Перевод: группа «Исторический роман», 2016 год.

Домашняя страница группы В Контакте: http://vk.com/translators_historicalnovel

Над переводом работали: gojungle, passiflora, happynaranja и Almaria .

Редакция: gojungle и Oigene .

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!










Посвящается Иче — единственной женщине, которая отдает всё, но ничего не берет взамен






1 



У него никогда не было имени.

С тех пор как он себя помнил, а помнил он лишь леса, опасности, одиночество и горных коз, никто не называл его иначе как Сьенфуэгосом, но он так и не узнал наверняка, была ли то материнская фамилия или прозвище, полученное благодаря огненному цвету его волос [1], а то и вовсе по неизвестной причине.

Говорил он мало.

Самые глубокомысленные его разговоры никогда не основывались на словах, а лишь на зычном, протяжном и гулком свисте — собственном языке пастухов и крестьян острова, которые таким способом переговаривались от горы к горе. Подобная форма общения была гораздо логичней и практичней среди дикой природы, чем простой человеческий голос.

На рассвете, когда всё вокруг свежо и спокойно, а звуки отражаются от каменных стен гор и легко проникают сквозь влажный и чистый воздух, Сьенфуэгос был способен поддержать вполне вразумительную беседу с хромым Бонифасио, который со дна долины сообщал ему новости, а те, в свою очередь, передавал из деревни его двоюродный брат Сельсо, церковный служка.

Именно так Сьенфуэгос и услышал, что старого Хозяина только что соборовали и он готовится отправиться по пути ангелов, а потому в поместье вскоре прибудут новые сеньоры. Это, без сомнения, была первая в его жизни настоящая новость, достойная внимания, учитывая юный возраст.

Никто не знал, сколько ему лет.

Не представлялось возможным узнать, где и в каком году он появился на свет, об этом не имелось никаких записей, и хотя его тело, коренастое и мускулистое, явно принадлежало вполне уже созревшему юноше, лицо, голос и умственное развитие скорее соответствовали подростку, не желающему расставаться с тяжелым и завораживающим миром детства.

Детства у него тоже не было.

Вместо игр он лишь бросал камни и плескался в лужах, всегда в одиночестве, а привязанности ограничивались птицами, старым псом и козами, вырастающими в вонючих, неблагодарных и злобных созданий.

Его мать тоже была пастушкой, гораздо более дикой и вонючей, чем ее козы, а отец — тот самый Хозяин, оказавшийся сейчас на пороге смерти и отправляющийся в могилу, так и не признал, что оставил после себя на острове больше тридцати незаконнорожденных детей с рыжими волосами.

Прекрасная грива цвета меди с золотистым отливом, свободно спадающая на спину, несомненно составляла единственное видимое наследство, оставленное ему отцом, и это наследство он делил с еще десятком парнишек по соседству, в качестве свидетельства неуемного сексуального аппетита и неотразимой привлекательности хозяина поместья «Ла Касона».

Читать он не умел.

Если он почти не говорил, какую пользу могло принести чтение, когда большая часть слов оставалась совершенно незнакомой? Но не было на острове другого человека, так хорошо знавшего все его секреты, ближе знакомого с природой и её постоянными изменениями, или того, кто мог бы с большей отвагой прыгать с крутых обрывов и скал, перемахивать через пропасти, не имея ничего кроме храбрости, граничащей с безрассудством, и шеста, с которым пастух преодолевал расщелины до двенадцати метров шириной или спускался с кручи за считанные минуты.

Было в нём что-то от козы, что-то от обезьяны и что-то от пустельги, потому как иногда он мог достичь немыслимого равновесия на крохотном выступе, под которым разверзалась бездна. Должно быть, он думал, что, перепрыгивая с одной скалы на другую, застынет в воздухе, словно полное невежество не позволяло ему принять существование древних, непреклонных и нерушимых законов земной гравитации.

Он почти ничего не ел.

Насыщался парой глотков молока, кусочком сыра и дикими плодами, что находил на своём пути. Выжить в таких условиях можно было лишь благодаря чуду, лишь Господь позволил ему вырасти здоровым и крепким после стольких лет жизни практически в одиночестве в самом сердце гор.

Он был счастлив.

Поскольку он не знал ничего, кроме жизни на свободе, и не был привязан ни к какому месту, которое мог бы считать жилищем, Сьенфуэгос бродил в свое удовольствие вместе со стадом и никому не отдавал отчета в своих действиях, разве что самому себе или старику управляющему, который ко всему относился безразлично и два раза в год поднимался в горы — убедиться, что число животных растет, приумножая богатства хозяина.

На самом деле эти животные никого особо не волновали, они составляли лишь одно из многочисленных стад, бродящих по тучным землям, и превращались просто в цифры, когда приходила пора оценить состояние их владельцев, которые с недавнего времени больше полагались на процветающую морскую торговлю с метрополией, чем на обработку земли или производство мяса и молока.

Сидя на краю утеса и болтая ногами над пропастью, при одном взгляде на которую у любого другого тут же бы закружилась голова и заколотилось сердце, парень часто глазел на далекий порт или большие корабли, стоящие на якоре в бухте, задаваясь вопросом, что содержится в выгружаемых на берег тюках и бочках, и кому, черт побери, могло понадобится столько нелепого барахла.

В первые тринадцать лет жизни Сьенфуэгос лишь издали наблюдал за жизнью, с особым монотонным ритмом протекающей на дне долины или в бухте, и не проявлял ни малейшего желания принять в ней участие, поскольку после тех редких случаев, когда он рискнул взглянуть на нее вблизи, пастух пришел к выводу, что компания коз ему нравится больше.

Когда он впервые наведался в деревню, к нему тут же подбежал священник с гнусным намерением дать ему имя, но при одной мысли о том, что его мокнут головой в освященную воду и будут произносить всякую тарабарщину из мира колдунов, Сьенфуэгос избрал простое решение — ухватиться покрепче за свой шест, запрыгнуть на крышу церкви, а оттуда — на ближайшую скалу, а там уж он оказался в своей стихии и немедленно удрал к тишине ручьев и гор.

Много лет спустя по просьбе хромого Бонифасио он снова решил спуститься в поселок, чтобы постучать на барабанах во время праздника святого покровителя городка. И хотя в тот день священник был слишком занят, чтобы за ним бегать, Сьенфуэгосу не повезло — в проулке он наткнулся на огромную и усатую вдову Доротею. Та принялась уверять, что была подругой его матери и не может выносить, что сын персоны, о которой она сохранила столь приятные воспоминания, спит под открытым небом.

Посещение дома нанесло молодому рыжему пастушку тяжелую травму. Едва за его спиной закрылась дверь, он почувствовал себя погребенным заживо, его охватила глубокая тоска, и показалось, что он задыхается.

Вдобавок навязчивой толстухе втемяшилось в голову, что от него несет козьим дерьмом, хотя у самой вонючий пот струился по лбу и увлажнил усы. В результате он сунула его в большую бочку с тепловатой водой и стала настойчиво тереть с мылом, пока не оттерла до блеска, а пахнуть он стал лавандой.

А вскоре произошло нечто совершенно нелепое и непостижимое. Бедный парнишка и думать о таком не мог, ведь он никогда не слышал о христианах-каннибалах и считал, что подобное в обычае только у африканских дикарей, но тут вдова Доротея показала безмерную любовь к человеческой плоти, с жадностью набросившись на его тело, казалось, в готовности сожрать его живьем, причем начала с самых чувствительных и интимных частей.

Завопив от ужаса, перепуганный Сьенфуэгос подпрыгнул, рискуя оставить в ее зубах кусочек крайней плоти, нырнул головой в окно и растянулся посреди свинарника, тут же сведя на нет все результаты купания, а потом припустил наутек, в страхе, что огромный хряк довершит начатое толстухой.

Он так и сбежал из деревни — совершенно голый, воняющий дерьмом и насмерть перепуганный, поклявшись самому себе, что никогда больше не спустится с гор; долина и побережье казались ему теперь совершенно безумным и жутким местом, где люди живут по каким-то непостижимым правилам, которые он отказывался понимать.

И потому, когда однажды дождливым майским утром преданный Бонифасио попросил его прийти на похороны хозяина «Ла Касоны», отправившегося по пути ангелов (хотя и против своей воли), Сьенфуэгос впервые в жизни прикинулся глухим и наблюдал за бесконечной траурной процессией, конец которой терялся вдали, с вершины пальмы, опасно накренившейся над пропастью.

Новому хозяину поместья потребовалось почти три месяца, чтобы обосноваться в «Ла Касоне», поскольку, несмотря на огромное число внебрачных детей, покойный не оставил законного наследника на острове, и хозяином поместья предстояло стать его племяннику, выросшему вдали от этих мест и не знавшему здешних обычаев. Он-то и оказался владельцем живописной долины и окружающих ее гор, а также густых лесов, бесчисленных коз, овец и свиней, свободно пасущихся по всем склонам и перевалам — самым крутым на всей планете.

Новый владелец поместья, виконт де Тегисе, привез с собой жену-немку: красивую женщину с роскошными длинными волосами. Она не могла правильно произнести ни единого слова на кастильском языке, но в ее ломаной речи было свое очарование, а в ней самой — удивительная нежность. Она любила созерцать окружающую природу, к которой с первого взгляда прониклась любовью, и с первой минуты почувствовала себя совершенно счастливой на этом прекрасном острове.

Молодая виконтесса пользовалась любым случаем покинуть тяжеловесный особняк и отправиться на прогулку: иногда пешком, а порой — верхом на горячей вороной кобыле, на которой она мчалась самыми крутыми извилистыми тропами, поднималась на горные вершины или углублялась в дремучие леса в поисках древних руин, оставшихся от прежних обитателей острова.

И вот однажды, в жаркий июньский полдень, произошло неизбежное. После долгой и утомительной верховой прогулки она решила искупаться в прелестной уединенной лагуне, а затем почти час нежилась на солнышке, подставляя его лучам перламутрово-бледную кожу, и сама не заметила, как задремала. Открыв глаза, она вдруг увидела перед собой великолепную фигуру мужчины, который собирался войти в воду всего в десяти метрах от нее.

Она робко всмотрелась в густой подлесок и поразилась красоте юноши, почти мальчика, с зелеными глазами и длинными рыжими волосами, грудью как у Геркулеса и стальными мускулами на ногах. Но в особенности ее удивила одна часть его тела, поначалу показавшаяся ей просто капризом природы, созданным лишь для того, чтобы привлечь ее взгляд. Она и впрямь не могла его отвести, завороженная чудом, невообразимым для человека, за всю свою жизнь не видевшего раздетыми больше трех человек.

— Mein Gott!

Она несколько раз встряхнула головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, причиной чему, возможно, стало несварение желудка после ягод, которые она клевала по дороге, но встревожившее ее видение осталось перед глазами, вошло в воду и стало плавать, мирно и гармонично двигаясь, будто во сне.

Когда их разделяли не более трех метров, Сьенфуэгос поднял голову и улыбнулся такой непосредственной улыбкой, как будто встреча в лесу с обнаженной красавицей-блондинкой была для него совершенно естественной.

Он сел рядом, виконтесса протянула руку и коснулась его, лишь для того, чтобы убедиться, что он из плоти и крови. Незнакомец повторил этот жест, а потом палец девушки спустился от твердого подбородка к широкой груди и каменному животу, соскользнув к той части тела, которая и вызвала у нее удивление в самом начале, показавшись бесконечно длинной и живой. У виконтессы пересохло в горле, и ей пришлось облизать сухие губы.

Вернувшись в «Ла Касону», виконтесса заперлась у себя в спальне, заявив, что у нее ужасно болит голова, где и провела бессонную ночь, бесконечно вспоминая мириады незабываемых ощущений, которые испытала в те прекраснейшие минуты своей жизни.

Она не могла сказать, что сделала этого мальчика мужчиной, тем мужчиной, о котором всегда мечтала, потому что именно она, несмотря на свои двадцать четыре года и шесть лет замужества, стала в этот день настоящей женщиной и познала прежде скрытые тайны истинного наслаждения, которые открыл для нее этот неопытный мальчик, почти бессловесное создание, одна улыбка которого стоила целого миллиона слов.

Кто он и откуда взялся?

В перерывах между вздохами и безумными ласками они не назвали друг другу даже своих имен, хотя это не мешало ей выкрикивать страстные фразы в моменты высочайшего наслаждения. Конечно, мальчик так и не понял значения этих фраз, и в глубине души она, Ингрид Грасс, хозяйка «Ла Касоны» и виконтесса де Тегисе, супруга капитана Леона де Луны, благодарила всевышнего за то, что юный любовник не знает ни единого слова по-немецки, ибо это позволило ей выплеснуть свои самые сокровенные желания, шепча ему на ухо все непристойные слова, которые только приходили ей на ум.

Уставившись в потолок, она искала его образ в каждой балке и каждой тени, скучала по сладкому запаху кожи этого большого ребенка, по весу его тела, по прикосновениям рук и легкой дрожи удовольствия, прокатывающейся по его шее.

Она призвала на помощь солнце, умоляя указать юноше путь из леса, и возненавидела долгие часы до зари, она называла любовника на разные лады, самыми странными именами, наспех оделась впотьмах и, едва спящее и похожее на зеркало море озарили первые лучи солнца, незаметно покинула особняк и помчалась на поиски лагуны своих грез.



2 



В начале августа случилось чудо.

Хромой Бонифасио стал ходить с каждым днем всё ровнее, и хотя он некоторое время пытался хранить секрет, но вскоре признался своему кузену Сельсо, что иногда в лунные ночи ему является дева, и он следует за ней по горным тропам, чтобы вернуть искалеченной ноге прежнюю силу.

Однако церковный служка скептически заметил по этому поводу, что, если Пресвятая дева захочет сотворить чудо, то ей нет необходимости так утруждать человека, заставляя его прибегать к подобным упражнениям; но, поскольку сам он с детства страдал легким заиканием, сделавшим его объектом множества шуток, то Сельсо решил как-то раз последовать за кузеном во время очередной ночной эскапады в надежде, что, быть может, он тоже встретит Деву, и речь его исправится.

Они провели четыре бессонные ночи, выслеживая таинственную незнакомку, и лишь на пятую ночь, когда церковный служка окончательно разуверился в том, что кузен действительно ее видел, им улыбнулась удача. Служка увидел, как дева появилась буквально из воздуха — закутанная в длинное одеяние, с развевающимися по ветру волосами, она шла, причудливо освещенная месяцем, который то прятался в тучах, то вновь проглядывал сквозь пелену облаков.

Он хотел что-то сказать, но проклятое заикание совершенно лишило его дара речи, и слова так и застряли в глотке. Сельсо так перепугался, что сперва даже не заметил своей промокшей одежды и лишь десять минут спустя понял, что позорно обмочился.

Сельсо молча бросился вслед за хромым, у которого на ногах, казалось, неожиданно выросли крылья; однако все их усилия оказалось тщетны: волшебное видение растаяло в воздухе, едва на луну вновь набежала тучка. Разумеется, не было никакого смысла гоняться за ней по запутанным лесным тропинкам, ибо не осталось сомнений, что небесная владычица ушла туда, откуда явилась.

Сельсо поклялся, что никому об этом не расскажет, однако, когда спустя три дня он исповедовался священнику, тому показалось странным, что на протяжении долгой исповеди служка ни разу не заикнулся, и он решил допытаться о причинах столь внезапного исправления речи, не сомневаясь, что здесь не обошлось без вмешательства божественных сил.

Брат Гаспар из Туделы на протяжении всей своей долгой жизни не отличался особым умом или точностью суждений, но как следует поразмыслив о странных явлениях, произошедших в его приходе, и опросив невинного Бонифасио, решил, что самым разумным будет самому отправиться по горной тропе в лес в сопровождении верного пономаря и полудюжины наиболее набожных прихожан.

Стояла середина августа, в небе светила полная луна; ночь была так светла, что можно было даже различить вдали контуры соседнего острова, посреди которого возвышался огромный вулкан, напоминающий гигантскую женскую грудь. Изумительная лунная ночь с ее ароматами, криками птиц, стрекотом миллионов цикад и падающими звездами, скользящими по небу, в котором мелькали летучие мыши.

И в эту ночь она вновь предстала их взорам — точь-в-точь такая, какой ее изображают на картинах и гравюрах — в белоснежном одеянии, с развевающимися на ветру волосами; при этом в тысячу раз прекраснее, чем самое совершенное изображение, какое когда-либо создавали человеческие руки.

Она возникла в потоке лунного света, а потом растаяла среди теней, а когда хромой Бонифасио бросился вслед за ней, все прошептали слова молитвы, умоляя давнюю мечту, бережно хранимую в памяти, вновь явиться их взорам.

На какое-то время они упустили ее из виду, но вскоре вновь заметили на берегу спокойной лагуны — призрачно-белую, словно кладбищенский ангел, фигуру. Неожиданно она сбросила одежду, явившись во всей своей неописуемо прекрасной наготе.

И тут из чащи леса явилось другое такое же чудо, оказавшееся юношей; он поднял деву на руки, а она обвила ногами его талию, сливаясь с ним в единое целое.

Самая старшая из кликуш испустила глубокий стон, другая вздохнула.

Третья не сумела сдержать крика, и брат Гаспар из Туделы отвесил ей пару пощечин и дал пинка, проклиная про себя бестолкового заику и тупицу-хромого, по чьей милости ему пришлось наблюдать, как сеньора виконтесса де Тегисе наставляет виконту рога с каким-то грязным козопасом.

Вернувшись в долину, он постарался убедить женщин, что ради блага всей общины они должны держать язык за зубами, однако не прошло и двух дней, как среди его прихожан не осталось никого, кто бы не знал о ночных похождениях белокурой иностранки.

Спустя две недели отважный капитан Леон де Луна, хозяин «Ла Касоны», вернулся домой из карательной экспедиции на соседний остров. Едва он успел ступить на песчаный берег, как какая-то добрая душа поведала ему во всех подробностях о том, что произошло в его владениях за долгие месяцы его вынужденного отсутствия.

Он принял это неожиданно спокойно.

Тем не менее, к величайшему несчастью для юного Сьенфуэгоса, спокойный виконт был в тысячу раз ужаснее, чем любой другой человек в самом страшном гневе; а поскольку капитан безумно любил свою жену, это поистине неземное создание, в своем бесчестье он обвинил исключительно рыжего бастарда, своего дальнего родственника, и поклялся, что непременно доберется до него и собственными руками свершит правосудие.

Два дня и три ночи он отдыхал и занимался любовью с женой, которая, казалась, превратилась в ледяную статую в его объятиях, а ее душа, несомненно, в это время витала где-то далеко. Это окончательно убедило виконта, что он не сможет вернуть любовь жены, пока не бросит к ее ногам голову рыжего мерзавца. На третий день он зарядил ружья, кликнул собак и отправился в горы, поклявшись, что не вернется домой без заветного трофея.

К счастью, хромой Бонифасио увидел, как виконт рано поутру пересекает банановую рощу, и прочел по его желтому от злости лицу кровожадные намерения. Едва виконт исчез за поворотом, как Бонифасио единым махом взобрался на скалу и издал звонкий протяжный свист, понятный лишь тем, кто родился и вырос на острове.

Сьенфуэгос тут же откликнулся с вершины другой неприступной скалы. Так они и перекликались прямо над головой оскорбленного мужа и его собак. Конечно, смысл этого разговора был виконту непонятен, но в его душе твердо засело стремление убить соперника и отомстить за поруганную честь.

Именно тогда пастух и узнал, что волшебное создание, перевернувшее всю его жизнь, оказалось не только замужней дамой, да при этом еще и владелицей половины острова; ему было бесконечно больно осознавать, что он никогда больше ее не увидит, хотя его душа и тело взывали к ней денно и нощно.

Ему не было дела до виконта, и, конечно, он даже не задумывался о том, что его враг в это время целеустремленно взбирается по крутой тропе, и впереди бегут три огромные собаки; уж он-то знал, что как бы ни был храбр этот человек и каким бы оружием ни владел, от него все равно не будет толку в этих горах, которые испанцам покорить не под силу, он же мог перемещаться по здешним склонам и уступам даже с закрытыми глазами. Его терзала лишь мысль о том, что ему никогда больше не суждено обнять то дивное создание, которое всего за несколько дней заставило его забыть многолетнее одиночество. Никогда больше он не ощутит ее запаха, не услышит тихого голоса, шепчущего на ухо нежные слова, смысла которых он не понимал, и никогда не сможет сам сказать ей тех слов, которые он мечтал кому-нибудь сказать, но некому было их выслушать.

Капитан приближался.

Ствол его ружья то и дело вспыхивал на утреннем солнце; фигура то исчезала среди скал, то вновь появлялась, лай собак слышался уже совсем близко. В то мгновение, когда виконт поднимался по горной тропе как раз под скалой, на вершине которой затаился пастух, Сьенфуэгос вдруг подумал: что будет, если толкнуть ногой ближайший валун, и тот покатится вниз, увлекая за собой множество других камней?

От хозяина «Ла Касоны», вероятно, не останется даже мокрого места.

Как и от его собак.

Искушение одолевало его в течение нескольких секунд. Оно кружило рядом и раздувало его рыжую гриву, а потом коснулось плеча, словно испуганная разноцветная бабочка. Но Сьенфуэгос, собравшись с духом, отогнал его прочь, поняв, что не сможет убить человека, и продолжал сидеть неподвижно, покусывая травинку и молча наблюдая, как враг взбирается вверх по тропе.

Тот вдруг поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза.

Несмотря на то, что их разделяла добрая сотня метров, парнишка был поражен необычайной силой этого человека, чья борода и грозный взгляд внушали несомненное уважение.

Капитан Леон де Луна поднял ружье.

Стоящий на вершине горы пастух не пошевелился, а лишь чуть сильнее стиснул конец своего шеста, внимательно следя, как противник прицеливается. Лишь в тот миг, когда виконт решил выстрелить, он оттолкнулся ногами и взлетел в воздух почти по дуге, а потом приземлился на соседнюю скалу.

Его недруг разразился короткой тирадой, закончив ее возгласом отвращения:

— Ах ты, вонючая обезьяна! — пробормотал он.

Он отдал собакам команду, и те бросились вверх по склону, но тут послышался какой-то легкий шум: это со склона сорвался тяжелый валун, и один из псов — великолепный дог, натасканный знаменитыми флорентийскими тренерами и прошедший через сотни схваток, получил прямой удар в лоб. Пес отлетел, взвыв от боли, и покатился кувырком с утеса на утес, чтобы закончить свое падение на дне ущелья, в трехстах метрах ниже.

Остальная свора тут же замерла, псы в ужасе глядели на кошмарное падение, после чего вернулись за указаниями к хозяину. Тот сердито прикрикнул им, чтобы перегрызли глотку проклятому сукиному сыну.

Однако при всем бесстрашии и решимости бедные животные были всего лишь собаками, без всякой надежды стать птицами или козами, так что, когда они наконец добрались до вершины, им осталось лишь лаять и скалить зубы, потому что коварный беглец, оттолкнувшись длинной палкой, легко перелетел через пропасть и теперь нагло взирал на них с другой стороны.

— Боже ты мой! — только и смог вымолвить капитан Леон де Луна, когда наконец добрался до вершины скалы вслед за своими собаками; только теперь до него наконец дошло, на какую дичь он объявил охоту.

Он, конечно, слышал бесчисленные байки о непостижимых талантах островитян-пастухов; таланты эти были обусловлены особенностями местного прихотливого ландшафта. Вероятно, эти таланты аборигены в какой-то мере унаследовали от предков-обезьян, чья кровь все еще текла в их жилах. Но виконту даже в голову не могло прийти, что человек при помощи одной лишь гибкой палки и собственных босых ног, пальцами которых он цеплялся за скалы, словно когтями, способен вот так запросто пересечь широченную пропасть, словно он и вовсе не человек, а горный баран.

Капитан успокоил собак, положил оружие и сел, чтобы перевести дыхание и как следует обдумать сложившееся положение.

С другой стороны ущелья, менее чем в сотне метров, за ним наблюдал Сьенфуэгос.

— Это тебе не поможет! — в ярости крикнул капитан. — Остров слишком мал, и рано или поздно я до тебя доберусь. И чем дольше ты будешь скрываться, тем хуже для тебя, потому что я подвергну тебя таким пыткам, что ты проклянешь тот час, когда родился на свет.

Пастух ничего не ответил; он знал лишь сотню слов на простейшем кастильском наречии, тогда как его противник говорил с сильным арагонским акцентом. Так что он даже не понял большую часть того, что кричал виконт, а потому продолжал спокойно сидеть, наблюдая за противником и отчаянно пытаясь понять, почему тот так стремится его убить. Вроде бы ничего плохого он не сделал, никого не обидел, хорошо присматривал за козами, не воровал по домам, не приставал к женщинам и даже не спускался в деревню.

Он всего лишь купался в чистой лагуне и позволил прекрасной незнакомке ласкать себя, а потом переворачивался на спину, и девушка открывала ему непостижимые тайны, о существовании которых он даже не догадывался.

Мог ли он отказаться это этого? Мог ли ее оттолкнуть?

Без сомнения, она была важной дамой, одной из тех, которым простой пастух должен беспрекословно подчиняться, и он никогда не позволял себе иного, лишь выполнял ее капризы и просьбы, и по ее приказу оставался неподалеку от лагуны.

Но теперь там сидел виконт со своими ружьями и собаками и ледяным взглядом изучал окружающую местность, отмечая каждую деталь, чтобы найти способ загнать Сьенфуэгоса к пропасти и спустить на него злобных зверюг, которые тут же разорвали бы его в клочья.

Что еще оставалось Сьенфуэгосу? Только бежать.

Он взглянул в небо — солнце стояло почти в зените, как можно точнее рассчитал время и расстояние и, наконец, уверился, что у него получится. Пастух медленно поднялся и удалился, не оборачиваясь, в сторону самых неприступных вершин острова.

Его светлость капитан Леон де Луна, виконт де Тегисе и хозяин «Ла Касоны», сделал то же самое, решив преследовать его до конца, несмотря на свое глубокое убеждение, что едва ли сможет его догнать.

Позже капитан часто задавался вопросом — что заставило его совершить такую явную ошибку? Наверное, в тот жаркий сентябрьский полдень ему не пришло в голову ничего другого, кроме как двигаться дальше или вернуться в «Ла Касону» и признать, что он потерпел неудачу в попытке отомстить, предпринятой восемь часов назад.

Юркий пастух, похожий больше на дикое животное, чем на человеческое существо, напоминающий своими движениями тех звероподобных аборигенов соседнего острова, с которыми виконту неоднократно пришлось столкнуться, заставил капитана де Луну шагать без устали, за все пятнадцать лет военной службы ему не доводилось столько ходить. Он залезал на вызывающие головокружение скалы, пересекал шумные леса и огибал бездонные пропасти, стремясь к далеким вершинам, возвышающимся в центре острова, и постоянно задавался вопросом: что образованная и утонченная Ингрид нашла в этом грубом и примитивном создании.

Ведь даже он сам, изъездивший подюжины стран, изучивший три языка и прочитавший больше книг, чем иные ученые, чувствовал себя тупым и неотесанным мужланом рядом со своей умной и утонченной супругой. И теперь он не мог понять, как могла подобная женщина увлечься этой доисторической обезьяной? О чем она могла с ним говорить, если весь его словарный запас составлял едва ли сотню слов?

Представить ее в объятиях этого двуногого животного — это примерно то же самое, что вообразить совокупляющейся с одним из его бульдогов. В эту минуту виконт почувствовал внезапное желание послать ко всем чертям этого рыжего, вернуться в «Ла Касону» и обрушить свой гнев на истинную виновницу.

Но он слишком хорошо себя знал, чтобы не понимать — жизнь без Ингрид утратит для него всякий смысл, и главная вина в случившемся, несомненно, лежит на нем самом. Ведь он сам решил уехать из столицы, от всех ее соблазнов, чтобы найти убежище на этом уединенном острове, казавшемся ему краем света, в тщетной надежде уберечь свое изумительное сокровище, вывезенное из Германии. Он не отдавал себе отчета, что похоронить молодую женщину в стенах «Ла Касоны», оставить ее там одну, отправившись преследовать диких аборигенов, еще более опасно, чем оставить ее на свободе в столице, среди толпы изысканных придворных тупиц.

Уже начинало темнеть.

Виконт понял, что ему придется провести ночь под открытым небом, не имея ни малейшего представления о том, где он находится. Он уже понял, что придется вызвать войска, чтобы поймать этого неуловимого и неутомимого пастуха, как свои пять пальцев знающего все запутанные тропы острова. Время от времени паренек останавливался и оборачивался, словно приглашая капитана ускорить шаг и выстрелить.

Когда же на вершину скалы с крутыми, словно высеченными клинком стенами легли первые тени, парень вдруг непостижимом образом подпрыгнул, оттолкнувшись шестом, и стал спускаться в пропасть так быстро и ловко, что на несколько секунд капитан де Луна даже позабыл о ненависти и восхитился храбростью и умопомрачительным мастерством, которые ему довелось лицезреть.

Виконту понадобилось больше двух часов, чтобы добраться до вершины утеса, покрывшись потом, рискуя жизнью и ценой неимоверных усилий. Как ни жаль было ему признавать, но это похожее на козу существо скользнуло на дно долины, перелетая с одного крохотного выступа на другой, всего за несколько минут.

Там пастух поднял голову и несколько минут глядел на виконта де Тегисе, который вдруг понял, что всё это было спланировано заранее. Рыжий пастух оставил его на краю пропасти, когда уже надвигалась ночь, а сам тем временем решительно зашагал в сторону «Ла Касоны».

Капитан попытался было повернуть назад, но вскоре совсем стемнело, и мрак окутал окрестные скалы. Стало ясно, что каждый шаг может оказаться шагом в бездну, и потому виконт вынужден был смириться и устроиться на уступе скалы, чтобы переждать ночь, а заодно и поразмыслить в тишине, предаваясь бессильной злобе.

Как ни ужасно провести ночь на краю пропасти, еще хуже осознавать, что какой-то безбородый мальчишка обвел его вокруг пальца, да еще и посмеивался, глядя, как виконт нарезает бесконечные круги по всему острову. Но самым невыносимым было знать, что, пока он торчит на этой скале, соперник отправился к Ингрид и, возможно, в скором времени будет заниматься с ней любовью, смеясь над его безмерной глупостью.

Разумеется, Сьенфуэгос именно так и намеревался поступить. Хотя у него и в мыслях не было смеяться над виконтом, для него не могло быть ничего более естественного, чем вновь встретиться с любимой, пусть даже в последний раз.

Он шел к ней быстрым и твердым шагом более трех часов, благо его зеленые кошачьи глаза могли различить на горной тропе каждый камешек, каждую выбоину. Когда же тонкий серп луны боязливо выглядывал из-за туч, озаряя ущелья и скалы, пастух прибавлял шагу, чтобы скорее добраться до цели. Было уже далеко за полночь, когда он наконец достиг темной и безмолвной громады особняка. Он знал, что сторожевые псы вместе с хозяином прочно застряли на вершине скалы, и теперь некому оповестить слуг о приходе чужака.

Сьенфуэгос оглядел высокую стену, окружающую величественный особняк из красного камня, с разбега воткнул в землю шест, взметнулся в воздух и с математической точностью приземлился с другой стороны. Там он присел, изучая двери и окна и пытаясь понять, что может находиться в таком огромном здании, и в какой из громадных комнат живет та, кого он ищет.

Увы, безуспешно. Для невежественного пастуха этот дворец казался столь таинственным и непостижимым местом, что он даже представить себе не мог, как же он выглядит внутри. Так он и сидел целый час, совершенно сбитый с толку, и в итоге не придумал ничего лучшего, как издать долгий пронзительный свист.

Вскоре послышались встревоженные крики, в доме зажглись огни, и во двор выскочили несколько слуг с факелами в руках, а из окон высунулись две или три женщины, желая увидеть причину суматохи.

Парнишка стоял, распластавшись вдоль стены, не выпуская из виду ни единой мелочи из происходящего, стоял неподвижно, совершенно неразличимый, выжидая, пока всё вокруг не стихнет и слуги не вернутся в свои постели, погасив свет.

Он терпеливо ждал.

Наконец, на центральном балконе появился знакомый силуэт виконтессы де Тегисе, которая вгляделась в ночную мглу.

Спустя несколько минут они неистово занимались любовью на огромном ковре, поскольку Сьенфуэгос, который никогда не спал на кровати, чувствовал себя крайне неуютно среди простыней.

Незадолго до рассвета Ингрид заглянула ему в глаза и вложила в поцелуй всю свою любовь, после чего с большим трудом произнесла роковую фразу. Не было сомнений, что она повторяла ее целый день.

— Уезжай с острова, или Леон тебя убьет.

— Уехать? — рассеянно повторил рыжий. — Куда?

— В Севилью.

— В Севилью? А что это?

— Город, — ответила немка на своем странном кастильском, который давался ей ценой неимоверных усилий. — Уезжай в Севилью. Я разыщу тебя там, — заверила она, подталкивая его в сторону балкона, за которым уже брезжили первые лучи зари. — Уезжай! — настойчиво повторила она. — Как можно скорее!

Они снова поцеловались, после чего Сьенфуэгос соскользнул вниз по плетям плюща и пустился бежать, прячась в тени ограды, а вскоре исчез среди деревьев. Ингрид провожала его взглядом. Она была почти вдвое старше, и казалось, все в этом мире их разделяло, однако она была убеждена, что без этого мальчика с зелеными глазами и длинной гривой рыжих волос ее жизнь утратит смысл.

Весь следующий день он провел на вершине нависающей над морем скалы, глядя, как по берегам далекой бухты снуют люди, спускаясь и поднимаясь по сходням на корабли, пришвартованные в двух шагах от берега, но так и не решался признать, что ради спасения собственной жизни ему не осталось ничего иного, как подняться на одну из этих зыбких посудин, неведомо каким чудом держащихся на плаву, когда их швыряют огромные волны, гонимые неистовыми ветрами со стороны Леванта [2].

Сьенфуэгос родился в горах; горы были его домом и убежищем. Он мог взбираться на самые высокие скалы, протискиваться по узким тропинкам над бездонной пропастью и становиться невидимым, сливаясь со скалами; мог питаться кореньями, подобно зайцу или ящерице. Поэтому он был совершенно убежден, что ему не выжить на борту одного из этих грязных кусков дерева, где люди, казалось, сидят на головах друг у друга, словно блохи на собачьем загривке.

К полудню он принял решение остаться на острове, убежденный, что капитан де Луна не сможет поймать его и за тысячу лет; однако едва на землю упали сумеречные тени, как чуткий слух заставил Сьенфуэгоса насторожиться: из глубины долины по ущельям и скалам понеслась череда свистков, не смолкавшая в течение нескольких минут. Так по острову передавалось известие, что тому, кто доставит в поместье «Ла Касона» живым или мертвым рыжего пастуха, известного под прозвищем Сьенфуэгос, обещана награда в десять золотых монет.

Он подивился, что за него назначили столь высокую цену, поскольку на острове не было ни единого человека — за исключением, разумеется, владельцев поместья — кто бы когда-либо держал в руках хотя бы одну из этих драгоценных монет. А тут вдруг виконт предложил за его жалкую голову богатство, какого не смогла бы скопить ни одна здешняя семья даже за двадцать лет непосильного труда.

Сьенфуэгос долго размышлял над этим, и в конце концов пришел к выводу, что, если бы у него имелась такая возможность, он и сам отдал бы эти деньги, лишь бы уничтожить человека, посмевшего украсть у него любовь такого удивительного существа, как Ингрид, а также вынужден был признать, что с этой минуты дни и часы его сочтены.

Бесполезно прятаться на острове, в его бесчисленных расселинах и пещерах; ведь кроме него здесь жили и другие пастухи, нищие и вечно голодные, способные взбираться на скалы с легкостью горных коз, знающие наизусть весь остров, каждую его тропинку, каждую пещеру в горах, чьи свирепые псы способны унюхать несчастного кролика, даже если бы он вздумал спрятаться за вратами самого ада.

С наступлением ночи его снова окликнул из долины Бонифасио, и хотя хромой пытался приободрить друга, интонации его свиста позволили привыкшему к тону его голоса Сьенфуэгосу различить грустные нотки, словно бедняга был убежден, что это их последний разговор.

На некоторое время он вдруг почувствовал бесконечную жалость к себе и понял, что остался один против целого мира, и когда луна, застенчиво выглянув из-за туч, озарила над громадой ближайшего острова силуэт огромного вулкана, Сьенфуэгос подумал, что разумнее всего пересечь тихий пролив, разделяющий два острова, и присоединиться к местным дикарям, которые до сих пор яростно отбивались от чужаков, засев в дремучих лесах и неприступных горах.

Севилья!

Это слово снова и снова пронзало его мозг, словно луч света, озаряя смутной надеждой, ведь Ингрид сказала, пообещала ему, что непременно встретит его в Севилье.

Но что это за Севилья и где находится?

Город.

Сьенфуэгос никогда не видел настоящего города. Столица крошечного острова на самом деле была не более чем жалкой деревушкой из трех десятков глинобитных лачуг, а потому он даже представить себе не мог, что существует место, где стоят сотни дворцов — таких, как «Ла Касона», толпясь вокруг широких площадей вперемежку с огромными храмами и высокими колокольнями.

Но именно там его будет искать Ингрид, если ему удастся выбраться с острова живым. Сидя на краю утеса и болтая ногами над пропастью, Сьенфуэгос решил, что стоит попробовать выжить, хотя бы ради надежды на то, что однажды он снова будет ласкать золотокудрую красавицу, снова заглянет в ее синие глаза и вдохнет запах свежей травы, исходящий от самого чудесного создания, когда-либо ходившего по этой земле.

С наступлением полуночи он устремился вниз, ловко прыгая с камня на камень, пока не приземлился на черный песок пляжа; затем обогнул высокую скалу и долго прислушивался, пока не убедился, что все кругом спят. Перед самым рассветом он вошел в воду и медленно, стараясь не издавать лишнего плеска, поплыл в сторону самого большого корабля, что покачивался во мгле, скрипя, словно стариковские кости.

Сьенфуэгос ухватился за лопасть якоря, поднялся по цепи на палубу, морщась от запаха смолы, мочи и затхлого старого дерева, проскользнул в первый же попавшийся люк и спрятался на дне темного трюма, притаившись, словно крыса, среди тюков и бочек.

Пять минут спустя он уснул.

Разбудили его чьи-то грубые голоса и шлепанье босых ног, раздававшиеся над самой головой, скрип дерева и хлопанье парусов, и вскоре корабль закачался на волнах, сражаясь с бушующими волнами, бьющими в борта.

Утирая со лба холодный пот, Сьенфуэгос осознал, как далеко оказался от привычного мира, к тому же, пока он всё дальше оказывался от единственного места, где желал бы жить, всё вокруг беспрестанно раскачивалось.

Он чуть было с криком не бросился обратно в море, чтобы вплавь добраться до берегов любимого острова, и пусть его жизнь закончится там, где и должна, но сделал над собой усилие и прикусил губу, лишь по его детскому лицу покатились горькие и горячие слезы.

Он не мог знать, что в это сентябрьское утро ему исполнилось четырнадцать лет.

Потом его затошнило.

К вони от смолы и пота, грязного тряпья и тухлятины, человеческих испражнений и соленой рыбы добавилась жестокость моря, и вскоре Сьенфуэгос с удивлением ощутил позывы к рвоте, чего с ним никогда прежде не случалось.

Ему казалось, что он вот-вот умрет.

Ощутив тошноту и пустоту в желудке, откуда после многочисленных позывов Сьенфуэгос исторг лишь горькую желчь, наполнившую рот и глотку, и не понимая, как почти все остальные, что это всего лишь естественная реакция на первое плавание, пастух в самом деле решил, что настало последнее мгновение его жизни. Уж лучше бы он схватился с капитаном де Луной в своих прекрасных горах.

Умереть взаперти — что может быть хуже для человека, всегда бывшего самым свободным существом на земле! Умереть в грязи, среди рвоты и желчи; среди всей этой невыносимой вони, одиноким и всеми забытым. Хуже этого может быть лишь смерть вдали от Ингрид!

Его мучения продолжались бесконечно долго, однако умереть ему было не суждено.

Он так и болтался где-то посередине, не понимая — стоит ли ему расстаться с жизнью или ухватиться за нее — ведь отныне существование лишилось всякого смысла, поскольку вместо лесов и лугов, солнца, света и ветра — всего того, к чему привык Сьенфуэгос, ему осталась лишь грязная и вонючая дыра, в которую едва проникал свет, освещающий двух крыс, что пожирали рвоту.

Пастух закрыл глаза и принялся молиться единственному божеству, которое знал: прекрасному телу любимой, умоляя ее явиться, чтобы снова перенести его в рай, неизменно представляющийся ему в виде той маленькой чистой лагуны, где они всегда купались. Он мечтал об этой лагуне как о последнем приюте, где наконец окончатся их страдания, совершенно потерял счет времени и перестал понимать, где находится, когда вдруг чья-то тяжелая босая ступня грубо пнула его под ребра.

— Эй, ты, бестолочь! — раздался над ухом чей-то злобный хриплый голос. — Хватит валяться! Вставай давай, или я сделаю из тебя отбивную!

Сьенфуэгос в растерянности захлопал глазами, отупело глядя на сердитого моряка. Тот не стал дожидаться ответа и пнул его снова.

— Что случилось? — еле слышно прошептал Сьенфуэгос.

— Что случилось? — вновь прорычал тот же голос. — Случилось то, что на корабле слишком много бездельников, за которых приходится отдуваться другим. Если у тебя морская болезнь, то советую поискать другое место. Ты пришел сюда работать, а не бездельничать, чем ты сейчас и занимаешься! Встать, я сказал!

С этими словами моряк бесцеремонно ухватил его за ухо и, выкручивая его железными пальцами, заставил подняться на ноги и поволок в сторону трапа, не обращая внимания на возмущенные крики.

Затем его пинком вытолкнули на палубу.

— Вот еще один!

Не успел Сьенфуэгос даже выпрямиться во весь рост, как кто-то поставил прямо перед ним ведро и швабру и тут же сурово приказал:

— А ну берись за дело и начинай драить палубу, а не то я тебе ребра переломаю!

Поначалу Сьенфуэгос, казалось, совершенно не понимал, чего от него хотят, ведь прежде ему никогда не приходилось ничего мыть, а набор слов, которыми он привык пользоваться, был весьма ограничен; однако к тому времени, когда его глаза привыкли к нещадному полуденному солнцу, он уже вместе с тремя другими подростками добросовестно ползал по палубе на коленях, тщательно оттирая старые изношенные доски. Довольно скоро до него дошло, что нужно делать, если он не хочет, чтобы его снова пнули под ребра или оттаскали за уши.

Он приступил к работе, стараясь держать голову как можно ниже, чтобы никто раньше времени не обнаружил, что он беглец, за поимку которого предлагают десять золотых. А когда стемнело, появился какой-то грязный коротышка, поставил перед ними бадью с вонючим варевом и стал черпать его оттуда огромной почерневшей поварешкой.

Едва Сьенфуэгос увидел темные бобы и кусочки репы, подрагивающие в такт ходу корабля в густой вязкой жидкости сомнительного цвета, как его едва не стошнило горькой желчью прямо в миску. К счастью, ближайший из товарищей по несчастью проворно выхватил посудину у него из рук.

— Что ты делаешь? — в ужасе воскликнул он. — Не хочешь есть — отдай мне. Просто умираю с голоду!

Пастух старался смотреть в сторону, потому что лишь от одного омерзительного зрелища, как кто-то поглощает эту кошмарную дрянь, его снова начинало выворачивать, и потому он вперил взгляд в синеву моря. В последние часы оно присмирело, а вдалеке показался другой корабль, поменьше, плывущий неподалеку в том же направлении.

— Как тебя зовут? — спросил сосед.

— Сьенфуэгос, — ответил он, не поворачиваясь.

— Как? — переспросил тот. — Сьенфуэгос, а дальше?

— Просто — Сьенфуэгос.

— Но Сьенфуэгос — это же не имя. В лучшем случае прозвище. Вот меня зовут Паскуаль. Паскуалильо из Небрихи. Я никогда прежде не видел тебя на борту, хотя это и неудивительно, люди здесь все время меняются, как доски обшивки. Сегодня ты на этом корабле, завтра — уже на другом. Да и кого это волнует? Так ты действительно не хочешь есть?

— Боюсь, я просто умру, если что-то съем.

— А я — если не съем. После того, как я отдраю до блеска палубу, во мне просыпается зверский аппетит, так что в этом плавании я только драю да лопаю. Вот ведь собачья жизнь у юнги!

— У кого?

Тот озадаченно посмотрел на Сьенфуэгоса.

— У юнги, — повторил он. — У нас то бишь.

— А я не юнга. Я канарец.

— Ты что, дурак? — мгновенно отозвался парень. — При чем тут это? Ты можешь быть и юнгой, и канарцем. Разве не так?

— Не знаю. Я всегда был просто канарцем и пастухом.

— Боже ты мой! — воскликнул Паскуалильо, жестом позвав паренька, сидящего справа от него, словно показывая странный образчик человеческой породы, который только что обнаружил. — Ты только погляди на него! Еще один гений!

— Для этого дерьмового корабля многовато. Откуда он взялся?

— Боюсь, что с острова.

— Ну и хорошо! В конце концов, раз уж он драит палубу, пусть будет лучше канарцем, чем из Толедо или Саламанки.

Сьенфуэгос не понял, о чем они говорят. От него ускользало значение половины слов, причины их смеха до него тоже не доходили, и к тому же чудовищно раскалывалась голова. Он хотел лишь улечься на переборку, закрыть глаза и воскресить в памяти лицо любимой, снова и снова повторяя, что она обещала найти его в Севилье.

Солнце прямо по курсу начало медленно погружаться в море, теперь совершенно спокойное, и Сьенфуэгос вспомнил, сколько раз сидел на вершине горы и молча всматривался вдаль, пытаясь разглядеть силуэт загадочного острова, который, согласно древним легендам, иногда поднимался из воды, вместе с цветами и пальмами, а потом вновь исчезал, дабы показать людям, что даже из рая однажды изгнали архангела.

Ему никогда не удавалось ничего разглядеть, хотя старики клялись, будто много раз видели остров, хотя вообще-то Сьенфуэгосу не было дела до острова, ведь когда голова Ингрид лежала на его бедрах, он не желал никакого другого рая и не мог представить более прекрасного места, чем окружающий их лес и затаенная лагуна, где они познакомились.

Наступила ночь.

Зазвенел колокол, после чего настала тишина, прерываемая лишь скрипом корабля, шепотом волн, нежно лижущих борта, и хлопаньем парусов с переменой ветра. Два тусклых фонаря освещали контуры юта, где тонула в тени фигура тощего рулевого с непроницаемым взглядом.

Поблизости кто-то плакал.

Сьенфуэгос напряженно прислушивался. Несмотря на острый слух, он не привык к шуму на борту корабля, но всё же четко расслышал всхлипы человека, явно пытающегося сдержать рыдания.

Он подобрался поближе к скорчившейся фигуре.

— Что случилось? — прошептал он.

Паскуалильо из Небрихи медленно поднял голову.

— Я боюсь... — прошептал он.

— Чего?

— Завтра мы все помрем.

Он говорил с такой уверенностью, что пастух почувствовал, как к горлу подступил ком; он уже и сам успел ощутить свою беспомощность перед безбрежной стихией, и его определенно тревожила явная уязвимость старого корабля.

— Мы что, утонем? — спросил он шепотом.

— Завтра, — хрипло ответил тот. — Завтра к полудню мы доберемся до края света и все помрем.

— Ты с ума сошел!

Сьенфуэгос удалился на нос, тихо проклиная этого идиота, способного целый день драить палубу, несмотря на уверенность в том, что находится на пороге смерти, и нашел себе местечко на куче канатов, чтобы успокоиться и привести в порядок мысли — ведь с каждым часом на него наваливались всё новые открытия и ощущения.

Всего за два дня с ним столько всего случилось, он перезнакомился со столькими людьми, скольких не встречал за последние пять лет, всего за одну ночь его жизнь полностью переменилась. Теперь он только глазел вокруг с открытым ртом, потому что вокруг больше не существовало ни земли, ни гор, ни душистых лесов и сладостного одиночества, лишь безбрежный темно-синий океан, скрипящие доски, тошнотворная вонь и чумазая человеческая масса, толпящаяся на крохотном пространстве.

Его насильно вырвали из привычной среды обитания, того места, где он родился и которое никогда прежде не покидал. Сьенфуэгос считал родной остров самым прекрасным в мире местом и никак не мог принять эту резкую перемену, да еще сопутствующую ей жестокость и грубость. Ему казалось, будто это кошмарный сон. Но всё же ему придется усвоить новые понятия и приспособиться к новым ситуациям, с которыми он никогда не сталкивался.

Он с трудом представлял назначение большинства предметов, не знал множества необходимых слов, чтобы общаться с остальной командой, смысл жестов и поведения моряков — явно привычный для них способ выражаться — казался ему непостижимым, и потому он не мог понять, где именно находится и что происходит.

Кто-то снова плакал — на этот раз совсем близко.

— Что случилось?

Мужчина, почти старик, опираясь на палку, указал длинным пальцем прямо по курсу и хрипло спросил:

— Ты что-нибудь видишь?

— Ничего.

— То-то и оно, что ничего. Скоро мы умрем.

Сьенфуэгос остолбенело застыл, окончательно убедившись, что на этом корабле собрались одни безумцы, потому что он видел за бортом лишь глубокую ночь, луна еще не поднялась над горизонтом. Он никак не мог понять, почему обычное явление природы является знаком неотвратимой гибели.

При свете дня эти люди вели себя вполне разумно — очевидно, днем потусторонний ужас прятался от солнечных лучей в морских водах; но не было сомнений, что, едва ночная мгла окутывала корабль, потусторонний страх вновь оживал, превращая их в перепуганных детей.

Но чего же они боялись? Обычной темноты или безбрежного океана, простиравшегося на все стороны света? Хотя к нему они должны бы давно привыкнуть.

Сьенфуэгос скорчился в своем углу, чувствуя, что его голова вот-вот взорвется, переполненная новыми словами и понятиями, которых он не в силах был осознать и переварить. Так он довольно долго пролежал в оцепенении на кишащей людьми палубе, когда вдруг увидел в слабом свете луны, выглянувшей из-за туч, как из каюты вышел человек с бледным и надменным лицом. Он шел по палубе, лавируя между тюками и бочками, перешагивая через неподвижные тела спящих матросов, совершенно не замечая их, словно их и вовсе не существовало, или отдавая приказы посторониться.

Одетый во все темное, он вызывал странное чувство благоговения и в то же время отторжения; трудно было сказать, что было тому причиной: возможно, исходящая от него аура холодной надменности, а быть может, излишняя самоуверенность незнакомца и его манера двигаться, внезапно напомнившая Сьенфкэгосу капитана Леона де Луну.

Незнакомец поднялся по трем ступеням, ведущим из каюты на нос, направился прямо в сторону канарца и остановился так близко от него, что тот мог бы, протянув руку, коснуться его сапога. Неожиданно неизвестный споткнулся и ухватился за ванты, чтобы удержаться на ногах, пристально глядя вдаль.

Он него пахло, как от священника.

Сьенфуэгос безошибочно вспомнил этот аромат, навсегда врезавшийся в его память, когда деревенский священник схватил его за плечо, чтобы затащить в церковь и силой окрестить. И вот теперь этот слабый запах, едва различимый среди множества других, пропитавших тяжелую и пыльную одежду этого человека, словно пронзил разум канарца. Какое-то непостижимое шестое чувство подсказывало ему, что это неприступный, властный и серьезный человек, при этом очень замкнутый, принадлежит совершенно иному кругу, чем остальные члены команды потрепанного корабля.

Незнакомец стоял неподвижно, по-прежнему глядя на него; эти минуты показались пастуху вечностью.

При этом незнакомец что-то бормотал себе под нос.

Должно быть, молился.

А может, заклинал духов глубоких вод успокоиться, чтобы на следующий день они не сожрали корабль, чего все, похоже, боялись.

Потом он медленно поднял руку и полным глубокой любви жестом погладил фок-мачту, словно хотел удостовериться, что парус вобрал в себя весь ветер, не упустив ни малейшего дуновения, и тот со всей своей громадной силой несет корабль вперед.

Кто он?

Возможно, капитан? Или, может быть, священник, чей долг — возносить небесам молитвы, чтобы корабль благополучно добрался до места назначения.

Сьенфуэгос почти ничего не знал о кораблях!

На самом деле он столь же мало знал и о многих других вещах и начинал осознавать глубочайшую пропасть собственного невежества, понимая, что теперь, когда ему пришлось навсегда покинуть убежище родных гор, самое время начать восполнять бесчисленные пробелы в знаниях.

Кто держит это странное сооружение на нужном курсе? Кто знает, за какой канат из спутанного клубка дернуть, чтобы натянулись паруса? Почему нос всегда направлен на запад, и никакие капризы ветра не могут помешать команде строго придерживаться показаний компаса?

Когда над вершинами острова дули пассаты, листья с деревьев всегда летели на юг, а когда начинались весенние ветра с запада, цветочная пыльца сыпалась в восточную сторону, но теперь Сьенфуэгос видел человека, который умел подчинить себе ветер, и это не могло не заинтриговать человека, всегда так внимательного замечающего все явления природы, как делал это рыжий пастух.

Через короткое время человек с запахом священника повернулся, спустился по скрипучим ступеням, пересек палубу и исчез среди теней.

И тут донесся новый всхлип.

— Корабль тонет! — рыдал старик.

— Да почему тебя это так заботит, черт подери? — спросил кто-то. — Это что, твой корабль?

Старик снова выругался, и канарец улыбнулся и положил голову на палубу, чтобы получше разглядеть луну, играющую с верхушками мачт, и вспомнить о прекрасной женщине, мысли о которой всегда овладевали им под вечер, пока усталость и напряжение наконец не побеждали.



3 



— Подъем, черт подери! Сегодня утром «Галантная Мария» должна сиять как зеркало!

Его снова пнули ногой — похоже так здесь было заведено. С легким ворчанием Сьенфуэгос расстался с чудесным миром, в котором провел ночь, и смирился с тем, что находится на борту зловонной и отвратительной посудины.

Он взглянул на старика с палкой, смотревшего на него воспаленными глазами, и спросил:

— Что еще за галантная Мария?

Тот казался настолько огорошенным, что даже не сразу ответил:

— Наш корабль. Что же еще?

— Послушайте, — пристально взглянул на старика Сьенфуэгос. — Почему вы вчера вечером сказали, что мы скоро умрем?

— Потому что мы и в самом деле скоро умрем, — с этими словами тот указал рукой в сторону носа. — Вот скажи, ты что-нибудь видишь?

Сьенфуэгос слегка приподнялся, осмотрел горизонт и покачал головой.

— Только воду.

— Осталось недолго, — ответил старик, тяжело поднимаясь на ноги, и направился к центральной палубе. — Помяни мое слово, осталось недолго.

Канарец промолчал, потому что уже начал терять всякую надежду понять этих странных типов, плывущих по глубоким водам, ясно же — они говорят на каком-то другом языке. Единственное, что ему было понятно, так это то, что придется снова взяться за ведро со шваброй, и никто не обратит на него ни малейшего внимания, пока он ползает на коленях, надраивая старые доски в абсурдной попытке сделать их еще более потрепанными.

Солнце стояло высоко над кормой, когда вновь появился чумазый повар, предлагая миски с вонючей бурдой. Сьенфуэгос вновь хотел отказаться, но Паскуалильо из Небрихи властным жестом велел ему взять миску и тут же пристроился рядом, наслаждаясь недолгими минутами отдыха.

— Да ты рехнулся! — воскликнул он. — Никогда не отказывайся от еды. Если сам не хочешь, то отдай другим. К примеру, мне.