Петер Штамм

Не сегодня — завтра

Не сегодня — завтра, чуть позже, чуть раньше, все начинается заново, все начинается, все продолжается. Жорж Перек
Андреасу нравилась пустота утра, когда он стоял у окна с чашкой кофе в одной руке, сигаретой в другой, смотрел во двор — маленький, ухоженный задний дворик — и думал только о том, что видел. Посреди двора — увитая плющом прямоугольная ограда, в ней; — дерево, от середины которого и выше отходило несколько худосочных веток, остриженных под стать узости окружающего пространства. Ярко-зеленые контейнеры, стекло, упаковки, мусор — привычный узор цементных плит, иные из которых, замененные давным-давно, были чуть светлее. Городской шум еще едва различался — ровный, однородный гул, прерываемый далекими криками птиц и резким хлопаньем оконной створки.

Бессознательное состояние длилось недолго. Еще не докурив сигарету, Андреас вспомнил вчерашний вечер. Что он понимает под пустотой, спросила Надя. Для нее пустота — недостаток внимания, любви, отсутствие людей, которых она потеряла или которые слишком мало о ней заботятся. Пустота — прежде заполненное пространство или пространство, которое, по ее мнению, могло быть заполнено, нехватка того, чего ей самой не удалось бы описать. Андреас ответил, ему все равно, абстрактные понятия его не интересуют.

Вечера с Надей всегда проходили одинаково. Она опоздала на полчаса, а вела себя так, будто опоздал он. Надя принарядилась, надела короткую облегающую юбку и черные чулки в сеточку. Театральным жестом скинула пальто на паркет. Села на диван и положила ногу на ногу. Для нее это появление было, по-видимому, главным событием вечера. Она достала сигарету. Андреас предложил ей прикурить и сделал комплимент. Принес с кухни два бокала вина. Вероятно, Надя что-то уже пила, поскольку была в приподнятом настроении.

Чаще всего они ужинали в ресторане неподалеку. Кормили там довольно вкусно, официант-гей заигрывал с Надей и иногда, когда посетителей было немного, подсаживался к ним за столик. Надя пила и слишком много разговаривала, они с официантом потешались над тем, что Андреас — вегетарианец и все время заказывает одно и то же. Андреас же отвечал, что он не вегетарианец, а просто редко ест мясо. Ближе к десерту Надя обязательно заводила разговор о политике. Она была пиар-советником и временами работала с разными фракциями Социалистической партии, позиции которых защищала так рьяно, что Андреасу становилось неловко. Он замолкал, а она с нотками негодования спрашивала, не скучно ли ему.

— Тебе со мной скучно, — сказала она.

Нет, возразил он, но ему, как иностранцу, французская политика непонятна и неинтересна. Он не нарушает законы, сортирует мусор и выполняет учебный план. И хочет, чтобы больше его ничем не беспокоили. Надю его безразличие раздражало, она прочла ему целую лекцию, завязался спор. Андреас попытался сменить тему. Потом Надя, как всегда, начала рассказывать про бывшего мужа, про его бесчувственность и невнимание, и Андреасу показалось, что ее упреки относятся к нему. Поток жалоб не иссякал. Она курила одну сигарету за другой, и ее голос стал плаксивым. Остальные посетители уже давно разошлись, официант вытряхнул пепельницы и почистил кофеварку. Когда он подошел к их столику и спросил, не нужно ли им чего-нибудь еще, Надю словно подменили. Она рассмеялась, начала кокетничать с ним, и прошла еще добрая четверть часа, прежде чем Андреас смог расплатиться.

По пути домой Надя молчала. За весь вечер они ни разу друг к другу не прикоснулись. Теперь же она повисла у него на руке. Дойдя до своего дома, Андреас остановился. Поцеловал ее в щеки, потом в губы. Иногда он целовал ее в шею, отчего казался себе смешным. Ей же это, судя по всему, нравилось. Вероятно, Надя так себя и представляла. Возлюбленная, у ног которой стелятся мужчины, которую целуют в шею, которая смеется над своими поклонниками. Сейчас Андреасу больше всего хотелось побыть одному, но он спросил, не хочет ли она подняться. Надя ответила да. Как будто сдалась.

Она была не из тех женщин, которые становятся красивее, оттого что с ними спят. Облегающая одежда придавала ее телу форму, а в обнаженном виде она вся расплывалась и выглядела постаревшей — старше, чем была в действительности. Она позволяла делать с собой все, принимала ласки Андреаса, но не отвечала на них. Именно это, хотелось ему сказать, он и понимает под пустотой. Вечера, которые он проводил с ней раз в две недели, повторение одного и того же вечера, одной и той же ночи и отсутствие сближения. Но он промолчал. Ему нравилась пустота повторений. Ему нравилось, что мысленно Надя была далеко и лишь предоставляла тело в его пользование, пока через час-другой не теряла терпение и не отталкивала его, велев вызвать ей такси. Пустотой были вечера с ней, дневные встречи с Сильвией или выходные, которые он проводил один в своей уютной, теплой квартире за телевизором, компьютерными играми или чтением. Пустотой была его жизнь, те восемнадцать лет, которые он провел в этом городе, не претерпевая никаких изменений и не желая их.

Пустота — это нормальное состояние, говорил он, она не пугает его, даже наоборот.



Иногда, переходя улицу по пути на работу, он представлял себе, что попадает под автобус. Столкновение становилось неким избавлением от настоящего и одновременно началом чего-то нового. Ударом, оканчивавшим сумбур и созидавшим порядок. Внезапно все обретало значение: день и час, название улицы или бульвара, фамилия водителя автобуса, фамилия Андреаса, дата и место его рождения, его профессия и вероисповедание. Случалось это осенью или зимой, в дождливое утро. Мокрый асфальт отражал свет рекламных огней и автомобильных фар. За вставшим поперек улицы автобусом образовывалась пробка. Приезжала «скорая». Вокруг собирались зеваки. Полицейский руководил объездом места аварии. Пассажиры проезжавших мимо автобусов, вытягивая шеи, смотрели в окна. Они не совсем понимали, что произошло, и тут же всё забывали, когда их внимание привлекала новая картинка. Другой полицейский пытался восстановить ход аварии. Он опрашивал водителя, глазастую продавщицу из булочной, еще одну свидетельницу. Впоследствии он составит протокол в нескольких экземплярах, дело, которое отправится в архив, встав по алфавиту среди смертельных случаев. Андреас представлял себе те меры, которые следовало предпринять, чтобы вывести его из системы. Позвонили бы его брату, тому пришлось бы решать, что делать с трупом. Андреас не поддался искушению и не стал составлять завещание — ему всегда казалось, что в случае собственной смерти любые распоряжения излишни. Вероятно, Вальтер выбрал бы кремацию, самое простое и разумное. Но все равно пришлось бы возиться со множеством бумаг, обращаться в различные учреждения. В том числе и в посольство.

Андреасу было любопытно, стал бы кто-нибудь составлять подробный отчет о его последних рабочих днях или нет. Администрации школы, должно быть, известно, что делают в таких случаях. Возможно, даже существовала памятка «На случай внезапной кончины учителей-иностранцев».

А потом, спустя несколько волнительных дней, после писем, звонков и тихих разговоров в учительской, состоялись бы скромные похороны, венок от школы, корзина цветов от коллег. Вальтер купил бы огромный букет в дешевом цветочном на углу. Приехав из Швейцарии, он найдет себе в районе грошовый отель и постарается договориться обо всем на своем ломаном французском. Отыщет записную книжку Андреаса, список адресов. На извещения о смерти времени не хватит, но он обзвонит некоторых знакомых Андреаса и попросит их прийти. Удивится, обнаружив множество женских имен, и, возможно, позавидует холостяцкой жизни брата. Вечером он позвонит жене, пожалуется на дотошность властей и справится о детях. Потом поужинает в ближайшем ресторане и пройдется по улице Аббатис или улице Пигаль. Андреас задумался, пойдет ли брат на пип-шоу, снимет ли проститутку. Этого он представить себе не мог.



На Северном вокзале Андреас сел в пригородный поезд до Дёй-ля-Бар. Каждый день он садился в один и тот же поезд. Взглянул на лица попутчиков, чужие лица. Сидевший напротив пожилой мужчина уставился на него отсутствующим взглядом. Андреас посмотрел в окно. Увидел пути, промышленные постройки и складские помещения, иногда проплывало одинокое дерево, мелькали мачты для прожекторов и антенн, кирпичные и бетонные стены, разрисованные граффити. Ему казалось, он видит только цвета: охряный, желтый, белый, серебристый, матовый красный и водянисто-голубой неба. Было начало восьмого, но время, судя по всему, роли не играло.

Андреас думал о том, станет ли Вальтер нанимать людей для уборки квартиры. Мебель была недешевой, но кому она нужна? Кроме нее, у Андреаса почти ничего не было. Личные вещи, он никогда не понимал, что это такое. Маленькая статуэтка — Диана, застывшая в движении, с луком и стрелой, — которую он купил на блошином рынке вскоре после приезда в Париж, несколько плакатов с давних художественных выставок и висевшие в рамках фотографии из отпускных поездок, пустынные пейзажи под не знающим тени полуденным солнцем Италии и Южной Франции. Книг у него было совсем немного, несколько CD и DVD, ничего особенного, ничего ценного. Его одежда, его обувь не подойдут Вальтеру, который был тяжелее и крупнее. Разве что квартира даст какие-то деньги. Андреас купил ее в те времена, когда район еще не пользовался популярностью.

Было странно, что именно брату, с которым его так мало связывало и на которого он даже не был похож, пришлось бы обо всем заботиться. Андреасу не хотелось, чтобы его смерть доставляла столько хлопот. Но видимо, это было неизбежно.

Он посмотрел на других пассажиров: влюбленная пара, целовавшаяся у двери, два перешептывавшихся ребенка, пожилые дамы с усталыми лицами, деловые люди в дешевых синтетических костюмах, читавшие с серьезными лицами экономические разделы газет. Через сто лет вы все умрете, подумал он. Будет светить солнце, будут ездить поезда, дети будут ходить в школу, а он и все эти люди умрут, и с ними умрет этот миг, эта поездка, словно ее никогда и не было.

Казалось, каждый день с Андреасом выходят новые люди. Он немного задержался на платформе и посмотрел, как они исчезают в разных направлениях. И хотя еще было прохладно, снял жилет. Он озяб, но ему нравился этот утренний холодок, остававшийся лишь прикосновением и не пробиравшийся внутрь.

Раньше Андреас преподавал в более дальнем пригороде. Он постоянно подавал заявки на место в городе, но ему предпочитали других коллег — постарше, женатых или с детьми. Когда десять лет назад в Дёе построили гимназию, Андреас уже давно отказался от мечты о месте в городе. По крайней мере, путь на работу стал короче.

В школе он, как всегда, появился за полчаса до начала занятий. В учительской пахло сигаретами, хотя курить было запрещено во всем здании. Взял в автомате кофе и сел у окна. Примерно через четверть часа пришел Жан-Марк, учитель физкультуры. На нем был тренировочный костюм.

— Ты курил? — спросил он, умываясь над раковиной.

Андреас не ответил.

— В Швейцарии-то наверняка в учительских не курят.

Андреас сказал, что целую вечность не был в швейцарских учительских.

— Могу я задать тебе личный вопрос? — поинтересовался Жан-Марк.

— Лучше не стоит.

Жан-Марк рассмеялся. Он снял тренировочную куртку и ополоснул подмышки. Сказал, какой позор, что здесь нет душа для учителей. Побрызгался дезодорантом, запах которого распространился по всей комнате. Оделся. Взял стакан воды и подсел к Андреасу.

— Ты ведь знаешь Дельфину? — Он откинулся назад и самодовольно ухмыльнулся. — Как она тебе?

— Симпатичная, — сказал Андреас. — Бодрит.

— Вот именно!

Андреас подошел к окну, открыл его и закурил. Жан-Марк бросил на него неодобрительный взгляд.

— Мы тут недавно пропустили по стаканчику, — сказал он, — а потом вдруг у нее оказались.

— А я здесь при чем?

— Теперь она ведет себя так, будто ничего не было. Будто первый раз меня видит.

— И радуйся. Или ты хочешь, чтоб она тебе домой названивала?

Жан-Марк встал и взмахнул руками.

— Конечно, нет, — сказал он, — но все же это странно. Ты переспал с женщиной. А она… она даже выглядит неважно. У тебя такое бывало?

— Я не женат, — ответил Андреас. Какая нелепость, думал он, что он считает Жан-Марка своим лучшим другом.



Вечером, выключив свет, Андреас лежал с открытыми глазами. Он закрыл шторы, и в темноте светились лишь stand-by-огоньки телевизора, DVD-плеера и музыкального центра. В красных светодиодах было что-то успокаивающее, они напоминали ему о церковном вечном свете, о присутствии Христа, в которого он не верил.

Субботу он, как всегда, провел за уборкой квартиры и покупкой продуктов на следующую неделю. Несколько лет назад на его улице снимали фильм, ставший впоследствии культовым, и теперь сюда съезжались люди со всего мира, чтобы проверить, насколько воображаемое соответствует действительности. Андреас купил фильм на DVD, и, когда порой смотрел его, у него создавалось впечатление, что тот реальнее улицы за его порогом, что реальность — всего лишь слепок с золотого мира кино, дешевая кулиса. Чтобы услышать музыку, чтобы увидеть картинку, надо было закрыть глаза. Тогда Париж становился именно таким, каким он всегда представлял его.

Андреасу нравилось быть частью этой кулисы. Ему нравилось, как он выглядит, когда сидит в кафе и читает газету или идет по улице с багетом под мышкой, с сумками, полными овощей, которые пролежат неделю в холодильнике, а потом отправятся в мусорное ведро. Когда туристы спрашивали его, где снимался фильм, он с готовностью отвечал им. Отвечал на французском, даже если видел, что перед ним немцы или швейцарцы, которые с трудом его понимают.

Он был одновременно статистом и зрителем воображаемого фильма, туристом, который почти двадцать лет ходит по улицам города, нигде надолго не задерживаясь. Ему нравилась эта роль, другой он и не желал никогда. Большие начинания, перемены всегда пугали его. Он ходил по улице Сен-Мишель или Сен-Жермен, поднимался на Эйфелеву башню, осматривал Нотр-Дам или Лувр. Прогуливался по Новому мосту и отоваривался в крупных торговых центрах, несмотря на заоблачные цены. Иногда он шел за людьми, наблюдал, как они делают покупки или сидят в кафе, а потом отпускал их. Когда он общался с друзьями, прожившими всю жизнь в Париже, то поражался, насколько плохо они знают город. Они почти не выбирались из собственных районов, а в музеях не бывали со школы. Вместо того чтобы радоваться красоте города, они поносили забастовки работников метро и загрязненный воздух, жаловались на недостаток парков и детских площадок.

В конце дня он отправился в кино и посмотрел американский боевик, простенький фильм со зрелищными трюками и спецэффектами. По дороге домой его окликали зазывалы секс-клубов. Раньше ими работали нечистоплотные молодые люди, но в последнее время все чаще попадались женщины, которые были куда настойчивее своих коллег. Андреас смотрел под ноги и отгородился рукой, однако женщина увязалась за ним до перекрестка, уговаривая и спрашивая, а как насчет? Заходите. У нас новые девушки.

— Я здесь живу, — ответил он и пошел на красный свет, чтобы отделаться от нее.

Его раздражало, что с ним заговаривают. Казалось, зазывалы видят его насквозь и знают о нем то, что скрыто от него самого. За кулисами, за непрозрачными дверями секс-клубов, баров и эротических ярмарок наверняка шла грубая, грязная жизнь. Его тревожила мысль, что эта жизнь может оказаться реальнее его собственной. За все эти годы Андреас ни разу не бывал в подобных заведениях.

В воскресенье утром он долго спал. Позавтракал в кафе и, читая газету, слышал, как за соседним столиком молодая немецкая пара спорила о том, где провести остаток дня. Ей хотелось в Лувр, ему — нет. Когда она спросила, что же он собирается делать, он не знал, что ответить.

Около полудня Андреас опять оказался дома. Проверил чью-то классную работу, потом полистал две книжечки, купленные в пятницу в немецком магазине. Они вышли в серии обучающих текстов, которые он иногда читал с лучшими учениками, — короткие детективчики о похитителях предметов искусства или контрабандистских шайках, с небольшим словарем из шестисот, тысячи двухсот или тысячи восьмисот слов, описывавших целый мир. Андреасу нравились эти истории, несмотря на их удивительную банальность и предсказуемость.

Первую книжечку он быстро отложил. Она была посвящена экологическому терроризму, теме, которая удручала его и едва ли подходила школьникам. Вторая называлась «Любовь без границ». На обложке был рисунок пером, напоминавший ему о стиле шестидесятых и странным образом бравший за живое: девушка и молодой человек сидели в уличном кафе под раскидистыми деревьями и улыбались друг другу. Андреас прочел аннотацию. В книге рассказывалось об Анжелике, юной парижанке, которая приехала в Германию работать сиделкой и влюбилась в Йенса, студента, изучавшего морскую биологию. Семья, у которой поселилась девушка, жила в Рендсбурге, неподалеку от датской границы. Много лет назад Андреас ездил туда на конференцию, посвященную скандинавской литературе. Город ему понравился, хотя все время лил дождь и он почти ничего не увидел.

Особого желания читать с детьми про любовь у него не было. При каждом поцелуе в классе хихикали, шептались и отпускали дурацкие шуточки. Но еще подростком, Андреас сам влюбился в девушку-сиделку. Открыв книгу наугад, он принялся читать.


Я не мог следить за движением. Не мог отвести глаз от Анжелики. В «фольксвагене» стоял ее запах — запах лета, солнца и цветочных полей.


Андреас вспомнил Фабьен, как ездил купаться на пруд с ней и Мануэлем. Они с Мануэлем ходили в одну гимназию и по дороге нередко встречались в поезде. Андреас изучал германистику и романистику, а Мануэль готовился стать преподавателем физкультуры. У него был «ситроен 2СѴ», старая, постоянно ломавшаяся развалюха.

С Фабьен Андреаса связывала любовная история, из которой так ничего и не вышло. Он ее любил, а в ее чувствах ни разу до конца не разобрался. Одно лето они виделись почти каждый день, проводили вместе много времени, но он не решился признаться ей в любви, а Фабьен его признаний как будто и не ждала. Уже обосновавшись в Париже, он написал ей письмо, в котором наконец говорил о своих чувствах и которое потом не отослал.

Андреас давно не вспоминал о Фабьен и Мануэле. И целую вечность ничего о них не слышал. В памяти всплыло объявление о рождении ребенка: ничем не примечательное младенческое личико, а также вес и рост новорожденного — словно эти данные о чем-то говорили. Возможно, он поздравил их или даже послал подарок, Андреас уже ничего не помнил. На похоронах отца он мельком видел их обоих, это была последняя встреча.

Он пролистнул несколько страниц вперед.


Я взял ее за руку и поцеловал. Немного позже мы лежали бок о бок на берегу канала.
— Ты — странный человек. Я не понимаю тебя.
— Меня и не надо понимать, мотылек, — сказал я, взглянув на нее. — Я сам себя не понимаю. Видишь ли, порой я даже не могу точно сказать, чего я хочу.
— Жаль, — тихо ответила она. — Я бы сейчас так хотела, чтобы ты знал, чего хочу я.
В следующие двадцать минут мы почти не разговаривали. А когда поднялись, Анжелика стряхнула с брюк травинки.
— Ты милый.
— А ты чудесная.


Андреас уставился в книгу. Мотылек, именно так он называл Фабьен, butterfly, если они разговаривали по-английски — ее немецкий был тогда так же плох, как его французский. И она сказала, что он не знает, чего хочет, с исключительно четким произношением. You do not know what you want.

Он вспомнил, как это было. Стоял жаркий день. Они втроем поехали на пруд. Переоделись в зарослях. Мануэль сказал, что поплывет на другой берег, и исчез. Фабьен загорала, лежала на спине, закрыв глаза. Андреас вспомнил ее купальник цвета слоновой кости и как она заколола волосы. Сперва он просто смотрел, потом склонился над ней. Должно быть, она почувствовала тень от его головы. Открыла глаза и взглянула на него.

Он поцеловал ее, и она не сопротивлялась. Он провел рукой по ее шее, погладил плечи и слегка коснулся груди. Тогда она высвободилась и побежала к воде.

Андреас еще немного полежал. Он был поражен тем, что осмелился поцеловать Фабьен. Потом рыбкой нырнул в пруд и поплыл за ней. Фабьен плыла медленно, высоко держа голову, чтобы не замочить волосы. Андреас старался плыть позади. Через некоторое время они увидели Мануэля. Развернулись и вместе с ним поплыли обратно к пляжу.

Потом Мануэль пытался научить Фабьен плавать баттерфляем. За последний семестр он выучил разные стили и теперь демонстрировал их. Возможно, именно поэтому Андреас и назвал ее «butterfly». Или это имя придумал Мануэль? Андреас уже не помнил.

Мануэль стоял рядом с Фабьен на мелководье и попытался ухватить ее за талию, но она отскочила в сторону. Мануэль погнался следом. Не догнав, он обрызгал ее, и Фабьен выбежала на берег.

В тот день они долго оставались у пруда. Когда стало смеркаться, развели костер. Мануэль на плохом английском начал рассуждать о религии. Фабьен ему возражала. Она была католичкой и не понимала его протестантских убеждений, его любви к Христу, о котором он говорил как о добром друге. Андреас разыгрывал из себя нигилиста. Он разгорячился. Теперь уже он демонстрировал свои изощренные представления о бессмысленности человеческого бытия. В результате Мануэль и Фабьен ополчились на него, а он засыпал их упреками, о которых впоследствии пожалел. Он смотрел в глаза Фабьен и пытался найти в них ответ на свой поцелуй. Но в ее взгляде было лишь непонимание.

На обратном пути она сидела рядом с Мануэлем. Была теплая ночь, они открыли крышу «ситроена» и по холмам возвращались в деревню. Мануэль остановился у дома родителей Андреаса. Они попрощались, Фабьен перегнулась через сиденье и быстро поцеловала Андреаса в щеку. Он остался стоять у калитки и взглядом провожал машину, пока та не скрылась за углом в конце улицы. Потом еще долго сидел на крыльце, курил и думал о Фабьен и своей любви к ней.

Когда он увидел Фабьен через несколько дней, она была не такой, как прежде, — дружелюбной, но отстраненной. Они еще ездили купаться, но Фабьен, похоже, старалась не оставаться наедине с Андреасом. Вскоре после этого погода изменилась, и купаться стало слишком холодно. Они виделись, лишь когда вместе с другими приятелями ходили в кино или встречались в ресторане. Осенью Фабьен вернулась в Париж, чтобы изучать германистику. До вокзала Андреас ее не провожал, он уже не помнил почему.

После отъезда Фабьен Андреас впервые заметил, что с Мануэлем его почти ничего не связывает. Они виделись еще несколько раз, но без Фабьен их встречи стали скучны.

Он перечитал отрывок. В сносках объяснялись слова, не входившие в базовый словарный запас:


Канал — искусственная река.
Бок о бок — рядом.
Поцеловать — прижаться губами к губам другого человека.


В конце главы были вопросы по тексту:


Почему Йенс разочарован?
Что вы знаете об Анжелике?
Где находится Шлезвиг-Гольштейн?


Тогда у пруда Андреас радовался, что Фабьен убежала. Он был влюблен в нее, но в тот миг ему хватило первого поцелуя, первого прикосновения. В следующие недели он пытался представить, что вышло бы, ответь она на его поцелуй. Они вместе убегали в заросли. Спрятавшись там, сбрасывали с себя одежду. Ложились на землю, которая в воображении Андреаса была мягкой и теплой. Потом раздавался оклик Мануэля, они быстро надевали купальные костюмы и, не торопясь, выходили к берегу как ни в чем не бывало. Фабьен смотрела на Андреаса и улыбалась. Мануэль, наверно, понял, что произошло, но Андреаса это не волновало. Его переполняли радость и гордость. По пути домой они молчали. Андреас сидел сзади и любовался Фабьен, ее загорелой шеей, покрытой нежным, почти прозрачным пушком, ушной раковиной, сквозь которую просвечивали солнечные лучи, забранными наверх волосами. Под футболкой проступали лопатки и бретельки бюстгальтера.

От красоты Фабьен у него всегда перехватывало дыхание. То была настоящая, безукоризненная красота статуи. Он воображал себе, как его руки скользят по ее телу, холодному, словно бронза или полированный камень. Фабьен оставалась в его представлении юным созданием, каким она была при их знакомстве, и когда он думал о ней, то чувствовал себя таким же юным и неопытным, как прежде. Он не мог вообразить Фабьен вспотевшей или усталой, разгневанной или возбужденной. Не мог вообразить ее обнаженной.



Зимой, после отъезда Фабьен, от рака груди умерла мать Андреаса. Она знала о своей болезни, но сперва скрывала ее от семьи, а потом старалась не обращать на нее внимания. Даже незадолго до смерти она вела себя так, словно все было в порядке. Дома царила невыносимая обстановка, поэтому Андреас снял себе комнату в городе и приезжал только на выходные. Он появлялся в субботу, чаще всего после обеда, и сразу поднимался к себе. Говорил, что должен работать. Сам же ложился на кровать и читал старые детские книжки, а вниз спускался только к ужину. Поев, он как можно быстрее уходил в деревню и там встречался с друзьями. Он слишком много пил, а когда поздно ночью возвращался домой, то сталкивался с потерявшей сон матерью. Она стояла на кухне и глотала какие-то гомеопатические средства, которые прятала от него. Желала ему спокойной ночи и по темному коридору уходила в спальню, но, уже лежа в кровати, он слышал, как мать снова вставала и бродила по дому, не находя себе места.

В том месяце он начал встречаться с Беатрис, младшей сестрой Мануэля, которая работала в кантональном банке и недавно рассталась с другим парнем. Отношения не продлились и полугода. Беатрис еще жила с родителями, верующими людьми, которые не разрешили бы Андреасу ночевать у дочери. Иногда Беатрис приезжала к нему в город, однако на ночь остаться ни разу не захотела. Андреас говорил, что она уже совершеннолетняя, но Беатрис качала головой и отвечала, что не может так поступить с родителями. Она позволяла ему раздевать себя до нижнего белья, а потом говорила, что еще не готова, что им надо познакомиться поближе. Когда она прикасалась к нему, Андреасу казалось, что она делает это против своей воли, только чтобы доставить ему удовольствие. Наконец ему это надоело. Он позвонил ей в банк и заявил, что больше не хочет ее видеть. Она ответила, что сейчас занята и не может говорить, а он сказал, что говорить им не о чем, и повесил трубку. Потом неделю не подходил к телефону. Он видел Беатрис на похоронах матери. Она пришла с Мануэлем. Оба выразили свои соболезнования и обменялись с ним какими-то пустыми фразами. Спустя годы Андреас узнал, что Беатрис снова встретилась со своим бывшим приятелем и вышла за него замуж.

Встречаясь с Беатрис, он начал писать Фабьен. Он часто думал о ней после ее отъезда и иногда, лежа на кровати с Беатрис, закрывал глаза и представлял себе, что рядом Фабьен. С тех пор она стала неотъемлемой частью всех его связей. Всегда была вместе с ним — тенью, которая с годами становилась бледнее, но окончательно не исчезала никогда.



Андреас пошел на кухню и налил себе чая. Потом лег на диван и принялся читать книжечку с начала.

Любовь Анжелики и Йенса оказалась почти столь же невинной, как чувство между ним и Фабьен. Слово «секс» не входило в базовый словарный запас, и Йенса, похоже, больше интересовала красота Шлезвиг-Гольштейна, чем красота Анжелики. Он возил возлюбленную на своем старом фольксвагенском «жуке», показал ей в Шлезвиге музей викингов Хайтабу и знаменитый Бордесхольмский алтарь, гулял с ней вдоль Кильского канала, который назвал одной из важнейших водных артерий мира. Поцеловал он ее впервые на рендсбургском висячем мосту, после чего они стали совершать дальние поездки. Посещение Любека дало Йенсу повод сказать самую большую глупость о Томасе Манне, какую когда-либо читал Андреас. Он перелистнул несколько страниц, настала осень. Отбрасывая мрачную тень на мимолетное счастье, приближался день отъезда Анжелики. Когда Йенс собрался на вокзал, чтобы попрощаться с Анжеликой и пообещать ей, что приедет в Париж, у него в очередной раз сломалась машина, и, приехав, он увидел лишь задние фонари поезда. Получилось так, что они забыли обменяться адресами, и на протяжении нескольких страниц казалось, они больше не увидятся. Но потом Йенсу удалось поехать в Париж учиться. Весной он отправился вслед за Анжеликой и через несколько дней по чистейшей случайности встретил ее, прогуливаясь по Елисейским Полям. Счастливый конец в лучах весеннего солнца — счастье, торопливо набросанное пером.

История была неправдоподобной и плохо написанной, но имела поразительные сходства с жизнью Андреаса. Он тоже поехал за Фабьен, правда, лишь спустя два года. Все это время они переписывались. Андреас ни разу не упомянул о поцелуе на пруду, но его письма были полны намеков. Фабьен наверняка поняла, что он к ней чувствует.

Первой она не писала никогда, однако на его письма отвечала сразу. Писала о своей учебе, о семье и друзьях. О том, что к ней приезжал Мануэль, и о своих поездках в Швейцарию она упомянула лишь вскользь. Только когда Андреас кончил учиться и стал практикантом в гимназии одного из парижских пригородов, она написала ему в постскриптуме, что в октябре отправится в Швейцарию. Она и Мануэль — пара, а постоянные поездки туда-сюда слишком утомительны и дороги.

Андреас не мог этому поверить. Он спрашивал себя, почему ему ни разу не пришла в голову мысль поехать к Фабьен. Хотел было отказаться от практики, но потом все-таки начал работать. Собирался поговорить с Фабьен. Неделями думал о том, что скажет ей. Не понимал, что Фабьен нашла в Мануэле, который стал учителем физкультуры в их родной деревне.

Едва добравшись до Парижа, он сразу ей позвонил. Фабьен сказала, что у нее много дел, экзаменационная сессия в самом разгаре. В итоге они договорились встретиться в ближайшие дни в чайхане при мечети.

За те два года, что они не виделись, Фабьен лишь похорошела. Она немного похудела, черты ее лица стали более четкими, более зрелыми. Совершенно непринужденно прошла она к Андреасу через переполненную чайхану. Заказала для обоих чай с мятой и сладкую выпечку. Андреас рассказывал о новом месте, о школьниках и коллегах. Фабьен говорила об успешно сданных экзаменах, о летних каникулах и прочитанных книжках. Сказала, что заканчивать образование будет в Цюрихе. Ее немецкий слишком плох, и ей срочно надо пожить в немецкоязычной стране. У нее великолепное произношение, сказал Андреас, в Швейцарии она все равно не выучит немецкий как следует. Но Фабьен только рассмеялась. О собственных планах он ничего не говорил. Спустя час Фабьен встала и сказала, что должна идти, у нее назначена встреча с подругой.

В те два месяца, что Фабьен еще оставалась в Париже, они виделись четыре или пять раз. Пили чай и кофе, а однажды сходили в кино на фильм Фрица Ланга. Незадолго до конца пленка оборвалась, и после длительной паузы в зале зажгли свет, вышла женщина и объявила, что по техническим причинам она не может показать конец картины.

В двух словах рассказала, чем заканчивается история.

Андреас спросил Фабьен, не хочет ли она еще чего-нибудь выпить. Фабьен ответила, что устала. Он проводил ее домой. Весь вечер они разговаривали об одних пустяках. Пока они молча шли рядом, он наконец захотел рассказать ей о своих планах, но так ни слова и не выговорил, а только кашлянул. Фабьен спросила, не сказал ли он чего-нибудь. Нет, ответил он, у него першит в горле.

Андреас не думал, будто в любви к сиделке есть что-то особо оригинальное. Наверняка много людей проходили через подобное. Поражало то, в скольких подробностях его жизнь совпадает с описанной в книге. Ласкательное прозвище, которое он дал Фабьен, ее внешность, то, что она купила в Париже кошку и смотрела в кино старые немецкие фильмы. Что пела ему французские детские песенки и что ее отец был врачом.

Автора книжечки звали Грегор Вольф. На первых страницах приводилась его краткая биография. Было написано, что он родился в 1953 году и, получив образование книготорговца, сменил много профессий, в том числе официанта и ночного портье. Провел много времени за границей. С 1985 года пишет книги и публицистические статьи, живет во Фленсбурге и на Мальорке. Биография ничем не отличалась от биографии любого писателя. Имени Андреас не слышал ни разу, но это ничего не значило. В конце книги располагался список других публикаций Грегора Вольфа, добрая дюжина безвкусных названьиц.

Андреас подумал, не пересекался ли автор с Фабьен и не рассказала ли она ему свою историю. Это было маловероятно, но еще менее вероятно было то, что все совпадения случайны.

Он отложил книжечку и включил телевизор, чтобы посмотреть новости. Потом снова выключил. Интересные ему передачи начинались, как правило, слишком поздно. Он рано лег спать и быстро уснул. Когда зазвонил будильник, он все еще чувствовал усталость. Пошел в ванную, почистил зубы и принял душ — сперва теплый, потом холодный. Завтракать он не стал, лишь наспех выпил кофе и отправился в путь.



По средам Андреас встречался с Сильвией. Они всегда договаривались встретиться после школьных занятий, но часто им что-нибудь мешало. У Сильвии было трое детей, и, когда один из них заболевал или отменялся урок музыки, она присылала SMS и отказывалась от встречи. Когда они потом виделись, она всякий раз смеялась над их отношениями. Порой у Андреаса возникало подозрение, что, кроме него, у Сильвии есть еще один любовник, но он ее об этом никогда не спрашивал. Считал, что его это не касается, и в общем-то ему действительно было все равно.

Сильвия приехала на велосипеде. Едва переводя дыхание, она прошла в квартиру мимо него. Андреас спросил, не хочет ли она чего-нибудь выпить, но Сильвия ответила, что у нее мало времени, обняла его и потащила в спальню.

Когда они переспали, Сильвия немного успокоилась. Рассказала про мужа и детей, про те маленькие катастрофы, что случались вокруг нее. У Сильвии было невообразимое количество родственников и лучших друзей, которым постоянно требовалась ее помощь, и, слушая ее, Андреас переставал понимать, о ком она говорит. Сильвия называла всех по именам. Это твой брат? — спрашивал Андреас. Да нет же, отвечала Сильвия с наигранным возмущением, это муж моей лучшей подруги, или кузен моего мужа, или учитель французского, преподающий Анне. Иногда Сильвия интересовалась, почему Андреас сам ничего не рассказывает. Он отвечал, что ему рассказывать не о чем. Его жизнь слишком бесформенна и слишком сумбурна, чтобы разбивать ее на истории. Сильвия не слушала. Она стояла у окна и смотрела на улицу. Одежды на ней не было, но держалась она так, словно была одета.

— Какой убогий дворик, — сказала она. — Что за люди здесь живут?

— Я их почти не знаю.

— Сколько же ты тут живешь?

Андреас подсчитал.

— Без малого десять лет.

Сильвия рассмеялась и вернулась в кровать. Поцеловала его в губы. Андреас обнял ее и потянул к себе. Она села.

— Теперь можешь дать мне что-нибудь выпить.

Андреас надел брюки и отправился на кухню делать кофе. Сильвия пошла за ним. Сказала, что не понимает, как он может жить в такой крохотной квартирке.

— На большую не хватает денег.

— У меня есть друзья, которые продают квартиру в Бельвиле. Три большие комнаты, и недорого. А за эту ты точно получишь четыреста тысяч. Тут престижный район.

Андреас ответил, что не так уж мала его квартира. И ему здесь нравится. Больше места ему не нужно. Потом он рассказал Сильвии об Анжелике и Йенсе и о своей любви к Фабьен.

— Одна и та же история, — заключил он. — С ума можно сойти.

— Но твоя плохо кончилась.

— Для меня, — сказал Андреас. Он протянул Сильвии чашку и сел на кухонный стол. — Не исключено, что она виделась с этим писателем. Он живет на Мальорке. Ничего невозможного тут нет.

— Но зачем же ей рассказывать историю со счастливым концом?

— Понятия не имею.

— Наверно, она была в тебя влюблена. Наверно, ей хотелось, чтобы все хорошо кончилось.

— Я вел себя, как последний дурак, — сказал Андреас.

Сильвия спросила, что же особенного было в этой Фабьен. Она была очень красивой, ответил Андреас. Но было и что-то еще. Если б он познакомился с Фабьен сегодня, она бы ему тоже понравилась, и, наверно, он даже заговорил бы с ней, закрутил бы роман. Той большой любви, которую она принесла в его жизнь, не было бы ни за что. Вероятно, ему нужна была не Фабьен, а прежнее чувство любви, безоглядность этого чувства, которая сбивала его с толку и через двадцать лет.

— Бык, которого подводят к телке, тоже думает, что влюблен, — рассмеялась Сильвия. Сказала, что ей пора, и пошла в спальню одеваться. — Напиши ей, — посоветовала она, прощаясь.



Андреас решил написать Фабьен, но все время откладывал и, наконец, забыл. В школе произошел неприятный инцидент: несколько учеников подрались на перемене. Один из драчунов учился в классе Андpeaса, и надо было разговаривать с директором, родителями и социальным работником. Потом пришло письмо от Вальтера. Андреаса удивило, что Вальтер пишет ему. Они перезванивались раз в несколько месяцев и никогда подолгу не разговаривали. Иногда Вальтер присылал из отпуска открытку, под которой подписывалась вся семья, на Рождество — письмо, в котором рассказывал о том, что случилось за год, а больше они не переписывались. К письму прилагался бланк договора. Уборка могилы, прочел Андреас. Внизу от руки были внесены имена его родителей, а в графе Заказчик значились Вальтер и он.


Нижеподписавшийся заказчик/нижеподписавшаяся заказчица обязуется покрыть расходы могильщика по транспортировке надгробного памятника. Выравнивание земли и восстановление поверхности могильного участка производятся за счет прихода.


Вальтер этот бланк подписал. Обычно, разъяснял он в письме, могилы сносят лишь через двадцать лет, но в данном случае захоронение считается могилой матери. Останки отца ведь погребли в урне. Тогда они, как Андреас, наверно, помнит, и отказались от своих прав. Ему неудобно беспокоить Андреаса по этому поводу, но он не хотел бы принимать решение в одиночку. Он подумал, что, возможно, брат еще раз захочет побывать на могиле отца. До осени ее точно трогать не будут. Если он приедет в Швейцарию, то, само собой, может у них остановиться. Они будут рады снова увидеть его. Вальтер подписался «Твой брат», и это покоробило Андреаса.

Ему вспомнились похороны отца. День выдался жарким. Вальтер с семьей жили тогда еще в квартире, и Андреас отказался от предложения переночевать у них. Он снял номер в гостинице на рыночной площади. Вальтер предложил заехать за ним утром, но Андреас попросил его не беспокоиться.

На протяжении всей поездки он находился в каком-то трансе. Простейшие решения давались ему с огромным трудом, и он не мог думать ни о чем, кроме мелочей. Зато все его ощущения были на редкость ясными. Все звуки, все цвета казались невыносимо громкими, кричащими. Даже запахи он различал намного отчетливее, чем обычно. Когда он переходил дорогу по пути на кладбище, рядом затормозила машина, водитель опустил стекло и что-то крикнул. Андреас пошел дальше, не оборачиваясь. Почувствовал, как на спине и на лбу выступил пот.

На парковке перед кладбищем стояло несколько машин, но никого не было видно. На тяжелые кованые ворота падала тень большого хвойного дерева. Андреас взял с собой сумку с вещами, поскольку хотел уехать сразу после похорон. Теперь же не знал, куда ее девать. Решил было спрятать в кустах у входа, но тут же от этой идеи отказался. Снял пиджак и закурил. Рубашка была мокрой от пота. Легкий ветерок охлаждал влажную ткань на спине и под мышками.

Приглашенные собрались маленькими группками у кладбищенской часовни и тихо переговаривались. Среди них было много школьных приятелей Андреаса. Они кивали ему, когда он проходил мимо, что-то бормотали, спрашивали, как у него дела и чем он занимается. Андреас искал глазами Вальтера, но никак не мог его найти.

Неожиданно громко забили колокола в церкви на другой стороне улицы, и приглашенные медленно двинулись к входу в часовню. Вся обстановка казалась Андреасу гротескной: скорбные мины, перешептывания, смиренность. Его отец дожил до старости, жил уединенно, и Андреас не сомневался, что большинство присутствующих были с ним едва знакомы.

Он остался стоять на дворе. Когда отзвонили колокола и в дверях часовни показался служка, бросивший последний взгляд на собравшихся, Вальтер и его жена вышли из комнаты прощания, находившейся в вытянутой пристройке. Вальтер выглядел скорее удивленным, чем скорбящим. Нервно посматривал на часы. У Беттины были заплаканные глаза.

Оба не заметили Андреаса. Он вошел в часовню, следуя за ними на некотором расстоянии. В руке у него по-прежнему был окурок. Он едва не выбросил его в стоявшую у входа купель. Андреас остался стоять у задней стены, опустив сумку с вещами на пол.

Вальтер и Беттина прошли по центральному проходу. Сели в первом ряду, где уже сидели родители Беттины с детьми. На детях были яркие наряды. Вероятно, так захотела Беттина. Прежде чем сесть, Вальтер повернулся вполоборота и как будто слегка поклонился, приветствуя гостей. Скромно улыбнулся. В этот миг Андреасу стало жаль брата, он с удовольствием подошел бы и обнял его.

Вальтер склонил голову. Дети беспокойно ерзали на своих местах. Потом заиграл орган, гости расслабились и откинулись на спинки скамеек.

Лишь тогда Андреас заметил Фабьен и Мануэля. Они сидели в одном из последних рядов, неподалеку от него. Когда Фабьен наклонилась к Мануэлю и прошептала что-то ему на ухо, Андреасу удалось увидеть ее профиль. Она почти не изменилась. На ней было черное платье без рукавов. Андреасу захотелось прикоснуться к ее плечам, ее шее. Мануэль был в черном костюме. Волосы его изрядно поредели, он располнел. В молодости он особо не выделялся, но выглядел хорошо, теперь же Андреасу показалось, что, хотя они и были ровесниками, Мануэль сильно постарел.

Пастор, похоже, мучился от жары. Он был бледен и монотонно бубнил проповедь, перемежая ее с безликим рассказом о жизни, полной труда, о детях и членстве в разнообразных союзах. Чего-то Андреас ни разу не слышал, что-то забыл. Отец почти никогда не говорил о своем прошлом. Ту малость, которую знал Андреас, ему рассказала мать.

Органистка несколько раз сфальшивила. Андреас обрадовался, что никто не пел. Во время молитвы он просто скрестил руки. Незаметно выронил на пол окурок. Глаза он закрывать не стал, смотрел, как перед ним, словно изменчивые тени, качаются фигуры молящихся, и не знал, кто из них выглядит смешнее — они со своей имитацией бессмысленного ритуала или он с его отрицанием.

Гроб во время похоронной церемонии вынесли во двор. Он стоял посреди двора, но никто не обращал на него внимания. Андреас не мог представить себе, что хоть чем-нибудь походил на покойного. Отец был замкнутым человеком, и если бы он еще был жив, то стоял бы где-нибудь с краю, в тени сосен, и наблюдал бы за собравшимися своим беспокойным и в то же время насмешливым взглядом. Тогда Андреас не испытывал скорби. Скорбь впервые захлестнула его, когда он вернулся в Париж, в привычную обстановку, — причем с такой силой, что он сам удивился.

Вальтер подошел к Андреасу, пожал ему руку и подвел к семье. Лицо Беттины приняло сосредоточенное выражение, на мгновение показалось старушечьим. Они поздоровались, потом к ним подошел пастор, сказал что-то утешающее, и гости выстроились в очередь, чтобы выразить соболезнования семье. Все напускали на лица уныние и старались показать искренность скорби. На лице Вальтера снова появилось прежнее удивленное выражение, изредка сменявшееся деланым радушием, когда он кого-то приветствовал.

Фабьен и Мануэль показались в самом конце. Когда они подошли, первые гости уже покинули кладбище. Мануэль с подбадривающей улыбкой пожал Андреасу руку.

— Здорово, что мы снова встретились, — сказал он чересчур громким голосом.

Фабьен стояла рядом. Андреас взглянул на нее. Она улыбнулась, и ему снова захотелось прикоснуться к ней.

— Твой отец был замечательным человеком, — сказала она. Она говорила на верхненемецком,[1] акцента у нее почти не было.

Андреас поцеловал ее в щеку и спросил, не останутся ли они с Мануэлем на поминки. Повернулся к Вальтеру и узнал, где будет проходить застолье. Мануэль ответил, что они, к сожалению, не смогут присутствовать. Его мать сидит с мальчиком. А они обещали вернуться к обеду. Безо всякой причины он рассмеялся. Фабьен спросила, надолго ли приехал Андреас. Ему обязательно надо прийти к ним в гости. Ее взгляд был полон ожидания. Андреас сказал, что сегодня же уезжает, и ему показалось, будто в ее глазах мелькнуло разочарование. Но он не был уверен. Фабьен сразу взяла себя в руки. Сказала, что он совсем не изменился.

— Заезжай к нам, когда снова окажешься в Швейцарии, — сказала она. — Мы будем очень рады.

Однако ее слова не были похожи на приглашение.

— Обязательно, — ответил Андреас. Его задело, что Фабьен сказала «к нам», а не «ко мне».

После поминок он ненадолго зашел к Вальтеру и Беттине. Его разморило от вина и жары. В квартире было прохладно. Они сидели в гостиной и вспоминали отца. Вальтер показал Андреасу столку старых школьных тетрадей. Листы в клеточку были разделены на столбцы и исписаны датами и цифрами.

— Каждый вечер он отмечал самую высокую и самую низкую температуру дня, влажность воздуха и давление. Всегда в одно и то же время. Бесконечные цифры. Сорок лет подряд.

Андреас сказал, что еще не забыл эти тетрадки. Он никогда так до конца и не понял, зачем отец это делал.

— За несколько недель до смерти он перестал делать записи, — сказал Вальтер и вдруг расплакался.

Андреас не мог вспомнить, чтобы Вальтер когда-нибудь плакал, и ему стало не по себе.

Брат позаботился обо всем: о кремации, о газетном объявлении с выражением благодарности за присутствие на похоронах, об исполнении завещания. Андреас лишь получал документы по почте и подписывал их, не глядя. Впоследствии Вальтер с семьей переехал в родительский дом и выплатил Андреасу его долю. На эти деньги Андреас смог купить себе в Париже квартиру. С тех пор он еще несколько раз бывал в Швейцарии, однако в деревню не заезжал.

Мысль о том, что могила будет снесена, раздражала его. Он даже решил было поехать туда. Потом подписал бланк и вложил его в конверт. Поискал подходящую открытку. Наконец выбрал картину Гогена — бретонская деревушка в теплых тонах. Написал, что у него, к сожалению, нет времени приехать в Швейцарию. Он передает семье привет и желает всего доброго. Письмо он сразу же отнес на почту. Хотел скорее с этим покончить.



Андреас встречался с Надей и Сильвией, делал покупки, убирал квартиру, ходил в кино. Ученики достались трудные, и впервые в жизни работа перестала приносить Андреасу радость. Когда класс снова начал жаловаться на результаты контрольной, Андреас устроил ему нагоняй. Неужели они думают, что он делает все это, чтобы их мучить? Он делает это ради них. У него есть план и цель. Он выбрал эту профессию неслучайно, стал учителем, исходя из собственных убеждений. Сказал, он верит, что образование облагораживает людей. Здесь у них есть возможность чему-нибудь научиться, в то время как остальные должны до конца жизни выполнять какую-нибудь тупоумную работу. Знание немецкого языка, говорил он, открывает дверь в духовный мир, особенно в философию, которую невозможно понять, не зная немецкого. Немецкий — вообще язык философии, по чистоте и ясности он едва ли сравним с каким-либо другим языком и при этом все же…

Чем дольше он говорил, тем возвышенней казались ему собственные слова. Он наблюдал за своими ученицами и учениками, которые сидели, развалившись на стульях, шушукались, хихикали и отводили взгляд, когда он смотрел на них. Оборвал себя посередине фразы и сел.

С этого дня он взглянул на класс другими глазами. Не строил больше иллюзий относительно своего влияния на них. Его раздражали даже способные ученицы и прилежные ученики, которые старались, добросовестно выполняли домашние задания и активно вели себя на уроках. Они напоминали ему его самого, напоминали о том, что из него получилось.

Он перестал получать удовольствие от поездок в школу. Его утомляла монотонность будней, он чувствовал себя усталым и изможденным. В учительской шли бесконечные дискуссии о запрете на ношение головных платков, хотя в школе почти не было мусульманок и платки не вызывали никаких проблем. Образовалось два лагеря. Андреас не захотел примкнуть ни к тому, ни к другому. Ему казалось, что оба лагеря лишь сводят старые счеты. В Швейцарии, обмолвился как-то он, на такие вещи смотрят проще. С тех пор на него начали нападать с обеих сторон: одни называли его расистом, другие — женоненавистником. Даже Жан-Марк вдруг ударился в политику и принялся отстаивать республиканские ценности, которые прежде его нисколько не интересовали.

Весенние каникулы Андреас провел в Нормандии. Снова задался целью прочесть Пруста, но в итоге днями просиживал в гостинице, смотрел телевизор или читал газеты и журналы, которые каждое утро покупал в привокзальном киоске. Провел ночь с одинокой учительницей, которую встретил на пляже во время длительной прогулки. Его внимание привлекла большая грудь, и он пригласил учительницу на ужин. Ему пришлось очень долго разглагольствовать, прежде чем он уговорил ее подняться в номер, где они еще долго болтали и опустошили весь мини-бар. Когда они занимались любовью, женщина стонала и громко выкрикивала его имя, что раздражало его. Проснувшись ближе к полудню, он обрадовался, не обнаружив ее рядом. Она оставила ему записку, которую он пробежал глазами и с отвращением выбросил.

В мае снова похолодало, и Андреас подхватил насморк, который потом сменился тяжелым кашлем. Прокашляв три недели, Андреас отправился к врачу. Врач послушал его и сказал, что на всякий случай надо сделать компьютерную томографию. Андреас позвонил в больницу и договорился на среду. А когда позвонила Сильвия, выдумал отговорку. Сильвия рассмеялась и спросила, не нашел ли он новый способ проведения досуга.

Томографию делали недолго, и все было не так скверно, как предполагал Андреас. Он закрыл глаза и пытался представить себе, что лежит на солнечном пляже, но громкие потрескивания аппарата то и дело возвращали его к реальности.

Погода улучшилась, и вместе с ней улучшилось настроение Андреаса. Врач прописал ему лекарства, и кашель немного ослаб. Он почти забыл обо всем, когда через десять дней снова вернулся к врачу. Еще до того, как Андреас сел, врач сказал, что результаты вызывают опасения. Поднес снимки к окну и серебряной ручкой указал на область между легкими.

— Возможно, это лишь туберкулезные рубцы.

Он сел и начал вертеть ручку. На всякий случай надо взять пробу ткани, сказал он, небольшая операция, которую можно провести в амбулаторных условиях.

— Поверх грудной кости делается небольшой надрез и вводится зонд. Вы ничего не почувствуете.

— А чем еще это может быть?

Врач ответил, что ему не следует волноваться. Андреас спросил, каковы его шансы. Говорить о шансах нет никакого смысла, сказал врач.

— Тут только или — или. Или есть, или нет.

Он встал, положил ручку в нагрудный карман халата и протянул Андреасу руку. Выразил сожаление, что у него нет лучших новостей.



Андреас стоял в пустом классе. Из коридора доносились топот и крики учеников, расходившихся по домам. Ему вспомнилось время его учебы, последний день перед летними каникулами, как ребята кинулись врассыпную, когда кончились уроки. Та поспешность, с которой они исчезали, — словно у них была какая-то цель. Его лучший друг лишь мимолетно попрощался с ним и тут же убежал, Андреас воспринял это как предательство. Он замешкался, медленно плелся домой с огромной картонной папкой, в которой лежали его рисунки за год. Папка была слишком большой для него. Чтобы рисунки не выпадали, ему приходилось держать ее обеими руками. Лето тогда тянулось бесконечно долго, ужасающе долго, а начало нового учебного года маячило в непостижимой дали.

Андреас собрал свои вещи. На его столе стоял небольшой горшок с цветком — желтым первоцветом, — подаренный на прощание одной из учениц. Горшок был обернут в фольгу. Андреас немного помедлил, подумал, не взять ли цветок домой. И не стал его трогать. Мысленно увидел, как тот, оставшись без ухода, будет медленно увядать. Осенью здесь появятся новые дети, робко поглядывающие на нового учителя.

Книги и бумаги он убрал в ящики и свою папку. Снял со стен постеры, коллажи и плакаты, сделанные учениками за год. «Государственная система Германии», «Немецкая кухня», «Жизнь Иоганна Себастьяна Баха». Свернул их и сунул в мусорную корзину.

Он шел по пустой школе. Выглянул на школьный двор из высокого окна. Один из его учеников сидел на скамье и нетерпеливо посматривал на вход. Это был мальчик, впутавшийся в драку. Андреасу стало интересно, чего он ждет, почему не идет домой. Ученик не двигался с места.

В учительской еще стояли белые пластиковые стаканчики, из которых на большой перемене пили аперитив. Андреас выбросил стаканчики, грязные салфетки и надкусанные бутерброды. Налил себе немного белого вина и выпил. Вино было теплым и кислило. В дверь постучали, показалась голова Дельфины.

— Все уже ушли? — спросила она.

— Если я никто…

— Я хотела попрощаться, — сказала Дельфина. — Сегодня у меня последний день.

— Заходи, — предложил Андреас. Протянул ей стакан и налил вина.

Дельфина сделала глоток и поморщилась.

— Какая гадость, — сказала она. Но тем не менее допила.

Когда она захотела помочь Андреасу убрать со стола, он сам бросил это дело и сказал, что обо всем позаботится уборщица.

— А домой ты не собираешься? — спросила Дельфина.

— Уже иду, — ответил он. И добавил, что немного ей завидует.

— Почему?

— Потому что тебе больше не надо сюда приходить. Ты уходишь, чтобы не возвращаться.

— Я еще обязательно вернусь. Проведаю свой класс. Я им обещала.

— Не обманывайся.

Дельфина промолчала. Вероятно, поняла, что Андреас прав. Она будет работать в другой школе, учить другие классы, гулять с другими коллегами и ругаться с другими родителями.

— В этом нет смысла, — сказал Андреас. — Назад возврата нет.

В каждом выпуске находилось несколько учеников, которые собирались его навестить. Один из его любимчиков и вправду пришел как-то раз. Сел в самом конце класса на свободный стул и полчаса слушал. На перемене он исчез, не попрощавшись.

— Думаю, ему было так же неловко, как и мне. Я чувствовал себя предателем. Те же истории, те же шутки. Только слушатели изменились.

У него она, может, и вызывает зависть, сказала Дельфина. Но ей-то придется привыкать к новому месту, это непросто. Здесь она прижилась и с удовольствием бы осталась.

— Ты уже знаешь, куда поедешь?

— В Версаль, — сказала Дельфина. — Если только выдержу экзамен. Вообще-то мне хотелось вернуться на юг, в родные края. Но для этого нужны двести семьдесят баллов. Если бы я была замужем, с двумя-тремя детьми, то, наверно, набрала бы их.

Андреас спросил, где она живет. Дельфина ответила, что неподалеку снимает комнату. До этого она жила у родителей, в Арле.

— Отец у меня жандарм. Я выросла в казармах. Раз в несколько лет мы переезжали с места на место.

Ей хотелось на юг или на побережье Атлантики. Ближе к морю, к океану. Она влюблена в море. Звучит неплохо, сказал Андреас. От Арля же недалеко до моря, пояснила Дельфина. А на летних каникулах она всегда ездила с родителями к атлантическому побережью. У жандармерии есть кемпинг рядом с Бордо. Там настоящий рай.

Когда они вышли из школы, ученика, которого Андреас видел в окно, уже не было.

— Мне туда, — сказала Дельфина и пошла вниз по улице.

Андреас спросил, не будет ли она против, если он немного проводит ее. Ему не хочется возвращаться домой.

Они не спеша шли рядом. Дельфина рассказывала о своем классе и о том, с каким трудом она сдавала экзамены. Андреас спросил, собирается ли она в этом году на Атлантику.

— В конце июля, — ответила Дельфина, — когда подыщу себе в Версале жилье.

Они зашли в бистро и выпили по аперитиву. Постояли у стойки, потом сели за столик. Как будто случайно задевали друг друга ногами. Андреас рассматривал Дельфину. У нее была бледная, нечистая кожа, но милое лицо. Черные волосы были коротко острижены и едва расчесаны. Слишком стройной ее нельзя было назвать, но она выглядела подтянутой.

Они молчали. Дельфина посмотрела Андреасу в глаза, улыбнулась и опустила взгляд. Сказала, что живет рядом, за углом. Комнатка у нее крошечная. Андреас ответил, что номер, в котором он провел первый парижский год, был ненамного больше стоявшей в нем кровати.

— Я жил в одном из тех дешевых привокзальных отелей, у которых пышные имена, но убогие номера. Он назывался «Новая Франция». Недавно я случайно оказался там, прогуливаясь по городу. Отеля больше нет. Само здание снесли. Остались только фасад да вывеска.

У отеля Андреас оказался не случайно. Он испытал приступ ностальгии и вернулся в тот район, толком не зная, что ему там нужно. Внешне улицы не изменились, но, кроме булочной у станции метро, все магазины и рестораны были новыми. Над дверью его любимой пивной по-прежнему висело название «Кордиаль», однако в окне на запыленном куске картона было выведено «Fermé».[2]

Когда Андреас в тот первый год возвращался с ночных вылазок, шторы на окнах пивной были задернуты и лишь узкая полоска света выдавала чье-то присутствие. Он стучал в стеклянную дверь, хозяин отодвигал занавеску и, бросив недоверчивый взгляд на улицу, открывал и впускал его. Тогда почти все ночи в «Кордиале» заканчивались путаными разговорами, которые постепенно становились все бессвязнее и сходили на нет. Утром, направляясь на работу в скоростном поезде, он часто чувствовал похмелье и изо всех сил старался не заснуть, чтобы не проспать свою станцию. Крохотное помещеньице было чудовищно грязным. Полки, на которых раньше стояли бутылки, пустовали. В углу сгрудились стулья и столики. За ними висели внезапно вспомнившиеся Андреасу фотообои. Пожелтевший горный пейзаж: небольшое лесное озерцо на фоне снежных вершин. Обои наверняка остались от прежних владельцев. Хозяин и большинство завсегдатаев пивной были алжирцами. Андреасу стало интересно, где теперь Пако, куда занесло хозяина с его прекрасной супругой, командовавшей мужем как ребенком.

— Отель был ужасным, — признался Андреас, — но и мне было всего ничего. Душевую и туалет приходилось делить с двадцатью людьми. Когда летом припекало, надо было ждать по полчаса, чтобы помыться. На горячую воду продавались жетоны. Когда денег не было, мылись холодной.

— Я бы такого не вынесла, — ответила Дельфина. — Ванная мне нужна своя.

Она сказала, что будет жить здесь, пока не найдет чего-нибудь в Версале. Из комнаты она в любом случае хочет съехать до отдыха.

Они расплатились и вышли из бистро. Дельфина молча направилась к себе. Андреасу нравились такие минуты, когда все уже решено, но еще ничего не сказано, ничего не случилось. Он пошел следом за Дельфиной. До этого они гуляли рядом, теперь же она шла впереди, а он — сзади, так близко, что едва не касался ее. На ней была дешевая одежда: джинсы, белая футболка и матерчатая куртка с заклепками. Андреасу казалось, что она держится не так, как прежде, — самоуверенней, словно знает, о чем он думает. Они не произнесли ни слова — даже когда Дельфина остановилась у какой-то двери и набрала код. Она придержала дверь, и Андреас прошел за ней через задний двор и поднялся по лестнице. На пятом этаже он остановился. Ему не хватало дыхания, он закашлялся.

— Слишком много куришь! — крикнула обогнавшая его на целый этаж Дельфина.

Когда он добрался до верхнего этажа, ее уже и след простыл. Дверь была открыта.

В комнате стояла простая мебель, при взгляде на которую становилось понятно, что ее выбирали не для себя. В стеллаже почти не было книг, и, за исключением чахлого кустика базилика на столе, не было никаких растений. На кровати поверх матраса лежал спальный мешок. Рядом на полу в синей икеевской сумке хранились грязные вещи. Дельфина сказала, что ей сегодня нужно в прачечную. Андреас подошел к окну и выглянул на улицу.

— У тебя отсюда прекрасный вид.

— Да я же здесь только сплю.

Он повернулся к ней. Она сидела на кровати и с вызовом смотрела на него. Он знал, чего она ждала. Сначала он ее поцелует, они переспят на засаленном матрасе, а потом он пойдет с ней в прачечную. Позже он пригласит ее в ресторан, и, быть может, они еще раз переспят, он будет украдкой поглядывать на часы, чтобы не пропустить последний парижский экспресс. Оденется, она проводит его до дверей, и на лестнице он, как полагается, еще раз обернется. После этого они, скорее всего, больше никогда не увидятся.

Дельфина встала и тоже подошла к окну. Их плечи соприкоснулись, и он уловил аромат ее духов — свежий лимонный запах. Запах лета, солнца и цветочных полей, подумал он и улыбнулся.

— Чего ты смеешься? — раздраженно спросила Дельфина.

— Вспомнил кое-что, — ответил Андреас, — недавно прочитанную историю. Историю любви.

Он спросил, какими духами она пользуется. Она спросила, нравятся ли они ему. Да, сказал он. И снова улыбнулся. Вся эта ситуация показалась ему одной сплошной цитатой.

— Что смешного?

— Круто ты обошлась с Жан-Марком.

Немного помолчав, Дельфина спросила, что ему рассказал Жан-Марк.

— Что вы переспали друг с другом. А потом ты больше не хотела его видеть.

— Какой идиот!

Андреас положил руку ей на плечо. Она вывернулась.

— Не бойся, — сказал он.

— Я и не боюсь.

Андреас сел на кровать. Дельфина села рядом. Напряжение сошло.

— Ну и?..

— Он действительно идиот. Мой лучший друг. Но идиот.

Андреас рассмеялся, потом закашлялся. Дельфина заметила, что у него плохой кашель. Он поблагодарил. Дельфина сказала, он странный человек, и Андреас снова рассмеялся и закашлялся.

— Не бойся, — сказал он, немного успокоившись. — Я ему ничего не скажу.

— Чего не скажешь? — спросила Дельфина. Она призналась, что Жан-Марк был ошибкой. Он подвернулся ей в один из тех вечеров, когда пойдешь со всяким, только бы не оставаться в одиночестве. Знакомо ли ему такое? Она же не могла предугадать, что Жан-Марк сразу в нее влюбится.

— Он в тебя и не влюбился, — сказал Андреас. — Просто ты задела его самолюбие. Если б ты за ним гонялась, звонила бы ему и докучала, он бы тебя быстро бросил.

— Спасибо.

— Не обижайся. Я знаю Жан-Марка. Он тебе фотки своих детей не показывал?

— Я готова его прикончить, — сказала Дельфина и рассмеялась.

Они лежали рядом на матрасе и молча смотрели в потолок. На улице начинало темнеть. Андреас чувствовал полное умиротворение. Наконец Дельфина села на кровати. Повернулась к Андреасу и взглянула на него:

— Прачечная закрывается через два часа.

— Сегодня один из тех вечеров, когда ты пойдешь со всяким? — спросил он.

— Нет, — ответила Дельфина и начала расстегивать его рубашку. Ее лицо было совершенно непроницаемым. Она сняла с него рубашку, брюки и нижнее белье. Потом исчезла в ванной и вернулась с презервативом, который осторожно вынула и надела ему. Несколькими движениями она освободилась от своей одежды и сбросила ее на пол. Ненадолго задержалась у кровати, обнаженная, с опущенными руками. Бледность ее кожи поразила Андреаса. Он взял ее за руку и притянул к себе.



Андреас собирался поехать в Бретань, чтобы проведать Жан-Марка в его родных местах, куда тот каждое лето отправлялся на несколько недель с женой и детьми. Он позвонил и сказал, что ему придется отложить поездку. Почему, он не сказал. Сильвии и Наде он тоже не стал говорить об операции. Он мог представить себе, что они скажут. Надя, прежде всего, начала бы жалеть саму себя. Пришла бы в негодование — такое же, как если бы разбила чашку. А Сильвия сразу принялась бы решать вопрос. Среди ее друзей наверняка нашелся бы специалист по легким, который с готовностью обследовал бы и начал лечить Андреаса. Обе пребывали в убеждении, что он уехал отдыхать. Об операции он рассказал только Дельфине. Сам удивился тому, что поговорил об этом именно с ней, но, возможно, так случилось, поскольку она ничего не значила в его жизни и была ему так же близка, как попутчик, с которым знакомишься в поездке и теряешь из виду по ее окончании. Даже то, что они переспали, особенно их не сблизило. Она спрашивала, как нравится ему, говорила, как нравится ей, и одергивала его, когда он слишком спешил или был слишком грубым. Потом он действительно пошел с ней в прачечную и, пока они в ожидании сидели у стиральной машины, рассказал про операцию. Она снова повела себя по-деловому. Не пыталась утешать его и не отмалчивалась. Внимательно выслушала и спросила, когда он поедет в больницу и сколько там пробудет. Потом сказала, что подвезет его. Он ответил, ему нетрудно и пешком дойти, идти не больше четверти часа. Но Дельфина настояла на том, что подвезет его.

Через пять дней в назначенное время она позвонила в дверь. Остановила машину прямо на проезжей части и, когда Андреас выходил, ругалась с водителем грузовика, который не мог проехать. Оборвала себя посередине фразы, села в машину и перегнулась через соседнее сиденье, чтобы открыть Андреасу дверцу. Показала водителю грузовика средний палец и уехала.

Больница располагалась сразу за Северным вокзалом. По дороге на работу Андреас каждый день проходил мимо и не замечал ее. Дельфина остановилась у главного входа и поцеловала его в губы.

— Удачи тебе, — сказала она. Потом добавила, что будет неподалеку. Пусть он позвонит, когда все закончится.

— Не знаю, сколько это продлится, — ответил Андреас.

— Ничего страшного. Я книжку с собой взяла.

Операция длилась недолго, но после нее Андреасу пришлось отлеживаться несколько часов, хотя оперировали его лишь под местным наркозом. Когда ему снова разрешили подняться, он позвонил Дельфине. Она сказала, что будет через пятнадцать минут. Пусть он подождет у входа. Андреас вышел на просторный двор, окруженный трехэтажными зданиями из светлого камня. Комплекс напоминал ему казармы или тюрьму. Посреди двора была полянка, обрамленная невысокой живой изгородью, на другом конце возвышалась башня с часами. Была половина пятого. Двор пустовал, лишь изредка быстро проходил врач или кто-нибудь из обслуживающего персонала. Стояла редкостная тишина, городская суета ничем себя не выдавала.

Андреас подумал, что было бы, если б он неделями и месяцами лежал за одним из этих окон, ослабев после операции или какой-нибудь процедуры. Вряд ли он сумеет пройти несколько шагов до окна или коридора. У него не хватит воли стремиться куда-нибудь, кроме как обратно в постель, в бесконечную дремоту, вбирающую в себя дни и ночи. Потом он проснется среди ночи. Станет прислушиваться. За окном будет лить дождь, и шум дождя будет смешиваться с дыханием соседей по палате. Он встанет и выйдет за дверь. По темным коридорам и широким лестницам направится к выходу. Пройдет мимо охранника и выйдет в город, босой и в пижаме. Сковала болезнь, задумается он, настигла смерть. Что за странные выражения. Полицейский патруль попытается задержать его, но он ускользнет по пешеходной улице.

Андреас вышел из больницы. Несколько туристов быстро катили к вокзалу огромные чемоданы, пересекая проезжую часть. На мгновение ему захотелось сесть в первый попавшийся поезд и исчезнуть, уехать куда-нибудь, где его не найдут. Он не заметил Дельфину, остановившую машину всего в нескольких метрах от него. Ей пришлось опустить окно и окликнуть его.



Дельфина управлялась в квартире так, словно часто бывала в ней. Она сделала Андреасу чай. Нашла все в мгновение ока: пакетики, чайник и спички, чтобы зажечь газ.

Андреас надел пижаму и лег на диван. Он мерз, хотя в квартире было не холодно. Дельфина принесла из спальни одеяло и села в кресло напротив. Он улыбнулся, а она непонимающе наморщила лоб.

— Ты мне возлюбленная или медсестра?

— Я к такому привыкла, — ответила она. — У меня мать часто болела.

Андреасу было странно, что его в этой ситуации ничего не стесняло. Раньше когда он болел, то забивался в угол и отказывался от любых предложений помочь, от всех визитов. Теперь же он радовался, что Дельфина была рядом, ухаживала за ним, разговаривала.

— Тяжко пришлось?

— Боли не было, мне и сейчас не больно. Но мысль о том, что тебя разрезают и что-то в тебя засовывают, чудовищна.