Николай Дубов

У отдельно стоящего дерева

1



Несколько дней кряду лил дождь. Даже когда он на короткое время затихал, в воздухе оставалась мутная дымка дождевой пыли. Ветви деревьев поникли, листва поблескивала тускло и холодно. Луговина не могла больше впитывать воду, и она стояла повсюду маленькими лужицами, прыскала из—под тяжелых солдатских сапог.

Дорога давно превратилась в хлюпающее, чавкающее болото, по которому, ревя моторами, переваливаясь со стороны на сторону, ползли машины. Едва выбравшись из одной ямы, машина тотчас оседала в следующей. Рычали шестерни передачи, из—под задних колес взлетали косые фонтаны жидкой грязи, машина дергалась вперед и, буксуя, медленно и грузно садилась еще глубже. Сзади поднимался разноголосый хриплый вой сигналов; за стеклами, забрызганными грязью, метались измученные лица шоферов. Шоферы сбегались к увязшей машине, облепляли ее и, надсадно ругаясь, вытягивали из колдобины.

По обочинам дороги и прямо по луговине двигались разрозненные группы бойцов. Они шли механическим, размеренным шагом, каким идут смертельно усталые, засыпающие на ходу люди.

Где—то высоко над грязно—серой ватой облаков гудели моторы самолетов — они шли на восток, в глубокий тыл отступающей армии. Люди привыкли к этому воющему гулу и не обращали на него внимания, но если где—нибудь угрюмая толща облаков начинала разрежаться и светлеть, все поднимали головы, с тревогой ожидая появления предательского окна. Медленно ползущие тучи затягивали просвет, и все облегченно вздыхали.

Дорога поднялась на невысокий бугор и по ту сторону его, в низине, ушла под воду. Метров на сто низину заливало образовавшееся от дождей озеро. Насколько было оно глубоким, как шла в нем дорога, никто не знал, и все машины, угрожающе раскачиваясь на откосах канавы, отваливали в сторону, в объезд. Объезжать нужно было по черному, вспаханному полю, и машины, наворачивая на покрышки пласты размокшей земли, расшвыривая их по сторонам, медленно ползли вперед. Некоторые, застряв в вязком грунте, были уже брошены, и последующие объезжали их, все выше взбираясь по косогору.

Шофер тяжело нагруженной полуторки повел машину через озеро. Вздымая бурун, она ушла под воду по кузов, но пересекла озеро и влилась в вереницу машин, сворачивавших после объезда снова на дорогу. Следом за полуторкой двинулась мышастая малолитражка. Она благополучно перебралась через озеро, но у самого края передние колеса попали в рытвину, и мотор заглох.

Невысокий худощавый человек в синей шоферской спецовке открыл дверцу, по колени во взбаламученной воде добрался к радиатору и поднял капот. Мотор был залит водой, свечи подмокли. Сменив свечи, он попытался завести мотор, но тот не заводился. Человек опустил капот, захлопнул дверцу и побрел к дороге.

По эту сторону озера дорога лучше сохранилась, и, едва перевалив через канаву, машины набирали скорость. Человек в синей спецовке вышел на дорогу и поднял руку. Шоферы даже не оглядывались, никто не замедлял хода. Человек в спецовке пробовал кричать, но голос терялся в реве моторов. Сидящие в кузовах грузовиков кричали, протягивали руки, предлагали садиться на ходу, но он показывал на стоящую в воде малолитражку; тогда от него отмахивались.

Время шло, начинал моросить и прекращался дождь, а он все стоял на дороге и провожал глазами уходящие на восток машины.

Зашлепанный бурой грязью «ЗИС», буксуя и стреляя выхлопом, взобрался на откос дороги и, поравнявшись с Матвеевым, остановился. Дверца приоткрылась, показалось усталое лицо Овчинникова — редактора фронтовой газеты.

— Что вы здесь делаете, Матвеев?

— Малолитражка моя застряла.— Матвеев махнул рукой в сторону озера.— Помогите вытащить.

— Вы что, смеетесь? Бросайте свою машину и садитесь в одну из наших...

Следом за «ЗИСом» к дороге подбирались остальные машины редакции. Сидящие там товарищи махали ему руками и что—то кричали.

Матвеев выехал одним из последних. Ночью он опередил колонну; теперь она снова нагнала его.

— Зачем же бросать? — сказал Матвеев.— Помогите вытащить, и я пойду своим ходом.

— Мы не можем терять ни минуты. Садитесь в любую, мы трогаемся.

— Я ведь мог ее бросить в Киеве. Почему здесь?

— Нашли время с барахлом возиться... Последний раз предлагаю — едемте с нами!

Матвеев не ответил. Овчинников захлопнул дверцу, «ЗИС» фыркнул голубым вонючим дымом, качнулся и рывком двинулся с места. Ехавшие в следующих машинах Кусенко, Лещев, корректор Софочка звали к себе, предлагали место. Матвеев молча качал головой. Машины редакции ушли, и он опять поднял руку.

Его обидело предположение Овчинникова. В малолитражке не было никакого «барахла», но на заднем сиденье лежали в перевязанных шпагатом папках оригиналы всех его рисунков, начиная с первых ученических работ, — все, вплоть до последних карикатур и листовок, которые лишь несколько дней назад увезли самолеты, чтобы сбросить их над немецкими войсками. В этом был весь его путь художника, и он не находил в себе сил бросить то, что составляло содержание его жизни в последние пятнадцать лет. Жена, поспешно эвакуированная в его отсутствие, не смогла или не догадалась взять их с собой, и он, оставив все свое имущество в квартире, упаковал и уложил в машину рисунки. А теперь, когда уже проделана одна, и, он полагал, самая тяжелая треть пути, ему предлагали все 6росить. Это уже не отступление, а бегство.





Потеряв редакцию и не слушая радио, он не знал положения на фронте, но был убежден, что не настолько уж оно плохо, чтобы все бросать и бежать без оглядки. Малолитражка надежна, вынослива, и он еще до Харькова догонит редакционные «ЗИСы».

Нескончаемый поток автомобилей огибал озеро, а на краю его, как немое предостережение лихим шоферам, задрав зад, стояла мышастая малолитражка. Все, к кому обращался Матвеев, отмахивались и посылали его туда, куда имеет обыкновение посылать вконец измученный и ожесточенный русский человек. Матвеев устал, охрип от крика и уже ругал себя за легкомыслие, с которым отказался ехать в редакционной машине.

На дорогу, рыча, взобралась «летучка». В кузове ее были свалены верстаки, железные бочки с горючим, мотки троса. На всем этом, как придется, сидели бойцы в замасленных гимнастерках. Матвеев закричал, побежал следом. Ему не удалось бы догнать ее, но, как только машина въехала на дорогу, сзади громко щелкнуло, пронзительно засвистело, и трехтонка накренилась — задний левый баллон обмяк и сплющился.

Машина остановилась. Из нее вышли шофер и смуглый, похожий на цыгана, лейтенант. Щеки лейтенанта заросли многодневной щетиной, веки широко расставленных глаз подпухли. Должно быть, несмотря на шум и тряску, он, сидя в кабине, спал. Бойцы спустили домкрат, установили его под задним мостком. Лейтенант достал кисет, свернул цигарку.

Матвеев подошел к нему и попросил помочь вытащить машину. Лейтенант посмотрел на стоящую в озере малолитражку, враждебно оглядел Матвеева с головы до ног.

— Манатки спасаете? Спасайте сами, я вам не помощник. Понятно?

Матвеев обозлился, но сдержал себя и объяснил, что там нет никаких манаток, едет он по назначению, и ему должны помочь, потому что он — сотрудник фронтовой газеты.

— А какого черта вы полезли в лужу? Не умеете — не беритесь за баранку. Кому не лень — лезут в машину, а мы — нянчись...

Лейтенант забыл, когда он последний раз спал по—человечески, ночью потерял свою колонну, не знал, куда следовало ехать, злился на себя и на все, что попадалось на глаза. Изругав Матвеева, он замолчал. В конце концов человек в синей спецовке, так же как и он, отстал от своих и оказался как бы товарищем по несчастью.

— Вытащите эту таратайку, посмотрите, чего там, — хмуро сказал он бойцам.

Не слушая, что говорит благодарный Матвеев, он сел в кабину и мгновенно заснул.

Бойцы занесли трос с подвязанным крюком, зацепили малолитражку за бампер и легко вытащили ее из воды. Старшина открыл капот, покопался там, и мотор бодро и весело, как показалось Матвееву, зафыркал.

— Ну вот, можно опять нырять, — подмигнув товарищам, сказал старшина, вытирая паклей замасленные руки.

Матвеев роздал им свои папиросы, бойцы закурили.

— Подходящая машинка,—сказал старшина.—Трофейная?

Матвеев не успел ответить. Гул самолетов внезапно стал громким и угрожающе близким, словно из плотной облачной пелены выдернули затычку. Все встревожено подняли головы. Шофер «летучки» высунулся из кабины, посмотрел на небо и закричал:

— Долго будете чикаться? А то я сейчас лейтенанта разбужу...

Бойцы побежали к машине. Матвеев сел в свою и тронул следом. Маленькая юркая малолитражка пробиралась в каждый просвет между машинами, и скоро грузовик ремонтной базы остался далеко позади.

Матвеев надеялся засветло догнать редакцию, но движение стало гуще и замедлилось. Справа на большак вливался с грунтовой дороги еще один поток машин, и они шли теперь вплотную по две в ряд. Малолитражка оказалась между двумя огромными грузовиками и могла двигаться только в общей лаве.

Стемнело, но поток машин, не зажигая фар, полз вперед. Только глубокой ночью Матвеев, чувствуя, что он уже засыпает за рулем, в каком—то селе выскользнул из этой лавины, остановился в переулке, уткнул машину радиатором в плетень и, скорчившись на сиденье, заснул.

Ему приснилась последняя редакционная «летучка». Сотрудники дружно ругали беззубые подписи маститого поэта к карикатурам. Овчинников сонно смотрел на всех и торопливо бормотал: «Не умеете — не беритесь за баранку!..» Маститый поэт вдруг пронзительно завыл, а сотрудники оглушительно захлопали в ладоши...

Матвеев проснулся. Выла ручная сирена, враздробь били зенитки. Неподалеку горела хата, в наступающем рассвете пламя казалось нестрашным.

Поток машин на большаке стал еще гуще, и Матвееву с трудом удалось ввести в него свою малолитражку.

Под Пирятином пробки возникали ежеминутно. Машины все разом выли, хрипели сигналами, веером расползались по полю, чтобы объехать затор, снова собирались на дорогу и тут же останавливались перед очередной пробкой. Пятиминутный путь до города занял два часа. Улицы Пирятина были забиты машинами. Пытаясь продвинуться вперед, они ломали палисадники и заборы, в щепы крошили борта друг другу. Даже огромная базарная площадь стала тесной. Рыча и гудя, сминая крылья и цепляясь кузовами, поворачивались, передвигались по ней автомашины. В эту хаотическую толчею рычащего, воняющего бензином железа втискивались всё новые и новые потоки.

Отъехав несколько кварталов от площади, Матвеев оставил малолитражку в тупике возле колодца с высоким журавлем и пошел обратно к центру города. В двух кварталах от площади, сторонясь въехавшего на тротуар грузовика, он оступился и едва не упал. Его поддержал военный. Это был батальонный комиссар Рутман, заведующий отделом редакции. Они были мало знакомы, но сейчас обрадовались друг другу и обнялись.

— Куда?

— Ищу своих.

— Уже уехали. Пойдемте к нам. Мы здесь недалеко остановились.

Выпуклые близорукие глаза Рутмана прятались за толстыми стеклами пенсне. Пенсне плохо держалось на остром хрящеватом носу, и он поминутно поправлял его. Нижняя челюсть при этом опускалась и рот приоткрывался, отчего лицо становилось удивленным и глуповатым. Но он вовсе не был глуп, и на редакционных «летучках» больше всего боялись его вежливых и уничтожающих выступлений. Сейчас в нем произошла какая—то еще не ясная для Матвеева перемена. Он говорил невнятно и глухо, словно жевал что—то тягучее.

Матвеев рассказал, что он видел Овчинникова и всех редакционных, но не захотел бросить свою малолитражку и оказался прав.

— Вряд ли, — сказал Рутман.— Надо было бросить.

— Почему? Что за паника?

— Паники нет, а положение скверное. Сводку слышали?

— Последний раз в Киеве.

— То—то вы так беззаботны! О фон Боке знаете?

О фон Боке Матвеев слышал. За два дня до отъезда его вызвал начальник политуправления фронта, задал тот же вопрос и сказал:

«Надо направить против него острие сатиры... Подумайте. Только недолго! И делайте».

Карикатуры он сделал, но не знал, успели ли их использовать.

— Этот Бок,—продолжал Рутман,—нам вылезает боком. Кременчугская и черниговская группировки немцев выбросили далеко вперед ударные части, и мы оказались под угрозой охвата...

Через двор, обсаженный раскидистыми яблонями, на которых желтели крупные восковые антоновки, они подошли к дому. На пороге их встретила хозяйка, морщинистая живая старуха, и машинистка редакции Мина Гороховская. Она обрадовано затеребила Матвеева, вдруг умолкла и тревожно посмотрела на Рутмана.

— Ну как?

— Еще ничего, — пожал тот плечами.— Сейчас вместе пойдем.

В маленькой комнате, полной гудящих мух, стол был заставлен едой. Проголодавшийся Матвеев жадно ел все подряд — сало, яблоки, большие, с кулак, помидоры, пил густое холодное молоко.

Рутман размазывал по клеенке молочную лужицу. Он не спал уже несколько ночей, с трудом поднимал покрасневшие веки, тараща и без того выпуклые глаза.

— ...Так вот,—сказал он.—Положения я толком не знаю— целые сутки не слышал сводки... Что вы намерены делать?

— Ехать дальше. Нас переводят в Харьков, и мы должны прибыть в Харьков.

— Но вы даже не знаете, куда можно ехать.

— А вон за ними, — кивнул Матвеев в сторону открытого окна, через которое врывался в комнату гул автомашин. —У меня только одна беда: от редакции отстал, а кроме удостоверения, ничего не имею.

— Это чепуха, бумажку я вам дам, у меня есть бланки... Нельзя вслепую метаться по дорогам. Я хочу разыскать политуправление пятой армии, выяснить обстановку. Только где его искать?

Матвеев вспомнил дороги, забитые машинами всех марок и назначений, толпами беженцев, безоружных ополченцев, мобилизованных на строительство укреплений и теперь распущенных по домам, остатками каких—то частей и команд.

— Нет, надо ехать! Вы же видите, что делается.

— Вот мы опять втроем, — сказала Мина, — как тогда..



...Это была их последняя ночь в Киеве. Совещание окончилось во втором часу. Усталый, одуревший от табачного дыма, Матвеев вышел на балкон. Там уже сидела, забившись в уголок, Мина. Она жила на Лукьяновке и, когда перестали ходить трамваи, подобно многим сотрудникам, обосновалась в редакции. Ночь была душной, но Мина зябко куталась в шаль. Скоро к ним присоединился Рутман.

С балкона была видна центральная часть города и Печерск. Город был темен, мрачен и словно придавлен надвигавшейся грозой. Внизу, в глубине уличного ущелья, ворочалась, рычала, гремела железной чешуей гигантская змея: во всю ширину мостовой, тесно прижимаясь друг к другу, въезжая на тротуары, вниз, к Крещатику, шли машины.

— Слышали, — сказала Мина, — в Голосеевском лесу опять немецкие парашютисты прыгали...

— Да нет там никаких парашютистов! — раздраженно сказал Рутман.— И где вы только собираете вздорные сплетни? Или сами выдумали?

— Ничего я не выдумывала,— сердито сказала Мина.— Люди говорят, и я говорю. А вы твердите «нет», пока в сводке не прочитаете, а потом — «ах, действительно»... Вот, пожар начинается. Это я тоже выдумала?

Это был не пожар. Стекла зданий вспыхнули, верхние этажи залил разгорающийся мертвенный голубоватый свет. Он шел из—за Печерска, с той стороны, где были расположены мосты и притаилась в сосновом бору Дарница. Над Днепром повисли немецкие «фонари», и сейчас же небо расцвело колючими созвездиями разрывов. Залаяли зенитки, потом донесся тяжкий удар, здание задрожало, задребезжали, посыпались стекла. Ползущая в теснине улицы змея зарычала, загремела железным панцирем еще громче и ускорила движение.

Над Днепром метались столбы голубого света, грохотали бомбовые разрывы.

— Вы бы пошли в убежище, Мина, — сказал Рутман.

— Нет, — решительно отрезала она. — Там еще страшнее.

Они долго молча смотрели туда, где шла яростная стрельба и тяжко ухали бомбы. Рутман наклонился к Матвееву и спросил:

— Страшно? Мне страшно... Вам этого не понять, вы ведь не коренной киевлянин. А я здесь вырос, прожил тридцать пять лет и никогда не задумывался, люблю его или нет. Все примелькалось — дома, каштаны, липы в цвету, горы, — сколько раз проклинал их прежде! А теперь будто все вдруг и наново увидел. И если где наткнешься — дом сгорел, каштан бомбой с корнем вырван,— это, как у тебя, живого, кусок вырвали... Нет, не взять немцам Киева!.. Как бы ни бомбили, что бы ни делали, если даже камни одни останутся... Камни будут стрелять, а он устоит. Нет, Киева мы не оставим!

На следующий день по приказу политуправления редакция выехала, а еще через два дня в город вступили немцы...



Матвеев наелся досыта. Они вышли на крыльцо, и в ту же секунду чудовищный удар расколол воздух, тугая волна смела их на землю. Наверху послышался свист, перешел в замораживающий душу вой, и снова тяжкий грохот вдавил их в землю. Теперь это было немного дальше. Матвеев приподнял голову. Голые, как зимой, ветви не скрывали больше хмурое небо, в котором висела «карусель» немецких самолетов.

— Скорей!..— крикнул Рутман.

Они побежали. Посреди двора, вытаращив глаза и открыв рот, как—то боком сидела старуха хозяйка. Она быстро и мелко махала правой рукой у самого лица.

— Беги, тетка, опять бросят! — крикнул ей Матвеев. Она не оглянулась и еще быстрее замахала рукой. Только

за воротами Матвеев понял, что она крестится. Он добежал до середины улицы, когда наверху опять засвистело. «Ложись!» — крикнули рядом, кто—то дернул его за ногу, Матвеев упал, окатился в канаву, ноги у него оказались выше головы. Вой бомбы нарастал, ввинчивался в уши, в тело, в мозг, потом с неописуемым громом лопнул он сам, земля под ним и весь мир. Но он был жив. Правую ногу пронзила боль, на спину обрушились комья земли, палки; темная большая масса, свистя, пролетела над ним и, ударившись о дом на другой стороне, рассыпалась — это были ворота.

Матвеев приподнялся. Не было ни яблонь, ни дома, в котором они только что завтракали и разговаривали. На том месте, где сидела старуха, дымилась яма, на краю ее покачивалась глыба необыкновенно желтой, чистой глины.

Люди вокруг поднялись и побежали. Матвеев тоже поднялся и вскрикнул — пятку ожгло нестерпимой болью. Сцепив зубы, припадая на правую ногу, он заковылял вслед за остальными.

Снова и снова свистели бомбы, земля вздрагивала и дыбилась черными фонтанами. Над городом висело кольцо из двадцати или тридцати самолетов. Поочередно они склонялись над базарной площадью, от них отделялись черные бобы, распухая и визжа, летели навстречу черным фонтанам. Самолет выравнивался, заходя на новый круг, проносился над улицами, запруженными людьми и машинами. Тогда Матвеев отчетливо видел бледные дымки, вылетавшие спереди и сзади кабины; пулеметный перестук заглушал вой мотора. Люди шарахались в стороны, прижимались к домам и заборам, словно тоненькие доски или плетень могли защитить их от пулеметов.

Матвеев бежал, отыскивая взглядом высокую жердь журавля, возле которого он поставил малолитражку, и, наконец, увидел ее. Жердь уже не торчала кверху — камни, подвешенные для противовеса, были сорваны, и она медленно покачивалась в развилке опорного столба. Машина лежала на боку и горела. Весь ряд домов с правой стороны снесло; среди дымящихся развалин торчал только чудом уцелевший журавель.

Матвеев вдруг обессилел.

— Ну все,— сказал он и сел там, где стоял, на комья свежей глины у рухнувшего забора.

Следовало разыскать Рутмана, но найти его в этой кутерьме было немыслимо, да он и не мог идти. Правую пятку нестерпимо жгло, из разорванного задника сапога текла кровь.

Он попробовал стянуть сапог, но ступня набрякла, одеревенела; каждое прикосновение к ноге вызывало невыносимую боль. Он вытянул ноги и, привалившись к забору, закрыл глаза.

 Бомбежка кончилась. На окраине еще зачем—то стреляли спаренные зенитные пулеметы, в воздухе послышалось тарахтенье «У—2». Мимо Матвеева, громко топоча сапогами, бежали люди, грохотали грузовики, злобно воя сигналами при каждом замедлении. Бегущие задевали вытянутые ноги Матвеева, но он лежал неподвижно, не имея сил подняться или подобрать ноги.





Возле него кто—то сказал:

— Живой чи мертвый?

— Где там живой, видишь — белый как стенка...

Говорившие прошли мимо.

Внезапно он почувствовал, что кто—то тронул его руку и прислонился к груди. Мягкие волосы защекотали лицо, он открыл глаза. Над ним склонилась женская голова со сдвинутой на ухо выгоревшей пилоткой. Голова приподнялась, Матвеев встретился взглядом с медсестрой.

— Ранен? — спросила она, но тут же сама увидела намокшую от крови глину и открыла сумку с красным крестом. Она достала ножницы и, прежде чем он успел запротестовать, разрезала голенище сверху донизу.

Матвеев попытался отдернуть ногу, но сильные пальцы сжали ее у щиколотки и положили обратно.

— Больно? Терпите, бывает хуже. — Взглянув на сердитое лицо Матвеева, она усмехнулась.— А—а, сапога жалко?

Она разрезала носок, облила рану чем—то едким, отчего ступня сразу онемела, и принялась бинтовать. Волосы падали ей на лицо, согнутой в локте рукой она нетерпеливо отбрасывала их назад. Окончив перевязку, сестра осторожно опустила ноту, поднялась и неожиданно оказалась высокой.

— Готово. О сапоге не горюйте, сапог я сейчас достану,— сказала она и скрылась за углом.

Вернулась она через несколько минут, неся огромный пропыленный сапог. Нога утонула в нем, как в паровозной трубе Матвеев почувствовал, что он еще влажен от пота.

 — Ничего, — сказала сестра, — ходить можно. Покажите ногу в медсанбате, может, кость затронута... Я бы отвела вас в свой, да потеряла его. Где ваша часть?

Матвеев показал на останки перевернутой малолитражки. Она посмотрела на дымящую железную коробку и перевела внимательный взгляд на Матвеева.

—Вы шофер?

— Не совсем. Главным образом художник.

— Так зачем вы здесь?

— Отстал от редакции.

— Ладно, погодите.

Она подошла к дороге и подняла руку. Машины неслись мимо, красные, потные лица шоферов мелькали за стеклами кабин, никто не обращал внимания на медсестру. Втянув головы в плечи, шоферы горбились над баранками, словно ежеминутно ожидали удара сзади. Они не хотели видеть ничего, что могло их задержать.

Улучив момент, когда в потоке машин образовался просвет, медсестра бросилась на дорогу и встала на пути несущегося на нее грузовика. Хрипло закрякал сигнал, машина, не уменьшая скорости, надвигалась на стоящую посреди дороги женщину. Она не шелохнулась. Завизжали тормоза, парящий радиатор остановился. Шофер высунулся из кабины и яростно заорал. Побледневшая сестра махнула рукой Матвееву, тот поспешно заковылял к машине. Шофер продолжал ругаться. Сестра, не сходя с места, следила за Матвеевым, который по колесу перебрался через борт и уселся в кузове на беспорядочно сваленные тюки, потом перевела взгляд на ругающегося шофера. Тот осекся и пробормотал:

— Что она, моя что ли? Приказ есть приказ...

— Понятно, — сказала сестра.— Давай трогай. Стартер зажужжал, зарычал мотор.

— А вы? — крикнул Матвеев. Шофер высунул голову из кабины.





— Ты чего? Садись тоже. Слышь, сестра! Садись в кабину...

Медсестра ухватилась за борт и забралась в кузов.

Шофер пожал плечами и включил сцепление.

Армия наступающая, даже если она количественно менее значительна, всегда сильнее отступающей. По самой своей природе армия — институт активный, наступательный. На протяжении всего ее существования усилия военачальников направлены к тому, чтобы огромная масса людей — самых различных по своим качествам и устремлениям, по воспитанию и взглядам, людей, среди которых нельзя, найти и двух человек, подобных друг другу, — стала единой и единообразной. В этом единообразии каждый должен быть однотипен и взаимозаменяем, подобен соседу, ибо не может быть прочной ни стена, ни машина, построенная из частей, исключающих друг друга, непригнанных и разномастных. Гигантский организм армии слишком сложен во всех своих ответвлениях, чтобы могли приниматься во внимание физические и психические подробности каждого; военная подготовка стремится максимально подогнать и приблизить все элементы к единой идеальной норме. Такой нормой для армии является наступление. Миллионы единичных воль тренируются в этом направлении, все сложное взаимодействие частей и элементов преследует эту цель. Многочисленные уставы, составленные со всем возможным тщанием, предусматривают и предуказывают, как все должно быть.

Однако и самый идеальный устав не в состоянии предвидеть и предуказать, как может быть. Обстоятельства могут оказаться совершенно непредвиденными, расчеты и допущения слишком благодушными, ожидания неоправдавшимися, и армии, смысл существования которой в наступлении, приходится отступать. Тогда эта единственность направленности и способности армии оборачивается против нее, помимо прямого врага, перед ней появляется новый и, может быть, не менее страшный — дезорганизация. Тогда все рушится Вся гигантская система правильно взаимодействовавших частей превращается в механическую совокупность мешающих друг другу элементов, так как они могут нормально функционировать только в одном направлении готовы и готовы и натренированы к этому и не способны к действию обратному, ибо нелепо и бессмысленно готовить армию к отступлению. Ни один устав в мире не ставил перед своими войсками подобной задачи, и чего бы стоили военачальники, заранее приготавливающиеся терпеть поражения!..

Так думал Матвеев, трясясь в попутной полуторке. Но эти или подобные им соображения, сколь бы ни были они справедливы, не могут ни утешить, ни облегчить участь непосредственных участников отступления.

Машина военторга, в которой сидели Матвеев, Лида Бочарова — так звали медсестру — и еще десяток человек, подобранных на дороге, пробивалась на восток, и чем дальше она продвигалась, тем медленнее и хаотичнее становилось движение. Воинские части, если они не оставались еще позади, отступали, отходили, по—видимому, другими путями, а на этой дороге произошло невообразимое смешение всевозможных баз, медсанбатов, вспомогательных команд, кухонь, учреждений, то есть элементов, наименее способных к самостоятельной организации и тем более боевым действиям.

Пять раз из—за угрюмой толщи облаков вываливались немецкие самолеты, бомбили и обстреливали дорогу. Беспорядочно двигавшаяся колонна машин замирала, люди разбегались, падали в рытвины, ползли под кусты.

После бомбежки машины бросались вперед, пассажиры догоняли их, садились на ходу. Матвеев не мог бегать и оставался в кузове. Лида Бочарова каждый раз, когда раздавались перестук пулеметов и свист бомбы, бледнела и закрывала лицо руками, но на все уговоры Матвеева отбежать от дороги отрицательно качала головой.

Они мало разговаривали. Матвеев узнал только, что муж ее был командиром, и, как только началась война, она, оставив свою такую же, как и сама, светловолосую дочку на попечение родителей, добровольно пошла в армию. Ее взяли потому, что и до войны она работала медсестрой в больнице.

Дорога становилась все хуже, движение все медленнее. Поминутно возникавшие пробки застопоривали движение, и машины, уткнувшись друг в друга, надолго замирали. Шоферы уже не ревели сигналами, на остановках устанавливалась напряженная тишина: приходилось экономить бензин и моторы выключались.

Никто не знал, где и по каким дорогам они ехали, — местных жителей в колонне не было, а села они объезжали: чудовищные пробки закупоривали каждый населенный пункт.

Во второй половине дня движение еще больше замедлилось и стало как бы нерешительным. Навстречу лавине, катившейся на восток, стали попадаться машины, идущие в обратном направлении, и это встречное движение с каждым часом нарастало.

Во время остановки Лида Бочарова окликнула встречную, также остановившуюся машину.

— Эй, товарищи! Почему возвращаетесь?

Мрачная личность в полувоенной форме, сидевшая рядом с шофером, жестко ответила:

— А вы куда едете? К немцам?

Все сидевшие в машине навалились на борт кузова.

— Разве там немцы? Откуда они взялись? Далеко? Вы видели немцев?

Личность зло оглядела всех и буркнула:

— Кабы видел, так не слышал бы дурацких вопросов... Поворачивайте, пока не поздно!

Машины разъехались. Спутники Матвеева на все лады обсуждали услышанное. Мрачной личности не поверили — не хотели верить. Каким образом немцы могли оказаться впереди?

Но, если это неправда, почему идут в обратном направлении машины, пассажиры которых никак не похожи на спешащее к фронту пополнение? И если там немцы, где они— за сто километров или появятся через каких—нибудь полчаса? Мало—помалу пришли к убеждению, что угрюмый вестник просто трус и паникер, принял какие—либо тренировочные, случайные выстрелы за стрельбу немцев и, потеряв голову от страха, ринулся обратно. Во всяком случае, были впереди немцы или их там не было, но сзади они наверное надвигались, и поэтому нужно было ехать вперед.

Дорога петляла между поникшими под дождем нескошенными хлебами, взбиралась на горбы, падала в яры и балки, уходя к надвигающейся сине—зеленой полосе леса. И, наконец, он встал двумя мрачными стенами на гребнях высоких холмов, между которыми протянулась лента дороги. По откосам росли высокие, в рост человека, кусты, свешивая над дорогой голые, обшмыганные машинами ветви. Здесь, в этом зеленом тоннеле, уже нельзя было ни развернуться, ни отвернуть в сторону, и машины шли узкой цепочкой, подпирая друг друга радиаторами.

Внезапно послышался глухой удар, и машины остановились. Они опять дернулись вперед, снова что—то грохнуло, на этот раз звонко и гулко, и сразу тишина придавила колонну. Немцы!

Никто не сказал этого слова, но каждый понял, что именно сейчас, сию минуту, произойдет ужасное, непоправимое, потому что впереди было то, от чего бежали и не смогли убежать все эти люди.

Прошло несколько минут, но ничего не случилось. Минуты шли, опасность не появлялась, и люди приободрялись. От поворота пошел говорок: «Мины... За поворотом начали рваться мины. Две машины свалены с дороги, шоферы погибли. Немцев нет, это, наверно, работа диверсантов...»

Горбоносый лейтенант с черными усиками, сидевший в санитарной машине, придерживая правой рукой подвязанную левую, спрыгнул на дорогу и громко сказал:

— Ну, зачем стоим? — и, не ожидая ответа, пошел вперед.

Через несколько минут его громкий командный голос послышался у головы колонны. Первые машины медленно тронулись и повернули за бугор, к мосту. И сейчас же послышался шипящий свист, негромкий разрыв.

— Мины кидает, — сказал круглолицый боец, сидевший в машине медсанбата. — Так он раздолбает всех по очереди...

Лейтенант, ругаясь, бежал от поворота. Он достал из кобуры наган и, выкатив округлившиеся глаза, закричал:

— У кого есть винтовки — выходи сюда! Быстро! Несколько человек  мешкотно  выбрались  из  машин, подошли к лейтенанту. Судя по выправке, это не были кадровые красноармейцы, и лейтенант, оглядев их, поморщился.

— Дорогу обстреливает миномет. Прочешем лес слева наверху — стреляют оттуда...

— А ты, командир, сперва меня спроси, — раздался сверху густой окающий голос.

На пригорке, раздвинув ветви, стоял высокий седой старик. Он был одет в старую выгоревшую тужурку, линялую рубашку и латаные брюки. Голову его прикрывала также выгоревшая и потерявшая форму зеленая фуражка пограничника. На плече дулом вниз висела старая берданка.

— Кто такой? Зачем здесь ходишь? — строго спросил лейтенант.

— Должность моя такая — ходить. Я лесник тутошный... Стреляли оттудова,— и он показал вправо за холм.— Бери солдат, дорогу я покажу.

Он отпустил ветви, которые все время придерживал руками, и исчез. Только качающиеся ветви показывали место, где только что стоял старик.

— Ну и дед — чисто леший! — сказал круглолицый боец.

— За мной! — крикнул лейтенант, засунул наган за пояс и, цепляясь здоровой рукой за ветки, начал карабкаться по склону.

Следом полезли красноармейцы.

Прошло несколько минут, и опять послышался шипящий свист, на противоположном бугре с громом вырос черно—красный фонтан.

— Ложись! Ложись! — закричали вдоль колонны.

Люди попадали там, где стояли, поползли под машины. Женщина с ребенком начала слезать с грузовика. В это время вторая мина разорвалась прямо на дороге. Ребенок упал в кузов, а женщина мешком сползла по борту на землю. Лида Бочарова вскочила и побежала к ним. Ей оставалось сделать несколько шагов, когда перед ней земля взорвалась и Лида опрокинулась на спину.

За холмом захлопали винтовочные выстрелы, их заглушил негромкий взрыв.

Мины больше не падали, за холмом было тихо, но все молча и неподвижно лежали там, где их застали разрывы, над колонной разносился только надрывный плач ребенка.

Матвеев слез с машины, подошел к Лиде. Никаких ранений он не заметил, но лицо ее стало пепельно—серым и было усеяно мелкими черными точками, маленький рот с подпухшими губами приоткрылся. Руки были отброшены так, словно она сию минуту обопрется на них и поднимется, но открытые глаза уже остекленели и, ничего не выражая, смотрели в хмурое нависшее небо. Мать также была мертва.

Шофер достал из кузова ребенка и держал его на вытянутых замасленных руках. Ребенок растрепал пеленки и, суча ручонками и ножками, кричал не переставая. Собравшиеся растерянно смотрели на него.

— Куда с ним теперь? — спросил шофер.

— Пропадет малый! — убежденно сказал кто—то.

— Это девочка.

— То — все едино. Непременно без матки в дороге пропадет. Ты ему, что ли, титьку дашь? А без этого дела он не жилец...

— Это точно!

Затрещали ветви — на дорогу спустились красноармейцы и лейтенант. Следом шагал лесник. На побледневшем лице лейтенанта блестели мелкие капельки пота. Размахивая наганом, он еще издали закричал:

— Понимаешь? Сволочь, парашютисты панику делали... Теперь все, кончик! Мы их гранатой... Можно дальше ехать!

Он увидел убитых, кричащего ребенка и осекся.

— Ты, парень, — сказал лесник,— держи поаккуратнее. Ты ему так хребет переломишь... Мать—то где?

— Вон мать, убитая...

Ребенок посинел от натужного плача и уже не кричал, а сипел и икал, дергаясь на руках у шофера. Столпившиеся вокруг мужчины растерянно молчали.

— Что делать будем? — сказал лейтенант.— Ехать надо.

— А его куда?

Лейтенант повернулся к леснику:

— Слышь, старик, ты здесь остаешься?

— Мне идти некуда.

— Возьми девочку, старик. Куда ее везти?

— Плохо — старуха моя померла... Ну ладно, как—нибудь. Давай...

Он бережно и ловко взял ребенка, закутал в пеленки и по—женски положил на согнутую руку.

— Как зовут—то?

— Кто ее знает? Назови как—нибудь... Прощай, старик! Все разбежались по машинам. Лесник отошел к обочине.

Матвеев забрался в кузов ближайшего грузовика и, когда тот уже трогался, перегнулся через борт и закричал:

— Отец! Девочку Лидой зовут... Лидой Бочаровой!.. Тот услышал и кивнул.



Колонна редела. То одна, то другая машина останавливалась, чтобы уже не тронуться вновь: иссякал бензин, выходили из строя моторы, лопались покрышки. Ее вручную выталкивали на обочину и бросали, а водители и пассажиры подсаживались на идущие следом.

Скрытое облаками солнце село, в лесу стало темно. Зажигать фары было нельзя, ехать в непроглядной темноте трудно, и сами по себе, без всякой команды, когда встретилась большая поляна, многие машины отвернули на ночевку.

Запасливые пожевали всухомятку и легли спать в кузовах или под густыми кустами. У Матвеева не было никакой еды. Он растянулся на жестких ребристых тюках, лежавших в кузове, и сейчас же вскочил: в небо взвилась зеленая ракета. Справа и немного впереди вспыхнула еще одна.

Все на поляне замерло. И тогда совершенно отчетливо из леса донеслись треск валежника и невнятные голоса. Они не приближались и не удалялись, а словно кольцом охватывали лагерь на поляне. Ракеты — зеленые, красные, белые — взлетали еще, но голоса больше не были слышны.

Матвеев подумал, что ракеты и эти голоса вовсе не обязательно должны были означать какую—то угрозу и опасность. Лес могли занимать — во многих местах так и делалось — истребительные батальоны, сформированные специально для борьбы с немецкими парашютистами.

То ли эти рассуждения подействовали успокоительно, то ли взяла свое усталость, — Матвеев заснул крепким, похожим на беспамятство сном.

Гулкий, воющий удар оборвал сон. У выезда на дорогу медленно опадали вниз комья земли и обломки досок. Искалеченный грузовик запылал, пламя метнулось к бензиновому баку, и он взорвался, выбросив фонтан огня.

Матвеев поспешно слез на землю. Люди — их оказалось значительно меньше, чем вчера, — стояли кучками и молча смотрели на горящий грузовик.

За ночь распогодилось, дождевые тучи исчезли, по чистой голубизне высоко плыли редкие купы кучевых облаков; трава и листья сверкали росой. Примолкнувшие после взрыва птицы снова затрещали. А люди стояли молча, не сводя глаз с коптящего пламени, пляшущего над разбитым грузовиком.

Матвеев подошел к ближайшей группе.

— Кажется, влипли, — сказал высокий военный.

— Может, как вчера? — спросил шофер.

— Посмотрим. Кто со мной? Пройдемте туда. — Он показал на гребень холма, заросшего лесом.

Ожидание и неизвестность всегда мучительнее и страшнее уже видимой опасности, и, когда он двинулся вперед, вся группа и Матвеев тоже пошли следом.

Они пересекли поляну, взобрались по косогору. Противоположный склон был крут и почти гол. Редкий невысокий кустарник перемежался проплешинами желтоватого песка. Дальше простиралась безлесная гладкая равнина, по которой, извиваясь, уходила за горизонт дорога. Слева, в треугольнике между холмами и излучиной дороги, растянулось на километр кочковатое, поросшее мелкими и редкими кустиками болото. По болоту неторопливо брела, пощипывая траву, оседланная лошадь. Ни единой живой души не было видно ни на склоне холма, ни в ровном поле. Так же пуст и безлюден был выступающий справа из—за дороги лесистый холм. Вокруг было так тихо, что они слышали звяканье стремян на лошади.

— Вот здорово! — негромко сказал шофер.— Никого!

— Подожди, не радуйся, — отозвался военный, снял висевший у него через плечо бинокль и принялся медленно осматривать поле и склон холма справа.

Неподалеку послышались шаги. Два шофера и боец поднялись на гребень, быстро огляделись и начали спускаться вниз, к дороге. Они не достигли и половины склона, как откуда—то сухо застучали автоматы, и все трое упали.

Матвеев и его спутники лежали в кустах, но невольно припали к земле, ожидая, что следующая очередь полоснет по ним. Больше не стреляли. Военный опять направил бинокль на холм через дорогу.

Матвеев смотрел вниз на убитых. Внезапно боец, упавший вместе с остальными, поднялся и, пригибаясь к земле, начал перебегать от куста к кусту. Остальные тоже увидели его и с трепетом ждали, что опять захлопают выстрелы. Боец отбегал все дальше, но кругом было тихо — его или не видели, или он уже стал недосягаем для автоматов. Он сбежал с холма и теперь уже в полный рост — маленькие чахлые кустики все равно не могли его укрыть — побежал по болоту к лошади. Услышав шаги, лошадь подняла голову и, насторожив уши, смотрела на приближающегося человека. Он замедлил шаги, вытянул руку, начал подбираться к ней, лошадь мотнула головой и сделала несколько скачков в сторону. Он еще медленнее подошел снова. Наклонив набок голову, лошадь, одним глазом следила за ним и, когда он приготовился схватить волочащийся по земле повод, снова отпрыгнула. Наконец он поймал повод, забросил его на шею лошади и, ухватясь за луку седла, занес ногу в стремя. В это время со стороны холма, поросшего лесом, возник шипящий свист, черно—красный фонтан взрыва скрыл и бойца и лошадь. Когда он опал, человека не было, лошадь, дергая ногами, лежала на боку.

— Амба! — тихо сказал военный.— Стерегут с обеих сторон. Не уйти нам отсюда...

Это стало теперь очевидным для всех, но так тихо и спокойно было вокруг и так близка была пустынная дорога на восток, что поверить в это до конца было невозможно. И самая мысль, что они должны вот так сидеть и ждать того, что произойдет, не зная, ни что, ни когда это случится, что все усилия и страдания последних дней оказались напрасными, прошлое кончилось и каждую секунду могло превратиться в неведомое и страшное будущее, — самая эта мысль казалась нелепой и невероятной. Нужны были только усилия, организующая воля, чтобы засада была уничтожена, подобно вчерашней, и они вырвутся из ловушки, которой оказалась поляна между холмами. С тоской и надеждой они смотрели на извилистую дорогу, убегавшую по ровной глади за горизонт.

Матвеев первый заметил на узкой его черте какие—то точки и схватил бинокль. Из—за горизонта появлялись маленькие, похожие на игрушечные грузовички. Их становилось все больше и больше.

— Едут! — сдавленным от радости голосом сказал он.— Сюда!

Военный взял бинокль, с минуту смотрел на приближающиеся машины. Чем больше он смотрел, тем сильнее бледнело его лицо. Внезапно он отбросил бинокль, поспешно открыл планшет и начал рвать какие—то бумаги, письма. Матвеев недоуменно посмотрел на него и поднял бинокль. Машины быстро приближались. Это были высокобортные пестро раскрашенные грузовики. В кузовах, за высокими бортами, виднелись правильные четырехугольники сидящих солдат. На них были черные каски и серо—зеленые мундиры...

— Это же...

— Немцы, — докончил военный. — Пошли вниз, лучше быть всем вместе...

Он присыпал изорванные бумаги землей и поднялся. Матвеев в последний раз оглянулся на дорогу. Машины стремительно приближались, теперь уже невооруженным глазом можно было различить серо—зеленые мундиры солдат, тускло поблескивающие каски.

Лес вдруг наполнился гортанными выкриками. Кто—то коротко и отрывисто, точно лая, командовал.

Они поспешно начали спускаться к поляне и, наконец, побежали.

Матвеев, забыв о раненой ноге, побежал тоже, но боль тут же заставила его перейти на шаг. На склоне противоположного холма из—за деревьев появилась цепочка серо—зеленых мундиров. Солдаты что—то выкрикивали и быстро спускались к поляне, держа наперевес карабины. Сзади, совсем близко, послышались голоса, и он увидел такую же цепочку, приближавшуюся к нему. Он бросился вниз, споткнулся и упал.

Еще прежде, когда не было никаких оснований ожидать этого, Матвеев твердо решил живым в руки немцам не даваться. Он потянулся к заднему карману брюк, где лежал маленький браунинг. Тот зацепился за разорванную подкладку и не поддавался. Прямо на Матвеева, широко расставляя ноги и оскаля кричащий рот, бежал немецкий солдат. Матвеев вырвал браунинг, и в то же время подбежавший солдат изо всей силы ударил его прикладом по голове.

2



Запрокинутая голова лежала на чем—то твердом. По временам оно проваливалось, потом сейчас же появлялось и больно ударяло по разбитому затылку. Слева не было никакой опоры, отклоняясь влево, голова раскачивалась и ударялась сильнее. Справа было что—то шершавое, мягкое, и Матвеев прижался к нему щекой. Со всех сторон доносился смутный шум, топот, изредка звяканье, и совсем близко раздавался странный, хлюпающий звук.

Сознание возвращалось медленно, с трудом пробиваясь сквозь боль и вязкую путаницу разорванных мыслей. Он открыл глаза. Над ним висел столб желтой пыли, еще выше лениво плыли редкие облака. Справа вздымалась непонятная рыжая вещь, к которой он прижимался щекой. Матвеев отклонился влево и лишь тогда понял, что это измазанный глиной сапог. Выраставшая из него нога шла вниз, на дно телеги, и нельзя было разобрать, кому она принадлежит: в телеге, сваленные как попало, лежали раненые. Некоторые были обмотаны грязными бинтами, обрывками гимнастерок; иные не имели и таких повязок. Поверх груды тел, запрокинув голову, лежал молодой боец и широко открытыми глазами смотрел в небо. В горле у него булькало, на губах время от времени появлялись розовые пузыри, и тогда опять раздавался хлюпающий звук. На передке, сгорбившись, сидел красноармеец, держа вожжи левой рукой. Правая рука его безжизненно висела на веревочной перевязи.

Телега съезжала по пологому холму. Впереди терялась в пыли вереница качающихся спин и понурых голов, сзади из—за гребня появлялись все новые и новые ряды.

То тут, то там среди защитных гимнастерок виднелись штатские пиджаки, рубашки. Старческие, бородатые или совсем юношеские, мальчишеские лица, беспорядочный шаг выдавали людей, никогда не знавших, что такое строй. Непонятным образом они оказались среди военнопленных и тоже стали военнопленными. Многие вели под руки товарищей, несли раненых на самодельных носилках из палок и шинелей.

По обеим сторонам колонны с интервалом в десять—пятнадцать метров ехали конвоиры—немцы. С тягостным любопытством Матвеев наблюдал за ближайшим. Он сидел на широкозадой крупной лошади с куцым, обрезанным хвостом, удобно откинувшись в седле. Матвееву были видны обожженная солнцем, распирающая воротник шея, тяжело и уверенно лежащие на карабине руки. На пленных он не оглядывался.

Навстречу конвоиру неторопливой трусцой приближался ефрейтор. Внезапно он остановился и направил лошадь в середину колонны, сминая ряды.

— Jude(еврей) ?— крикнул он солдату без пилотки.

Тот пожал плечами.

— Да.

Ефрейтор взмахнул нагайкой и, когда она обвилась вокруг головы бойца, дернул к себе. Из левого глаза бойца брызнула сукровица. Боец упал, ефрейтор выстрелил ему в затылок, дернул повод и выехал на обочину. Колонна двинулась снова, огибая лежащее посреди дороги тело.

Никто не закричал, не поднял руки... Матвеева затрясло. Вот что такое плен! И он, и все вокруг уже не бойцы, а люди, раздавленные сознанием своего бессилия. Поэтому так уныло опущены головы и плечи, резки складки морщин и безмолвна вся эта нескончаемая вереница людей. Только теперь он осознал, какое страшное безмолвие стояло над колонной. Шаги, шорох, топот — и ни одного звука более, ни одного слова.

О чем они могли говорить? Все, чем они жили, во что верили, ради чего шли на смерть, все осталось там. Они готовы были умереть, но не умерли, а остановились на черте, которая не есть ни жизнь, ни смерть. Законы прежнего бытия внезапно перестали существовать, и они еще не имели, не нашли сил, чтобы противодействовать новым законам, навязанным трагическим изломом судьбы.

День угасал, низины затягивала синеватая мгла сумерек.

В этой мгле впереди появилось багровое, быстро светлеющее пятно, и скоро луговина над холмом озарилась неверным светом пожара. Колонна спустилась с холма и потекла мимо ревущего, почти бездымного огня.

Горел стог сена. Пламя столбом взвивалось на огромную высоту; над ним вихрились фонтаны искр. Кольцом вокруг стога расположились немецкие солдаты с автоматами и пулеметчики. Ехавший поблизости конвоир окликнул их, и лежавший за пулеметом солдат коротко бросил в ответ:

— Die Kommissaren... (комиссары)

Пожар затихал. Короче становились огненные языки, и только еще обильнее и выше вихрились искры. Но немецкие солдаты по—прежнему неподвижно лежали кольцом вокруг, не сводя глаз с пожарища.

От головы колонны, как огонь по соломе, пробежал короткий шепот, и солдат, шедший рядом с телегой, ни на кого не глядя, глухо повторил:

— Наши там... И не комиссары, а так, всякие. Спрятались в том стогу и по немцам стрелять зачали. Немцы кричат: «Рус, сдавайся», а они их по—русски и стреляют... Тогда гады зажигательными бить стали... Сгорели хлопцы!.. Лучше так, чем... — тихо добавил он и умолк.

Догорающий стог остался позади, придорожные тополя скрыли зарево, но люди то и дело оборачивались назад, пытаясь уловить слабый его отсвет в надвигающейся ночи.

Когда совсем стемнело, колонна свернула на вытоптанное сапогами и гусеницами хлебное поле. Военнопленных согнали в кучу. Конвоиры разложили вокруг костры, громко переговаривались, готовясь ужинать. Охваченная огненным кольцом и направленными на нее пулеметами, толпа пленных была неподвижна и безмолвна.

Матвеев сполз с телеги, лег на искромсанные, вдавленные в землю колосья несжатого хлеба. Легли многие, но Матвеев не видел спящих. Всюду взгляд его встречал угрюмый блеск глаз.

От костров доносился громкий трескучий говор, иногда раздавался хохот. Туда никто не смотрел.

На рассвете военнопленных подняли. Толкая прикладами и ругаясь, немцы выстроили их по пять человек в ряд. Вперед погнали женщин, потом всех, кто мог ходить. Последними тронулись подводы для раненых. Матвеев оказался опять на повозке, которую вел красноармеец с подвязанной рукой. Бойца, раненного в грудь, уже не было: он умер ночью.

Колонна пересекла поле и медленно втянулась в густую, как дымовая завеса, пелену пыли, стоявшую над большаком.

То и дело колонну обгоняли тупорылые пестрые грузовики, набитые, словно обойма патронами, немецкими солдатами. С веселым любопытством они разглядывали поток измученных людей и скалили зубы.

Освобождая путь машинам, конвоиры с руганью сгоняли пленных на обочину, изрытую колдобинами и ямами. Лошади с трудом тянули повозки и все время старались отвернуть на середину тракта, но возницы заставляли их сворачивать обратно. Боец, правивший лошадью повозки, на которой ехал Матвеев, не мог справиться одной левой рукой с вожжами. Лошадь вытянула повозку из глубокой рытвины и, круто свернув влево, остановилась посреди дороги, почти уткнувшись мордой в радиатор едущего навстречу бензовоза. Взвизгнув тормозами, машина вильнула в сторону и остановилась, упершись правым баллоном в придорожную вербу. Из кабины бензовоза выскочил маленький чистенький шофер. Он выхватил из—под сиденья заводной ключ, подошел к телеге и взмахнул ключом. Боец успел прикрыть голову здоровой рукой — удар пришелся по кисти, боец закричал и опустил раздробленную руку. Немец опять взмахнул ключом, и железо глухо ударило по черепу. Немец вытер ключ о гимнастерку убитого, спрятал его под сиденье, сел в кабину, попятил бензовоз и повел его дальше. Конвоир спихнул ногой труп с повозки, толкнул в спину ближайшего пленного и показал ему на место возницы. Тот сел, дернул вожжи. Телегу тряхнуло раз и второй — колеса перевалились через убитого, — и она начала догонять колонну.

Поднялось солнце, стало жарко. Люди не пили со вчерашнего дня, лица осунулись и почернели. Если на дороге попадалась колдобина, наполненная грязной, вонючей водой, пленные бросались к ней, чтобы пилоткой, ладонью зачерпнуть этой воды. Конвоиры наезжали на них лошадьми, били нагайками, но жажда была сильнее, и, несмотря на яростные удары, никто не мог оторваться, пока в колдобине не оставалась только жидкая грязь.

Зной, усталость и жажда возрастали, и все чаще обессилевшие падали. Товарищи поднимали их, они делали несколько шагов, останавливались и падали опять. Колонна замедлила движение, немцы нагайками хлестали останавливающихся.