Лукьяниха открыла глаза и увидела, что над нею склонились белоснежные ангелы.
— Сподобилась! — прошептала Лукьяниха. — \"Ныне отпущаеши рабу твою, господи… Слава тебе!..\"
— Бабушка, вы что, не слышите?
Лукьяниха снова открыла глаза, увидела, что крыльев у ангелов нет, а на их белых блузках завязаны красные галстуки. Примстилось… Она с натужным всхлипом перевела дыхание и сказала:
— Помираю, деточки, помираю я…
— Как это помираю?! Что вы такие глупости говорите! — отозвался привычный к командам голос.
Римма Хвостикова смотрела на мир с высоты своих семнадцати лет и если не все знала, то, во всяком случае, обо всем имела совершенно ясное и определенное суждение. Иначе и не могло быть — она была вожатой, а вожатая должна вести своих воспитанников твердо и уверенно, уметь ответить на любой вопрос и решить, что хорошо и что плохо, что следует делать и чего делать нельзя. Не стоит осуждать Римму Хвостикову. В свои семнадцать лет мы ведь тоже все знали и так же категорично и безапелляционно решали все и вся…
Иванковские красные следопыты шли по местам боевой славы минувшей войны. Они отыскивали памятки и памятники павшим героям, их могилы, проверяли, исправляли ошибки, вели дневники своих поисков — словом, делали все, что полагается делать красным следопытам.
На этот раз поход оказался трудным. Дорога была скучной, а потому казалась бесконечной, солнце начало припекать с самого утра, и все время хотелось пить. Вода была у них в пластмассовых фляжках, они то и дело к ним прикладывались, а вот с остальным было плохо — в чистом поле ни ложбины, ни кустика, а старая дорога даже не имела кюветов. Поэтому, как только отряд поравнялся с перелеском, Римма Хвостикова скомандовала:
— Мальчики — налево, девочки — направо! Далеко не уходить!
Мальчишки наперегонки побежали в свою сторону от дороги, девочки, конфузливо переглядываясь, заспешили в свою. Но какая же девочка, придя в хорошее настроение, не поищет цветочков? Вместо цветочков они увидели, что на пригорке лежит худая, ужасно бледная старушка и тихонько плачет. По лицу ее ползали муравьи, но она не смахивала их, и вот — сказала, что умирает… Они знали, конечно, что люди умирают и сейчас, ко никто из них не видел, как это происходит, потому что людям полагается умирать в больницах. А чтобы вот так — возле дороги, прямо на земле?! От этого девочкам стало ужасно жутко, и они испуганно поглядывали то на свою вожатую, то на старушку. Римма Хвостикова тоже растерялась и, как всегда в затруднительных случаях, напустила на себя строгость:
— Кто вы такая, гражданка? Где живете?
— В Ганышах… В Ганышах я живу…
— Так это совсем не нашего района! — недовольно сказала Римма Хвостикова, будто люди имели право умирать только в своем районе, а старуха этим установлением пренебрегла и нарушила незыблемый порядок.
— Возьми мой узелок, милая… Только забожись, что передашь!
— Вот еще новости! — возмутилась Римма Хвостикова. — С какой стати я буду божиться? Я — комсомолка!
— Ты не шуми, милая, а то я сейчас вовсе помру… — с трудом проговорила Лукьяниха. — Свези мой узелок в Ганыши и отдай Старому барину… Богом тебя прошу!
— Какой барин? Что вы опять глупости говорите?!
Девочки не очень хорошо знали, где находятся Ганыши, зато прекрасно знали, что никакого барина там нет и быть не может, но они, по юности, были сердобольнее своей суровой наставницы и наперебой заверили:
— Мы передадим! Передадим, бабушка! Честное пионерское, передадим!
— Ну и ладно, — облегченно вздохнула Лукьяниха и закрыла глаза.
Римма Хвостикова, покусывая губу, раздумывала.
С одной стороны, они шли в поход и его следовало продолжать, тем более что до границы района осталось совсем немного, с другой стороны, оставить в поле больную старуху — негуманно.
— Идите на дорогу, — сказала она, — останавливайте машину.
Первую остановить не удалось — она шла на такой скорости и так рявкнула сигналом, что пионеры испугались и расступились. Но, завидев вторую, они выстроились цепочкой поперек дороги и взялись за руки. Машина остановилась, шофер высунулся из кабины.
— Вы что балуете? По шеям захотели?
— Там старушка лежит… В больницу надо!
— Только у меня и делов, что старух возить, — сказал шофер, но парень он был добрый, а машина пустая, и он пошел вслед за пионерами.
— Да, доходяжная старушка, — сказал он, увидев Лукьяниху, оглянулся в поисках помощника, но даже сама Римма Хвостикова не показалась ему для этого пригодной, поэтому поднял старуху сам и понес к машине. — А вы чего? — сказал он, уложив Лукьяниху на днище кузова. — Садитесь тоже.
— Мы должны дальше идти.
— Чтобы с меня спрашивали, где, как да почему? Вы нашли, вы и сдавайте. Мне милиции и так хватает, по завязку…
Машину трясло на старой, разбитой дороге, но это бы ничего, если б не старушка… На нее пионеры старались не смотреть и смотрели по сторонам, хотя смотреть по сторонам было решительно не на что. Одна пионерка не выдержала, оглянулась. Голова Лукьянихи болталась, как привязанная, рот провалился, глаза безжизненно смотрели в небо.
— Ой, девочки, — испуганно сказала пионерка. — Ой, девочки! — закричала она и, уткнувшись лицом в согнутый локоть, заплакала.
Остальные посмотрели тоже и тоже начали плакать.
Мальчики супились и крепились, но и они были недалеки от того, чтобы зареветь. Римма Хвостикова постучала по крыше кабины. Машина остановилась, шофер выглянул в окно.
— В чем дело?
— Умерла. Умерла она…
— Так а я что, доктор? — озлился шофер.
Гремя и подпрыгивая на булыжнике, машина покатила дальше, в Иванково.
Вася Кологойда сразу узнал ее в погребе, который местной больнице служил моргом.
— Она самая, — сказал он, вернувшись в отделение милиции. — Проживала в Ганышах. На моем участке.
— Тогда вот, принимай по описи все ее имущество, — сказал дежурный и протянул старухин узелок.
От старой-престарой квадратной книжки шибанул резкий запах книжного тлена. Она была переплетена в растрескавшуюся, побуревшую от времени телячью кожу и оказалась не печатной, а рукописной. В начале были вложены какие-то исписанные листки. Ни книга, ни листки не произвели на Васю Кологойду впечатления — но на листках лежала новенькая сторублевка.
— Ага! Значит, не сбрехал…
— Кто? — спросил дежурный.
— Да есть там у нас один ворюга недоделанный… А он с этой старухой был связан…
— Выходит, ты в курсе? Ну и лады, сам это дело закроешь.
— Само собой. Только застали-то ее еще живой? Неужели ничего не спросили?
— Ну вот же протокол… Сказала пионерам, чтобы свезли в Ганыши и отдали какому-то старому барину.
Ерунда на постном масле. Видно, у старухи перед смертью мозга за мозгу заскочила.
— Не иначе, — раздумчиво покивал Кологойда. — Ну ладно, привет! — сказал он, опуская ремешок фуражки под подбородок.
Лукьяниха была мертва, и меньше всего в смерти ее повинен был Вася Кологойда, но его не покидало сознание своей вины, вины в том, что недодумал, недоделал и потому не предотвратил…
\"Кабы раньше! Кабы чуток раньше!\" — досадливо повторял он и, боясь снова опоздать, гнал \"на всю железку\". Степенный онищенковский \"ИЖ\" козлом прыгал по булыге и пулеметным грохотом расстреливал чахлые перелески.
К счастью, Аверьян Гаврилович был на месте.
— Придется вам со мной, товарищ директор, — без всяких предисловий сказал Вася. — На случай консультации, поскольку вы специалист по всякому старому… хозяйству, — вовремя спохватился он.
— Куда?
— В Ганыши.
— Пожалуйста, — сказал Аверьян Гаврилович, надевая кепочку. — Но в чем, собственно, дело?
— Нашлась наша бабка-то… только она тово… перекинулась.
— То есть как перекинулась?
— Ну — померла… Видать, с перепугу съехала с катушек и чесанула не в ту сторону. В Иванковском районе ее нашли. И сторублевка при ней оказалась! Выходит, в порядке исключения, йолоп тот не сбрехал.
— Ну так что?
— А то, что надо нам найти, кто ей ту сторублевку дал.
— Да я-то чем могу вам помочь? Всякие там оттиски пальцев — я в этих вещах не разбираюсь…
— Какие оттиски, товарищ директор?! Лукьяниху нашли пионеры. Перед смертью она успела им сказать, чтобы все отдали старому барину в Ганышах…
— Ну, знаете, это полная чепуха! Какой барин может быть в колхозе?
— В колхозе, конечно, навряд… Может, старушка и сбрендила, а может, и нет? Старые люди, они как-то перед смертью брехать не любят, опасаются… Пошли, пошли, товарищ директор!.. Барина там, конечно, никакого нет, это само собой… А может, есть какой-то человек, которому нужна эта хреновина…
— Что вы имеете в виду? — приостановился Аверьян Гаврилович, который уже занес ногу в коляску.
— Да вот, — хлопнул Кологойда по вздувшейся планшетке. — От руки писанная книжица. Такая старая, что смердит хуже скипидара…
— Рукописная?! Так покажите же! — взволновался Аверьян Гаврилович.
— Потом, потом, товарищ директор… Один раз проворонили, можем второй раз проворонить. Вы только держитесь покрепче и из-за щитка не высовывайтесь, а то кепочку потом не сыщешь…
\"ИЖ\" по всем правилам миновал город, но, как только город остался позади, с громом и звоном вонзился в дорожную просеку Семигорского бора.
2
До предела взбудораженная Юка с трудом дождалась, пока мистер Ган немного отдалится.
— Вы идете нас провожать, думаете, он что-нибудь сделает? — прошептала она.
— Я боюсь того, что сделаете вы, — сказал Федор Михайлович. — Ваша буйная фантазия может так разукрасить превращение мистера Гана в Ганыку, что как бы Иван Опанасович не начал собирать народное ополчение против захудалого аптекаря.
Толя и Антон засмеялись, Сашко остался напряженно серьезен, а Юке было сейчас не до шуток.
— Но дядя Федя, разве он правду рассказал? Ведь Сен-Жермен — это же тройка, семерка, туз!.. Ну, помните, в \"Пиковой даме\"? \"Однажды в Версале о же де-ля Рен, Венюс московит проигралась дотла. Среди приглашенных был граф Сен-Жермен…\" Ну и дальше — три карты! три карты! три карты!
Теперь засмеялся Федор Михайлович.
— Милая Юка! Кажется, Лассаль сказал: \"Учитесь, учитесь, только не по журнальным статьям!\" Я бы к этому добавил: \"Не изучайте историю по оперным спектаклям и кинофильмам!\"
— Так ведь и у Пушкина тоже… — вспыхнула Юка.
— Пушкина полезно перечитывать. У него Томский рассказывает историйку о благородном и таинственном чудаке Сен-Жермене и трех картах. Модест Чайковский для оперы изложил эту историйку корявыми стихами и зачем-то сделал Сен-Жермена паскудником, который потребовал неблаговидной платы за услугу…
— Так что, этот граф был на самом деле? — сказал Антон. — Я думал, просто, так, сочинение из головы…
— Нет, — сказал Федор Михайлович. — Сен-Жермен не \"из головы\", а личность историческая. Историки удостоверяют, что Сен-Жермен посетил Петербург, был другом Григория Орлова и участвовал в заговоре против Петра Третьего.
— Выходит, он был шпион? — сказал Антон.
— Вероятно, и шпион тоже. Во всяком случае, в этом был уверен его современник Казанова, который в таких делах, несомненно, разбирался, так как сам был шпионом. Но в отличие от Казановы, Сен-Жермен мемуаров не писал и остался личностью загадочной. Известно, что он без конца путешествовал, знал много языков, был очень богат, но происхождение его богатства темно и непонятно.
При французском дворе он появился, очаровав маркизу Помпадур, а Людовика Пятнадцатого покорил тем, что надтреснутый королевский бриллиант мановением руки превратил в целый, отчего тот стал втрое дороже.
— Так это же настоящее чудо! — сказала Юка.
— Или ловкость рук. Подменить треснутый бриллиант целым не так уж трудно. Наш иллюзионист Дик Читашвили делает штуки посложнее — прикрывает пустую ладонь платком, а когда поднимает платок, на ладони оказывается большая стеклянная ваза с водой, в которой плавают золотые рыбки. Чтобы приобрести расположение короля, стоило подменить плохой бриллиант хорошим.
— А я знаю — он был гипнотизер! — убежденно сказала Юка.
— Возможно, он и обладал силой внушения, однако сильнее всякого гипноза на людей действует их собственное воображение. Сен-Жермен сам распускал легенды о себе, еще больше их создавали другие. Говорили, что он обладает эликсиром долгой жизни, может делать золото, живет так долго, что будто встречался с Иисусом Христом, ну и прочие чудеса в решете.
— Обыкновенный обманщик! — сказал Толя.
— Я бы сказал иначе: умный и очень ловкий мистификатор.
— А шо оно такое — мистификатор? — спросил Сашко.
— Ну… человек, который не просто обманывает, а себя и свои поступки окутывает всевозможными тайнами, загадками. А вера в тайны и загадки живуча. Даже в 1938 году кое-кто утверждал, что Сен-Жермен проживает в Венеции в одном из дворцов на Большом канале…
Если бы Юка попала в Венецию, она, наверно, обязательно разыскала бы таинственного графа…
Ребята засмеялись. Юка улыбнулась тоже, но отрицать не стала.
— Если он такой мошенник, — сказал Антон, — почему его не разоблачили?
— Пробовали. В прошлом веке император Наполеон Третий приказал собрать все материалы о Сен-Жермене в один архив, чтобы выяснить, наконец, кто он и что делал. Но тут развернулась франко-прусская война, во время осады Парижа в архив попала бомба, и все сгорело.
— Вот! — торжествуя, сказала Юка. — Это он сам!
— Что сам?
— Он не хотел, чтобы доискивались, и все уничтожил!
— Ну да, граф Сен-Жермен превратился в пушечное ядро и шарахнул по архиву.
На этот раз засмеялся даже Сашко, но это не поколебало уверенность Юки в том, что Сен-Жермен причастен к пожару в архиве.
— Он же мог выстрелить!
— Немцы не могли вести прицельного огня во время осады. Они лупили по Парижу наобум, для устрашения…
Вот мы уже пришли, и, я надеюсь, деловая обстановка сельсовета вернет тебя на землю из заоблачных высей ненаучной фантастики…
Ивана Опанасовича в сельсовете не было. Секретарша сообщила, что председатель с утра уехал в область, а потом позвонил оттуда и сказал, что переводчика того американца уже выписали из больницы, они скоро приедут вместе и чтобы передать это председателю колхоза.
Она передала…
— Мы подождем в кабинете, — сказал Федор Михайлович. — Там прохладнее…
Однотумбовый стол председателя, на котором не было ничего, кроме телефона, прошлогодняя стенгазета и плакат, призывающий выполнять поставки яиц и молока, не смогли вырвать Юку из восемнадцатого столетия.
— А все-таки я считаю, что он сыграл положительную роль! — убежденно сказала Юка.
Окончательно решить вопрос, положительным или отрицательным был таинственный граф, не удалось — к сельсовету с грохотом подлетел милицейский \"ИЖ\".
— А, товарищ лесовод! — сказал Кологойда, увидев Федора Михайловича. — Привет, привет! И вся компаша в сборе? — оглядел он ребят. — Ну, пока головы нет, начнем с вас, поскольку вы всех знаете… Такое дело, ребята: жила тут у вас старушка, которая делала глечики и в Чугунове продавала…
— Бабушка Лукьяниха? — сказала Юка. — Так она и сейчас живет.
— Уже не живет, поскольку вчера померла.
— Ой! — Глаза Юки наполнились слезами. — Как же?
Почему?
— Вскрытие показало инфаркт. А вот почему у нее был инфаркт, неизвестно. Может, просто от старости, а может, и еще от чего… Известно только, что перед смертью она вроде как сильно засуетилась… Вы ничего такого не замечали, не слышали? Ничего тут с ней не случилось?
— Что-то было… — раздумчиво сказала Юка. — Ей что-то привиделось… Она мне рассказывала, как служила у помещика Ганыки и всякие ужасы про их род и про Старого барина…
— Старого барина? — подался вперед Кологойда. — Какого барина?
— Ну, про отца последнего помещика. А утром на следующий день я увидела, как Лукьяниха бежит от развалин — даже грибы все растеряла. Она прямо умирала от страха. И сказала, что ей явился Старый барин…
Только никакого барина там не оказалось — я сбегала, посмотрела. Видно, ей после того разговора просто померещилось…
— Привидение, — лукаво подсказал Толя.
Кологойда предостерегающе поднял ладонь в сторону Толи.
— А потом?
— Потом она про это не хотела даже говорить и ужасно сердилась.
— А что, если… — сказал Федор Михайлович, — что, если ей не померещилось, и увидела она не привидение, а Ганыку?
— Откуда тут может взяться Ганыка? — сказал Аверьян Гаврилович.
— Из Соединенных Штатов. Выяснилось, что американский турист мистер Ган — это Ганыка, сын последнего помещика.
— Неужели?!
— Дядя Федя его разоблачил! — сказал Антон. — Разговаривал, разговаривал, а потом — р-раз! — и припер к стенке. Тот признался. Даже руки кверху поднимал…
— Интересная получается карусель! — сказал Кологойда. — Выходит, товарищ директор, барин может оказаться и в колхозе?.. Раз такое дело, давайте, ребята, припомните, какие у того барина были контакты с Лукьянихой?
— Никаких контактов не было! — твердо сказал Сашко. — Я бы знал.
— Были! — закричала вдруг Юка. — Мне же Галка сегодня утром рассказала!.. Она их вместе видела!
Только когда началась эта история с Ганом-Ганыкой, у меня все из головы вылетело…
— Какая Галка? — спросил Кологойда.
— Нашей хозяйки дочка, Галка Удод.
— А ну, давай сюда ту Галку! Только быстро!
Если во дворе и поблизости никого не было, Галка на кур и теленка кричала толстым, грубым голосом, какой бывает только у пропойц: \"Куды? От шоб тоби повылазыло!.. А шоб вы повыздыхалы!..\" На самом деле пропойного баса у нее не было, она была очень застенчивой девочкой, с людьми знакомыми разговаривала мягко и так тихо, будто не говорила, а шелестела, при незнакомых замолкала вовсе и заливалась краской от одного взгляда на нее.
На призыв Юки Галка подбежала, но, узнав, что ее требуют в сельсовет, вспыхнула и уперлась точь-в-точь как \"дурне теля\", на которого она орала у себя во дворе.
— Та я не пиду! Не хочу! Та шо я там не бачыла?
— Да иди же, тебе говорят! — рассердилась Юка и за руку втащила ее в кабинет. Увидев, кроме Кологойды, незнакомых мужчин, Галка потупилась и замолчала.
— Так ты, значит, и есть Галя Удод? — сказал Кологойда. — Ну, здорово!
Глядя в окно, Галя пошевелила губами.
— Что ж ты стала, понимаешь, за километр, да еще и шепчешь. Подойди ближе.
Галка не тронулась с места. Тогда Юка уперлась руками ей в спину и заставила сделать несколько шагов вперед. На висках у Галки выступили капли пота, а на глазах слезы.
— Ну вот, еще реветь вздумала!..
Галка отвернулась к окну и заморгала, прогоняя слезы.
— Что мы тебя, съедим, что ли? Вот же сидят ребята, ничего не боятся. А ты чего боишься?
— Я стыдаюсь, — прошелестела Галка окну.
— Да чего тебе стесняться? Ты только расскажи нам, что видела, и иди себе до дому… Вот Юка говорит, ты видела, как американец разговаривал с Лукьянихой.
Видела?
— А-ага, — кивнула окну Галка.
— Вот и расскажи, как все было.
— Я вранци пишла до лесу… Шоб лысычок набпаты… А там идет той дядька, американец…
— Подожди, когда это было?
— Та ще в субботу.
— Почему же ты раньше никому не рассказала?
Галка безмолвствовала.
— Так. А что было дальше?
— Я як побачыла, то и сховалась… За колоду… Там колода така велыка лежыть…
— А почему ты спряталась?
— Злякалась…
— Чего испугалась?
Галка сначала пошептала окну, потом еле слышно прошелестела:
— Вин дывыться…
— Так что? Все люди смотрят.
Ответа не последовало.
— Ну ладно. Так ты, значит, спряталась, а все-таки подсматривала?
— Бо як бы вин до мэнэ, то я б побйгла…
— Ага! А он к тебе не пошел?
— Не… Бо тут як раз Лукьяныха… Бона теж лысычки збырала… А вин став и дывыться… А вона як побачыла, так упала на колина и руки до нього простягае, наче молыться… А вин шось довго, сердыто так говорыв…
А вона все молылась… А вин знову говорыв и говорыв.
А тоди шось достав и дав ей… И знову шось довго говорыв… А тоди вона пишла, така малэнька та согнута…
И вин пишов… А тоди я побйгла до дому…
— А все-таки почему ты только сегодня рассказала обо всем?
— В чем дело? Что случилось?
\"Волга\" подкатила к сельсовету бесшумно, появление Ивана Опанасовича и переводчика было полной неожиданностью. Всю дорогу Иван Опанасович находился в прекрасном расположении — переводчик выздоровел, едет за мистером Ганом, и все, слава богу, обошлось благополучно. Он сказал переводчику, что позвонил в Ганыши, чтобы предупредили председателя колхоза Голованя.
Встретили того цистера по-хорошему, надо и проводить по-хорошему, по закону гостеприимства — пускай помнит.
Пообедаем, опрокинем стопаря на дорожку и — привет!..
Едва он увидел в кабинете участкового и необычайное сборище, от прекрасного расположения не осталось следа.
— Много всякого случилось, товарищ голова, — сказал Кологойда. — Во-первых, как выяснил товарищ лесовод, твой мистер Ган оказался никакой не Ган, а Ганыка, сын помещика…
Иван Опанасович посерел и потерянно оглянулся на переводчика.
— Что же вы? А?
Переводчик поморщился.
— А я при чем? Мое дело — переводить… Это уже не первый такой случай: притворяются, будто их музеи, дворцы интересуют, а потом кидаются искать родственников или еще чего…
— Во-вторых, — сказал Кологойда, — померла ваша Лукьяниха…
— Ну что ты, ей-богу, товарищ лейтенант? Тут такое дело, а ты, понимаешь, со всякой…
— Нет, не со всякой! С перепугу или еще отчего, старушка помирать убежала аж в Иванковский район.
И вот, как мы сейчас установили, были у нее какие-то контакты с твоим туристом…
— Да почему он мой? — вспылил Иван Опанасович. — Я его сюда зазывал?
— А в-третьих, — невозмутимо продолжал Кологойда, — в ночь с воскресенья на понедельник была сделана попытка произвести кражу со взломом в Чугуновском музее. Только благодаря бдительности товарища директора кража была предотвращена. А указанная Лукьяниха в той краже замешана… Правильно, товарищ директор?
— Совершенно верно! — поспешно подтвердил Аверьян Гаврилович. При первом знакомстве лейтенант показался ему простоватым и недалеким малым, но теперь проницательность и умение Кологойды охватить и свести воедино разобщенные, казалось бы, факты, необычайно возвысили его в глазах Аверьяна Гавриловича.
— Этого не может быть! — горячо сказала Юка.
— А вы тут зачем? — взорвался Иван Опанасович.
Он нашел, наконец, на кого можно было безнаказанно излить свою досаду и растерянность. — Что вам тут, детский сад? Игрушки? А ну, марш отсюда!
— Спокойно, товарищ голова! — сказал Кологойда. — Не игрушки, а следствие, и они этому следствию очень даже помогают как очевидцы и свидетели…
— Какие свидетели, если они несовершеннолетние?!
— Юридически, конечно, нет, но глаза и уши у них вполне совершеннолетние… Ладно, ребята, вы пока идите, погуляйте там, только никуда не уходите, может, еще чего надо будет…
Ребята вышли. Галка умчалась домой, но остальные не собирались мириться с очередной возмутительной несправедливостью взрослых и немедленно уселись на скамеечке под окнами. Окна были распахнуты настежь, и все дальнейшее они прекрасно слышали.
— Так что теперь делать? — спросил Иван Опанасович.
— Раз закрутилась такая карусель, надо ее раскрутить обратно. А поскольку Лукьяниху уже ни о чем не спросишь, придется спросить у того Гана-Ганыки. Так что давайте сюда своего американца.
— Имейте в виду, — сказал переводчик, — если у вас кет серьезных оснований и доказательств, могут быть большие неприятности!..
— Так нам за то деньги платят, чтобы иметь дело с неприятностями, — с напускным простодушием сказал Кологойда. — Только ему про все эти дела ни слова. Вы ничего не знаете! Скажите, заедем, мол, до головы попрощаться, вот и все.
Переводчик пожал плечами и вышел. \"Волга\" умчалась в лес, к Дому туриста. Председатель сельсовета набросился с вопросами на Федора Михайловича и Кологойду. Федор Михайлович рассказал, как догадался о том, что Ган — русский, Кологойда отшучивался.
Иван Опанасович погрузился в мрачное молчание.
Теперь уже совсем неизвестно было, как поступить с американцем, который оказался не американцем. Сводить классовые счеты за эксплуатацию трудящихся до революции? Но до революции Ганыка был пацаном, здесь почти не жил и никого не эксплуатировал… А сейчас он вроде ничего такого не делал, и чего опасаться какогото старика, которого привели сюда воспоминания и где от всего его прошлого осталась одна выгоревшая коробка дома? Одно только непонятно — зачем он брехал и притворялся?! И на лице Ивана Опанасовича застыло выражение досады и недоумения — мы-то думали, а ты, оказывается…
Мистер Ган шагнул через порог и наткнулся на невидимую стену. За столом сидел человек в форме…
В кабинете были председатель сельсовета, какой-то моложавый старик и тот, назвавшийся лесоводом… Ловушка!
Это продолжалось мгновение, но за это мгновение в нем не осталось ничего ни от прежнего рубахи-парня из Мидлвеста, ни от растерзанного волнением Ганыки на берегу Сокола. Лицо его стало замкнутым и жестким, он засунул большие пальцы в карманы джинсов и, сделав еще два шага, остановился. Он их не боялся — за его спиной была могучая держава мира…
— Во-первых, здравствуйте, — сказал Кологойда. — А во-вторых, не знаю, как вас и называть…
Изобличивший его человек сидел здесь, притворяться не имело смысла.
— Меня зовут Джордж Ган. Что вам нужно от меня?
— Ничего не нужно! Просто я Хотел у вас кое-что спросить…
— Я гражданин Соединенных Штатов и не подлежу вашей юрисдикции. Без американского консула я не стану отвечать ни на какие вопросы.
Ганыка оглянулся на прислонившегося к дверному косяку переводчика, тот, подтверждая, кивнул.
Вася Кологойда весьма натурально изобразил недоумение и растерянность, — Выходит, угодил я пальцем в небо… Тут, понимаете, такая история — поручили мне передать вот эти вещи, — Кологойда положил руки на свой вспухший планшет, — старому барину в Ганышах, а известно, что барином в Ганышах был Ганыка…
Непреклонность мистера Гана заколебалась, и только что такой твердый голос прозвучал как бы надтреснуто:
— Какие вещи?
— Если вы мистер Ган, так что об этом говорить?
Значит, они до вас касательства не имеют. В общем, как говорится, извините за внимание…
Непреклонность мистера Гана рухнула. Он покосился на Федора Михайловича и снова повернулся к лейтенанту.
— Вам ведь сказали, что в прошлом я носил фамилию Ганыка.
— Мало ли что кто скажет! Почему я должен верить?
— Ну хорошо, я подтверждаю: в прошлом я — Ганыка.
— Бывший помещик?
— Помещиком был мой отец. Я уехал отсюда мальчишкой.
— Вот это другой разговор. Может, мы как-нибудь и без консула обойдемся… Да вы садитесь, гражданин Ганыка, а то как-то некультурно получается: мы все сидим, а вы стоите.
Ганыка сел к противоположной от окна стене. Он предпочел бы сесть у окна, спиной к свету, но там сидел проклятый лесовод…
— О каких вещах вы говорите?
— Сейчас, сейчас… Сначала я хочу кое-что уточнить.
Вы гражданку Прокудину знаете?
— Нет! — решительно сказал Ганыка. — Даже фамилии такой не слышал.
— А Лукьяниху?
— И Лукьянихи никакой не знаю.
— Что-то оно не сходится, гражданин Ганыка. Коекто видал, как вы в субботу разговаривали в лесу со старухой…
— А! Так это была Таиска! — облегченно сказал Ганыка.
— Таиска… Таисья, значит? Тогда сходится — Таисья Лукьяновна Прокудина. Между прочим, бабке за восемьдесят, а вы ее — Таиской…
— Видите ли… — несколько смутился Ганыка. — Так ее называли в нашем доме… Ведь это когда было!
— Давновато, — согласился Кологойда. — А теперь вы ее видели только один раз?
— Нет, дважды… По приезде я пошел утром посмотреть наш бывший дом… На пепелище, так сказать, — криво усмехнулся Ганыка. — Там меня увидела старуха.
Она почему-то начала креститься и бросилась бежать.
Я ее не узнал, конечно, и тут же ушел в лес.
— А потом узнали?
— Нет, и потом не узнал, она сама сказала. Когда мы столкнулись в лесу, она упала на колени и начала умолять, чтобы я отпустил ее душу на покаяние… А зачем мне ее душа?
— До души мы сейчас дойдем, — сказал Кологойда. — Известно, что Лукьяниха говорила про старого барина, а когда вы уезжали, вы, извиняюсь, были пацаном, таким она вас и помнила… Значит, никак вы для нее не старый барин. Может, она вас за отца принимала?
— Не думаю, — покачал головой Ганыка. — Я не похож на своего отца. Когда я подрос, отец говорил, что я вылитый портрет деда. Вот его прислуга и называла Старым барином… Таиска… я хотел сказать Таисья, вообще вела себя как-то странно. Можно подумать, что у нее…
— Не все дома? — подсказал Кологойда.
— Похоже на то… Может, она вообразила, что я — это не я, а мой дед, который явился с того света… Я же, как вы знаете, приехал из Нового Света, но отнюдь не с того света… — Натужной шутке никто не улыбнулся. — В конце концов, спросите у нее самой!
— Трудновато, поскольку Лукьяниха, она же бывшая Таиска, вчера померла.
Лицо Ганыки потемнело и снова стало жестким и напряженным.
— Так вы подозреваете…
— Я ничего не подозреваю, поскольку установленный факт, что вы из Ганышей не отлучались, а старуха померла своей смертью далеко отсюда и на глазах у людей… И тем людям она наказала, чтобы узелок ее обязательно передать Старому барину в Ганышах…
Ганыка вскочил.
— Минуточку! Поскольку, кроме вас, другого барина в Ганышах нету, стало быть, передать надо вам. Как видите, я в кошки-мышки с вами не играю. Только прежде, чем перейти до этого дела, мне нужно понять, как все произошло. Вот вы и расскажите сначала, как там было с Лукьянихой.
— Пожалуйста, я не делаю из этого тайны. Я даже не предполагал, что Таиска до сих пор жива, и, конечно, не узнал ее. Из бормотания старухи я понял, кто она и что она сохранила наши семейные реликвии… Уезжали мы в страшной спешке, и отец забыл о них, но потом всетаки спохватился и наказал Таисье любой ценой сберечь…
— Что ж то за реликвии такие?
— Ничего ценного! То есть, конечно, ценное, но только для нашей семьи — они передавались от поколения к поколению. Это кое-какие бумаги и простое железное кольцо… Таиска сказала, что бумаги у кого-то на хранении, а кольцо она продала, но человека, купившего кольцо, знает. Я дал ей сто рублей, чтобы откупить кольцо обратно. Никакой цены для постороннего человека оно иметь не могло, и я полагал, ста рублей более чем достаточно.
— Что ж, все, как говорится, собралось до купы…
Вот только с колечком не получилось. Как видно, Лукьяниха не понадеялась, что товарищ директор продаст такую историческую и воспитательную ценность…
— Разумеется! — горячо подтвердил Аверьян Гаврилович, не обратив внимания на Васину иронию. — Оно внесено в инвентарную опись!
— И потому, — продолжал Кологойда, — Лукьяниха подговорила одного балбеса, чтобы тот кольцо выкрал.
А тому не удалось — поймали. Только если б и удалось, вам от этого радости никакой, поскольку в музее была выставлена подделка…
— Дубликат! — мягко, но внушительно поправил Аверьян Гаврилович.
— Так я и говорю — копия. Настоящее кольцо пропало во время войны… Так вот, Лукьяниха видела, что балбеса того заштопали, как видно, испугалась, что прихватят ее тоже, и заторопилась домой, чтобы остальное поскорей отдать Старому барину. — Кологойда с трудом вытащил из планшета сверток в холстине. — Даже автобуса, понимаете, не стала ждать, чесанула пешком, а это, между прочим, кусок для хорошего марш-броска…
Я, конечно, не доктор, но, по-моему, от всех этих переживаний и перегрузки старуха и померла… Так вот, первым делом, остались при ней сто рублей, про которые и вы говорили…
Пауза длилась не более секунды.
— Нет, нет, — сказал Ганыка, — я не претендую на эти деньги — я ведь их все равно отдал… А если уж так получилось, пусть пойдут на ее похороны, что ли…
— Вот и я так думаю, — с явным удовлетворением сказал Кологойда. — Как-никак она для вас старалась, пускай хоть после смерти наградные получит… Ты, Иван Опанасович, оформи такую бумагу — передаются, мол, на похороны гражданки Прокудиной Т. Л. найденные при ней сто рублей, и под расписку отдай хозяйке Лукьянихи.