Перевод: группа “Исторический роман“, 2016 год.

Перевод: gojungle, passiflora, happynaranja и Almaria .

Редакция: gojungle, Oigena и Sam1980 .

Домашняя страница группы В Контакте: http://vk.com/translators_historicalnovel

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!





1   

«Ур-а-кан», что на местном наречии означает Дух Зла, осенью 1493 года пронесся над Гаити, оставив на своем пути трагический след смерти и разрушения, а свирепые воины кровожадного вождя Каноабо перебили тех немногих испанцев, что пережили безумную мощь стихии в полуразрушенном и незащищенном форте Рождества.

К счастью, коренные жители Гаити, безбородые туземцы, умели считать только до десяти; все, что больше, они просто называли словом «много». К тому же они едва ли могли отличить один труп бородатого чужака от другого такого же, и потому не догадались, что убили не всех врагов.

Одурманенный верной и молчаливой Синалингой, канарец Сьенфуэгос находился в полном неведении о тех печальных событиях, что произошли всего в пяти километрах от хижины, в погребе которой туземка скрывала его против воли. Когда неделю спустя он начал осознавать, что все еще пребывает в мире живых, а захватывающее путешествие в преисподнюю было всего лишь результатом чрезмерного употребления галюциногенных грибов, прежде всего он услышал крик новорожденного неподалеку от гамака.

Синалинга родила первого представителя новой расы на следующий день после гибели первого европейского поселения в Новом Свете и, как это часто бывает у большинства женщин, новорожденный немедленно завладел всем ее вниманием, хотя она, разумеется, по-прежнему чувствовала себя ответственной за безопасность отца своего ребенка.

— Твои друзья убиты, — сухо произнесла она, едва канарец достаточно пришел в себя, чтобы осознать эту страшную новость. — И хотя люди Каноабо вернулись в свои земли, ты по-прежнему в опасности.

Парень безропотно воспринял то, что в конце концов произошла ожидаемая уже много месяцев резня, хотя, конечно же, горевал о печальном финале мастера Бенито из Толедо, старика Стружки, агрессивного Кошака и даже тупого и напыщенного губернатора Араны, потому что за долгие месяцы все они превратились не только в товарищей по изгнанию и приключениям, но и почти в единственную его семью.

А теперь все были мертвы, и Сьенфуэгос волей-неволей начал думать, что, так внезапно исчезнув из его жизни, они его предали. Ведь никому из них не пришло в голову, что, позволив себя убить, они оставили его, нищего и невежественного козопаса с острова Гомера, в полном одиночестве на другом берегу океана, превратив в единственного выжившего европейца в Новом Свете, единственного более или менее цивилизованного человека на западном берегу Атлантики.

Его охватил страх. Несмотря на телосложение Геркулеса, горделивую осанку и бесчисленные испытания, в конечном счете он был почти мальчиком, и безмерное одиночество, в котором он оказался столь внезапно, тяжелым камнем легло на душу.

Что теперь делать? Куда деваться?

И у кого спросить совета?

Женщина с кожей цвета меди кормила малыша и с каменным лицом и непроницаемым взглядом черных глаз наблюдала за Сьенфуэгосом, хотя и молчала, давая понять, что крохотного создания, так отчаянно вцепившегося в ее грудь, ей вполне достаточно. Теперь она явно решила держаться подальше от бывшего любовника. Хватит и того, что она спасла ему жизнь.

Сьенфуэгос посмотрел на малыша. Да, это был его сын, но он никак не мог свыкнуться с мыслью, что эта морщинистая обезьянка, способная лишь плакать и сосать грудь — его плоть и кровь, и еще в меньшей степени осознавал, что этот младенец — первый росток новой расы, которая в скором времени распространится по всему континенту.

Сказать по правде, канарец Сьенфуэгос до сих пор в полной мере не осознал (да и никогда не осознает) роль, выпавшую ему по капризу судьбы — стать свидетелем великой эпопеи, открытия и покорения этих земель. Не осознавал он и того, что стал отцом первого метиса на континенте, который в один прекрасный день назовут Америкой.

Пока он был лишь юнцом, беспрестанно задающим себе вопрос: как такое возможно, что всего год назад он пас коз на скалах родного острова, а теперь, по воле Господа и других людей, находится в полном одиночестве в трех тысячах миль от границ известного мира.

Он всегда знал, что у берегов Гомеры кончается Земля и начинается Сумрачный океан, но череда драматических событий, словно по волшебству, забросила его на противоположную сторону этого океана.

— И что мне теперь делать?

— Уходить, — ответила Синалинга. — Если ты останешься здесь, тебя убьют, и очень возможно, что убьют и нашего ребенка. Так что лучше тебе уйти.

— Ты пойдешь со мной? — спросил он.

— Нет. Племена, живущие в глубине острова, ненавидят нас, и в конце концов они нас поработят, а я не хочу для моего сына такой судьбы. Мой брат — вождь.

— Понимаю, — сказал канарец. — В рабство я попасть не хочу. И куда ты посоветуешь мне направиться?

— Куда угодно, кроме земель Каноабо. Они убьют тебя на месте.

— Может быть, в горы?

Она покачала головой.

— Горы — это его стихия, там он чувствует себя могучим и непобедимым.

— Как жаль! Ведь именно в горах я чувствую себя как дома, а прибрежную сельву я почти не знаю. К тому же я еще так слаб!

— Действие снадобья скоро закончится. Через три-четыре дня ты станешь таким же сильным, как прежде.

— Почему ты меня спасла?

— Я не хотела, чтобы мой ребенок родился без отца.

— Только поэтому?

Черные глаза гаитянки неотрывно смотрели на измученное лицо Сьенфуэгоса, но он по-прежнему не мог понять, какие мысли бродят у нее в голове.

Наконец, Синалинга кивнула на младенца, так и уснувшего, припав ротиком к ее груди.

— Когда-нибудь сюда вернутся твои соотечественники, — произнесла она. — И тогда ты будешь мне нужен, чтобы защитить моего ребенка.

— Они никогда не вернутся.

— Вернутся, — убежденно повторила она. — Я знаю, что они вернутся.

Мягко покачиваясь в широком гамаке, с которым он уже освоился и теперь считал, что спать в гамаке намного удобнее, чем на любом ложе, удобнее даже, чем на земле, где он всегда предпочитал спать, рыжий канарец задремал, напоследок подумав: а что, если Синалинга права, и его соплеменники когда-нибудь и в самом деле вернутся в эту дикую и далекую «Страну гор»?

Адмирал Христофор Колумб, отплывая в Испанию, поклялся, что непременно вернется, но канарец имел все основания не слишком доверять обещаниям вице-короля Индий. После той роковой ночи, когда их корабль потерпел крушение, у Сьенфуэгоса было достаточно времени поразмыслить о странном поведении адмирала на протяжении всего долгого и опасного пути, и доверие к нему окончательно пошатнулось.

Колумб не уделил бы ни единой минуты своего драгоценного времени никому и ничему, что не имело бы отношения к ее великой цели, не сделал бы ни единого шага, если он не вел к ее достижению. А цель эта была ничем иным, как сказочным царством Великого хана, которого он стремился достичь западным путем.

Вернется ли он, чтобы спасти тридцать девять человек, брошенных на произвол судьбы в так называемом форте Рождества, зависело от того, укладывается ли возвращение в круг его интересов, а также поддержат ли его на этот раз Их Католические величества, у которых и без того хватало проблем, чтобы еще и забивать себе голову столь сомнительными и рискованными предприятиями.

И наконец, оставался самый главный вопрос, которым канарец задавался снова и снова: сможет ли, черт возьми, адмирал Колумб снова найти этот затерянный в океане остров?

Для бывшего пастуха, человека сухопутного, необразованного и почти не имевшего представления о мире до того мгновения, когда ему пришла в голову дурная мысль приникнуть зайцем на «Санта-Марию», искусство навигации оставалось полной загадкой. Сколько бы он ни пытался его постичь, все равно ему казалось, что заставить корабль двигаться в нужном направлении, когда ветер дует совершенно с другого, можно только с помощью колдовства. И тем более он считал совершенно немыслимым найти затерянный посреди океана остров, сколько бы раз ему ни объясняли, как звезды и волшебная стрелка компаса показывают путь по воде.

Так что, как ни старались оружейник и Кошак его переубедить, он сильно сомневался, что Колумб не только сможет снова отыскать остров, названный им Эспаньолой, но даже сумеет найти обратный путь в Севилью.

А впрочем, какая разница, если, вернувшись, адмирал не найдет здесь ничего, кроме развалин и трупов?

После этого Сьенфуэгос проспал еще два дня. Проснувшись на третий день на рассвете, он обнаружил, что Синалинга и ребенок исчезли; вместо них стояла большая корзина с фруктами, поверх лежал грубый золотой браслет: по всей видимости, прощальный подарок женщины, с которой Сьенфуэгос все эти месяцы делил горести и радости.

Сьенфуэгос с горечью подумал о том, что остался самым одиноким человеком на планете, оказавшись среди враждебной природы в окружении существ враждебной расы. Наконец, взяв свою шпагу — ту самую, что подарил ему мастер оружейник, и верный, остро заточенный шест, он решился выйти из хижины и пойти взглянуть, что же осталось от форта. Вся его решимость рассыпалась в прах, едва он увидел гниющие останки товарищей, покрытые мириадами мух. Среди них он сразу узнал тела мастера Бенито из Толедо, а также Барбечо, Кандидо Рыжего и Кошака, пригвожденные стрелами к мачте, по-прежнему возвышающейся посреди двора.

От беспорядочной конструкции, которую они с таким трудом возвели из останков погибшего корабля, осталось лишь с полдюжины свай; обе хижины, где жили моряки, исчезли с лица земли, как и амбар, где они хранили припасы. Казалось, гигантский циклоп одним лишь пальцем разрушил хлипкую постройку. На берегу валялись разбитая шлюпка с «Санта-Марии» и маленькая бомбарда; казалось, она спит, устроившись на охапке листьев поваленной пальмы.

Море было спокойно, солнце ласкало спину, ни единый порыв ветра не тревожил листву деревьев, словно вся природа застыла в траурном безмолвии, умерев вместе с людьми.

Это безмолвие нарушало лишь жужжание миллионов мух, да шуршание сотен крабов, объедающих безногое тело, лежащее возле кромки воды. Это жуткое шуршание казалось перешептыванием высокопоставленных сплетников за обедом, наслаждающихся жуткой трапезой.

Сьенфуэгос сел на камень и с горечью оглядел опустевший форт, еще так недавно полный жизни и суеты. Он в ярости задавался вопросом, как отреагирует адмирал Колумб, если когда-нибудь и впрямь вернется и увидит результат своих грязных махинаций.

— Кто-то должен за это ответить, — сказал он себе. — Я никогда этого не забуду, сколько бы лет ни прошло. Столько отважных людей, столько мечтаний — и все это теперь пожирают мухи!

С другой стороны пролива за ним наблюдали с полдюджины туземцев и, хотя они не проявляли враждебности, канарец не сомневался, что, даже если непосредственной угрозы они и не представляют, наверняка индейцы отправили к свирепому Каноабо гонца с известием, что один из досадных свидетелей его зверств остался в живых.

Сьенфуэгос понимал, что ему нельзя оставаться в этом проклятом богами месте, но сначала предстояло решить вопрос: как дать понять тем, кто, быть может, вернется за ними, что по крайней мере он, канарец Сьенфуэгос, остался жив.

Но как он мог объяснить причины, благодаря которым ему удалось выжить, людям, ничего не знающим о тех запутанных и трагических событиях, что происходили в форте в последние месяцы?

Как мог дать понять вновь прибывшим, что не собирался предавать своих, что всему виной зелье, которым его опоила дикарка, прежде чем спрятать в потайной яме под полом хижины?

Тридцать восемь испанских моряков погибли на этих берегах, куда снова и снова приплывали на охоту за новыми жертвами свирепые карибы, чтобы утолить свою тягу к человеческой плоти, и лишь ему, тупому Гуанче, никогда не стремившемуся открывать новые миры и ввязавшемуся в это опасное приключение лишь по ошибке, по странному капризу судьбы удалось выжить.

Почему?

Он был среди них самым юным и самым неопытным; за его жизнь никто не дал бы ни гроша; все считали его самым глупым на корабле. И тем не менее, именно он, живой и невредимый, сидел сейчас на развалинах форта, созерцая гниющие трупы товарищей по несчастью.

Его пугала одна мысль о том, что однажды придется предстать перед самим вице-королем Индий и, положившись на удачу, поведать ему все подробности ужасной борьбы внутри форта, грязного предательства и нелепых и дурных решений, имевших место среди кучки людей, предоставленных на волю судьбы. Или объяснить суровым и скучающим судьям, почему его товарищи убивали друг друга из-за женщины, или причину, по которой губернатор хотел остаться на своем посту любой ценой, хотя всем было очевидно, что править он не может.

Сьенфуэгос сидел посреди опустевшего двора — совершенно один, если не считать компании гудящих мух да нескольких туземцев, наблюдающих за ним издалека. Теперь канарец окончательно понял: что бы он ни сделал, что бы ни рассказал — уже один тот факт, что он единственный остался в живых, навсегда засядет в подозрительном мозгу адмирала: Что бы Сьенфуэгос ни рассказал, Колумб все равно будет считать канарца трусом, сбежавшим из форта Рождества, когда долг велел ему погибнуть вместе с остальными.

Потом, когда опустился вечер, он начал понимать — глупо беспокоиться о том, что будет завтра, если завтра может и вовсе не наступить, и постепенно им завладела страшная слабость, точнее сказать, безнадежная апатия в сочетании с нежеланием бороться за жизнь, и почти целых три часа ему казалось бесполезным пытаться спасти собственную потрепанную шкуру.

За этот долгий и утомительный год ему удалось избежать стольких опасностей, что часто Сьенфуэгос спрашивал себя: неужели судьба будет находить всё новые и новые способы загнать его в угол? Со временем он пришел к выводу, что извращенное воображение его злого рока всегда превосходит то, что канарец мог бы себе представить.

И теперь судьба снова загнала его в угол без всякой надежды выбраться. Перед ним расстилалось тихое зеленое море, кишащее голодными акулами, а за спиной распахнула свою пасть непроходимая сельва, полная неведомых опасностей.

— Вот дерьмо! — воскликнул он.

И вновь Сьенфуэгосу пришлось спасаться воспоминаниями об Ингрид, отчаянно цепляясь за хрупкую надежду когда-нибудь встретиться с ней в Севилье. Едва представив ее прекрасное лицо, вспомнив, как руки ласкали ее нежное упругое тело, он нашел в себе силы взобраться на вершину скалы и дать себе слово, что непременно спасет свою жизнь — хотя бы для того, чтобы однажды воссоединиться с любимой.

Но что теперь делать? Куда идти?

Он знал лишь одно: Испания в той стороне, где восходит солнце.

Во время нескончаемого путешествия на борту «Санта-Марии» он изо дня в день видел рассвет за кормой, а значит, теперь должен держать путь навстречу рассвету, если когда-нибудь хочет снова встретиться с белокурой немкой.

Правда, их разделяли более трех тысяч миль и глубокий океан, но что значат подобные пустяки против настоящего чувства?

В эту минуту он вдруг вспомнил тот день, когда впервые увидел тяжелую лодку, которую старый Стружка, Кико Немой и Кандидо Рыжий строили в потаенной пещере к северу от залива, и вдруг почувствовал, что ему прямо-таки необходимо выяснить, что с ней сталось. Он поднял оружие, пересек ручей и двинулся через заросли по тропинке, почти незаметной постороннему глазу, которая привела его сначала на крошечное кладбище, где покоились те, кому посчастливилось умереть до ужасной резни и повезло иметь друзей, водрузивших на могилах каменные плиты с их именами.

На минуту он остановился перед последней плитой, чтобы отдать покойным долг памяти или хотя бы помолиться за их души, но тут перед его мысленным взором встали полузабытые уже лица Сальватьерры, умершего от укуса змеи, толстого повара, зарезанного за то, что занимался любовью с любвеобильной индианкой, и вице-губернатора Педро Гутьерреса, пронзенного стрелой.

Затем он долго прятался в зарослях, пока не убедился, что ни один туземец за ним не последовал, после чего спустился по отвесной скале к бухте, где скрывался вход в пещеру.

Сердце Сьенфуэгоса тяжело забилось, когда он раздвинул кусты, скрывающие вход, шагнул внутрь и долго неподвижно стоял, стиснув рукоять шпаги, пока его глаза не привыкли к темноте, в готовности отскочить при малейшей опасности.

Наконец, он различил очертания лежащей слегка на боку лодки, немного потрепанной водой, поднявшейся во время бури и без жалости бившейся о скалы. Тем не менее, корабль выглядел таким же крепким, как и в тот первый раз, когда несколько месяцев назад его увидел Сьенфуэгос.

Он обошел вокруг, тщательно осматривая корабль. Он был около восьми метров в длину, почти три в ширину и два в высоту. Конечно, в своей жизни канарец видел не так много кораблей, но что-то подсказывало, что этот вполне надежен и при наличии опытных моряков на нем можно совершать достаточно сложные переходы, не мечтая, конечно, достичь испанских берегов.

Канарец откинул кормовой люк, заглянул внутрь и чуть не присвистнул от удивления, поскольку на него вдруг уставились два испуганных блестящих глаза.

— Боже ты мой! — поразился он. — Стружка!

— Сьенфуэгос! — откликнулся еле слышный печальный голос. — Это ты, Сьенфуэгос?

— Это я, старик! Как я рад тебя видеть! Я думал, что все погибли...

В ответ раздались лишь всхлипы, довольно долго бедняга плотник не в силах был произнести ни слова, лишь обнимал Сьенфуэгоса за шею, зарывшись осунувшимся лицом ему в плечо, и размазывал сопли.

— Я тоже так думал, — наконец еле слышно пробормотал Стружка и икнул. — Один дикарь ранил меня в ногу, но я сумел собраться с духом и доползти сюда в надежде, что кто-нибудь еще вернется. Но прошло уже столько времени, что я отчаялся... Ты один?

Канарец грустно кивнул.

— Боюсь, что да, старик. А еще немного, и я бы ушел.

Он помог Стружке выбраться из укрытия и сесть на накрененную палубу.

— Как твоя нога?

— Лучше, хотя боюсь, что нормально ходить уже никогда не буду. — Старик махнул наружу. — А что произошло там? — поинтересовался он.

— Я точно не знаю. Синалинга меня чем-то опоила, и я проспал три дня, а когда проснулся, то всё уже кончилось. Ты же мне веришь, правда? — спросил он, пристально посмотрев плотнику в глаза.

Старик с силой стиснул ему руку, выражая доверие и дружбу.

— Конечно, Гуанче! Я же тебя знаю и могу поклясться, что на тебя можно положиться, и яйца у тебя есть. Вспомни, я же сам тебя выбрал, чтобы уплыть вместе с нами, — грустно улыбнулся он. — Я всегда был уверен, что твоя индианочка как-нибудь тебя спасет.

— У нее родился сын, — с явной печалью сообщил рыжий. — Но она его забрала.

— Не вини ее. Твой сын всегда будет ее первенцем, а, учитывая ситуацию, не думаю, что твоя голова многого стоит... Как и моя.

— Но все же мы живы. И теперь нас двое, — канарец сел на борт корабля, словно у него подкосились ноги. — Боже! — воскликнул он. — Не могу передать, как же я рад тебя видеть! Я чувствовал себя таким одиноким...

— А представь, как я себя чувствовал — раненый и голодный! Клянусь, я столько не молился за все шестьдесят лет своей жизни, как за последние дни. И что теперь будем делать? — с тревогой спросил Стружка, заглянув Сьенфуэгосу в глаза.

— Понятия не имею.

— Они все еще там?

— Кто? Воины Каноабо? Нет, они ушли. Остались только люди Гуакарани, но у меня больше нет к ним доверия.

— Они нас предали.

— На самом деле мы сами себя предали. Если бы мы попытались по-настоящему подружиться с ними и научились бы их уважать, ничего этого бы не случилось.

— Все равно уже поздно каяться, — горько вздохнул старик. — Сейчас для нас главное — убраться отсюда как можно дальше. Хотя вряд ли мы сможем далеко уйти с моей-то больной ногой!

— Ты умеешь управлять кораблем?

— Сорок лет жизни я провел в море и знаю, как управлять кораблем, но не имею ни малейшего понятия, как добраться до нужного места. — Стружка стукнул кулаком по палубе. — Да и до воды корабль не дотащить. Я построил его в расчете на то, что его будут толкать шестеро крепких мужчин.

— Но что-то ведь можно придумать, — заметил Сьенфуэгос.

— Мне ничего в голову не приходит, — ответил Стружка. — К тому же я голоден.

Сьенфуэгос открыл сумку, вынул из нее кокос и несколько плодов манго и протянул их старику, который тут же набросился на фрукты, а канарец тем временем решил вновь осмотреть корабль, обдумывая, как дотащить его до воды, от которой его отделяло добрых тридцать метров по камням. В конце концов, Сьенфуэгос вынужден был признать, что старый Стружка прав, потребуется по меньшей мере шесть человек, чтобы дотащить до залива это разбухшее от влаги громоздкое сооружение.

В остальном корабль казался вполне пригодным для плавания. Обнаружилась даже лежащая на палубе крепкая мачта, бушприт и два комплекта парусов, аккуратно сложенных возле носа; все это в общей сложности весило около полутонны, так что у парнишки и раненого старика едва ли хватило бы сил даже на то, чтобы вытащить корабль из пещеры.

— Нужно найти воду и провизию, — сказал наконец Сьенфуэгос. — А тем временем, может, что и придет в голову. Думай!

— До чего же ты несносен! — сердито ответил Стружка. — Я как-никак корабельный плотник и уже пять дней над этим думаю. Это все равно, что пытаться свернуть гору. И куда ты теперь? — встревожился он.

— За едой. В хижине осталась корзина с фруктами, а среди развалин склада я обнаружил фасоль, сало и еще кое-какую провизию, которую не едят дикари.

— Хочешь бросить меня одного?

— Я вернусь к вечеру.

— А если не вернешься?

— Значит, меня убили. Но я в этом сомневаюсь. Несмотря ни на что, эти индейцы — мирный народ, у них и оружия-то нет.

— Они донесут Каноабо.

— Может быть, — согласился Сьенфуэгос. — Но для этого им понадобится по меньшей мере три дня.

— Не уходи!

— Не приставай, старик! — одернул его Сьенфуэгос. — Всё лучше, чем помереть с голоду.

И направился к выходу.

— И подумай!

В сумерках, когда он вернулся, нагруженный как мул, плотник дремал. Открыв глаза, Стружка вынужден был признать, что так и не нашел решения трудной проблемы.

— В конце концов, — хрипло пробормотал он, — может, оно даже и к лучшему — утонуть здесь, где море кишит акулами. Я слишком костлявый, чтобы меня могли сожрать обычные рыбы.

— Никто тебя не сожрет, Стружка, — твердо заявил Сьенфуэгос. — У меня сегодня тоже был приступ дурного настроения, но всё прошло. А ты должен выбраться из этого проклятого места и доплыть до Севильи.

— Не шути так! — резко отозвался тот. — Если нам удастся выбраться в открытое море — и то хорошо. Только корабль все равно никто не сдвинет с места.

— Ну, это мы еще посмотрим!

В пещере уже сгустились тени, и потому они решили поспать, а завтра утром возобновить поиски решения. Едва забрезжил рассвет, канарец пристально посмотрел на старика, который, в свою очередь, уже некоторое время глядел на него. Сьенфуэгос подмигнул своему спутнику и воскликнул:

— Придумал!

Обнадеженный Стружка встрепенулся.

— Что?

Канарец лучезарно улыбнулся.

— Решение... Я отправлюсь за помощью.

— Иди к черту! — рявкнул разъяренный плотник. — Мы пытаемся спастись от дикарей, которые хотят нас искромсать и утыкать стрелами, а ты решил попросить помощи. Наверное, правы были те, кто считал тебя дурачком.

— Я знаю, как это устроить, — ответил Сьенфуэгос и одним прыжком вскочил на ноги — после ночного отдыха он был полон сил, а аппетит разыгрался такой, что проглотил бы быка. — Но пока первым делом я хочу оставить сообщение, которое смогут понять лишь дон Луис де Торрес или мастер Хуан де ла Коса, если они вернутся.

— Что за сообщение?

— Дадим им понять, что мы живы.

— Мне лично плевать, узнает ли кто-нибудь, что я жив, или нет. Хватит и того, что ты знаешь.

— У тебя нет друзей?

— Только ты.

— А родные?

— Слава Богу, никого.

— Так ты всегда был на этом свете один-одинешенек?

— Мой мир слишком мал, чтобы с кем-то его делить, — сказал Стружка, погладив корабль. — Дерево — вот всё, что мне нужно.

— Я всегда считал, что ты с приветом, но теперь вижу — все гораздо хуже. Ну и парочка из нас получится.

И Сьенфуэгос снова направился к выходу.

— В таком случае, я оставлю лишь одно послание, — и он махнул рукой, прервав возмутившегося было Стружку. — И не беспокойся. Я скоро вернусь.

— Но куда ты собрался?

— Копать свою могилу.

— Твою могилу? — удивился Стружка. — Зачем?

— Потому что лишь тому, кто меня действительно ценит, придет в голову странная мысль посетить мою могилу.

Старик промолчал в убеждении, что среди всех человеческих существ, брошенных на далеком враждебном острове, в жизни не найти столь глупого и бестолкового, как этот рыжий канарец, что зайцем пробрался на корабль с намерением доплыть до Севильи, когда на самом деле тот направлялся в противоположную сторону.

И потому он просто помочился в уголке и разбил надвое кокос, чтобы выпить сладкий сок и неторопливо разжевать мякоть немногочисленными и гнилыми зубами. Стружка решил больше не беспокоиться о том, что может произойти, придя к выводу, что его долгая жизнь давно подошла к концу, и оставшиеся дни — не более чем стружка, которую в любую минуту может смести ветром.

В ту печальную ночь, когда «Галантная Мария», она же «Санта-Мария», как помпезно окрестил ее приснопамятный адмирал Колумб, безнадежно села на мель и Стружке пришлось своими руками разбивать молотком корабль, который он полжизни подновлял и ремонтировал, ему казалось, будто он срезает мышцы с собственных костей. После гибели корабля его уже мало что держало в этом мире.

Его безотчетный страх почти рассеялся, поскольку на самом деле старика пугала мысль, что он умрет, как собака, скорчившись в трюме спрятанного в пещере корабля, но потом Стружка немного успокоился, подумав, что, возможно, трудно представить для судостроителя лучшую гробницу, чем собственноручно построенный корабль.

Он не сомневался, что это действительно хороший корабль: корпус был несколько тяжеловат, а линии лишены гармонии, вероятно, он вряд ли бы выиграл в какой-нибудь регате; но зато был надежным и безопасным, и под командованием такого опытного капитана, как его старый добрый патрон, Хуан де ла Коса, вполне мог достигнуть даже порта Палос.

Стружка гордился своей работой, но когда в очередной раз осмотрел корабль, то заметил, что он не вполне завершен, и потому появившийся канарец заметил плотника у кормы — тот вырезал большими буквами слово СЕВИЛЯ.

— В честь тебя, — пояснил он. — Хотя я по-прежнему уверен, что нам никогда не доведется спустить его на воду.

— Считай, что мы это уже сделали, — с оптимизмом ответил Сьенфуэгос.

— Как?

— Вечером увидишь.

В эту ночь Сьенфуэгос, вооружась до зубов, покинул пещеру, неслышно проскользнул мимо потаенного кладбища, где теперь красовалась и его собственная могила; словно тень пересек прибрежные заросли, прокрался в деревню и молча, как призрак, проник в ближайшую хижину, где мирно спали туземцы, тихонько покачиваясь в гамаках.

Канарец потрепал одного из них по плечу, и тот открыл глаза и чуть не вскрикнул, увидев на расстоянии вытянутой руки ненавистного белого бога, однако не успел открыть рот, как тяжелая дубинка плотника треснула его по голове, так что индеец потерял сознание, издав лишь приглушенный вздох, не разбудивший остальных.

Сьенфуэгос осторожно перерезал держащие гамак веревки, замотал в него жертву и, взвалив ее на плечо, побыстрее покинул деревню — так же тихо, как и пришел в нее.

Затем он повторил подобную вылазку еще пять раз, так что с первыми лучами солнца в пещере сидели шестеро дрожащих гаитян со связанными руками. Казалось, они еще не совсем проснулись; во всяком случае, открыв глаза, они чрезвычайно удивились, увидев перед собой корабль и беззубого бородатого старика.

— А вот и необходимая нам помощь! — весело заявил канарец. — Я же сказал, что знаю, где ее найти.

— Вот ведь сукин сын! — засмеялся плотник. — Такое только тебе могло прийти в голову.

— А теперь нужно поторопиться, потому что их начнут искать. Ты! — обратился он к одному из туземцев на местном языке. — Сюда. Толстяк — с другой стороны, а остальные — толкайте сзади. И попробуйте только дернуться — мигом отрежу яйца!

Час спустя, когда «Севиля» мягко покачивалась в центре бухты, с берега на нее смотрели по-прежнему сбитые с толку туземцы, а старый Стружка устанавливал грот-мачту, бушприт и такелаж, позволяющий управлять тяжелым кораблем, на вершине горы появилась пара десятков вооруженных индейцев, они начали кричать и оживленно жестикулировать.

— Черт! — вскричал Сьенфуэгос. — Люди Каноабо! Нужно убираться отсюда!

— Весла! — закричал старик. — Хватай весла!

Сьенфуэгос, рискуя споткнуться и сломать ногу, ринулся за тяжелыми веслами, вставил их в широкие уключины и направил корабль в открытое море.

На них тут же обрушился град камней, грозящий разбить корабль в щепы, но старик присоединился к Сьенфуэгосу, и вместе им удалось отвести корабль на безопасное расстояние.

Но все же в палубу вонзились несколько стрел и даже одно короткое копье. Когда же они наконец оказались вне опасности, то сочли это настоящим чудом.

— Господи! — воскликнул старик. — Если я и жалею о том, что у меня нет детей, то лишь потому, что не могу рассказать внукам о своих приключениях.

— Все равно бы они тебе не поверили, — ответил канарец, кивнув в сторону воинов, что по-прежнему сновали вдоль берега, угрожающе потрясая копьями. — Во всяком случае, чем скорее мы отсюда уберемся, тем лучше, а то с них станется спустить на воду пироги и пуститься за нами в погоню.

Солнце нещадно палило, за ними постоянно следовало несколько акул, а впереди открывался бескрайний горизонт, за которым ждали неизвестные опасности, но, избежав неминуемой смерти, висящей над их головами на протяжении многих месяцев, они чувствовали себя такими счастливыми, что и не думали о неопределенности будущего.

Старый Стружка, изо всех сил вцепившись в румпель, похоже, уже полностью овладел собой и подмигнул молодому товарищу по несчастью.

— Какой курс, капитан? — спросил старик.

Рыжий весело улыбнулся.

— В ту сторону, где рождается солнце. В Севилью!

2   

Старый Стружка честно признался, что умеет заставить корабль двигаться, но не знает, как сделать так, чтобы он двигался в нужном направлении.

Ветер по собственному почину отнес корабль от побережья, но в открытом море задача направить его в сторону Леванта и держать на этом курсе оказалась непосильной, несмотря на то, что совершенно спокойное море напоминало огромный изумруд, предлагая все возможности, чтобы скользить по гладкой поверхность в нужном направлении.

Устав от собственного бессилия и убежденные в том, что, если они продолжат маневрировать, обладая столь скромными навыками, то лишь потопят корабль и станут пищей для акул, путешественники решили дать ветру наполнить парус и нести корабль куда глаза глядят, подальше от берегов гористого острова, хранящего такие печальные и кровавые воспоминания.

— И куда мы плывем?

Плотник лишь пожал плечами и махнул рукой в сторону пустынного горизонта, простиравшегося впереди по курсу, над которым не было даже крохотного облачка.

— Куда Господь ведет и ветер дует, — ответил он. — Но можешь мне поверить: где бы мы ни оказались, там всяко будет лучше, чем в том проклятом месте, что мы покинули. Ну, смелее! — подбадривал он. — Держи румпель!

— После того, как я в последний раз за него взялся, «Санта-Мария» отправилась прямиком в ад.

— Ну, здесь нам это не грозит. Разве что какую-нибудь акулу ненароком придавишь.

Передав румпель в руки парнишки, Стружка удалился в каюту, откуда вскоре вернулся с большой плоской коробкой в руках. Уже на палубе он ее открыл и начал вынимать оттуда небольшие деревянные фигурки, которые затем расположил на белых и черных квадратах загадочной доски, составив из них замысловатую композицию.

— Что это такое? — спросил канарец.

— Шахматная доска, — с гордостью ответил старик. — Я сам ее сделал.

— А зачем она нужна?

— Затем же, что и все остальные подобные доски: чтобы играть в шахматы.

Сьенфуэгос взял одну из фигурок — настоящее произведение искусства — и с интересом ее рассмотрел.

— И с кем же ты собираешься играть?

— Сам с собой, — ответил тот. — Я почти всегда играю сам с собой.

Сьенфуэгос был сбит с толку.

— Но это же глупо, — сказал он. — Так ты всегда и выигрываешь, и проигрываешь.

— Иногда бывает ничья.

— С самим собой? Хочешь меня убедить, что можешь сыграть вничью с самим собой? Какая глупость!

— И вовсе это не глупость, — обиделся старик. — Если как следует поразмыслить, то гораздо глупее у самого себя выигрывать. Так ведь?

— Может, и так, — вынужден был признать смущенный пастух, решивший помолчать и понаблюдать, как его друг двигает фигуры. Игра настолько поглотила Стружку, что, казалось, он и забыл о том, что находится в неизвестном море, на другом берегу от знакомого мира.

А пастуха чрезвычайно удивила поглощенность старого плотника этим занятием; он даже представить себе не мог, что столь грубый и непритязательный человек может так задумчиво созерцать эти странные фигурки. А еще больше его удивил странный радостный блеск в глазах плотника, его озадаченно наморщенный лоб и понимающая улыбка на губах. Глядя на него, можно было подумать, что у противоположной стороны шахматной доски и в самом деле сидит невидимый противник.

— Да ты обезумел! — воскликнул наконец Сьенфуэгос.

— Заткнись!

— Совершенно свихнулся.

— Заткнись, или выкину тебя в море. Этот конь хочет слопать моего слона.

— Кого слопать?

— Слона. Он же офицер.

— Ах вот как! Конь хочет съесть слона... А я-то думал, что лошади едят только траву.

Старый плотник ничего не ответил, продолжая созерцать фигурки и что-то бормотать себе под нос, проклиная паскудного черного коня, пробившего столь превосходную линию обороны. А канарец не мог понять, как взрослый человек, весьма далекий от старческого слабоумия, может возиться с какой-то доской, сплошь уставленной непонятными штуковинами, которые сам же и двигает, как ему заблагорассудится.

— Ты сам придумал эту игру? — спросил Сьенфуэгос.

Стружка и бровью не повел, и Сьенфуэгосу пришлось повторить вопрос, тогда плотник наконец поднял голову и удостоил его долгим презрительным взглядом.

— Шахматы придумали китайцы или египтяне. Никто этого точно не знает, но я знаю точно, что шахматам не меньше трех тысяч лет, и эта самая умная игра из всех существующих.

— И что может быть умного в том, чтобы деревянный конь скакал туда-сюда, как блоха? Это же просто глупо!

И теперь ответом ему было лишь глухое ворчание — когда старый плотник погружался в перипетии шахматной партии, он словно находился в трансе. В конце концов канарец пожал плечами и сосредоточился на наблюдении за темными плавниками акул, единственном признаке жизни и движения в окружающем мире, который будто решил затаить дыхание.

— Мне скучно... — протянул он через какое-то время и, видя, что Стружка не обращает на него внимания, повторил: — Ты что, не слышишь? Мне ску-учно...

— Отвяжись!

— Научи меня играть.

Стружка осмотрел его с головы до пят, словно жабу или бессловесный сучок дерева, и Сьенфуэгос сердито добавил:

— Читать-то я как-никак научился.

— Да что там читать по сравнению с этим? Шахматы — очень серьезная игра. Это настоящая война, сосредоточенная в пределах доски.

— А ты попробуй.

Бернардино из Пастраны — таково было его настоящее имя, — по праву считавшийся лучшим плотником «Санта-Марии», пристально вгляделся в прекрасное лицо крепкого канарца с огромными зелеными глазами, словно пытаясь прочесть его мысли и решить, действительно ли он настолько туп, если мог назвать глупостью чудесную «игру королей», или все же не настолько безнадежен, и стоит попробовать научить его играть. Наконец, он кивнул.

— Боюсь, нам придется потратить на это немало времени, учитывая твою тупость, — сказал он. — Но думаю, либо я научу тебя играть, либо просто придушу со злости. Вот, смотри... Это пешка. У каждого игрока по восемь пешек, они вроде солдат.

Спустя несколько часов «Севиля» мягко покачивалась посреди моря, словно в корыте, бесполезно хлопая парусом по ветру, а густо-красное солнце тем временем медленно клонилось к закату, высвечивая на фоне синего горизонта силуэты костлявого старика и довольно упитанного юнца, сидящих на палубе со скрещенными ногами и поглощенных изучением шахматной доски.

Настала ночь. Лежа на палубе и созерцая мириады звезд на чистом и теплом небе, Сьенфуэгос задавался вопросом, почему судьба завела его в такое сложное положение — плыть как муравей на пробке всего в нескольких метрах от челюстей двух голодных акул, в самом сердце моря карибов. Ум же его, тем не менее, всецело пребывал во вселенной удивительных деревянных фигурок, двигающихся по его воле в своем мире в клеточку.

Пока он уловил лишь самую малую часть из многословных объяснений старого Стружки, но уже погрузился в удивительный мир новых ощущений, открывающийся всякий раз, когда канарец передвигал ладью или съедал пешку соперника. Совершенно очевидно, что его натура игрока нашла наконец широчайшие возможности опять проявиться.

По удивительной, но чудесной случайности в этот жаркий карибский день на борту грубого и тяжелого корабля сошлись два игрока с совершенно противоположными характерами — хладнокровию, аналитическим способностям и осторожности Бернардино из Пастраны противостояли спонтанность, интуиция и напор канарского пастуха.

Эти двое, уже четыре дня плывущие куда глаза глядят под палящим солнцем и думающие лишь о шахах и рокировках, представляли собой совершенно немыслимое зрелище, но, может, именно с помощью этой бессмыслицы они пытались избежать бесконечных проблем, обступающих со всех сторон, или паники, которая могла завладеть их духом перед лицом неизбежной катастрофы.

Даже акулам стало скучно.

Безмолвные свидетели состязаний, во время которых произносился едва с десяток слов, однажды утром решили погрузиться в теплые и чистые воды в поисках добычи менее аппетитной, но более доступной, и тишина стала столь абсолютной, будто сама жизнь исчезла с поверхности планеты, а массивный корабль проник сквозь границы реальности в какое-то новое измерение, доселе неведанное.

Морская вода на такой глубине, казалось, стала еще более плотной, а ее зеленый цвет сменился насыщенно-синим, не утратив при этом маслянистой неподвижности; однако ни один из них не заметил этой перемены, а если бы даже и заметил, все равно не обратил бы внимания. Казалось, путешественников нисколько не волновало, какого цвета вода в море — зеленая, синяя или хоть черная, лишь бы море было спокойно, а палубу не качало.

А между тем, запасы пресной воды подходили к концу.

Жаркий знойный день сменялся душной безветренной ночью, не приносившей даже тени желанной прохлады; не было сомнений, что никакого дождя в ближайшее время не предвидится, и им грозит серьезная опасность умереть от жажды.

Старый Стружка, однако, старался делать вид, будто его это совершенно не беспокоит.

— Единственное о чем я жалею, — сказал он, — так это о том, что напоследок не нашлось настоящего врага, чтобы с ним сразиться. Что до остального, то рано или поздно всё равно это закончится, а я и так пожил достаточно.

— А я — нет. Будем искать землю.

— Где?

— Да где-нибудь. Помнишь карибов, напавших на форт? У них была пирога, а это значит, что они не могли прибыть издалека.

— Может, с Кубы.

Рыжий убежденно покачал головой.

— Куба — на северо-востоке, и каннибалы там не живут. Они приплыли откуда-то еще.

— Будь что будет, — твердо заявил плотник. — Предпочитаю погибнуть от жажды, чем попасть в лапы этих тварей.

Сьенфуэгос, на глазах у которого карибы сожрали двоих его друзей, а эта ужасная сцена еще была жива в его памяти, поначалу тоже придерживался такой точки зрения, но вскоре жажда, ставшая их неотвязным спутником и плохим советчиком, заставила его изменить мнение на этот счет. Поэтому, когда на рассвете шестого дня на горизонте показался размытый силуэт высокой горы, к которой их упорно несло течение, они решили приблизиться к острову, даже рискуя попасть в руки свирепых тварей.

Это оказался красивый зеленый остров, хоть и не слишком большой. Высокие отвесные скалы из черного камня сменялись маленькими пляжами с чистейшим песком. Они дрейфовали вдоль берега более пяти часов, но не заметили никаких признаков присутствия человека: ни хижины, ни лодки, ни даже протоптанной тропинки. С каждой минутой они все больше склонялись к выводу, что остров необитаем.

Теперь жажда стала нестерпимой, и канарец пришел к заключению, что, если Стружка решил умереть на борту корабля, то это его право, он же рискнет и высадится на землю, чтобы любой ценой найти воду.

— Заходи в эту бухту, — велел он. — Я поплыву к берегу и схожу на разведку; если к вечеру не вернусь, уплывай.

— И куда? Без воды я далеко не уплыву.

— Это уж твое дело, но я хочу, чтобы ты знал: я не стану тебя винить, если ты уйдешь. Каждый волен умереть так, как считает нужным, и я считаю, что должен воспользоваться шансом.

Они встали на якорь в сорока метрах от берега, возле белой песчаной косы, где не наблюдалось никаких признаков акул. Взяв оружие, свой верный шест и пустой бочонок, Сьенфуэгос соскользнул в воду, протянув на прощание руку другу.

— Пожелай мне удачи, старик! — попросил он.

— Удачи тебе, Гуанче! — ответил тот. — И помни: я буду ждать тебя до тех пор, пока не появятся эти твари. Жажду я вытерплю. Тогда я привяжу камень себе на шею и брошусь в воду.

Канарец медленно поплыл, высматривая опасность. Когда же он наконец ступил на песок, ощущение твердой земли под ногами показалось ему странным после стольких дней качки на утлом суденышке.

Он настороженно прислушивался к каждому звуку, но слышал лишь пение птиц да крики обезьян, и в итоге начал подумывать, что, возможно, судьба сменила гнев на милость, и этот земной рай и в самом деле необитаем.

Сьенфуэгос оглянулся на старого Стружку — тот явно находился в таком же напряжении. Потом пожал плечами, давая понять плотнику, что придется смириться с неизбежным, что бы ни случилось, закинул на плечо бочонок, помахал рукой на прощание и углубился в чащу с острой шпагой в руке, приготовившись пустить ее в ход при любом подозрительном шорохе.

Поначалу подъем был небольшим, но потом начал становиться всё более крутым, стены по бокам тропы стали отвесными, как в глубокой расселине, захваченной буйной растительностью. Сьенфуэгосу часто приходилось прорубать путь в лианах или высокой траве, страдая при этом от острых колючек и укусов бесчисленных насекомых.

Вскоре он начал потеть, а жажда стала такой нестерпимой, что канарец всерьез боялся, что не перенесет напряжения и в любую секунду рухнет и больше уже не сможет подняться.

Взор его затуманился, ему пришлось остановиться на несколько секунд, хватая ртом воздух и высунув язык, как утомленный пес. Он прислонился к каменной стенке и с удивлением заметил, что всего через несколько метров есть широкий выступ. Однако сейчас ему не хватало сил, чтобы сделать десяток шагов и устроиться поудобней.

Ему в очередной раз пришлось собрать в кулак всю свою несгибаемую волю и желание выжить любой ценой и после краткого отдыха, во время которого он на миг чуть не потерял сознание, канарец возобновил движение, стиснув зубы и решив найти воду, пусть даже это будет последнее, что он сделает в жизни.

Он не помнил, как ему удалось выбраться из расселины. Но в конце концов, многократно скатываясь на дно и вновь карабкаясь наверх, Сьенфуэгосу все же удалось одолеть эти мучительно безнадежные триста метров. Выбравшись наконец из оврага, он без сил упал на траву, рыдая и вздрагивая, словно умирающий зверь.

Он снова остановился, пока пульс не прекратил бешено стучать в висках, снова погрузился в небытие и каким-то чудом вернулся в мир живых, протянул руку, сорвал ближайший стебелек и жадно высосал горький сок, после чего во рту оказалось достаточно слюны, чтобы вылюнуть эту липкую и вонючую жидкость.

Чтобы удержаться на ногах, ему пришлось ухватиться за ствол ближайшего дерева. Так он медленно продвигался вперед, перебираясь от дерева к дереву и шатаясь, словно пьяный. В мозгу его роились призраки, перед глазами неоднократно вставал образ прекрасной тихой лагуны, где он впервые встретил Ингрид, а в ушах звучал серебристый смех любимой в те мгновения, когда они страстно занимались любовью прямо на траве.

Однако вскоре смех повторился.

Он повторялся вновь и вновь — так настойчиво, что канарец подумал, не сошел ли он с ума; но тут к смеху Ингрид присоединился чей-то еще, а затем послышались звонкие голоса, крики и плеск воды. Сьенфуэгос тряхнул головой, чтобы убедиться, что это не фокусы его воображения, а действительно где-то поблизости есть люди.