливались, чтобы тупым засапожным ножом перерезать хрипящее горло. И, точно деловитые доктора, переходили от одного пациента к другому. Солдаты Генерала лежали беззащитные, как младенцы. Незавидный конец. Совсем незавидный.
Заметят линейные, что Генерал еще дышит? Возможно. В любом случае, он уже никак не может им помешать.
Еще одна часть его разума рассыпалась в пыль, и Генерал на мгновение совершенно забыл, кто он такой, и тут же попытался вспомнить. Был ли он командиром? Он оказался в этих проклятых, холодных и мерзких горах по зову какого-то последнего великого долга, вот только забыл какого именно, а вместо этого почему-то вспомнил сказку, которую когда-то, давным-давно, в зеленом городке Глен-Лили графства Ульвер ему рассказывала няня. Сказку о принце, который покинул красный замок своего отца и, не взяв с собой ничего, кроме меча и... совы, отправился на поиски принцессы... нет, чтобы передать принцессе послание... а принцесса, закованная в цепи, томилась пленницей в башне... прекрасная, с белоснежной кожей, черными волосами до пояса и совершенно нагая...
Через него перешагнул линейный — черные сапоги на мгновение заслонили звездное небо. Черное галифе перепачкано серой пылью. Линейный что-то прокричал — Генерал не разобрал что именно — и пошел дальше, не глянув вниз.
Генерал снова вцепился в рассеивающиеся крохи своего разума и вспомнил, что уже не впервые лежит вот так, ночью под звездами, среди трупов, истекая кровью и умирая. Та, самая первая ночь закалила его характер. Когда он был юным солдатом, в битве при А... сражении при... на поле, поросшем утесником и вереском, у каменного моста, противнику удалось ранить его в плечо. Войско отступило, бросив его на верную смерть, и он всю ночь пролежал среди трупов, не в состоянии подняться. Сил тогда хватило только на то, чтобы крепко прижать шинель к плечу, молиться, чтобы кровь перестала сочиться из раны, и смотреть на холодные звезды. Он был еще очень молод. В ту, самую первую ночь он научился всей душой стремиться к благой цели, сверять путь по далекой звезде. Он научился быть героем и не бояться смерти. Так он рассказывал многим поколениям желторотых новобранцев.
В последние годы новобранцы уже не были такими желторотыми, да и после всех ужасов долины Блэккэп, после того сокрушительного поражения, их осталось совсем немного. Тогда Линия разогнала их по холмам, лесам и подворотням, словно бандитов. Армии Республики, от былого величия которой осталась лишь горстка, яростные, отчаянные ошметки, приходилось тайком собираться, маскироваться, устраивать схроны, организовывать полуночные взрывы, общаться с помощью знаков и кодовых слов. Он помнил! Да, он помнил шифровки, но забыл, для чего они. За повседневной домашней перепиской скрывались вопросы чрезвычайной важности. «Дети растут большими и сильными» означало «оружие к передаче готово» — он с трудом припоминал все эти коды и символы...
Он вспомнил, что послания они зашифровывали, среди прочего, в детских сказках, в письмах любимым чадам, которые остались дома в безопасности. Вспомнил, как писал: «Однажды птичий царь оглядел с вершины горы свое царство и опечалился». Слова эти содержали какую-то тайну, возможно, хорошую новость, но, скорее всего, плохую. Какую именно — он забыл, но все новости вот уже десять лет подряд были плохими.
Он попробовал вспомнить имена своих солдат, многие из которых — возможно, все — лежат сейчас с ним рядом на горном склоне и так же, как он, теряют рассудок. Ни одного имени в памяти не всплыло. Вместо этого привиделись лица трех президентов, которым он подчинялся: бородача Беллоу, что когда-то служил мэром Моргана и составил текст Хартии, маленького жилистого смышленого Ирделла, первым подписавшего Хартию в Красной долине, и глуповатого крепыша Киллбука, который теперь казался первым вестником стремительного упадка Республики.
Но, возможно, он все перепутал, и вместо Беллоу вспомнил короля из книги сказок с картинками, которую ему когда-то читала няня.
В голове снова загрохотало, и Генерал забыл про Беллоу навсегда. Грохот пулей отскакивал от стенок черепа. Самое ужасное в грохоте — его абсолютная бессмысленность. Генерал забыл, как выглядит полковое знамя. Он вспомнил конюшни в Глен-Лили, где научился читать, ездить верхом и владеть клинком, но и те быстро стерлись из памяти. Линия давно уже сровняла их с землей. Внезапно он с горечью осознал, что у него есть дочь, которую он не видел уже много лет. Эти годы он провел в изнурительных походах, прячась в горах и совершая набеги, изнуряющие противника. Он писал ей письма, и она ждала, что он вернется домой. Только он уже не вернется.
Последнее письмо дочери он отправил всего несколько дней назад, когда войско стояло у подножия гор. В нем он писал что-то очень важное, но сейчас не мог вспомнить что именно. Что-то об этих горах и камнях, на которых сейчас лежал, истекая кровью и теряя сознание. Он вспомнил, с какой безрассудной решимостью подписал и запечатал письмо. Отбросив долгие годы молчания в сторону, он рассказал дочери то, о чем опасно говорить. Он помнил свое решение: «Больше ни к чему хранить тайны. Если мы победим, земля содрогнется». Он забыл почему.
Пугающе живо встал в памяти смрад, стоявший в долине Блэк-кэп после сражения, грязь и мерзкие черные цветы, лоснившиеся от алой крови. Там погиб один из его сыновей. Где скончался другой, он уже не помнил.
Через него снова перешагнул линейный, задел голову и сдвинул ее набок — теперь Генерал больше не видел звезд, а различал лишь шаркающие ноги и тело лейтенанта Дирфилда. Дирфилд! Славный был парень. Вместо старенького мундира носил охотничьи шкуры — времена парадных алых мундиров давно прошли. А сам лейтенант мертв и бледен.
Поодаль от Дирфилда Генерал заметил тело Кан-Кука, заклинателя камней, холмовика — своего холмовика, своего союзника из Первого Племени. В последнем из писем Генерал раскрыл множество тайн Кан-Кука, но теперь все позабыл.
Белое, точно кость, голое тело Кан-Кука билось и трепыхалось, как бьется выброшенная на берег рыба. Длинные тощие руки метались, словно обнаженные ветки деревьев в бурю. Хватая себя за волосы, Кан-Кук выдирал из буйной гривы засаленные черные клочья. Это показалось Генералу странным. Он был совершенно уверен, что сам-то лежит тихо, очень тихо. Возможно, психобомбы действовали на всех по-разному. А может быть, Генерал, сам того не зная, сейчас тоже кричал, бился, размахивал руками? Он больше не мог ручаться за свое онемевшее тело.
Генерал подумал, что Кан-Кук наверняка еще сможет встать. Поговаривали, что когда кто-то из Племени умирает и его предают земле, в должное время он воскресает вновь. По легенде, Племя бессмертно, как песня или сон, как вожди Стволов и Линии. Но если Кан-Кука похоронить, вернется ли к нему рассудок, когда он воскреснет, или его странный, проницательный и сумасбродный разум теперь уничтожен?
В этот последний безрассудный поход Генерал отправился по просьбе Кан-Кука. Таков был их уговор. Люди много лет говорили, что Генерал свихнулся, если держит при себе холмовика, и, возможно, они были правы. Генерал вспомнил, что обещал ему Кан-Кук. Он сказал, что у Племени есть Тайна. Кан-Кук называл ее Песнью, но Генерал был уверен, что это оружие. Оружие, которое принесет людям мир. Союз ради мира и процветания — древнейшая мечта. В старости Генерал, наверное, возился бы в саду, выращивая розы. Народ Кан-Кука был готов раскрыть свою Тайну — и наконец всех простить. В алой сердцевине мира есть пещера, где гремит барабанный бой, и Город Первого Племени сокрыт там, ибо Племя потеряло свое былое величие. Там, шептал Кан-Кук, их ждут испытания на мужество, добродетель и...
Теперь в голове Генерала звучала песня. Не умиротворяющая, не целительная — стремительная лавина безумного грохота. Кан-Кук! Генерал снова вспомнил о нем, а потом забыл навсегда. И Кан-Кука, и Дирфилда. Еще вспомнились какие-то Патнэм и Холмс. Шум усиливался, голову раскалывал мерный топот копыт. Из глубин меркнущего сознания всплыли имена Холли и Оранжа, и Генерал припомнил, что Оранж когда-то служил в двадцать третьем полку Третьей Армии Республики — той самой, которую разгромили в долине Блэккэп. Топот копыт раздирал Генерала на части, но на секунду напомнил ему о возможности побега Генерал представил, что эти лошади скачут прочь, а стук их копыт предвещает надежду. Он мог бы снова сбежать, перегруппировать... Перегруппировать что? Он забыл.
В шаге от него остановились черные сапоги линейного. Грохот перестал быть ритмичным — лошади, мчавшиеся в голове Генерала, спотыкались, падали и хрипели. Жуткая, бессмысленная аритмия расколола вдребезги его душу, обратила хрупкую конструкцию разума в кровоточащие руины. Генерал вспомнил и вновь забыл имена: Холмс, Мейсон, Дарк. Линейный нагнулся, схватил Кан-Кука за бороду, откинул назад его голову на неестественно тонкой белой шее и перерезал горло засапожным ножом (воскреснет ли он вновь?). Размеренный грохот из шумового устройства линейного был, конечно, не стуком копыт — разве он мог быть чем-либо столь натуральным? Так шумели Локомотивы. Линейные, и без того сумасшедшие, привыкли к этому звуку, но у Генерала от него мутился рассудок, что куда хуже смерти. Генерал вспомнил, что на знамени его первого полка были изображены два орла. После Блэккэпской битвы он сделал его стягом этого отчаянного охвостья Армии Республики. Орел — благородная птица. Генерал вспомнил сказку о принце, который покинул отцовский замок из красного камня и отправился в горы, взяв с собой лишь орла. Принц не знал дороги и следовал за орлом, рассекавшим черными крыльями голубое небо. Генерал не мог вспомнить, зачем принцу понадобилось идти в горы, и это его огорчало. Начнем сначала: «Однажды я в последний раз отправился в горы, чтобы найти...»
— Еще один.
— Где?
— Вон там.
— Ага. Вижу.
Рядовой третьего ранга Портер, солдат Линии из Первой Армии Локомотива Глорианы, подошел к телу старика и пнул его. Старик был изможденным, смуглым, с внушительной серебристо-белой бородой. Он смотрел прямо на Портера неподвижными темно-зелеными глазами, и солдата это раздражало. Зрачки мужчины сузились до размера булавочной головки. Распространенный эффект воздействия психобомб. Портер пнул старика под ребро, затем ткнул голову скользким от крови сапогом. Тот не реагировал.
Еще дышит — еле-еле, но рассудок уже потерял. Портер так долго шел через горы, преследуя врага, что у него ныла спина.
Нагибаться, чтобы прикончить старика, совсем не хотелось.
— Сдох уже, — соврал он.
Рядовой первого ранга Коппер оглянулся по сторонам. Долина была усеяна трупами.
— Отлично. Значит, всех прикончили. Напоследок можно и дикарю глотку заткнуть. Эй, Соуп!
Рядовой второго ранга Соуп вытащил нож, схватил за бороду бьющегося в конвульсиях, вопящего холмовика и выполнил приказ.
Портер еще раз пнул старика:
— Кто они, по-вашему?
Коппер пожал плечами:
— Какая разница? Все равно все уже сдохли.
— Интересно, что они делали здесь?
— Совались, куда не следует, — сказал Коппер.
— Странный какой-то сброд.
— Заткнись, — буркнул Коппер. — Не наше дело — вопросы задавать.
— Да, сэр. Виноват, сэр.
— Долгая выдалась ночка. Я на боковую. А этих идиотов оставьте воронам, — сказал Коппер.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НА КРАЙ СВЕТА
1. ОТЪЕЗД (1889)
Погожим весенним вечером, когда в садах Кенигсвальдской академии розы цвели, лужайки зеленели изумрудом, река сверкала сапфиром, а в экспериментальных оранжереях пробуждались странные формы жизни, преподаватели факультета психологии собрались в роскошно обставленной библиотеке на верхнем этаже старинного Август-холла и, потягивая херес, прощались с коллегой. Доктор Лисвет Альверхайзен (для друзей просто Лив) собиралась, вопреки разумным предостережениям, отправиться на Запад.
— Вы же отстанете от науки, доктор Альверхайзен! — печально качал головой доктор Зейдель. — Это отрицательно скажется на вашей работе. На Западе нет исследовательских институтов. Во всяком случае, ни одного, достойного так называться. Умеют ли там вообще читать? У вас не будет доступа к научным журналам!
— Да, — ответила Лив. — Полагаю, там умеют читать.
— Зейдель преувеличивает, — сказал доктор Науманн. — Он вообще любит преувеличивать, это всем известно. Не так ли, Зейдель? Но иногда он все же бывает прав. Вы действительно отстанете от науки. Оторветесь от груди вскормившего вас научного сообщества
Он расхохотался, чтобы показать, что и на самом деле думал о научном сообществе. Статный смуглолицый доктор Науманн был самым молодым из преподавателей факультета и мнил себя в каком-то смысле радикалом. Он изучал сексуальные патологии и считал, что половое влечение лежит в основе всех человеческих деяний и убеждений.
Лив вежливо улыбнулась:
— Надеюсь, вы будете мне писать, господа. Через горы ходят почтовые кареты, а Линия обеспечивает доставку почты по всему Западу.
— Ха! — Доктор Науманн закатил глаза. — Я же видел карту! Вы на край света отправляетесь, доктор Альверхайзен. С тем же успехом можно почту отправлять на Луну или на дно морское. Может, и на Луну почтовые кареты ходят?
— Там опасно. Война идет. — Доктор Зейдель нервно повертел в руках бокал.
— Да, я слышала, — согласилась Лив.
— На холмах живут дикари, чья принадлежность к человеческому роду весьма сомнительна. Я видел одного из них на рисунке и не боюсь признаться, он снился мне потом в кошмарных снах. Волосатый, костлявый, бледный как смерть, разрисованный самым жутким образом!
— Я не собираюсь на холмы, доктор.
— Да и так называемые «цивилизованные» там немногим лучше. Совершеннейшие безумцы! И это не скоропалительный диагноз. Четыреста лет непрерывной войны — очередное тому свидетельство. Насколько мне известно, главные стороны разгоревшегося там конфликта — даже не политические формирования, а религиозные секты, и объединяет их не столько религия, сколько общая форма психического расстройства. Я говорю о катексисе [Катексис (удержание, задержание, греч.) — психоаналитическое понятие, обозначающее направленность психической энергии (либидо) на объект и фиксацию на нем. В качестве объекта может выступать реальный предмет, идея, форма поведения. — Здесь и далее примеч. ред.], патологическом переносе ответственности с себя на предметы, которые...
— Да-да, — сказала Айв. — Возможно, вам стоит опубликовать об этом статью.
Она больше не могла слушать пронзительный голос доктора Зейделя и рисковала в любую секунду потерять самообладание.
— Прошу прощения, коллеги! — Она метнулась прочь и ловко укрылась от Зейделя за спиною доктора Мистлера.
В библиотеке было душно и пыльно. Лив подошла ближе к окнам. Легким ветерком до нее доносило едва уловимый запах цветущего сада. У окна стояла ее близкая подруга Агата с математического факультета и пыталась поддерживать беседу с доктором Дальстремом с факультета метафизики, но он ей смертельно наскучил. Заметив Лив, Агата помахала ей из-за плеча доктора Дальстрема, глаза ее молили: «Помоги!» Лив поспешила к ней, обходя стороной доктора Лея, но ее задержал доктор Экштайн, глава ее факультета, похожий на огромный каменный замок с раскидистой бородой. Он сжал ее руки в своих сильных, перепачканных чернилами ладонях и сказал:
— Доктор Альверхайзен... Позволь мне обойтись без формальностей, Лив! С тобой все будет в порядке? Ты будешь осторожна? Твой покойный муж, земля ему пухом, никогда не простил бы мне, если б я позволил...
Доктор Экштайн слегка перебрал хереса, и глаза его увлажнились. Он посвятил жизнь разработке психологической теории, гласившей, что в сознании противоборствуют два начала: тезис и антитезис, — в беспрестанной борьбе которых рождается мирный синтез. Лив эта теория казалась неправдоподобной и механистичной.
— Я уже приняла решение, доктор, — напомнила ему она. — Со мной ничего не случится. Дом Скорби находится на нейтральной территории, вдали от боевых действий.
— Бедняга Бернард, — сказал доктор Экштайн. — Его призрак не даст мне покоя, если с тобой что-нибудь случится. Я уверен, что все обойдется, но вдруг...
— Призраки? — вклинился доктор Науманн. — Здесь? Боюсь, вы пропустите все самое интересное, доктор Альверхайзен.
Экштайн сердито посмотрел на Науманна, но тот не умолкал.
— С другой стороны, вам уж точно не будет скучно, я обещаю. Ни одна территория не остается нейтральной надолго. Как бы далеко ни располагалось ваше рабочее место, рано или поздно к вам в дверь постучится сами знаете что.
— Боюсь, что не понимаю вас, доктор Науманн. Я знаю, что там сейчас бушует война. Простите, я должна...
— Бушует! Отличное слово! Заглянув в сознание убийцы или насильника, мы увидим, как оно «бушует». Я имею в виду войска Линии.
— Да? — Она осторожно пыталась разглядеть Агату за тушей доктора Экштайна. — Но разве это не к лучшему? Разве Линия не стоит на стороне порядка и науки?
Доктор Науманн удивленно посмотрел на Лив, и это вызвало у нее раздражение.
— Да что вы? — воскликнул он. — Вспомните Логроун, спаленный ими только потому, что там укрывались агенты Стволов! Или завоевание Мейсона, когда...
Он на одном дыхании выпалил длинную череду названий битв и кровавых эпизодов войны.
— Похоже, вы многое знаете об этой войне, — удивилась Лив.
Науманн пожал плечами:
— Я интересуюсь положением дел. Можно сказать, это профессиональный интерес.
— Признаюсь, я не слежу за политикой, доктор Науманн.
— Еще будете, еще будете... — Он наклонился к ней и прошептал: — Они еще начнут вас преследовать, Лив.
— Может, вам самому стоит туда отправиться, Филипп? — прошептала она в ответ.
— Ни при каких обстоятельствах!
Науманн выпрямился и посмотрел на часы:
— Опаздываю на вечерние занятия!
Он поставил бокал на полку и спустился по южной лестнице.
— Нездоровые интересы — сказал Экштайн, глядя на Лив. — Весьма нездоровые, весьма...
— Простите, доктор Экштайн.
Отойдя от него, она обменялась пожеланиями удачи с седовласой женщиной, имени которой не помнила; прошла сквозь струю прохладного ветерка в столпе пыльного вечернего света, проникавшего в зал через эркерное окно; услышала крики павлинов на лужайке; в последний, возможно, раз насладилась этими звуками — и, ловко поймав за руку Агату, избавила ее от монотонных речей профессора Дальстрема. К несчастью, Агата оказалась слишком пьяна и слишком слезлива, чтобы разделить нервное возбуждение подруги. Моргая заплаканными глазами, она крепко сжала запястье Лив влажной ладонью и сказала:
— Ох, Лив... Обещай, что вернешься.
Та неопределенно махнула рукой:
— Ну, конечно вернусь, Агата.
— Ты должна вернуться как можно скорее!
На самом деле Лив совершенно не задумывалась над тем, когда вернется, и требования подруги ее несколько раздражали.
— Разумеется, я буду тебе писать, — сказала она.
В этот момент, к облегчению Айв, доктор Экштайн постучал по бокалу, требуя тишины, и немедленно добился своего: собравшимся не терпелось вернуться к прерванной работе. Он произнес короткую речь, в которой не упомянул, куда и зачем уезжает Лив. Все выглядело так, будто ее провожают на пенсию по возрасту, ка к было заведено на факультете. Наконец он вручил ей подарок от Академии: золотые карманные часы — массивные, богато украшенные, расписанные видами Кенигсвальдских гор, сосновых лесов, садов и узких высоких домиков с остроконечными крышами. Торжественное событие подошло к концу, и гости потянулись прочь: кто к выходу, кто — в книгохранилища.
Академия располагалась у излучины реки в нескольких милях от городка Лоденштейн, одного из самых красивых и богатых городов Кенигсвальда — страны, которая сама по себе являлась старейшим и богатейшим из государств Старого Востока.
Шесть месяцев назад в Академию пришло письмо с самого дальнего Запада. Конверт был истрепан, перепачкан красной пылью, в пятнах пота и керосина. Надпись на нем гласила: «В Академию — в Кенигсвальд — Одному из Семи». Кенигсвальдская почта работала исправно, и письмо быстро попало в Лоденштейн. Что подразумевалось под словами «Один из Семи», долго оставалось неясным — до тех пор, пока доктор Науманн не вспомнил, что четыреста лет назад Кенигсвальд, ввязавшись в совершенно немыслимую для этой страны авантюру, стал членом Совета Семи Государств, посылавшего первые экспедиции на Запад, за Крайнюю Гряду, в еще неисследованные тогда земли. Возможно, для жителей Запада этот эпизод истории еще что-то значил; в Кенигсвельде же о нем совсем забыли.
Строго говоря, письмо адресовалось не Лив, а «господину доктору Бернарду Альверхайзену». Так звали недавно скончавшегос я супруга Лив, но он был доктором естественной истории, автор письма просил помощи доктора патопсихологии. Лив куда лучше подходила под это требование и потому решила вскрыть письмо.
«Любезный доктор Альверхайзен, надеюсь, это письмо застанет Вас в добром здравии. Уверен, Вы удивитесь, получив его, ведь в наше время связи между Старым и Новым Светом довольно слабы. Мы с Вами не знакомы, и мне не посчастливилось ознакомиться с Вашими трудами, но все же доводилось слышать много хорошего о Вашей Академии. Мой дом находится в отдаленном уголке мира, отсюда трудно следить за последними достижениями науки. Поэтому я и пишу Вам. Я попечитель Дома Скорби. Дом этот, основанный моим покойным отцом, ныне передан мне. Он стоит далеко на западе, на Краю Мира, среди Кремниевых Холмов, к северо-западу от города Гринбэнк, о котором, я уверен, вы слышите впервые. К западу от нас мир еще не завершен, и в ясную погоду из окон верхних этажей наших домов открывается исключительный вид на Незавершенное. Живет ли в Вас страсть к приключениям, доктор Альверхайзен? Дом Скорби — госпиталь для тех, кто был ранен в сражениях Великой Войны. Наши двери открыты не только для получивших физические увечья, но и для пострадавших рассудком. Для нас все равны. Мы находимся на ничьей земле и сохраняем нейтралитет. Линия еще не дотянулась до нас, а посланцам их злобных противников здесь не рады. Мы принимаем всех страждущих и стараемся облегчить их страдания. У нас есть опытные военные врачи и костоправы, мы умеем лечить ожоги и пулевые ранения, приводить в порядок легкие, изъеденные отравляющим газом. Но сознание остается для нас тайной. Мы не осведомлены о последних достижениях науки. Среди нашихпациентов есть душевнобольные, но мы почти ничего не можем сделать для них. Поможете ли Вы нам, доктор Альверхайзен? Окажете ли своей ученостью честь нашему Дому? Я понимаю, что, если Вы дадите согласие, Вам предстоит долгое путешествие, совершить которое отважится не каждый. Но даже если Вас не трогает судьба наших пациентов, примите во внимание, что здесь есть множество душевнобольных, получивших невиданные для жителей мирного Севера травмы, не в последнюю очередь — те несчастные, кого свели с ума ужасные шумовые бомбы Линии; а также то, что пребывание в доме, где Вам будет предоставлен богатый материал для изучения, немало поспособствует вашим исследованиям. Вели же и это не привлечет Вас, знайте, что Ком весьма состоятелен. Мой отец владел серебряными рудниками. К письму я прилагаю вексель, который покроет дорогу экипажем, речным судном или Локомотивом Линии, а также карту и рекомендательные письма кучерам и проводникам этой части мира — на случай, если их услуги Вам понадобятся.
С наилучшими пожеланиями, Ваш собрат Хауэлл-младший, попечитель Дома Скорби».
Лив показала письмо коллегам, но те сочли его розыгрышем. Ответное письмо с просьбой сообщить необходимые подробности она написала скорее из чистого упрямства. Всю зиму она была занята: преподавала, занималась исследованиями и прочими делами. Ответа не последовало, но Лив на это и не рассчитывала. Однако в первый день весны, к своему удивлению, отправила в Дом Скорби еще одно письмо, в котором сообщала, что приняла решение отправиться на Запад при первой же возможности.
Ей не спалось. У кровати громко тикали золотые часы, а в голове роились мысли о дальней дороге и скорости. Лив никогда не видела Локомотивов Линии и не представляла, как они выглядят, но в прошлом году ходила на выставку картин, где любовалась бескрайними просторами Запада, широкими равнинами, подобными морю или небесам. Должно быть, это было не год, а два назад — Бернард тогда был еще жив. Картины были огромными, во всю стену: горы, реки и необъятные небеса, иногда ясные, иногда предвещавшие бурю, леса и долины. Панорамы — вот что рисовали на Западе. Это было безудержное буйство ландшафтов. На нескольких картинах изображались кровавые побоища. Та, что называлась «Падение Красной Республики», была особенно ужасна: тяжелые гибельные грозовые тучи, тысячи солдат, бьющихся насмерть в черной долине, втоптанные в грязь знамена. Там, на Западе, постоянно из-за чего-то воевали. Полдюжины картин посвящались тому, как Линия покоряла природу: высокие металлические арочные мосты, обуздавшие горы, железные дороги, рассекающие леса Пятна темной краски — те самые Локомотивы, — казалось, двигались по холсту, приковывая взгляд. Нашлось даже несколько видов Крайнего Запада — тех мест, где мир оставался еще не завершен и полон диких огней и молний. Земля там вздымалась, подобно морю, и во мраке рождались странные, причудливые демоны... Лив вспомнила, как Агата вздрагивала и ежилась, а Бернард, одетый в тяжелое твидовое пальто, держал ее за руку и что-то бубнил о делах факультета, не давая сгинуть в бездонных глубинах картин.
Воспоминания эти проносились в голове, теряя четкость и уступая место мыслям о скорости и дальней дороге. От Дома Скорби ее отделял целый мир. Она не могла представить, как путешествует на Локомотиве Линии, но вообразила, что покидает город в экипаже: колеса вдруг приходят в движение, их уже не остановить; лошади встают на дыбы, экипаж кренится, и вся ее привычная, размеренная жизнь рассыпается ворохом бумаг и старых платьев.
Ощущение не то чтобы неприятное: оно столь же волновало, сколь и пугало ее. Но ей нужно было заснуть, и потому она развела м стакане воды две капли успокоительного средства ядовито-зеленого цвета. По телу разлилось привычное приятное оцепенение.
Лив привела в порядок дела. Ее съемные комнаты принадлежали факультету, поэтому она позаботилась о том, чтобы в ее отсутствие там смогли селиться бедные студенты. Проконсультировалась с юристом по поводу своих вложений. Стала почти каждый вечер обедать с Агатой и ее семьей. Отменила подписку на научные журналы. Неожиданной проблемой обернулись золотые часы: на одежде Лив не было карманов, в которых поместилась бы такая тяжелая вещь, но она дорожила подарком и не могла не взять его с собой — и в конце концов решила повесить часы на цепочку как кулон, чтобы тикали возле сердца.
Навестив своих пациентов, она отдала распоряжения насчет их будущего. Девицу Андресен передала в попечение доктору Экштайну, надеясь, что грубый весельчак хорошо подействует на бедную, болезненную девушку и излечит ее от неврастении. Юношу Фасселя завещала доктору Науманну — того могли заинтересовать частые непроизвольные всплески полового влечения. Росчерком пера разлучила близняшек фон Мейер, страдавших от выморочных романтических кошмаров, и осталась весьма довольна собой. Почему она не подумала об этом раньше? Это была превосходная идея. Находясь рядом, сестры лишь усугубляли болезнь друг друга. Теперь же одна девочка попала под присмотр доктора Экштайна, другая — доктора Ленкмана. Графиня Ромсдаль казалась ей совершенно здоровой, если только не считать болезнью чрезмерные богатство, праздность и самолюбие, поэтому Лив решила, что графиню хотя бы немного развлечет доктор .Чейдель. Вильгельма и мальчишку Оландена, впавшего в кататонический ступор, отдала доктору Бергману. Милую, миниатюрную Бернарду, боявшуюся свечек, теней и собственного мужа, отправила на горный курорт. А Магфрид...
Магфрид вломился в ее кабинет поздно вечером. Он так и не научился стучать в дверь. От испуга она пролила на стол чернила. Магфрид расплакался:
— Доктор... Вы уезжаете?
Она отложила перо и вздохнула:
— Магфрид, я тебе еще на прошлой неделе говорила, что уезжаю. И на позапрошлой — тоже.
— Мне сказали, что вы уезжаете!
— Я сама тебе об этом сказала. Забыл?
На мгновение он безмолвно замер, а потом бросился оттирать стол рукавом. Чтобы остановить его, Лив накрыла его ладонь своею.
Магфрид — почти великан. Его огромные руки покрыты царапинами из-за беспрестанных мелких происшествий, он не способен должным образом заботиться о себе. Хотя многие посторонние и напугались бы при его виде, на самом деле Магфрид, ее первый пациент, если так можно выразиться, самый старый ее друг, добрый и верный как пес.
Заболевание у Магфрида врожденное. Его предала собственная кровь. От рождения бесплодный, он стал последним в роду слабоумных. Лив нашла его, когда он подметал полы в институте Туборрхена, где она сама провела несколько лет в палате с белыми стенами и высоким потолком, тяжело переживая смерть матери. Тогда он был добр к ней. Позже, когда она окрепла, он стал ее первым подопытным. Магфрид всегда прост и старается угодить. Сморщив от напряжения лоб, он готов часами отвечать на вопросы и даже тщательные медосмотры сносил совершенно безропотно. Его лысую голову уродовали три безобразных шрама и ожог от неисправного электрода, но его это ничуть не волновало. Она быстро поняла, что Магфрид неизлечим и ему ничем не помочь, но его случаю было посвящено несколько удачных монографий, и в знак благодарности Лив пристроила его подметать полы в Август-холле.
— Доктор...
— С тобой все будет хорошо. Теперь я тебе не так уж нужна.
Он снова начал оттирать чернила.
— Магфрид, постой...
Она не могла его остановить и лишь смотрела, как он работал. Он тер с необычайным усердием. Ей казалось — можно встать, уйти, закрыть кабинет, а он так и останется там, в темноте, упорно продолжая оттирать стол. Эта мысль печалила ее. А кроме того, ей нужен телохранитель, носилыцик, способный таскать ее вещи. Свежий воздух, приключения и смена обстановки могли бы пойти Магфриду на пользу. Она нашла того, кто ей нужен.
Она снова положила руку на его ладонь:
— Магфрид, ты никогда не мечтал путешествовать?
Лишь минуту спустя его большое бледное лицо расплылось в улыбке. Он подхватил ее на руки и закружил по комнате как ребенка, пока Лив, смеясь, не попросила опустить ее, когда все поплыло перед глазами.
Последний день в Академии Лив провела у реки. Расстелив покрывало, они с Агатой сидели на берегу, кормили лебедей и обсуждали форму облаков. Беседа становилась несколько натянутой и вскоре сошла на нет, о чем Лив совсем не жалела. Какое-то время они молчали.
— Ты должна купить пистолет, — вдруг сказала Агата.
Ошарашенная таким предложением, Лив обернулась и увидела озорную улыбку Агаты.
— Купить пистолет и научиться ездить верхом.
— Я вернусь вся в боевых шрамах, — улыбнулась Лив в ответ.
— С ужасными историями.
— Которых никому не расскажу.
— Зато, когда напьешься, начнешь вспоминать о том, как в одиночку отбивалась от дюжины диких разбойников-холмовиков.
— Двух дюжин! А что? Я не против!
— И ни один студент больше не посмеет тебя ослушаться.
— Буду прихрамывать, как бывалый вояка.
— О, да...
Агата замолчала. Затем полезла в сумочку, вытащила красную брошюрку и торжественно вручила Лив.
Судя по обложке, это была «История Запада для детей», изданная в городке Моргантаун в 1856 году.
Страницы пожелтели и крошились. Неудивительно — книга была на несколько лет старше Лив. Черно-белая гравюра на титульном листе изображала сурового джентльмена в военной форме, смуглого, с опрятной бородой и носом, которым можно колоть дрова. Его взгляд почему-то казался одновременно и свирепым, и грустным. Вероятно, это и был генерал Орлан Энвер — военачальник Республики Красной Долины, написавший «Историю Запада». Никогда раньше Лив о нем не слышала.
— Это единственная книга, в которой хоть что-то написано о том месте, куда ты едешь. Ничего другого я не нашла.
— Она же библиотечная.
— Так стащи ее, — пожала плечами Агата.
— Агата!
— Не беспокойся об этом, Лив. Возьми! Она тебе пригодится. В самом деле, не отпустим же мы тебя в дорогу ни с чем... кроме этих нелепых часов!
Агата поднялась.
— Береги себя.
— Постараюсь.
Агата быстро повернулась и ушла.
Крякнув от усилия, Магфрид подхватил тяжелые чемоданы Лив и взгромоздил их на запятки экипажа. Лошади фыркали, выдувая из ноздрей холодный утренний воздух, били копытами по гравию но дворе Август-холла. Факультет еще спал — вокруг не было никого, кроме лошадей, кучера да пары любопытных павлинов. Лив и Агата обнялись на прощание; кучер курил, стоя рядом. Лив и не заметила, как забралась в экипаж; перед отъездом она приняла четыре капли успокоительного, чтобы побороть страх, и была слегка заторможена.
Кучер щелкнул кнутом, и лошади тронулись. Жребий брошен. Сердце Лив бешено заколотилось. На коленях лежали «История Запада для детей» и последний номер «Мессенбургского Королевского психологического вестника», на груди тикали нелепые золотые часы. Она обнаружила, что эта троица неплохо успокаивает. Магфрид, с застывшей на лице улыбкой, сидел рядом. Гравий хрустел, липы уносились прочь, высокие железные ворота факультета высились впереди, словно горы. Агата подобрала юбки и какое-то время бежала следом за экипажем. Лив помахала ей рукой и нечаянно выронила журнал из окна. Ветер подхватил его, унес, и он упал на дорогу позади экипажа. Кучер хотел остановиться, но Лив приказала ему:
— Гони, гони!
2. ПРАЗДНЫЙ ГОСПОДИН
Рассекая мрак, пароход шел из Гумбольдта на юг по нейтральной акватории через красный тростник. По берегам важно вышагивали длинноногие цапли. Судно ревущим захватчиком вторглось в их тихий илистый мирок. Сверкающая золотом черная громада, из чьих окон неслись бурные фортепианные раскаты, вспугивает птиц, и те взвиваются в воздух, как если бы прогремел выстрел... Но это всего лишь частное плавучее казино, зафрахтованное в Барониях Дельты; с тремя палубами музыки, выпивки, шлюх, жуликов, бизнесменов, бездельников — и без единой пушки.
Лопасти огромного гребного колеса с грохотом и плеском обрушиваются в воду (холмовиков, его крутивших, заперли внизу). Пурпурно-голубой раскраски пароход с медной обшивкой и гирляндами развевающихся флажков смотрится в свете факелов весьма эффектно. Юноша в полосатом костюме перегибается через борт; пока его рвет, подруга, улучив момент, пытается обчистить его карманы. Шесть белобрысых зажиточных фермеров рука об руку выходят из бара, пошатываясь и горланя песню о войне. Полбара блестит разбитым стеклом и пролитым виски. Пароход качается, пьяный хоровод мужчин и женщин вьется вокруг рулетки, игорных столов. Игроки крепко вцепились в свои карты, перед ними небольшие кучки монет да помятые, пропотевшие банкноты.
Повсюду громко разговаривают о сексе, бизнесе, преступлениях, о войне и планах на послевоенное время — эта тема неизменно вызывает смех. Человек с острым умом и хорошим слухом собрал бы здесь немало бесценной информации, а Кридмур соображает неплохо и слышит, как лиса. Но, по счастью, он уже на пенсии и поэтому пропускает всю эту болтовню мимо ушей. Ему нравится находиться среди людей, он любит шум и запах толпы. Здесь не найти покоя. Покоя нет и не будет никогда. Но он довольствуется и этим.
Кридмур сидит в полутемном углу и играет в карты с незнакомцами. Спиной к стене, на всякий случай.
Они играют в Старую Игру. Колодой, какие бытовали в городах Дельты: ружья, лопаты, волки, кости. Здесь все решают хитрость и блеф. Кридмур в этом преуспел. Один из игроков носит очки и зеленый галстук и кажется богачом, другой, лысый мужчина в коричневом костюме, с виду небогат. Третий — глуповатый паренек по имени Баффо, севший на пароход этим утром в захолустном городишке Лезард. Башмаки его перепачканы кровью, но при нем мешок звонких золотых монет. Вопросов никто не задает. На коленях у Баффо — черноволосая зеленоглазая девица, которой, похоже, нравится, как Кридмур ей улыбается. Вечер изрядно истощил карманы всех, кроме Кридмура и девушки — та в игре не участвует.
Кридмур взошел на борт два дня назад в Гумбольдте, где его выследили старые враги. Он сидел на крашеной скамейке набережной, наблюдая за гуляющими девушками в синих и зеленых летних платьицах, когда пахнуло дымом и его покой нарушил звук Локомотивов. Он почуял, как черная служебная машина подъехала по грунтовой дороге за спиной, даже раньше, чем увидел ее. Аинвйные. Он вскочил, быстрым шагом невозмутимо прошел по причалу и купил билет на первый же пароход. В прежние времена он остался бы и дал врагу бой, но теперь устал от сражений. В любом случае, в Гумбольдте он оказался проездом, объезжая Холмы Сорокопута. В последний раз он бывал в тех краях тридцать лет назад, когда холмы устилало множество сонных деревушек. Теперь же, к великой его досаде, холмы сровняла и застроила Линия: на месте ферм встали заводы, леса повырубили, а в холмах открыли рудники, где добывалась пища, призванная утолить ненасытный и священный голод Локомотивов.
На корабле он вполне счастлив. В любом случае, особой цели в его путешествии нет. В последний раз он слышал Зов шесть лет назад. От хозяев невозможно сбежать или скрыться, но он приложил все усилия, чтобы казаться ленивым и бесполезным человеком, отжившим свое. Пока у него получалось неплохо. Он считал себя пускай на время, но свободным.
Деньги продолжали переходить из рук в руки. Богато одетый господин в галстуке печально улыбнулся и подбросил в воздухе последние смятые банкноты. Кридмур ловко их подхватил.
— Да вы сам дьявол, сэр!
— Не сегодня, — улыбается Кридмур.
Каштановые волосы Кридмура уже начали седеть и редеть, а лицо — краснеть, морщиниться и грубеть. Он похож на выходца из ландройских крестьян, и это впечатление соответствует истине. Увидев его улыбку, можно решить, что он еще довольно молод; застав же его в минуты, когда он уверен, что рядом никого, — счесть столетним старцем Быстро теряющая деньги троица за его столом видела перед собой обычного старика Кридмур не сомневался, что по меньшей мере двое из них были бы не прочь наставить на него пистолет, но надеялся, что у них хватит ума не делать этого.
Рядом росла гора монет и купюр — большая, блестящая и красивая. Богато одетый господин пьяным шагом вышел вон, проклиная всех и вся, а зеленоглазая брюнетка перебралась на колени Кридмура.
Баффо презрительно ухмыльнулся и сплюнул на пол.
— Я попросил бы так больше не делать, — сказал Кридмур. — Это неприлично.
Налитые кровью глаза Баффо сузились, нога начала подергиваться. Похоже, он не спал несколько суток. Пялясь в карты, он бормочет: «Старый дурак», «Шлюха» — последнее, конечно, относится к девушке. Он повторяет: «Шлюха, шлюха, шлюха!» Девица весело и звонко смеется. Кридмуру она нравится, несмотря на уродливый черный жировик на губе, и он с удовольствием обнимает ее.
На следующее утро, когда он проснулся в своей каюте, голова болела так невыносимо, что он подумал, что его призывают прежние хозяева. Они обычно так и заявляли о своем присутствии: болью, шумом, запахами гари и крови. Кридмур стал оправдываться, просить прощения, но в ответ не услышал ни звука и вскоре понял, что это просто похмелье.
Судно накренилось. Девица рядом на койке сжалась в комок, ее рука с нежным темным пушком легла на его исполосованную шрамами грудь. Зеленые глаза смотрели с любопытством, и Кридмур понадеялся, что ничего не высказал вслух.
Он провел целый день на палубе, читая в шезлонге любовный роман. Надвинув шляпу на глаза, грелся на солнце, точно старый аллигатор. Река белела позади и сверкала синим впереди; выжженные солнцем широкие бурые равнины окаймлялись вдали темными соснами и голубыми горами. Несколько деревень и ни единого города. Ни следа Линии — пока еще ни следа. Подернутое дымкой пустое пространство, необитаемая земля, огромная и неуловимо прекрасная, еще не тронутая, не вытворенная из чьей-либо мечты или кошмара.
Он не обедал. Иногда просто забывал об этом.
Чья-то тень упала на него, и он проснулся. Рыжую дымку вечернего солнца закрыла фигура девицы. Та выглядела нервной и бледной, и Кридмур успел забыть, что в ней нашел. Он даже имени ее не помнил.
— Джон, я тут подумала...
Джон — его настоящее имя. Он не помнил, чтобы сообщал его девице, но в последнее время не просыхал и ручаться не мог. По правде говоря, он не понимал, какое право она имеет так к нему обращаться. Кридмур нахмурился.
— Судно останавливается в Эреле, — продолжила она. — А оттуда, если на север, недалеко до Китона и даже до Джаспера. Там можно подработать на сцене, а все говорят, что я довольно мила. И знаю, у тебя есть деньги. Не знаю, откуда ты их берешь, но вижу, что это не твоя постоянная работа. И еще ты умен — умнее всех здешних парней. Я вот о чем: если хочешь, поедем вместе...
— Я не собираюсь ни в Китон, ни в Джаспер.
— Куда угодно. Мне надоело работать на судне. Джон, я хочу увидеть мир!
— Мир — чертовски отвратительное место. Лучше этой посудины ничего нет.
Он снова надвинул шляпу на глаза, чтобы не видеть ее обиженного лица.
Как только расстроенная девица ушла, Кридмур вернулся к роману. Он чувствовал, что там все закончится хеппи-эндом, хотя в подобный финал и не верилось, хоть убей.
В шезлонге он задремал. Проснулся под вечер, встревоженный далеким воем птицелетов. Все мышцы его стареющего тела напряглись, во рту появился кислый привкус страха. Он не двинулся с места, лишь чуть приподнял шляпу, чтоб оглядеть алеющее вечернее небо. Вскоре в нескольких милях вдали показалось шесть черных точек, летевших строем высоко над равнинами. Передовой дозор Линии. Они чадили, перечеркивая небо черными полосами. Вой перешел в гул, а когда дозорные пролетали над головой — в стрекот железных крыльев. Кридмур невозмутимо надвинул шляпу на глаза. Гул затих, и он снова расслабился.
Ел он один в каюте, зубами отдирая от кости куски вареного мяса.
Вечером Баффо устроил в баре целое представление. Юноша зализал назад волосы, выгладил костюм, отчистил ботинки от крови и выглядел вполне нарядно. Он навалился на барную стойку и кричал, стараясь перекрыть шум парохода. Брюнетка снова вернулась к нему. Баффо сорил деньгами и хвастал тем, как; их получил. Он пьянел, пошатывался все сильнее, и рассказ его менялся: сначала он, дескать, был знаменитым игроком; потом стал настаивать, что сколотил состояние, снабжая ружьями осажденные города на плато Элмо и пробиваясь сквозь баррикады Линии; затем уверял, что ограбил банк в Джаспере; дальше хвалился, что изобрел чудодейственное средство от головной боли, но один маленький пронырливый северянин надул его с патентом.
Насколько Кридмур мог судить, в этих россказнях не было ни слова правды, но слушателей у Баффо только прибавлялось. Кридмур пил в одиночестве. Иногда Баффо ловил его недоверчивый взгляд и хмурился; когда Кридмур улыбался, Баффо напряженно скалил зубы и терял нить повествования. Девица, казалось, тоже злилась на Кридмура. А летуны в облаках изрядно портили всем настроение.
Баффо начал новый рассказ:
— Где же это было-то... тем летом, после... ну, вы помните, после того, как я ограбил банк в Китоне, то есть в Джаспере, и... Я могу вам доверять? Подойдите поближе, вам можно доверить тайну? Черт побери, после всей выпивки, которой я вас угощал, могу же я вам довериться... Так вот, там я получил вот это...
Он пьяно зашарил под пиджаком. Вытащил маленький дешевый револьвер, зацепился им за галстук и уронил его на пол. Наконец поднял и швырнул на стол.
— О, да...
Слушатели нервно отпрянули.
— Это именно то, о чем вы подумали. — Он ослабил галстук. — Сейчас все узнаете, дайте сказать. Кого попало они не вербуют. Агентами Стволов становятся только самые отчаянные храбрецы. На меня они давно глаз положили, еще в тот день, когда я ограбил банк в Шропмарке, а может, когда я сбежал из тюрьмы Белополья или после перестрелки в... но это уже другая история. Пушку эту не трогайте. Даже не смотрите на нее. Там внутри демон сидит. Бог. Во мне. Вот как дело было: я сидел себе в баре в том городишке, тихонько сидел, потому что, видите ли, после того, как ограбишь банк, нужно сидеть и не высовываться. У кого котелок варит, тот понимает, что нельзя сразу бросаться и тратить деньги, нужно казаться еще незаметней и невинней, чем если бы ты и правда был ни в чем не виноват. И тут, значит, явился мне во мраке незнакомец — весь в черном, даже шляпа черная, а глаза красные. Говорят, их только по глазам от обычных людей и отличишь, ведь они — не обычные люди. Мы — не обычные люди. Так вот, подсел он ко мне и говорит: «У меня для вас предложение». Что бы вы на это ответили? Что бы вы ответили на моем месте? На самом деле никого из вас, конечно, не спросят — они выбирают только опасных людей. Только негодяи. Худшие из худших, то есть лучшие из них. Грабители, убийцы и анархисты. Я был с... Я их всех знаю: Льва Аббана, Боха Кровь-и-Молнию, Франта Фэншоу, Черную Каску, Рыжую Молли, с ней я даже покувыркался, — всех легенд знаю, все истории! Какая сила им дана! Можешь жить вечно... или, по крайней мере, никогда не останешься забыт после смерти. Но эта Война... Послушайте, Линия подмяла под себя пол-мира! И продолжает разрастаться. У нее есть Локомотивы, летуны, бомбы и чертова прорва солдат. А все, что есть у Стволов, — это мы. Герои. Стоит ли становиться одним из них? Ведь они не победят. Они не смогут победить. В конце концов Линия их всех уничтожит. Вот почему... вот почему я здесь. Видите ли, у меня есть боевое задание. Поручение от Стволов. Я — часть всего этого. Часть Великой Войны. Я бы сказал, это стоит того. И сказал бы «да», если б они...
Баффо быстро окинул взглядом зал. Его слушатели потихоньку рассосались. Брюнетка нашла себе другое занятие. Он этого даже не заметил.
— Да, черт возьми, оно того стоит! — Он снова грохнул оружием по столу. Потом вдруг вскочил, покачнулся, рванул рубашку на груди и обнажил крепкую грудь. — Вы не сможете убить меня. Они сделали меня сильным. Я больше не такой, как вы. Стреляйте в меня. Стреляйте или ударьте ножом, если посмеете!
Никто не принял его вызова. Он не сказал больше ни слова и вскоре вышел, забрав деньги, но забыв на столе свой дешевенький револьвер. Кридмур направился следом.
Он подождал, пока Баффо закончит мочиться за борт, и произнес:
— Опасные байки травишь.
Парень развернулся и налетел на поручень. Лицо его оставалось в темноте, но руки и фигуру исполосовало светом иллюминаторов. За его спиной мелькали во мраке огромные округлые лопасти колеса, а в ночном небе нависали чернильно-черные облака.
— Отсюда до станций Линии далеко, — добавил Кридмур, подходя ближе. — Да ты бы и сам узнал линейного, окажись он на борту. Их легко распознать, потому что они бледные, чахлые и воняют. Они растут в тесноте огромных городов и пропахли нефтью и угольной гарью. К тому же они нигде не появляются без своих аппаратов, машин и Локомотивов. Но все же, все же... Слухи путешествуют быстрее птиц и даже Локомотивов...
Баффо выпрямился, опершись на поручень.
— Я не боюсь Линии! — заявил он.
Кридмур выдержал паузу и покачал головой:
— Я слышал, агенты Стволов не отличаются от обычных мужчин. Или женщин. Если не считать того, что все они носят оружие, в котором живет демон, оседлавший их, отдающий приказы и придающий им силу. Так? Но как их опознать? Ведь сейчас у всякого при себе оружие. Да и разве любое оружие, в каком-то смысле, не скрывает в себе чудовище? К счастью, этих агентов не так много, и они разбросаны по миру — ты прав, Стволы вербуют только самых отпетых негодяев. Окажись такой на борту — ему вряд ли бы понравились твои россказни. Баффо пожал плечами.
— Сейчас мы пересекаем нейтральные воды, — продолжил Кридмур. — А все эти люди — дельцы и фермеры, торгующие на базаре. Конечно, по ночам, вдали от жен, они могут воображать себя негодяями, но даже им не по душе агенты Стволов. Рано или поздно Великая Война придет и к ним, они не смогут вечно оставаться в стороне: Линия слишком жадна, а Стволы — чересчур беспощадны. Но сейчас все эти люди еще могут сохранять нейтралитет и рады этому. Кто-нибудь из них может ночью перерезать тебе горло.
— Мне плевать, что они думают! — Баффо небрежно махнул рукой и чуть не свалился за борт.
— А им, если на то пошло, плевать на грабителей банков после того, как рассказ подходит к концу. Кстати, где ты на самом деле раздобыл эти деньги? Кого прикончил? Мне интересно.
Баффо сплюнул под ноги Кридмуру.
— Понятно. — Чем ближе Кридмур подходил к раскачивающемуся Баффо, тем тише говорил. — А вот если бы на борту находился солдат, вернувшийся с Великой Войны, ему бы не понравились твои басни. Ты привлек бы ненужное внимание. Потревожил бы его покой, разбудил неприятные воспоминания, а своей ложью опорочил славную память. Такой человек вежливо попросил бы тебя замолчать и сойти в ближайшем городе, покуда целы твои деньги и шея. Что скажешь?
Баффо толкнул Кридмура в плечо:
— Отвяжись, дед!
Кридмур со вздохом отпихнул его руку, приподнял брыкающегося сопляка за шиворот и, обратившись к темным глубинам своей души, где таилась дикая, нечеловеческая сила, с размаху швырнул Баффо за борт, в ночь, туда, где за гребным колесом бурлила вода. Руки и ноги парня замелькали в воздухе, из карманов посыпались монеты. Он плюхнулся в сорока футах за кормой, в темной излучине реки.
Кридмур огляделся. Похоже, никто не заметил их драки и не услышал всплеска вдали. Крошечная фигурка Баффо вынырнула из воды, крича и размахивая руками, но музыка заглушила крики, и судно ушло, оставив его позади.
Кридмур заметил, что мальчишка выронил на палубу горсть купюр. Спина чуть заныла, когда он наклонился их подобрать.
Зеленоглазая девица этим вечером обслуживала столик Кридмура. Она тревожно оглядывалась, словно пытаясь понять, куда подевался ее дурачок. Кридмур оставил ей щедрые чаевые.
В полдень он резко вскочил и сел в кровати. Боль пронзила голову будто ножом, и Кридмур проковылял к иллюминатору, за которым палило раскаленное солнце. От вони стоячей речной воды его замутило. Боль, запах крови и пороха в ноздрях. На этот раз ошибки быть не могло. Он забыл — забыл, как это больно, когда слышен их Зов. Шесть лет Кридмур бездельничал и принадлежал самому себе. Он надежно упрятал все воспоминания, раны затянулись. Теперь же он чувствовал, как Хозяин ломится в двери, призывая. Мир словно замер; лопасти колеса за иллюминатором проворачивались так же медленно, как тянулись долгие столетия Великой Войны; муха еле ползла по костяшкам пальцев. Засыпал он в одежде, и теперь воротник внезапно сдавил шею. Револьвер — храм из металла, дерева и смертоносного пороха, хранящий в себе дух Хозяина, лежал на полу, источая тьму. Кридмур не находил в себе сил посмотреть на него.
Ему почудилось, будто каюта вращается. И в голове скрежетом металла, шипением горящего пороха и щелчками стального барабана прозвучал голос:
— Кридмур, ты снова нужен.
3. ЧЕРНЫЙ СПИСОК
Утром первого дня третьего месяца 1889 года (269-го по летосчислению Линии) младший смотрящий третьего ранга Лаури сидел в тесном, тускло освещенном кабинете и заполнял бланки. Высокие часы с круглым циферблатом за его спиной серией настойчивых щелчков и свистков только что сообщили, что сейчас 14:00. Двадцать два года из своих тридцати двух Лаури прослужил солдатом, но от звука часов его бросало в дрожь до сих пор. Он не спал уже двое суток. Мешки под глазами напоминали два больших черных ноля, а заросший щетиной подбородок попирал все приличия. Чтобы не уснуть, он каждый час принимал одну из темносерых бодрящих таблеток, которые ни в коем случае не следовало путать со светло-серыми, подавляющими аппетит, или меловатобелыми, угнетающими либидо, или черными, стимулирующими умственную деятельность. У него еще много работы.
Единственное окно в кабинете, маленькое и квадратное, располагалось слишком высоко, чтобы вид из него мог отвлечь, — в нем виднелись только свинцовые тучи. Этот вид был всегда неизменен. В промышленном тумане, окутывавшем станцию Ангелус, все казалось серым. Лаури знал, что небо за пеленою смога бывает голубым, белым или еще какого-нибудь кошмарного цвета, но здесь оно всегда оставалось спокойно-серым.
Стрекот пишущей машинки в кабинете вторил лязгу механизмов снаррки. Станция Ангелус готовилась к возвращению, дозаправке и перевооружению своего Локомотива. Эта важнейшая процедура проводилась каждые тринадцать дней. Не дозволялось никаких задержек. Все механизмы и процессы станции работали на полную мощность. Лаури медленно тыкал в клавиши одним пальцем, мучительно составляя отчет, от которого могла зависеть его карьера
Мало того что его кабинет был тесен, вдоль стен на высоте человеческого роста тянулись спутанные кабеля и трубы, по которым из одной части станции в другую доставлялось топливо и жидкости для нагрева и охлаждения. Трубы лязгали и испускали пар, изредка роняя за шиворот Лаури раздражающие капли теплой воды. Человек, не знакомый с порядками Линии, по здешней обстановке мог бы заключить, что Лаури занимает низкую должность, и он бы ошибся. На самом деле Лаури занимал положение где-то в середине верхней части управленческой структуры станции Ангелус е ее сотнями тысяч военного и гражданского персонала — иерархии почти столь же запутанной, как станционные коммуникации. Однако, чем большая ответственность возлагалась на служащих, тем скромнее предпочитала содержать их Линия. Младшие смотрящие первого и второго рангов ютились в кабинетах еще теснее, чем у Лаури. Старший смотрящий, насколько было известно Лаури, вообще не имел кабинета и, вполне возможно, существовал только в виде подписи на некоторых официальных документах. Высшие ранги и гражданские чиновники оставались для Лаури загадкой; впрочем, разбираться в этом ему и не полагалось.
Три одинаковых черно-серых мундира висели на трубах за его спиной, из-за чего Лаури чудилось, будто за ним следит чей-то недобрый взгляд. Он списал это на недосып, поскольку богатым воображением не отличался.
Единственным украшением кабинета была копия благодарственного письма, выданная его подразделению Второй Армии Локомотива «Ангелус» за участие в захвате и ликвидации агентов Лайама «Волка Юга» Синклера и Матушки Сэл. Это случилось шестнадцать лет назад.
На полке над рабочим столом стояла копия Черного Списка — самое ценное из вверенного ему имущества. Двенадцать толстых черных томов, каждая страница которых содержит сведения строгой секретности о злейших врагах Линии — агентах Стволов. Доступ к Списку ограничен. Лаури прошел шестимесячную проверку, прежде чем ему разрешили ознакомиться с ним. После двух лет дальнейших проверок ему разрешили снять копию.
Он написал научную работу об этих агентах и в данной области считал себя почти экспертом. Он пылал к ним ненавистью, необычной даже по меркам офицеров Линии. Без особых на то причин. Просто не выносил их, и все. Лаури был человеком не сложным.
Волк Юга и Матушка Сэл тоже числились в Черном Списке, в разделе «ЛИКВИДИРОВАНЫ». Поскольку их трупы сожгли, Лаури считал местом их погребения Черный Список. Шесть лет назад он служил консультантом операции, в ходе которой ценой жизней всего сорока шести линейных был уничтожен Морли Кровь-и-Прах, благодаря чему он, Лаури, удостоился упоминания в сноске в Черном Списке. Сейчас же он занимался составлением отчета о недавней ликвидации Рыжей Энн Стрихнин. Работа весьма деликатная. В случае успеха он мог бы заслужить вторую сноску, но малейшее подозрение в тщеславии или чрезмерных амбициях могло опозорить его и повлечь за собой понижение в должности. Ни тщеславия, ни амбиций своих служащих Линия не одобряла.
РАПОРТ
Первая совместная операция сил Локомотива «Ангелус» и Локомотива «Драйден» со времени разрушения Логтауна в 267 году увенчалась, по всей видимости, полным триумфом. Проведено объединение командных структур в целях формирования иерархии, обеспечивающей полное подчинение войск командованию. В то же время для быстрого и результативного ведения действий была сохранена оперативная автономность подразделений. Потери незначительны. Атаку на вражеские позиции вели силы Локомотива «Драйден», им по праву причитается значительная часть заслуг при проведении ликвидации. Однако на успех операции значительно повлияли и разведданные, предоставленные младшим смотрящим III ранга Армии Локомотива «Ангелус» Лаури. Вместе с тем необходимо отметить, что удачному исходу операции немало поспособствовала разведдеятельность. Эффективный обмен информацией — решающий фактор в дальнейшем продвижении Линии, и, хотя личные амбиции не принципиальны в деле Прогресса, существует объективная необходимость представить полный отчет. Младшим смотрящим III ранга Локомотива «Ангелус» Лаури спланирована разведывательная операция, в которой... Младший смотрящий III ранга Локомотива «Ангелус» Лаури участвовал в разведывательной операции, в которой... Локомотив «Ангелус» поручил своему персоналу контроль за выполнением разведывательной операции, позволившей отследить агента Рыжую Энн Стрихнин, она же Энн Стрихнин, она же Рыжая Стрихнин, см. Х.22.7, Р. 251.13 до города Корби к северо-востоку от Гибсона, см. К. 124.21. На основании математического анализа характера нападений было установлено, что агент находится в окрестностях Корби. Допрос местных жителей позволил выявить ее точное местонахождение. В числе многочисленного персонала, принимавшего участие в операции, младший смотрящий III ранга Лаури...
Дописав наконец отчет (не слишком его удовлетворивший, но не дающий повода ни для каких подозрений на его счет), он отнес его к пневмопочте в дальнем конце коридора и решительно, словно вонзая штык в чьи-то потроха, протолкнул внутрь. Затем, пошатываясь, направился в свою комнату общежития через замусоренный, многолюдный и задымленный Вестибюль. Похолодало — наверное, наступила ночь, он проглотил горсть снотворного и сразу же отключился.
Во сне он снова увидел Рыжую Энн. Высокую, гораздо выше его, чернокожую, с бритой головой и золотыми кольцами в ушах. Многие сочли бы ее невероятно красивой, но Лаури таких женщин не любил. Настоящая надменная сучка. В Корби она скрывалась среди сторонников на чердаке сарая, точно животное, но осталась все такой же высокомерной и, как и прежде, нападала на грузовой транспорт Линии на реках и дорогах. Войска Локомотива «Драйден» окружили город, запустили ракеты с отравляющим газом и перешли в наступление. Лаури наблюдал с безопасного расстояния в телескоп, как загнанная в ловушку женщина, рыча и смеясь, прорывалась сквозь пламя, кровь и ослепляющие клубы смертоносного газа, убивая вновь и вновь, пока наконец не упала на землю, изнуренная глубокими ранами, исцелить которые Хозяину было уже не под силу.
Но во сне Лаури шагнул через визир телескопа и ступил на поле боя гордо и непоколебимо, словно агентом был сам.
— Расступитесь, парни, я покажу, как это делается.
Он схватил ее за длинную тонкую шею и швырнул об стену. Энн застонала. Лаури рванул из ее ушей золотые кольца, и она закричала.
— Видите, парни? Все просто. Всего лишь вопрос авторитета.
Он ударил ее, разбил нос и заставил безмолвно просить пощады.
— Просто покажите, кто здесь главный.
Обычно Лаури не видел снов, если только не ошибался при дозировке стандартных стимуляторов, поэтому впечатления от увиденного были чрезвычайно яркими, и он испытал небывалое удовольствие.
Проснулся он с паническим чувством вины. В одиночестве — трое соседей по комнатенке проснулись, собрались и ушли. Узкое окно выходило на Главный Вестибюль, и по грохоту машин и шуму толпы Лаури сразу догадался, что вернулся Локомотив. Никто не кричал, не ругался, даже не разговаривал; с прибытием Локомотива персонал станции работал практически молча — то ли из уважения, то ли из страха, то ли от благоговейного трепета.
Лаури родился и вырос в подвальных уровнях Ангелуса и привык к шуму механизмов и людей, насколько это возможно.
Сам Локомотив ждал внизу, его запотевшие металлические бока, охлаждаясь, издавали низкий гул — он все понимал, и оттого у Лаури тряслись поджилки.
Быстрый подсчет: он проспал чуть больше шестнадцати часов. Прибыть в штаб Локомотива нужно было еще два-три часа назад.
Он оделся, выскочил в коридор, в ужасе кинулся вниз по бетонной лестнице общежития, продолжая теребить очки, и вышел в переполненный Вестибюль, где под надзором властей был обязан идти неспешно и демонстрировать должное безразличие к собственной участи.
Два громадных переполненных зала с крышами из железных балок и грязно-зеленых стекол обыскивали персонал и пассажиров Локомотива Один зал предназначался для гражданских и посторонних, купивших билет; другой — для военных. Лаури втравился в последний — и в мучительном ожидании, под неодобрительным взглядом циферблата, отстоял очередь, растянувшуюся по скользкой плитке пола тем же зигзагом, каким Линия тянется через континент. И наконец, просунув бумаги в окошко, представился:
— Докладывает младший смотрящий третьего ранга Лаури.
За конторкой сидела женщина с длинным острым носом и отсутствующим взглядом, ее стального цвета волосы были собраны в тугой пучок. Она изучила рулон отпечатанных бумаг и произнесла:
— Нет.
— Что?