ПОСТ ЛЕОНАРДО

Посвящается братьям Вилас-Боас
ЧАСТЬ I

ПО ТУ СТОРОНУ РЕКИ СМЕРТЕЙ

ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ АСФАЛЬТ

Жители этой страны, весьма кротки, им доставляет удовольствие видеть чужеземцев, угождать им и поддерживать с ними хорошие отношения. Французский путешественник монах Андре Теве, XVI век
Мы не обманываем себя: мы понимаем, что эти люди, к несчастью, исчезнут. Мы только стремимся оттянуть, насколько это возможно, их исчезновение. Орландо Вилас-Боас, интервью журналу «Вежа», 20 января 1971 года


Арналдо, пилот крошечного «баркрайфта» — воздушного такси, которое я нанял в Белу-Оризонте, чтобы добраться до цели моего путешествия, рассеянно поглядывает на карту автомобильных дорог. Мне кажется, она развернута для солидности. Потому что ориентироваться по ней — по этой туристской карте, купленной в газетном киоске в Белу-Оризонте, — ориентироваться по ней в краю, где нет не только автомобильных дорог, но даже пешеходных троп, можно только интуитивно. Только на базе воображения.

Заметив мой беспокойный взгляд, пилот снисходительно улыбается:

— Не волнуйся: я знаю этот маршрут, как дорогу из спальни в гостиную в моей квартире. Не обращай внимания на карту. Тем более что и я не обращаю на нее внимания.

Вероятно, он прав. К чему терзаться неизвестностью? Положившись на опыт и интуицию Арналдо, я решаю рассматривать наше прибытие в пункт назначения не как гипотетическую вероятность, а как осознанную необходимость. Так спокойнее. Тем более что лететь остается не так уж много. Судя по часам, укрепленным на приборной доске, примерно через полчаса мы увидим речку Туатуари. Пора браться за магнитофон и начинать запись первых метров репортажа, ради которого я и рискнул отправиться в этот глухой угол нашей планеты.

Самолет снижается метров до двухсот. Теперь уже можно различить кроны отдельных деревьев. Кое-где лес прореживается, образуя проплешины. Это следы пожарищ или большие «серрадос», луга, заросшие колючим кустарником и высокой травой. Амазонская сельва под нами еще не набрала свою полную силу. Это южная граница знаменитых джунглей, простирающихся в северной половине Южноамериканского континента. Вскоре внизу блеснула узенькая речушка.

— Туатуари! — кричит Арналдо.

Я хватаюсь за сумку с фотокамерами, и в этот момент под правым крылом проплывают две овальные хижины, похожие на гигантские стога сена.

— Это чикао! — говорит пилот.

Я ловлю хижины в глазок видоискателя. Арналдо закладывает глубокий вираж, лес подымается на дыбы, оказываясь на том месте, где только что дремали сонные, разморенные жарой барашки облаков. В груди что-то обрывается, захватывает дух, но через несколько секунд лес послушно возвращается на свое место — под крыло. Самолет ныряет вниз, вздрагивает, коснувшись земли, подпрыгивает и катится, вздымая клубы красной пыли.

Все-таки Арналдо знает свое дело: с убогой туристской картой, без радиомаяков и служб наведения он безошибочно вышел на узкую посадочную полосу, выжженную в сельве! Раздраженно чихнув, моторы останавливаются. Теперь можно оглядеться.

Первые впечатления сумбурные, невнятные, в основном какие-то «цветовые»: красная земля, красная пыль на плоскостях самолета. Ослепительное голубое небо. И густо-зеленая стена леса со всех сторон «аэродрома». Справа от нас торчит высокий шест, на нем безжизненно повис дырявый полосатый сачок, который должен был бы показывать нам направление ветра. Около него гордо возвышается, приветствуя путников, триумфальная арка: сучковатая доска, соединяющая два столба. На доске надпись: «Пост имени Леонардо. Национальный парк Шингу». Рядом с аркой тропинка, по которой к самолету бегут ребятишки. От деревянного барака в нашу сторону катит серый «джип». Итак, мы прибыли...

Главное сооружение поста Леонардо, именуемое «конторой», представляло собой довольно большой прямоугольный деревянный сарай, крытый черепицей, с небольшим внутренним двориком. Там размещалось все бюрократическое имущество Национального парка: темный, грубо сколоченный шкаф, крошечный заржавленный сейф, несколько табуреток, поломанный радиоприемник, «каптерка» с бельем, одеждой, посудой и прочим имуществом, предназначавшимся для индейцев. За тонкой деревянной перегородкой находилось помещение, напоминавшее солдатскую казарму: ряд железных коек с голыми матрацами. Справа от входа в «казарму» сиротливо приютилась на покосившейся тумбочке пишущая машинка. Судя по ее состоянию, она служила для составления финотчетов если не самому Христофору Колумбу, то одному из его современников. На небольшом столике у окна возвышалась неуклюжая темно-зеленая армейская рация, очевидно определенная сюда после списания по акту из какой-нибудь воинской части.

Манипулируя переключателями, погрузившись в истеричный хаос эфира, у рации сидел хозяин всего этого маленького мира. «Директор» парка. Человек-легенда. Орландо Вилас-Боас.

Человек-легенда был обут в стертые шлепанцы. Его необъятный голый живот угрожающе нависал над шортами, состояние которых красноречиво свидетельствовало о превратностях жизни в сельве и о решимости Орландо примириться с отсутствием на посту Леонардо исправного утюга. Его одутловатое лицо у уголков толстогубого рта прорезали глубокие морщины, чуть прикрытые поседевшими усами. Еще больше поседела растрепанная бороденка. Из-под шапочки — гибрида флотской бескозырки и арестантского картуза — на шею падали пряди нечесаных косм. Благодаря этой шапочке и этим космам он удивительно напоминал какого-нибудь провинциального дьякона. И лишь одна деталь его облика заставляла вспомнить о том, что мы имеем дело с легендарным покорителем джунглей: угрожающе болтавшийся на широком поясе чехол для ножа. В чехле хранились очки.

Вокруг нас суетились голозадые мальчишки с чемоданами и сумками. «С улицы» заглядывали в окна любопытствующие женские лица. Пахло сеном и краской. По дощатому полу неторопливо следовал исполинский таракан.

Спустя несколько мгновений Орландо прокричал в трубку: «У меня — все! Привет. Кончаю!» Встал, огляделся по сторонам и закричал одному из мальчишек:

«Кокоти! Возьми у меня в тумбочке ключи и сбегай за чистым бельем для гостей. Да не забудь полотенца!»

Потом он повернулся к нам и, вонзившись в меня широко расставленными цепкими глазами, протянул руку:

— Так это вы — советский журналист?

— Да. Меня зовут Игорь.

— Знаю, знаю. Меня уже предупредили по радио. А где же ваша бригада?

— Какая бригада?

— Ну, эти самые... операторы, осветители и все такое прочее.

Я объяснил, что никакой «бригады» у меня нет, и в своем собственном лице я совмещаю оператора, осветителя, фотографа, звукорежиссера, руководителя делегации и ее главного бухгалтера. Орландо засмеялся, хлопнул меня по плечу, заключая:

— Итак, ты у себя дома. Располагайся, делай что хочешь. Кокоти, если надо, поможет. А я всегда к твоим услугам. Что надо, спрашивай. Чем могу, помогу.

Еще через мгновение он отвернулся и зашагал прочь.

Когда утихла суматоха встречи и багаж был размещен на полу между койками, я вышел из «конторы», чтобы оглядеться. Весь пост Леонардо можно было окинуть одним взглядом, не рискуя при этом сломать себе шею. Вот почему уже через пару минут я разобрался и его нехитрой топографии. Прямо против входа в «контору» размещалась «поликлиника» — буро-коричневый каменный домик. Справа от «конторы» стояли два других домика. В одном из них жил пилот крошечного самолета «теко-теко» Гарсия, в другом — «завхоз» поста индеец Пиуни с женой и двумя детишками. На противоположной стороне поляны виднелся домик медсестер Марины и Марии, чуть дальше — деревянный склад и кухня, к которой примыкала столовая. Все эти каменные и деревянные сооружения были окружены несколькими хижинами — «малоками». В них размещались индейцы — те, кто постоянно живет на посту, и те, кто навещает Орландо по разным своим делам: за лекарствами или за леской для рыбной ловли, просто поболтать о своем житье-бытье или сообщить какие-то важные новости.

Возле хижины стоял «теко-теко», привязанный, чтобы не опрокинуло ветром, канатами к столбам. Позади «штаб-квартиры» разместилось несколько бараков и сараев «техслужб»: склад стройматериалов, бензиновый «движок», высокая мачта радиостанции, курятник и кухня. Геометрическим центром лагеря служила «пекизейра» — громадное дерево с темно-зелеными плодами «пеки», напоминавшими по внешнему виду манго. «Пекизейра» высилась в самом центре поляны как раз против входа в «штаб-квартиру». Здесь постоянно копошились голые детишки. Время от времени с грозным шуршанием сквозь листья прорывался и гулко бухался на землю созревший плод. Сорванцы с торжествующими воплями кидались к нему, стремясь опередить друг друга. Если поблизости проходил Орландо, он грозно кричал: «Это — мне!», и мальчишка, схвативший «пеки», послушно трусил к «дедушке», вручая ему свою добычу.

«Контора» и все прочие сооружения поста были построены на косогоре. Речка Туатуари, протекавшая внизу, затопляла в период дождей другой берег на несколько километров. А здесь, на левом берегу, пост Леонардо всегда находился в безопасности: вода подымалась только до середины высокого обрывистого берега. Обо всем этом мне сообщил Луис Галон — старый друг Орландо, режиссер телевидения из Сан-Пауло, проводивший здесь, на посту Леонардо, свой отпуск. Он был весьма рад моему появлению и немедленно взял на себя роль гида в первые дни моего пребывания.



ЧТО ТАКОЕ «ШИНГУ»

...Было бы целесообразно исследовать вопрос о влиянии, оказанном индейцами на более поздние общественные формации, в частости, об их влиянии на колонизаторов наших земель. ...В развитии земледелия, в исследовании страны индейцы были деятельными помощниками, без которых колонизаторы никогда не смогли бы добиться того, что было ими сделано. Ни одно отражение атаки пиратов или корсаров, ни одна война против чужеземцев, ни одна экспедиция для исследования континента не обходились без индейцев как главных участников, как людей неоценимых достоинств, обеспечивающих успех. Славными подвигами индейцев богата история страны. Наконец, еще более красноречиво то величие, с которым они выражали спой героический протест, сражаясь против насилия завоевателей. Восстания и войны против насилий ярко свидетельствуют о том, что этот народ обладал большой моральной стойкостью, которая делала его самым активным и достойным участником жизни нашего континента. Бразильский историк Роша Помбу


Вечером 22 апреля 1500 года один из вахтенных моряков экспедиции португальского мореплавателя Педро Алвареса Кабрала, вышедшей полтора месяца назад из Лиссабона на поиски кратчайшего пути в Индию, разглядел в пламени заката далекую гору, словно подымающуюся из пучин океана. Утром следующего дня первая группа португальцев высадилась на берегу маленькой бухты у подножия этой горы, получившей впоследствии имя «Паскоал». Их встретила группа туземцев. В руках у них были луки и стрелы. Но, отвечая на миролюбивые жесты португальцев, туземцы дружелюбно опустили оружие. Николау Коэльо, старый моряк, ходивший с Васко да Гама в Азию, приблизился к ним, протягивая хозяевам новой, только что открытой земли свой красный берет и черную бархатную шапочку. Навстречу ему вышел индеец, в руках которого было ожерелье из ракушек и красивый венок из красных и серых птичьих перьев. Они обменялись подарками, поглядели друг на друга и разошлись. Так произошла первая в истории встреча португальцев с индейцами.

На следующий день Кабрал принял на своей каравелле двух первых представителей коренного населения этой земли. Писарь экспедиции монах Перо Вас де Каминья охарактеризовал их следующим образом: «Они были смуглые, красноватые, с красивыми лицами и прямыми носами. Голые, без кикой бы то ни было одежды, они не стремились покрыть свои тела чем либо, не высказывали каких либо признаком стыда... Оба они имели в нижней губе отверстия, куда были продеты кости, шириной с веретено, длиной в пядь. Вставленные в нижнюю губу, они загибались в виде шахматной ладьи на том конце, что находился между губой и зубами. И так они носят эти кости торчащими в тубе, но не чувствуется, что они мешают им говорить, кушать или пить...»

Кабрал приказал угостить индейцев. Им принесли хлеб, жареную рыбу, конфеты, мед и сушеные фиги. Они попробовали яства, но выплюнули их с отвращением. Вино чуть не вызвало у них тошноту.

Тогда Кабрал решил поразить и устрашить туземцев: нарядившись в праздничный бархатный камзол, нацепив на себя все свои золотые драгоценности и бусы, он — словно король на трон — взгромоздился на высокое кресло резного дерева, установленное в центре палубы на толстом дорогом ковре, и повелел представить туземцев пред свои светлые очи. Для большей торжественности он приказал своим офицерам собраться перед «троном».

Вечерело. Ослепительно блестели офицерские шпаги и золото галунов. Зажгли факелы, в их мерцающем свете драгоценности и оружие засверкали еще ярче.

Увы, поразиться пришлось самому Кабралу и его свите. Они были изумлены спокойствием своих гостей, их полнейшим безразличием к происходящему. Не обращая внимания на всю эту пышную церемонию, на угрожающий блеск оружия и мундиров, они зевнули и улеглись на дорогой ковер, намереваясь мирно отойти ко сну. Что было делать, скажите, в этой ситуации полномочному представителю португальского короля Мануэла Первого Счастливого?.. Кабрал поступил мудро: он велел принести подушки и покрывала. Индейцы и эти диковинки встретили как должное.

Они спали до утра, потом встали и отправились на землю, которая с нынешнего дня переставала быть их землей. Впрочем, этого индейцы еще не знали. Доверчиво снабдили они корабли дровами и питьевой водой в обмен на несколько старых рубах, ночных колпаков да несколько пар четок, которые они, сочтя украшением, намотали на руки.

Так свершилась первая торговая операция между далекой Португалией и ее новой колонией, получившей и последствии имя «Бразилия». Индейцы, надо полагать, не задумывались над историческим значением этого акта. Они доверчиво глядели вслед уходящим кораблям, не зная, что спустя несколько десятилетий их гости, столь доверчиво и радушно принятые на этой земле, вновь вернутся сюда, неся с собой порабощение и смерть. Они не могли глядеть в будущее, эти наивные, добродушные индейцы. Откуда им было знать, что спустя четыре с половиной столетия — 20 апреля 1970 года — газета «Жорнал до Бразил» опубликует следующую заметку, рассказывающую о судьбе их потомков: Последние триста индейцев паташос — того самого племени, которое некогда гостеприимно встретило Педро Алвареса Кабрала, — находятся под угрозой быть изгнанными с побережья близ Порту-Сегуру по требованию Бразильского института лесоразведения, который обвиняет паташос в том, что их посевы причиняют ущерб находящемуся здесь лесному массиву. ...Паташос из Порту-Сегуру находятся сегодня в состоянии крайней деградации, — писала «Жорнал до Бразил». — Они пытаются зарабатывать на жизнь, помогая рыбакам, которые уступают им небольшую часть улова. Считая индейцев ленивыми, жители Порту-Сегуру выгнали их с занимаемых ими земель и не позволяют найти какую-то работу в поселке».

Когда корабли Кабрала покинули бразильский берег, они оставили здесь двух португальцев. Их-то и можно считать первыми официальными представителями португальской короны в новой колонии: эти двое были преступниками, осужденными Лиссабоном на вечную ссылку.



Первое португальское поселение появилось в Бразилии тридцать лет спустя. А в  1549 году в колонию прибыл генерал-губернатор Томе де Соуза и с ним —группа иезуитов, которые впоследствии основали первую из бесчисленного множества миссий, целью которых было обращение «невежественных туземцев» в католическую веру. Новая колония заинтересовала Португалию как неисчерпаемый источник редких пород дерева и гигантская плантация сахарного тростника. Однако для снабжения Португалии деревом и сахаром кто-то должен был работать на плантациях сахарного тростника, рубить жакаранду и пау-бразил, обеспечивать колонистов провизией. И в поисках рабочих рук колонисты обратились к индейцам. Точнее говоря, не «обратились»: они стали превращать туземцев в рабов, игнорируя лицемерные папские буллы и королевские декреты, запрещавшие насильственное порабощение местного населения и фарисейски взывавшие к милосердию колонизаторов. Начался необратимый процесс закабаления и физического уничтожения индейского народа.

Колонизаторы вырезали целые племена, выжигали деревни, обращали в рабство мужчин, женщин и детей. В погоню за рабами начали снаряжать «бандейрас» — экспедиции, отправлявшиеся во внутренние районы страны. Каждая из них, возвращаясь, приводила по нескольку тысяч рабов, тех, кто остался в живых после кровавых набегов на индейские деревни.

Однако индейцы не подходили на роль рабочего скота. Очень часто, захваченные в плен и обращенные в рабство, они погибали уже через несколько недель. Это была странная смерть: индеец ложился на землю и лежал, глядя в небо. Лежал час, другой, а потом умирал. Умирал, потому что не мог жить в неволе. Взбешенные португальцы били невольников бичами, пытали, но ничего не могли с ними поделать. Индейцы продолжали умирать. И тогда португальцы обратились к другому источнику дешевой рабочей силы, лежащему на противоположном берегу Атлантики, — к Африке. Тысячи кораблей работорговцев потянулись сюда, в Бразилию, с трюмами, забитыми чернокожими невольниками. Но это уже другая история, а мы вернемся к индейцам.

Они не покорялись без боя. До сих пор помнят в Бразилии имя легендарного Аурикабы, вождя племени манау, боровшегося с конкистадорами не на жизнь, а на смерть. Он бросился, чтобы не быть плененным, в реку Рио-Негро. До сих пор вспоминают правнуки имя Сапе Тиараю, вождя гуарани, сражавшегося с испанцами. Бразильские летописцы рассказывают об удивительном мужестве вождя Пиражибе, который в бою с голландцами (кто только не заявлялся в те бурные годы к берегам Бразилии!), лишившись глаза, выбитого пулей, бился до тех пор, пока не упал замертво.

Чем стремительнее продвигалась «цивилизация», тем тяжелее приходилось аборигенам. Колонизаторы постепенно оттесняли их все дальше и дальше в глубь страны. Открытие золота в конце XVII века вызвало новый поток авантюристов, мечтавших о сказочном «Эльдорадо». Чтобы получить представление о масштабах безумия, охватившего в то время Бразилию, достаточно вспомнить, что в XVIII веке 35 процентов золота, добытого в мире, было извлечено из бразильских недр.

Затем пришла эпоха новой «лихорадки» — кофейной. Покорив сердце губернаторши острова Мартиника, молодой бразильский офицер Пальета, возвращаясь на родину, получил от нее букет цветов, в который вопреки строжайшему запрету была вложена горсть кофейных семян. Жена губернатора во имя любви совершила тягчайшее преступление: спустя несколько лет кофейные плантации заполнили все прибрежные районы Бразилии и вытеснили с мировых рынков мартиникский кофе. Кофейные деревца шагали все дальше и дальше от побережья, тесня племена гуарани, ботокудов, трумаи, камаюра. И именно здесь — в верховьях Шингу, в районе, где этот приток Амазонки рождается от слияния рек Кулуэне и Кулизеу, — они нашли идеальное убежище, самой природой защищенное от вторжения кровавых бандейрас. С юга доступ к плато блокировался отрогами хребта Ронкадор. С запада — рекой Сан-Мануэл. С севера — река Шингу, служившая, казалось, естественной дорогой в этот район из Амазонки, была почти непреодолимой из-за множества водопадов и порогов. Ну а с востока, откуда и надвигалась волна «белой цивилизации», верховья Шингу были надежно защищены реками Арагуая и Рио-дас-Мортес, полноводными, широкими, кишащими грозными пираньями, обросшие по берегам непроходимой сельвой, которая даже простую высадку с лодки на берег превращала в акт героизма и смертельного риска. Рио-дас-Мортес — что в переводе означает «Река Смертей» — не случайно получила это мрачное имя. Вплоть до XX века она оставалась крайним рубежом проникновения белого человека в верховья Шингу. Многие экспедиции доходили до нее и... либо поворачивали назад, либо бесследно исчезали в зеленой пучине сельвы.

Первым прорубил окно в Шингу немецкий путешественник Карл фон ден Штейнен. В 1884 и 1887 годах он дважды побывал в этих краях, пройдя на лодках по Шингу и ее притокам до Амазонки. Две книги путевых записей отважного исследователя читаются сегодня с таким же захватывающим интересом, как романы Жюля Верна или фантастические новеллы Эдгара По. Скрупулезные и бесстрастные дневники служат уникальным источником ценнейших сведений для этнографов, историков, биологов, искусствоведов, одним словом, для всех, кто изучает мир индейцев: ведь хотя со времени путешествий Штейнена в Шингу не прошло и ста лет, многие из встреченных им племен давно уже вымерли, и их жизнь, их облик, культура, язык известны нам только по записям немецкого путешественника.

Вслед за ним в Шингу попытались проникнуть и другие экспедиции. Самой известной и, может быть, самой трагической из них стала маленькая экспедиция неисправимого романтика и авантюриста английского полковника Перси Гаррисона Фосетта, исчезнувшая в джунглях Шингу в 1925 году. Как и многие другие ученые, Фосетт был убежден, что где-то здесь, в верховьях Шингу, обитали некогда предки инков, а может быть, и таинственная цивилизация, родившаяся на поглощенной океаном Атлантиде и нашедшая спасение в сердце Южной Америки. Между реками Сан-Мануэл и Рио-дас-Мортес полковник пытался искать следы этой цивилизации: таинственные «города», в существование которых он верил до самой своей гибели.

И уже совсем недавно — в 1934 году — на берегах Рио-дас-Мортес погибли два миссионера Жоао Фукс и Педро Сасилотти, нарушившие покой племени каража. А спустя еще семь лет, в 1941 году — индейцы шавантес были атакованы пришедшими на берега Рио-дас-Мортес аримпейрос — белыми авантюристами, разыскивающими в сельве золото и драгоценные камни. Направленная для улаживания конфликта экспедиция Пиментела Барбоза была разбита: хозяева этой земли не собирались отдавать без боя последний редут, последнюю крепость и убежище, оставшееся им в многовековой неравной борьбе с неумолимо наступавшей «цивилизацией» белых.

Кажется невероятным, но это факт: к началу сороковых годов нашего века, когда самолеты уже летали через Северный полюс, а ученые работали над расщеплением атома, плоскогорье Шингу оставалось единственной столь большой по площади (кроме Антарктиды, разумеется) неисследованной областью нашей планеты. Столь долгая изоляция от внешнего мира помогла образованию у племен, собравшихся в этом районе, общей культуры, которую ученые назвали «культура Шингу». Разумеется, этот процесс взаимовлияния был далеко не мирным. Племена ожесточенно воевали друг с другом и с белыми «цивилизадо», пытавшимися проникнуть сюда. Война была привычным делом для каждого племени, всегда ожидавшего нападения со стороны соседей и готового нанести ответный удар. Бывало и так, что некоторые племена заключали нечто вроде «пактов о ненападении» или объединялись в «военные союзы» против наиболее воинственных и грозных племен, таких, как чукарамае или чикао. Некоторые племена погибали в войнах и битвах с более сильными или вымирали вследствие эпидемий, вызванных контактами с белыми. Веками складывался этот своеобразный, удивительный, дразнящий воображение мир. Мир, который по-настоящему был разбужен лишь в 1943 году, когда сюда, на берега Шингу, пришли три брата Вилас-Боас: Орландо, Клаудио и Леонардо.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ, ПЕРВЫЙ ДОЖДЬ, ПЕРВЫЕ ВОПРОСЫ

Кокоти, видимо, отлично справляется со своими обязанностями: уже через десять минут после прибытия мы с Арналдо обеспечены всем необходимым: полотенцем, скрипучей койкой и даже сменой чистого постельного белья. Я бросаю в тумбочку грязную рубаху, надеваю старенькие, видавшие виды шорты и обуваю новые кеды, купленные три дня назад в Рио. Отличные кеды, марки «Адидас». Потом заряжаю фотоаппараты. Потом закладываю в магнитофон «Филипс» свежие батарейки и новую кассету с пленкой. И чувствую, что теперь я готов к любым приключениям и подвигам.

За дощатой перегородкой раздается хриплый раздраженный голос Орландо: «Кокоти! Кокоти! Куда, черт побери, исчез этот постреленок?» — «Я здесь, сеньор Орландо», — раздается в ответ из каптерки. «Где мои очки?» — «Сейчас найду, сеньор Орландо!»

За окном, близ которого стоит моя койка, слышится тихий горестный вздох. Выглянув наружу, я вижу старую овцу Ракель, глядящую на меня своими печальными глазами.

«Я ухожу на дорогу, — говорит кому-то Орландо.— Скажи Марине, чтобы не опаздывала к обеду».

Жизнь на посту идет своим чередом, и, чтобы побольше узнать и увидеть за неделю, которую я намереваюсь пробыть здесь, нужно не терять ни секунды. Схватив фотоаппараты, я выскакиваю из «конторы». Легче всего пойти в этот мир, следуя по пятам за Орландо. Сопровождая его повсюду. Наблюдая за ним и за теми, кто его окружает.

«Дорога», на которую он отправляется, еще не существует. Орландо назвал этим романтическим термином будущую тропу, которую он решил провести для «джипа» от посадочной полосы к «конторе». Около часа Орландо с Пиуни и еще тремя индейцами бродит по кустарнику, втыкая шесты, намечающие ее маршрут. Вдоль этих шестов впоследствии придется корчевать пни, выжигать сушняк и выравнивать землю, срезая кочки и засыпая ямы.

Прокладка трассы вскоре заканчивается. Не прошло и часа, как Орландо, бросив очередной шест, семенит, припадая на левую ногу, обратно к «конторе»: приближается время сеанса связи с Сан-Пауло, где находится канцелярия Национального парка Шингу. Разговор по радио краток, но эмоционален: из Сан-Пауло сообщают, что караван грузовиков с продовольствием для поста Леонардо застрял где-то в районе хребта Ронкадор. Он не сумел преодолеть полторы сотни километров до того пункта, где идущие в «Парк» грузы обычно перегружают на лодки. Сан-Пауло запрашивает совета у Орландо, Орландо беспомощно и зло ругается, напоминая, что до начала дождей остается всего несколько дней, и если грузовики не вытащить сейчас, то они застрянут там на полгода. Сан-Пауло оправдывается, ссылаясь на устаревшую матчасть и отсутствие запчастей. Орландо кричит в микрофон нечто, не поддающееся цитированию. На этом сеанс связи заканчивается.

Вытерев пот со лба, Орландо вдруг веселеет, хлопает меня по плечу и тащит за руку. Мы спешим почти бегом на берег Туатуари, где, оказывается, все уже готово к началу самой торжественной и радостной операции дня: спуску на воду «Арки» — громадного челна, выдолбленного из цельного ствола гигантского дерева. Орландо занимает на косогоре стратегическую позицию. Его лицо горит вдохновением и решимостью. Он похож на полководца, готовящегося двинуть своих гренадеров в атаку, и на гроссмейстера, обдумывающего ход в сеансе одновременной игры. Рядом с ним застыл худенький спокойный Пиуни, ожидая команды. Собравшиеся из окрестных селений индейцы — человек пятьдесят, не меньше — подложив под корявое днище два бревна, ожидают команды. Орландо машет рукой, я хватаю фотоаппарат. Под единодушные, хотя и разноязычные вопли — нечто вроде «раз-два, взяли! Еще-е-е-е взяли-и-и!..» — «Арка» грузно ползет с глинистого берега и грузно плюхается на воду. Бутылки шампанского под руками не имеется. Крещение корабля осуществляется куда более веселым образом: судостроители и ликующие не менее их зрительницы прыгают в этот гигантский дредноут и с энтузиазмом раскачивают его, взбаламутив прозрачную Туатуари.

Убедившись, что лодка в полном порядке, Орландо радостно шлепает какого-то подвернувшегося под руку малыша и шагает обратно по косогору, намереваясь посмотреть, как идут дела с прокладкой «дороги». Неожиданно из-за леса выплывает туча, и спустя несколько минут разражается свирепый ливень. Мы едва-едва успеваем добежать до «конторы». Ветер смерчем бушует по лагерю. С тяжелым вздохом падает пальма. Рушится прямо на птичник, прибив зазевавшуюся курицу. Потом валится еще одно дерево, оборвав провода, связывавшие движок с рацией. За серой стеной воды исчезает даже черная пекизейра, высящаяся всего-то метрах в двадцати от «конторы»,

Орландо вдруг срывается с места, ныряет в водоворот и исчезает, придерживая свою академическую шапочку. Минут через пять он возвращается, словно вынырнув из бассейна, злой, взъерошенный и возбужденный.

— Марина! Где Марина? — кричит он, выжимая бороду. — Педро чуть не задохнулся!

Кто-то из мальчишек бежит за Мариной. Она появляется из-за стены дождя и сердито спрашивает, в чем дело, пытаясь отжать воду из волос.

— Педро чуть не погиб! — кричит ей Орландо, — Ты его бросила одного, форточка была открыта, и он чуть не захлебнулся!

Согнувшись, я шепотом спрашиваю у Кокоти, кто такой этот бедный Педро, которого спас Орландо.

— Это наш попугай, — говорит Кокоти. — Он сидел на форточке, привязанный к окну цепочкой, ливень опрокинул его навзничь, и бедняга чуть не захлебнулся в потоках воды.

Снова грохочет гром, испуганно вздрагивает Ракель. Мутные потоки воды несутся от посадочной полосы вниз, к реке, где одиноко маячит брошенная всеми и уже наполовину заполненная дождевой водой «Арка». А потом вдруг все неожиданно кончается, так же неожиданно, как началось. Тучи исчезают, уносимые ветром, солнце снова заливает нас жаром, становится душно и влажно. И тут я вижу, до какого совершенства доведена организация труда на посту Леонардо: без просьб и команд каждый из его обитателей, словно матросы на военном корабле, занимает свое «рабочее место». Кокоти с группой мальчишек начинает выметать воду из «конторы». Пиуни лезет на столб, пытаясь привести в порядок электропроводку. Водитель «джипа» Мейраван идет ремонтировать движок. Орландо отправляется в обход — проверить состояние бараков и складов.

Выясняется, что самый большой ущерб нанесен движку: навес, укрывавший его от дождя и ветра, рухнул.

— Один только ремонт навеса будет стоить нам четыреста крузейро, — сердито говорит Орландо. — При нашем бюджете это катастрофа!

Он качает головой и идет прочь. Я бреду за ним по пятам и вдруг чуть не утыкаюсь носом в его спину. Орландо неожиданно останавливается и пронзительно кричит:

— Арари! Где Арари?! Он знает, что происходит с его птичником? Да где же он, черт возьми? Вечно где-то болтается!

Кто-то бежит за Арари. Орландо нетерпеливо переминается с ноги на ногу и продолжает кричать:

— Почему его никогда нет на месте, этого разгильдяя? Почему он всегда узнает последним, что происходит на его участке?

Появляется Арари — сонный, всклокоченный, худой индеец с неподвижным лицом. Придерживая рукой сползавшие штаны, он подходит к своему птичнику, глядит на разрушенную ограду, на громадный пальмовый ствол, раздавивший курицу и переломавший кормушки. Ни один мускул не вздрагивает на его лице.

— Возьми мачете, — говорит ему Орландо, — разруби ствол и очисти курятник. Потом сделай новую загородку. Да не забудь выпустить кур из клетки. Иначе они подохнут от жажды.

Пиуни укоризненно качает головой, Кокоти хихикает за спиной Орландо, Арари невозмутимо берет мачете и, не обращая ни на кого внимания, принимается за дело.

Вздохнув и даже замурлыкав себе под нос какую-то песенку, Орландо идет в медпункт к Марине. Здесь настоящий поток. Как острова, высятся стулья, операционный стол, покрытый белой простыней, и тумбочки, на которых сиротливо жмутся друг к другу склянки с лекарствами. Марина воркует над бедным Педро, чистящим перья на своем подоконнике. Из окна виднеется громадная туча, уходящая на юг, к Шавантине — ближайшему населенному пункту, километрах в трехстах отсюда. Провожая тучу взглядом, Орландо качает головой:

— Скоро начнется. Числа с первого зарядит до марта. Зальет все... А грузовики-то наши застряли? Беда... Тут в это время — в сентябре — октябре нужно держать ухо востро: людей у нас много, чуть запоздаем с заготовкой продовольствия — до марта придется голодать. А ведь трудно даже поверить, что совсем недавно стояла такая сушь, спичкой страшно было чиркнуть: казалось, так и пойдет все полыхать от случайной искры.

Быстро стемнело. На пост опускается мрачный — без света и радио — вечер. Вдалеке, где-то над Шавантиной, мелькают зарницы, и изредка доползает недовольное иорчание грома. В маленьком и уютном домике Марины при бледном свете керосиновой лампы, о которую остервенело бьются черные жуки и москиты, мы ужинаем рисом, фасолью в соусе, приготовленном из сушеного мяса.

— Пошли проведаем Униранью, — предлагает мне Марина, вставая из-за стола.

Я беру фонарик и, светя ей под ноги, шагаю следом. Унираньей зовут девочку лет десяти, привезенную из какого-то дальнего селения. Она больна. Больна давно. Одинокая, не знающая ни слова по-португальски, — а этот язык служит тут, на посту Леонардо, чем-то вроде эсперанто, — оторванная от семьи и детей своего племени, лежит эта девочка здесь, в изоляторе, уже несколько дней. Лежит тихо, не плача, не жалуясь. В глазах ее застыли страх, удивление и боль.

Матрешка, которую я сунул ей в руку, не произвела на нее никакого впечатления. Тогда я высыпал на одеяло горсть конфет. Девочка берет одну из них, разворачивает и кладет в рот, равнодушно глядя — на меня или сквозь меня? Марина ставит ей градусник, гладит по головке.

— По всей видимости, у нее что-то с почками, — говорит она, когда мы идем обратно в «контору». — Если завтра утром наладят движок, придется снова разговаривать с врачом из Сан-Пауло. Мы уже беседовали с ним несколько раз, но он не может поставить диагноз заочно. Позавчера он сообщил, что получено разрешение на его вылет сюда. И если погода не испортится, то завтра или послезавтра он, может быть, будет здесь.

В пустой темной «конторе» сидит Орландо. Под размеренный храп спящего за стенкой Арналдо он щелкает на счетах.

— Это ты, Игорь? — спрашивает он, не оборачиваясь. — Ну как дела? Как впечатления первого дня?

— Все нормально,отвечаю я будничным тоном, словно поездка в Шингу является для меня таким же заурядным делом, как чтение утренних газет в удобном и спокойном кабинете корпункта в Рио.

— Ну, ну... — бурчит себе под нос Орландо, отставляя счеты и делая какие-то пометки в толстой канцелярской книге.

— Проверяете состояние финансов? — спрашиваю я. — Пытаюсь, — отвечает он со вздохом. — Только проверять-то особенно нечего: денег нет. Да еще эта крыша, как назло, свалилась...

Мы молчим, думая каждый о своем. За дверью слышится шлепанье босых ног, и из мрака появляется Кокоти:

— Сеньор Орландо, я вам больше не нужен?

— Иди спать, детка, — говорит Орландо. — Постой! А где мои очки?

— Да вон они, под книжкой.

— А, ну ладно, тогда иди отдыхай.

— Спокойной ночи, Орландо, — говорит Кокоти. И, повернувшись ко мне, добавляет: — Спокойной ночи, сеньор.

Мы снова молчим. Трещат цикады. С листьев падают тяжелые капли. Потом Орландо спрашивает:

— Ну как тебе показалось наше хозяйство? Разобрался во всем? Похоже оно на этот ваш — как его? — колхоз?

— Не очень.

— Что «не очень»: не похоже? — улыбается он.

— Да нет, я не очень разобрался во всем этом.

— Ну так спрашивай, объясню, если смогу. Хозяйство у нас простое.

— Для начала один вопрос: что это такое — Национальный парк Шингу? Для чего он создан, как существует, кем и каким образом управляется?

— Ничего себе «один вопрос»! — ухмыляется Орландо. Он потягивается, достает из пачки и сует себе в рот вонючую сигаретку, глотает горький дымок и вдруг начинает скороговоркой, словно читая лекцию в университете:

— Национальный парк Шингу основан в 1961 году, когда президентом страны был Жанио Куадрос. Предполагалось, что парк этот станет не только убежищем для индейского населения Центральной Бразилии, но и национальным природным заповедником, который должен сберечь для наших потомков Бразилию прошлого, Бразилию времен Кабрала со всей ее удивительной природой, со всем ее разнообразным животным и растительным миром, которые сохранились здесь в неприкосновенности благодаря трудностям доступа в эти места.

Первоначально мы, то есть администрация Парка, были подчинены непосредственно канцелярии президента страны. Вскоре, однако, нас передали в ведение министерства внутренних районов, и это «понижение в ранге» отразилось на нашем положении не лучшим образом.

Географически наш заповедник располагается на границе Центрального бразильского плоскогорья и Южной Амазонии, занимая территорию в тридцать тысяч квадратных километров на севере штата Мату-Гроссу, вдоль рек Кулуэне, Ронуро и Батови, сливающихся в Шингу. «Столицей» Парка является наш пост Леонардо. Здесь у нас сосредоточено руководство всей жизнью Шингу. Километрах в ста двадцати к северу расположен другой пост — Диауарум, где работает мой брат Клаудио. Мы с ним наблюдаем за жизнью племен, обитающих на территории Парка, оказываем им посильную помощь. Охраняем от «благотворного влияния цивилизации».

— Я успел заметить, что многие работы тут у вас выполняются индейцами. Легко их было обучить этому?

— А почему бы и нет? Индейцы очень восприимчивы, их можно обучить чему угодно. Мы сознательно поручаем им самые сложные работы, потому что задались целью не просто оградить их от нежелательных контактов с белыми, но и доказать, что они не хуже нас могут выполнять нашу работу, осваивать наши профессии.

— Ну и как? Получается?

— Да. Считаю, что наш опыт полностью удался. Даже за один сегодняшний день ты, Игорь, уже обратил внимание, что все основные работы на посту Леонардо выполняют индейцы. С самого начала я выбрал самых смышленых и распределил между ними обязанности, создав нечто вроде «кабинета министров». Старший у меня — Пиуни из племени кайаби. Он заведует техникой: движком, лодочными моторами и «джипом». У Пиуни имеется четверо помощников. Мегарон из племени чукарамае, Мейраван — тупи, Катинго — суйа и Аруйари— трумаи, «Пищеблок» обеспечивают Сабино и его жена Акау. Они, как и Пиуни, из племени кайаби. Обязанности птичника возложены на Арари — трумаи.

Помимо этого «кабинета министров», у меня имеется «секретариат» для выполнения всяких мелких поручений, двенадцатилетний Кокоти, который готовил вам с Арналдо постели, тринадцатилетний Арарапа (эти двое — трумаи), одиннадцатилетний чукарамае Такрери и Табата, которому четырнадцать лет.

Кроме «кабинета хминистров» и «секретариата», мы имеем здесь, на Посту, еще шестнадцать индейцев, которые выполняют остальные работы: ремонтируют постройки и хижины, выжигают лес под плантации и засевают их рисом и фасолью. Недавно мы собрали очередной урожай: четыреста мешков риса и двадцать — фасоли. А сейчас снова подготовились к севу, ожидаем только подходящего момента.

Разумеется, эти продукты идут не только для нашего, так сказать, внутреннего потребления на Посту. Значительную часть урожая мы передаем племенам, живущим на территории Парка. Они, разумеется, получают от нас продукты не «бесплатно», не «за спасибо», а помогают персоналу Поста в выполнении различных работ, в первую очередь по посеву и уборке урожая.

— Продукты вы производите сами. Во всяком случае, их основную часть. А кто обеспечивает Леонардо и Диауарум лекарствами, стройматериалами, бензином, запасными частями для лодочных моторов, батарейками для фонарей и прочими предметами, которые вы здесь не можете производить?

— Мы имеем специальную контору в Сан-Пауло, связь с которой, как ты уже наблюдал, поддерживается по радио. Она производит для нас закупки всех этих вещей за счет средств, ассигнуемых министерством на содержание Парка.

— А как это все сюда доставляется?

— О, это целая одиссея, — засмеялся Орландо. — Кое-что приходит к нам с самолетами ФАБ — бразильских военно-воздушных сил. Дело в том, что ФАБ имеет в Амазонии несколько своих баз, и, летая туда, самолеты по пути иногда садятся и у нас, оставляя почту, медикаменты да и некоторые срочные, но не очень тяжелые грузы. Основная же масса нашего «импорта» идет с «Большой земли» очень сложным путем: сначала товары грузятся в Сан-Пауло на грузовики, которые идут до Шавантины. Там машины проходят специальный техосмотр. Покинув Шавантину, они преодолевают горный хребет Ронкадор с его непроходимыми дорогами, где машинам приходится идти по горным карнизам, размываемым ливнями, и по тропам, прорубленным в сельве. На восьмые сутки, если все обстоит благополучно, караван доходит до верховьев реки Сете-де-Сетембро, где груз переваливается на высылаемые нами заранее лодки. Кстати, завтра туда пойдет «Арка», которую мы сегодня спускали на воду. Она присоединится к остальной «флотилии», которая уже ждет грузовики.

От места перевалки лодки возвращаются сюда по рекам Сете-де-Сетембро, Кулуэне, Туатуари, преодолевая пороги, подводные камни и мели. На этот отрезок пути затрачивается около десяти суток. Таким образом, груз, отправленный из Сан-Пауло, прибывает к нам недели через три. Если, повторяю, все обстоит благополучно, а не так, как сейчас, — он устало кивнул головой в сторону рации, напоминая о дневном разговоре с Сан-Пауло.

— А сколько всего индейцев обитает на территории Парка?

— Полтора десятка племен, объединяющих около тысячи человек.

— А всего в Бразилии сколько сейчас индейцев?

— Об этом, как ни странно, никто не имеет точного представления. Генерал Рондон, возглавивший в начале века первую экспедицию в Амазонию, полагал, что в стране к тому времени насчитывалось около восьмисот тысяч индейцев. Сейчас, как мне кажется, их численность не должна превышать ста пятидесяти тысяч. Из них около восьмидесяти или девяноста тысяч уже вступили в контакт с белым человеком и получают время от времени некоторую помощь от ФУНАИ — Национального фонда индейцев. Остальные продолжают пребывать в состоянии изоляции.

— Племена, населяющие территорию Парка, этнически близки между собой? Они говорят на одном языке или на разных?

— Нет, они делятся на несколько групп. Дело в том, что все племена, обитающие на территории Бразилии, или, если уж говорить точно, почти все, делятся на четыре большие языковые группы: в одну входят племена, говорящие на языках семейства тупи, в другую — на языках карибе, в третью — араваке, в четвертую — же. Та же самая картина наблюдается и у нас в Парке. В северной части Парка — вокруг Диауарума живут, например, племена суйа, чукарамае, кайаби и журуна. Первые двое принадлежат к языковому семейству же. Кайаби говорят на языке, относящемся к группе тупи, а журуна — на одним из так называемых «изолированных» языков, выходящих за рамки четырех основных семейств.

На юге Парка — вокруг нашего поста — живут одиннадцать племен: камаюра, ауэти, говорящие на языках смейства тупи; куйкуру, калапало, матипу и нахуква— их языки относятся к группе карибе; ваура, мехинаку и иолапити, говорящие на языках араваке; а также трумаи — изолированная языковая группа.

Все это отдельные, обособленные сообщества людей, говорящие на разных языках. Однако по образу жизни, по уровню развития они почти не отличаются друг от друга. И поэтому мы относим их к одной этнической группе, к одной культурной ветви, именуя ее «культура Шингу». Хотя, конечно, тут имеются и особенности, о которых не следует забывать. Племена южной зоны Парка раньше, чем живущие на севере, перешли к оседлому образу жизни, к возделыванию маниоки и других культур. И поэтому добились большего прогресса в области организации домашнего хозяйства. Их пример постепенно заражает племена кочевников. Чукарамае, например, вплоть до самого недавнего времени кочевали. Жили сбором плодов, рыбной ловлей и охотой. Вынуждены были в поисках рыбы и плодов проходить гигантские расстояния. А теперь они начали соображать, глядя на своих соседей — иолапити, камаюра и других, что оседлая жизнь проще и безопаснее...

Орландо сладко зевает и чуть было не проглатывает; какое-то летающее чудовище. Отплевавшись с остервенением, он сует в рот потухшую сигарету и протирает глаза руками. Я вижу, что он смертельно устал. Я чувствую, что после всей этой сегодняшней суматохи, после этого ливня, умолкнувшей рации, захлебнувшегося Педро, застрявших где-то грузовиков, рухнувшего сарая и прочих неприятностей, свалившихся ему на голову, он с громадным удовольствием послал бы меня, любознательного, со всеми моими вопросами куда-нибудь очень далеко.

Да, он прав. В конце концов впереди у меня еще много времени. Нужно осмотреться, разобраться, что к чему, а потом уже допрашивать Орландо.

«НЕТ ЛИ У ВАС БАТАРЕЙКИ?»

В жизни каждого человека бывают, вероятно, мгновения, когда он вдруг чувствует, что очутился на берегу; своего Рубикона. Подошел к рубежу, за которым начинается какой-то новый этап жизни.

В своей хотя и не слишком долгой, но весьма богатой приключениями жизни мне довелось пересекать экватор, блуждать по руинам легендарной инкской крепости Мачу-Пикчу, пить воду Ориноко, интервьюировать космонавтов, фотографировать тысячный гол Пеле, бродить по серым подземельям средневековых фортов в Картахене и объясняться с шефом политической полиции Гуаякиля, заподозрившим во мне «коммунистического шпиона». Но, по-моему, впервые я почувствовал себя на берегу моего Рубикона в тот жаркий октябрьский полдень, когда Кокоти, выведя меня узкой бугристой тропкой из леса, махнул рукой в сторону большой поляны и спокойно сказал: «Иолапити...»

Метрах в ста прямо перед нами виднелись четыре громадные серо-желтые хижины, скрывавшие этот таинственный и загадочный мир — иолапити. Сто метров отделяли меня от каменного века, от костров, зажигаемых трением деревянных палочек, от грозного рокота барабанов, возвещающих о войне и мире, от тихого свиста стрел и глухих ударов боевых дубинок. Сто метров, которые должны были перевернуть еще одну, может быть самую интересную, страницу моей жизни. И кто может осудить меня за то, что в душу мою вдруг закрались сомнения? Кокоти равнодушно ждал, пока я, делая вид, что подтягиваю ослабевший ремень сумки с магнитофоном и фотоаппаратами, пытался привести в порядок растрепанные мысли и чувства. Возясь с сумкой, я не заметил, как из ближайшей к нам хижины вышел индеец и зашагал прямо на нас. Я увидел его, когда он уже подходил к нам. Высокий, статный, лет двадцати на вид, он шел прямо на меня и глядел мне в лицо спокойно и холодно. В его взгляде не чувствовалось вражды, но и не было заметно дружелюбия. Он подошел к нам вплотную и остановился.

Я собираюсь протянуть ему подарки, а он улыбается и спокойно, на отличном португальском языке спрашивает меня:

— Добрый день, сеньор! У вас случайно не найдется полудюжины батареек для магнитофона «Филипс»? Я выпрямляюсь и растерянно гляжу на своего собеседника. Потом протягиваю ему руку и пытаюсь мямлить, что очень рад его видеть, что, надеюсь, мое присутствие не удивляет его, что батарейки у меня, конечно же, найдутся, но я, право же, никак не мог предположить, что здесь, вдали от... короче говоря...

Еще через пять минут мы уже хлопаем друг друга по плечам, и мой новый друг сует себе в рот сигарету «Континенталь», которую я предлагаю ему за отсутствием трубки мира.

Я узнаю, что его зовут Аритана, что он уже побывал несколько лет назад в Сан-Пауло, откуда вернулся в свою деревню с магнитофоном, подаренным кем-то из тамошних репортеров. Батарейки вскоре «скисли», и магнитофон замолк. То, что именно он встретил нас с Кокоти, оказалось случайностью. Но случайностью счастливой: Аритана, как выяснилось, сын вождя племени. Гостеприимно сойдя с тропинки, он приглашает меня следовать за ним в деревню. И мы гуськом двигаемся к центру поляны. Впереди — Аритана, за ним — я, в арьергарде — Кокоти.

В центре поляны я вижу маленькую хижину. Точнее говоря, грубый соломенный навес, покоящийся на четырех столбах. Я догадываюсь, что это «дом флейты», о котором упоминают все побывавшие в Шингу путешественники. Нечто вроде «мужского клуба», куда женщинам вход строжайше запрещен. В шалаше сидят несколько индейцев и ведут неторопливую беседу.

Как и полагается по освещенному веками дипломатическому протоколу, первым делом меня представляют «главе государства» — отцу Аританы, Канато. Кокоти чинно здоровается с вождем и говорит, что увешанный фотоаппаратами «караиба» является другом Орландо и испытывает желание познакомиться с жизнью замечательного племени иолапити, весть о котором дошла даже до племени караиба, расположенного так далеко, что понадобилось бы три-четыре «луны», чтобы добраться до него на большой-большой лодке.

Канато, отложив в сторону зубило, которым он тесал какую-то толстенную палку, протягивает мне руку и снисходительно отвечает, что друзья Орландо — его друзья, и караиба может чувствовать себя во владениях иолапити как в своем собственном доме.

Несмотря на отсутствие каких бы то ни было признаков одежды, он выглядит весьма импозантно. Выкрашенные красной краской и постриженные «под горшок» волосы аккуратно причесаны. Бицепсы рук туго перехвачены серой тесемкой. Из-под припухлых век он разглядывает меня сосредоточенно, но дружелюбно. Вслед за вождем мне протягивают мозолистые негнущиеся ладони и окружающие его индейцы. Каждый из них считает своим долгом продемонстрировать некоторое знакомство с португальским языком, учтиво осведомившись «комо шяма?» — «как тебя зовут?». В мгновение ока опустошается вынутая визитером пачка сигарет, и к низкой кровле шалаша уютно подымается голубой дымок, предрасполагающий к дружеской беседе.

При ближайшем рассмотрении палка, которую Канато вновь принимается сосредоточенно обтесывать, оказалась волшебной флейтой «жакуи». Как и весь этот «мужской клуб», «жакуи» тоже табу для женщин: они не могли не только видеть, но даже слышать ее звук. Я спрашиваю, можно ли мне услышать «жакуи». Канато великодушно соглашается. Тут же из-под вороха соломы в углу шалаша извлекается такая же флейта, и вождь, отложив свое зубило в сторону и спокойно облизав губы, подносит музыкальный инструмент ко рту. Да, это действительно флейта! Тихие протяжные звуки, льющиеся из «жакуи», складываются в бесхитростную музыкальную тему, навевающую какие-то спокойные, я бы даже сказал, лирические ассоциации. Если бы не столь экзотическая обстановка, я был бы готов, закрыв глаза, представить себе раннее утро, солнце, показавшееся из-за черного дальнего леса, и настойчивый пастуший рожок, созывающий стадо... Потом в эту идиллическую тему вкрались какие-то тревожные нотки, раздались зловещие вскрикивания, предупреждавшие, видимо, об опасности, флейта пронзительно взвизгнула и замолкла.

Я тут же хочу выразить охватившие меня чувства искренней благодарности, но Канато глядит на меня весьма равнодушно. Он не ждет восторженных отзывов и явно не интересуется моим мнением. Он знал, что сделал доброе дело, позволив караибу приобщиться к великому искусству иолапити. И все же я пытаюсь выразить свое восхищение и интересуюсь темой исполненного произведения. Канато снисходительно разъясняет, что это была мелодия песни о ловле рыбы. Потом он говорит, что в репертуаре племени имеются и другие, так сказать, «функциональные» мелодии, исполняющиеся, например, при отъезде кого-то из соплеменников в дальний путь или при его возвращении. Мелодии, сопровождающие трудовые процессы, строительство хижин, например, или посев маниоки. Или церемониальные песни, которыми отмечают рождение и смерть. Я старательно киваю головой, и Канато, растроганный, наконец, моим интересом к духовной культуре иолапити, иллюстрирует свои объяснения исполнением «похоронного марша» своего племени. На сей раз мелодия звучит в исполнении дуэта: к Канато подключился Аритана. Отец ведет основную тему, вероятно, «мужскую»: протяжную, мрачную, заунывную. Флейта сына вскрикивает, имитируя рыдания женщин над телом погибшего сына, мужа или отца.

Потом флейты откладываются в сторону, и мы начинаем осмотр деревни с малоки, где обитает семья самого Канато.

Из всех известных человечеству жилищ индейская малока является, пожалуй, одним из самых остроумных и любопытных. Вычерчивается на земле овал метров пятнадцати-двадцати длиной и метров семидесяти шириной. Затем по границе овала вкапывают длинные жерди, сходящиеся вверху, метрах в семи от земли. Для прочности они переплетаются горизонтальными жердями, после чего этот каркас оплетается «сапе» — соломой из пальмы. Два отверстия — двери, расположенные по короткому диаметру овала, одна против другой, создают сквознячок. Дом готов!

В каждой малоке живет несколько семей. У каждой семьи есть своя территория, свои гамаки, свои миски и прочая утварь. И никто в эти миски не сует любопытного носа. Все это я узнал впоследствии от Орландо. Потому что, тогда, в самый первый момент, когда, охваченный трепетным нетерпением, я ступил в малоку Канато, мне было не до обобщений и не до рассуждений. Я стремился глядеть во все глаза...

Впрочем, в первую минуту я ничего не увидел: слишком резким был контраст между ярким солнечным светом снаружи и густым полумраком внутри малоки. Потом глаза освоились, и, как на проявляющемся в полутемной фотолаборатории негативе, начали прорезаться первые детали: в центре горит костер, вокруг него сидят на корточках несколько женщин. Одна скребет громадную глиняную сковороду. Другая размешивает рукой нечто напоминающее жидкое белое тесто. Третья сосредоточенно смотрит на первых двух. Рядом с ней лежат разморенные нестерпимой духотой три собаки, лениво поглядывающие на незнакомца, и тощая кошка, вытянувшаяся близ огня. Вверху раздается какой-то пронзительный крик. Это пискнул, реагируя на визитеров, а может, просто укушенный блохой, маленький зеленый попугай «арара».

Два толстых столба, расположенных по обе стороны входного отверстия, служат опорами всего каркаса малоки. От них к боковым жердям протянуты гамаки. В одном из них сейчас лежит супруга вождя Канато — мать Аританы. По ее животу ползает малыш. Женщина не говорит по-португальски, поэтому Аритана, объясннив ей, кто я такой, берет на себя обязанности переводчика.

Я спрашиваю женщину, как ее зовут. Она отвечает: «Дебори». Однако уже второй вопрос ставит ее в тупик: не может сказать, сколько у неё детей, ибо не умеет считать. Аритана поясняет, что его мать, как и большинство соплеменников, считает до шести. А все, что идет, так сказать, «сверх этого», именуется словом «много». Поэтому Дебори, пытаясь ответить, на мой вопрос о количестве детей, идет по более простому пути: она перечисляет имена всех своих детей.

Далее я выясняю у нее, что все лети здоровы, что кормит она их лепешками из маниоки, кукурузой, рыбой и мясом макак — крошечных обезьянок, единственных животных, употребляемых иногда, но весьма редко, индейцами Шингу в пищу.

Впоследствии я узнал романтическую историю этого семейства. Лет двадцать назад Канато, бывший тогда, кстати сказать, чемпионом иолапити по борьбе «ука-ука», познакомился с Дебори. Она была дочерью вождя камаюра и женой одного из самых уважаемых своих соплеменников. Как известно, любовь не знает границ, и Канато в один прекрасный день взял свою возлюбленную за руку и сбежал с ней. Разгневанные супруг и отец беглянки вымазались черной краской «жепипапо», поклявшись убить обидчика. Погоня, однако, была безуспешной: Канато слишком хорошо знал окрестности и надежно упрятал свою красавицу.

Прошло несколько лет, и тоска но дочери убила гнев в сердце старого отца. Он торжественно объявил, что согласен признать Канато мужем своей дочери, после чего Канато смог приступить к спокойному созиданию своего семейного очага. Этот брак был столь идиллическим, что растроганный отец решил отдать Канато свою вторую дочку — младшую сестру Дебори. Так у вождя иолапити стало две жены. Совсем недавно он обзавелся и третьей супругой — молоденькой иолапити. Все три жены отлично уживаются друг с другом, деля между собой под мудрым руководством Дебори свои домашние обязанности.

Мне рассказали, что, когда Аритана было четырнадцать лет, он прожил в Сан-Пауло (в доме Орландо) семь месяцев. Злые языки утверждали, что Аритана даже успел завести там, на земле караибов, подружку. Прослышав об этом, взволнованная Дебори вынуждена была срочно подыскивать блудному сыну невесту. После бурных семейных советов и споров в качестве кандидатки была утверждена дочка вождя соседнего племени калапало. Правда, ей не было тогда и двенадцати лет, но это не имело значения. В конце концов Аритана мог и подождать, пока невеста подрастет и пройдет обязательный для всех подростков период добровольного заточения в специальном домашнем карцере. Я увидел этот карцер неподалеку от гамака Дебори: какой-то странный шалаш, напоминавший громадный шкаф, сплетенный из соломы и сухих пальмовых листьев.

Около года подросток сидит в этом карцере, совершенно изолированный от внешнего мира. Лишь по ночам тайком, чтобы никто не видел, он выходит оттуда, спешит к речке, купается и потом бегом возвращается в эту добровольную тюрьму. Считается, что таким образом девочки становятся приготовленными к замужеству, а мальчики обретают силу, мужество, выносливость. По окончании «карантина» устраивается праздник: будущий мужчина посвящается в «воины». Он борется со своими сверстниками, демонстрируя силу и ловкость. Окруженные толпой «болельщиков», борцы становятся друг против друга, наклоняются и начинают угрожающе рычать, стремясь «запугать» противника. Потом они принимаются медленно ходить вокруг какой-то воображаемой точки, лежащей между ними, затем падают на колени и начинают ерзать на четвереньках, продолжая вращательное движение. Их головы сближаются, они хватают одной рукой соперника за шею, другой за руку, подымаются на ноги, и тут начинается собственно борьба, продолжающаяся до тех пор, пока кто-то из двоих не окажется на земле.

Девочка во время заточения перевязывает ноги тесемками на щиколотках и чуть ниже колен. От этого мышцы икр опухают и вздуваются. Девочка вместе с тем все эти месяцы не имеет права стричь волосы, и ее выход на свободу знаменуется обрядом «пострижения», который обычно выполняет ее жених. Но главным символом приобщения к миру взрослых является для девушки одевание — сразу же после «карантина» — «улури». Так называется тонкий поясок из бечевки, который женщины Шингу (именно женщины, а не девушки!) носят на бедрах и который служит им обычно единственной «одеждой». «Улури» является характерной приметой этого района, некоторые исследователи даже склонны подчеркивать единство племен Шингу термином «культура улури». Но прекратим эти абстрактные рассуждения, вернемся в малоку Канато.

Поблагодарив Дебори за благосклонное внимание, которое она мне уделила, и одарив ее и детишек горстью «карамело», я продолжаю осмотр хижины.

Помимо гамаков, в ней немало иной любопытной утвари: на полу стоят глиняные миски серо-бурого цвета. На жердях, являющихся каркасом малоки, висят луки, стрелы, деревянные дубинки и корзины. Некоторые из них, отделанные разноцветными волокнами, сплетенными в строгий геометрический орнамент, поражают тонкостью и красотой. Аритана, удовлетворенный впечатлением, которое производят на меня эти корзины, показывает мне несколько предметов домашнего обихода, выполненных с еще большим мастерством: гребень, сделанный из длинных твердых колючек, оплетенных синими и белыми волокнами. Головной убор, нечто вроде короны, из разноцветных перьев. Браслеты и бусы — из перьев, высушенных ягод, орехов и семян.

Под каждым гамаком виднеются кучки пепла и головешки. «У нас же нет одеял, как у Орландо или у других белых, — говорит, заметив мое удивление, Аритана, — поэтому мы на ночь, когда холодает, разводим под гамаками огонь».

— Трудно, наверное, бывает, когда идут дожди? — спрашиваю я.

— Да, дожди — это не очень хорошо. Лучше, когда солнце, — соглашается он.

— Твоя мать сказала, что она кормит вас рыбой. Как вы ее ловите?

— Сейчас у нас стали появляться крючки и лески: Орландо дает. Но вообще-то мы стреляем рыбу из луков.

— Из луков?!.

Я потрясен. Но совершенно напрасно. Уже на другой день я увидел этот экзотический, но не менее увлекательный и куда более продуктивный по сравнению с традиционным закидыванием удочки рыболовецкий процесс. Его главный производственный секрет заключается в том, что он проходит на мелководье. Стоя на носу лодки, а иногда и на песчаной отмели, индеец внимательно следит за тем, что происходит под водой. Как только у него под ногами окажется подходящая по размеру рыбина, тетива бесшумно натягивается и... через мгновение, прошив рыбу насквозь, стрела впивается в дно так, что над поверхностью воды торчит, подрагивая, ее хвостовое оперение. Все в порядке, можно готовить уху.

Я столь сильно увлекся беседой с Аритана, что забыл о времени. Впрочем, об этом не забыл Кокоти. Он тихо подходит сзади, выжидает момент, когда можно будет обратиться к нам, не перебивая нашей беседы, и напоминает, что Орландо просил нас не опаздывать к обеду. Я пожимаю руку Аритана, прощаюсь еще раз с его матерью и отправляюсь в «мужской клуб» для прощания с Канато. Я дарю ему на прощание остаток конфет, а он достает из-под бревна кусок маниоковой лепешки — «бижу» и сует мне. Я растроганно благодарю Канато за угощение и говорю, что уношу с собой самые приятные воспоминании о племени иолаппти и о его достойном вожде.

Мы хлопаем друг друга по плечам и поглаживаем по спине с той же неистовой нежностью, с какой этот обряд совершается двумя старожилами Рио де Жанейро.

На обратном пути Кокоти сообщает мне, что Канато считается одним из самых умных вождей Шингу. Почему? В ответ на этот вопрос Кокоти рассказывает о том, как обошелся однажды Канато с одним из важных караибов, посетивших несколько лет назад иолапити. Считая себя слишком хитрым, караиба этот решил убить одним ударом двух макак: самому особенно не тратиться, но подарки от иолапити раздобыть. У него был всего один кусок мыла, но он разрезал его на несколько мелких кусочков, роздал индейцам, а потом потребовал взамен лук и стрелы, да еще в придачу бусы из перьев! Услышав эту просьбу, Канато спокойно протянул руку, взял одну стрелу, разломал ее на несколько частей и протянул их белому со словами:

— За каждый кусок мыла ты получишь кусок стрелы.

Закончив рассказ, Кокоти заливается тонким смехом и беззаботно продолжает шлепать босыми ногами по узенькой тропке, которая мне кажется вымощенной динамитом. Я осторожно ставлю свои обутые в кеды ноги, ожидая под каждым сухим листом пронзительный укус кобры, тарантула или еще какого-нибудь гада.

Уже на подходе к посту Леонардо мы слышим тихое гудение мотора.

— Авион! — в восторге кричит Кокоти и бросается, сверкая черными пятками, вперед.

Это действительно был самолет ФАБ, совершающий рейс из Сан-Пауло в Манаус. Проревев над самыми верхушками деревьев, он разворачивается и заходит на посадку, грузный, неуклюжий «Дуглас» времен второй мировой войны.

— Вчера прилетел ты, сегодня этот ФАБ, скоро нам придется заводить диспетчера с радиолокатором и девочку в мини-юбке, чтобы продавала билеты, — смеется Орландо, глядя, как самолет бежит по полосе, переваливаясь на ухабах, вздымая красную пыль. Потом наступает тишина, к самолету спешит на «джипе» Мейрован, бегут мальчишки. Еще через несколько минут в «контору» дружной гурьбой вваливается экипаж. Пока идет разгрузка каких-то ящиков, летчики пьют кофе, рассказывают пару свежих столичных анекдотов, подмигивают смуглым красавицам чикао, сгрудившимся у окон, и прощаются. Пора лететь дальше: в Жакареакангу. На посту остается прилетевший с ними долгожданный доктор, вызванный Мариной для осмотра Унираньи. Им оказывается совсем юный курсант сан-паульской военно-медицинской школы Нельсон, блондин с тонкими рыжими усиками над пухлой губой.

— Хэлло! — кивает он мне, бросая чемодан на соседнюю койку. — У вас есть закурить? О, американские? Отлично.

Он пускает к потолку клубы ароматного дыма и падает на постель с таким стоном, как будто весь путь от Сан-Пауло до поста Леонардо он прошагал в своих модных замшевых полуботиночках. В этот момент появляется Марина и спрашивает, не хочет ли доктор пройти к больной.

— Как, уже? — изумляется Нельсон, вздымая куда-то почти к затылку свои пшеничные брови. А я думал, что вы меня сначала хотя бы покормите.

Глаза у Марины стекленеют, и доктор тут же спохватывается:

— Впрочем, вы правы. Да, да! Сейчас, пардон...

Он вскакивает и берется за воротничок своей белоснежной, но уже припорошенной красной пылью рубахи.

— Пардон, мадам, я должен переодеться. Уж очень здесь у вас жарко.

Марина, усмехнувшись, выходит. Нельсон, расстегнув все пуговицы, аккуратно снимает накрахмаленную рубаху, затем снова застегивает верхнюю пуговицу, чтобы не мялся воротничок, и аккуратно кладет рубаху на койку. Он благоухает лавандой и ментолом. Мягкое тело выглядит таким матово-белым, словно он всю жизнь питался одним только зефиром, запивая его сбитыми сливками.

Появляется Марина и говорит, что девочку лучше посмотреть до обеда, так как потом она должна спать. Услышав об обеде, Нельсон оживляется и, схватив свой саквояж с инструментами, спешит к изолятору.

Он долго выслушивает Униранью, подымая брови и глубокомысленно закатывая глаза. Потом считает ее пульс, несколько раз заставляет вытянуть язык, оттягивает веки и щупает живот. Наконец вздыхает и чистосердечно признается:

— Ничего не понимаю. Похоже, у нее действительно непорядок с почками. Но чтобы сказать наверняка, нужны хорошие анализы.

— Если бы вы посмотрели ее сразу же, пока самолет был здесь, мы успели бы с летчиками послать анализы в Манаус, — заметила Марина.

Униранья, ничего не понимавшая в странном языке караибов, с испугом смотрела на этого нового белого, появившегося у ее постели. Марина погладила ее по голове и сунула в руку кусок белой лепешки. Девочка откусила и тихо зашевелила челюстями, не сводя с нас настороженных глаз.

— Кокоти! Где мои очки? — раздалось за окном. — Кокоти! Где Кокоти?..

Орландо ввалился, пыхтя и отдуваясь. В темной комнатке сразу стало тесно и беспокойно.

— Ну что с девочкой? — спросил он, обращаясь почему-то к Марине.

— Я должен понаблюдать за ней немного, — пробормотал Нельсон. — Жалко, что здесь у вас нет возможности сделать анализы.

— Ну что же, наблюдайте. Время есть: ваш самолет пойдет обратно из Манауса примерно через неделю, — согласился Орландо. — А сейчас пошли обедать! Мария грозилась чем-то нас удивить сегодня по случаю этакого съезда гостей.

За крошечным столом в домике, где жили Марина с Марией, мы с трудом разместились на табуретках и скамьях: на самом почетном месте — близ двери на кухню — Орландо, по правую и левую руки от него — Галон, Мария, Марина, Нельсон, пилот Арналдо и я. Обещанный Марией сюрприз был действительно сенсационен: суп из черепахи, которую выловил вчера вечером Кокоти. На второе было подано самое традиционное блюдо поста Леонардо, которое Орландо ежедневно поглощал всю эту четверть века утром, днем и вечером: вареный рис с фасолью. Знаменитый «рис-фасоль», как называют его в бразильском «интериоре» — провинции.

— Ну как там живут иолапити? — спросил Арналдо. — Все в порядке?

Я молча кивнул головой: рот мой был заполнен нежным и сочным черепашьим мясом. Арналдо пригубил из стаканчика горькую «пингу» — крепкую настойку из сахарного тростника, облизнулся, зажмурился от наслаждения и сказал:

— А завтра, если хочешь, можем слетать в Диауарум. Я уже договорился с Орландо.

«ВАС ВЫЗЫВАЕТ ДИАУАРУМ»

Нет, пост Леонардо был еще далеко не «краем света»! Настоящий «край света» мы нашли в Диауаруме, километрах примерно в ста двадцати к северу. Если бы мы пролетели еще столько же, может быть, даже чуть меньше, мы оказались бы над совсем уж экзотической, таинственной, дразнящей воображение точкой, именуемой «географический центр Бразилии». Галон объяснил мне, что если наклеить карту страны на плотный картон, затем вырезать ее по границе и проткнуть в «географическом центре», посадив на перо ученической ручки, то она станет вращаться вокруг этой самой точки.

Бензина у Арналдо было в обрез. Он не знал, как будет добираться обратно, ибо расположенные к югу от Шингу военные авиационные базы далеко не всегда продавали бензин «воздушным извозчикам». Поэтому мы были вынуждены экономить горючее и не решились на экскурсию к «географическому центру», ограничившись посадкой в Диауаруме.

Что же это такое — Диауарум? С точки зрении Национального фонда индейцев, это второй после Леонардо пост Национального парка Шингу, обеспечивающий работу в северной зоне Парка. С точки зрения картографов, Диауарум — это самая крохотная точка на самой крупномасштабной карте страны. На такой, где принято отмечать даже одинокие валуны у пешеходных троп и броды через лесные ручьи. С точки зрения летчиков, летающих над Южной Амазонией, Диауарум — это одна из немногих точек привязки, помогающих им ориентироваться в безбрежном зеленом океане сельвы между постом Леонардо на юге и Жакареакангой на севере. С точки зрения индейцев, Диауарум — это место, где живет их добрый гений, «караиба», который давно перестал быть «караибой», великий Клаудио, который все знает, все может, который понимает язык птиц и зверей, без промаха стреляет из ружья и ориентируется в сельве не хуже самого опытного чукарамае. Великий Клаудио, который никогда не ошибается, которого нельзя обмануть, ибо он видит тебя насквозь и знает, что делается в твоем сердце.

Если когда-нибудь на месте Диауарума возникнет хотя бы маленький поселок, и в этом поселке будет школа, и ученики этой школы захотят написать его историю, то первой записью в этой летописи станут строки из дневника Штейнена, отметившие первое появление «цивилизованного» человека в этой точке:

«1884. 31 августа. 11°46\'5\" южной широты... В десять утра раздался крик: «Там, впереди — люди! Много лодок!» Мы выскочили на берег, солдаты схватили оружие и замерли, глядя на длинную цепочку лодок, которые приближались к нам... Всего мы насчитали 14 лодок с 43 индейцами. Все челны, длинные, узкие, плыли строго в строю, словно участвуя в тщательно отрепетированном театральном действе, держась вдали от берега, на котором мы находились, и направляясь к противоположному берегу. Мы не слышали никаких команд.

Почти все индейцы были наги, тела и лица их были ярко раскрашены красной и черной мазью. Многие сплошь вымазаны черной краской, словно сажей. На голове короны из белых перьев, волосы коротко острижены. В руках были луки и пучки разноцветных стрел.

Вдруг они неожиданно разорвали эту тишину оглушительным криком, фанатичным визгом и шумом. Не было сомнения, что это были трумаи, потому что они беспрестанно кричали это слово, как если бы в эти минуты решалась их судьба. Они били кулаками в грудь, вращали туловища свои так сильно и быстро, что, казалось, невозможно делать более быстрые движения...»

Далее в дневнике Штейнена говорилось, что он и его спутники тоже принялись кричать, махать руками. Эта какофония продолжалась до тех пор, пока Штейнен не вспомнил вдруг два слова на языке трумаи, выученные в соседнем племени: «апири» — друг и «мейжу» — хлеб. Он закричал их громко, повторяя несколько раз подряд, и индейцы замолкли, пораженные тем, что караиба знает эти слова. Потом они решились приблизиться к чужеземцам, недоверчиво и боязливо оглядели белых. Начался сумбурный диалог, в котором никто ничего не понимал. Так продолжалось до тех нор, пока один из трумаи, рассматривая ружья, не нажал случайно на спусковой крючок. Раздался выстрел. Первый выстрел в этих местах. Он поверг индейцев в неописуемый ужас. Оцепенев на мгновение, они затем с потрясающей быстротой бросились в воду, спасаясь от этого непонятного грома, разверзшего небеса.

Так встретились с белыми трумаи — это удивительное, загадочное племя, говорящее на каком-то особом языке, совершенно отличном от всех известных науке индейских языков Южной Америки. Они появились в Шингу последними из населяющих ныне этот район племен. Орландо и Клаудио предполагают, что их прадеды пришли сюда, спасаясь от преследования какого-то воинственного народа по имени «ассумади». Идя туда, «где опускается солнце», они добрались до Шингу, однако встретили здесь еще более свирепых врагов — суйа, индейцев одного из самых воинственных и непокорных племен Центральной Бразилии.

На землях, которые заняли трумаи, находились богатейшие залежи диабаза — камня, служившего отличным сырьем для изготовления топоров. Трумаи пытались наладить меновую торговлю с соседями, обменивая эти диабазовые топоры на посуду и другую утварь. Однако обитавшие по соседству суйа захотели овладеть диабазом. Начались нескончаемые кровопролитные войны, закончившиеся поражением трумаи. Старики вспоминали, что когда-то давно племя размещалось в шести деревнях. Штейнен, попавший сюда в разгар войны с суйа, нашел уже только две деревни трумаи. В одной было восемь хижин, в другой — пять. В 1952 году научный сотрудник Национального музея Рио-де-Жанейро Педро Эрнесто де Лима, попытавшийся осуществить перепись этого племени, насчитал только восемнадцать трумаи. Да, война с суйа привела трумаи к гибели. Вот что писал Лима в своем дневнике: «Эта группа, ранее столь многочисленная, пребывает сейчас в состоянии полного упадка... Поведение этого племени, занимающего по отношению к остальным подчиненное и зависимое положение, весьма заметно отличается от остальных: они пугливы, ведут себя недоверчиво, прячут глаза. Они никогда ни радуются, и сколько с ними ни общаться, они продолжают оставаться замкнутыми. У них не чувствуется динамизма, здоровья, расположения к труду, какими отличаются, например, камаюра».

Эти сведения я почерпнул в пожелтевших папках Музея индейцев в Рио-де-Жанейро, готовясь к поездке в Шингу. Но, выписывая любопытные факты из истории аборигенов этих мест, я не мог и предположить, что здесь, в Диауаруме, мне доведется встретиться с индейцем, которого можно будет назвать «последним из Трумаи». Впрочем, не будем забегать вперед. Вернемся в кабину нашего крохотного «баркрайфта», заходящего на посадку в Диауаруме.

Под окном изгибается кажущееся широченным по сравнению с Туатуари свинцовое русло Шингу. В ослепительной зелени леса неожиданно вспыхивает узкая красная посадочная полоса. Через несколько секунд самолет окунается в облако красной ныли. Нас трясет. Под ногами оглушительной дробью стучат по фюзеляжу сухие комья земли. Потом дрожь прекращается, скорость падает, и, неуклюже переваливаясь с боку на бок, ковыляя на буераках и кочках, «баркрайфт» останавливается.

Арналдо распахивает дверцу, спрыгивает вниз. Следом за ним, кряхтя и чертыхаясь, вываливается Галон. Затем лезу я, тщательно оберегая от сотрясения сумку с аппаратурой. К нам неторопливо приближается несколько индейцев и Клаудио Вилас-Боас. Бледное изможденное лицо с усами и тощей бородкой клинышком, впалая грудь. Он удивительно напоминает кого-то, кого я уже видел. Видел неоднократно. Но где?

Пока он подходит ближе, меня осеняет: Чехов!.. Он потрясающе похож на Чехова! Только вместо пенсне черные очки. И вместо чистой жилетки потертая, штопаная-перештопаная серая рубаха с закатанными по локоть рукавами.

В отличие от Орландо, который был предупрежден о моем приезде радиограммой, Клаудио еще не имеет ни малейшего представления о том, кто пожаловал к нему в это душное октябрьское утро. Протягивая руку, он деликатно покашливает и вопросительно глядит на меня. Я представляюсь, и его выгоревшие брови удивленно ползут на морщинистый лоб:

— Вы что — из Москвы?!

— Вообще-то я москвич. Но сюда пожаловал из Рио.

Нас окружает такая же, как в Леонардо, пестрая любопытная толпа. Впереди мальчишки. Чуть поодаль степенные отцы семейств. За ними женщины. Почти все с младенцами, оседлавшими материнские бедра. Опираясь на палку, стоит в сторонке дряхлый старик. Его нижняя губа чудовищно растянута темным деревянным диском размером с чайное блюдце. Длинные седеющие волосы опускаются на плечи. Очевидно, это чукарамае, единственное племя Шингу, предпочитающее носить длинные волосы, а не стричь их, как остальные, «под горшок».

Пока изнемогающие от сознания важности исполняемой миссии мальчишки тащат наши чемоданы и рюкзаки к виднеющимся за деревьями хижинам, Клаудио приглашает нас познакомиться с Диауарумом.

Да, это действительно «край света»! Трудно найти на нашей беспокойной планете другую точку, столь удаленную от неоновых реклам и торговли в кредит. По сравнению с Диауарумом Леонардо выглядит шумным столичным центром. Как-никак в Леонардо имеется несколько каменных строений, какое-то подобие механической мастерской, и «контора», напоминающая солдатскую казарму, но вполне пригодная для жилья. А здесь, в Диауаруме, пожалуй, единственной приметой далекой цивилизации служат сарай, два крошечных деревянных шалаша да моторная лодка, приткнувшаяся к коряге на берегу Шингу. Рядом с одним из шалашей ютилась еще «столовая»: навес на четырех столбах с грубо сколоченным столом и вкопанными в землю лавками.

Несколько лет назад на этом месте находилась деревня суйа, от которой осталась пара старых малок. Где-то между ними покоятся в земле кости пятерых американцев, забравшихся сюда в конце XIX века вслед за Штейненом. Суйа встретили их гораздо менее гостеприимно, чем немецкого путешественника.

— Вы, вероятно, проголодались? — спросил Клаудио.

— Да, да, недурно бы и перекусить, — обрадовался Галон. — А потом, Клаудио, дай нам какого-нибудь специалиста по части рыбы, и мы организуем роскошный обед.

В «столовой» уже потрескивают разгорающиеся пальмовые листья и жизнерадостно звенят разбрасываемые по столу алюминиевые миски. Чумазый поваренок лет десяти от роду размешивает в небольшом котле коричневое варево: увы, все тот же традиционный «рис-фасоль».

Пока готовится завтрак, мы с Клаудио завершаем обход Диауарума. Он подводит меня к сараю, у которого толпятся десятка полтора мальчишек.

— Тут наша рация, — говорит он. — Сейчас меня будет вызывать Орландо.

Я заглядываю в дверь поверх голов благоговейно замеревших сорванцов. У старенькой рации сидит парнишка лет двадцати, если не меньше, и сосредоточенно, словно это является самым привычным занятием сынов Шингу, крутит рукоятки. Я удивленно смотрю на Клаудио, предполагая, что сейчас он прогонит мальчишку, но Клаудио молча улыбается и лезет за сигаретой.

— Видали? — говорит он закуривая. — Это моя правая рука. Мой премьер-министр, Аруйаве.

«Премьер-министр», не обращая на нас никакого внимания, продолжает вслушиваться в треск эфира. Вдруг лоб его сосредоточенно морщится, Аруйаве берет микрофон и, не теряя достоинства, провозглашает:

— Алло! Алло! Леонардо! Алло, Леонардо! Вас вызывает Диауарум! Как слышите? Прием! Алло, Леонардо! На связи — Диауарум! Перехожу на прием!

Он щелкает ключом, переключая рацию на прием. Сквозь треск и шумы откуда-то издалека, словно с другой планеты, выплывает знакомый голос:

— Вас слышим, Диауарум! Вас слышим! Алло, алло! На связи — пост Леонардо. Вас слышим хорошо. Что нового? Что нового? Как слышите? Прием!

Аруйаве удовлетворенно шурит глаз и окидывает утомленным и строгим взглядом робко толпящихся у входа в шалаш соплеменников. Вероятно, с таким же выражением снисходительного сочувствия к менее удачливым собратьям его отец и дед возвращались некогда в деревню после хорошей охоты, неся на плече тушки жирных макак. Насладившись минутой почтительного молчания, Аруйаве небрежным движением руки вновь переключает рацию и спокойно отвечает:

— Алло, алло, Леонардо! Вас слышим отлично. У нас все в порядке! У нас все в порядке! Вчера был дождь и ураган. Дождь и ураган! Сорвана крыша склада. Сорвана крыша склада! Затопило плантации кукурузы. Затопило плантации кукурузы! Кончается рис и фасоль! Кончается рис и фасоль! Если через неделю не будет прислано продовольствие, будет плохо. У детей суйа эпидемия коклюша! Эпидемия коклюша! Клаудио просит прислать лекарств. Нет лекарств. Дети болеют! Клаудио срочно просит лекарства! Кончаю, у нас все в порядке! У нас все отлично. Как слышите? Прием!

У них все отлично... Только кончился рис, затопило плантации, дети больны коклюшем и нет лекарств. А в остальном... Да, этот парень, можно было поручиться, не умрет от инфаркта. Клаудио молча улыбается, глядя на деловито прощающегося с Орландо Аруйаве. Улыбается так, будто разделяет оптимизм своего «премьер-министра».

Потом мы завтракали, обжигаясь «рис-фасолью». Галон, размахивая ложкой, рассказывал, как в позапрошлом году чукарамае, явившиеся с визитом вежливости к Клаудио, чуть не устроили тут, в Диауаруме, настоящую войну. Клаудио смущенно улыбался, уткнув глаза в миску. И нельзя было понять, как он относится к тому, что говорил Галон. И если подогретый привезенным нами виски Галон не преувеличивал, то эпизод сей вполне заслуживал включения в мой путевой дневник.

— Чукарамае прибили и съели поросенка. Думали, что он дикий, а он оказался из хозяйства Диауарума. Несколько журуна, которые помогают тут Клаудио, возмутились и устроили скандал. Сначала просто ругались. Потом детишки журуна закидали камнями мальчишку чукарамае, когда он залез на дерево в поисках плодов гойабы. Чукарамае начали мазаться черной краской, что означает объявление войны. Тогда в дело вмешался Клаудио. Он велел всем журуна успокоиться и прекратить подготовку к войне. И еще велел прислать к нему Кретире, вождя чукарамае. Кретире явился с группой своих воинов. Но Клаудио сказал, что будет разговаривать с ним одним. Кретире упрямился, но потом согласился. Он вошел в шалаш, где лежал Клаудио, и стал кричать: «Клаудио, ты мне не отец! Я тебя не боюсь, я тебя убью!» Потом сказал, что его племя самое сильное, что они никого не боятся, всех поубивают и сожгут Диауарум.

Клаудио, лежа в своем гамаке, дал ему выговориться до конца. Потом заговорил сам. Два часа никто не входил в хижину, где были Клаудио и Кретире. Два часа стояли, как часовые на посту, выкрашенные в черную краску воины чукарамае. Через два часа Клаудио и Кретире вышли наружу. Старый вождь плакал. Прощаясь, он обнял Клаудио и, прислонившись головой к голове, пообещал: «Чукарамае теперь будет хорошим. Чукарамае был совсем глупым».

— Ну что? Так все было или не так? — спрашивает Галон Клаудио, закончив свой рассказ. — Что ты ему сказал, этому старику?

Клаудио улыбается:

— Мы с ним побеседовали о философии Канта. На реке послышалось тарахтение мотора.

— Это Аруйаве, — говорит Клаудио. — Я велел ему подготовить лодку. Надеюсь, вы не откажетесь съездить к суйа?

К моему величайшему удовольствию, Галон отказывается, предпочтя рыбалку. И слава богу: Галон — отличный парень и хороший товарищ, но уж больно говорлив. И если бы он отправился с нами, вместо серьезного разговора с Клаудио, на который я рассчитывал, поездка превратилась бы в веселый дружеский пикник, орошенный виски, свежими анекдотами и нескончаемой светской болтовней. Прощаясь, я с благодарностью пожимаю руку Галону и Арналдо и желаю им счастливой ловли. На ее успешный исход можно надеяться прежде всего потому, что Клаудио откомандировал с ними одного понимающего в этом деле журуна.

Распрощавшись с рыболовами, мы с Клаудио идем к берегу, балансируя на острых камнях, забираемся в лодку к Аруйаве, едва не зачерпнув воды, и тут же отчаливаем.

Аруйаве сразу же выходит на середину реки, и я могу оглядеться и вдохнуть полной грудью посвежевший влажный воздух Шингу. В этом месте она достигает метров трехсот ширины. Соломенные крыши и тяжелые кроны манговых деревьев Диауарума быстро отодвигаются вдаль. Мы идем вдоль левого берега, где раскинулись, насколько хватает глаз, ослепительные пляжи: нескончаемые километры девственного песка, и я с ужасом вспоминаю о моих сочинских отпусках, о мучительных поисках квадратного метра грязной гальки, на который, кроме себя и супруги, нужно пристроить еще сумку с провизией, о душераздирающих «ландышах», несущихся из громкоговорителей, и о заботливых дежурных, не выпускающих купальщиков в море далее прижавшейся к берегу линии буйков.

Противоположный берег Шингу куда менее приветлив. Там к самой воде подступает двухэтажная сельва: фантасмагорическое сплетение стволов, лиан, ветвей. Кое-где виднеются упавшие и гниющие деревья-гиганты, повисшие на молодняке. Верхний «этаж» образуют могучие кроны, вздымающиеся иногда метров до тридцати-сорока. Это «жатоба», «ипё», «пиндайба», «ланди». Под ними тянутся к солнцу более низкорослые деревья. А у самой поверхности земли вообще ничего невозможно понять: там царит какое-то неуемное буйство кустарника, воздушных корней лиан, ползущих по стволам лишайников и каких-то паразитирующих побегов. Там даже нет берега в обычном понимании этого слова: лес входит в реку, река заливает лес, деревья торчат прямо из воды, гнилые ветви топляка вздымают над поверхностью свои черные ветви, словно руки, взывающие о пощаде.

Я говорю Клаудио о том, что в одном из наших географических сборников был напечатан когда-то рассказ о человеке, сумевшем пройти всю Амазонию с севера на юг. От Амазонки до Гойании. Это был сборщик каучука, бежавший в годы второй мировой войны от неминуемой смерти, которая была суждена всем «серингейро», завербованным и направленным в амазонскую сельву на добычу каучука. Грандиозное предприятие, задуманное Фордом, должно было обеспечить американскую автомобильную промышленность резиной после того, как немецкие подводные лодки перерезали атлантические коммуникации, связывающие США с азиатскими плантациями каучуконосов.

Клаудио недоверчиво качает головой:

— Если это и правда, то он не «шел», а спускался по рекам. И не здесь, а где-нибудь западнее, в районе Рондонии. Там все-таки есть какие-то промежуточные базы, кое-где прорублены просеки и тропы. А здесь?.. Здесь белый человек погибнет, не пройдя и километра. Да что там километра! Сотни метров не пройдет! Эта сельва не для белых. По ней только индейцы способны передвигаться.

Я знаю, что сам Клаудио прошел однажды в одиночку через сельву двадцать восемь дней. Прошел по дебрям, где не ступала даже нога индейца. Я знаю также и то, что все посадочные площадки, все опорные пункты, расположенные между Амазонкой и четырнадцатой параллелью, отвоеваны у сельвы Орландо, Клаудио и Леонардо. И как отвоеваны! В условиях убийственной тропической жары с температурами выше сорока градусов в тени, с москитами, способными свести с ума, ядовитыми пауками, муравьями, змеями...

Только благодаря усилиям братьев Вилас-Боас стали возможны регулярные полеты самолетов между столицей страны — Бразилиа и столицей Амазонии — Манаусом. Потому что именно братья создали серию промежуточных посадочных площадок, которые сейчас служат пилотам альтернативой в случае столь частого в Амазонии ухудшения погоды или неисправности самолета. Чего стоила им одна только четырехсоткилометровая тропа, прорубленная к посту и посадочной полосе Кашимбо!

— Ну, а как же все это началось? Каким образом вы оказались здесь? — спрашиваю я Клаудио.

Он молчит, морщит лоб, собираясь с мыслями. Хлопает по карману брюк, ища сигареты. Я протягиваю ему пачку ароматных «Хильтон», купленных в баре отеля в Белу-Оризонте.

Клаудио берет одну, принюхивается недоверчиво и возвращает обратно:

— Извините. С фильтром не курю.

Он раскуривает какую-то серую сигарету, от убийственного запаха которой москиты должны подохнуть, по-моему, в радиусе пятидесяти километров. Затянувшись с наслаждением, он вдруг начинает кашлять. Долго и мучительно. Потом вытирает слезы, вздыхает и говорит тихим голосом, словно извиняясь за то, что отбирает у своего собеседника драгоценное время:

— Началось это все в сорок третьем году... Была, как вы помните, война. Правительство почувствовало угрозу остаться в изоляции, лишиться традиционных рынков в Европе и США. Нужно было осваивать внутренние районы страны. И появилась идея организовать сюда экспедицию с целью выявить природные ресурсы этого края и наметить трассу гигантской дороги Сан-Пауло — Манаус. Экспедиция эта получила имя «Марш к западу». Вот мы и решили попробовать...

Он смущенно улыбается и замолкает, затягиваясь сигареткой. Я знаю, что он не любит рассказывать о себе. Не переносит восторгов по поводу «героизма», «самоотреченности», «романтики дальних дорог». И я не настаиваю. Я уже слышал от его друзей гораздо больше того, что можно вытянуть из него самого. Я уже знаю, как отправились они, трое молодых парней, прокладывать дорогу в сельве. Может быть, их толкнула тоска по настоящей, богатой приключениями жизни? Может быть, это была та самая «романтика», о которой он так не любит говорить? Какая разница? Подвернулся случай, и они пошли, прочитав в газетах призывы принять участие в «Марше к западу». Орландо оставил конторский стол в канцелярии электрической компании «Лайт», Леонардо уволился из телефонной фирмы, Клаудио бросил нудную работу в универмаге. Осталась маленькая комната в Сан-Пауло на улице Ароуше, где на стене висела карта Амазонии. Они пошли и... не вернулись. Вот и все.

С тех пор прошло более четверти века. Жизнь поколения. За это время мир и Бразилия неузнаваемо изменились. Закончилась мировая война. Прошли войны в Корее и Вьетнаме. Взлетели первые спутники, и человек шагнул на Луну. Застрелился президент Варгас. Другие президенты были свергнуты, сосланы в ссылку. Строились металлургические комбинаты и автомобильные заводы. На пляжах Рио появились бикини, на крышах домов — телевизионные антенны. Были выиграны футбольные чемпионаты. Все это доходило до братьев, как свет далеких звезд: с опозданием на месяцы и годы.

Начало было особенно трудным. Идя с экспедицией по маршруту Ронкадор — Шингу, они вскоре встретили индейцев. Это были шавантес, о воинственности которых ходили легенды. Рабочие, прорубавшие тропы, перепугались, потребовали оружия. Однако, даже не имея какой-то специальной подготовки и опыта контактов с индейцами, братья Вилас-Боас сумели найти решение. Они знали об экспедициях великого генерала Рондона, прокладывавшего в двадцатых годах телеграфную линию к западным границам страны. Лозунгом генерала, основавшего «Службу защиты индейцев», были слова: «Погибнуть, если понадобится. Убивать — никогда!» Потом они встретили другие племена. Иолапити, камаюра, калапало, ваура, куйкуру, мейнако, журуна, суйа, чукарамае... Заботы о дорогах отошли на второй план. Тем более что правительственный энтузиазм, как и следовало ожидать, быстро угас, и ассигнования на «Марш к западу» столь же быстро иссякли. Рабочие побросали топоры и вернулись к своим семьям. А братья остались. Они почувствовали, что дело их жизни не строительство дорог, а судьба индейцев.

Начались экспедиции по розыску новых племен. Началась нескончаемая, кропотливая и нечеловечески трудная работа по установлению доверия, насаждению мира и покоя в этом беспокойном краю. Постепенно они стали ощущать первые плоды своей работы. Почувствовали, что начинают завоевывать сначала доверие, потом уважение, а затем слепую любовь и преданность индейцев. И вместе с удовлетворением пришло беспокойство: братья увидели, как доверчиво и безоговорочно вручают им свои судьбы эти люди, незнакомые с эгоизмом и коварством белого человека. Это безграничное доверие налагало на них ответственность, тяжесть которой, пожалуй, невозможно понять тому, кто не видел, какими глазами смотрит сын сельвы на Орландо и Клаудио.

Братья Вилас-Боас для индейцев перестали быть белыми. Но, приобщившись к жизни камаюра и ваура, иолапити и суйа, братья все же оставались обычными людьми. И, подобно тому, как индейцы до сих пор не имеют иммунитета против самых безобидных для нас болезней, братья не могли приобрести иммунитет против тягот и невзгод, окружающих человека в сельве. Леонардо почувствовал это первым: он скончался, когда ему было всего сорок. Его убили авитаминоз, ревматизм, малярия и болезнь сердца.

Леонардо погиб, Орландо и Клаудио пока живы. Они живы, хотя и завоевали печальную знаменитость «рекордсменов» Бразилии по обилию болезней. Там, где они живут, люди не спрашивают друг друга, болен ли он малярией. Спрашивают, сколько раз она тебя «хватала». Обычно «белый» человек не выдерживает десятка приступов и бежит отсюда. Орландо малярия «хватала» около двухсот раз. А Клаудио? Клаудио не любит творить об этом, но его друзья утверждают, что он перешагнул уже рубеж трехсот приступов.

Орландо тоже не любит говорить о своих болячках. О надорванном сердце, о катаракте глаз. Если уж речь заходит о болезнях, Орландо и Клаудио предпочитают говорить о том, что на территории Парка эпидемий уже не бывает и детская смертность практически прекратилась. Но спросите их, какой ценой все это досталось? Однажды в одной из деревень — это было еще до создания Парка — вспыхнула какая-то эпидемия. Орландо запросил лекарств. И услышал в ответ: «Разве можем мы посылать медикаменты для ваших индейцев, если у нас даже в Рио их недостаточно, чтобы обеспечить бедняков из фавел?..»

Эпидемия продолжала косить индейцев, и они, возложив вину за это проклятье на одного из «паже» — колдунов племени, забили его насмерть боевыми дубинками.

А сколько пришлось сражаться с недобросовестными чиновниками СПИ — бывшей Службы защиты индейцев. Эти чиновники обворовывали «туземцев», захватывали их земли, прикарманивали и без того скудные средства, отпускавшиеся государственной казной на «оказание помощи аборигенам»! Будучи всего лишь служащими сложной бюрократической машины (скромный оклад братьев никогда не превышал заработка какой-нибудь столичной стенографистки), они без устали бились с «сильными мира сего», разоблачая злоупотребления и преступления. И сколько раз из-за этого их собственная судьба висела на волоске! Сколько раз они были оклеветаны, ошельмованы, оболганы дельцами, для которых неистовое упорство этих донкихотов стояло костью поперек горла!

Леонардо погиб, Орландо и Клаудио остались. Бывший пост Васконселос по настоянию Орландо был переименован в пост имени Леонардо. Он стал «штаб-квартирой» старшего брата. Клаудио отправился в Диауарум.