Хьюберт Селби

Последний поворот на Бруклин

Эта книга посвящается Гилу, с любовью
Часть I. День прошел, истрачен доллар

Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё — суета! Екклесиаст. 3, 19
Они сидели развалясь вдоль стойки и на стульях. Очередная ночь. Очередная тоскливая ночь «у Грека», в ночной тошниловке рядом с Бруклинской военной базой. Изредка заходили сожрать гамбургер солдатики и морячки, которые врубали музыкальный автомат. Но они обычно ставили какое-нибудь треклятое хиллбилли. Грека уговаривали убрать эти пластинки, но тот ни в какую. Они приходят и тратят деньги. А вы всю ночь сидите и ничего не покупаете. Ты что, Алекс, издеваешься?! Да на те бабки, что мы здесь прокутили, ты давно мог бы уйти на покой! Брысь! На твои гроши и на трамвае не прокатишься…

В музыкальном автомате двадцать четыре пластинки. Им хватало в двенадцати любимых, а остальные слушали клиенты с базы. Если кто-то ставил пластинку Лефти Фриззелла или какое-нибудь другое дерьмецо, они стонали, жестикулировали (что за твердолобый разъебай, чувак!) и шли на улицу. Двое умников бросали в автомат монетки, а они прислонялись к фонарному столбу и крыльям машин. Теплой светлой ночью они медленно прохаживались кругами, слегка подволакивая правую ногу в моднючей шаркающей походке полиомиелитчика, со свисающими изо рта сигаретами, с поднятыми сзади и опущенными, подвернутыми спереди воротниками свободных рубах. Прищуриваясь, поплевывая. Разглядывая проезжающие машины. Идентифицируя их. Модель. Марка. Год. Мощность в лошадиных силах. Подвесной клапан. Ви-восемь. Шесть, восемь, сотня цилиндров. Уйма лошадей. Уйма хрома. Зарешеченные фары «Ред энд Эмбер». Видал решетку на новом «Понтиаке»? Классно смотрится, чувак! Ага, зато пикап паршивый. Самый клёвый пикап у «Плимута».

А это дерьмо. Да и дорогу держит хуже «Бьюика». А вот на «Роудмастере» я от всех копов в городе свалю. Если заведешь. По прямой. Виражи. Ухожу от легавых. Обтекаемая форме. Автоматическая гидравлика. Да не заведется она! И квартала не проедешь, как тебя сцапают. Только не на новеньком «восемь-восемь»! Жмешь на газ, и тебя сразу с сиденья срывает. Классная тачка! Только их нынче и угоняю. Для гоп-стопа незаменима. И все же не люблю «Понтиак». Если б я покупал машину… Нацепи фартуки на крылья, решетки на фары, колпачки от «Кадди» на колеса да толстожопый выхлоп сзади… черт подери, да это же будет самая клёвая тачка на трассе! Иди в жопу! Нет ничего выше, чем «Континенталь» сорок седьмого с открывающимся верхом. Высший класс. Мы тут на днях видали один на Верхнем Манхэттене. Полный пиздец, чувак! Дерьмецо в автомате все звучало, в они трепались и бродили, трепались и бродили, заправляя рубашки и подтягивая брюки, бросая окурки на мостовую… жаль, ты не видал ту тачку! Цвета шартреза с белыми боками. Покатайся на такой тачке с опущенным верхом, в темных очках и клёвом прикиде, и тебе придется дубинкой от телок отбиваться… сплевывая после каждого слова и целясь при этом в очередную трещину на тротуаре; слегка приглаживая ладонями волосы, аккуратно поправляя «утиные хвосты» на затылке, нащупывая кончиками пальцев выбившийся из прически волосок, который не свисает с должным эффектом… видал бы ты, какие клёвые рубашки продаются в «Обиз»! Шикарный прикид. Слушай, а ты просёк, какой там в витрине клёвый серебристо-голубой синтетический костюмчик? А то как же! Однобортный, с одной пуговицей и большими лацканами… да и чем еще в такую ночь заняться? Горючего в баке всего несколько капель, а наполнить его не на что. Да и податься некуда… но костюмчик с одной пуговицей нужен позарез. Без него твой гардероб не полон. Ага, но я врубился в эту новую шинельку. Клёвые дела, можно вместо куртки носить… пустая трепотня тянулась без конца, и никто не замечал, что одни и те же парни болтают об одном и том же, а кто-то нашел нового портного, который за четырнадцать зеленых шьет класснейшие штаны; а как насчет амортизаторов у «Линкольна»; они бросали завистливые взгляды на проезжавшие машины и плевались; и кто, мол, натянул ту тёлку, а кто — эту; один вынул из кармана маленькую щеточку и почистил свои замшевые туфли, потом вытер руки и привел в порядок свой прикид, другой подбросил монетку, а когда она упала, на нее кто-то наступил, помешав ее поднять, и когда он убрал ногу с монеты, ему растрепали волосы, а он обозвал того разъебаем и выхватил расческу, но когда прическа восстановилась, волосок к волоску, ее опять взъерошили, и он чертовски разозлился, а остальные рассмеялись, и еще чьи-то волосы растрепали, и они принялись толкаться, и кто-то еще стал толкаться, а потом кто-то предложил сыграть в молчанку и сказал, что первым должен водить Винни, все с восторгом заорали, Винни сказал, что ему насрать, и стал водить, все его обступили, он медленно отвернулся и принялся резко дергать головой, пытаясь поймать ударившего, чтобы тот заменил его в центре круга, его двинули в бок, а когда он обернулся, двинули опять, он завертелся в получил два удара кулаками в спину, потом еще один по почкам, он согнулся, они расхохотались, он резко обернулся, схлопотал тычок в живот, упал, но показал на бившего, вышел из круга и минутку постоял рядом со всеми, переводя дух, потом начал наносить удары и почувствовал себя получше, когда как следует вмазал Тони по почкам, оставшись незамеченным, а Тони еле шевелился, и его лупили несколько минут, но потом он все же угадал, и Гарри сказал, что он мухлюет, а на самом деле не видел, кто ударил. Но его все равно толкнули в центр, а Тони выждал в сильно врезал ему сбоку по ребрам, минут пять они еще играли, а Гарри всё стоял в центре круга, задыхаясь и стараясь не рухнуть на колени, и они лупцевали его в свое удовольствие, но потом им стало скучно, игра разладилась, все пошли обратно к «Греку», Гарри — согнувшись и тяжело дыша, все прочие — смеясь, а там направились в сортир умываться.

Они умылись, плеснули холодной водой на волосы и шеи, потом принялись бороться за чистый кусок грязного фартука, служившего полотенцем, крича сквозь дверь, что Алекс — никчемный разъебай, потому что не припас для них полотенца, потом стали воевать за место перед зеркалом. В конце концов они пошли к большому зеркалу у входа в забегаловку, причесались, поправили одежду, смеясь и все еще подкалывая Гарри, потом уселись, откинувшись и развалясь.

Любители дерьмеца ушли, и они крикнули Алексу, чтобы тот поймал какую-нибудь музыку по радио. А почему бы вам не бросить деньги в автомат? Тогда будете слушать то, что захотите. Да ладно тебе, чувак! Не будь занудой! Устроились бы лучше на работу. Тогда бы у вас были деньги. Эй, следи за базаром! Ага, Алекс, не надо сквернословить. Работать надо, бездельники никчемные. Это кто бездельник?! Ага, кто?! Они рассмеялись и принялись орать на Алекса, а тот сидел, улыбаясь, на табуретке у края стойки, и кто-то перегнулся через стойку, включил приемник и стал крутить ручку до тех пор, пока не застонал сакс, и кто-то заорал, требуя его обслужить, Алекс послал его ко всем чертям, тот грохнул кулаком по стойке, Алекс предложил яичницу с ветчиной, а тот сказал Алексу, что не съест здесь ни одного яйца, если не увидит, как его снесет несушка, Алекс рассмеялся — брысь! — не спеша подошел к электрокофейнику и спросил, не угостить ли ему всех ребят кофе, а они рассмеялись, и Алекс велел им устраиваться на работу, а то постоянно ошиваетесь здесь, как нищие бродяги. Когда-нибудь пожалеете. Вас посадят, и тогда вам уже хорошего кофе не видать. КОФЕ!!! Чувак, да он же хуже мочи! Тюремные помои и то вкуснее. Не иначе тебе скоро их снова хлебать. Пошел в жопу, не дождешься. Смотри, как бы я тебя не сдал. Давай, тогда хоть отдохну спокойно. Да без нас ты сдохнешь, Алекс. Кто будет защищать тебя от алкашей? Вспомни, сколько раз мы тебя выручали. Вы, ребята, сами того и гляди в беду попадете. Вот увидите. Постоянно выебываетесь. Ах, Алекс! Не надо так говорить. Нам от этого не по себе. Ага, чувак. Ты вас обижаешь…

Алекс сидел на своей табуретке, курил и улыбался, а они курили и смеялись. Проезжали машины, и некоторые пытались идентифицировать их по звучанию мотора, потом выглядывали, проверяли и, расправив плечи, с важным видом шествовали на место, если таковое имелось. Изредка заходил какой-нибудь пьянчуга, и они орали Алексу, чтобы он оторвал задницу от табуретки и обслужил клиента, или велели парню уматывать подобру-поздорову, пока Алекс не отравил его кониной с кофе, а Алекс брал грязную тряпку, вытирал кусок стойки перед пьянчугой и говорил, да, сэр, чего желаете, и им хотелось знать, почему он не зовет сэрами их, а Алекс улыбался и сидел на своей табуретке, пока пьянчуга не допивал, после чего не спеша подходил, брал деньги, звякал кассой, снова садился на табуретку и велел им вести себя потише: вы что, хотите распугать добропорядочных клиентов? — потом Алекс смеялся вместе с ними, выплевывал окурки и давил их каблуком. А машины всё ехали, пьянчуги всё шли, небо было ясное и светлое от звезд с луной, дул легкий ветерок, из порта доносилось пыхтение буксиров, неслись через бухту и рокотала на Второй авеню глухие стоны их гудков, а когда воцарялась тишина, слышно было даже, как с лязгом лебедки швартуется паром… а ночь была тоскливая, бабок ни гроша, они щелчком выбросили за дверь окурки и подошли к зеркалу прихорашиваться и причесываться, кто-то сделал погромче приемник, пришли некоторые из девчонок, ребята направились к их столику, заправляя на ходу рубашки, а к Фредди привязалась Рози, девица, которую он изредка потягивал, и попросила у него полдоллара, но он послал ее к едрене фене, отошел и сел на табурет. Он разговаривал с ребятами, а она поминутно встревала, но он не нее ноль внимания. Стоило ему слегка шевельнуться на табурете, как она порывалась встать, а когда садился он, садилась, и она. Фреди встал, подтянул штаны, сунул руки в карманы, не спеша вышел за дверь в побрел за угол. Рози шла в шести дюймах справа от него и в шести дюймах позади. Он прислонился к фонарному столбу и сплюнул, едва не угодив ей в лицо. Ты хуже пиявки. От пиявки хоть можно отделаться. Тварь никчемная. Не вешай мне лапшу, ублюдок! Я знаю, что вчера вечером ты вырулил пару монет. А тебе-то что? Да и все равно они уже уплыли. У меня нет даже пачки сигарет. А мне какое дело? Я тебе что, отец? Ах ты, дешевый распиздяй! Иди иисусу жалуйся, а то у меня от тебя уже яйца ноют. Сейчас еще не так заноют, ублюдок паршивый! — попытавшись дать ему пинка в пах, но Фредди увернулся и поднял ногу, а потом влепил ей оплеуху.

На базу возвращались трое буйных во хмелю солдат, которые, угостив выпивкой пару шлюх в местном баре, были выставлены на улицу за драку, когда шлюхи предпочли им пару морячков. Услыхав крик Рози, они остановились и узрели, как она отшатнулась, получив пощечину, и как Фредди схватил ее за горло. Полегче, малыш! Неужто никто не знает, что ебать девиц на улице нехорошо… Они расхохотались и разорались, а Фредди отпустил Рози, посмотрел на них и тоже заорал, уёбывайте, мол, отсюда, ублюдки беспонтовые, Я слыхал, что она хороша в койке. Солдаты перестали хохотать и через улицу направились к Фредди. Сейчас мы из тебя душу выбьем, любитель черномазых! Фредди крикнул, и все высыпали из забегаловки. Завидев их, солдатики остановились, потом повернулись и бросились бежать к воротам базы. Фредди подбежал к своей машине, остальные вскочили внутрь и на крылья или ухватились за открытые дверцы, и Фредди погнался за солдатами по улице. Двое продолжали бежать по направлению к воротам, а третий, запаниковав, попытался перелезть через забор, и Фредди решил расплющить его машиной, но прежде чем машина врезалась в забор, солдатик успел поджать ноги. Ребята спрыгнули с крыла, набросились на солдатика сзади, стащили его с забора, и он упал на край капота, а потом на землю. Они обступили его и принялись мутузить ногами. Он попытался перевернуться на живот и закрыть лицо руками, но, оказавшись на боку, получил удар мыском ботинка в пах и каблуком в ухо, закричал, заплакал, взмолился, потом, когда ему рассекли башмаком губу, умолк, продолжая тихо плакать, ах ты, разъебай, сопляк беспонтовый! — от сильного удара ногой в ребра он слегка повернулся и попытался приподняться на одно колено, а кто-то сделал шажок вперед и пнул его в солнечное сплетение, и он повалился набок, задрав колени, схватившись руками за живот, судорожно глотая воздух, кровь забулькала у него во рту, когда он попытался закричать, потекла по подбородку, потом вспенилась, когда он стал безудержно блевать, а кто-то втоптал его лицом в лужу блевотины, где в водоворотах крови забулькали немногочисленные пузырьки, он задыхался, а их башмаки с глухим стуком врезались говноеду в почки, он стонал, вертел головой в блевотине, разрывая волнистые кровавые узоры, потом ему сломали нос, и он стал ловить воздух ртом, закашлялся и начал тужиться, когда в рот ему вернулась часть блевотины, заплакал, попытался вскрикнуть, а Фредди наподдал ему ногой в висок, глаза трусливого ублюдка закатились, он на миг приподнял голову и, со всплеском и стуком уронив ее на землю, вырубился, а кто-то заорал: полиция! — они снова набились в тачку и уселись сверху, Фредди начал разворачиваться, но тут прямо перед ними остановилась патрульная машина, и вышли копы с револьверами в руках, тогда Фредди остановил тачку, ребята вышли, спрыгнули и не спеша перешли улицу. Копы выстроили их вдоль стены. Ребята стояли, сунув руки в карманы, ссутулившись и опустив головы, поднимая вытянутые руки во время шмона, а потом принимая прежние позы.

Из окон высовывались головы, люди, вышедшие из домов и баров, спрашивали, что стряслось, копы орали, веля всем заткнуться, и тоже спрашивали, что происходит. Ребята пожимали плечами и что-то бурчали. Когда один из копов в очередной риз выкрикнул вопрос, к ним подошли военный полицейский и двое спасшихся солдатиков, державшие с двух сторон третьего, чья голова поникла, а носки ботинок волочились по земле. Коп повернулся к ним и спросил, в чем дело. Эти чертовы янки, значит, чуть не убили нашего дружка, — кивнув на солдата между ними, а его голова покачивалась из стороны в сторону, лицо и форма спереди были залиты кровью, кровь капала и с головы. Фредди показал на него пальцем, подошел к копу и сказал ему, что ничего страшного с парнем не случилось. Он попросту придуривается. Ребята подняли головы, посмотрели на Фредди, зафыркали со смеху, и кто-то пробормотал, что ему палец в рот не клади. Коп посмотрел на солдата и сказал Фредди: если этот тип придуривается, значит, он чертовски хороший актер. Фырканье сделалось громче, и кое-кто в толпе зевак рассмеялся. Копы велели всем заткнуться. Ну, так в чем же дело? Солдатики раскрыли было рты, но Фредди их перекричал. Они оскорбили мою жену. Кто-то сказал: о господи, — а Фредди уставился на солдатиков, ожидая от них каких-то слов, чтобы обозвать их треклятыми врунами. Коп опросил, где его жена, и он сказал: вон там. Эй, Рози! Иди-ка сюда! Та подошла: блузка выбилась из юбки, волосы висят клочьями, помада размазалась от оплеухи, ресницы спутались, и сквозь многочисленные слои давнишней замызганной косметики поблескивают головки прыщей. Мы стояли на углу и разговаривали, а эти трое подонков начали отпускать непристойные замечания по адресу моей жены, и когда я велел им замолчать, они на меня набросились. Так дело было? Ага. Они меня оскорбили, обозвали трекля… грязной шлюхой. Да разве это для тебя оскорбление??? Фредди двинулся было на него, но коп ткнул его дубинкой в живот и велел не кипятиться. А ты попридержи язык, солдат. А-а, все вы, треклятые янки, одинаковы. Сборище никчемных ублюдков, сплошь любители черномазых. Все вы паршивцы! Коп подошел к солдату и сказал, что если тот сейчас же не заткнется, то угодит в тюрьму — и твой дружок заодно. Он пялился на солдатика, пока тот не потупился, потом повернулся к толпе и спросил, не видел ли кто-нибудь, что произошло, а люди заорали, что всё видели, что драку начали пьяные дебоширы, они оскорбили жену этого парня и пытались избить его, тогда коп сказал, ладно, ладно, заткнитесь. Снова повернувшись к солдатам, он велел им возвращаться на базу и позаботиться о здоровье дружка, потом повернулся к Фредди и ребятам и велел им проваливать, а если еще хоть раз увижу, что вы, сосунки, деретесь, лично раскрою вам черепушки и… Эй, минутку! Коп обернулся — к нему подошел военный полицейский. Так дело не пойдет, командир. У этих людей есть права, и я обязан им об этом напомнить. Может статься, они захотят подать в суд на этих громил. Да кто ты такой, черт подери? Адвокат из Филадельфии? Нет, сэр. Я лишь выполняю свой долг и напоминаю этим людям об их правах. Ну ладно, напомнил — и молодец, а теперь отправляйся на базу и оставь народ в покое. Тебе же известно, что в местных барах ты не начальник. Да, сэр, это правда, но… Никаких «но»! Военный заикнулся было еще о чем-то, понадеявшись на поддержку троих солдат, но те уже направились обратно на базу — двое поволокли третьего, разбрызгивая по мостовой кровь, стекавшую с его головы.

В дверях домов и баров исчезли фигуры, головы скрылись в окнах. Копы укатили, Фредди с ребятами вернулись к «Греку», и на улице стало тихо, разве что шумел буксир да изредка проезжала машина; даже крови не было видно с расстояния в несколько футов. Они носились взад-вперед по сортиру, умывались, смеялись, подталкивали друг друга локтями, до упаду хохотали над Фредди, разбрызгивали воду, осматривали обувь на предмет царапин, рвали в клочья грязный фартук, отматывали метровые куски туалетной бумаги и бросались ее мокрыми комками, похлопывали друг друга по спине, разглаживали рубашки, подходили к зеркалу у входа, причесывались, поднимали воротники сзади и подворачивали вниз спереди, поправляли брюки на бедрах, Эй, ну и видок был у того ублюдка, когда мы скинули его с забора! Да уж! Сукин сын в штаны наложил. Шайка сопляков. Эй, Фредди, как твое брюхо? Тот ублюдок здорово тебе саданул. Черт! Да ебал я копов в ту дыру, которой они едят…

Когда-нибудь вы, ребята, попадете в беду. Только и знаете, что драться. Ты о чем это, Алекс? Мы всего лишь защищали жену Фредди. Ага, они оскорбили Рози. Они орали, топали ногами, стучали кулаками по стойке и столикам. Алекс ухмыльнулся и сказал: брысь! Когда-нибудь вы пожалеете. Лучше бы на работу устроились. Эй, следи за базаром, Алекс! Ага, при замужних дамах нельзя выражаться. Они рассмеялись и расселись вдоль стойки и на стульях. Постоянно выебываетесь. Когда-нибудь попадете в беду. Ах, Алекс, не надо так говорить. Нам от этого не по себе. Ага, чувак, ты нас обижаешь…

Часть II. Королева умерла

И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. Бытие I, 27
Жоржетта была гомиком с понятием. Она (он) не пыталась ни маскироваться, ни скрывать своих пристрастий при помощи женитьбы и чисто мужских базаров, не желала утолять свою гомосексуальность, тайно храня альбом с фотками любимых актеров и спортсменов, наблюдая за играми мальчишек или заделавшись завсегдатаем турецких бань и мужских раздевалок, не желала исподтишка бросать на всех косые взгляды и одновременно искать защиты под тщательно оберегаемой маской принадлежности к мужскому полу (со страхом ожидая на коктейле или в баре того момента, когда этот фасад чего доброго начнет осыпаться от алкоголя и будет полностью разрушен при попытке поцеловать или прощупать привлекательного юношу, после чего обычно следует решительный отпор, удар по морде — пидор гнойный! — и приходится, рассыпавшись в бессвязных извинениях и оправданиях, удирать на улицу) — а напротив, гордилась тем, что она гомосексуалист, чувствуя свое интеллектуальное и эстетическое превосходство над теми (особенно женщинами), кто не принадлежит к сообществу геев (посмотрите, сколько педиков среди великих деятелей искусства!); и надевала женские трусики, пользовалась губной помадой, косметикой для глаз (в том числе, время от времени, золотой и серебряной «звездной пылью» для век), делала горячую завивку своих длинных волос и маникюр, носила женскую одежду в комплекте с подбитым ватой бюстгальтером, туфлями на высоких каблуках и париком (едва ли не самое сильное возбуждение она испытывала, когда приходила в «БОП-СИТИ», нарядившись высокой, величественной блондинкой (на каблуках она была в шесть футов четыре дюйма ростом), в сопровождении негра (это был здоровенный красивый черномазый, и когда он ленивой походкой входил в заведение, все тамошние шлюхи вздрагивали, а натуралы опешили слинять. Мы только что из классного притона, классно уторчались, так тащились, что мне было на всех наорать, голубушка, вот что я скажу!); а иногда носила и тампон для месячных.

Она была влюблена в Винни и, пока он сидел в тюрьме, редко бывала дома — ночевала у подружек в Верхнем Манхэттене и почти все время тащилась под бензедрином и марихуаной. Как-то поутру, так и не смыв косметику после трехдневной обкурки в шумной компании, она привела домой одну подружку, и старший брат, влепив ей оплеуху, сказал ей, что если он еще хоть раз заявится домой в таком виде, он его убьет. Обозвав брата грязным пидором, они с подружкой с воплями выбежали из дома. После этого, прежде чем идти домой, она всегда звонила, чтобы проверить, дома ли брат.

Жизнь ее не просто вращалась, а, точно в центрифуге, описывала центробежные круги вокруг стимуляторов, опиатов, клиентов — которые платили ей, чтобы она танцевала перед ними в женских трусиках, а потом срывали их с нее; бисексуалов, которые говорили женам, что идут гулять с ребятами, а проводили ночь с Жоржеттой (она пыталась представить себе, что это не они, а Винни), и причудливый осадок занимал у нее в голове всё больше места.

Узнав, что Винни условно освобожден, она приехала в Бруклин (предварительно купив десять дюжин бензедрина в таблетках) и провела всю ночь «У Грека», преследуя Винни повсюду в надежде остаться с ним наедине. Она купила Винни кофе с булочкой, уселась к нему на колени и принялась уговаривать его пойти прогуляться. Он отнекивался, утверждая, что еще уйма времени, любимая. Может, попозже. Жоржетта ерзала у него на коленях, теребила ему ушные мочки и, чувствуя себя молоденькой девчонкой на первом свидании, кокетливо смотрела на него. Дай мне тебя утешить, Винни, — с трудом сдерживая желание поцеловать его, обнять, погладить по бедрам, мечтая о тепле его промежности, представляя себе, как он нагишом держит ее за голову (не очень ласково) и крепко прижимает к себе, а она наблюдает, как сокращаются его мускулы, нежно проводя кончиками пальцев по напрягшимся мышцам его бедер (он мог бы даже застонать в оргазме); ощущение, вкус, запах… Ну пожалуйста, Винни, — сон этот почти переносился в явь, от бензедрина делалось еще труднее не пытаться осуществить эту мечту немедленно.

Удерживало ее не опасение, что он отругает ее или ударит (это, как она считала, могло бы вылиться в ссору возлюбленных, а потом и в упоительное примирение) — нет, она знала, что, случись такое в присутствии его друзей (вторые скорее просто терпели ее, чем привечали, а то и использовали, чтобы уторчаться, когда оказывались на мели, или поразвлечься, когда им бывало скучно), чувство гордости заставит его и вовсе отвернуться от нее, и тогда не останется не только надежды, но, возможно, и мечты. Для пробы она положила руку ему на затылок и принялась крутить короткие волосы. Когда он оттолкнул ее, она вскочила — и захихикала, когда он шлепнул ее по попке. Она с важным видом подошла к стойке. Можно мне еще чашечку кофе, Алекс? А, пидор греческий? Она сунула в рот еще одну таблетку бензедрина и проглотила ее, запив кофе; опустила пятицентовик в музыкальный автомат и принялась покачиваться под блюзовую вещичку, исполняемую на тенор-саксе. Некоторые из сидевших «У Грека» захлопали в такт и заорали: Давай, Жоржетта, давай! Положив руки на затылок, она начала медленно вихлять задницей и, приблизившись вплотную к одной из девиц, которые смеялись над ней, заехала ей бедром по физиономии. Вот тебе, сучара! Когда музыка умолкла, она села у стойки, допила свой кофе, крутанулась несколько раз на табурете, остановилась, встала, изящно прижав руки к груди в мелодраматической манере певицы на концерте и дрожащим фальцетом пропела un bel di. Кто-то рассмеялся и сказал, что ей надо выступать на сцене. У тебя хороший голос, Жоржи. Ага, — со стороны той же девицы, — чтоб звать свиньей. Жоржетта обернулась, подбоченилась, склонила голову набок и надменно посмотрела на нее. Да что ты понимаешь в опере, мисс Хуесоска? Она запрокинула голову и в самой изящной своей дарственной манере не спеша вышла на улицу.

Впервые Винни арестовали, когда ему было двенадцать лет. Он угнал катафалк. По причине малого роста ему пришлось так низко сползти на сиденье, чтобы достать ногами до педалей, что коп, стоявший на углу, посмотрев на катафалк, остановившийся на красный свет, решил, что кабина пуста. Столь велико было удивление копа, когда он открыл дверцу и увидел за рулем Винни, что тот едва не успел переключить скорость и тронуться с места, но коп вовремя сообразил, в чем дело, и вытащил его из машины. Судья был удивлен не меньше полицейского, который произвел арест, и с некоторым трудом сдерживал смех, распекая Винни и заставляя его пообещать никогда больше не совершать таких скверных поступков. Ступай домой и будь паинькой.

Два дня спустя он угнал еще одну машину. На сей раз с друзьями, которые были постарше и лучше умели водить автомобиль, не привлекая слишком большого внимания. Обычно они оставляли машину себе и ездили на ней в школу, когда не прогуливали уроки, до тех пор, пока не кончался бензин, после чего бросали ее и угоняли другую. Их много раз ловили, но Винни всегда отпускали, заставив пообещать, что он больше не будет. Он был так юн — а с виду еще моложе — и выглядел таким наивным, что ни одному судье и в голову бы не пришло счесть его преступником, и никто не решался отправить его в учреждение, где этот безобидный озорник мог бы научиться воровать. В пятнадцать лет его арестовали в одиннадцатый раз и отправили в исправительное учреждение для мальчиков. После освобождения с ним провел беседу представитель некой общественной организации, пригласивший его посетить клуб мальчиков, расположенный по соседству. За прошедший год Винни подрос и очень гордился умением драться лучше большинства своих сверстников, да и большинства тех, кто постарше. Затеяв забавы ради пару драк в мальчишеском клубе, он перестал туда ходить, да и приглашений больше не последовало.

Первый серьезный срок он схлопотал в шестнадцать лет. Он угнал машину и, мчась по Оушн-паркуэй (хотел проверить, как быстро сможет ехать тачка в случае, если придется удирать от концов), разбил ее. Сам он только глубоко поранил голову. Вызвали «скорую» и полицию, Санитар «скорой» перевязал ему голову и сказал полицейскому, что Винни вполне здоров и его можно забирать в участок. Когда двое полицейских помогали ему подняться по ступенькам участка, Винни еще не полностью отдавал себе отчет в том, что случилось, но понимал, что это копы. Он столкнул одного со ступенек, сбил второго с ног ударом кулака и был таков. Возможно, ему удалось бы улизнуть, но он пошел к «Греку» и показал друзьям рану на голове, поведав им о том, как разделался с двумя копами.

Ему разрешили признать себя виновным в мелком преступлении и вынесли приговор: от года до трех лет.

Судя по всему, сидеть ему даже понравилось. В тюрьме он с помощью булавки и чернил наколол на запястье свой номер и всем показывал его, когда вернулся. Сразу после условного освобождения он направился к «Греку» и просидел там всю ночь, взахлеб рассказывая о том, что вытворял, пока мотал срок. Многие из собравшихся «У Грека» сидели когда-то в той же тюрьме, и они болтали об охранниках, о работе, прогулочном дворе и своих камерах. На другой день были ранены при попытке ограбить магазин трое вооруженных бандитов. Один умер мгновенно, а двое в критическом состоянии попали в больницу. Прослышав об этом, Винни купил газету, вырезал заметку с фотографиями и долго, пока захватанная бумага не превратилась в труху, носил с собой, сообщая всем и каждому, что это его друзья. Я с этими ребятами срок тянул. Знаешь этого малого, Стива, которого ухлопали? Это мой кореш. Мы с ним вместе на нарах прохлаждались. Были просто не разлей вода, чувак. Весь прогулочный двор был у нас в руках. Мы всю масть в тюряге держали, каждое наше слово — закон. Нас даже в карцер посадили вместе. Двое недоносков отказались отдавать нам дачки из дома, так мы живого места на них не оставили. Точно говорю, чувак, мы были просто не разлей вода.

Лавры знакомого некоего типа, убитого полицейскими во время ограбления, были самым значительным фактом его биографии, и воспоминанием об этом факте он дорожил, словно престарелый инвалид, который до конца своей безотрадной жизни хранит память о победном голе, забитом на последней минуте решающей игры сезона.

Винни получал удовольствие, отказывая Жоржетте, когда та пыталась уговорить его с ней прогуляться, шлепая ее по заднице и твердя, не сейчас, мол, любимая. Может, попозже. Ему было приятно, что кто-то пылает к нему такой страстью. Даже если это гомик. Он подошел вслед за ней к стойке, где она уселась, обслюнявил палец и сунул ей в ухо, рассмеявшись, когда она принялась ерзать и хихикать. Жаль, тебя не было со мной в тюряге. Я потягивал там пару милашек, но у них не было таких булочек, — снова шлепнул ее по заднице и посмотрел на остальных, улыбаясь и ожидая, что все улыбнутся, по достоинству оценив его остроумие. Теперь я беру за свои услуги кучу бабок, сладкая булочка, — снова повернулся к остальным, желая убедиться, что все понимают: Жоржетта в него влюблена и ему ничего не стоит натянуть ее в любой момент, но он спокойно ждет, когда она отстегнет ему бабки, и только потом соизволит разрешить ей себя ублажить; чувствуя свое превосходство над остальными, потому что знал Стива, которого убили козлы-полицейские, и потому что Жоржетта умна и способна одними словами стереть всех в порошок (в то же время заранее ненавидя любого другого, кто вздумает употреблять многосложные олова, и считая недоноском каждого, кто учился в школе), но (в силу своего беспросветного скудоумия принимая ее чувство одиночества за уважительное отношение к его силе и потенции) никогда даже не попытается проделать нечто подобное с ним.

Он направила вслед за Жоржеттой на улицу, обернувшись по дороге, чтобы посмеяться над девицей, которую оскорбила Жоржетта, — она сидела, отчаянно пытаясь найти какие-то слова, но язык не ворочался от бешенства, отражавшегося у нее на лице. Она сплюнула и обозвала его треклятым ублюдком и извращенцем. Жоржетта обернулась, держа сигарету средним и указательным пальцами правой руки, вывернутой и вытянутой, левую уперев в бок, и надменно взглянула на побагровевшее лицо. Что же служит тебе оправданием, грубиянка? Ты где позабыла свое естество — в манде или в выгребной яме?

Винни рассмеялся, пытаясь сделать вид, будто оценил слова Жоржетты (лишь смутно сознавая, что, возможно, чего-то в этих словах не понял), толкнул девицу, рванувшуюся было к двери, обратно на стул, вышел, потрепал Жоржетту по щеке и достал у нее из кармана сигарету. Значит, говоришь, прогуляться? Может, я даже разрешу тебе меня ублажить. Ах, ты же деньги берешь! — надеясь, что он не шутит, и пытаясь в самой изящной своей манере вести себя по-женски скромно. Тебе это обойдется всего в пятерку, — прислонился к крылу стоявшей у тротуара машины и посмотрел в открытую дверь «Грека» на остальных, желая убедиться, что они всё видят и слышат. Меня поражает твое великодушие, Винсент, — игнорируя его претензии: Меня зовут Винни, и забудь это дерьмовое имя Винсент! — и желая поиметь его, даже если все-таки придется платить, но не желая строить с ним отношения на деловой основе, Она даст ему денег, если он захочет, но только не в тот момент; если она так поступит, это не только загубит, или по крайней мере замарает, мечту, но и превратит ее, Жоржетту, в его клиента, а это будет невыносимо, особенно после столь долгого ожидания. Она знала, что, пока все остальные здесь, он не займется ею, опасаясь, как бы его не начали дразнить жертвой гомика, и потому вынуждена была ждать и надеяться, что все разойдутся. Рассуждая таким образом, и все же в глубине своей забензедриненной души надеясь, что ошибается и что он возьмет ее под руку и они вместе уйдут, она продолжала вести свою игру. Да будет тебе известно, что у меня десятки клиентов, которые мне платят, причем не какие-то жалкие пять долларов.

А я с тебя ничего не возьму, Жоржи, — внезапно схватив ее за ухо. Не трогай меня, Гарри, гнусный урод, — оттолкнув его руку и попытавшись ударить по ней ладонью. Уж с тобой-то я сексом заниматься не собираюсь. Гарри достал из кармана свой кнопочный нож, раскрыл его, закрепил выскочившее лезвие, пощупал лезвие и острие и двинулся на Жоржетту, а та попятилась, отмахиваясь от него слабыми руками. Стой смирно, и я сделаю из тебя настоящую женщину без всякой поездки в Данию. Они с Винни рассмеялись, а Жоржетта продолжала пятиться, вяло вытянув руки. Ты же не хочешь, чтобы у тебя между ног болталась эта большая сосиска, Жоржи, малыш. Давай я ее отрежу. Вовсе она не большая, всего-то с мизинец, — она пыталась унять свои страхи, вообразив себя героиней, — и отстань от меня.

Гарри незаметно метнул в нее нож и крикнул: соображай быстрее! Она приподняла ногу, закрыла лицо руками, отвернулась и пронзительно закричала, а нож, ударившись о стену у нее за спиной, упал на тротуар и отлетел на несколько футов. Гарри с Винни смеялись. Винни подошел к ножу и поднял его. Жоржетта пошла прочь, по-прежнему визгливо крича на Гарри. Ах ты, гнусный урод! Ах ты, пидор неандертальский! Ах ты… Винни метнул нож, крикнув: соображай быстрее! Жоржетта подпрыгнула, сделала пируэт, пытаясь увернуться от ножа, завопила, умоляя их прекратись (лишь благодаря бензедрину не начиналась истерика), но они смеялись, смелея по мере того, как усиливался ее страх; швыряя нож все сильнее и ближе к ее ногам; нож летел мимо и отскакивал в сторону, его подбирали и снова швыряли в приплясывающие ноги (всё это напоминало сцену из второразрядного вестерна); смех, прыжки и пируэты прекратились сразу, как только лезвие ножа вонзилось ей в икру ноги (будь это доска, а не плоть, лезвие вибрировало бы и дребезжало, как натянутая струна). Жоржетта недоуменно посмотрела на рукоятку с небольшой видимой частью лезвия, торчащие из ноги, слишком удивившись, чтобы почувствовать, как по ноге струится кровь, подумать о ране или об опасности, просто уставилась на нож, пытаясь понять, что произошло. Винни и Гарри стояли и смотрели. Гарри пробормотал что-то насчет классного броска, и Винни улыбнулся. Жоржетта подняла голову, увидела, что Винни ей улыбается, снова взглянула на нож и закричала, что ей испортили новые слаксы. Все остальные, наблюдавшие из забегаловки, рас-смеялись, а Гарри спросил ее, что за штуковину она выращивает у себя на ноге. Жоржетта попросту обозвала его разъебаем, доскакала на одной ноге до ступеньки у боковой двери «Грека» и медленно села, стараясь не шевелить вытянутой ногой. Гарри спросил, не хочет ли она, чтобы он выдернул нож, и она закричала, послав его к черту. Наклонившись, осторожно взявшись кончиками пальцев за рукоятку и закрыв глаза, она дернула для пробы, а потом медленно вытащила нож из ноги. Она вздохнула и выронила нож, потом прислонилась спиной к дверному косяку, слегка согнула ногу, протянула руку и сняла туфлю. Туфля была наполнена кровью. Действие бензедрина уже почти кончилось, и когда она выливала кровь из туфли, ее всю трясло. Кровь брызгала, проливаясь на тротуар, маленькая лужица, ручейками растекаясь по трещинам в асфальте, смешивалась с грязью и исчезала… Жоржетта завопила и обругала Гарри.

В чем дело, Жоржи? Бедной маленькой девочке бо-бо? Она хрипло закричала. Вы меня ранили! Ах вы, уроды поганые, вы меня ранили! С мольбой в глазах она посмотрела на Винни, пытаясь вновь взять себя в руки (действие бензедрина уже совсем кончилось и сменилось паникой), надеясь снискать его сочувствие, глядя на него нежно, как возлюбленная, прощающаяся навсегда, а Винни рассмеялся, подумав, что она очень похожа на собаку, выпрашивающую кость. В чем дело? Ты что, порезалась?

От ярости и страха она едва не потеряла сознание, а все остальные хохотали во всё горло. Она посмотрела на лица, слившиеся в одну сплошную массу, и ей захотелось надавать всем пинков и оплеух, заплевать и исцарапать эти рожи, но когда она попыталась шевельнуться, боль в ноге остановила ее, и она снова прислонилась к косяку, уже полностью ощущая свою ногу и впервые думая о ране. Она задрала штанину до колена, содрогнулась, почувствовав, что штанина пропиталась кровью, и взглянула на рану — кровь еще сочилась, — на пропитавшийся кровью носок и на лужицу крови под ногой, стараясь не обращать внимания на свист и крики: Молодчина, девочка, снимай!

Винни сходил к «Греку», взял у Алекса пузырек йода, вышел и велел Жоржетте ни о чем не волноваться. Я тебя вылечу. Он приподнял ей ногу, залил рану йодом и рассмеялся вместе со всеми, когда Жоржетта закричала и вскочила, схватившись обеими руками за раненую ногу и запрыгав на другой. Они свистели и хлопали в ладоши, а кто-то запел «Танцуй, балерина, танцуй». Жоржетта упала на землю, по-прежнему отчаянно стискивая ногу, и села посреди тротуара, в пятне света, льющегося из забегаловки, — одна нога поджата, другая поднята и согнута в колене, голова опущена между ног — ни дать ни взять клоун, изображающий танцовщицу.

Когда боль немного утихла, Жоржетта встала, вновь допрыгала на одной ноге до ступеньки, села и попросила носовой платок, чтобы перевязать рану. Ты что, спятила? Я не хочу, чтобы ты испачкала мне весь платок. Снова смех. Винни галантно выступил вперед, вытащил из кармана платок и помог ей перевязать ногу. Вот и всё, Жоржи. Все в порядке. Она молча уставилась на кровь. Рана все увеличивалась и увеличивалась; в ноге стремительно начиналось заражение крови; вот оно уже распространилось почти до самого сердца; зловоние гангрены, запах ее гниющей ноги…

Ну ладно, давай скорей. Что? Что ты сказал, Винни? Я говорю, давай бабки, я поймаю тачку, и ты поедешь домой. Мне нельзя домой, Винни. Почему? Дома брат. Ну, и куда же ты поедешь? Не можешь же ты сидеть здесь всю ночь. Поеду в больницу. Там мне, наверно, вылечат ногу, а потом поеду на Верхний Манхэттен к Мэри. Ты что, спятила? В больницу ехать нельзя. Они как увидят твою ногу, сразу захотят узнать, что случилось, а потом опомниться не успеешь, как легавые постучатся ко мне в дверь, и я опять окажусь на нарах. Я ничего им не скажу, Винни. Ты это знаешь. Честное слово. Иди ты в жопу поросячью! Там тебя схватят, сделают какой-нибудь укольчик, и ты заговоришь как миленькая, вспомнишь даже все позабытые фильмы и радиопередачи. Я поймаю тачку и отвезу тебя домой. Не надо, Винни, ну пожалуйста! Я ничего им не скажу. Обещаю. Скажу, что это сделали какие-то незнакомые мальчишки, — крепко сжимая ногу обеими руками, раскачиваясь взад и вперед в неизменном гипнотическом ритме и отчаянно пытаясь не впадать в истерику и не обращать внимания на пульсирующую боль в ноге. Ну пожалуйста! Дома брат. Нельзя мне сейчас домой! Слушай, я не знаю, что сделает твой брат, да и насрать мне на это, зато знаю, что сделаю я, если ты сейчас же не заткнешь свое хлебало.

Он направился на авеню ловить такси, а Жоржетта всё кричала ему вслед, моля и обещая все на свете. Ей не хотелось ссориться с Винни, не хотелось ему разонравиться, не хотелось его раздражать; но ей было известно, что произойдет, когда она придет домой. Мать расплачется и вызовет врача. И даже если брат не найдет бенни (выбросить таблетки она не могла, а для одного заглота их было слишком много), врач все равно догадается, что она что-то принимает, и всё разболтает. Она знала, что они ее разденут и увидят на ней узенькие красные трусики с блестками — как у стриптизерши. Возможно, на косметику брат внимания не обратит (когда увидит ее ногу и всю эту кровищу; и когда мать испугается за нее и велит брату оставить ее в покое), но уж закрывать глаза на трусики и бенни ни за что не станет.

Но больше всего она боялась отнюдь не этого; отнюдь не то, что брат ее отшлепает, вновь вселяло в нее тот страх, от которого она едва не теряла сознание, который заставлял ее вспомнить (правда, ненадолго) о молитве и забыть о запахе гангрены. Это было сознание того, что ей придется несколько дней, а то и неделю, просидеть дома. Доктор велит ей беречь ногу, пока рана не заживет, и мать с братом будут следить за соблюдением указания врача. И она знала, что они не пустят к ней никого из подружек, а у нее нет ничего, кроме бензедрина, который, вероятно, найдут и выбросят. Дома ничего не припрятано. И негде раздобыть. Неделю, а то и больше, сидеть дома на полном голяке. Да я свихнусь! Так долго я не выдержу. Они меня достанут. Достанут. О боже боже боже…

У входа к «Греку» остановилась тачка, Винни вышел, и они с Гарри помогли (силком) Жоржетте сесть на заднее сиденье. Она продолжала упрашивать их, молить. Сказала им, что у нее есть клиент, маклер с Уолл-стрит, что она собирается увидеться с ним в

Жоржетте ни о чем не волноваться. Я тебя вылечу. Он приподнял ей ногу, залил рану йодом и рассмеялся вместе со всеми, когда Жоржетта закричала и вскочила, схватившись обеими руками за раненую ногу и запрыгав на другой. Они свистели и хлопали в ладоши, а кто-то запел «Танцуй, балерина, танцуй». Жоржетта упала на землю, по-прежнему отчаянно стискивая ногу, и села посреди тротуара, в пятне света, льющегося из забегаловки, — одна нога поджата, другая поднята и согнута в колене, голова опущена между ног — ни дать ни взять клоун, изображающий танцовщицу.

Когда боль немного утихла, Жоржетта встала, вновь допрыгала на одной ноге до ступеньки, села и попросила носовой платок, чтобы перевязать рану. Ты что, спятила? Я не хочу, чтобы ты испачкала мне весь платок. Снова смех. Винни галантно выступил вперед, вытащил из кармана платок и помог ей перевязать ногу. Вот и всё, Жоржи. Все в порядке. Она молча уставилась на кровь. Рана все увеличивалась и увеличивалась; в ноге стремительно начиналось заражение крови; вот оно уже распространилось почти до самого сердца; зловоние гангрены, запах ее гниющей ноги…

Ну ладно, давай скорей. Что? Что ты сказал, Винни? Я говорю, давай бабки, я поймаю тачку, и ты поедешь домой. Мне нельзя домой, Винни. Почему? Дома брат. Ну, и куда же ты поедешь? Не можешь же ты сидеть здесь всю ночь. Поеду в больницу. Там мне, наверно, вылечат ногу, а потом поеду на Верхний Манхэттен к Мэри. Ты что, спятила? В больницу ехать нельзя. Они как увидят твою ногу, сразу захотят узнать, что случилось, а потом опомниться не успеешь, как легавые постучатся ко мне в дверь, и я опять окажусь на нарах. Я ничего им не скажу, Винни. Ты это знаешь. Честное слово. Иди ты в жопу поросячью! Там тебя схватят, сделают какой-нибудь укольчик, и ты заговоришь как миленькая, вспомнишь даже все позабытые фильмы и радиопередачи. Я поймаю тачку и отвезу тебя домой. Не надо, Винни, ну пожалуйста! Я ничего им не скажу. Обещаю. Скажу, что это сделали какие-то незнакомые мальчишки, — крепко сжимая ногу обеими руками, раскачиваясь взад и вперед в неизменном гипнотическом ритме и отчаянно пытаясь не впадать в истерику и не обращать внимания на пульсирующую боль в ноге. Ну пожалуйста! Дома брат. Нельзя мне сейчас домой! Слушай, я не знаю, что сделает твой брат, да и насрать мне на это, зато знаю, что сделаю я, если ты сейчас же не заткнешь свое хлебало.

Он направился на авеню ловить такси, а Жоржетта всё кричала ему вслед, моля и обещая все на свете. Ей не хотелось ссориться с Винни, не хотелось ему разонравиться, не хотелось его раздражать; но ей было известно, что произойдет, когда она придет домой. Мать расплачется и вызовет врача. И даже если брат не найдет бенни (выбросить таблетки она не могла, а для одного заглота их было слишком много), врач все равно догадается, что она что-то принимает, и всё разболтает. Она знала, что они ее разденут и увидят на ней узенькие красные трусики с блестками — как у стриптизерши. Возможно, на косметику брат внимания не обратит (когда увидит ее ногу и всю эту кровищу; и когда мать испугается за нее и велит брату оставить ее в покое), но уж закрывать глаза на трусики и бенни ни за что не станет.

Но больше всего она боялась отнюдь не этого; отнюдь не то, что брат ее отшлепает, вновь вселяло в нее тот страх, от которого она едва не теряла сознание, который заставлял ее вспомнить (правда, ненадолго) о молитве и забыть о запахе гангрены. Это было сознание того, что ей придется несколько дней, а то и неделю, просидеть дома. Доктор велит ей беречь ногу, пока рана не заживет, и мать с братом будут следить за соблюдением указания врача. И она знала, что они не пустят к ней никого из подружек, а у нее нет ничего, кроме бензедрина, который, вероятно, найдут и выбросят. Дома ничего не припрятано. И негде раздобыть. Неделю, а то и больше, сидеть дома на полном голяке. Да я свихнусь! Так долго я не выдержу. Они меня достанут. Достанут. О боже боже боже…

У входа к «Греку» остановилась тачка, Винни вышел, и они с Гарри помогли (силком) Жоржетте сесть на заднее сиденье. Она продолжала упрашивать их, молить. Сказала им, что у нее есть клиент, маклер с Уолл-стрит, что она собирается увидеться с ним в выходные, и он раскошелится не меньше, чем на двадцатку. Я отдам ее вам. Даже больше дам. Я знаю, где вы без всяких хлопот сможете разжиться не одной сотнягой. У меня есть знакомые педрилы, владельцы художественной лавки в Виллидже. Вы запросто сможете их грабануть. У них там всегда куча денег. Никаких хлопот… Винни отвесил ей оплеуху и велел заткнуть хлебало, пытаясь при этом выяснить, обращает ли водитель внимание на ее слова, и объясняя ему — почти бессвязно, — что-то насчет того, что подружка, мол, попала в аварию и еще вроде как в шоке.

Несколько кварталов до дома Жоржетты они проехали меньше, чем за три минуты. Когда такси остановилось перед домом, Винни достал у нее из кармана мелочь, а из ее бумажника — три долларовые купюры. Это всё, что у тебя есть? Если отвезешь меня в больницу, через несколько дней я дам тебе еще. Слушай, если ты сейчас не пойдешь домой, мы тебя сами отнесем и скажем твоему братцу, что ты хотела снять пару морячков, а они тебя ножичком пырнули. Зайдешь завтра ко мне, один? Ага, конечно. Завтра зайду, — подмигнув Гарри. Жоржетта, позабыв на минуту недавние страхи и вспомнив прежнюю мечту, силилась ему поверить и уже представляла себе свою комнату, кровать, Винни…

Волоча ногу, она с трудом добрела до входа в дом, остановилась в прихожей, сунула в рот пригоршню бенни, разжевала их и проглотила. Прежде чем постучаться в дверь, она обернулась и крикнула Винни, чтобы он не забыл насчет завтра. В ответ Винни только посмеялся.

Винни с Гарри ждали в такси, пока не увидели, что дверь открылась, Жоржетта вошла и мать закрыла за ней дверь, а потом они расплатились с водителем. Выйдя из такси, они дошли по улице до авеню, завернули за угол и потопали обратно к «Греку».

Дверь закрылась. Сто раз. Закрылась. Даже тогда, когда дверь распахнулась, Жоржетта уже слышала, как она с шумом захлопывается. Закрылась. Закрылась, Десятки дверей, точно множество картинок, судорожно оживающих при помощи большого пальца, движущихся беспорядочными тенями… и щелканье, щелчок, треклятый щелк щелк щелк задвижки — и дверь о шумом захлопывается. ЗАХЛОПЫВАЕТСЯ. Вновь и вновь и вновь С ШУМОМ ЗАХЛОПЫВАЕТСЯ дверь. Тысячу печальных раз. ХЛОП-ХЛОП. ХЛОП. С неизменным шумом. И никакого стука. Вообрази стук в дверь. Ну, напрягись. Тук-тук. Ну пожалуйста, прошу! О Боже, стук! Пусть будет стук. Пусть кто-то постучится. Чтобы войти. Может, кто-нибудь постучится? Голди с бенни. Да хоть с чем угодно. И кто угодно. Закрылась. Закрылась. Хлоп-ХЛОП. ХЛОП! ЗАХЛОПНУЛАСЬ!!! О Господи, ЗАХЛОПНУЛАСЬ! И больше мне не выйти. Только ворочаться в постели. В этой гнусной, гнусной постели (ВИННИ!!!), а этот пидор гнойный, этот врач, мне ничегошеньки не даст. Даже кодеина. А как пульсирует! Пульсирует. Пульсирует и болит. Я чувствую, как пульсация поднимается вверх по ноге, чувствую боль. Болит ужасно. Ужасно. Просто ужасно. Мне нужно что-нибудь от боли. О Боже, не могу же я сидеть на голяке! И выйти не могу. Даже к Пьянчужке. Может, у нее что-нибудь есть. Пусть она придет. Я не могу выйти. Выйти. Поправиться… (дверь захлопнулась, мать подняла голову и сразу заметила странное выражение на лице сына, широко раскрытые глаза, потом кровь на его слаксах, а когда подбежала к нему, она оперлась о материнское плечо и расплакалась, ей хотелось поплакаться матери в жилетку, чтобы та выслушала ее и погладила по головке (Я люблю его, мама. Люблю и хочу его.); она знала, что должна напугать маму, чтобы оказаться под защитой ее сочувствия, а может, мама уложит ее в постель (ей хотелось бегом бежать к кровати, но она знала, что должна хромать, чтобы произвести впечатление), уложит ее в постель, прежде чем в комнату войдет брат. Может, удастся спрятать бенни. Надо попробовать! Мать пошатнулась, и они поковыляли к кровати (бежать нельзя), она хотела, чтобы мама была рядом, хотела утешения; и почувствовала себя спокойнее, в большей безопасности, когда мать побледнела и у нее задрожали руки; но прикидывала при этом, далеко ли можно зайти, разыгрывая эту сцену, чтобы мать была должным образом обеспокоена и все же сумела защитить ее от Артура… а ей все же удалось бы спрятать бенни)…

Почему бы ему не пойти куда-нибудь? Почему он все время сидит дома? Эх, вот если бы он умер! Сдохни, сукин сын! УМРИ! (Что случилось с маменькиной дочуркой? Что, ножкой-мошкой ударилась, да, Жоржи-моржи? Не трогай меня, пидор! Нет, вы только посмотрите, кто тут кого пидором обзывает! Смех да и только! Ха! Ах ты, урод! Урод УРОД УРОД УРОД! А ты подонок паршивый! — Жоржетта еще тяжелее оперлась на мать и, застонав, поболтала из стороны в сторону раненой ногой. Ну пожалуйста, Артур! Прошу тебя! Оставь брата в покое. Он ранен. Он сейчас сознания лишится от потери крови. Брата? Неплохая шутка! Ну пожалуйста! — Жоржетта застонала громче и начала сползать с материнского плеча (только бы добраться до кровати и спрягать бенни. Спрягать бенни. Спрятать бенни); пожалуйста, не надо больше! Только не сейчас. Просто вызови врача. Мне. Ну пожалуйста!) Лишь бы он отстал. Или просто ушел бы на кухню… Милашка Жоржи, лакомый кусочек… Почему они так со мной поступают? Почему не оставят меня в покое??? (Артур посмотрел на брата, фыркнул от отвращения и пошел звонить, а Жоржетта в исступлении попыталась достать из кармана бенни, но слаксы были такими тесными, что она не смогла засунуть руку — для этого пришлось бы отойти от матери, но отойти она боялась. Она повалилась на кровать, повернулась набок и попыталась достать таблетки и сунуть под матрас, а то и под подушку (да, под подушку), но мать решила, что она ворочается от боли, и взяла ее за руки, пытаясь успокоить и утешить сына, веля ему попробовать расслабиться, скоро, мол, придет доктор, и тебе станет легче. Всё будет хорошо… и тут вернулся брат, посмотрел на мать, потом на разорванные слаксы, на кровь и сказал, что лучше снять штаны и смазать рану мербромином. Жоржетта попыталась высвободить руки, но мать сжала их покрепче, пытаясь впитать сыновью боль, а Жоржетта яростно сопротивлялась, пытаясь вцепиться в свои слаксы и помешать брату их стащить. Она кричала и брыкалась, но боль при этом и вправду запульсировала во всей ноге, она пыталась укусить мать за руку, но брат прижал ее голову к кровати (трусики! Бенни!!!). Перестань. Перестань! Отвяжись от меня! Не позволяй ему. Пожалуйста, не позволяй ему! Все будет хорошо, сынок. Скоро придет доктор. Никто не хочет сделать тебе больно. Ах ты, пидор гнойный, перестань! Перестань! ПЕРЕСТАНЬ же, сукин сын, педрила, — но брат ослабил пояс, схватил штаны за отвороты, и Жоржетта завопила, а мать заплакала, роняя слезы ей на лицо и умоляя Артура быть поосторожней. Артур стягивал штаны медленно, но все же содрал с раны корку, и начала сочиться, потом потекла по ноге кровь. Жоржетта с криком и слезами упала навзничь, а Артур уронил штаны на пол и уставился на брата… глядя, как на простыню струится кровь, как дергается нога… слушая, как плачет брат, и едва ли не смеясь от удовольствия, мало того — с радостью видя страдание на лице матери, которая смотрит на Жоржетту, обнимает его, гладит по головке и мурлычет что-то, смахивая слезы… Артуру хотелось наклониться и врезать ему по роже, по этой гнусной намазанной роже, хотелось расцарапать ногу и послушать, как будет вопить его женоподобный братец… Он выпрямился, минуту постоял в ногах кровати, вполуха слушая рыдания и собственные мысли, потом зашел сбоку и принялся дергать за красные, украшенные блестками трусики-полоску. Ах ты, мерзкий выродок! Набрался наглости валяться тут в этой штуковине на глазах у моей матери! Он дернул и отвесил Жоржетте оплеуху, мать молила, успокаивала, плакала. Жоржетта вертелась и царапалась, тесная полоска ткани обдирала ей раненую ногу, а мать все умоляла Артура оставить брата в покое… БРАТА?.. а он тащил и дергал, стоя над ними и крича, пока не снял трусики и не отшвырнул их прочь, в другую комнату. Как ты можешь обнимать его? Он же просто грязный гомик! Ты должна вышвырнуть его на улицу. Это же твой брат, сынок. Ты должен помогать ему. Это мой сын (он мое дитя. Мое дитя), я люблю его, и ты должен его любить. Она принялась раскачиваться, убаюкивая Жоржетту, Артур опрометью выбегал из дома, Жоржетта повернулась на спину и попыталась дотянуться до слаксов с бенни, но мать по-прежнему обнимала ее, уверяя, что все будет хорошо. Всё будет хорошо.)

Ну пожалуйста пожалуйста прошу… Зачем вы меня мучите? Суки. Грязные суки. Ну выпустите меня. Пусть кто-нибудь придет. Я не хочу быть в одиночестве. Ну пожалуйста, пусть что-то принесут! Всё что угодно. Ради всего святого! Мне плохо. ПЛОХО! Не могу я оставаться в этой комнате. В этой грязной комнатенке. Пусть придет Винни. И заберет меня. Винни. О Винни, мой любимый! Забери меня отсюда! Здесь мерзко. Мерзко. А я любила карусель. Мой лакомый кусочек. Винни… (доктор молча заглянул ей в глаза, потом осмотрел ногу. Он промыл рану, осторожно прозондировал ее, Жоржетта застонала, надеясь, что он что-нибудь пропишет, и принялась вертеться на кровати, пытаясь свеситься с края и дотянуться до слаксов, а доктор что-то пробурчал. Мать наблюдала, вся дрожа, а Жоржетта умоляюще смотрела на нее, желая ласки и зашиты, но до слаксов дотянуться не могла. Господи, почему же я никак не дотянусь? Она перестала вертеться и заплакала. Мать погладила ее по голове, а доктор забинтовал ногу, велел Жоржетте несколько дней не снимать повязку и прийти к нему, когда ей станет лучше. Он закрыл свой саквояж (защелкнул. Запер. С шумом запер!), улыбнулся и сказал миссис Хансон, что Джорджу лучше несколько дней не принимать гостей. Та кивнула (Жоржетта медленно наклонилась к краю кровати — когда они направились к двери) и поблагодарила его. Не надо провожать меня, не беспокойтесь. Я сам найду выход)) — даже ни одной таблетки кодеина. Ничегошеньки. Эх, не будь там этого ебаного Гарри… Этого урода. И этих сук паршивых. Двухцентовых блядей. Даже ни одной таблетки нембутала. Хоть одну-то мог бы дать. Вообще-то рана пустяковая. Отлежаться несколько дней — и все дела. Дней. Дней. Дней… ДНЕЙ. ДНЕЙ!!! Стены рухнут. И меня раздавят. Мама! Ну мама! Мама! Дай мне что-нибудь. Пожалуйста. Хоть что-нибудь! Попробуй расслабиться, сынок. Нога скоро заживет. Нога?.. (Не надо! Артур, ради бога, перестань! Перестать? Ты это видишь? Видишь их? Опять эти треклятые колеса. Вот что это такое. Колеса. Короче, миленький мой братец, больше ты их не увидишь! Отдай их мне! Ну отдай! Мама, ну скажи ему, пусть отдаст! Заглохни, а то прикончу! Слышишь? Клянусь, я тебя убью! Все время ревешь. Мамуля то, мамуля сё. Стоит только чуть поцарапаться… Артур! Перестань! Он постоял, дрожа, вцепившись в спинку кровати и глядя, как брат ползает и корчится там, прячась за спиной мамули и ожидая от мамули любви и поцелуев… потом сунул таблетки в карман, резко повернулся, вытащил коробки из недр чулана и вывалил все на пол… Мамуля то, мамуля сё… разрывая в клочья Жоржеттины бабские наряды, ее восхитительные платья и шелка, топча ее туфли… Видишь это, мама? Видишь? Смотри. Смотри, какая мерзость! Ну Артур… Смотри. Нет, ты только ПОСМОТРИ! Мужчины спят с мужчинами. Это же нехорошо, правда? Артур, ну пожалуйста! Ну и как? правда, нехорошо? Правда? ПРАВДА??? Извращенцы. Вот кто они такие. ИЗВРАЩЕНЦЫ!!! Лучше бы ты сдох, Жоржи! Лучше б ты свалил из дома и сдох! Перестань. ПЕРЕСТАНЬ! Ради бога, Артур, перестань! Я больше этого не вынесу. Ну что ж, я тоже. Ты всё это видела. Теперь ты знаешь, кто он такой на самом деле. Выродок. Грязный выродок! Артур, ну пожалуйста, ради меня! Я это знаю. Знаю. Оставь брата в покое. Пожалуйста! Брата???) — О боже, они меня достанут! Они же знают, что я не могу сидеть на голяке. Знают. Век бы их не видеть! Да и смотреть-то не на что. За что? Почему никто мне не поможет? Я не хочу быть в одиночестве. Я этого не вынесу, Ну помогите мне, прошу! У Голди есть хотя бы бенни. Я не могу сидеть на голяке. Все время в одиночестве. О боже, боже, боже… за что? ? ? Мамуля! Мамуля! О боже, мне что-то нужно. Эти противные клиенты! Все время? Я не хочу быть натуралом. Мне просто что-то нужно. Я сойду о ума. Они держат меня на голяке. На голяке. Почему они хотят меня убить? — а комната почти без тени все сжималась, Жоржетта искала темный уголок, но не было ни одного, лишь полутень там, где дверь чулана частично закрывала доступ свету из большой комнаты. Жоржетта закричала… оглядела комнату. Взглянула на кровать. Приподнялась и снова закричала… потом медленно свесила ноги и осторожно коснулась ими пола… встала… доковыляла до двери и посмотрела на мать, спящую в кресле. Оделась, взяла из материной сумочки деньги и ушла. Выйдя не крыльцо, она вдруг поняла, что не знает ни который час, ни какой сегодня день. Но солнце уже село. Опираясь о машины на стоянке, она с трудом добрела до угла и остановила такси, молясь, чтобы Голди была дома. Потом назвала водителю адрес и подумала о квартире Голди и о бенни.

Когда она добралась до Голди, одна из девочек помогла ей подняться по лестнице и дойти до кресла. Она попросила, чтобы кто-нибудь закурил ей сигарету, откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, позволив руке и телу задрожать, с трудом вытянула ногу и застонала. Девочки, сгрудившись вокруг, задавали вопросы, удивлялись, восторгались зрелищем и бурно радовались нежданному нарушению однообразия — однообразия последних нескольких дней, которое осточертело им даже с бенни и травой и вынуждало их сидеть, просто сидеть, скулить по поводу жары, точно усталые клиенты, вспоминать о взбучках, полученных от хулиганов, и о пристальных взглядах натуралов. А Жоржетта кривила лицо от боли, хоть и не слишком заметно, и они удивлялись и восторгались. Голди дала ей полдюжины бении, она поспешно проглотила их, запила горячим кофе — и сидела молча… пытаясь сосредоточиться на действии бенни (и позабыть о своей комнате и о прошедших нескольких днях); не желая дожидаться, когда бенни растворится, абсорбируется кровью и растечется по организму; желая, чтобы немедленно начало сильно колотиться сердце; чтобы немедленно начался легкий озноб; желая немедленно начать врать. Немедленно!!! Когда она открыла глаза и с висящими плетьми руками печально покачала головой, все затараторили и завизжали… Шепотом заговорив, она стала отмахиваться от вопросов, кивать и, медленно поднося к губам сигарету, делать неглубокие астматические затяжки. Ей дали еще кофе — пошла приятная дрожь, заколотилось сердце, — она закурила еще одну и слегка выпрямилась в кресле. Голди спросила, стало ли ей лучше, и она сказала, да, мол. Немного лучше, спасибо. Пыхнуть не хочешь? А что, у вас есть? Конечно, голубушка. Голди дала ей косяк, и Жоржетта глубоко вдохнула дым, стараясь, изо всех сил стараясь не закашляться. А все смотрели и ждали, когда Жоржетта наконец оттает и накрасится — когда можно будет засыпать ее вопросами. Ну что ж, должна сказать, сейчас ты выглядишь гораздо лучше. А то когда пришла, на тебе просто лица не было. Я несколько дней была на голяке. Дней? Что случилось? Да, расскажи, голубушка. Есть еще пыхнуть, Голди? Конечно. Ты что, так и будешь сидеть всю ночь, или все-таки расскажешь, что случилось? Да будет тебе, мисс Ли! Ты что, не видишь, бедняжка очень нервничает! Орать не обязательно, мисс Щель. Мне просто до смерти хочется узнать, что случилось, только и всего. Ничего, ничего, голубушка… Ах, спасибо, Голди!.. Я все понимаю. Сейчас, только возьму себя в руки, и все расскажу. Она докурила второй косяк и рассказала им о том, как была ранена; как все затеял этот урод Гарри; как врач не дал ей ничегошеньки — даже ни одной таблеточки немби; и как ее держали в комнате взаперти и никого к ней не пускали, а я слышала, как пару раз приходил Винни, но его тоже не пустили; и как она презирает своего братца, этого урода, и как одним ударом сбила его с ног и прямиком вышла из дома. То есть прямиком мимо него, голубушка, прямиком мимо него — эх, видела бы ты его рожу! он так и обалдел, просто обалдел. Да, врезала я ему от души! Ах, как чудесно! Просто чудесно! Ах, жаль, меня там не было! С удовольствием бы посмотрела, как ты вырубаешь этого здоровенного урода. Никогда не забуду, какую гнусную сцену он нам закатил. Никогда! Все эти натуралы — сплошь подонки. Все захлопали в ладоши, заохали, заахали и решили устроить вечеринку в честь Жоржетты и победы над Артуром.

Голди послала Рози — слабоумную бабенку женского пола, служившую у них кем-то вроде уборщицы — за джином, сигаретами и новой партией бенни. Они сварили кастрюльку бульона и принялись плясать вокруг нее, бросая в бульон таблетки и приговаривая «бенни в бульоне, бенни в бульоне», — стряхивая с себя страх и скуку, хихикая, глотая бенни, попивая джин, провозглашая тосты за Жоржетту: Да здравствует КОРОЛЕВА! — и за победу над Артуром. Так ему и надо, уроду, нет, точно, поделом ему, так будет с каждым грубияном и натуралом, с каждым сукиным сыном, кто хоть раз ударит их или покажет пальцем и засмеется. Они приплясывая носились по всей квартире, пока не упали в кресла, пытаясь перевести дух и обмахиваясь веерами. А Рози принесла бульон, лед и джин, и они заговорили потише, по-прежнему смеясь, вновь и вновь упрашивая Жоржетту рассказать им, как она врезала бритцу и сбила его с ног… потом, постепенно, все затихли, не в силах больше кричать, и сидели развалясь, молча растащившись и начиная осознавать отсутствие мужчин — их приподнятое настроение, их безудержная радость сделали отсутствие любви особенно заметным. Поэтому подданные обратились к королеве с нижайшей просьбой пригласить ее удалого супруга и его неотесанных мужланов, ибо сегодня им ничего не страшно, и даже Камилла, хилый гомик из маленького городка, в Нью-Джерси, и та жаждет грубых объятий — и чтобы никаких, ну абсолютно никаких клиентов. Тогда Жоржетта, воспарившая в своем мире наркоты, позвонила к «Греку», залилась краской (Ах, как трепещет мое либидо!), услышав голос Винни, и захлопала глазами, когда он сказал: привет, сладкая булочка, где ты пропадала? Да так, развлекалась кое с кем, любимый, — улыбаясь подружкам и слишком сильно растащившись, чтобы волноваться из-за них, — я усек твой бред собачий насчет любимого. Но все равно это не бесплатно. Она попросила его приехать с кем-нибудь из ребят, утвердительно захихикав, когда он опросил, уж не торчит ли она, сообщила, что у них море джина, и велела не волноваться насчет бабок на бензин на обратную дорогу, а Винни сказал, что, может, они и приедут (забавы ради), и Жоржетта продолжала говорить после того, как Винни бросил трубку, — вихляя бедрами, она вздохнула, ах, Винни, детка, и, вздыхая, медленно положила трубку на рычаг. Ее стали расспрашивать, приедут ли они, сколько и когда, а Жоржетта — ноль эмоций. Она царственной походкой вернулась на свой трон и велела девочкам угомониться. Право же! Можно подумать, у вас целую вечность не было настоящего мужчины. Если им не подвернется никакого дельца, они будут здесь через часок, так что сидите пока со скрещенными ногами, — игриво поводя руками и снисходительно, загадочно улыбаясь. Они выпили еще бульона, захавали еще бенни и принялись сплетничать. Камилла нервничала — ей еще не доводилось встречаться с бывшим арестантом. У нас в городе таких типов днем с огнем не сыщешь. В сущности, до Голди она в глаза не видела гомиков с понятием. У них в городке все гомики были либо тайными педрилами, либо лесбиянками, вот она и сидела как на иголках, то и дело вскакивая, принимаясь носиться по комнате и задавать вопрос за вопросом. Жоржетта рассказывала ей небылицы о сломанных носах и перерезанных глотках, а Камилла охала и визжала, с удовольствием ощущая, как от смутных опасений у нее сосет под ложечкой. Она сказала, что чувствует дурноту и просто обязана принять ванну. Все рассмеялись и принялись ее журить, а Жоржетта защищала Камиллу от упреков, пока та наполняла одну из ванн на кухне и выкладывала свои щетки: по одной для спины, для живота, для груди, для рук, для ног, для ступней, для ногтей на пальцах ног, для кистей рук, для ногтей на пальцах рук — и специальную баночку крема для лица. Она разложила их в ряд, ручками к себе, и начала с левой, для спины. Подружки велели ей поторапливаться, чтобы не подвергнуться нападению прямо во время купания, а она жутко испугалась, надо совсем ничего не соображать, чтобы болтать такое. Она так перепугалась, что чуть не пукнула со звуком.

Камилла уже закончила купание, собрала свои щетки и наряжалась в ванной, когда раздался звонок. Жоржетта едва не бросилась к двери, но сдержалась, откинулась на спинку кресла, склонила голову набок, надеясь, что свет падает ей на лицо подходящим образом, и стала ждать, когда кто-нибудь откроет. Она изящно держала сигарету и пыталась скрыть возбуждение. Уже больше часа после телефонного разговора, и хотя мисс Камилла, моясь в ванне, давала Жоржетте возможность казаться беззаботной и спокойной, всё то время, что прошло после купания Камиллы, Жоржетта была вынуждена сохранять свою позицию в центре внимания и, блистая остроумием, смешить всех девочек небылицами о том, как она вырубала то одного, то другого. Непрерывно тараторя, она надеялась, что звонок прозвенит раньше, чем слишком долгое молчание вынудит ее подбирать слова или позволит остальным вспомнить о времени и спросить, где же Винни (ВИННИ!!! Винни должен был прийти), а то и вновь сделает очевидными ее страхи… но вот звонок прозвенел, она проглотила еще одну таблетку бенни, допила свой бульон и снова поудобней устроилась на троне.

Голди открыла дверь, ребята не спеша вошли, огляделись и остановились на кухне, а Винни первым направился в гостиную. Ну, что скажешь, Жоржи? Как нога? Ах, спасибо, все отлично, — еще чуть больше склонив голову набок и затянувшись сигаретой на манер Бетт Дэвис. Остальные мальчики разбрелись по комнате и в конце концов расселись там и сям. Гарри вытаращил глава, увидев Ли. Она была похожа на танцовщицу из журнала (золотистые волосы до плеч, неизменно элегантная в бабском наряда), ну просто куколка. Гарри пялился на нее, не зная, что и подумать, Он еще не бывал у Голди и потому решил, что, может, это уродина Рози, о которой говорили ребята, но, черт возьми, она совсем не походила на уродину. Наоборот, она была похожа на клёвую телку. Голди приготовила напитки, бросила в каждый по таблетке бенни и легкой походкой прошлась по комнате, раздав стаканы — улыбаясь и чувствуя себя на седьмом небе. Ли велела Рози принести ей новую пачку сигарет, а когда Рози глупо улыбнулась и отказалась, Ли устремила на нее указующий верст и сказала, чтобы та немедленно принесла сигареты, а не то мигом окажешься на улице вместе с прочими уродинами, мисс Хуесоска. (Гарри посмотрел на Ли, все еще в замешательстве, но потом сообразил, что это, наверно, один из гомиков. Но телка все же клёвая.) Рози швырнула Ли сигареты, подбежала к ванной и принялась колотить в дверь, пока Камилла не отперла, потом вошла и села на пол между умывальником и унитазом. Ах, право же, Рози! Ну и ну! Камилла хмыкнула, еще раз поправила прическу, выглянула из ванной, вышла на кухню, медленно направилась в гостиную, надеясь, что у нее всё в порядке с гримом (эта лампочка над зеркалом просто ужасна), крадучись вошла, медленно опустилась рядом с Голди и, как и прочие девочки, принялась разглядывать предполагаемых поклонников. От возбуждения перед глазами у нее поплыл туман. У мальчиков такие жесткие взгляды! Да они же видят тебя насквозь — так, точно ты голая! Она смущенно поежилась. Впрочем, все это чудесно! Но что ей надо делать? Разумеется, ни с одной из девочек Камилла и словом не обмолвилась о том, что она еще девственница. У себя в городке она разговаривала с парой-тройкой гомиков, и те рассказывали ей, как всё это делается, всякий раз предупреждая, что нельзя, ни в коем случае нельзя вынимать изо рта, когда мужик кончает, а не то чего доброго обольешься с ног до головы, оно попадет в глаза, а от этого, голубушка, можно и ослепнуть, да к тому же в этот момент все прямо-таки взрывается, и ты сама не захочешь вынимать… Но с чего надо начинать? что надо говорить? Ах, надеюсь, всё будет хорошо.

Голди спросила, готовы ли они выпить еще по одной, и все сказали, ага, мол, но только без этого содового дерьма. Вам-то это в самый раз, девчонки, но мне нужно что-нибудь позабористей, тогда Голди потупила взор, стараясь не смотреть на Малфи, проворно вышла, шурша шелком платья, на кухню, приготовила всем по новой порции, добавив в каждую лишь капельку содовой и таблетку бенни, раздала стаканы и спросила мальчиков, не хотят ли они по одной бенни. Само собой, почему бы и нет. Тогда она пустила коробочку по кругу, велев им взять по две, и села, то и дело застенчиво поглядывая на Малфи.

Жоржетта больше не пыталась держать в руках нити разговора, а сосредоточилась на Винни, стараясь, разумеется, казаться безразличной и желая дать подругам понять, что он принадлежит ей. Надеясь вызвать ревность Винни, она пыталась флиртовать с Гарри, но Гарри то и дело хватал ее за уши, почесывал свою промежность и обещал дать ей отсосать чудесный толстый болт, тогда Жоржетта откинулась на спинку трона, резко склонила голову набок, сказала ему, что мальчиками, мол, не интересуется, мисс Лесбиянка, и наклонилась к Винни, заметив, что тот пялится на Ли. Винни видел Ли насквозь, однако она была похожа на хорошенькую куколку, и он считал ее красоткой. Ли с удовольствием сознавала, что на нее глазеют, но при этом вертела головой, заговаривая то с Голди, то с Камиллой, то со всеми сразу. В конце концов, она работала в одном из лучших борделей для гомиков, ее фотографии красовались в профессиональных журналах, и было бы, безусловно, ниже ее достоинства открыто вступать в связь с этими садистами — гомиками низкого пошиба (правда, она с удовольствием общалась с ними в этой квартире, в безопасной обстановке). Может, Жоржетте, да и всем остальным, это по нраву, но в ее положении нельзя допускать, чтобы тебя видели со всякой шушерой, а манеры у этих типов просто отвратительные… хотя, возможно, порезвиться с ними было бы приятно… Камилла всё смотрела, терзалась и надеялась.

Голди спросила Малфи, не хочет ли он еще выпить, тот сказал, конечно, дорогуша, плесни еще, и Голди налила в стакан джина и капельку содовой — без бенни (слишком большая доза могла лишить его мужской силы), и крикнула Рози, чтобы та была паинькой и купила еще джина. Рози улыбнулась: я тебе нравлюсь, Голди? А Голди погладила ее по головке: конечно, Рози. А теперь будь паинькой и сбегай за джином. Протягивая Малфи стакан, Голди легко коснулась его ноги и улыбнулась. Малфи лениво поднял голову, а Голди задрожала и спросила, не хочет ли он пыхнуть. Травы, что ли? Конечно, дорогой. Ага. Она ринулась в спальню (он не убрал ногу!), вышла с маленькой формочкой для печенья и пустила по кругу косяки. Жоржетта курила эффектно, долго не стряхивая пепел, а потом глубоко затягиваясь и вдыхая пепел вместе с дымом. Она громко смеялась, вертясь и пытаясь удостовериться, что все понимают, почему она смеется, наблюдала, как Гарри пытается совладать с косяком, и донимала его, когда он закрывал нос и рот рукой, чтобы не закашляться. Надо было попросить нас научить тебя, Гарольд. Нет смысла переводить хорошую траву на дилетантов. Жоржетта насладилась беззаботным смехом, откинулась на спинку и глубоко затянулась травой, тыча пальцем в Гарри, который продолжал бороться с косяком, и чувствуя, как слегка затуманиваются глаза… Поведя плечами, она посмотрела на своего Винни и снова повернулась к Гарри — тот наконец отдышался и велел ей заткнуть хлебало, ты, хуесоска. Я-то специалист в своей области, голубчик. Лучше меня никто хуй не сосет. А ты кто такой?! Даже воровать как следует не умаешь. Ты просто мелкая шушера, — и она затянулась, оставив от косяка одну восьмую дюйма, потом положила окурок в рот, надменно улыбнулась, наклонилась и отобрала у Гарри недокуренный косяк. Тело у него стало таким же слабым, как воображение, он лишь слегка привстал и снова сел, стараясь не обращать внимания на улыбки ребят и болтовню гомиков и изо всех сил напрягаясь, чтобы подыскать какие-то слова, но сумев промямлить лишь одно: пидор. Потом: заткнись и хавай свои колеса, рожа наркотская. Ли расхохоталась и сказала Жоржетте, что удивлена, какие у той добропорядочные друзья. Не все, голубушка, не все, — она изящно выгнула запястье и похлопала Винни по коленке. Ли продолжала донимать Гарри, но тот делался страшно раздраженным, Ли занервничала и попросила Голди включить приемник и найти какую-нибудь музыку. Голди поймала джазовую программу, и от травы и музыки все постепенно расслабились. Гарри хотел было открыть окно, но ребята промолчали, а гомики нахмурились, поэтому он сидел неподвижно, потягивая джин и глазея на Ли. Голди посмотрела в затуманившиеся глаза Малфи, потом уставилась на его грудь, вздымавшуюся от сердцебиения, сказала ему, что раз уж он расстегнул рубашку, то можно ее и снять, и стала наблюдать, как шевелится и блестит от пота его плоть, стала любовно разглядывать спутанные волосы у него на груди и пот, струящийся сверху в эти волосы. Рози уже почти минуту стучалась в дверь, прежде чем Ли, недовольная тем, какими влюбленными глазами мисс Голди смотрит на Малфи, раздраженно встала и открыла. Она взяла у Рози бутылку джина, поставила ее на стол в гостиной, приняла еще четыре бенни и стакан горячего бульона, села, испытывая отвращение, и попыталась как можно глубже уйти в себя, чтобы не общаться с этой омерзительной компанией. Стоит им проглотить пару бенни и немного пыхнуть, как они попросту чумеют. Смех да и только. Должна сказать, Жоржетта, я не очень-то высокого мнения о твоих друзьях, об этих мужчинах. Я-то думала, они с понятием. Голди услышала, но даже не потрудилась на нее взглянуть и продолжала глазеть на Малфи, думая о том, как здорово, что они не привыкли к бенни (при этом с удовольствием подсаживая их (его) на колеса) и дожидаясь, когда время начнет стремительно лететь, как всегда бывает, если тащишься под бенни, а для нее и Малфи остановится. Жоржетта сходила на кухню, принесла ведерко льда и бутылку содовой и налила себе и Винни. Нет смысла волноваться, мисс Ли. Они не желают иметь ничего общего с такими, как ты. Винни въезжал в разговор, но, растащившись под травой, не потрудился что-либо сказать, а просто взял у Жоржетты стакан, посмотрел поверх него на Ли, медленно выпустив из носа дым, и продолжал буравить ее восторженным взглядом, пока она не отвернулась, потом взглянул, поджав губы, на Камиллу и улыбнулся, с удовольствием увидев страх у нее в глазах. Не бойся, цыпочка, никто тебя не обидит. Разве что немножко выебут… Жоржетта попросила у него сигарету, но он велел ей курить свои, и она замялась на минуту, шаря у себя в карманах, пока не убедилась, что он договорил с Камиллой, а потом нашла.

Рози потягивала джин, примостившись у ног Голди, а Жоржетта волновалась, как бы Винни не занялся кем-нибудь из других девочек: что они тогда все скажут?.. потом перестала волноваться о том, что они скажут, и задумалась, как бы их к нему не подпустить. Ей хотелось, чтобы они считали его ее возлюбленным, но еще больше хотелось, чтобы он стал ее возлюбленным. Хотя бы однажды. Хоть один разок. Она приняла еще одну бенни с джином и стала слушать музыку. Играл «Птенчик» — Чарли Паркер. Повернувшись в сторону приемника, она слушала, как резкие звуки громоздятся друг на друга, при этом не соприкасаясь, слушала, испытывая желание взять Винни за руку, и странные, прекрасные звуки (бенни, трава, да и джин тоже) приводили ее в удивительное романтическое настроение, в котором любовь пробуждается благодаря привязанности, а не сексу; желая разделить с Винни только это, лишь эти три минуты «Птенчика» — эти три минуты вне времени и пространства, лишь постоять вдвоем, быть может, соприкоснувшись руками, ничего не говоря, но все понимая… просто постоять наедине друг с другом и друг друга ради, не как мужчина с женщиной или двое мужчин, не как друзья или любовники, а как двое, которые любят… эти три минуты вдвоем в мире красоты, в мире, где не сохранилось даже памяти о хулиганах и клиентах, о мужеподобных гомиках и Артурах, а существует лишь прекрасное мгновение любви… а странные ритмы «Птенчика» неслись к ней непрерывно, беспорядочные звуки отчетливо и правильно складывались в мелодию, и не было ничего удивительного в том, что «Птенчик» воспевает своей игрой любовь.

Потом вещица кончилась, зазвучала приглушенная музыка, Жоржетта подняла голову, увидела вожделение во взгляде Гарри, смотрящего в промежность Рози, и взор ее прояснился. Рози сидела, уткнувшись головой в колени и уставившись на пятнышко на ковре, сидела, как всегда, готовая вскочить по первому зову Голди. Жоржетта отвернулась, попытавшись вспомнить мелодию «Птенчика», но потом вновь медленно повернула голову, не в силах отделаться от мыслей о Рози. Рози всегда не просто считали чем-то само собой разумеющимся — о ней вообще никогда не думали. Даже как о слабоумном существе — разве что как о сборщице: о той, которая должна собирать пустые бутылки; покупать бенни; встречаться с поставщиками наркоты… Жоржетта посмотрела на пятнышко на ковре, потом опять на Рози. Кто эта Рози? Что собой представляет? Мыслит ли она? Что чувствует? Должна же она что-то чувствовать, иначе зачем ей жить у Голди? Любила ли она когда-нибудь? А ее любили? Умеет ли она любить? Жоржетта заметила плотоядный взгляд Гарри, увидела, как похоть проступает сквозь наркотический фасад. Стоит Рози шевельнуться, и Гарри тут же ею овладеет… схватит ее за руки, нагнется, приблизив к ней свою похотливую физиономию (с сочащейся изо рта слюной), и засадит ей, хоть и придется попотеть… Жоржетта подняла голову, чтобы не видеть его рожи. Получит ли Рози удовольствие, если он и вправду займется с нею сексом? Почувствует ли что-нибудь? Думает ли она когда-нибудь об этом? Жаждет ли когда-нибудь любви??? Постепенно возникала аналогия, и Жоржетте пришлось бороться с ней, бороться, пока аналогия не стала явной, пока еще была возможность игнорировать ее и отрицать. Она захавала еще бенни и отхлебнула джина. От джина ее едва не вырвало, она в панике закурила и сидела неподвижно, пока тошнота не прошла (аналогия слабела), потом сделала погромче приемник и сосредоточилась на музыке, щелкая пальцами и поглядывая на Винни в надежде, что бенни скоро перебьет траву и Винни взбодрится.

Камилла спросила у Жоржетты, как называется вещица, которую передают по радио, сказав, что ей очень нравится мелодия, и Жоржетта сообщила ей название и кто играет. Камилла принялась слегка подергиваться в ритме музыки, а Ли посмотрела на нее и велела ей не ёрзать, как сука в период течки. Просто не понимаю, как ты можешь слушать эту дрянную музыку, Жоржетта. Ты же так любишь оперу! Ах, право же, мисс Щель… Камилла отодвинулась и замерла… вынь кубик льда из жопы. Винни рассмеялся, Жоржетта смущенно повернулась к нему, еще немного прибавив громкость назло Ли, и отхлебнула джина, а когда вещица кончилась и началась другая, спросила у Камиллы, нравится ли ей эта мелодия, оценив взгляд, который та бросила на Ли… не надо на меня смотреть, голубушка. Это у тебя дурной вкус, а не у меня… а Камилла даже и не знала, что сказать, не знала, нравится ей вещица или нет (может, нравится?), она посмотрела на Сала и опять поежилась. По-моему, вещица неплохая (будет ли он таким же грубым, каким кажется?).

Зазвонил телефон, Голди погладила Рози по головке, та вскочила и взяла трубку, потом повернулась к Голди и сказала, что это Шийла. Голди послушала, сказала «да» и повесила трубку. Она едет домой с клиентом на всю ночь, так что нам придется перебираться к мисс Тони. Ой, там так противно! Ну что ж, Ли, ты всегда можешь пойти домой, если у тебя есть дом. Рози, разогрей бульон, Ах, по-моему, ты отвратительна — с женщиной живешь! Да ты просто ревнуешь, Ли. Не лезь не в свое дело, Жоржетта. Нет, правда, Голди, я просто не понимаю, как тебе самой не противно — пусть даже она тебе помогает, пусть приносит бенни. Мне кажется, это тебя не касается, мисс Ли. Эй, в чем дело, что за бред собачий? Мы перебираемся вниз, в другую квартиру. Конечно, если ты не против, Гарольд. Я и правда не понимаю, как ты можешь с ней сексом заниматься, Голди. А может, ты ей только лижешь? О-о-о! Голди опрометью выбежала из комнаты, а Рози плюнула в сторону Ли и бросилась вслед за ней. Ах, ради всего святого, не будь такой обидчивой! Ребята зашевелились и принялись наблюдать за разыгравшейся сценой, но, ничего не понимая, только пожимали плечами.

Жоржетта присматривала за Голди, то и дело спрашивая, как та себя чувствует, а Камилла просто обомлела: в конце концов, дамам не подобает так себя вести. А ведь Ли считают такой утонченной! В родном городке никогда ничего подобного не происходило. Но это возбуждает, а он такой мужественный! А Ли извинилась и сказала, что ей ужасно жаль, я не хотела огорчать тебя, дорогая. Просто дело в том, что у Тони такая мрачная квартира, электричество отключено и все такое прочее, правда, сегодня на мне просто тряпье и хвастаться особенно нечем, тут они поцеловались и помирились, все допили бульон (с парой-тройкой бенни), прихватили джин и бенни, спустились вниз — ребята ковыляли сзади, толком не понимая, что происходит, но прекрасно себя чувствуя и слишком уторчавшись, чтобы о чем-то волноваться, — и вошли в квартиру Тони.

Она спала, поэтому Голди зажгла несколько свечей, сказала ей, что Шийла обслуживает клиента, вот им и пришлось прийти сюда, а я уверена, что ты не против, голубушка, — дав ей немного бенни, — и велела Рози сварить кофе. Рози зажгла на кухне маленькую керосинку и поставила кофейник. Когда кофе был готов, она разлила его в бумажные стаканчики и раздала всем, потом вернулась на кухню, сварила еще один кофейник и продолжала варить кофейник за кофейником, а в промежутках заходила, чтобы посидеть у ног Голди. Ребята постепенно вышли из марихуанного отупения, а бенни вскоре развязал им языки, и все затараторили. Голди сказала, что ей гораздо лучше. Наверно, мне нужно было хорошенько выплакаться, — и она раздала еще бенни, все захавались и стали пить горячий кофе, а Голди села рядом с Малфи и спросила, хорошо ли ему, и он оказал, ага, просто класс; и Голди воспарила и поплыла себе в воздухе на мягком лиловом облаке, наслаждаясь жизнью и довольная собой: рядом такой привлекательный красавчик; чудесные подружки; и отличный поставщик бенни в аптеке на углу, где за полдоллара можно купить дюжину таблеток по десять гран. Ах, это же божественно! Я имею в виду свечи и всё прочее… это заставляет вспомнить о Жене. О Жене? Не могу понять, почему это напоминает тебе о ней. Что еще за жена? Это французский писатель, Винни. Я уверена, что ты ничего не смыслишь в подобных вещах… Я правда не понимаю, почему весь этот мрак напоминает тебе о Жене (Жоржетта посмотрела на говорившую Ли, бросила взгляд на Винни и вздохнула. После таких слов Винни никогда не будет с ней общаться). Я хочу сказать, что она так прекрасна. Ну да, именно это я и имею в виду, дорогуша. Потемки наших истерзанных душ она превращает в нечто несказанно прекрасное… Ну да, конечно. По сути, это так и есть… и я просто прекрасно себя чувствую. Эй! Где тут у вас сральник? Жоржетта вскочила (шокированная Камилла потупила взор) и сказала, что сортир в коридоре. Я провожу тебя. Винни прошел мимо, шлепнув ее по заднице. Не надо, сладкая булочка, я сам найду. Жоржетта, слегка помедлив, села и улыбнулась, мысленно записав на свой счет еще одну победу. Ах, это будет так чудесно… попозже. Рози разносила еще кофе, Гарри спросил ее, сосет ли она хуй, и она отпрянула, немного расплескав. Голди велела ей быть поосторожней: ты могла кого-нибудь ошпарить, — и Рози разревелась, уткнувшись головой в колени Голди, а Голди сказала ей, что все нормально. Никто не пострадал. Можешь и дальше подавать кофе, — а Рози блаженно улыбнулась и, перешагивая через ноги, стала разносить стаканчики. Жоржетта смотрела на слезы, медленно текущие по щекам у Рози и поблескивающие в полумраке комнаты. А Гарри думал, как клёво было бы, наверно, дать такой придурковатой бабенке в рот. В чем дело, Рози? Испугалась моего болта? Рози пятясь вышла из комнаты, а Гарри рассмеялся и спросил ребят, видали ли они, какое у нее было лицо. Чувак, да она просто чокнутая. Где вы ее подобрали? Голди сказала, что нашла ее в одном месте, а Камилла вышла на кухню посмотреть, как там Рози, думая о том, что Гарри ужасно жесток и Голди не должна позволять им так с ней обращаться. Не сразу увидев Рози, она уставилась на слабое голубое пламя керосинки. Булькающий кофе походил на колдовское варево. Потом она увидела Рози, сидевшую в углу, опустив голову на колени. Камилла нервничала, но чувствовала, что надо попытаться ее успокоить. Она негромко, опасливо окликнула Рози, с минуту постояла молча, слушая, как закипает кофе — на каждую третью или четвертую долю такта четкий ритм перебивался двойной долей, — потом обернулась, заглянула в комнату, где все болтали, пили (Жоржетта, казалось, все это время наблюдала за ней), а когда перехватила взгляд Сала, то зарделась, снова повернулась к Рози и окликнула ее еще раз. Рози сидела в углу, опустив голову на колени. Осторожно обойдя керосинку, Камилла подошла и спросила, что с ней. Может, вернешься в комнату, Рози? — легко коснувшись ее плеча. Рози резко повернула голову, укусила Камиллу за палец, посмотрела на нее и снова опустила голову на колени. Камилла взвизгнула и бегом вернулась в комнату, вытянув перед собой и стиснув укушенную руку. Эта полоумная укусила меня, укусила! Она принялась вертеться и подпрыгивать с напряженно вытянутыми руками. Что за поебень с тобой творится? Ах, она меня укусила! Да заткнись ты! Гарри толкнул ее, она повалилась на Ли, они завизжали и попытались выпрямиться, но Камилла то и дело падала, потому что, поднимаясь, всякий раз вспоминала про свой палец, пыталась снова его стиснуть, валилась обратно и, отчаянно размахивая руками, скатывалась с Ли, а Ли остервенело боролась с задравшимся подолом и непрерывно кричала Камилле, чтобы та с нее слезла, и Камилла наконец встала на колени, схватила неуловимую руку и принялась искать следы зубов. Не бойся, малышка, бешенством не заболеешь. Ли села прямо, одернула подол, злобно взглянула на Камиллу: ах, право же, мисс Щель, — достала из сумочки зеркальце, внимательно изучила свое лицо, потом порылась в сумочке, вытащила гребенку, косметику и наскоро подкрасилась. Камилла, наконец-то сев, продолжала разглядывать свой палец, не обращая ни малейшего внимания на смех. Ах, это было ужасно! Я только хотела с ней поговорить, а она меня укусила. Укусила, словно… словно какое-то животное. Ах, это было ужасно! Надо было за это ее тоже укусить. Уж она-то заразилась бы. На, опусти пальчик в горячий кофе. Голди покатывалась со смеху вместе со всеми, но при этом ухитрилась наклониться, попытаться утешить ее и предложить ей бенни. Ах, дай, пожалуйста. Она меня очень сильно поранила. Ох… она сгребла таблетки, сунула их в рот (здоровой руной), потом взяла свой стаканчик (здоровой рукой) и стала крошечными глоточками пить кофе, пока не проглотила бенни. Эй, когда начинается следующий концерт? Все, кроме Камиллы, рассмеялись, а Ли сперва только ухмыльнулась, но потом, покончив с макияжем, тоже успокоилась и присоединилась ко всей честной компании. Каждая новая реплика вызывала громкий гогот и кокетливый смех. Камилла сидела с кислой миной, а ребята веселились вовсю, не понимая толком, над чем они смеются, но полностью врубаясь в действие бенни, наслаждаясь легкий ознобом и странным ощущением, возникающим, когда стискиваешь челюсти и начинаешь скрежетать зубами (Гарри раздумывал, стоит ли пойти на кухню и образумить Рози). Жоржетта с удовольствием расслаблялась и смеялась (на ее счету было уже три победы над Ли), но в то же время выжидала удобного случая, чтобы вновь оказаться в центре внимания. А Голди парила в небесах… все складывалось как нельзя лучше, и она вся трепетала от нетерпения и возбуждения. А вот бедняжка Камилла сгорала от стыда и пыталась успокоиться и отшутиться, но — ах, как неловко получилось! Она вела себя так несдержанно! Ли была полна решимости оставаться в стороне (хотя портить отношения с Голди ей вовсе не хотелось) и держаться равнодушно, как того требовали ее красота и положение в обществе. Смех не умолкал даже тогда, когда все слишком запыхались, чтобы продолжать отпускать шуточки. А Голди потребовала еще кофе, Рози совершила очередной обход, удалилась на кухню, поставила кофейник и села в углу, уронив голову на колени. Голди сосчитала бенни, решила, что на несколько заглотов еще хватит (а к тому времени как раз откроется аптека) и раздала еще. Винни попросил джина (приступы смеха все не прекращались), и Жоржетта предложила свой стакан, но Винни отказался (по всем понятиям нельзя пить с гомиком из одного стакана), тогда она налила ему в бумажный стаканчик, надеясь, что это не изменит счет побед, и мельком взглянула на Ли, но та, казалось, ничего не замечала. А Тони приняла бенни, поблагодарила и задалась вопросом, достанется ли ей мужик, отчаянно пытаясь придумать, как бы привлечь к себе всеобщее внимание и заставить всех осознать ее присутствие; возможно, Голди будет ей признательна, а кто-нибудь из мужчин сочтет ее привлекательной. Она оглядела комнату, улыбаясь и часто моргая… потом вскочила, резко выдвинула ящик и достала новую свечу. С шумом задвинув ящик, она легко и быстро подошла к свече, догоревшей до конца, зажгла новую и осторожно поставила ее на старую. Ну вот, так гораздо лучше, — потом села и ласково улыбнулась Голди, довольная и уверенная в том, что она оценит сей поступок.

Все уставились на новую свечу и на тени, отбрасываемые неровным пламенем, все по-прежнему негромко переговаривались, по-прежнему потягивали джин в попивали кофе, наблюдая, как оплывает верхушка, как первая капелька воска скатывается к краю и медленно ползет вниз по свече, как разгорается фитиль и как краснеет в середине пламя… потом вторая капля скатилась вслед за первой, третья проложила новую дорожку, а пламя изогнулось, край скосился, и вскоре уже множество капелек скатывалось вниз, образуя ручеек, стекавший сбоку по свече, и все еще больше расслабились, умиротворенные новым пламенем и почти лишившись сил от смеха, все сели поудобнее, ребята еще дальше вытянули ноги, а девочки сделались нежнее и застенчивей. В конце концов они перестали глазеть на пламя, вокруг, казалось, воцарилась безмятежность, даже Ли почувствовала свое единение со всеми, повернулась лицом к остальным и принялась рассказывать пикантные истории из жизни за кулисами, и вскоре все стали поддерживать разговор, а те, кто умолкал, слушали сразу два или три рассказа. Ли поведала о том, что почти все актеры — голубые (и даже большинство духовных лиц — сама знаешь, кто именно, голубушка), и о том, как клиенты сняли актеров одного ревю, в котором она выступала в главной роли, и клуб закрыли, потому что все обкурились за кулисами… а у слушателей дрожали руки, и ребята роняли пепел с сигарет… вот это, скажу я вам, была умора! Кальдония так уторчалась… то есть пила как сумасшедшая целыми часами, а потом давай ходить с важным видом в районе Бродвея и Сорок пятой и кукарекать петухом: кукареХУЙ, кукареХУЙ!.. Нет, без булды, его поймали, когда он жмурика ебал. Мы вместе парились на нарах. Он ведь в больнице работал, в морге, а одна смазливая бабенка кони бросила, вот он ей и впендюрил… Рози наполнила все стаканчики, а когда Гарри устремился к ее промежности, опять убежала на кухню и села в углу, уронив голову на колени… значит, по-твоему, у тебя есть чокнутые клиенты… ну да, есть один, так он заставляет меня хлестать его ремнем… Ах, это просто мазохизм, голубушка… Ох, знаю, знаю, но мне приходится надевать бюстгальтер… голубенький с кружавчиками, трусики в тон, чулки и пояс с резинками, а он гладит меня по ногам и щелкает резинками так, что синяки остаются, и когда он кончает, я уже рукой не могу пошевелить… у нас по соседству живет один такой же псих. У него косметический салон в районе Восьмидесятых, на Третьей авеню, он там появляется пару раз в неделю, вечерами… а-а, знаю я этого парня. У него новый «Додж». Зеленый. Ага. Он еще снимает всякую малышню, возит их кататься и платит им по четвертаку за пердёж… Тони всё наклонялась и наклонялась вперед, слушая, смеясь, проверяя, все ли замечают, что она слушает их рассказы, причем с удовольствием; пытаясь вспомнить какую-нибудь короткую историю, которую модно рассказать, какой-нибудь забавный эпизод из жизни… а может, даже из какого-нибудь фильма… улыбнувшись Голди, она налила себе еще джина, кивнула, улыбнулась, рассмеялась, по-прежнему пытаясь вспомнить что-нибудь смешное, хотя бы веселенькое, перебирая воспоминания, накопившиеся за много лет, и ничего не находя… А Лесли?.. О!!! эта мерзкая особа… шляется часов в пять утра по Центральному парку в поисках использованных презервативов и сосет их. Боже правый! А у меня есть клиент, который заставляет меня бросаться мячами для гольфа… у нас в тюряге один малыш засунул себе в жопу журнал «Лайф», а вытащить не смог. Этот… Ах, обожаю тех, которые чуть не плачут, когда кончают, и принимаются рассказывать, как они любят жену и детишек. А когда они достают фото… А я таких уродов ненавижу… Эй, а помните, Шпик повстречал как-то вечером одного малого, и тот дал ему десятку за левый башмак? А Шпик и говорит, мол, за десятку можешь оба взять и носки в придачу… Голди всё смотрела на Малфи и на его длинные вьющиеся волосы, уложенные на затылке в густой «утиный хвост». А Жоржетта наклонилась поближе к Винни, да и все стали казаться такими близкими, словно составляли одно целое, идеально подходя друг другу, и все было чудесно… А Франсин рассказывала тебе про араба, с которым она однажды познакомилась? Так вот, голубушка, он выебал ее так, что она думала, все тело наизнанку вывернется. Ах, это наверняка было божественно… Камилла робко взглянула на Сала… Как здорово повстречать мужчину, который тебя хорошенько проебет! Да, голубушка, но ей чуть не пришлось матку удалять. Ах, так она, выходит… А у нас был один малый…

Дверь с шумом распахнулась, в квартиру спотыкаясь вошла молодая женщина с синяками и ссадинами на лице, с огромным пузом, и окликнула Тони. Тони, как бы извиняясь, посмотрела на гостей, потом подошла к сестре, отвела ее на кухню, уложила отдохнуть, сняла с керосинки кофейник и сделала посильнее пламя. Рози посмотрела на них, на кофейник, но, не услышав ни слова от Голди, опустила голову на колени. Тони встала на колени подле сестры, чувствуя себя неловко — она знала, что Голди и все остальные недолюбливают Мэри, — и спросила ее, что случилось. Та слегка приподняла голову и снова уронила ее так, что показалось, будто голова подпрыгнула на полу (Голди и Ли с отвращением отвернулись. Камилла смотрела в изумлении, дрожа), потом помотала головой, застонала, с воплем резко приподнялась, стиснула руками свой выпирающий горой живот, сильно стукнулась затылком и локтями об пол, задрала ноги, затем вытянула их и раздвинула, схватив Тони за плечи, когда ее вновь пронзила боль, а Тони впилась ногтями ей в руки. Отпусти! Отпусти! Ой, мне больно, — руки наконец опустились, и она перестала шевелиться, а Тони заглянула в комнату, надеясь, что гости не станут винить во всем ее. Гомики отвернулись, а ребята тупо смотрели, делая очередную затяжку или очередной глоток, смотрели почти без любопытства, и Тони спросила, стоит ли вызвать полицию, чтобы сестру увезли в больницу. Не вздумай вызвать копов! Только не при нас… Что же мне делать? Да гони ты отсюда эту грязную потаскуху! Она ждет ребенка… Что ты говоришь! А я-то думала, это газы. Они захохотали во все горло (Рози открыла глаза, не поднимая головы с колен, потом опять закрыла), а Тони едва не расплакалась. (Эх, надо же было ей вломиться именно сейчас! Вот позвали бы они меня наверх, мы бы подружились.) Тогда разыщи того недотепу, с которым она живет. В конце концов, отец он, а не мы. Это точно! Все опять расхохотались… откуда ты знаешь, что это он? Отцом может быть почти любой. (Камиллу еще слегка подташнивало, но она твердо решила не обращать на это внимания и быть заодно со всеми девочками.) Эй, она что, арбузное семечко проглотила? Даже отрыжка Гарри вызвала смех, но все уже начинали держаться напряженно, особенно гомики. Это могло испортить такой восхитительный вечер. Еще немного, и это наверняка расстроит всех, да и все планы… Мэри вдруг приподнялась! С криком! Не просто вскрикнув, а непрерывно испуская оглушительные вопли. Лицо ее потемнело и распухло — казалось, оно вот-вот лопнет. Из рубцов на лице что-то сочилось, и она сидела так, точно ее поддерживали сзади, сидела и вопила, визжала, выла, орала… Тони отшатнулась и ударилась о стену (Рози по-прежнему сидела, опустив голову на колени), а Камилла закрыла лицо руками. Крики резали им слух, а Мэри, вытаращив глаза, все тянула руки к Тони, все больше темнея лицом… потом она вдруг замерла и упала навзничь, треснувшись затылком об пол, а вся комната огласились криками и звуком удара головой об пол, да так, что у всех надолго заложило уши, и шум в ушах был подобен шуму моря в раковине… Ох… Ох… О-О-ОХ!!! Воды отошли! У нее воды отошли! Гомики вскочили, а Гарри в изумлении уставился на растекающуюся лужицу. Убери ее отсюда. Убери ее. Убери! Давай, разъебейка, гони ее взашей, пока легавые не заявились! Ах, она мне все настроение испортила. Грязная потаскуха. Мерзкая шлюха! Рози, РОЗИ! Убери ее. Убери! Рози схватила Мэри за руку, но удержать не смогла — рука была мокрая и скользкая от пота. Тогда она задрала Мэри юбку, вытерла свои ладони и руки Мэри, потом обратила внимание на ее лицо, вытерла его и велела Тони взяться за другую руку. Она тащила изо всех сил, а Тони то и дело падала от тяжести и умоляюще смотрела на Голди. Рози кричала Тони, чтобы та тащила, тащила, а сама волокла рывками, и тело Мэри подергивалось от каждого рывка и содрогалось от каждого приступа боли, пот жег и слепил ей глаза, и она только и могла, что стонать да охать, а Гарри встал, подошел к ним и сказал, что сейчас поможет. Зайдя сзади, он взялся за сиськи Мэри и, улыбнувшись ребятам, приподнял ее, а Рози снова дернула, едва не повалив всех на пол, и, медленно подняв огромную Мэри, они дотащили ее до двери. Гарри велел Тони поймать такси, а они с Рози, мол, доволокут Мэри до выхода. Тони ушла, Рози, крепко ухватившись за руку, посмотрела на Гарри, и они потащили ее по коридору к выходу, а по ногам у нее стекали воды с кровью. Потом Гарри спросил Рози, не устала ли она, а та не шевельнулась. . Стояла себе молча, крепко ухватившись за руку, и пялилась на Гарри. Он рассмеялся, бросил Мэри на пол и стал ждать такси.

Когда Гарри с Рози вернулись, все молчали, а на стенах плясали тени, и Гарри спросил, в чем дело, морг у вас тут, что ли, сел и закурил. Чуваки, в этой бабенке не меньше тонны. Хотя буфера хорошие. Такие большие, что не обхватишь… Все по-прежнему молчали, никто даже не курил, а Рози опять поставила кофейник на керосинку и стала ждать. Ли сочла всю эту сцену просто отвратительной… вообще-то все это тоска Зеленая, чувак. Чего, чего, Сал? Сам посуди, баба вот-вот родит, а парню на нее наплевать. Камилла до сих пор страшно расстроена… все согласились с Салом, что рожать, когда парню на тебя наплевать — просто тоска зеленая. Такого парня шлепнуть мало, сукина сына, даже если баба — грязная толстая шлюха… а Голди с Жоржеттой встревожились. Они весь вечер строили планы, предвкушая удовольствие, и все шло так хорошо, что их надежды никак не должны были рухнуть… тем более тогда, когда уже близился решающий момент… и Жоржетта отчаянно пыталась что-нибудь придумать… что-нибудь такое, что не только спасло бы положение и вечер, но и сделало бы хозяйкой положения и вечера ее… нечто такое, что снова превратило бы ее в героиню ночи. Она оглядела комнату… задумалась… потом вспомнила об одной книжке, и та нашлась на прежнем месте. Она взяла книжку, раскрыла, заглянула в нее и решила сразу, ничего не объясняя, начать читать:

Мрачной полночью бессонной, беспредельно утомленный…

Первые слова прозвучали тихо, неуверенно, но, услышав свой голос, раздающийся в комнате на фоне дыхания всех остальных, она ощутила радостный трепет и стала читать громче, отчетливо и правильно произнося каждое слово:

Стук нежданный в двери дома мне почудился чуть-чуть.

«Это кто-то, — прошептал я, — хочет в гости заглянуть, Просто в гости кто-нибудь! »… и все угомонились, а Винни повернулся к ней лицом…

Так отчетливо я помню — был декабрь, глухой и темный, И камин не смел в лицо мне алым отсветом сверкнуть, Я с тревогой ждал рассвета: в книгах не было ответа… все уже смотрели на нее (может, Рози тоже смотрит?). На нее были обращены все взоры. На НЕЕ!

Я стоял, во мрак вперяясь, грезам странным предаваясь, Так мечтать наш смертный разум никогда не могдерзнуть, А немая ночь молчала, тишина не отвечала… драматизм поэмы переполнил ее душу, она стала читать красиво, с чувством, и от волнения, зазвучавшего в ее голосе, задрожало пламя свечей, и она поняла, что в колеблющихся тенях все узрели Ворона…

И сказал себе тогда я: «А, теперь я понимаю: Это ветер, налетая, хочет ставни распахнуть, Ну конечно, это ветер хочет ставни распахнуть… Ветер — или кто-нибудь?» Она уже не просто читала, а полностью сливалась с поэмой, исторгая каждое слово из глубины души, и все дивные тени кружились вокруг нее…

В перья черные разряжен, так он мрачен был и важен! Я невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь: «Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду, Древний ворон из Аида, совершивший мрачный путь…

Ребята глазели в изумлении, а Винни казался таким близким, что она ощущала пот у него на лице, и даже Ли слушала и смотрела, как она читает, и все сознавали ее присутствие. Все знали, что она — КОРОЛЕВА.

Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова, Чтоб опять молчать сурово и пером не шелохнуть. «Где друзья? — пробормотал я, — И надежды растерял я, Только он, кого не звал я, мне всю ночь терзает грудь… Завтра он в Аид вернется, и покой вернется в грудь… Вдруг он каркнул: „Не вернуть!“…

Винни смотрел на Жоржетту и на тени, подчеркивавшие красоту ее глаз, любуясь щеками ее и глазами… думая о том, как жаль, что она голубой. Он же красивый малый, да и вообще классный, особенно для гомика… искренне растроганный чтением Жоржетты, и все же, хоть бенни и распалял его воображение, мысли его могли вертеться лишь вокруг извращений да удовольствий…

Сел, раздумывая снова, что же значит это слово И на что он так сурово мне пытался намекнуть. Древний, тощий, темный ворон мне пытался намекнуть,

Грозно каркнув: «Не вернуть! ». Так сидел я, размышляя, тишины не нарушая, Чувствуя, как злобным взором ворон мне пронзает грудь, И на бархат однотонный, слабым светом озаренный, Головою утомленной я склонился, чтоб уснуть… Но ее, что так любила здесь, на бархате, уснуть,

Никогда уж не вернуть! а «Птенчик» играл (слышишь его, Винни? Слушай, слушай, это «Птенчик». Слышишь? Он играет мелодию любви. Мелодию любви для нас), и звучали, кружась, словно в вихре, его несочетаемые ритмы… потом они совместились, и — О Боже, как это прекрасно…

… Пей, о пей Бальзам Забвенья — и покой вернется в грудь!

Каркнул ворон: «Не вернуть! »

«О вещун! Молю — хоть слово! Птица ужаса ночного! Буря ли тебя загнала, дьявол ли решил швырнуть В скорбный мир моей пустыни, в дом, где ужас правит ныне… и сквозь прореху в черной шторе она увидела пляшущие серые пятнышки: скоро солнечные лучи прочертят небо, побледнеют, закружившись, тени, мягкий утренний свет проникнет в комнату и изгонит тени из темных до поры до времени углов, да и свечи скоро догорят…

И не вздрогнет, не взлетит он, все сидит он, все сидит он,

Словно демон в дрёме мрачной, взгляд навек вонзив мне в грудь,

Свет от лампы вниз струится, тень от ворона ложится,

И в тени зловещей птицы суждено душе тонуть…

Никогда из мрака душу, осужденную тонуть, Не вернуть, о, не вернуть!1 а «Птенчик» играл заключительный рефрен, играл пронзительно и высоко, музыка не прерывалась, но саксофон постепенно затихал, и невозможно было догадаться, когда «Птенчик» наконец умолкнет, а раскатистое эхо звуков прогремит в ушах, и все обернется любовью… Молвил «Птенчик»: «Все вернуть! »… а язычки пламени изгибались и лизали края свечей, и даже Гарри не боролся со своим оцепенением, не пытался рассеять чары, и Жоржетта с видом истинной актрисы опустила книжку на колени, а последние слова все кружились в вихре света, все шумели в ушах, как море в раковине, и Жоржетта восседала на дивном троне, в дивной стране, где люди влюблялись, целовались и молча сидели рядышком, взявшись за руки, вместе коротая волшебные ночи, а Голди встала, поцеловала королеву и сказала ей, что это было прекрасно, просто прекрасно, и ребята пробормотали что-то, улыбаясь, а Винни боролся с охватившим его нежным чувством и искренне пытался понять, откуда оно взялось, но через минуту оставил эти попытки, легко, как друга, похлопал Жоржетту по бедру и улыбнулся — ей… Жоржетта едва не расплакалась, увидев в его взгляде проблеск нежности… он улыбнулся и, пытаясь преодолеть свою ограниченность, стал подыскивать слова, сказав наконец: Эй, это было классно, Джорджи, классно, приятель, — потом сквозь действие бенни, сквозь это душевное состояние, пришло осознание присутствия друзей, в особенности, Гарри, он поспешно откинулся назад, отхлебнул джина и стрельнул у Гарри сигарету.

Сквозь многочисленные дырки в шторах начал пробиваться свет… свечи постепенно стали неприметными. Голди медленно открыла коробочку с бенни и протянула ее Жоржетте. Та взяла две таблетки, только две, спасибо, улыбнулась, положила их на язык и отпила глоточек джина. Умиротворенные, все вполголоса заговорили, улыбаясь, потягивая джин, а Жоржетта откинулась на спинку стула, негромко заговорив с Винни, заговаривая и с остальными, если к ней обращались, и все ее жесты — когда она курила, пила, кивала — были легкими и царственными. Глубоко чувствуя свою человеческую природу, она благожелательно и нежно взирала на свой мир (на свое царство), с волнением, но без робости выжидая удобного случая, чтобы с готовностью кивнуть своему возлюбленному… но солнце поднималось все выше, в комнате делалось светлее, и девочки чувствовали, как пот струится по их лицам, оставляя полосы на гриме — они надеялись успеть подняться наверх и подкраситься, прежде чем ребята это заметят. Голди то и дело смотрела на часы, стараясь расслышать, не уходят ли Шийла и ее клиент; ей хотелось поскорее выбраться из этой мерзкой комнаты и подняться с ребятами наверх, пока солнечный свет не привел их в уныние и они не растеряли того настроя, который придала им Жоржетта; она боялась, как бы депрессия на выходняке после бенни не превратила ребят из потенциальных любовников в обыкновенных грубиянов. Наблюдая, как в комнате становится светлее, чересчур светло, она вое слушала и слушала… потом услышала, как кто-то (один) несется по коридору, и на пороге, открыв дверь, возникла Тони — сердце у Голди бешено колотилось, она старалась не обращать внимания на Тони и расслышать шаги (четырех ног) на лестнице, — и принялась извиняться, с надеждой глядя на Голди, пока дверь не закрылась, а Голди наконец не повернулась к ней и не велела ей заткнуться. Тони тотчас же повиновалась (не вылезая из такси, она высадила сестру у больницы и сразу вернулась обратно, стремясь успеть до ухода Голди; надеясь, что они позовут ее с собой; ей не хотелось сидеть одной в этой гнусной квартире, зато очень хотелось подружиться с Голди, покайфовать вместе со всеми и иметь возможность поболтать с другими девочками), тотчас же повиновалась, осеклась на полуслове и оглядела комнату, но никто не обратил на нее внимания — Голди вскочила, подошла к двери, прислушалась и приоткрыла дверь, — тогда Тони прошла через всю комнату (между ними… между ними. Они смотрят на меня. Я это знаю. Но я не виновата) и села… Голди обернулась и сказала, что они ушли. Рози, собери наши вещи. Они ушли. Тони посидела, потом встала и принялась расхаживать по комнате (даже бенни не оставили… ни таблеточки); пошла на кухню, налила себе кофе (наверно, надо было остаться с ней. Вполне могла бы — с таким же успехом) и вернулась к своему стулу.

Голди бросилась в ванную подкрашиваться. Жоржетта взяла ополовиненную бутылку скотча, которую оставил клиент, налила Винни стакан — со льдом — и включила приемник. Она понимала, что Винни и ребят растаскивает все сильнее и к тому времени, когда скотч будет допит (а ведь оставался еще джин, да и запасы бенни должны были пополниться), пол при ходьбе начнет уходить у них из-под ног. Ах, какой чудесный день! (Подойдя к окнам, она хорошенько задернула шторы, чтобы не было чересчур светло.) А то просто чересчур. Она сновала по комнате, болтая, улыбаясь, приготавливая напитки, напевая (Винни, Винни), пританцовывая; даже посмеявшись вместе с Ли. Когда Голди вышла, Камилла бросилась в ванную, прихватив щетку для волос, щеточки для ногтей, пальцев и рук. Голди дала Рози денег на бенни, потом подозвала к себе Жоржетту и попросила ее стать посредницей между ней и Малфи, а та сказала: Ну конечно; тогда Голди сказала ей, что у нее есть коробочка шприц-тюбиков, и через несколько минут, когда этот вопрос уладится, мы пойдем и вмажемся. Жоржетта поцеловала ее и возликовала по-настоящему. Как раз сейчас немного морфия — это просто превосходно. Да-да, просто превосходно. Боже правый… морфий и Винни!!! Она налила полный стакан джина и села рядом с Винни (может, и ему дозу предложить?), заговорив с ним и с ребятами (Нет. Он может не выдержать), и даже Гарри с его нелепыми замечаниями стал вызывать симпатию (О Боже! Надеюсь, бенни не лишил его мужской силы), но, само собой, при нем она всячески старалась не пускаться в рассуждения (Если бы только все ушли, мы посидели бы вдвоем, он бы меня поцеловал, а я бы поласкала его шею и поцеловала в мочку уха, мы раздели бы друг дружку, легли бы на кровать и обнялись, я провела бы кончиками пальцев по его бедрам, мускулы у него напряглись бы, мы оба стали бы слегка извиваться, я бы целовала его грудь, ощупывала спину, вдыхала запах пота и обхватывала ногами его бедра… Чего, чего, сладкая булочка? Жоржетта повернулась и начала раскрывать объятия, а Винни потрепал ее по щеке: как насчет того, чтоб взять в рот и отсосать? — медленно встав и стиснув рукой свою промежность. Жоржетта опустила одну руку (не сейчас… попозже), а другой незаметно погладила его по ноге. Хочешь помочь мне отлить? — слегка поколебавшись, он расставил ноги пошире и, смеясь, похлопал себя по яйцам. Она подалась немного вперед (нет, нет, нет!!! Ты всё испортишь!), а он повернулся и, все еще смеясь, направился в ванную (у него уже глаза лезут из орбит. О Господи, он тащится! Это будет прекрасно!!!), оглушительно расхохотавшись, когда Камилла, которой он попытался сунуть в задницу палец, выскочила из ванной, роняя свои щетки — потом осторожно наклонилась, опасливо взглянула на дверь ванной, подобрала их и ринулась в гостиную.

Жоржетта откинулась на спинку стула и стала потягивать джин, отсчитывая долгие секунды. Гарри, вконец одуревший, встал, что-то пропищал Жоржетте и плюхнулся рядом с Ли. Жоржетта следила за ним взглядом, по-прежнему потягивая джин и по-прежнему отчаянно пытаясь держать себя в руках. Сейчас нельзя все испоганить. Уже скоро. Скоро. Винни и морфий. Да. Она взяла бутылку джина, снова наполнила стакан Малфи и спросила его, не займется ли он Голди. Малфи полуприкрыл глаза, улыбнулся и взял у нее стакан. А бенни еще есть? Она потрепала его по щеке, достала еще две таблетки для него и пошла сообщить Голди, что все улажено. Ах, все просто чудесно! Винни и его мальчики вконец одурели, и скоро она поимеет Винни. Голди увела ее в спальни и дала ей шприц-тюбик. А ты что, не будешь? Не сейчас, голубушка. Сначала надо поебаться с этим сексапильным итальяшкой. Тогда Жоржетта вмазалась, переждала первую волну прихода и вернулась на свой трон, поближе к Винни. Он трепался с Малфи и Гарри — Ли с Камиллой тоже вступали в разговор. Голди просто глазела на Малфи и изредка смеялась, — а когда Жоржетта садилась, дернул ее за ухо. Она улыбнулась и, садясь, повихляла задницей, скромно поклонившись под аплодисменты. Жоржетта принялась вертеться, наблюдая за происходящим, а в комнате дело шло к настоящей групповухе. Даже Гарри с Ли занялись делом, звучал приемник, Камилла щелкала пальцами (чересчур экспансивно, по-моему, но ничего страшного, ведь мы (Винни и морфий… ВИННИ) ласкаем друг дружку), и все стало на свои места, сделались уместными все слова; а Голди подсела к Малфи, и он ухмыльнулся: аспет… уна момент; Камилла, почувствовав себя классной телкой, расхрабрилась и подмигнула Салу, а тот попытался заговорить, но никак не мог перестать скрежетать зубами, голова у него болталась, как на шарнирах, по подбородку стекали капельки скотча, но он был такой сильный и красивый… Ах, какой изумительный подбородок!.. и Камилла захихикала, подумав о том, какое письмо напишет домой, подружкам-лесбиянкам: Ах, голубушка, тебе такого познать не дано. Какой великолепный способ лишиться девственности! Сал рассмеялся и выпалил: у меня стоит, красотка, ХА-ХА-ХА! Малфи осушил свои стакан, снова наполнил и направился вслед за Голди в спальню, а Жоржетта смотрела, летая у них над головами, и грызла соленые орешки, соленые орешки… каркнула дурочка: все вернуть!.. Винни и морфий… ВИННИ и морфий… Ли отодвинулась на пару дюймов, а Гарри схватил ее за руку и рывком снова притянул к себе: Куда это ты, голубенький? — силой сунув ее руку себе между ног. У меня есть для тебя классная сосиска, — а Винни заорал: она что, пристает к тебе, что ли?! — и оба расхохотались, а Ли запаниковала и попыталась высвободиться, но Гарри еще крепче сжал ей руку и вывернул так, что она визгливо закричала: Перестань! Перестань! Мне больно, пидор гнусный! (чудненько, чудненько. Это послужит тебе хорошим уроком, мерзкий гомик. Этот тип тебе достался по заслугам. ВИННИ и морфий… ВИННИ и морфий… у нас ведь вечеринка, — и гости все такие славные, такие славные…) — а Гарри еще больше вытаращил глаза, встал и стащил Ли с кушетки: пошли, разъебай! Хочешь на телку походить, так и ебись, как телка (Камилла сунула пальцы в рот, приподнялась, снова плюхнулась на кушетку и медленно отодвинулась на другой край (но он же не голубой (?))) … Эй, Винни, пошли. Давай ей впендюрим! Черт подери, чувак, у меня нет сил. Идем! Винни схватил ее за другую руку, и они поволокли ее в спальню — она кричала, визжала, плакала, молила, а они хохотали и выворачивали ей руки, потом Гарри схватил ее за волосы, за ее драгоценные золотистые волосы длиной до плеч, и отвесил ей оплеуху. Пошли, хуесоска! Хорош выпендриваться. Эй, Малфи, открой-ка дверь! Малфи открыл и ухмыльнулся, когда они втащили Ли в спальню, а Голди завопила и выбежала оттуда, с шумом захлопнув за собой дверь. Она слушала, как кричит Ли и как ребята лупцуют ее и чертыхаются, срывая с нее платье… потом Голди проглотила полдюжины бенни. Камилла посмотрела на Жоржетту, а та не шевелилась (Нет, нет! Нет, сука ебучая! ВИННИ, ВИННИ… ВИННИ!!! Только не с Ли! Я люблю тебя, Винни. Я люблю тебя. Он увидит мои красные трусики с блестками. Ну пожалуйста, Винни! Винни…), Камилла посмотрела на Жоржетту, потом на Сала, который приближался к ней, шатаясь. В штанах-то уже тесновато. Он расстегнул ширинку и вытащил хуй. (Какой большой! И красный. Береги глаза. Обними его за задницу.) Ой!!! Ой… Сал! Не надо, Сал. Сал! Ну пожалуйста! Пожа… У меня есть для тебя большая вкусная елда. Са… он засунул ей в рот и схватил ее за длинные, блестящие, волнистые золотисто-каштановые волосы… Ли перестала извиваться — Винни с Малфи держали ее, а Гарри на нее влез. Вазелин. Вазелин! Прошу вас, не надо без вазелина! Винни протянул ей баночку, потом Ли сказала, что уже можно, закрыла глаза и съежилась, когда Гарри безжалостно ей засадил, потом обняла его и обхватила ногами за талию. Винни с Малфи прислонились к стене, а пот капал с Гарри Ли на лицо, она улыбалась, взасос целовала его в шею и стонала, надеясь, что он никогда не кончит, что будет продолжать долбить, долбить, долбить… Вот так, хорошо, Камилла. Молодчина. Ха-ха! О-о-о-о-о! Эй, не спеши работать язычком, — а Камилла пыталась ухватиться за его ремень, надеясь, что она все делает правильно; а Голди, немного успокоившись, когда прекратились крики, достала из кармана шприц-тюбик — хоть и не одобряя того, что Камилла занимается сексом на виду у всех, она все же вынуждена была признать, что в данной ситуации у той не было особого выбора, к тому же они, казалось, весьма успешно друг дружку ублажали (надеюсь, Малфи после всего этого еще будет на что-то способен) — и вмазалась. Похоже, все идет прекрасно… Он должен был помочь друзьям. Само собой. С какой это стати он стал бы отказываться помочь Гарри ее выебать? У нас ведь вечеринка, и гости все такие славные, такие славные… Гарри взял из ящика комода комбинацию и вытер хуй. Спорим, ты в курсе, что тебя выебали! Гарри с Малфи рассмеялись, а Ли посмотрела, как на нее влезает Винни, потом закрыла глаза и обхватила ногами его бедра… Голди вернулась в гостиную, села на кушетку и, не обращая внимания на Камиллу с Салом, принялась следить за тем, как изо рта у нее выплывает дым, а из приемника — звуковые волны; и Сал согнул в коленях задрожавшие ноги, а Камилла с хрюканьем и бульканьем совершала изумительные движения головой, впившись ногтями в его задницу и пытаясь уместить во рту весь хуй… Уже скоро. Скоро… (Пей, о, пей бальзам забвенья!); и мы услышим резкие гудки буксира… Сал повесил свои брюки на спинку стула и, закурив и наполнив свой стакан, растянулся на полу; Камилла удалилась в ванную, прихватив с собой щеточки для ногтей, для пальцев, для рук, щетку для волос и зубную щетку… Ребята вышли из спальни — по лицам их струился пот — и налили себе джина со льдом. Ли позвала мисс Голди и спросила, нельзя ли взять поносить какое-нибудь платье, а та ответила: Конечно, можно. Если хочешь, возьми в шкафу то блестящее, голубое, в котором я в прошлом году ходила на БАЛ ГОМОСЕКСУАЛИСТОВ. Спасибо, но, по-моему, лучше надеть что-нибудь попроще — сойдет, к примеру, и домашнее платье. Такое, которое легко сбросить. Ага, именно! Ха-ха-ха-ха! Ребята приняли еще понемногу бенни и не спеша вернулись в гостиную. Эй, Сал, ты чего делаешь-то? для рождественских открыток, что ли, позируешь? Все расхохотались, а Голди надменно взглянула на Малфи. Винни сел рядом с Жоржеттой и сунул ей в ухо мокрый палец. Как делишки, Жоржи? Ах, Винсент (Конечно, он ничего такого не сделал), не надо, — смущенно заерзала и попыталась захихикать, но не сумела совладать с центробежной силой центрифуги и только скривила лицо. Что за дела? бо-бо, что ли? Тебе «Птенчик» нравится? Птенчик? Эй, что с тобой, сладкая булочка? — ущипнув ее за щеку и повернувшись к остальным, — птичьего корма, что ли, наелась? — рассмеявшись и оглядев всю компанию. А-а, — щелкнув пальцами, — ты насчет этой истории про ворона. Ага. Ага, само собой. Отведи меня в спальню, Винни (?) — положив руку ему на колено. Что за дела? изголодалась, что ли? — потирая ее рукой свою промежность. — Мои услуги стоят бабок, сладкая булочка, — оглядев всю компанию, поднеся ко рту стакан, пролив немного джина себе на подбородок, — сколько у тебя есть? У меня есть любовь, любовь… (Камилла вышла из ванной — бодрая и чистая, аккуратно причесанная, со светящимися радостью подведенными глазами — и, шурша шелком платья, прошествовала через всю комнату. Право же, мисс Щель, можно подумать, ты впервые хуй сосала. Камилла погрозила Голди пальчиком и села рядом с Салом)… У меня есть любовь и «Птенчик». (О боже, только не после нее. Винни. Ах, Винни. Ну пожалуйста. Это было так давно. Так давно. Когда? Когда? Это все мой братец и узенькие трусики)… Ли вышла из спальни и поспешила в ванную. Не понимаю, почему у нее тут нет даже щетки для волос… (Голди далеко не так привлекательна, как я) по-прежнему не говоря ни слова и пытаясь, пытаясь кокетливо улыбнуться, но не получалось, никак не получалось. Да и «Птенчик» умолк. Исчез. Остался только Ворон. Не вернуть… она была в смятении, и голова у нее все кружилась, кружилась, кружилась, и кружились звуки, и дым кружился, и смеялся Винни, он смеялся. Винни смеялся — а скоро он возьмет ее на руки и унесет в спальню… Какой-то голос. Голос. О Боже, только бы не стать его клиенткой! Я не могу. Только не сейчас. Только не после… Ли, стуча каблуками, вошла в комнату — в чулках и лучших туфлях Шийлы, — грациозно села и посмотрела на потную, грязную, самодовольную, похотливую физиономию Гарри… радуясь, искренне радуясь, что она не такая, как этот уродливый выродок, этот извращенец; и в то же время с любовью вспоминая его безжалостную елду — в следующий раз мы останемся наедине, и он сможет позволить себе все извращения, какие вздумается, сможет даже отсосать у меня и кончит много раз… если мне этого захочется. Она посмотрела на Жоржетту и удивленно подняла брови. О чем задумалась, голубушка? (стерва! Гнусная стерва! Оставь меня в покое!) Ну ладно, пошли, Жоржи. Поднимай свои булочки. Ты же не хочешь, чтобы твой обед остыл, правда? Она с достоинством поднялась… идем, сладкая булочка, сейчас всё получишь… и они пошли, нежно взявшись за руки, и он преподнес ей розу, а она положила цветок на ладонь, словно скипетр, и осторожно поднесла его к губам, и аромат его был пленителен, и на лице у нее появилась улыбка, прелестная, как роза, такая мягкая, такая трепетная, и «Птенчик» вновь вернулся, заиграв, и она опустила розу на атласную подушечку, быстро освободила тело от одежды… Ты чего делаешь-то?… и одежда неслышно соскользнула к ее ногам… тебе ж надо только отсосать. На, сладкая булочка, бери, и смотри, не кусайся, ха-ха… Роза. Роза! Нет. Это всё Гарри. Не вернуть! Все вернуть. ВЕРНУТЬ, ВЕРНУТЬ!!! Ах, Винни, Винни, любовь моя, любовь моя… Хватит чушь молоть, чувак, соси давай! (любовь моя, любимый) Он стряхнул пепел, рассмеялся и отхлебнул глоток джина. А стонать он будет? Заставь его стонать, — она расстегнула его ремень, спустила брюки и погладила его потную задницу, а он схватил ее за уши и рассмеялся, и она нежно провела пальцами по напрягшимся мускулам его бедер (давай, браток, давай!), пощупала волосы на заднице… это ощущение, ощущение… нет. НЕТ. О БОЖЕ, НЕТ!!! Это просто постель так пахнет… Поосторожней с яйцами, черт побери!.. так пахнет Гарри. Гарри. Это не дерьмо. Ну пожалуйста, пусть будет так. Он не ебал ее. Пусть это будет не дерьмо… ощущение, вкус, запах… ЗАПАХ! Винни поднял с пола комбинацию. Ты молодчина, Жоржи, — погладив стоявшего на коленях гомика по голове. — Можешь расслабляться со мной в любое время. Жаль, ты не сидел со мной в тюряге. Мы могли бы славно поразвлечься. Она подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась. Винни! Он заглянул ей в глаза, наклонился и нежно потрепал ее по щеке. Пошли, Жоржи, выпьем.

Она сидела среди своей одежды и смотрела, как он уходит. Почему он не поцеловал меня? Если бы только он позволил мне его поцеловать! Она взглянула на свои слаксы, на маленькую дырочку в штанине, и провела кончиками пальцев по корке на ноге. «Танцуй, балерина, танцуй». Мечты? Сейчас? Когда? Когда? Он был моим. Все-таки он мой. Он не ебал ее. Запах, ощущение, вкус… Все это было на кровати. После Гарри. Все правильно. Это прекрасно. Все вышло так, как я хотела. Это же… это… он был моим… Винни! Еще разок! Она попыталась соскрести корку с раны, подцепив краешек ногтем, но лишь отковыряла крошечный кусочек; нащупала противный гной и попробовала содрать корку одним резким движением… но рука не слушалась. Рана болела. Ныла… Она закрыла рану ладонью, достала из ящика комода шприц-тюбик, нашла вену на руке, потом снова приложила ладонь к ноге. Всё это было только что. Сейчас. Не вчера и не завтра… но настанет завтра и появятся мечты… они сбылись… сбылись… нет, этого не было… это был Гарри. У Винни есть я. В любое время… да, в любое время… Но Рози — это совсем другое дело… это не одно и то же… Она взяла еще один шприц-тюбик, с минуту повертела его в руках, вмазалась в вену на ноге, потом положила его на кровать и опрометью выбежала из квартиры. Все смотрели, как она убегает, а Камилла спросила, куда это она. А, у нее, наверно, так бешено зудит либидо, что она решила три раза пробежаться вокруг дома. Ага. Она жалеет, что ее не оприходовали.

Дверь с шумом захлопнулась, и она прислонилась к балясине перил, постояв, пока не утихла тошнота, потом спотыкаясь спустилась по лестнице (за ней наблюдала Тони) и вышла на улицу. Ярко светило жаркое солнце, и ее хлестал и обжигал свет, отражавшийся от окон, лобовых стекол и капотов машин, от жестяных указателей, от пуговиц на рубашках, от валявшихся на улице бутылочных крышечек и полосок бумаги. Нутро у нее горело, и она то и дело натыкалась на машины на стоянке, но все же передвигалась, передвигалась, а всё вокруг делалось ярче, белее, горячее. Она ухватилась за перила и спустилась по лестнице в подземку, в замечательную темную подземку. Народу очень мало. Рядом никого. Она скрестила руки на груди и положила голову на спинку переднего сиденья. Прохлада. Так прохладней, да, так прохладней, а в голове приятное тепло, Винни еще будет ей принадлежать, и в следующий раз, когда-нибудь, он ее поцелует. И они уйдут вдвоем. Пойдут в кино и там возьмутся за руки или погуляют, и он даст ей прикурить… да, заслонит спичку ладонями, в уголке рта у него будет торчать сигарета, и я прижму ладони к его рукам, а он задует спичку и выбросит ее… но нам не обязательно идти на танцы. Я знаю, он не любит танцевать. Я надену модное ситцевое платье. Что-нибудь простенькое. Что-нибудь нарядное и ловко сидящее. Винни? Это все-таки был Гарри… Нет. Нет, мне не придется ходить в бабском наряде. Плевать, пускай все думают что хотят — ведь мы будем любить… Любить. И будем любимы. И я буду любима. И «Птенчик» заиграет пронзительную мелодию любви, и мы взлетим… Ох уж эта гнусная стерва! В бабском наряде я гораздо убедительнее изображаю женщину, чем Ли. Она на Чаплина похожа. А я буду танцевать, как Мелисса. Эх, была бы я чуть пониже ростом! Здорово мы вывели мисс Ли на чистую воду, правда, Винсент?.. (Жоржетта, пританцовывая и мурлыча песенки, быстро расхаживала по комнате в шелковых трусиках и подбитом ватой лифчике, а на краешке кровати сидел голый клиент, и по его жирному, оплывшему телу струился пот; он трогал шелк, когда Жоржетта проносилась мимо, и теребил свои гениталии, облизываясь, а на губах у него висели слюни; потом она вылезла из трусиков, а он схватил их, спрятал в них лицо, упал со стоном на кровать и распростерся ниц…)… Нет. Нет. Все это сейчас. Завтра. Винни… да, да. Винченти. Винченти д\'Аморе. Che gelida mania… да-да. Холодно, о мой любимый! Si me chiamano Mimi… Si, свеча. Мягкий рассеянный свет свечи… а я тебе что-нибудь почитаю, и мы выпьем вина. Нет. Не холодно. Не очень. Просто легкий ветерок с озера. Такой приятный. Тихий. Смотри, ряби на поверхности почти не видно. И ивы. Да. Si. Величавые плакучие ивы кланяются, любуясь своим отражением в воде; кивают, говорят нам: да. Да, да, да… О Винченти, обними меня. Покрепче. Винченти. д\'Аморе. О soave fanciulla… (Жоржи — мой дружок, он у меня в любое время отсосет за пятицентовик или за)… Озеро. Озеро. И луна… Да… Смотри! Смотри! Видишь, вон там? Лебедь. Ах, какая красивая! Какая невозмутимая! Луна ее сопровождает. Смотри, как освещает ее луна. Ах, какая грация! О да, да, да, люблю, Винни, люблю… Винченти… Смотри! Смотри, она скользит к нам. К нам. Ради нас. Ах, какая белая! Да. Белая. Белее, чем снега на вершинах гор. Снега теперь — всего лишь тени. А она искрится и блестит. Королева птиц. Да. О да, да, виолончели. Сотни виолончелей, и мы заскользим в свете луны, плавно, с пируэтами, приблизимся к КОРОЛЕВЕ ПТИЦ и поцелуем лебединую головку, и кивнем Ивам, и грациозно поклонимся ночи, и они воздадут нам почести… они воздадут нам почести, и Озеро воздаст нам почести, и горы воздадут нам почести, и легкий ветерок, и солнце нежное взойдет, и засияют его лучи, повсюду проникая, и даже ивы чуть приподнимут свои кроны, и снег станет белее, и горы начнут отбрасывать тени, и будет тепло… да, будет тепло… тени останутся, но будет теплым лунный свет («Танцуй, балерина, танцуй») Винни? ? ? будет теплым лунный свет. Скоро потеплеет. Обними меня, Винченти. Люби меня. Просто люби. А как восхитительны на солнце цветущие луга! Залитые ярким светом. Ослепительным и теплым. А высокая трава колышется, и разлучаются травинки, и вспыхивают все цвета, и все вокруг делается красным, фиолетовым, пурпурным, зеленым, белым… да, белым — и золотым, и голубым, и розовым, нежно-розовым, а взгляни на светлячков… словно цветы ночи… о да, да, цветы ночи. Нежные огоньки. Дивные огоньки. Ах, мне так холодно! La commedia e finita. Нет! НЕТ! Винченти! Да, да, родной. Si me chiamano Mimi. Милашка Жоржи, лакомый кусочек. «Птенчик». Слушай, Винни. «Птенчик». О да, родной, конечно. Я люблю тебя. Люблю. О Винни! Винченти. Губы у тебя такие теплые! Д\'Аморе. Ах, смотри, как звезды мягко озаряют небо! Да, словно драгоценности. Ах, Винни, мне так холодно! Пойдем погуляем. Sone andati. Да, любовь моя, я его слышу. Да. Он играет мелодию любви. Любви, Винни… мелодию любви… нет, НЕТ! О Боже, нет!!! Винни меня любит. Он любит меня. Этого.

Не было.

Часть III. А с ребенком — трое

И увидишь ты, что семя твое многочисленно, и отрасли твои, как трава на земле. Иов 5, 25
Ребенка крестили через четыре часа после бракосочетания. Ну и что, наплевать и забыть, поженились-то они все-таки раньше. Зато повеселились мы, чувак, на славу! Потом, конечно. Ее старик грандиозную свадьбу закатил. А тут еще Шпик с его треклятым мотоциклом. У Томми был «Индиан-76». Это как раз тот малый, что женился. У него был этот «Индиан» — да ты знаешь, хилый такой. Просто чахоточный. Никто из ребят к такому и близко бы не подошел. Ездить-то он ездит и все такое, да уж больно маленький. А нужен такой, чтоб его можно было до ума довести. Сам знаешь, чтоб как игрушка был — флажки там, вымпела да толстожопая коляска с хромом. Тёлки прямо так и липнут, чувак! Просто класс! Короче, у него был этот семьдесят шестой, а Томми-то малый длинный, кожа да кости, ну и мотоцикл под ним смотрелся, точно какой-нибудь отросток. Точно заместо елды у него между ног мотоцикл. Так вот, заведет он его, значит, и сидит себе спокойненько, как на курорте, только на педаль легонько жмет, а движок ревет как бешеный. Все ребята стоят на месте, машины у них кренятся и брыкаются, брыкаются, треклятые движки только чихают да пердят, а Томми сидит на этой елде, колеса дают движку разнос, искра идет, и грохот — точно во время артобстрела, а потом он начинает ездить, медленно так, кругами, и ждать, когда у них заведутся мотоциклы.

Но Томми был малый что надо!

Спокойный, не дерганый. Особенно по сравнению со всеми остальными. К тому же он работал. Не всегда, конечно, но все-таки! Раньше он нет-нет да и встречался с Сузи. Катал ее на мотоцикле, в кино водил (наверно), да и в здешние пивнушки они обычно на пару заходили. Но о том, что Сузи залетела, мы узнали, только когда она уже на восьмом месяце была. А то и на девятом. Это была полька с толстыми ляжками, и даже ее старик ничего не знал, пока она в больницу не угодила. Сдается мне, не очень-то он внимательно смотрел. Да он и не просыхал почти. Короче, когда старуха сказала ему, что Сузи в больнице, он чуть умом не тронулся. А через пару дней протрезвел, расчувствовался, приперся в больницу и давай нюни распускать: мол, он все сделает для своей маленькой дочурки (она была всего на дюйм-другой ниже Томми, а весила на сорок фунтов больше) — и почему она не сказала ему, что залетела, беда-то, мол, какая, а та просто посмотрела на него, попросила закурить и говорит, никакая, мол, это не беда, и примерно через недельку старик уже, как обычно, изучал программку скачек, попивал пивко и поджидал какого-нибудь богатенького лоха. И все же надо отдать ему должное. Свадьбу он и вправду закатил на славу. Началось веселье после бракосочетания, но все самое интересное было после крестин. То есть, когда Шпик выпил пивка и должен был прокатиться. Шпик уже давно спал и видел, как он на мотоцикле разъезжает. Целых полгода в шлеме ходил, а мотоцикла еще и в помине не было. Само собой, все, у кого есть мотоцикл, носят шлемы. Никаких сапог там, никаких курток с орлами и прочего дерьма, но шлем нужен, чтоб волосы в глаза не лезли. Короче, шлем у Шпика был, а мотоцикла не было. Он целыми ночами просиживал «У Грека», а со шлемом расставаться не желал ни за какие коврижки. Попробовал бы ты, чувак, стащить тот шлем у него о башки, так он бы спятил. Ну, а Томми, короче, изредка давал Шпику покататься, и тогда Шпик и впрямь с ума сходил, аж дергался. Заводил треклятый мотоцикл, мутузил его, поносил на чем свет стоит, орал, вопил, поправлял свой распроклятый шлем и катил по Второй авеню, а грохот подымался адский. Потом Томми махал ему рукой, чтоб возвращался. Шпик медленно разворачивался, подъезжал с обратной вспышкой к Томми, пару раз газовал, опускал подпорку, глушил движок, осторожненько слезал, похлопывал по сиденью, по баку и говорил ему, что это классная машина. Просто классная. А на другой день Шпик обходил все мотомагазины Нижнего Манхэттена, мечтательно глазел на машины в витринах, заходил и приценивался, а продавец говорил ему, что за два дня ничего не изменилось, как была цена полторы тысячи, так и осталась, и Шпик спрашивал, нет ли новых подержанных машин, а продавец качал головой и занимался своим делом, тогда Шпик принимался разглядывать фары, сиденья, вымпела, ветровые стекла, багажники и потихоньку с ума сходил, а потом возвращался к «Греку» и рассказывал нам, какой он видел классный «Харли-Дэвидсон» — новенький, последняя модель, причем он знал каждую полоску хрома, каждый болт и каждую гайку в этой чертовой машине, и все смеялись, а кто-нибудь подкрадывался к нему сзади через боковую дверь, снимал с него шлем и бросал другому, и Шпик как чокнутый из кожи вон лез, лишь бы заполучить его обратно, а потом кто-нибудь снова нахлобучивал шлем ему на голову, и мы смеялись, а он твердил, что мы, мол, и понятия не имеем, каково это — мотоцикл хотеть. Потом кто-нибудь обещал покатать его, если он купит кофе с булочкой, тут уж Шпик не выдерживал и расставался с десятицентовиком (нелегко было заставить его с чем-нибудь расстаться, особенно с деньгами. Наверно, он пытался накопить на мотоцикл и ныкал бабки в кубышку.), поправлял свой шлем, они трогались с места, он орал «Побереги-и-ись! », они выезжали на Кольцевую парковую и давай лавировать в потоке машин, Шпик шалел от счастья, орал, визжал, а когда они возвращались к «Греку», все твердил: Черт возьми! Я просто обязан купить мотоцикл! Чувак, ты и понятия не имеешь, каково это — мотоцикл хотеть! А на другой день отправлялся в Нижний Манхэттен.

Ну, а когда Сузи, короче, сообщила Томми, что она в интересном положении, он, наверно, слегка удивился. Точно не знаю. Он ничего не сказал, но, наверно, так оно и было. Короче, сообщила она ему, и они поехали кататься по Кольцевой, а на обратном пути заскочили на Кони-Айленд, поели «У Натана» хот-догов — Томми тогда как раз работал, — и он, наверно, сказал, что женится на ней. Во всяком случае, он вряд ли отказался. Вообще-то ему было все равно. Мотоцикл-то у него уже имелся. Все бабки выплачены, да и до ума доведен так, как он хотел, а жить они могли у ее старика со старухой. Внизу. Так что ему было глубоко наплевать. А ей, по-моему, хотелось замуж. Такие дела. Правда, не знаю, может, она его даже и не просила. Ведь она могла бы запросто избавиться от малыша. Есть же всякие разные учреждения. Но Томми-то был малый порядочный. Никогда никому не надоедал, никогда не бил ее, ничего такого, вот ей, наверно, и захотелось замуж. Да и работать при муже незачем. Корми себе только малыша, ну и все такое. Так что в общем-то все кончилось неплохо. И вот, короче, приходит Томми как-то раз к «Греку» и говорит, что скоро будет папашей, Алекс угощает его чашкой кофе за счет заведения, а Томми разрешает Шпику покататься.

Короче, хмель с ее старика слегка сошел, и он обещает ей (когда она приходит с младенцем из больницы и говорит, это, мол, дедуля, а старик снова нюни распускает) устроить настоящую свадьбу, идет в бар Мэрфи и говорит ему, что хочет снять верхний этаж для свадебного приема. Мэрфи спрашивает, когда, мол, а тот говорит, что точно не знает, но скоро, тогда Мэрфи говорит, мол, скоро намечается попойка у авиационного командования «Ворон», поэтому старик говорит, что через две недели, оставляет задаток, идет домой и все рассказывает, они хватают Томми за жабры, тот соглашается и заканчивает на свой мотоцикл глянец наводить — так они, короче, назначают день свадьбы и начинают готовиться к крестинам. На крестинах-то они, само собой, слегка приврали, понятное дело, но старуха рассудила так, что лучше уж слегка приврать, чем вообще бедную крошку не крестить. Короче, выправили они все бумаги, некоторые ребята пошли с ними, и через несколько минут все было кончено, а потом мы пошли к «Мэрфи» дожидаться крестин и подыскивать подходящих крестных. В конце концов, по-моему, нашли каких-то дядю с тетей, точно не знаю, во всяком случае, это было уже тогда, когда пошло веселье. «Зал Мэрфи» — это большая комната над баром, там на маленькой стойке в углу стояли бутылки виски и бочонки с пивом, а длиннющий стол ломился от всяких разных бутербродов. Короче, схватил каждый по кувшину пива, все набросились на бутерброды, и тут входит Шпик и говорит, что раздобыл мотоцикл. Ну и видок у него был! Глаза вытаращил так, что они прямо на лоб полезли. Я уж думал, он обкурился или еще чего, а он просто от мотоцикла тащился. Он купил за какие-то гроши старый полицейский драндулет и довел его до ума. То есть плеснул на него краски, спер где-то коляску с классной жопой, сплошь мех да хром, и аж кипятком ссал от желания кататься. Мы велели ему не дергаться, расслабиться и хорошенько отметить свадьбу Томми. Короче, кто-то сунул ему в руку кувшин пива, но когда кто-то попытался стащить у него с башки этот треклятый шлем, он прямо озверел, тогда мы и говорим, ладно, так и быть, мол, пойдем вниз, глянем на его мотоцикл. И глянули. Тоже мне машина! Сам знаешь, чувак, если уж копы сбывают с рук мотоцикл, значит, он свое отъездил. Но это все-таки был мотоцикл, причем даже на ходу. Сдается мне, этот сукин сын не отказался бы от драндулета, даже если бы пришлось его толкать или крутить педали, как на детском автомобильчике. Короче, минут пять, а то и больше, он пытается его завести, а мы слушаем, как движок то чихнет, то заглохнет, но потом Шпик с гнусной ухмылочкой на роже все-таки отчалил, и мы снова поднялись наверх, а через пару минут и он заявился. Лыбится, сияет на весь треклятый зал, а ремешок шлема на подбородке завязан. Точно говорю, чувак, этот зассыха всех достал! Ну и что, наплевать и забыть, веселились-то мы на славу, к тому же понятия не имели, каково это — мотоцикл хотеть, и Шпик вскорости уже трепался про свой мотоцикл с мамашей Сузи, а та в момент наклюкалась и давай слезы лить по своей бедной маленькой дочурке — плачет и рассказывает, как та выглядела, когда родилась, мол, кажется, все это было только вчера, и вот она уже совсем большая, вышла замуж, стала матерью, а Шпик все кивает да поддакивает, но вообще-то ему все это до фени, ему бы только свечи почистить да, может, карбюратор перебрать… что за ночь можно сделать самому, и это ни черта не будет стоить… и тогда этот драндулет станет гонять по дороге не хуже любого другого мотоцикла, а если учесть, что он обошелся всего в сотнягу, то выходит, это чертовски выгодная сделка… а Сузи уже давно наплевала на старика со старухой и знай себе наворачивала бутерброды с салями, и гулянка шла вовсю. Само собой, некоторые ханыги из бара приплелись наверх, всех поздравили и похватали что сумели, а когда кончились крестины и они вернулись с малышом, все принялись твердить старику со старухой, что ребенок в точности похож на них (а старуха, чувак, ну просто образина!), а те хмыкают, хлопают всех по спине и велят пить до дна, а у кого-то был фотоаппарат, и сверкали лампы-вспышки, а потом их об стенку разбивали. Ребенок, само собой, принялся орать, но его убаюкали, и все разгулялись, как и положено на свадьбе. У них был патефон с кучей классных пластинок вроде Иллинойса Жаке и Кентона. И заявилась Роберта, настоящий гомик с понятием из нашего района. Она сразу начала танцевать и задницей вихлять, и некоторые из ребят, уже пьяные в хлам, плясали с ней, а она оттягивалась на всю катушку! Само собой, она, как всегда (если не было травы), тащилась под бенни, и кто-то из ребят спросил ее, не она ли невеста, а Роберта говорит, нет, мол, она обычно принимает противозачаточные меры, а потом ну плясать со стариком и старухой, предками Сузи. Вот это была умора! Она вихляет своей толстой жопой, вся в поту, в соплях и слезах, а мы со смеху обоссываемся. Да, чувак, свадьба удалась на славу!

Само собой, Томми на выпивку особенно не налегал. Не потому, конечно, что это была его свадьба. К тому времени это уже значения не имело. Нет, просто он вообще был малопьющий. Изредка примет пару кружек пива, и всё. Такие дела. Но и он вроде как веселился вовсю. Во всяком случае, для такого спокойного малого как Томми. Все гости чуть было не затосковали, когда старуха откопала где-то пластинку, на которой какая-то телка поет «Потому что», а потом она шатаясь подходит к Сузи и ну обнимать ее и целовать, а Сузи пытается запихнуть в рот бутерброд с салями, но жевать не может, потому как на ней висит старуха. Зато Роберта нас просто со смеху уморила. Она стояла в углу и делала вид, будто поет — вот это, чувак, была потеха! Представь, короче: хлопает глазами (а глаза у нее подведены, и на веки наклеено что-то блестящее типа звездной пыли) вертит и вихляет жопой, ну и все такое. А старуха ее не видит (сдается мне, к тому времени она уже вообще мало чего видела), она хочет с Сузи потанцевать и ну кружиться в вальсе, то и дело спотыкаясь, а Сузи все держит в руке тот бутерброд с салями, но тут пластинка кончилась, Роберта мигом поставила Дайну Вашингтон, Сузи отделалась от старухи, и все опять принялись веселиться. Вскорости старуха отрубилась, и ее уложили на раскладушку в задней комнате, а мы под конец принялись скакать в углу под музыку и накачиваться виски, и даже Шпика слегка развезло. Тони совсем окосел, схватил какую-то телку за жопу, и вышла неувязочка с ее мужем, но до серьезной драки дело не дошло, поэтому мы просто затолкали Тони в угол и дали ему проспаться. Само собой, несколько старых ирландцев принялись друг друга мутузить, но особого беспокойства от них не было, да и дело было далеко от стойки, поэтому их никто не трогал, и они дрались, пока не вырубились.

Но Шпику уже на месте не сиделось. Ему хотелось кататься. Все велели ему ехать, но в одиночку он кататься не хотел, а все, кроме Томми, были слишком пьяны, чтоб ездить на треклятом мотоцикле. Тогда Сузи и говорит Томми, поезжай, мол, ты. Почему бы и нет, черт подери! Все равно, мол, сегодня ночью ничего нельзя. Понятное дело, слишком рано. А она решила разыскать ребенка, унести его домой и лечь спать. Сказала, что все равно уже ног не чует. Всего недели две прошло, как она родила. Да и ребенок был просто здоровенный. Фунтов восемь, что ли. Точно не знаю, но что-то вроде этого. Она сказала, что это все равно что срать арбузом. Ребенка рожать. Короче, она всюду поискала, нашла малыша и слиняла. Ну, а Томми решил прокатиться со Шпиком. Ночка выдалась славная. Как раз такая, чтоб ездить с ветерком. А назавтра, наверно, целый день дома торчать и все приводить в порядок. Сам знаешь, то туда поставить, это сюда, за малышом присматривать, ну и все такое. Короче, когда Роберта видит, что Томми собрался линять, она подходит, точно уличная шлюха, и начинает вкрадчиво так убалтывать Томми, чтоб он взял ее покататься, мол, у нее такое подавленное настроение, когда она видит, как другие люди заводят ребенка и к медовому месяцу готовятся, а сама при этом хлопает глазами, и все со смеху покатываются, тогда Томми смеется и соглашается, Роберта хихикает и машет ручкой на прощанье. Шпик уже спускается по лестнице в накрепко завязанном на подбородке шлеме, и они линяют.

Ну, а мы, само собой, торчали там, пока нас наутро пинками не выставили. Ну и что? Наплевать и забыть. Старик ведь большие бабки выложил за помещение и все прочее. Не пропадать же всему этому зря!

Часть IV. Траляля

Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, кого любит душа моя; искала я его и не нашла его. Встретили меня стражи, обходящие город: «не видали ли вы того, которого любит душа моя?» Песнь Песней 3 2, 3
Впервые Траляля отдалась, когда ей было пятнадцать лет. Страсти особой не было. Так, развлеченьице. Она ошивалась «У Грека» вместе с другими местными малолетками. Заняться нечем. Сиди себе да языком трепи. Слушай музыкальный автомат. Пей кофе. Стреляй сигареты. Кругом тоска зеленая. Она и согласилась. В парке. Три или четыре парочки, подыскавшие себе по местечку на травке, под деревцем. Строго говоря, она не согласилась. Она вообще ни слова ни сказала. То ли Тони, то ли Винни, да и кто бы там ни был, просто-напросто довел дело до конца. Потом все встретились у выхода. И давай друг дружке улыбаться во весь рот. Ребята чувствовали себя продувными ловеласами. Девчонки шли впереди и обменивались впечатлениями. Хихикали и говорили намеками. А Траляля только плечами пожимала. Перепихнулись, значит перепихнулись. К чему весь этот бред собачий? В парк она ходила часто. У нее всегда был богатый выбор. Остальным девчонкам хотелось не меньше, но они только в игрушки играли. Им нравилось динамить. И хихикать. А Траляля не выебывалась. Динамисток никто не любит. Либо ты даешь, либо нет. И все дела. К тому же у нее были большие сиськи. Она была сложена как взрослая женщина. Не как малолетка. Ей отдавали предпочтение. И еще до того, как кончилось первое лето, она принялась в игрушки играть. Правда, по-другому. Она ребят не динамила. Да и какой смысл? И денег тоже никаких. Некоторые девчонки ее раздражали, и она унижала их, мешала с дерьмом. Если девчонка западала на кого-нибудь из ребят или по какой-либо причине пыталась с ним сойтись, Траляля тут же его отбивала. Так, забавы ради. Девчонки ее ненавидели. Ну и что, подумаешь! Кому они нужны? То, чего она хотела, было у ребят. Особенно тогда, когда они обчищали карманы какого-нибудь пьянчуги или проворачивали гоп-стоп. Ей всегда с этого что-нибудь да перепадало. Они водили ее в кино. Покупали ей сигареты. Угощали пирожком в пиццерии. Пьянчуг было как собак нерезаных. Во время войны у всех денежки водились. В порту было полным-полно подвыпивших морячков. А на базе, само собой — полным-полно солдатни, и они всегда были готовы раскошелиться на пару-тройку долларов. Иногда и больше. А Траляля всегда получала свою долю. Без обмана. Всё очень просто. Ребята получали массу удовольствия, а она — пару-тройку долларов. Если не находилось свободной комнаты, всегда можно было пойти в подвал здания «Вольфе». В эти длиннющие подвальные лабиринты. Один ставил пистон, а остальные ее лапали. Порой целыми часами. Но она получала то, чего хотела. Ей надо было только давать, никому не отказывая. К тому же это было приятно. Иногда. А если и нет — ну и что? Это не имело значения. Лежи себе на спине. Или стой, наклонившись над мусорным ящиком. Все лучше, чем работать. Да и приятно к тому же. Во всяком случае какое-то время. Но время неумолимо. Они повзрослели. И перестали довольствоваться парой-тройкой долларов из карманов пьянчуг. Зачем дожидаться, когда отрубится какой-нибудь алкаш? Который уже почти все бабки пропил. Лучше уж самим вырубать их, когда они будут возвращаться на военную базу. Каждую ночь они дюжинами выходили от «Уилли» — из бара на другой стороне улицы, напротив «Грека». Ребята перехватывали их по дороге на базу или в порт. Солдатиков обычно пропускали. С них и взять-то было почти нечего. Зато морячки обычно бывали при бабках. Чересчур здоровых или слишком трезвых они били по башке кирпичом. Если же морячок выглядел слабаком, то один держал его, а другой (другие) мутузил(и). Несколько раз они подстерегли лоха на пустыре на Пятьдесят седьмой улице. Вот где можно было оттянуться! В глубине у забора было темно, хоть глаз коли. Они метелили его, пока руки не уставали. Масса удовольствия. Потом — пирожок с пивком. И Траляля. Она всегда была с ними. Со временем они приобрели полезный опыт. Сделались разборчивее. И сильнее. Кирпичи им больше были не нужны. Они совершали обход баров и засекали какого-нибудь парня с пачкой бабок. Когда тот выходил, они его до нитки обирали. Порой его заманивала Траляля. Вела в подворотню. Иногда — через пустырь. Все шло как по маслу. У всех появились новые шмотки. Траляля стала хорошо одеваться. Свитера меняла каждые два-три дня. Все у ребят получалось легко. Знай себе — морячков выслеживай. Они тут все равно люди временные, так что все шито-крыто. Насрать всем на них. К тому же столько бабок им ни к чему. Да и что такое пара-тройка шишек! Они вообще погибнуть могли бы, так что все это пустяки. Солдатню ребята не трогали. Разве что изредка. Они действовали с умом, и никто не причинял им хлопот. Но Траляля хотела получать еще больше — малая доля ее уже не устраивала. Пришла пора предпринять что-нибудь на свой страх и риск. Она прикинула и решила, что, чем давать двоим мужикам за пару-тройку зеленых, разумнее будет дать одному и получить всё сполна. Все пьянчуги на нее заглядывались. И пялились на ее сиськи. Так что дело плёвое. Главное — подцепить богатенького лоха. Не какого-нибудь там ханыгу с парой паршивых долларов. К чертям собачьим все это дерьмо. Она сидела «У Грека» одна и ждала. Вошел солдатик и заказал кофе с гамбургером. Спросил, не хочет ли она чего. Можно, почему бы и нет. Он улыбнулся. Вытащил из толстой пачки купюру и бросил ее на стойку. Траляля принялась выпячивать сиськи. Он рассказал ей о своих нашивках. И о наградах. О «Бронзовой звезде». И о «Пурпурном сердце» с двумя «Пучками дубовых листьев» за ранения. Два года служил за океаном. Теперь домой. Он говорил и распускал нюни, а она улыбалась. Она надеялась, что купюры у него не только по одному доллару. Хотела увести его, пока не заявился кто-нибудь из ребят. Они сели в такси и поехали в одну гостиницу в Нижнем Манхэттене. Он купил бутылку виски, и они сидели, пили, а он все говорил. Она то и дело наполняла его стакан. Он продолжал болтать. О войне. О том, как его ранили. О родном доме. О том, чем он собирается заниматься. О том, как долго провалялся в госпитале, и обо всех операциях. Она все подливала, а он никак не вырубался. Ублюдок. Он сказал, что просто хочет немного побыть с ней рядом. Поговорить и немного выпить. Она ждала. На чем свет стоит кляла его вместе с его треклятой мамашей. Да насрать мне на твою простреленную ногу! Она просидела там больше часа. Выеби он ее, может, она сумела бы вынуть деньги у него из кармана. Но он только знай себе языком трепал. Ну и черт с ним. Она огрела его бутылкой по голове. Обчистила его карманы и ушла. Взяла из бумажника деньги, а бумажник выбросила. Сосчитала их в вагоне подземки. Пятьдесят зеленых. Неплохо. Столько сразу никогда еще не получала. Хотя вообще-то заработала больше. Слушала ведь весь этот бред собачий. Ага. Вот сукин сын! Надо было его еще разок огреть. Какие-то паршивые пятьдесят зеленых, а он балаболит как заведенный. Она оставила при себе десятку, остальное заныкала и поспешила обратно к «Греку». Там были Тони с Алом, и они спросили, где она пропадала. Алекс говорит, ты пару часов назад слиняла с пьяным солдатиком. Ага. Гнусный тип. Я думала, он упакован. Бабки вырулила? Ага. Сколько? Десятку. Он мне все время мозги пудрил насчет того, что у него куча бабок, а у самого только паршивая десятка и была. Да ну? Дайка посмотреть. Она показала им деньги. И это всё, точно? Хотите меня обшмонать? Думаете, я что-нибудь в жопе, что ли, припрятала? Ладно, потом посмотрим. Ага. Ну, а вы чего? Бабки срубили? Раздобыли немного. Но тебе-то чего волноваться? Ты теперь богатенькая. Она молча пожала плечами. Потом улыбнулась и сказала, что может угостить их кофе. Без булочек? Ну и ну! Просто кровопийцы какие-то! Ладно, ладно. Эй, Алекс… Они еще сидели у стойки, когда вошел тот солдатик. К голове он прижимал окровавленный носовой платок, а запястье и щека были испачканы запекшейся кровью. Он схватил Траляля за руку и стащил ее с табурета. Отдай бумажник, чертова шлюха! Она плюнула ему в лицо и велела пойти подрочить. Ал с Тони прижали его к стене и спросили, чего он тут выпендривается. Слушайте, я вас не знаю, и вы меня не знаете. Мне незачем с вами драться, ребята. Я только хочу забрать свой бумажник. Мне нужно мое удостоверение личности, иначе я не смогу вернуться на базу. А эти чертовы деньги можете оставить себе. Мне наплевать. Траляля заорала, внаглую обозвав солдатика беспонтовым разъебаем и сукиным сыном, а потом принялась пинать его ногами, опасаясь, как бы он не проболтался, сколько она взяла. Тоже мне герой выискался, распиздяй паршивый! Иди продай пару медалей, раз уж тебе, бля, позарез бабки нужны! Она снова плюнула ему в лицо, уже не опасаясь, что он проболтается, а просто разозлившись, чертовски разозлившись. Какой-то паршивый полтинник, а он тут расхныкался. Да и какого черта у него было так мало бабок! Ах ты, бля, подонок паршивый! Она врезала ему ногой по яйцам. Он снова ее схватил. Плача и пытаясь отдышаться после удара, он согнулся от боли. Без пропуска меня на базу не пустят. Я должен вернуться. Завтра меня отправляют самолетом домой. Я почти три года дома не был. Я весь изранен. Ну пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА! Только бумажник, больше мне ничего не нужно. Только удостоверение. ПРОШУ ВАС, ПОЖАЛУЙСТА!!! Слезы оставляли дорожки на запекшейся крови, он обмяк, Тони с Алом крепко держали его, а Траляля наотмашь била его по лицу и пинала, плевалась и чертыхалась. Алекс крикнул, чтобы они прекратили и выметались. Мне тут неприятности не нужны. Тони обхватил солдатика за шею, Ал запихнул ему в рот окровавленный платок, они выволокли его на улицу и затащили в темную подворотню. Он все еще плакал, умолял отдать ему удостоверение и пытался сказать, что хочет домой, как вдруг Тони за волосы приподнял ему голову, а Ал несколько раз врезал кулаком в живот и по лицу, потом стал держать его, а Тони несколько раз ударил; но вскоре они остановились — не испугавшись, как бы не появились копы, нет, просто они знали, что у него нет денег, и к тому же утомились, избивая морячка, которого обобрали чуть раньше, вот они и бросили его, и он навзничь упал на землю. Прежде чем они ушли, Траляля так оттоптала ему лицо, что расквасила и сломала нос, а из обоих глаз потекла кровь, потом несколько раз врезала ему ногой по яйцам. Ах ты, поганый мешок с дерьмом! — потом они не спеша прогулялись до Четвертой авеню и доехали на метро до Манхэттена. Мало ли — вдруг кто-нибудь шухер подымет. Через денек-другой его отсюда отправят, и все будет шито-крыто. Подумаешь, очередной ебучий вояка. К тому же он получил по заслугам. Они поели в кафетерии и пошли в ночную киношку. На другой день они сняли пару номеров в одной гостинице в Ист-Сайде и до вечера пробыли на Манхэттене. Когда они возвратились к «Греку», Алекс сообщил им, что приходили несколько человек из военной полиции и один полицейский сыщик и спрашивали, кто избил вчера вечером солдата. Сказали, что он в тяжелом состоянии. Пришлось его прооперировать, и он еще может ослепнуть на один глаз. Жалко парня, сплошная невезуха. Военные пообещали убить тех, кто это сделал, если найдут. Тех ебаных подонков. А легавый чего? Ничего. Вы же понимаете. Ага! Убить, значит, нас! Вот гады! Да их всех просто из принципа мочить надо. Траляля рассмеялась. Надо было обвинить его в изнасиловании. Мне же только через неделю восемнадцать стукнет. А этот грязный урод, этот сукин сын меня изнасиловал. Они рассмеялись и заказали кофе с булочками. Когда они доели и допили, Ал и Тони решили, что сейчас самое время обойти пару-тройку баров и посмотреть что да как. В одном из баров они заметили, как буфетчик потихоньку положил в жестяную коробку за стойкой какой-то конверт. Судя по всему, в коробке была куча бабок. Они внимательно осмотрели окно в мужском туалете и переулочек за окном, потом вышли из бара и вернулись к «Греку». Сообщив о своем намерении Траляля, они пошли в комнату, которую снимали над одним из баров на Первой авеню. Когда бары закрылись, они взяли отвертку с запасными насадками и направились к тому бару. Пока они пытались проникнуть внутрь, Траляля стояла на стреме на улице. Всего несколько минут понадобилось им, чтобы открыть окно, спрыгнуть внутрь, подкрасться к стойке, взять коробку, вылезти в окно и спрыгнуть в переулок. В переулке они вскрыли коробку и принялись считать. Покончив с подсчетами, они едва не впали в панику. У них было без малого две тысячи долларов. С минуту они в изумлении глазели на деньги, потом рассовали их по карманам. И тут Тони переложил несколько сотен в другой карман и предложил Алу сказать Траляля, что это всё, больше нет. Они заулыбались, едва не прыснув со смеху, а потом, успокоившись, пошли прочь из переулка встречаться с Траляля. Коробку они прихватили с собой и выбросили ее в канализационный люк, потом направились обратно в свою комнату. Когда они вышли из переулка, Траляля подбежала к ним и спросила, как все прошло и сколько удалось взять, а Тони велел ей помалкивать о том, что они разжились парой сотен, и не дергаться, пока не доберутся до комнаты. Когда они вернулись в комнату, Ал принялся рассказывать ей, какое это было плевое дельце, как они просто-напросто влезли в окно и взяли коробку, но Траляля не желала его слушать и продолжала допытываться, сколько у них бабок. Тони вынул из кармана пачку купюр, и они пересчитали деньги. Неплохо, да, Трал? Две с половиной сотни. Ага. Может, отдадите мне мой полтинник сейчас? Зачем это? Ты же сейчас никуда не идешь. Она пожала плечами, и они легли спать. На другой день они зашли к «Греку» выпить кофе, и тут заявились два сыщика и велели им выйти на улицу. Обыскав их, они взяли у них из карманов деньги и затолкали их в свою машину. Сыщики помахали купюрами у них перед носом и покачали головами. Надо быть идиотами, чтобы грабануть черную кассу букмекера! Умнее ничего не придумали? А? Ну и ну! Нечего сказать, ловкачи! Сыщики рассмеялись — как профессионалы они и в самом деле только диву давались, глядя на глупые физиономии ребят и понимая, что те и вправду знать не знают, кого обокрали. Тони постепенно начал выходить из комы и принялся доказывать, что они тут ни при чем. Один из сыщиков отвесил ему оплеуху и велел заткнуться. Ради Бога, только не надо нам мозги канифолить. Так я и поверил, что вы нашли пару кусков на каком-нибудь пустыре! Траляля аж взвизгнула: сколько-сколько?! Сыщики мельком взглянули на нее и снова повернулись к Тони с Алом. Если ты изредка обираешь пьяных морячков, может, это и сойдет тебе с рук, но когда ты начинаешь брать деньги из моего кармана, ты заходить слишком далеко, сынок. Хороша парочка бестолковых сопляков… Ладно, сестренка, вали отсюда. Или хочешь с нами прокатиться? Траляля машинально попятилась прочь, по-прежнему в изумлении глазея на Тони и Ала. Дверца захлопнулась, и они укатили. Траляля вернулась к «Греку» и села у стойки, на чем свет стоит кляня сперва Тони с Алом, а потом легавых — за то, что повязали их раньше, чем она успела получить свою долю. Даже потратить ничего не успели. Ублюдки проклятые. Вонючие, поганые сукины дети. А эти легавые — и вовсе ворюги паршивые. До вечера она сидела и пила кофе, потом вышла и направилась на другую сторону улицы, к «Уилли». Там она подошла к краю стойки и принялась обо всем рассказывать Рути, официантке, каждые две минуты прерывая рассказ и кляня на чем свет стоит Тони, Ала, легавых и полнейшую невезуху. Бар постепенно заполнялся, и Рути каждые две минуты отходила от нее, чтобы кому-нибудь налить, а когда возвращалась, Траляля повторяла рассказ с самого начала, громко крича про два куска — мол, даже потратить ничего не успели. То и дело повторяя рассказ, она позабыла про Тони с Алом и кляла уже только легавых, свою невезуху да изредка проходивших мимо морячков и солдатиков, которые спрашивали, не хочет ли она выпить, или просто поглядывали на нее. Рути продолжала наполнять стакан Траляля, как только та его осушала, и советовала ей на все это наплевать. Такова жизнь. Стену лбом не прошибешь. Денег кругом хватает, только бери. Может, не так много, но вполне достаточно. Траляля поворчала, допила свой стакан и велела Рути налить под завязку. В конце концов она справилась со своей яростью, притихла, и когда к ней шатаясь подвалил молодой морячок, мельком взглянула на него и дала согласие. Рути принесла им по стаканчику и улыбнулась. Траляля внимательно посмотрела, как он вынимает из кармана деньги, и решила, что овчинка стоит выделки. Она сказала ему, что есть заведения получше, чем эта тошниловка. Ладно, тогда пошли, детка. Он залпом допил свои стакан, Траляля оставила свой полный на стойке, и они ушли. Когда они сели в такси, морячок спросил ее, куда, мол, и она сказала, что ей все равно, куда угодно. Ну и ладно. Отвезите нас на Таймс-сквер. Он угостил ее сигаретой и принялся рассказывать обо всем на свете. Звали его Гарри. Родом из Айдахо. Только что вернулся из Италии. Направлялся в… она не давала себе труда улыбаться, но наблюдала за ним, пытаясь прикинуть, скоро ли он вырубится. Бывает и так, что они всю ночь пьют, и хоть бы хны. Раз на раз не приходится.

Она успокоилась и призадумалась. Здесь ему дать по башке не удастся. Придется просто дождаться, когда он вырубится, а то и вообще просто денег попросить. Все равно они сорят деньгами. Надо только остаться с ним где-нибудь наедине. Если он не вырубится, я попросту его чем-нибудь огрею… эх, жаль, ты не видела, что мы сделали с той маленькой потаскушкой… Он все трепал языком, а Траляля курила, и фонарные столбы мелькали за окошком, и тикал счетчик. Когда такси остановилось у входа в «Перекресток», он умолк. Они вышли из машины и попытались обосноваться в «Перекрестке», но буфетчик посмотрел на пьяного морячка и отрицательно покачал головой. Тогда они перешли улицу и зашли в другой бар. Бар был набит битком, но они отыскали в глубине маленький столик и сели. Они заказали выпивку, и Траляля, отхлебнув немного из своего стакана, пододвинула его к морячку, когда тот допил свой. Он снова принялся болтать, но, постепенно расчувствовавшись под воздействием освещения и музыки, переменил тему и заговорил о том, какая Траляля красавица и какое удовольствие он хочет ей доставить; а она пообещала ему такое удовольствие, какого он в жизни не получал, и даже не потрудилась при этом скрыть зевоту. Морячок просиял и стал пить быстрее, а Траляля спросила, не даст ли он ей немного денег. Она, мол, на мели, а ей нужны деньги, иначе ее выселят из комнаты. Он велел ей не переживать, пообещал устроить куда-нибудь на ночлег и подмигнул, а Траляля хотела было погасить об его физиономию сигарету, — скупердяй паршивый! — но рассудила, что лучше пока ничего не делать и выждать удобного случая, чтобы заполучить его денежки. Он принялся гладить ее по руке, а она оглядела бар и заметила, что на нее глазеет армейский офицер. У него было много нашивок, совсем, как у того, которого она обчистила, и она решила, что денег у него больше, чек у Гарри. Офицеры обычно при бабках. Она встала из-за столика, сказав Гарри, что идет в туалет. Офицер слегка покачнулся, когда она подошла к нему, и улыбнулся. Он взял ее за локоть и спросил, куда она собралась. Никуда. Нет, мы не можем позволить такой хорошенькой девушке уйти неведомо куда. У меня есть местечко, где нам никто не помешает, и целый бурдюк виски. Ну что ж… Она велела ему обождать и вернулась к столику. Гарри уже почти заснул, она попыталась достать у него из кармана деньги, и тут он зашевелился. Когда глаза Гарри открылись, она, вынув руку из его кармана, принялась расталкивать его; требуя, чтобы он проснулся. Я-то думала, ты хочешь мне удовольствие доставить. А то как же! Он кивнул, и голова его стала медленно опускаться на стол. Эй, Гарри, проснись! Официант спрашивает, есть ли у тебя деньги. Покажи им бабки, а то мне платить придется. Он медленно достал из кармана скомканные купюры, и Траляля, выхватив их у него, сказала, ну что, мол, я же говорила, он при деньгах. Она взяла со столика сигареты, положила деньги к себе в сумочку и снова подошла к стойке. Мой приятель дрыхнет, так что вряд ли он будет против, но, по-моему, нам лучше уйти. Они вышли из бара и направились к нему в гостиницу. Траляля надеялась, что не ошиблась. Могло быть и так, что Гарри еще где-нибудь деньги заныкал. Правда, у офицера, наверно, больше, а у Гарри она, может, всё забрала, к тому же у этого придурка скорее всего есть чем поживиться. Она посмотрела на него, попытавшись прикинуть, сколько у него может быть, но все офицеры выглядят одинаково. А все из-за этой треклятой формы. Потом ей стало интересно, сколько денег она взяла у Гарри и когда наконец сможет их сосчитать как только они пришли к нему в номер, она сразу направилась в ванную, слегка разгладила купюры и сосчитала их. Сорок пять. Черт подери. Ладно, насрать на это. Она сложила деньги, вышла из ванной и сунула их в карман какого-то кителя. Офицер налил понемножку в два стакана, они сели, несколько минут поболтали, поток погасили свет. Траляля рассудила, что пока нет смысла что-либо предпринимать, поэтому она расслабилась и наслаждалась жизнью. Когда они курили и пили по второй, он повернулся, поцеловал ее и сказал, что отродясь не видел такой великолепной пары сисек. Несколько минут он еще болтал, но она его не слушала. Она думала о своих сиськах, о его словах, о том, что с такими сиськами она может закадрить любого, и к чертям собачьим «Уилли» со всеми тамошними тупицами, лучше уж здесь ненадолго зависнуть и приятно время провести. Они погасили свои сигареты, и до самого утра ей было наплевать на то, сколько у него денег. Наутро, за завтраком, он пытался вспомнить все, что было в баре, но в памяти лишь смутно всплывал Гарри, а расспрашивать ее ему не хотелось. Несколько раз он пытался заговорить, но при взгляде на нее начинал испытывать смутное чувство вины. Когда они поели, он дал ей прикурить, улыбнулся и спросил, не против ли она, если он ей что-нибудь купит. Платье или что-нибудь вроде того. Я имею в виду, ну, в общем… мне бы хотелось купить тебе небольшой подарок. Как он ни старался не казаться глуповатым и сентиментальным, все же с утра, с легкого похмелья, ему было нелегко выразить свои чувства, а она казалась ему хорошенькой и даже немного наивной. Больше всего ему не хотелось, чтобы она подумала, будто он предлагает заплатить ей, будто оскорбляет ее, намекая на то, что она всего лишь обыкновенная проститутка; и все же он уже не чувствовал себя таким одиноким и хотел отблагодарить ее. Видишь ли, через несколько дней у меня кончается отпуск, и надо будет возвращаться обратно, вот я и подумал, что мы, наверно, могли бы… то есть, подумал, что мы могли бы провести вместе еще какое-то время… Он бормотал все это извиняющимся тоном, в надежде, что она понимает, о чем он хочет сказать, но она пропускала его слова мимо ушей, а когда заметила, что он договорил, попросту согласилась. Да насрать на все! Это куда лучше, чем от пьянчуг отбиваться, да и чувствовала она себя с утра неплохо, гораздо лучше, чем накануне (лишь изредка вспоминая про легавых и про деньги, которые те у нее отобрали), а перед отъездом за границу он мог бы отдать ей свои деньги (ему-то они зачем?), к тому же с такими сиськами бедствовать ей никогда не придется, а самое главное — черт подери — ее еще никогда так классно не дрючили… Они прошлись по магазинам, и она купила платье, пару свитеров (на два номера меньше, чем нужно), туфли, чулки, плоскую сумочку и большой пакет для своей одежды. Когда он посоветовал ей купить косметичку, она принялась было отнекиваться (не поняв, что это такое, когда он вручил ей подарок, да и не видя смысла тратить на это деньги — ведь с тем же успехом он мог бы отдать ей наличные), а он с удовольствием оценил скромность, мешающую ей истратить слишком много его денег и еще он был в восторге от того, как искренне, совсем по-детски, приходила она в возбуждение в магазинах, разглядывая и покупая товары. Они принесли все свертки в гостиницу, где Траляля надела новое платье и новые туфли, и отправились обедать, а потом в кино. В течение следующих нескольких дней они ходили в кино, в рестораны (Траляля старалась брать на заметку те, где постоянно бывали офицеры), снова по магазинам и возвращались в гостиницу. На четвертый день, когда они проснулись, он сказал, что ему пора ехать, и спросил, не проводит ли она его до вокзала. Она поехала с ним, рассчитывая, что он отдаст ей свои деньги, а потом, чувствуя неловкость, стояла рядом с ним на перроне, среди их сумок и чемоданов, и ждала когда он сядет на поезд и уедет. Наконец пришла пора прощаться, и он протянул ей конверт, а она подставила ему щечку для поцелуя. Конверт был тоненький, и она решила, что там, наверно, чек. Она положила его в сумочку, взяла свой пакет, пошла в зал ожидания, села на скамейку и открыла конверт. Потом развернула листок бумаги и начала читать: Милая Трал! Мне бы многое хотелось да и следовало сказать, но… Письмо. ПИСЬМО, черт бы его побрал. Она разорвала конверт и несколько раз перевернула письмо. Ни цента. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду и чего не в силах сказать… она всматривалась в слова… на тот случай, если ты все-таки испытываешь те чувства, на которые я надеюсь, внизу я пишу свой адрес. Не знаю, доживу ли я до конца войны, но… Вот дерьмо! Без злости, а просто констатируя факт. Она выбросила письмо, доехала на метро до Бруклина и зашла к «Уилли», чтобы похвастать новым нарядом. За стойкой стояла Рути, а в отдельной кабинке сидела с морячком Морячка Энни. Пару минут Траляля поболтала у стойки с Рути, ответив на вопросы насчет шмоток и рассказав о богатом клиенте, с которым она жила, о том, сколько денег он дал ей и куда ее водил. Рути время от времени отходила наливать выпивку, а когда возвращалась, Траляля продолжала свой рассказ, но вскоре, когда скудное воображение Траляля иссякло, Рути надоело слушать ее бред собачий. Траляля обернулась, взглянула на Энни и спросила, когда ее выпустили из каталажки. Энни велела ей пойти подрочить. Это, мол, ты лучше всех умеешь. Энни рассмеялась, а Траляля велела ей не раскрывать свое поганое хлебало, а то говнецом попахивает. Морячок встал, вышел из кабинки и, пошатываясь, направился к Траляля. Не надо так разговаривать с моей девушкой. С этой шлюхой потасканной, что ли? Мог бы подыскать кого-нибудь получше. Она улыбнулась и выпятила грудь. Морячок рассмеялся, облокотился на стойку и спросил, не хочет ли она выпить. Само собой. Но только не в этом гадюшнике. Пойдем в какое-нибудь заведение, которое не кишит вонючими потаскухами. Морячок расхохотался, вернулся к столику, допил свое виски и ушел с Траляля. Энни заорала на них и попыталась запустить в Траляля стаканом, но кто-то схватил ее за руку. Траляля с клиентом (он был не дурак выпить и к тому же…) сели в такси и поехали на Нижний Манхэттен. Траляля намеревалась сразу же от него отделаться (ей просто хотелось поднасрать Энни), но потом решила запастись терпением. Она осталась с ним, они пошли в гостиницу, и когда он отрубился, она забрала все его деньги и вернулась на Верхний Манхэттен. На Таймс-сквер она зашла в бар и села у стойки. Там было полным-полно военных, и когда она поглядывала вокруг, несколько пьяных морячков ей улыбнулись, но она не обратила на них внимания, а больше никто в баре не обращал внимания на нее. Ей во что бы то ни стало хотелось подцепить богатого лоха. Никаких беспонтовых пьяных морячков и солдатиков. Нет уж! Ни за что на свете! С ее-то шмотками и сиськами? Что, черт подери, эти молокососы о себе возомнили! Да плевала я в их гнусные хари! Дерьмо! Они мне жопу должны лизать, но и этого не умеют. Погасив сигарету, она отхлебнула глоточек из своего стакана. Она ждала. Улыбнулась нескольким офицерам, у которых, судя по всему, имелись бабки, но они были с женщинами. Вполголоса обругала этих уродин последними словами, опустила пониже лиф своего платья и, поглядывая вокруг, стала потягивать выпивку. Хотя пила она маленькими глоточками, выпивка быстро кончилась, и ей пришлось заказать еще одну порцию. Буфетчик налил ей еще и разглядел в ней непрофессиональную шлюху. Он улыбнулся и хотел было сказать, что она пытает счастья не в том заведении, но промолчал и просто налил ей еще, думая о том, что ей куда больше повезло бы в одном из баров на Восьмой авеню. Она стала потягивать новую порцию и закурила еще одну сигарету. Почему она до сих пор одна? Что это за притон? Каждый, у кого есть хоть пара зеленых, сидит с бабой. Гнусные потаскухи. Ни у одной нет такой классной пары больших сисек, как у нее. Она может охмурить любого сукина сына в баре «Уилли», любого ханыгу, который забредет к «Греку». А этим гадам здесь хоть бы хны. Да они все должны вокруг нее увиваться. Не должна она сидеть в одиночестве. Она здесь уже два часа. Ей захотелось встать и громко отхуесоситъ всех и каждого в заведении. Все вы — сплошь подонки паршивые! Она стала ворчать на проходивших мимо женщин. Одернула платье, чтобы оно было в обтяжку, и с трудом расправила плечи. Время всё шло и шло. Пьянчуг она по-прежнему игнорировала, рассчитывая, что нагрянет какой-нибудь тип при бабках. Так и не притронувшись к третьей порции выпивки, она сидела, поглядывая вокруг, кляня на чем свет стоит каждого сукина сына в заведении и ведя себя все более безрассудно и вызывающе. Вскоре она уже была готова закричать и чертовски жалела, что у нее нет ножа, а то бы поотрезала всем их паршивые яйца. К ней подошел флотский главный старшина и спросил, не хочет ли она выпить, а она чуть было не плюнула ему в физиономию, но, посмотрев на часы, чертыхнулась и пробурчала: да-да, мол, пойдем. Она залпом осушили свой стакан, и они ушли. В голове у нее все еще вертелись и были готовы сорваться с языка такие яростные вопли (да еще тот сукин сын не дал мне ничего, кроме паршивого письма), что она просто лежала на кровати, уставившись в потолок, и не обращала внимания на моряка, пока тот ее дрючил, да и когда он наконец в последний раз слез с нее и заснул, она еще несколько часов не смыкала глаз и продолжала чертыхаться. На другой день она потребовала у него денег, а он рассмеялся. Она попыталась ударить его, но он схватил ее за руку, отвесил ей оплеуху и сказал, что она не в своем уме. Потом рассмеялся и велел ей не дергаться. У него было еще несколько дней отпуска, да и денег на двоих хватало. Они могли бы неплохо провести время. Она обругала его последними словами и плюнула, а он велел ей собирать манатки и проваливать. Она зашла в кафетерий, сходила в туа-лет, ополоснула лицо и купила чашку кофе с булочкой. Выйдя, она направилась в тот же бар. Народу там было не очень много, в основном военные, пытавшиеся опохмелиться, и она, усевшись, потягивала порцию за порцией, пока бар не начал заполняться. Она пыталась присмотреть богатого лоха, но примерно через час, после нескольких порций, перестала обращать внимание на посетителей и принялась ждать. Какие-то морячки спросили, не хочет ли она выпить, а она сказала, что ей на все насрать, почему бы и нет, и пошла с ними. Несколько часов они бродили по округе и пили, потом она пошла с двумя из них в гостиницу, а наутро они дали ей пару зеленых, поэтому она провела с ними еще несколько дней, то ли два, то ли три, почти ни разу за это время не протрезвев и то и дело возвращаясь с ними и их приятелями в номер. А потом они то ли ушли, то ли куда-то пропали, и она вернулась в бар, чтобы подыскать еще одного, а то и целый экипаж какого-нибудь треклятого корабля. Без разницы. Она одернула платье, чтобы оно было в обтяжку, но умыться и не подумала. Не успела она дойти до стойки, как кто-то схватил ее за руку, довел до боковой двери и велел уходить. Она стояла на углу Сорок второй и Бродвея, кляня их на чем свет стоит и недоумевая, почему это каких-то паршивых шлюх пускают, а милую девчушку выставляют пинками, ах вы, куча гнусных придурков! Она повернулась, перешла улицу, все еще бормоча что-то про себя, и зашла в другой бар. Заведение было набито битком, она с трудом протиснулась в глубину зала, встала возле музыкального автомата и огляделась. Когда кто-нибудь подходил, чтобы завести пластинку, она улыбалась, расправляла плечи и откидывала волосы с лица. Так она стояла, пила, улыбалась, и в конце концов ушла с пьяным солдатом. Почти всю ночь они дрючились, немного поспали, потом проснулись и снова принялись пить и дрючиться. Она провела с ним день или два, может, больше, точно она не знала, впрочем, это не имело никакого значения, потом он куда-то подевался, а она вновь очутилась в каком-то баре и принялась стрелять глазками. Мотаясь из бара в бар, она по-прежнему одергивала платье, чтобы оно было в обтяжку, изредка, перед уходом из гостиницы, ополаскивала лицо, расплескивала выпивку, и вскоре, перестав стрелять глазками, уже попросту говорила: да-да, мол, насрать мне на все, — пододвигала к буфетчику пустой стакан и порой так и не удосуживалась посмотреть, что за пьянь угощает ее выпивкой, влезает ей на живот, слезает обратно и сюсюкает над ее сиськами; она попросту пила, потом раздевалась, раздвигала ноги и, едва ей успевали засадить, погружалась в сон или в пьяное оцепенение. Шло время — месяцы, а может, годы, как знать, и платье пропало, остались лишь затасканная юбка да свитер, и бродвейские бары сменились барами Восьмой авеню, но вскоре даже из этих притонов с их потаскухами, торговцами наркотой, сутенерами, гомиками и забулдыгами, вообразившими себя головорезами, ее прогнали пинками, и узорчатый линолеум превратился в доски, а потом пол покрылся опилками, и она засиживалась в портовых гадюшниках за бутылкой пива, ворча и кляня на чем стоит каждого сукина сына, который ее наебал, и шла с любым, кто смотрел на нее или знал, где можно завалиться спать. Медовый месяц кончился, а она все одергивала свитер, чтобы он был в обтяжку, но глазками стрелять уже не имело смысла. Выйдя из ночлежки, она, еле передвигая ноги, плелась в ближайший бар, и сидела там, пока не поступало очередное предложение переночевать. И все же каждый вечер она выпячивала сиськи и озиралась вокруг в поисках богатого лоха, не желая иметь дела ни с одним треклятым алкашом, но ханыги смотрели только на свои пивные бутылки, и она принималась дожидаться богатого лоха, который не пожалеет лишних полдоллара на пиво для готовой отдаться тёлки, и тащилась из притона в притон, постепенно зарастая грязью и покрываясь паршой. В баре на Саут-стрит один морячок купил ей бутылку пива, а его приятели, которые пили за его счет, панически испугались, как бы он их не бросил и не истратил на нее деньги, приготовленные на их пиво, поэтому, когда он пошел в сортир, они отобрали у нее бутылку и вышвырнули ее на улицу. Сидя на краю тротуара, она вопила, пока подошедший коп не пнул ее ногой и не велел ей проваливать. Она с трудом поднялась на ноги, кляня всех сукиных детей вместе с их братьями и крича, что они могут свою паршивую бутылку себе в жопу засунуть. Не нужно ей угощение от всякой треклятой мрази. Все, что захочет, она получит в баре «Уилли». Хорош, побалдела — и будет. Она вернется к «Уилли», где ее слово — закон. Вот это классное заведение. Там всегда есть люди при бабках. Не такие ханыги, как эти подонки. Пускай не думают, будто она за какие-то гроши позволит каждому треклятому ханыге залезать к ней в трусы и лапать ее за сиськи. Дерьмо! Да она, просто сидя «У Уилли», может с любого морячка все его жалованье содрать. «У Уилли» все ее знают. Это уж как пить дать. Спотыкаясь, она спустилась в подземку и, бормоча ругательства, доехала до Бруклина, а по ее грязному лицу все струился пот. Поднявшись на три ступеньки ко входу, она испытала мимолетное разочарование из-за того, что дверь не закрыта и ее нельзя резко распахнуть. Всего на миг она остановилась на пороге и огляделась, потом направилась в глубину зала, где сидели Морячка Энни, Рути и морячок. Она встала рядом с морячком, наклонилась у него перед носом, улыбнулась Энни и Рути, потом заказала выпивку. Буфетчик взглянул на нее и спросил, есть ли у нее деньги. Она ответила, что это не его собачье дело. Вот, дружок мой заплатит. Правда, милый? Морячок рассмеялся и выложил купюру, а она получила свою выпивку и презрительно усмехнулась, глядя на этого гнусного профана — буфетчика. Поганый мешок с дерьмом. Энни отвела ее в сторонку и сказала, что если она попробует встать ей поперек горла, она ей кишки выпустит и на пол вывалит. Рути, мол, хочет уйти, как только появится дружок Джека, и если ты все испоганишь, тебе, сука, не сдобровать. Траляля резко высвободила руку, вернулась к стойке, прислонилась к морячку и потерлась о его руку сиськами. Он рассмеялся и предложил ей махнуть стаканчик. Рути велела Энни не переживать за нее, скоро, мол, придет Фред, и мы свалим, и они заговорили с Джеком, а Траляля наклонилась к ним, встряла в разговор и заворчала на Энни, надеясь, что та вконец изведется, когда Джек уйдет с ней, а Джек смеялся по любому поводу, колотил по стойке и покупал выпивку, и Траляля улыбалась и пила, а музыкальный автомат орал, захлебываясь песнями хиллбилли и изредка блюзовыми, а красные и синие неоновые огоньки вокруг зеркала за стойкой мигали и потрескивали а солдаты моряки и шлюхи в кабинках и у стойки вопили и смеялись и Траляля подняла свои стакан махнула его одним духом и с громким стуком поставила на стойку и потерлась сиськами о руку Джека а тот посмотрел на нее прикидывая сколько у нее на лице угрей и не прорвется ли начав сочиться гноем тот большой прыщ на щеке и что-то сказал Энни потом расхохотался и хлопнул ее по ноге а Энни улыбнулась и сбросила Траляля со счетов а касса звякала и дым висел себе в воздухе и Фред пришел и присоединился к компании а Траляля громко потребовала еще одну порцию и спросила у Фреда нравятся ли ему ее сиськи а он ткнул в них пальцем и сказал вроде мол настоящие а Джек принялся колотить по стойке и смеяться и Энни кляня Траляля на чем свет стоит попыталась уговорить их уйти а они сказали давай еще немного посидим, тут весело, и Фред подмигнул а кто-то стукнул по столу и оглушительно расхохотался и на пол упал стакан и дым стал опускаться ниже добравшись до двери а Траляля расстегивала Джеку ширинку и улыбалась а он смеясь застегивал ее пять-шесть-семь раз и пялился на прыщ а огоньки мерцали и касса звякала напевно и Траляля сказала Джеку что у нее большие сиськи а тот стал колотить по стойке и смеяться и Фред рассмеялся подмигнув а Рути с Энни хотели уйти пока кто-нибудь им всю мазу не испоганил и прикидывали сколько денег у ребят с возмущением наблюдая как они тратятся на Траляля а Траляля залпом осушала стакан за стаканом и громко требовала еще и Фред с Джеком перемигивались и колотили по стойке и на пол упал еще один стакан и кто-то принялся оплакивать пролитое пиво и две руки боролись под столом за место под юбкой а девица выпускала дым в физиономии мужчин и кто-то отрубился уронив голову на столик и стакан схватили не дав ему упасть а Траляля сияла у нее все получалось и она еще утрет нос Энни да и кому угодно и она жадно осушила еще один стакан и выпивка пролилась ей на подбородок и она повисла на шее у Джека и потерлась грудью о его щеку а он поднял руки повертел сиськи точно дверные ручки и расхохотался а Траляля улыбнулась ну теперь-то уж дело на мази и насрать на всех тех разъебаев а кто-то нализался вдрызг и кто-то выволок пьянчугу из кабинки и вышвырнул из бара через черный ход а Траляля задрала свитер подбросила сиськи на ладонях и ну ухмыляться ухмыляться ухмыляться и Джек с Фредом принялись хохотать и улюлюкать а буфетчик велел ей спрятать эти треклятые штуковины и катиться ко всем чертям и Рути с Энни перемигнулись а Траляля медленно повернулась изо всех сил подбрасывая руками груди показывая всему бару предметы своей гордости — она все улыбалась и хвастливо подбрасывала ладонями самую большую и красивую пару сисек на свете и кто-то крикнул что такого быть не может и Траляля уткнулась грудью ему в физиономию и все рассмеялись и упал со столика еще один стакан а ребята стояли и смотрели и руки появились из-под юбки и сиськи Траляля облили пивом и кто-то заорал что это был обряд крещения а пиво потекло по животу закапало с сосков и она шлепнула ему сиськами по физиономии и кто-то крикнул ты же мол его задушишь… вот это смерть… эй, а на десерт-то что?.. я же велел тебе спрятать эти треклятые штуковины бегемотина ебучая а Траляля сказала ему что у нее самые аппетитные сиськи на свете и повалилась на музыкальный автомат и игла процарапала пластинку издав звук наподобие долгого рычанья и кто-то крикнул мол сплошные сиськи а пизденки никакой и Траляля предложила ему пойти проверить и какой-то подвыпивший солдат с шумом вывалился из кабинки и сказал пошли и стаканы стали падать и Джек опрокинул свой табурет и упал на Фреда и они уже на грани истерики облокотились на стойку а Рути надеялась что ее не уволят ведь это уже чересчур а Энни закрыла глаза и рассмеялась обрадовавшись что им не придется беспокоиться насчет Траляля да и ребята истратили не так уж много денег а Траляля все подбрасывала сиськи на ладонях поворачиваясь к каждому пока двое или трое за руку тащили ее к выходу и громко звала Джека обещая поебаться с ним так что у него аж в глазах потемнеет не то что эта гнусная распиздяйка с которой он сидит и кто-то крикнул мы сейчас придем и когда ее тащили по ступенькам вниз она споткнулась о чьи-то ноги оцарапала лодыжки о каменные ступеньки и завопила но вся компания тащила ее за руку не замедляя шага а Джек с Фредом всё хохотали опершись на стойку а Рути сняла свои фартук собравшись уходить пока что-нибудь им мазу не испортило а десять или пятнадцать пьянчуг доволокли Траляля до раз-битой машины на пустыре что на углу Пятьдесят седьмой улицы и сорвали с нее одежду и затолкали ее в машину и несколько ребят подрались за право быть первым и наконец образовалось нечто вроде очереди все орали и смеялись и кто-то крикнул ребятам стоявшим в хвосте чтобы они сходили за пивком и те сходили принесли баночного пива и раздали его всем участникам групповухи и ребята из «Грека» подошли и некоторые другие малолетние жители округи стояли смотрели и ждали а Траляля вопила и пихала свои сиськи в физиономии возникавшие у нее перед глазами и все передавали друг другу пиво а пустые банки бросали на землю или швыряли подальше и ребята вылезали из машины становились в хвост и выпивали пару банок пива снова дожидаясь своей очереди и подошли еще ребята из «Уилли» а после телефонного звонка на военную базу подвалили еще морячки с солдатиками и из «Уилли» принесли еще пивка и Траляля пила пивко пока ее тянули и кто-то спросил ведет ли кто-нибудь счет и кто-то крикнул что таких больших цифр никто не знает а по заляпанной грязью спине Траляля струился пот и саднило от пота и грязи ноги оцарапанные о ступеньки и пот с пивом капали ей на лицо с физиономий но она всё кричала что у нее самая большая чертова пара сисек на свете и кто-то ответил это уж мол как пить дать и подвалил еще народ человек сорок а может пятьдесят и они дрючили ее и снова становились в очередь и пили пиво и орали и смеялись и кто-то крикнул что в машине мол пиздятиной воняет тогда Траляля вместе с сиденьем вынесли из машины и положили на пустыре и она лежала на сиденье голая и в людских тенях не видно было ее прыщей и парши и она пила похлопывая себя другой рукой по сиськам и кто-то попытался запихнуть ей пивную банку в рот и все засмеялись а Траляля чертыхнулась и выплюнула кусочек зуба и кто-то снова попытался запихнуть ей банку а все смеялись и орали и на нее взобрался следующий и на сей раз ей разбили губы и кровь тонкой струйкой потекла на подбородок и кто-то вытер ей лоб смоченным пивом носовым платком и ей дали новую банку пива и она пила и кричала про свои сиськи и сломался еще один зуб и шире стала рана на губах а все смеялись смеялась и она и всё пила пила и вскоре отрубилась и ей влепили несколько пощечин а она что-то бормотала и вертела головой но привести ее в чувство они так и не смогли и потому так и продолжали ебать ее а она лежала без сознания на автомобильном сиденье посреди пустыря и вскорости им надоела телка бесчувственная как бревно и групповуха кончилась все разошлись кто к «Уилли» кто к «Греку» кто на базу а малолетки которые смотрели и ждали своей очереди были раздосадованы и сорвали зло на Траляля — в клочья разодрали ее одежду погасили пару-тройку сигарет о ее соски нассали и сдрочили на нее запихнули ей в манду метловище а потом им все это наскучило и они ушли оставив ее лежать среди битых бутылок ржавых жестянок и камней пустыря а Джек с Фредом и Рути с Энни по-прежнему смеясь с трудом влезли в такси и проезжая мимо пустыря наклонились к окошку и хорошенько рассмотрели Траляля лежавшую там нагишом всю в крови моче и сперме и увидели что из промежности у нее сочится кровь а на сиденье между ног уже образовалось небольшое пятно и Рути с Энни были счастливы и совершенно успокоились ведь они уже катили на Нижний Манхэттен и мазу им никто не перебил и им светила куча денег и Фред смотрел в заднее окошко и Джек колотил себя по ноге и хохотал во всё горло…

Часть V. Забастовка

Проходил я мимо поля человека ленивого и мимо виноградника человека скудоумного: и вот, всё это заросло терном, поверхность его покрылась крапивою, и казенная ограда его обрушилась. Притч. 24, 30-31
Гарри посмотрел на сына, который лежал на столе и играл пеленкой. Мальчик надел ее себе на голову и захихикал. Несколько секунд Гарри наблюдал, как он размахивает пеленкой. Потом посмотрел на пенис сына. Поглазел, потом дотронулся. Ему стало интересно, может ли у восьмимесячного малыша возникнуть в этом месте какое-то особое ощущение. Возможно, он почувствовал то же самое, что и при прикосновении к любой другой части тела. Порой, когда малышу хотелось писать, пипка делалась жесткой на ощупь, но, по мнению Гарри, это еще ни о чем не говорило. Его рука все еще лежала на пенисе сына, когда он услышал, как в комнату вошла жена. Он отдернул руку. Отошел. Мэри взяла из рук младенца чистую пеленку и поцеловала его в животик. Гарри смотрел, как она трется щекой о животик младенца, то и дело задевая шеей о пенис. Впечатление было такое, будто она хочет взять в рот. Он отвернулся. Ему стало противно смотреть, подступила легкая тошнота. Он вышел в гостиную. Мэри одела и уложила ребенка. Гарри услышал, как она двигает кроватку взад-вперед. Услышал, как младенец сосет свою бутылочку. Все мышцы в теле Гарри были напряжены, нервы издерганы. Ему было чертовски жаль, что нельзя взять все эти звуки да и засунуть Мэри в жопу. Взять треклятого малыша да и запихнуть обратно ей в манду. Он взял телепрограмму, взглянул на свои часы, провел пальцем сверху вниз по колонке цифр, провел еще раз, потом включил телевизор и покрутил ручки настройки. Через несколько минут в комнату вошла жена, встала рядом с Гарри и погладила его по затылку. Что передают? Не знаю, — помотав головой и наклонившись вперед, подальше от ее руки. Она подошла к низкому столику, взяла из лежавшей там пачки сигарету и села на кушетку. Когда Гарри стряхнул с затылка ее руку, она испытала мимолетное разочарование, но лишь мимолетное. Она все понимала. Порой Гарри вел себя странно. Переживает, наверно, насчет работы, а тут еще того и гляди забастовка начнется. Наверно, все из-за этого.

Гарри старался не замечать присутствия жены, но как ни таращился он на экран, как ни закрывал себе рукой боковой обзор, забыть о том, что она рядом, не удавалось. Рядом! Сидит на кушетке. Смотрит на него. Улыбается. Черт подери, какого хуя она улыбается? Опять ей небось неймется, хочет в койку меня затащить. Вечно торчит над душой. Чертовски жаль, что по ящику сплошная лабуда. Неужто нельзя показывать бокс по вторникам? Они там что, думают, людям только по пятницам бокс подавай? Какого хуя лыбишься?

Гарри зевнул и повернул голову, пытаясь закрыть лицо рукой… Мэри молча улыбалась… пытаясь заинтересоваться передачей, что бы там ни показывали; пытаясь не заснуть, пока сон не одолеет жену. Хоть бы эта сучка ебучая дрыхнуть пошла. Уже больше года женаты, и за все это время считанное число раз засыпала первой. Он смотрел на экран, курил и не обращал внимания на Мэри. Снова зевнул, не успев скрыть зевоту — так неожиданно она подступила. Попытался подавить ее во время зевка, попытался кашлянуть или издать какой-нибудь другой треклятый звук, но только и сумел, что широко разинуть рот да испустить протяжный стон. Кажись, уже поздно, Гарри, может, пора на боковую? Иди, ложись. Я еще сигаретку выкурю. На минуту она задумалась, не выкурить ли и ей еще одну, но решила, что не стоит. В таком настроении Гарри делался очень раздражительным, если ему чересчур докучали. Она встала и, проходя мимо, погладила его по затылку… Гарри резко наклонил голову вперед… и удалилась в спальню.

Гарри знал, что, когда он ляжет, она еще не будет спать. Телевизор был по-прежнему включен, но Гарри его не смотрел. В конце концов, сигарета оказалась слишком короткой, и еще разок затянуться не удалось. Он бросил ее в пепельницу. Когда Гарри вошел в спальню, Мэри перевернулась на спину. Ни слова не говоря, она стала смотреть, как он раздевается… Гарри, повернувшись к ней спиной, складывал одежду на стул возле кровати… Мэри разглядывала волосы на его пояснице, думая о грязи, въевшейся в мозоли и под ногти у него на руках. Гарри посидел минутку на краю кровати, но спасения не было: где еще лечь, как не рядом с ней? Он опустил голову на подушку, потом перенес ноги на кровать, а Мэри приподняла одеяло, чтобы он смог накрыть ноги. Она натянула одеяло ему на грудь и легла на бок, лицом к нему. Гарри лег на бок, повернувшись к ней спиной. Мэри принялась гладить его шею, плечи, потом спину. Гарри чертовски хотелось, чтобы она уснула и оставила его в покое. Он чувствовал, как ее рука опускается вниз по его спине, и надеялся, что ничего не произойдет; надеялся, что ему удастся заснуть (когда-то он думал, что после свадьбы сможет к этому привыкнуть); жалел, что нельзя повернуться, врезать ей по ее гнусной харе и велеть перестать — черт возьми, сколько раз он хотел размозжить ей башку! Он попытался думать о чем-нибудь, лишь бы не обращать внимания ни на жену, ни на то, что она делает, ни на то, что происходит. Попытался сосредоточить мысли на боксерском поединке, который он видел по телевизору в прошлую пятницу — когда Пит Лофлин так измудохал какого-то ебучего ниггера, что у того вся рожа была в крови, и рефери остановил бой в шестом раунде, а Гарри из-за этого чертовски разозлился… но он все равно чувствовал у себя на бедре ее руку. Гарри попытался вспомнить, какой видок был на прошлой неделе у хозяина, которого он опять отчитал… он криво усмехнулся… этот ублюдок мной помыкать не будет. Я все высказываю ему прямо в глаза. Вице-президент. Дерьмо. Он знает, что меня не наебешь. Да одно мое слово — и через пять минут закроют весь завод… ласковая рука не исчезала. От него уже ничего не зависело. Сучка ебучая. Неужто нельзя просто оставить меня в покое? Хорошо бы она ушла и этого ебаного малыша с собой прихватила. Взять бы да и выдрать ей пизду к чертям собачьим.

Он крепко, до боли в глазах, зажмурился, потом вдруг навалился на Мэри, заехав ей локтем по голове, повернулся и втиснул ее руку себе между ног, едва не сломав ей запястье… На миг Мэри были оглушена — удар локтем она скорее услышала, чем почувствовала; с трудом высвободила руку; увидела на себе его тело; ощутила его тяжесть, его руку, нащупывающую ее промежность… потом расслабилась и обняла его. Гарри, от ярости нетерпеливый и неловкий, шарил у нее в промежности; ему хотелось побыстрей ей засадить, но, попытавшись это сделать, он обжег и оцарапал залупу и на секунду остановился, и все же ярость и ненависть толкали его вперед до тех пор, пока он не засунул целиком… Мэри слегка поморщилась, потом вздохнула… а Гарри изо всех сил пихал и долбил, желая вышибить у нее из башки все мысли о ебле; жалея, что нельзя надеть резинку, облепленную железными опилками или притертым стеклом и выдрать ей все кишки… Мэри обвивала его ноги своими и все крепче сжимала объятия, кусала его в шею и ворочалась с боку на бок от возбуждения, чувствуя, как его хуй снова и снова целиком входит в нее… Гарри, лишенный телесной чувствительности, не ощущал ни боли, ни наслаждения, а лишь двигался с силой и автоматизмом некоего механизма; не в состоянии даже сформулировать неясную мысль, проблеск мысли, потонувший в его ярости и ненависти; не в силах даже попытаться выяснить, не причиняет ли он боль жене, совершенно не подозревая о том наслаждении, которое ей доставляет; его душевное состояние мешало ему быстро достичь желанного оргазма, слезть с жены и повернуться к ней спиной; он не подозревал, что лишь благодаря его грубости и жестокости в постели жена остается ему верна, и чем упорнее он пытается отделаться от нее, пропороть ей хуем кишки, тем крепче, прочнее она к нему привязывается… а Мэри ворочалась с боку на бок, почти лишившись сил от возбуждения, испытав один оргазм, другой, пока Гарри продолжал вонзаться в нее и долбить так, что сперма в конце концов полилась, но он все продолжал в том же ритме и с той же мощью, не чувствуя нечего, и лишь тогда, когда вместе со спермой его покинули силы, резко остановился, внезапно почувствовав отвращение и тошноту. Он поспешно слез с жены, лег на бок, повернувшись к ней спиной, вцепился руками в подушку, едва ее не порвав, и, чуть не плача, зарылся в нее лицом; его тошнило, едва не выворачивало наизнанку; казалось, его отвращение змеей обвивается вокруг него, не спеша, методично причиняя боль и выдавливая жизнь, но всякий раз, как приближался момент, когда оставалось еще чуть надавить, чтобы положить конец всему: жизни, страданиям, боли, — оно переставало сжиматься, сдерживало давление, не давая Гарри умереть, и тело его вновь переполнялось болью, а душа страдала от омерзения. Он застонал, и Мэри, протянув руку, дотронулась до его плеча, по-прежнему трепеща. Она закрыла глаза, полностью расслабилась и вскоре уснула, а рука ее медленно соскользнула с плеча Гарри.

Гарри ничего не оставалось, кроме как безропотно терпеть тошноту и гадливое чувство отвращения. Ему хотелось курить, но он боялся — боялся, что от малейшего движения, даже от глубокого вдоха, его попросту вывернет наизнанку; боялся даже сглотнуть слюну. Поэтому он просто лежал, ощущая отвратительный привкус во рту; тошнило его так, что казалось, будто желудок прижался к нёбу; он так и лежал, зарывшись лицом в подушку и крепко зажмурившись; сосредоточившись на своей тошноте, пытаясь выбросить из головы мысли о давлении и мерзком привкусе, а если не удастся, то хотя бы сдержать рвоту. Он знал — ибо уже долгие годы боролся с тошнотой и, каждый раз терпя поражение, склонялся в конце концов над умывальником или унитазом, если успевал туда добраться, — знал, что больше ничего не может поделать. Больше ничего не помогало. Разве что слезы. Но плакать он уже разучился. Раньше он часто плакал — запершись в ванной, или на улице, сбежав от женщины, с которой переспал, — но слезы больше не текли из глаз, даже если он не сдерживал их, если пытался дать им волю, а глаза лишь беспомощно опухали, увлажнялись и болели, и так же беспомощно сжималось под неослабным давлением горло. Он просто лежал… хоть бы что-нибудь произошло! Он крепче ухватился за подушку, сильнее стиснул зубы, но пронизывающая боль в ушах и судорога в шее вынудили его расслабиться. По телу пробежала невольная дрожь. Во тьме, однако, не было просвета, даже серого; глаза его были закрыты, а голова — втиснута в полусферу черноты с незримыми, неощутимыми гра-ницами, которых для Гарри не существовало вовсе. Была лишь чернота.

Он до судорог напряг пальцы ног, и боль стала усиливаться; попытался сосредоточиться на боли так, чтобы позабыть обо всем остальном. Казалось, пальцы вот-вот сломаются, свело ступни, потом икры ног, боль сделалась нестерпимой, а он все не расслаблял мышцы, и лишь тогда, когда ему захотелось закричать, перестал напрягаться, но мышцы все не расслаблялись, и ему пришлось отдать все силы на то, чтобы снять в них напряжение, иначе он умер бы от боли. Икры ног все еще болели, хоть и начали понемногу расслабляться, но ступни выкручивало так, что казалось, они того и гляди вывернутся пятками вперед, а пальцы — с хрустом сломаются. Хоть он и не стискивал больше зубы, уши и шея болели по-прежнему — и все же одна цель была достигнута: он позабыл о тошноте и чувстве отвращения, о давлении на горло и привкусе желчи… уши и шея болели, однако этой боли он почти не замечал. Напряжение в икрах еще немного ослабло, постепенно мышцы расслабились так, что сперва ступни, потом пальцы ног начали разгибаться, и тут он стал замечать боль в челюсти, затем и она понемногу начала проходить, и в конце концов не стало ни боли, ни судорог, а он все лежал, уже не так крепко вцепившись в подушку, лежал, изнемогая, обливаясь потом, не чувствуя поначалу ничего, кроме слабости, потом постепенно вспомнил о желудке и горле, да и отвращение с тошнотой вновь напомнили о себе. Если бы что-нибудь произошло… навернулись слезы, но из глаз так и не хлынули. Что-нибудь… что угодно… господи, боже сраный. Он невольно открыл глаза — слезы всё набегали. В поле зрения возникла конторка: там были две большие шарообразное ручки, сверху одна поменьше, еще одна большая — сбоку; стена. Глаза защипало от пота. Он вытер лицо о подушку. Слегка повернул голову — так, чтобы виден был потолок. Перевести взгляд дальше он был не в силах. Потолок оказался на месте. Стены тоже. Никаких тайн. Ничто не скрыто. Кое-какие вещи были достойны внимания. В них виделся некий порядок. Глазам стало лучше. Они не были больше измученными. Не боялись больше смотреть. Теперь он должен был пошевелиться. Давление, вероятно, ослабло. Оно еще чувствовалось, но явно не было уже таким сильным. Наверняка. Надо было собраться с силами и пошевелиться. Он сглотнул слюну… еще раз… горло обожгло горечью. Он лежал совершенно неподвижно. Не дыша. Содержимое желудка бурлило, пытаясь извергнуться наружу. Горло пульсировало. Горело. Он снова сглотнул… сделал вдох. Неглубокий. Извержение понемногу шло на убыль. Пульсация в горле успокаивалась. Но жжение не прекращалось. Сглотнул… вдохнул… медленно подтянул ноги к животу… потихоньку свесил их с кровати. Медленно приподнялся. Не дыша. Зажав пальцами нос. Осторожно вдохнув воздух сквозь зубы… встал. Вытер лицо… медленно вышел в гостиную. Сел, закурил и уставился в окно. Затянулся сигаретой. На улице пусто. Ни души. Напротив, на стоянке — машина, пустая. Прикурил вторую сигарету от первой. В горле горело, зато в желудке стало поспокойней. Тошнота перестала быть угрожающей. Однако еще не прошла. Мерзость. Мерзкий привкус во рту. Он сидел и курил. Смотрел прямо перед собой. Глаза увлажнялись. Болели. Слез не было. Бросил сигарету в пепельницу. Вытер лицо. Вернулся в постель. Уставился в потолок, и глаза в конце концов стали закрываться. Хоть бы что-нибудь произошло. Что? Что? Что может произойти? Чего ради? В каком смысле? Он чувствовал жжение в слезящихся глазах. Трудно было долго держать их открытыми. Тело стало слабеть. Голова слегка повернулась в сторону. Он лег поудобнее. На Мэри так и не взглянул. О ней и не вспомнил. Его всего передернуло. Он коснулся лицом подушки. Застонал в полусне. И вскоре уснул.

Гарпии ринулись вниз на Гарри, и во тьме, под их крыльями, ему не было видно ничего, кроме их глаз: маленькие, полные ненависти, их глазки смеялись над ним, насмехались, а он пытался от них ускользнуть, зная, что не сумеет и что, прежде чем медленно убить его, они смогут вдоволь с ним позабавиться. Он попытался отвернуться, но не смог пошевелить головой. Он не оставлял попыток, и в конце концов завертел головой во все стороны, но глазки всё сверкали и насмехались, всё быстрее и быстрее хлопали гигантские крылья, вокруг Гарри поднялся вихрь, и он оцепенел, осознав, какие у них большие острые клювы, и ощутив, как касаются его лица кончики перьев. Он пытался слезть со скалы, но сколько ни слезал, всякий раз вновь оказывался на вершине, где кружил вихрь, а гарпии зловеще кричали, кричали, и сквозь завывание ветра и зловещие крики он слышал, как отдирают плоть от его живота, этот резкий пронзительный звук раздавался у него в ушах оглушительным рваным эхом, потом он слышал свои вопли, а гарпии медленно, очень медленно отрывали кусочки плоти от его живота, потом медленно тянули, и плоть отделялась от тела длинными узкими полосами, а он вопил и ворочался с боку на бок, вскакивал и убегал, спотыкался и падал со скалы, но по-прежнему был на вершине, и гарпии по-прежнему насмехались над ним, выдирая плоть из его живота, из груди, царапая клювами ребра, и внезапно вонзали клювы ему в глаза и выдергивали их из глазниц, и, лишаясь глаз, он дважды слышал хлюпающий звук, а зловещие крики гарпий делались такими громкими, что он больше не слышал собственных воплей, и он пытался отбиваться от них ногами и кулаками, но тело отказывалось повиноваться ему, и оставалось только лежать неподвижно, а они сызнова, вновь и вновь, принимались выдирать плоть из его живота и груди, царапать ребра и снова выдергивать глаза из глазниц а он стоял один на улице и смотрел, медленно поворачиваясь кругом — смотрел, смотрел в никуда. Все простиралось во все стороны бесконечно, покуда не возникали стены, которые, казалось, двигались на эксцентриковой тяге, и стены эти смыкались, в то же время описывая полукруг за полукругом, а Гарри все поворачивался кругом, и стены смыкались, и Гарри кричал и заливался слезами, но ничто не нарушало тишину, даже стены не издавали ни звука, сближаясь, и Гарри бежал, пока но натыкался на стену и не оказывался посреди уменьшающейся комнаты, где ощущал безупречную гладкость стен, когда те касались его рук, затылка, носа, и стена медленно расплющивала его а глаза его катились, подпрыгивая, вверх по склону холма, и Гарри ковылял вслед за ними, разыскивая их, подбирая камни и колючки и пытаясь всунуть их в пустые глазницы — он выплевывал камни и вскрикивал, когда ранил и без того кровоточащие глазницы о колючки, и продолжал спотыкаясь подниматься по склону холма, а глаза время от времени останавливались, изумленно таращились друг на дружку и, дождавшись, когда Гарри поравняется о ними, снова катились в гору, а Гарри запихивал в глазницы еще две колючки и кричал, разодрав о них веки, кричал всё громче и громче, сжимая колючки и пытаясь их вытащить, но никак не мог крепко сжать их окровавленными пальцами, и крики его делались вое громче и громче, пока он наконец и вправду не закричал — он подскочил на кровати, открыл глаза и ждал целую вечность, пока стена и комод не показались ему знакомыми.

Мэри шевельнулась, а Гарри схватился за голову и застонал. Кошмар не всегда был одним и тем же, но когда он кончался, всякий раз казалось, будто ничего не меняется. Уже не один год Гарри, полумертвый от страха, вскакивал иногда в постели, пытаясь спихнуть с груди тяжесть, мешавшую дышать, а потом в поле зрения постепенно возникал какой-нибудь знакомый предмет, и он понимал, что наконец-то проснулся. Глаза его снова опухли, но слезы так и не потекли. Он довольно долго сидел, потом опустился затылком на подушку, вытер ладонью лицо и голову, потом заслонил рукой глаза.

Гарри прошел несколько кварталов от дома до завода, прокомпостировал свой рабочий листок, переоделся и направился к своему станку. Он был худшим токарем из тысячи с лишним рабочих завода. На завод он пришел незадолго до начала войны и всю войну там проработал. Вскоре после того, как началась война, цехового старосту призвали в армию, а Гарри занял его место и стал больше времени посвящать профсоюзной деятельности, чем работе. С самого начала он принялся упорно травить хозяев и вскоре сделался полноправным членом внешней группировки союза. Во время войны руководство компании не имело права его уволить, а когда оно попыталось сделать это после войны, профсоюз пригрозил забастовкой, и потому Гарри по-прежнему стоял за тем же токарным станком.

Каждое утро Гарри, с полчасика поработав, выключал станок и совершал обход завода, напоминая злостным неплательщикам о необходимости своевременной уплаты взносов; спрашивая у других, почему они не были на последнем профсоюзном собрании; а то и попросту советуя некоторым рабочим не особенно напрягаться: спешка тебе ничего не даст. Ты просто помогаешь компании наживаться, а у них денег и без того хватает. И хотя он проделывал это уже долгие годы и мастера научились не обращать на него внимания, многие руководящие работники, особенно экономисты, занимавшиеся сметной калькуляцией стоимости, инженеры-технологи и генеральный директор, он же вице-президент компании, приходили в ярость всякий раз, когда видели, как он, демонстративно игнорируя все правила и инструкции, разгуливает по заводу. Обычно они, багровея от злости, направлялись в другую сторону, но иногда строго спрашивали, чем он занимается, и он отвечал, что выполняет свои обязанности, а если они продолжали донимать его вопросами, то посылал их к едрене фене: мол, справляйся они со своими обязанностями так же хорошо, как он, всем жилось бы гораздо лучше, да и что, черт подери, они смыслят в работе, только и знают, что целыми днями свои толстые жопы просиживать да почесывать яйца от скуки… и удалялся, неизменно поглядывая на всех с ехидной улыбочкой — всей позой своей давая понять, что не боится никаких хвастливых толстожопых хозяев, а вот они-то как раз наверняка его побаиваются, — удалялся, уверенный в своей правоте и в том, что он резал именно правду-матку.

Его утренний обход продолжался, как правило, полтора-два часа. Потом он возвращался к станку и трудился до обеденного перерыва. Гарри никогда не ходил обедать домой, он шел в бар напротив и ел вместе с работягами. Для начала он всегда опрокидывал пару стаканчиков и запивал их пивком, потом — две-три бутылки пива с бутербродом и еще две-три под конец. Он болтал с некоторыми рабочими, выслушивал их анекдоты, их россказни о победах на поприще ебли, сопровождая каждую небылицу одной из своих собственных — о том, как снял одну красотку и кинул ей палку, как она решила, что он просто бесподобен, и захотела увидеться с ним еще разок, — и все терпеливо слушали, испытывая облегчение, когда он наконец покидал их компанию, чтобы присоединиться к другой; а Гарри продолжал обход бара, считанные минуты слушая, потом рассказывая свои небылицы или анекдот про гомика, которому отрезали яйца; изредка нажимая пальцев кому-нибудь на живот и издавая громкий пердеж; или спрашивая у кого-нибудь, когда его угостят выпивкой, смеясь, похлопывая парня по плечу и отходя, когда тот говорил, мол, сразу, как дождусь угощения от тебя; если же рабочий был новичком, Гарри ставил свой пустой стакан на стойку, дожидался, когда буфетчик нальет под завязку и расплачивался лежавшей на стойке мелочью неопытного рабочего.

После обеда Гарри достиг того этапа работы, когда для правильной обработки детали требовалось подрегулировать станок и произвести кое-какие расчеты, поэтому он решил немного прогуляться. Если он отставал от графика слишком надолго, все эти операции приходилось выполнять мастеру. Он не спеша бродил по заводу, спрашивая у некоторых рабочих, как идут дела, но большей частью помалкивая и просто растягивая губы в своей улыбочке — бродил, посматривая по сторонам. Прогуливаясь по цеху, расположенному на шестом этаже, он вдруг остановился, нахмурился, на несколько минут глубоко задумался, достал из кармана профсоюзную брошюрку с описанием обязанностей рабочих различной квалификации, заглянул в нее, потом подошел к одному из столов, отключил токарный станок и спросил у рабочего, чем это он тут, черт подери, занимается. Рабочий молча стоял, пытаясь понять, что случилось и о чем Гарри толкует. Гарри стоял перед ним, размахивая брошюркой и пытаясь перекричать заводской шум. Некоторые из работавших неподалеку людей оглянулись, а мастер подбежал и принялся орать на токаря, все еще стоявшего перед Гарри и пытавшегося понять, что происходит, — принялся орать, почему, мол, отключен токарный станок? Гарри повернулся к мастеру и спросил, не он ли дал рабочему это задание. А кто же еще, по-твоему, черт подери? Другого мастера тут нет, правда? Ну и какого черта ты поручил ему обрабатывать нержавейку, а? Что значит, какого черта? Этот малый — токарь высшего разряда. Он уже сто лет нержавейку обрабатывает. Почему это вдруг он не должен этого делать? Потому что он новичок, вот почему. Он всего пару месяцев здесь работает. Даже полноправным членом профсоюза еще не стал. Разве не так, а? Не так, что ли? — крича прямо в лицо токарю и размахивая брошюркой. Да, но у меня двадцатилетний стаж. Я всё обрабатывать умею. Гарри подошел почти вплотную к нему и, повернувшись спиной к мастеру, заорал еще громче. Да насрать мне, что ты там обрабатывать умеешь, слышишь? Профсоюз постановил, что обрабатывать нержавейку могут только полноправные члены или те, кто проработал тут не меньше шести месяцев, и лучше делай, что я тебе говорю, а не то тебя живо забаллотируют! — заорав еще громче, с распухшим лицом… токарь непонимающе уставился на него, желая лишь одного: чтобы его оставили в покое и не мешали работать… слышишь меня? Мастер наконец-то втиснулся в поле зрения Гарри и заорал, чтобы тот заткнулся. Черт подери, какого хуя ты тут разорался? Хочу — и ору! А ты лучше отстрани этого малого от работы, а не то и на свою жопу беду накличешь. Черт подери, Гарри, заказ надо выполнить, а этот малый — единственный свободный токарь, которому это по силам. А мне по хую, даже если тебе придется, бля, десять лет готового изделия дожидаться, и насрать мне, во что это обойдется хозяину! Брось, Гарри, не упрямься, ты же… Да смогу я обработать и нержавейку, и любую треклятую деталь, которая у вас тут сыщется. Слушай, приятель, лучше заткни свой поганый рот, а не то окажешься в полном дерьме! Токарь побагровел и потянулся за гаечным ключом, а мастер поспешно встал перед ним, схватил его за плечи и велел ему пойти перекурить: когда мы решим этот вопрос, я тебя позову. Он ушел, а мастер глубоко вздохнул, на секунду закрыл глаза и вновь повернулся к Гарри. Слушай, Гарри, нет смысла делать из этого проблему. Ты же знаешь, я никогда не нарушаю предписаний профсоюза, но заказ надо выполнить, а он может это сделать, так кому от этого хуже? Даже не пытайся подлизываться, Майк. Нержавейку он обрабатывать не будет. Ладно, ладно, сейчас позвоню наверх и выясню, что можно сделать. Он пошел к своему столу звонить, а Гарри прислонился к бездействующему станку. Мастер повесил трубку и вернулся. Сейчас спустится Уилсон, и, возможно, мы сумеем всё уладить. Да насрать мне, кто там спустится!

Через несколько минут к ним через весь цех торопливо направился Уилсон, руководитель производства. Улыбнувшись, он обнял Майка и Гарри за плечи. Какие трудности, ребята? — улыбаясь Гарри и понимающе, ободряюще сжимая плечо Майка. Гарри нахмурился, повернулся так, чтобы рука Уилсона упала с его плеча, и заговорил сквозь зубы. Токарь, работающий на этом станке, обрабатывать нержавейку не будет. Я пытался объяснить ему, мистер Уилсон, что заказ надо выполнить… ничего страшного, Майк, — похлопывая его по плечу и еще шире улыбаясь обоим, — я уверен, что мы сумеем все уладить. Гарри — человек благоразумный. Нечего тут улаживать. Нержавейку он обрабатывать не будет. Майк собрался было раздраженно всплеснуть руками, но Уилсон помешал ему это сделать, на мгновение обняв его одной рукой, потом улыбнулся и снова похлопал его по спине. Может, пойдем в комнату отдыха, покурим и все обсудим? Вы не против, ребята? Майк согласился и направился в курилку. Гарри хмыкнул, не двинувшись с места, когда Уилсон жестом пригласил его следовать за Майком, и лишь тогда, когда Уилсон сам направился туда, тоже пошел, отставая от Уилсона меньше, чем на шаг. В курилке Уилсон достал пачку и предложил им сигареты. Майк взял одну и сунул ее в рот. Гарри молча вынул сигарету из собственной пачки и, не обращая внимания на зажигалку Уилсона, закурил. Уилсон спросил, не хотят ли они по бутылочке коки, и оба отказались. Токарь, до той поры сидевший в углу, подошел к Майку и спросил, может ли он продолжить работу. Гарри принялся было что-то орать, но Майк велел токарю идти на рабочее место, а станок не включать. Обожди пока. Через минуту мы подойдем. Рабочий ушел, и Уилсон тотчас же повернулся к Гарри — улыбаясь, стараясь казаться спокойным и не показывать своего к нему отвращения.

Уилсон посмотрел на Гарри и решил больше не пытаться обнять его за плечи — этот номер не пройдет. Послушай, Гарри, твоя позиция мне понятна, и я с ней считаюсь. Мы давно знакомы, ведь я уже много лет имею удовольствие с тобой работать и знаю, так же, как знает Майк, да и все на заводе, что ты добросовестный, честный труженик и что тебе дороги интересы организации и рабочих. Не правда ли, Майк? Майк машинально кивнул. Вот я и говорю, Гарри, все мы знаем, что ты хороший парень и что лучше тебя никто не смог бы следить за выполнением решений профсоюза на нашем заводе, и за это мы все тебя уважаем и тобой восхищаемся. Да, твои способности, твой ум, вызывают у всех уважение и восхищение. Поверь моим словам, ведь я говорю это не как руководитель организации, а как человек, который трудится здесь вместе со всеми, как товарищ по работе. Я ни за что на свете не стал бы просить кого бы то ни было пойти даже на малейшее нарушение профсоюзных инструкций. Для меня договор — это священный документ, и я буду следовать ему, чего бы это мне ни стоило… однако — и это я говорю как работник и руководитель… видишь ли в чем дело, у нас тут всё так же, как в профсоюзе. У вас есть устав и регламент. Так? Я уверен, что ты с ними знаком. Мало того, я уверен, что ты строго их соблюдаешь, но, вероятно, бывают случаи, когда тебе приходится делать незначительное исключение. Нет, обожди минутку… Гарри наклонился вперед и попытался что-то сказать… дай договорить. Вот послушай, допустим, в правилах оказано, что собрание должно начинаться в восемь часов, но вдруг поднимается сильная вьюга, и люди добираются на собрание на полчаса или на час дольше, чем обычно. Тогда тебе приходится либо ждать и начинать собрание с опозданием, либо начинать собрание вовремя при отсутствии надлежащего количества участников. Уилсон улыбнулся, сделал передышку и затянулся своей сигаретой, довольный собственной ловкостью и считая позицию Гарри несостоятельной. Гарри затянулся своей сигаретой, выпустил дым в сторону Уилсона, бросил окурок на пол и раздавил его каблуком. То, чем мы занимаемся на профсоюзных собраниях, вас не касается до тех пор, пока нам не захочется вам об этом рассказать. Ну конечно, Гарри, это мне известно, я и не имел в виду ничего другого. Я только пытаюсь сказать, что наша организация, как и ваш профсоюз, как впрочем, и любая другая организация, — это одна команда, и все, кто связан с этой организацией, от президента до лифтеров, — члены этой команды, и все мы должны ладить друг с другом. Все выполняют в равной степени важную работу. Работа президента не более важна, чем твоя, ведь если ты откажешься со всеми сотрудничать так же, как должен сотрудничать президент, работа не будет выполнена. Вот что я пытаюсь сказать. Мы все должны стоять у руля — так же, как в профсоюзе. Так вот, у нас есть заказ, который необходимо выполнить, причем немедленно. В настоящий момент заказ способен выполнить только этот новый рабочий. Именно по этой причине он его и выполняет. Безусловно, мы не намерены по собственной инициативе просить кого-либо делать то, что могло бы даже рассматриваться как нарушение профсоюзных правил, но этот заказ надо выполнить… слушайте, этот парень — новичок, и нержавейку обрабатывать он не будет, так что хватит зря языком молоть. Если вы разрешите ему продолжить работу, я всему треклятому заводу дам указание начать забастовку, — Гарри побагровел, взгляд стал свирепым, — понятно? Если понадобится, я целый день простою у этого ебаного станка, и только попробуйте разрешить парню продолжить работу — ей-богу, и двух ебаных секунд не пройдет, как весь ебаный завод выйдет на улицу, и ни один разъебай из тех кровососов, что заправляют этой лавочкой, меня не остановит! Ясно? Если вам нужна забастовка, вы ее получите. Он вышел из курилки, хлопнул дверью и опять подошел к станку. Ни слова не сказав рабочему, который с нетерпением ждал, прислонившись к столу, он попросту встал у станка с другой стороны.

С минуту Майк с Уилсоном смотрели на дверь, потом Майк спросил Уилсона, не хочет ли тот, чтобы он все-таки разрешил рабочему продолжить. Нет, Майк, лучше не надо. Мне неприятности ни к чему. Срочно возвращайся за свой стол. Я поговорю с мистером Харрингтоном.

Разговор с мистером Харрингтоном никак не входил в планы Уилсона, но другого выхода он не видел. Он ни в коем случае не хотел брать на себя ответственность за приближение срока забастовки. Мистер Харрингтон жестом пригласил Уилсона сесть и спросил, что его тревожит. Уилсон сел на стул и все рассказал. Едва услышав имя Гарри, мистер Харрингтон помрачнел, потом, когда Уилсон начал вдаваться в подробности, стукнул кулаком по столу. Он слушал, все больше свирепея и негодуя — не только потому, что Гарри имел наглость бросить вызов и ему, одному из вице-президентов, и всей корпорации, но и потому, что знал: придется пойти на компромисс и вместо того, чтобы стереть Гарри в порошок, как бы ему этого ни хотелось, постараться во что бы то ни стало избежать неприятностей; заказ, о котором шла речь, надо было выполнить в срок. Он не мог допустить простоя. Но скоро начнется забастовка, и тогда он от Гарри избавится. Он уже давно ненавидел Гарри и никак не мог избавиться от него, но надеялся, что забастовка ему в этом поможет. Как глава переговорной комиссии, представлявшей корпорацию, он знал, что сумеет убедить всех ее членов в необходимости и в дальнейшем отвергать требования профсоюза, даже если эти требования будут обоснованными. Он знал, что корпорация может позволить рабочим бастовать до конца года практически без потери чистых поступлений. Мистер Харрингтон предполагал, что, если забастовка продлится полгода, профсоюз охотно прекратит ее, как только он согласится с большей частью требований при условии, что получит возможность уволить Гарри. Игра стоила свеч. Терять ему было нечего.

К тому времени, как Уилсон закончил свой рассказ, мистер Харрингтон уже принял решение. Он уставился Уилсону прямо в глаза. Ну и напортачили же вы там! Уголки рта у Уилсона опустились чуть ниже. Он промолчал. Похоже, мне тут за всех приходится отдуваться, иначе того и гляди вся организация развалится. Я тут кое-что… ладно, сейчас это не важно. Главное — обеспечить выполнение заказа. Так вот… нам просто придется поручить это кому-нибудь другому. Сколько человек у вас работают над заказом Кирни? Шесть. Отлично. Отстраните одного токаря от работы над этим заказом, пускай поменяется с тем, который выполнял заказ Коллинза. Если мне память не изменяет, изделие Кирни сплошь латунное. Да, так и есть. Но для того чтобы ввести рабочего в курс дела, потребуется не меньше часа, а я пытался сэкономить как можно больше времени. Хороша экономия! Вы так упорно пытались сэкономить время, что уже больше часа потеряли. Так что возвращайтесь в цех и выполняйте мое распоряжение.

Уилсон тотчас же встал и вывел из кабинета. Он сразу направился к мастеру, занимавшемуся заказом Кирни, и объяснил ситуацию. Мастер отстранил одного из своих рабочих от выполнения заказа, и рабочий пошел с Уилсоном на шестой этаж. Уилсон объяснил Майку и Гарри суть дела и сказал новичку, к кому следует явиться наверху. Увидев, что он ушел, а Майк с токарем, которого Уилсон привел сверху, подошли к станку с заготовкой из нержавеющей стали, Гарри удалился.

Когда он вернулся на свое рабочее место, мастер как раз заканчивал подготовку его станка к обработке детали. Как по-твоему, Гарри, успеешь ты доделать эту деталь к завтрашнему утру? Дело срочное. Ага, само собой. Я бы и сегодня доделал, да этот сопливый умник Уилсон пытался сплутовать, вот и пришлось вправить ему мозги. Он думал, что может мной помыкать, но я из него живо всю дурь выбил. Едва Гарри повернулся к своему станку, как мастер удалился. Когда он отошел на пару шагов, Гарри заметил, что его нет рядом, усмехнулся и пробурчал: вот заячья душонка! Боится, как бы хозяин не увидел его со мной. Резким ударом по кнопке Гарри включил станок и приступил к работе. Да насрать на него!

Работать Гарри старался как можно медленнее, почти незаметно перемещая резец, и когда пришло время отправляться домой, на обработку детали по-прежнему требовалось еще по меньшей мере несколько часов.

Домой Гарри пришел в приподнятом настроении. Помыв руки и побрызгав водой на лицо, он рассказал жене, что произошло, а когда она, как обычно, посоветовала ему быть поосторожнее, чтобы не потерять работу, он, как обычно, злорадно рассмеялся и сказал ей: они не смогут меня уволить. Пусть только попробуют, у меня весь завод забастовку объявит, и они это знают. Я им, бля, не какая-нибудь мелкая сошка. Поев, он пошел в бар и там принялся громко рассказывать ребятам, как отчитал на работе сопливого кровососа-начальника, то и дело прерывая рассказ своим злорадным смехом.

Когда Гарри вернулся домой, Мэри уже легла, но ему было все равно, спит она или нет — так или иначе, некоторое время она не будет его донимать. Он разделся, плюхнулся на кровать и посмотрел, не проснулась ли Мэри, но та лишь что-то негромко проворчала и подтянула коленки поближе к подбородку. Так и лежа на боку, к ней лицом, Гарри уснул.

Наутро Гарри, прежде чем идти к своему станку, поднялся на шестой этаж. Он должен был проверить, не обрабатывает ли новичок деталь из нержавейки. Увидев, что того нет на рабочем месте, он улыбнулся и некоторое время постоял там, дабы убедиться, что они не пытаются плутовать, а перед уходом подошел и мастеру и сказал, что заглянет к нему попозже. Он совершил обход остальных цехов завода, а когда вернулся к своему станку, прошло уже более двух часов. Резко ударив по кнопке включения, он принялся за работу. Подошел мастер и спросил, когда будет готова деталь: все остальные уже обработаны, и мы ждем только эту. Гарри насмешливо посмотрел на мастера и сказал, что деталь будет готова тогда, когда он ее обработает. Мастер мельком взглянул на деталь, прикинул, сколько времени потребуется Гарри на ее обработку, и удалился. Гарри несколько минут пристально смотрел на него: ишь, умник, бля, выискался, — потом опять повернулся к детали.

После обеда Гарри снова поднялся на шестой этаж и произвел повторную проверку, потом побродил по заводу. В конце концов он добрался до своего станка и закончил обработку детали, потом опять поднялся на шестой этаж. Новичок снова был на своем рабочем месте, но в станке крутилась латунная заготовка. Гарри подошел к нему. Так-то лучше. Вчера ты чуть профсоюзного билета не лишился, старина. Тот мельком взглянул на Гарри и хотел было высказать все, что о нем думает, но смолчал — утром ему рассказали про Гарри и про то, как по его милости нескольких ребят абсолютно ни за что исключили из профсоюза. Гарри усмехнулся и ушел. По-прежнему сияя и чувствуя себя всесильным, он вернулся на свое рабочее место. Судьба новички его не особенно волновала, но он был рад, что сумел подложить хозяину большую свинью. Остаток дня он провел на рабочем месте, время от времени размышляя о вчерашних событиях и о том, что через две недели теряет силу договор профсоюза с компанией, а переговорные комиссии еще не пришли к соглашению по поводу нового договора, и наверняка будет объявлена забастовка. Гарри так радовала перспектива начать забастовку — закрыть все предприятие, выставить пикеты и наблюдать, как хозяева, жалкая кучка боссов, приходят на пустующий завод, сидят за своими столами, думают думу и терзаются из-за всех тех денег, которые они теряют, в то время как он каждую неделю получает свои от профсоюза, — что он то и дело посмеивался про себя, а иной раз испытывал желание заорать во все горло: да клали мы с прибором на вашу ублюдочную компанию, кровососы безмозглые! Мы вам еще покажем! Вы еще на коленях будете умолять нас на работу вернуться! Мы вас в бараний рог скрутим, жирные разъебаи!

День ото дня Гарри рос в собственных глазах. Он разгуливал по заводу, приветственно махал руками рабочим и орал им что-то сквозь шум, думая о том, что скоро здесь будет тихо. Заглохнет вся эта ебучая лавочка. Его мысленному взору уже рисовались карикатурные бумажные доллары с крылышками, вылетающие в окно из кармана и бумажника толстого лысого босса с сигарой во рту; и простофили в дорогих костюмах и белых рубашках с галстуками, сидящие за пустыми столами и вскрывающие пустые конверты, в которых должна лежать зарплата. Ему чудилось, как рушатся гигантские бетонные здания, как разлетаются во все стороны их обломки, а сам он парит в воздухе и сметает все эти здания с лица земли. В воображении своем он расплющивал головы и тела, выбрасывал их из окон, смотрел, как они шлепаются вниз на тротуар и хохотал во все горло, наблюдая, как трупы, плавающие в лужах крови, медленно уносятся течением к сточным канавам и как он, Гарри Блэк, тридцатитрехлетний цеховой староста, член руководства триста девяносто второй местной профсоюзной организации, наблюдает и хохочет во все горло.

Вечерами, после ужина, он шел на пустующий склад, где профсоюз делал ремонт, переоборудуя помещение для нужд стачечного комитета. Он мало делал и много болтал.

Гарри стал крепче спать — глубоким сном без сновидений; однако перед сном, когда он лежал на боку, ему еще более отчетливо, живо представлялись многочисленные пустующие цеха, разрушающиеся здания и падающие тела, более резко очерченными виделись силуэты и лица, более мягкой и дряблой — плоть; тлели кончики сигар, запахи сигарного дыма и лосьона после бритья приводили в негодование и доставляли удовольствие. Потом образы постепенно начинали перекрывать друг друга, переплетались и вместе кружились одним расплывчатым, сделанным в многократной экспозиции фотоснимком, а с лица Гарри почти исчезала презрительная усмешка, он улыбался и засыпал.

В последний день действия договора Гарри насвистывал за работой. Вернее оказать, издавал невнятный шипящий звук, временами напоминавший свист. Новый договор пока еще не был подписан, и вечером должно было состояться профсоюзное собрание. Когда рабочий день закончился, Гарри вышел из цеха в веселом расположении духа, похлопывая многих рабочих по спине с таким глубоким чувством товарищества, на какое только был способен, напоминая им про собрание и прощаясь до встречи в зале. Некоторые рабочие по дороге домой зашли в бар, не спеша выпили пивка и поболтали о забастовке, желая знать, как долго она продлится и чего они добьются. Гарри купил бутылку пива и расхаживал по бару, то похлопывая кого-нибудь по спине, то стискивая чье-нибудь плечо и произнося лишь несколько слов: мол, час настал, вечером все решится. Примерно с полчасика он околачивался в баре, потом отправился домой.

Когда Гарри вошел в зал, все руководство уже было в президиуме. Миновав боковые ступеньки, он гордо прошествовал перед залом и одним прыжком взобрался на сцену. Там он с обычной своей улыбочкой пожал всем руки, послушал немного, о чем говорят собравшиеся группами члены президиума, и продолжал переходить от группы к группе, пока зал медленно заполнялся, а через десять минут после того момента, как, согласно регламенту, должно было начаться собрание, председатель местной организации дал понять, что скоро начнет, группы разошлись, все заняли свои места, и Гарри сел на стул во втором ряду с краю, подвинувшись так, чтобы его было видно между двумя рабочими, сидящими впереди.

Председатель сел, достал из портфеля бумаги, просмотрел их, время от времени передавая документы кому-нибудь другому, достал повестку дня и прекратил начавшуюся было дискуссию. В конце концов бумаги были распределены так, как ему хотелось, и он поднялся, оставшись стоять за небольшим столом. Люди в зале притихли, а председатель объявил собрание открытым и предоставил слово секретарю, попросив его зачитать протокол предыдущего собрания. Протокол был зачитан, поставлен на голосование и одобрен рядовыми членами организации. Затем казначей сделал доклад, состоявший из множества цифр и пояснений по поводу статей расхода, по поводу того, сколько денег в кассе и сколько в забастовочном фонде — цифры, касающиеся забастовочного фонда, были оглашены последними, громко и медленно, и неофициальная группа поддержки, рассредоточившаяся по всему залу, принялась, как и было запланировано, аплодировать и свистеть в знак одобрения, и многие другие последовали ее примеру. Доклад был поставлен на голосование и одобрен рядовыми членами организации.

Потом председатель перешел к рассмотрению насущных задач и сообщил членам профсоюза, что они знают, зачем на самом деле все сегодня здесь собрались. Вновь аплодисменты и одобрительный свист группы поддержки и многих других. Председатель с важным видом поднял руки, требуя тишины. Ваша переговорная комиссия долгое время упорно трудилась, пытаясь заключить справедливый договор и добиться для вас, рабочих, справедливой оплаты труда. Аплодисменты. Мы требуем не многого — только того, что зарабатываем. Но хозяева компании хотят, чтобы всю работу выполняли вы, а все деньги прикарманивали они. Шиканье и топот. Разрешите мне огласить только их последнее предложение. Он схватил со стола бумаги, смял в руке края листов и презрительно посмотрел на них. Они хотят, чтобы мы сохранили тридцатипятичасовую рабочую неделю… громкие возмущенные выкрики… хотят предоставить нам жалкие двенадцать дней отдыха… вновь возмущенные выкрики… несмотря на поднявшийся шум, председатель продолжал читать. Никаких отгулов на дни рождения, учет рабочего времени и полставки за сверхурочную работу… очередной взрыв негодования… повышение зарплаты на какие-то несчастные двадцать пять центов в час и весьма незначительное увеличение их отчислений на программу социального обеспечения, к тому же они хотят, чтобы ее контролировал независимый попечитель… он читал, поглядывая на рабочих с презрительным выражением на лице… далее — куча пустых обещаний, не имеющих никакого значения, и они еще набрались наглости все это нам предлагать… гиканье и свист. Но мы показали им, — стуча кулаком по столу и вызывающе крича, — мы показали им, каковы настоящие члены профсоюза: мы послали их к черту! Он выпил глоток воды, потом вытер лицо, слегка опустил голову и подождал, пока рабочие не успокоились. Послушайте, всем нам известно, как много мы работаем — не забывайте, что я и сам двадцать лет в поте лица трудился у токарного станка, а это было еще до создания профсоюза, когда на предприятиях существовала настоящая потогонная система… аплодисменты… председатель поднял руки. И хозяева компании тоже знают, как много вы работаете, но разве их это волнует?.. громкое НЕ-Е-Е-ЕТ группы поддержки и некоторых других, потом рёв рабочих… а вот нас волнует, не правда ли?.. оглушительное ДА-А-А-А-А… вы правы, черт побери, волнует, и, ей-богу, среди нас нет ни одного человека, который допустит, чтобы это сошло им с рук… рёв… и могу вас заверить, что они это знают. Он сделал паузу, выпил глоток воды, откашлялся. Мы требуем всего лишь справедливой платы за добросовестно выполненную работу и приличных условий труда, а на это имеет право каждый американец как свободный человек, — подчеркнув слова «имеет право», «американец», «свободный» ударами кулаком по столу и слегка наклонившись вперед, к рабочим, которые кричали и топали ногами. Теперь все мы знаем, чего требуем… рабочие в зале принялись недоуменно переглядываться, пытаясь вспомнить, чего же они такого требуют… но я оглашу наши требования в том виде, в каком они были предъявлены руководству компании. Тридцатичасовая рабочая неделя… одобрительные возгласы… увеличение на двадцать пять процентов отчислений из доходов компании на нашу программу социального обеспечения, в дальнейшем контролируемую профсоюзом, — оторвав взгляд от бумаг, наклонившись вперед и стукнув кулаком по столу, — я сказал, контролируемую профсоюзом, чтобы эти чертовы адвокаты и бухгалтеры, работающие на компанию, не смогли обманом лишить вас того, что вы заслужили… свист и топот… шестнадцать оплачиваемых дней отдыха, в том числе день рождения каждого члена профсоюза, или двойная оплата, если он вынужден работать в любой из этих дней отдыха… аплодисменты. Он выпрямился. Так вот… ваша переговорная комиссия встречалась с комиссией компании, и после напряженных двухнедельных переговоров… а среди нас нет ни одного человека, который не знает, что вы заслуживаете всего, чего мы требовали… и через две недели вице-президент сообщил нам, что компания не в состоянии удовлетворить наши требования… крики и шиканье… Мы встретимся с ними еще раз, но я хочу, чтобы каждый из присутствующих понял, что ни сейчас, ни в будущем мы не намерены позволять им брать нас за горло и принуждать одобрять договор, который является несправедливым по отношению к рядовым членам нашего профсоюза… свист, крики, топот… и на какие бы ухищрения они ни пошли, какие бы махинации ни пытались провернуть, да и как долго ни пришлось бы нам бастовать, все это не сойдет им с рук… рёв… а если они думают, что имеют дело с недоумками, то скоро им придется изменить свое мнение…

Еще полчаса выступал председатель триста девяносто второй местной организации — его то и дело перебивали одобрительными возгласами, топотом, свистом, а он объяснял, что если сейчас рабочие пойдут на поводу у компании, их всю жизнь будут грабить и безжалостно эксплуатировать; что за ними стоят все члены профсоюза в стране, которые торжественно поклялись оказывать им всяческое содействие — то есть помогать деньгами — до окончания забастовки; что профсоюз полностью готов к забастовке и все идет по заранее намеченному плану: для размещения временного стачечного комитета арендован пустующий склад, уже сделаны надписи на деревянных нагрудных плакатах и напечатаны инструкции, где сказано, когда каждый из собратьев должен дежурить в пикете… он не скупился на обвинения и обещания…

Закончив выступление, он представил аудитории других членов президиума, которые рассказали, как они намерены содействовать успешному проведению забастовки и помогать своим собратьям по профсоюзу. Когда они закончили выступать, председатель представил аудитории собрата Гарри Блэка, цехового старосту и профсоюзного активиста, который назначен руководителем штаб-квартиры стачечного комитета. Выступая, Гарри старался смотреть поверх голов рабочих, сидевших в зале, но все же не мог не видеть их лиц, поэтому он опустил голову и прищурился так, чтобы в поле зрения остались только его башмаки и край сцены. Как уже сказал собрат Джонс, для стачечного комитета союз арендовал склад, это здание все вы знаете, оно рядом с баром «Уилли», и до самого окончания забастовки по субботам, с утра, каждому будет бесплатно выдаваться продуктовый набор на сумму в десять долларов, а помещение просторное, там все уместится, так что насчет этого можно не волноваться, и не успеем мы закончить забастовку, как хозяева будут на коленях умолять нас выйти на работу. Гарри повернулся, широко открыл глаза и попытался отыскать свое место, но перед глазами все поплыло, он помотал головой из стороны в сторону, пытаясь сориентироваться, а председатель подошел к нему, похлопал его по плечу и подтолкнул к стулу. Гарри оступился, наткнулся на одного из сидевших рядом с ним членов президиума и, найдя наконец свое место, сел, а из-под мышек у него капал пот, рубашка прилипла к спине и груди. Он опустил голову, закрыл на минуту глаза и не слышал ничего до тех пор, пока наконец не поднял голову и не увидел, что председатель опять выступает перед рабочими.

Теперь вы имеете некоторое представление о том, как много мы работаем, чтобы создать вам идеальные условия для забастовки и получить возможность заботиться обо всем до самого ее окончания. Он выпил глоток воды, потом вытер лицо носовым платком. Несколько минут он молча стоял, слегка наклонив голову и слушая, как кричат рабочие, а когда заметил, что шум начинает смолкать, вновь обратил к залу осунувшееся, смиренное лицо и поднял руки, требуя тишины. Слушатели притихли, а он медленно, с тем же смиренным выражением лица, оглядел зал, потом снова заговорил. Он проанализировал проведенную подготовку; сказал, что каждый должен пару часов в неделю дежурить в пикетах и что после каждого дежурства в учетной книжке будет ставиться штамп, а если у кого-то не будет штампа и он не сумеет доказать, что не явился по уважительной причине, то книжку у него отберут, нам штрейкбрехеры не нужны… крики и аплодисменты… и всем пикетчикам будут раздавать кофе с бутербродами, — и более подробно рассказал о том, как будет проводиться забастовка, после чего предоставил рядовым членам профсоюза самим решать, чего они хотят: принять предложение компании или объявить забастовку. Едва он договорил, как один из членов неофициальной группы поддержки выдвинул предложение послать компанию к черту и объявить забастовку. Другой член группы поддержал предложение, а председатель крикнул, что предложение выдвинуто и надлежащим образом поддержано. Все, кто за это предложение, скажите «да», — и поднялся шум: некоторые рабочие принялись роптать, кое-кто стал в замешательстве озираться вокруг, но почти все по-прежнему плыли по течению, подхватившему их в тот вечер, и после первого «да» присоединили свои голоса к общему рёву. Председатель стукнул по столу: предложение принято без голосования на основании единодушного одобрения, — стукнул еще раз, снова поднялся рёв, и заскрипели по полу ножки стульев: рабочие вставали и со всей силы хлопали друг друга по спине.

Собрание закончилось. Забастовка была официально объявлена.

Пикетирование должно было начаться в восемь часов, как и обычный рабочий день, однако Гарри уже в половине седьмого был в штаб-квартире стачечного комитета. Этот небольшой склад пустовал уже много лет, и туда провели телефон, принесли маленький холодильник, кухонную плиту и большую электрическую кофеварку. Повсюду стояли многочисленные складные стулья, а в углу — старый письменный стол. У задней стены было множество нагрудных плакатов для пикетчиков. Сев за стол, Гарри несколько минут смотрел на телефон, надеясь, что раздастся звонок и он сможет ответить: стачечный комитет триста девяносто второй местной организации, собрат Блэк, цеховой староста, у аппарата. Скоро телефон наверняка будет звонить беспрерывно, а он беспрерывно будет докладывать председателю и всем его помощникам о том, как руководит забастовкой. Гарри жалел, что ему некому позвонить и рассказать, где он находится и какие творятся дела. Вскоре должны были явиться участники пикета. Гарри откинулся на спинку стула, и тот слегка сдвинулся с места. Он посмотрел на ножки, увидел там колесики и немного покатался взад-вперед. Остановившись, он опять ненадолго уставился на телефон, потом изо всех сил оттолкнулся от стола, и стул покатился назад, к стене.

Первые пикетчики пришли без чего-то восемь. Гарри встал, откатив стул назад, похлопал каждого по спине и сказал, что все готово. Плакаты вон там. Можете взять по одному и начать пикетирование у главного входа на завод. Гарри ринулся к груде плакатов, выбрал три и раздал по одному каждому пикетчику, пытаясь вспомнить, что еще нужно сделать. Пикетчики направились к выходу, и тут один из них спросил, когда им поставят штампы в учетные книжки. На минуту Гарри застыл в изумлении, штампы в книжки, штамп. У него слегка задрожал подбородок. Ты сейчас штампы поставишь или потом, когда мы отдежурим? э-э-э-э… Значит, штамп надо ставить потом? Еще несколько человек вошли и заговорили — книжка, штамп, — с пикетчиками, которые получили плакаты и собрались уходить. На Гарри никто не смотрел. Улучив момент, он повернулся и направился к столу. Книжки надо было проштамповать. Да. Он выдвинул несколько ящиков, и тут до него дошло, что именно надо искать. Резиновую печать и подушечку. Он полностью выдвинул большой ящик. Заглянул. Ага, вот они. Достал их. Наверно, можно и сейчас. Несите сюда свои книжки. Пикетчики с плакатами подошли, и Гарри поставил им в книжки штампы. Каждый сукин сын, у которого не будет штампа, окажется по уши в дерьме. Один из только что вошедших рабочих, спросил, в чем дело. Перед уходом книжку надо проштамповать. Он подошел к столу и протянул книжку. Сперва надо получить плакат, — Гарри вернулся к груде плакатов и раздал каждому пикетчику по одному. Отлично, теперь я проштампую ваши книжки. Надо надеть плакат, чтоб тебя ребята узнали. Я как раз собирался это сделать, — Гарри поставил им штампы, а пикетчики надели плакаты и переглянулись, улыбаясь и отпуская шуточки. Всё, ребята, отчаливайте. Уже девятый час. И не стойте всей толпой на одном месте. Отойдите друг от друга подальше и все время двигаетесь. Чтоб никто не стоял столбом.

Пикетчики ушли, а Гарри вернулся к столу и печати с подушечкой. Он оторвал от блока бумаги листок, написал печатными буквами объявление: перед уходом проштампуй книжку, — и повесил его над грудой плакатов. Рабочие все подходили, а Гарри раздавал плакаты и ставил штампы в книжки; велел некоторым пикетчикам идти к задней стене завода и все время двигаться, чтоб никто не стоял столбом; а рабочие, приходя на дежурство и возвращаясь после пикетирования, наливали себе кофе, стояли на складе или у входа, на улице, болтали и перешучивались. Через несколько часов от этого столпотворения Гарри начал терять голову. Казалось, в руках, животе, ногах возникает некое напряжение, вынуждающее его скрежетать зубами. Он попросил одного из рабочих ненадолго его подменить, наказав ему не забывать ставить штампы в книжки, и направился в расположенный по соседству бар «Уилли». Подойдя к краю стойки, он выпил пару стаканчиков и постепенно начал приходить в себя. Он пробыл там еще некоторое время, выпивая, пока напряжение не спало. Потом вышел из бара и направился к заслону пикетчиков, чтобы проверить, как идут дела. Прем зрительно посмотрел на копов, прибывших на случай беспорядков, и помахал рукой пикетчикам, направляясь к боковой стене здания проверять, как идут дела там. Спросил у одного из рабочих, есть ли кто-нибудь позади здания, тот ответил, что, наверно, есть, а Гарри все равно решил пойти взглянуть. Пройдя квартал до задней стены завода, он несколько минут поговорил с пикетчиками, напомнив им, что нужно все время двигаться, чтобы эти ёбаные копы не смогли ни к чему придраться, потом вернулся в свой кабинет. Снова сел за стол и принялся ставить штампы.

Народу в кабинете поубавилось, многие рабочие стояли на улице, греясь на теплом майском солнышке, болтали, шутили, радовались выходному дню и тому, что можно просто слоняться без дела, пить пиво да чесать языки с ребятами; другие же, пользуясь свободным временем, мыли и чистили свои машины, и через весь кабинет нескончаемой вереницей шли за водой люди с ведрами.

В течение дня Гарри сделал еще несколько заходов в бар и после каждого захода останавливался на улице, чтобы поболтать с рабочими и заверить их, что они еще покажут этим кровососам, кто тут хозяин. Во второй половине дня пришел один из руководителей профсоюза и спросил у Гарри, как идут дела. Гарри ответил, что у него все в полном порядке. Я заставляю ребят все время двигаться. Копы ни к чему придраться не смогут. И будьте спокойны, окромя кучки канцелярских крыс, на завод никто не пройдет. Молодец, Гарри. Гарри расплылся в своей улыбочке. И запомни: если тебе что-нибудь понадобится, просто записывай всё на счет союза и заноси в свою расходную ведомость. И не забывай представлять ведомость раз в неделю. Гарри сиял. Он кивнул. Ни о чем не беспокойтесь. Мы им хребет сломаем. Руководитель ушел, а Гарри развалился на стуле и выкурил сигарету, время от времени заговаривая с кем-нибудь из рабочих, потом, постепенно, снова почувствовал, как давит на него всё вокруг. Он встал со стула, вышел через черный ход во двор, постоял там некоторое время и почувствовал себя лучше, но вскоре туда вышли некоторые рабочие, одни принесли стулья, другие — карты, и через несколько минут началась игра, а Гарри вернулся в кабинет. Он решил было пойти пропустить стаканчик, потом спросил одного из рабочих, не знает ли тот поблизости заведение, где можно заказать пиво с доставкой. Ага, есть тут одно, на Второй авеню. Гарри позвонил, час спустя подъехал грузовичок, в кабинет вкатили бочонок пива, вынули затычку, и Гарри нацедил первый стакан. Ближе к концу дня бочонок опустел, и Гарри позвонил, чтобы заказать еще один, но ему сказали, что смогут доставить пиво не раньше пяти часов, поэтому Гарри велел привезти его завтра с утра.

К моменту окончания пикетирования Гарри пришел в себя и принялся перебрасываться шуточками с рабочими, входившими в кабинет со своими плакатами. Когда плакаты были свалены в кучу у стены и все ушли, Гарри остался, чтобы выкурить последнюю сигарету, сидя на своем стуле за своим столом. То напряжение, из-за которого ему казалось, будто разламывается все тело, было уже позабыто. Все плакаты были не месте; книжки проштампованы; профсоюзные лидеры были довольны тем, как он руководит забастовкой, к тому же после виски он ощущал приятное тепло. Все шло просто превосходно. Пикетчики все время двигались как положено, и каждый в меру сил боролся за то, чтобы сломать хребет хозяевам. Дело-то плевое. Нам нужно только заставлять пикетчиков все время двигаться да не допускать никого на работу, и они будут на коленях умолять нас вернуться на наших условиях. Первый день забастовки миновал.

Гарри плюхнулся за кухонный стол и попытался не обращать внимания на жену, которая подавала ужин и задавала вопросы о том, как проходит забастовка и как долго она продлится… Она положила еду на тарелки, села и начала есть, продолжая задавать вопросы, а Гарри невнятно отвечал. Время от времени он поглядывал на жену, и вскоре тело его начало напрягаться, и напряжение это росло до тех пор, пока тело вновь не превратилось в один гигантский тугой узел. Ему захотелось врезать жене по роже. Он взглянул на нее. Она продолжала задавать вопросы. Он бросил вилку на тарелку и встал из-за стола. Ты куда? В контору — кажется, я кое-что забыл. Не успела она и слова сказать, как он стремглав выбежал из дома и направился в бар. Он подошел к краю стойки, где и остался, принявшись молча, в одиночестве, пить. Примерно час спустя он опять почувствовал себя лучше и заметил в двух шагах от себя компанию соседских ребят. В сущности, он обратил на них внимание только из-за высокого женского голоса. Через минуту-другую до него наконец дошло, что один из стоящих рядом с ним ребят — гомик. Гарри смотрел на него, стараясь не выдавать своего любопытства, опуская глаза всякий раз, как кто-нибудь поворачивал голову в его сторону, потом вновь медленно поднимая их, чтобы уставиться на гомика. Не в силах расслышать всего, о чем тот говорил, Гарри любовался тем, как изящно гомик руками придает выразительность своим словам и как, говоря и жестикулируя, завораживающе, словно при замедленном движении на экране, выгибает шею. Судя по всему, он рассказывал ребятам про вечеринку, про бал гомиков, который состоялся в прошлый День Благодарения в заведении под названием «У Чарли Блэка». Гарри смотрел и слушал как зачарованный.

Они провели там больше часа, и все это время Гарри слушал, позабыв про свое пиво. Когда они уходили, он проводил их взглядом, надеясь, что они пойдут напротив, к «Греку», и через несколько минут можно будет последовать за ними, но они сели в машину и уехали. Они уехали, а Гарри всё глазел в дверной проем, и лишь внезапно заоравший музыкальный автомат заставил его заморгать и вновь повернуться к стойке. Он машинально поднял свой стакан и допил пиво.

В баре он пробыл почти до полуночи, все это время мысленно представляя себе лицо и руки гомика, по-прежнему слыша его голос. Когда он допил последний стакан пива и отправился домой, тела своего он не чувствовал — отчасти из-за того, что находился во власти сохранившихся в памяти образа и звука, отчасти от пива. На свежем воздухе образ слегка затуманился, но не исчез. Не исчез он и тогда, когда Гарри разделся и рухнул на кровать. Он лег на бок, отвернувшись от Мэри, но вскоре ее вкрадчивая рука и вкрадчивый голос заставили образ рассеяться. Когда она только начала свои ласки, образ был еще с ним, и он весь затрепетал от возбуждения. Потом он сообразил, что это Мэри, и не осталось ничего, кроме жены да ярости — ярости, не дававшей возбуждению угаснуть. Он резко повернулся и навалился на жену, отчаянно пытаясь вспомнить образ и звук, но они уже безвозвратно изгладились из памяти, а Мэри стонала и царапалась…

Он ворочался в постели, лежа некоторое время без сна, вновь чуть не плача, ослепленный смятением, но был так измучен после всех событий минувшего дня, что вскоре уснул.

Наутро он проснулся чуть свет и ушел так поспешно, что Мэри не успела с ним поговорить. Он зашел к «Греку» и выпил кофе с пирожным, то и дело поглядывая на часы, но было только начало седьмого. Взяв еще одну чашку кофе, еще одно пирожное, он стал торопливо есть и пить, продолжая поминутно смотреть на часы и испытывая жгучее желание бежать сломя голову — думая не о том, от чего и куда удирать, а лишь о едва ощутимом, но губительном давлении времени, времени, которое, казалось, обвивалось вокруг него, как питон. Бросив деньги на стойку, он пошел напротив, в свою контору. Там он сразу направился на свое место, сел и долго смотрел на стол — змея сжимала его с прежней силой, — чувствуя, что вокруг не хватает воздуха. Он закурил и оглядел кабинет. Подошел к пивному бочонку и немного покачал, но оттуда не вытекло ни капли. Не было даже пены. Бочонок был пуст. Ничего, скоро привезут новый.

Питон все душил его, и время казалось недвижимым. Стрелки часов застряли на циферблате. Необходимо было уже не только двигаться самому, но и сделать так, чтобы возобновилось движение времени; чтобы приходили рабочие, разбирали свои плакаты, шли дежурить в пикетах, шутили, пили кофе и пиво; чтобы он ставил штампы в книжки, отдавал распоряжения, наблюдал. Они должны были скоро прийти. На то, чтобы выкурить сигарету, требуется лишь определенное время, и хотя время при этом идет, на каждую но-вую сигарету его уходит, похоже, все меньше и меньше, а много выкурить невозможно, наступает момент, когда ты просто не в силах больше курить… по крайней мере некоторое время.

Он открыл заднюю дверь и посмотрел вокруг, ничего толком не разглядев. Казалось, на самом деле ничего и не существует. Ни один предмет не исчез из кабинета, каждый был виден на своем месте, и все же возникала путаница. Гарри знал каждую вещь, знал ее назначение, но полной ясности не было. Он немного посидел за столом, походил немного по кабинету… посидел… походил… посидел… походил… огляделся… посидел… походил… важно было только одно: чтобы пришли рабочие. Они должны были прийти. День должен был начаться. Он походил… посидел… покурил… питон все не исчезал. Неужто на часах нет стрелок? Он покурил… налил чашку кофе… Кофе был крепкий, горький, но, миновав рот и горло, он не оставил никакого привкуса. Только вяжущую пленку. Неужто часы больше не тикают? А вдруг даже солнце не движется? Вода закипает, кипяток льется сверху на кофе, кофе капает в чашку, и время течет… хоть и медленно, по капле, но все же течет… проходит. За какое время стул преодолевает несколько футов от стола до стены, когда Гарри отталкивается, и стул катится вспять на своих колесиках? Даже на это требуется время — время, за которое человек успевает дойти от двери до плакатов или от кофеварки до двери; за это время можно проштамповать три книжки, одну за другой: раз, два, три… и все же он не мог сосредоточиться ни на одной мысли. Только на мучительных попытках щелчком перевернуть спичечный коробок… дверь открылась, и вошли трое рабочих. Гарри вскочил. Питон заполз в коробок. День начался.

Приветик, как делишки? — ударившись об угол стола и поковыляв по направлению к рабочим. С утра пораньше, да? Ничего не поделаешь, из-за этих ублюдков приходится вставать ни свет ни заря. Еще немного кофе осталось. Скоро еще кофейку принесут. И пивка тоже. Рабочие с минуту постояли, глядя на него и слушая его грохочущий голос, потом направились к кофеварке. Закажу-ка я, пожалуй, в какой-нибудь пекарне пирожных, булочек и еще чего-нибудь такого. Нельзя же целый день ничего не есть, да? Профсоюз ведь хочет заботиться о своих рабочих. Нельзя топать в пикет на пустой желудок. Рабочие посмотрели на кофе, выпили его и принялись надевать плакаты. Не забудьте книжки проштамповать, — поправив плакат на одном из рабочих, потом ринувшись обратно к столу, рывком выдвинув ящик, сунув туда руку, пошарив и отыскав наконец печать и штемпельную подушечку. Книжку обязательно надо проштамповать. У кого не будет штампа, тот окажется по уши в дерьме. Вчерашняя смена отдежурила отлично. Вам надо только все время двигаться, а не то копы прицепятся. Рабочие, переглянувшись, положили свои книжки на стол, а Гарри, не переставая громко говорить, принялся колотить по книжкам печатью. Этих ебаных копов хлебом не корми, дай только пикет разогнать. Рабочие направились к выходу. Только не толпитесь — отойдите друг от друга и все время двигайтесь. Вы, ребята, можете пикетировать главный вход. Других я пошлю к черному ходу и боковым дверям, а если кто-то будет мешать, просто кричите, что никому не дадите сорвать забастовку. Рабочие вышли и направились на другую сторону улицы, к заводу, а Гарри крикнул им вслед, чтобы они все время двигались и не пропускали на завод никого, кроме гнусных канцелярских крыс. Рабочие, не останавливаясь, покачали головами. Им предстояло недолгое дежурстве, а потом весь день был в их распоряжении. Иногда и побастовать неплохо. Денек выдался славный.

Гарри стремительно мерил шагами кабинет. Вскоре должны были привезти пиво. Он посмотрел на плакаты. Они были на месте. Вошли еще несколько рабочих, и Гарри, велев им хватать плакаты, проштамповал книжки, объяснил, куда идти дежурить, добавив, что надо все время двигаться, и новые рабочие появились и похватали плакаты, и все пошло своим чередом, а вскоре приехал человек с пивом, и Гарри велел ему привезти еще два бочонка попозже, а потом заказал по телефону несколько коробок пирожных и булочек и подписал все счета, поставив свою размашистую подпись под каждым документом и указав внизу свой титул: цеховой староста, организация 392, — и весь день то и дело наполнял свой стакан пивом, а рабочие приходили и уходили, брали плакаты, возвращали их, ставили штампы в книжки; мыли и чистили свои машины, играли в карты или просто стояли, болтали и шутили, любуясь безоблачным небом и наслаждаясь теплой погодой; уходя после дежурства и перебрасываясь шуточками насчет трех выходных и насчет того, что они уже и не упомнят, когда в последний раз отдыхали в пятницу, и мало кто из них принимал забастовку всерьез. Какое-то время они должны были отдежурить в пикете — несколько дней, может, даже недельку-другую, но в такую погоду это не трудно (если немного потеплеет, после дежурства мы даже на пляж сможем сходить), а потерянные деньги они потом в два счета заработают, ведь зарплату повысят, к тому же в субботу профсоюз обещал выдать продукты, так что волноваться в общем-то не о чем. Это был внеочередной отпуск.

Бочонок пива опустел почти за час до того, как привезли еще два, а Гарри и те несколько человек, что постоянно пили вместе с ним, были уже слегка навеселе. Когда парень поставил оба бочонка на место, Гарри велел ему привезти еще четыре в понедельник утром. По идее этого нам должно хватить, — и он залился своим смехом.

Всю вторую половину дня Гарри просидел во дворе позади здания, попивая пиво и болтая с некоторыми рабочими, пока те играли в карты или попросту сидели без дела. Когда люди брали плакаты, он звал их во двор ставить штампы, а они подтрунивали над ним из-за того, что у него такая тяжелая работа, и он похлопывал их по спине, заливаясь своим смехом, и рабочие смеялись, надевали плакаты и шли к заводу, где прохаживались взад-вперед и болтали с копами, подтрунивая над ними из-за того, что им приходится дежурить там дольше, чей пикетчикам, а копы улыбались, отвечая, что и сами не прочь забастовать, хоть отдохнули бы немного, и желая пикетчикам добиться своего и побыстрее вернуться на работу, и время от времени кто-нибудь из рабочих застывал на минуту как вкопанный, смотрел на копов и улыбался, а кто-то другой смеху ради орал, что надо все время двигаться, и каждый час, или около того, группы пикетчиков менялись, и разговор между ними и копами начинался сызнова, почти слово в слово, а потом у копов тоже происходила смена дежурных, и уходившие махали руками пикетчикам, радуясь тому, что кончился рабочий день и начались выходные, а новые копы некоторое время стояли молча, но вскоре и они принимались болтать с пикетчиками, все наслаждались хорошей погодой и прелестью новизны, и день продолжался с закономерностью движения солнца по небу.

К тому времени, как в кучу у стены бросили последний плакат, Гарри был уже пьян. Он положил печать с подушечкой обратно в ящик и вместе с парочкой рабочих стал допивать пиво, то и дело наклоняясь над бочонком и работая насосом до тех пор, пока из пересохшего крана не раздалось шипение. Гарри обнял двоих приятелей, стоявших рядом, за плечи и сказал, что они еще покажут этим сукиным детям. А особенно этому сопляку Уилсону. Этот пидор ебучий у меня еще дождется, гомик сопливый! Все рассмеялись.

Заперев контору и перейдя улицу, Гарри зашел к «Греку». Там были некоторые соседские ребята, в том числе и те, что наведывались в бар накануне вечером, и Гарри сел у стойки, заказал поесть и стал время от времени перекидываться с ребятами парой слов насчет забастовки — они спрашивали, как идут дела, а он отвечал, что рабочие уже приперли хозяев к стенке и схватили за яйца, подзывал их к стойке и угощал. Он сидел в баре несколько часов, покуда не ушли ребята, потом тоже вышел и направился домой.

На другой день он проспал допоздна, а после завтрака сразу вышел из дома и направился к «Греку», но в столь ранний час никого из ребят там еще не было. Ничего не заказав, он немного посидел, потом пошел в свою контору и сел за стол. Выкурив несколько сигарет, он позвонил секретарю триста девяносто второй организации и сообщил, что находится в конторе и просто проверяет, всё ли в порядке, а секретарь похвалил его за усердие, и Гарри, повесив трубку, попытался вспомнить, кому еще можно позвонить, но на память пришел только номер торговцев пивом. Он позвонил им. Представился и сказал, что можно не дожидаться понедельника и прислать четыре бочонка прямо сейчас. Посидев некоторое время без дела, он заполнил свою расходную ведомость, потом принялся расхаживать по кабинету, а когда привезли пиво и поставили на место бочонки, наполнил кувшин, взял стакан, сел за стол и стал пить, глазея на улицу.

Где-то в середине дня Гарри увидел, как на стоянку у входа к «Греку» подъехала машина, из которой вышли несколько знакомых ребят, поэтому он запер контору и пошел к «Греку». Он поздоровался с ребятами, те кивнули, и он немного посидел с ними, но больше никто не пришел. В конце концов он спросил, не хотят ли они пивка, у меня в кабинете, бля, целых четыре бочонка, ребята сказали, что не откажутся, сообщили буфетчику, где их можно найти, и все направились в контору. Гарри достал стаканы для Винни, Сала и Малфи, они расселись и принялись пить пиво. Гарри стал рассказывать, как он руководит конторой и всей забастовкой, но они, считая его занудой еще с того раза, когда он впервые с ними заговорил, не обращали на него особого внимания, а лишь поддакивали, пили пиво да оглядывали кабинет. Малфи сказал, что здесь не помешал бы приемник, а то даже музыку послушать нельзя, и Винни с Салом согласились, а Гарри сказал, что приемника нет, но, может, и вправду стоит его раздобыть. Ага, само собой. Профсоюз должен выдать тебе приемник, чтоб ты не спятил тут от безделья. Ну да. Почему бы и нет. Гарри сказал им, что у него полно дел, ведь он отвечает за проведение забастовки. Вы же не знаете всего, что… если союз заплатит за пиво, пускай и на приемник раскошелится. Ага. Если ты скажешь, что тебе нужен приемник, они отказать не смогут. Ага. Ну да, если уж я куплю его, они вряд ли откажут. Ага, а после забастовки ты сможешь забрать его домой. Кому какое дело! Ну да, почему бы и нет? Мы тебе за двадцатник или тридцатник можем хороший достать. Черт возьми, это же куча денег! Куча денег? Да что такое тридцатник для профсоюза? Они же там миллионами ворочают. Мы достанем тебе хороший приемник, ты отдашь нам бабки, а потом получишь их с профсоюза. Не дрейфь, они не откажут. Как увидим хороший приемник, сразу берем его для тебя. Ребята переглянулись и заулыбались, вспомнив про приемник в витрине нового магазина на Пятой авеню. Мы тебе его прямо завтра принесем. Да ну, вот это здорово!

Они продолжали пить и трепаться, и Гарри рассказывал им о профсоюзе и о том, чем он занимается. Время от времени он брал пустой кувшин, наполнял его и ставил на стол, не забывая перед тем, как встать, оттолкнуть стул назад, чтобы он покатился к стене. Пару часов спустя пришли еще несколько местных ребят, и к заходу солнца у постепенно пьяневшего Гарри собралось уже больше десятка гостей, среди которых он чувствовал себя умудренным опытом старцем, потому что руководил забастовкой. Ребята пили пиво, не замечая Гарри, и заговаривали с ним только в случае необходимости; и все же Гарри сиял — он был рад гостям и полон возбуждающих предчувствий. Он спросил у Винни — смеясь и похлопывая его по плечу, — что за пидор был с ними недавно, и Винни сказал, что это гомик с Верхнего Манхэттена, одна из подружек Жоржетты. А что, хочешь с ней познакомиться? Вот еще, — похлопывая Винни по коленке, — больно надо знакомиться с каким-то ебучим пидором! Откуда мне знать, может, ты это дело любишь, — рассмеявшись и уставившись на Гарри. Ха-ха! — откинувшись на спинку стула, оттолкнувшись руками от стола и покатившись назад, к стене. Мне просто интересно, зачем это вам, ребята, гомик понадобился. Не думаю, что вы с такой мразью якшаетесь. Ну почему же, иногда с ними неплохо. Они всегда раскошеливаются, если есть бабки, а захочешь — и наркотой угостят. Обожди, может, она еще сегодня появится, — улыбнувшись. Ха-ха-ха! — подъехав на стуле обратно к столу. Нет, не люблю я этого дерьма. Меня только телки волнуют. Просто интересно знать, как это он в вашей компании оказался, вот и всё. У меня столько телок, что тебе их и за год не переебать. Черт подери, одну даже пришлось вчера вечером послать подальше, а ведь красивая была, стерва, но я своей старухе обещал палку бросить, сам знаешь, как это бывает. Иногда приходится… Винни, отвернувшись, заговорил с Салом и некоторыми другими ребятами, но Гарри уже понесло: он пустился в монолог о бесподобной бабенке, которая пару недель назад прилипла к нему и привезла его к себе домой, а у нее была новая машина, об одной блондинке, о многих других страшно ебливых бабах, заставляющих его как следует попотеть в койке, но ему это до фени, он сам любую бабу заебет, а гомиков он терпеть не может, при виде гомика его так и подмывает дать ему в хайло, а когда он бросает палку своей старухе, та вопит на весь дом как недорезанная, а Винни и его приятели встали и ушли, и Гарри наклонился к тем из оставшихся, кто сидел поближе, голос его все не умолкал, речь все лилась, и раздавался изредка его заливистый смех, лишь ненадолго он притих, выпил пива, опять наполнил свой стакан и вновь заговорил, уже потише, принявшись расхаживать по кабинету и уверять ребят, что если им приспичит оприходовать классную бабенку, он в любое время может это устроить, и некоторые кивнули, кое-кто даже улыбнулся, и вскоре Гарри смог-таки замолчать, вернулся за стол и стал пить пиво, уже быстрее, следя за тем, чтобы ни один кувшин не пустовал, веля ребятам пить до дна, осталось еще много, профсоюз позаботится, чтобы пиво лилось рекой, ха-ха-ха, и он осушил очередной стакан, опять налил, и вскоре его начало шатать, он посидел за своим столом, время от времени катаясь взад-вперед на стуле, опрокинул чей-то стакан и рассмеялся, когда пиво тонкой струйкой потекло вниз с края стола, кто-то закричал, что это был классный удар, еще двое-трое крикнули, ага, мол, меткий, а Гарри залился своим смехом, вытер стол ладонью и сказал, что пива еще полно, и ребята рассмеялись, и вскоре им надоело сидеть там с Гарри, и они стали прощаться, пока, еще увидимся, только смотри, чтоб пиво было холодное, а Гарри стал упрашивать их не уходить, посидеть еще немного. Попозже телок выпишем, — но ребята сказали, что у них дела, и ушли.

Гарри посмотрел на свой стол, на стакан и кувшин с пивом, ха-ха! Завтра выходной. Надо пойти поссать. Он встал, ударился о стол, отпихнул назад свой стул и рассмеялся, когда тот стукнулся о стену, оперся о стол, посмотрев на пиво, потом шатаясь вышел во двор и поссал, вздыхая. Вот что мне было нужно. Хорошенько проссаться. ха-ха! Главное — проссаться, всё остальное ерунда. Может, завтра ребята опять придут, уф-ф… так-то лучше. Он погасил свет и пошел домой.

Наутро он оделся, сразу вышел из дома и направился в свою контору. Налил кувшин пива и сел на свое место. Откинулся на спинку стула и положил ноги на стол. Посидеть немного в одиночестве и выпить пивка было даже приятно. Можно было воспользоваться передышкой. Он много работал в первые дни забастовки, и впереди был новый трудный день. Приятно было посидеть одному в своем кабинете. Ему это даже нравилось. В общем-то это было не так уж плохо. Он поднял кувшин, чтобы наполнить стакан. Кувшин был пуст. Он и понятия не имел, что уже так долго сидит: хотя, сдается мне, я здесь и вправду уже давно. Он рассмеялся, встал и наполнил кувшин, а потом стакан. Наверняка скоро появится кто-нибудь из ребят. Время, наверно, уже не раннее. Он откинулся на спинку стула и положил ноги на стол. Все-таки неплохо иногда побыть одному. Некоторое время.

У входа к «Греку» остановилась машина, и он встал из-за стола, подошел к двери и окликнул входивших к «Греку» ребят. Те оглянулись и не спеша перешли улицу. В руках у Винни был сверток. Гарри встретил ребят на пороге, они вошли и, налив себе пива, плюхнулись на стулья. Винни положил сверток на стол и разорвал бумагу. Вот, пожалуйста, Гарри. Мы же говорили, что достанем тебе приемник. Ну как? неплохо, да? Не будь нам бабки нужны позарез, ты бы ни за что его не получил. Гарри подошел к столу, взглянул на приемник, покрутил ручки и проверил, как движется по шкале указатель. Скажи спасибо, что мы на мели, чувак, иначе мы никогда не отдали бы его за какой-то паршивый тридцатник. Теперь тут хоть музыку можно послушать. А то у тебя тут прямо как в морге, — размотав провод и воткнув вилку в розетку. Есть даже короткие волны, чувак, — покрутив ручку настройки и остановившись, когда из приемника зазвучало пение на незнакомом языке. Вот видишь! Эх, жаль, бля, я не могу эту штуковину себе оставить! Ага, звук неплохой, — снова начав крутить ручку и останавливаясь всякий раз, как слышалась иностранная речь. Эй, Вин, поймай какую-нибудь музыку, что ли! Винни переключил приемник на стандартную полосу частот, а Гарри протянул руку и принялся вертеть ручку настройки. Он смотрел, как указатель движется мимо освещенных цифр, а когда послышалось хриплое звучание саксофона, кто-то крикнул, всё, мол, оставь, и чья-то рука, отпихнув руку Гарри, настроила приемник на сакс. Звук сделали погромче, кто-то велел Гарри наполнить кувшины, кто-то похлопал его по спине: классный приемник, правда, чувак? — а Гарри кивнул, взял кувшин, снова наполнил его и стал смотреть и слушать, как ребята щелкают пальцами и кричат под музыку, и он почувствовал их дружелюбие, более того — его вновь переполнили предчувствия, всё стало казаться вполне уместным, и ему стало уютно.

Когда Винни потребовал деньги, Гарри достал из бумажника тридцать долларов, отдал ему, велел ребятам допивать: пивоварне бочонки нужны, — рассмеялся, сказал, что пива еще полно, и опять принялся городить ахинею насчет профсоюза и женщин, а ребята, не обращая на него никакого внимания, продолжали пить, пока им не стало скучно, и тогда они оставили Гарри с его пивом и приемником. Некоторое время Гарри сидел в одиночестве: слушал приемник, крутил ручки настройки, пил пиво, заливался своим смехом, крепко сжимал ручки и вертел их быстро, потом медленно, перемещал указатель, куда и как ему хотелось, слушал пару минут одну станцию, настраивался на другую, переключался на короткие волны и чувствовал, что может поймать любую страну.

Гарри сидел за своим столом, пил пиво и слушал радио до тех пор, пока не начал клевать носом. Тогда он осушил свой стакан, выключил приемник из розетки, поставил его под стол, погасил свет, запер дверь и потопал пешком домой, ведь до дома было рукой подать — несколько кварталов, несколько минут ходьбы.

Наутро Гарри чувствовал себя разбитым, но все-таки добрел от дома до конторы. Его всего трясло, и он заставил себя выпить пива, чтобы немного поправиться до прихода рабочих. После пары стаканов пива с полдюжиной таблеток аспирина головная боль начала потихоньку проходить, улеглось брожение в желудке, но осталось чувство неловкости, смутная тревога, и Гарри проклинал еще не открывшиеся бары за то, что нельзя пойти пропустить стаканчик и опохмелиться как следует. Ближе к восьми начали появляться рабочие, чьи шутки и смех, звучавшие, пока они хватали плакаты и ставили штампы в книжки, стали действовать Гарри на нервы. Когда все плакаты разобрали и был готов свежий кофе, Гарри сходил в бар, опрокинул пару стаканчиков и вернулся, уверенный в том, что ему полегчало. Возвратившись в контору, он включил приемник, сел за стол и принялся пить пиво, перебрасываясь шутками с рабочими. Когда позвонил кто-то из руководства, Гарри сказал ему, что купил в контору приемник: решил, что после дежурства рабочим захочется послушать музыку или бейсбол, — и представитель руководства велел ему послать счет в профсоюз, пообещав возместить расходы. Гарри повесил трубку и откинулся на спинку стула, чувствуя себя весьма влиятельным должностным лицом, и хотя утро — пока он не пришел в себя после вчерашнего, — тянулось для него медленно, вторая половина дня промелькнула быстро, особенно после телефонного разговора (стачечный комитет, организация триста девяносто два, собрат Блэк у аппарата) с членом профсоюзного руководства.

Вечером, когда ушел последний рабочий, Гарри посидел немного за столом, попил пивка, а потом, перейдя улицу, зашел к «Греку». Пока не появились некоторые из ребят, он ел не спеша, потом стал есть торопливо, болтая и смеясь. Когда он доел, они пошли в контору, где принялись пить и слушать радио — ребята, как обычно, игнорировали Гарри, лишь изредка кивая или невнятно отвечая. Пришли еще несколько ребят, но они пробыли не очень долго, и вскоре Гарри опять сидел за своим столом один, с кувшином пива и стаканом. Солнце зашло, на улице стало тихо, прохладно, и хотя Гарри целый день пил пиво и уже давно перестал нервничать, по дороге домой у него вновь сосало под ложечкой.

Когда он пришел, ребенок уже спал, а Мэри, поджидая его, смотрела телевизор. Она позвала Гарри в гостиную, он сел в кресло, Мэри наклонилась и покрутила ему мочку уха, а он был смущен и не настолько пьян, чтобы отпихнуть ее руку. Покрутив ему немного мочку уха и увидев, что он не отворачивается, Мэри села на подлокотник кресла и обвила рукой его шею. Вскоре она уговорила его пойти в спальню, Гарри разделся, лег и лежал рядом с ней, пока она силком не затащила его на себя. Гарри по-прежнему, как и весь день, плыл по течению, только молча и вяло, все еще пребывая в страшной депрессии, которая стала одолевать его, когда ушли ребята и он остался один, с приемником, пивом, столом и стулом, — в депрессии, вызванной разочарованием после долгого ожидания. Когда Мэри стала тащить его на себя, он покорно переместился в указанном направлении, а она обняла его, обдавая жарким дыханием его шею и ворочаясь под ним. Гарри просто полежал на ней, пока не осознал, что слышит ее голос, потом слез, закурил и лег на бок. Мэри погладила его по спине, поцеловала в шею, а Гарри продолжал курить, по-прежнему лежа неподвижно, по-прежнему молча, и Мэри трепала его за ухо и гладила по плечу, пока он в конце концов не стряхнул с себя ее руки. Мэри полежала немного на спине, бормоча что-то себе под нос и слегка поворачиваясь с боку на бок, а Гарри все молчал — потом он наконец погасил сигарету, улегся поудобнее и забылся сном. Некоторое время Мэри смотрела на его спину, потом повернулась на бок, подтянула колени к подбородку и в конце концов уснула.

Когда Гарри велел Мэри приготовить завтрак, она послала его к черту. Он снова велел ей приготовить завтрак, пригрозив в противном случае проломить ей башку. Да отстань ты, возьми да и сам приготовь! Гарри обозвал ее ебучей потаскухой и вышел из дома. Он не мог вспомнить, как чувствовал себя накануне вечером, но точно знал, что с утра чувствует себя по-другому — в мыслях у него была только привычная обида на Мэри. Она снова была повинна в его страданиях так же, как хозяева — в том, что он мало зарабатывал. Все вместе они пытались отравлять ему жизнь; пытались выебать и наебать его, стоило ему только пошевелиться или что-нибудь предпринять; если бы не они, всё было бы совсем по-другому.

День ото дня Гарри все меньше суетился в конторе, пока по прошествии нескольких недель не стал большую часть времени проводить за своим столом, лишь изредка выходя к пикетчикам, чтобы ослабить напряжение от долгого сидения в тесном кабинете. Рабочие тоже стали медлительнее и во время дежурства в пикете двигались как сонные мухи — лишь бы не стоять столбом. Друг с другом они разговаривали вполголоса, а с полицейскими лишь перебрасывались парой слов или, что чаще всего, попросту молча им кивали. Ни в виде их, ни в поступках не сквозило отчаяние, но вся прелесть новизны, связанная с участием в забастовке, исчезла, и забастовка превратилась в обыкновенную работу, подобную любой другой, разве что за эту им никто не платил. Остатки беззаботности, еще сохранившиеся после первой недели пикетирования, постепенно улетучивались каждую субботу по мере образования очереди за продуктами и тогда, когда рабочие несли домой десятидолларовые наборы. Они обязаны были являться в зал заседаний, где перед раздачей продуктов председатель произносил речь, и в первую субботу он поведал им о том, как хорошо они дежурят в пикетах, и особенно похвалил собрата Гарри Блэка — за то, как он выполняет свои обязанности в качестве организатора и администратора местного отделения стачечного комитета. Он сообщил рабочим, что в течение минувшей недели ежедневно происходили встречи с переговорной комиссией компании, но те предлагают нищенскую зарплату, и что комиссия профсоюза отказывается идти на уступки, даже если придется бастовать целый год. Когда он закончил выступление, группа поддержки принялась топать ногами, аплодировать и свистеть, и вскоре уже большинство рабочих рукоплескали председателю, а тот спрыгнул со сцены и принялся ходить по залу, похлопывая рабочих по спине и пожимая им руки. Потом рабочие выстроились в очередь за продуктовыми наборами. По мере того, как продвигалась очередь и рабочие получали свои пакеты, повсюду слышались едкие замечания, шутки и смех, но когда каждый оставался со своим пакетом наедине, с виду тот казался совсем маленьким. В следующую субботу речь председателя была еще короче, аплодисменты — тише, люди в очереди — более молчаливыми. Лишь немногим приходило в голову что-либо смешное. И так заканчивалась каждая неделя.

Когда рабочие только начинали пикетировать завод, они то и дело отпускали шуточки по адресу горстки служащих, которые ходили на работу, и время от времени встречали их насмешками и свистом, но вскоре начали каждый вечер и каждое утро поливать их отборной бранью, а полицейские требовали, чтобы они заткнулись и продолжала двигаться. По прошествии первых нескольких недель, когда служащие входили в здание, рабочие уже останавливались и принимались угрожать им, а полицейские размахивали у них перед носом дубинками, требуя, чтобы они хранили молчание и продолжали движение пикетов, иначе, мол, все будут арестованы. С каждым днем голоса, ругательства и угрозы рабочих делались все более злобными, и несколько недель спустя по утрам и вечерам у входа в здание стали появляться дополнительные наряды полиции; а когда полицейские требовали, чтобы рабочие не зарывались и продолжали двигаться, те плевали копам под ноги или бормотали что-то насчет недоумков и штрейкбрехеров; и каждый день все повторялось по новой, разве что еще больше накалялась атмосфера, а рабочие снова и снова искали повода для того, чтобы кого-нибудь ударить — кого угодно; а полицейские только и ждали, когда кто-нибудь что-нибудь затеет, чтобы можно было слегка развеять скуку, тоже раскроив кому-нибудь башку. А по мере того, как усугублялась скука, росло негодование — негодование рабочих по отношению к копам, которые приходят и мешают им одержать победу в забастовочной борьбе; и полицейских по отношению к забастовщикам, из-за которых они вынуждены стоять там каждый день целыми часами, в то время как им самим запрещено объявлять забастовку даже ради повышения зарплаты. Рабочие старались двигаться как можно медленнее и насмешливо поглядывали на полицейских, проходя мимо них; а полицейские целый день стояли к ним лицом, помахивали дубинками, держа их за кожаные ремешки, и велели рабочим продолжать движение, стоило тем хоть на секунду остановиться; а рабочие на миг останавливались как вкопанные и глазели по сторонам в надежде, что кто-нибудь пошлет подальше кого-нибудь из копов, чтобы можно было надеть им на уши плакаты, но все молчали, и когда один из копов делал шаг вперед, рабочие снова начинали двигаться, и забастовка — а с ней и рискованная игра — продолжалась.

Возвращаясь в контору, пикетчики уже просто бросали свои плакаты на пол, и поначалу Гарри просил их успокоиться и быть поаккуратней, а потом, будучи несколько раз послан на хуй, замолчал и стал подбирать плакаты после ухода рабочих. Вскоре пришлось писать новые плакаты, и всякий раз, как рабочие видели плакаты с обновленными надписями, они злились еще больше и на чем свет стоит кляли разъебаев из компании, из-за которых они остались без работы, а заодно и копов, помогающих этим ебаным кровопийцам.

Компания готовилась к забастовке задолго до ее начала, и потому, когда первые пикетчики надели свои плакаты и принялись гордо расхаживать у входа на завод, текущие заказы были уже выполнены, а необработанные изделия перевезли на другие предприятия, разбросанные по всей стране, или передали другим фирмам по субподряду, и главной заботой руководства Бруклинского завода была координация распределения и транспортировки необработанных изделий и готовой продукции между многочисленными предприятиями и субподрядчиками. Для служащих, отвечавших за координацию работы разных фирм, первые дни забастовки были беспокойными, а подчас и суматошными, но затем все опять пошло своим чередом, а в тех редких случаях, когда возникали чрезвычайные обстоятельства, все недоразумения устранялись при помощи междугородных телефонных разговоров, после чего ситуация довольно быстро вновь делалась управляемой.

Через несколько месяцев после начала забастовки позвонили с завода, расположенного на севере штата Нью-Йорк, где осуществлялась окончательная сборка крупных агрегатов. В договоре предусматривался штраф за несоблюдение срока поставки, и если бы все агрегаты не были доставлены к указанной дате, с компании взыскали бы тысячу долларов в день — за каждый день задержки. Из-за многочисленных неисправностей и поломок работу и без того уже отложили на три дня, но в конце концов линия сборки была введена в строй, и половину производственного персонала бросили на выполнение задания к указанному сроку. Все шло гладко, и было уже твердо решено закончить работу вовремя, как вдруг выяснилось, что недостает одного из завершающих элементов сборки, изготовляемого на Бруклинском заводе. С Бруклинским заводом тотчас же связались по телефону, и поспешно проведенная проверка документации показала, что вся партия изделий была обработана еще за день до начала забастовки, но по какой-то причине так и не была отправлена. Отдел отгрузки продукции был почти пуст, поэтому ящики с нужными деталями быстро нашли. С заводом, расположенным на севере штата, связались по телефону, и наряду с обнадеживающей информацией было передано обещание отправить ящики в тот же вечер.

Мистер Харрингтон начал было ругать последними словами своих служащих, но через минуту остыл и принялся обзванивать ближайшие мелкие автотранспортные фирмы, пытаясь найти такую, которая сумеет преодолеть заслон пикетчиков и доставить изделия по назначению. В конце концов он нашел одну, где взялись за это дело и заломили неслыханную цену, однако директору ничего не оставалось, кроме как согласиться и выписать чек на половину суммы — вторую половину надлежало выплатить после доставки.

Когда грузовики свернули на подкрановый путь, ведущий к загрузочному помосту, рабочие, дежурившие в пикете, переполошились, но быстро взяли себя в руки. Пикетчики принялись кричать водителям грузовиков, что они бастуют, а водители принялись громко посылать их по матери. Некоторые рабочие попытались было прыгнуть на капоты грузовиков, но упали; некоторые другие стали подбирать камни и консервные банки и бросаться ими в водителей, но снаряды лишь отскакивали от кабин. Едва рабочие ринулись вслед за грузовиками к помосту, как полицейские принялись хватать их и сдерживать натиск.

Крики пикетчиков услышали остальные рабочие, слонявшиеся без дела возле конторы, и они тут же примчались; а из полицейской машины по рации было вызвано подкрепление. Пока одни полицейские оттесняли рабочих, другие выстроились поперек подкранового пути. Вскоре собралась толпа из сотен рабочих, пытавшихся с криками пробиться вперед; из задних рядов раздавались громкие требования убрать с дороги ебаных копов и отделать этих ебаных штрейкбрехеров; люди в передних рядах выкрикивали что-то в лицо копам и, поскольку сзади на них напирала толпа, теснили заслон полиции, который постепенно слабел. Какое-то время амебообразная масса текла то вперед, то назад и кружила на месте, а над головами подпрыгивали руки и плакаты; взлетали белые перчатки и дубинки; багровые от ярости лица были почти вплотную прижаты друг к другу, все орали, брызжа слюной; глаза затуманивались и увлажнялись от гнева. Потом подъехали автомобили, битком набитые новыми полицейскими. За ними — пожарная машина. Копы повыскакивали из машин и растворились в массе. Моментально был размотан и подключен пожарный рукав; хрипло заоравший громкоговоритель приказал рабочим разойтись. ПОШЕЛ НА ХУЙ КОЗЕЛ ЛЕГАВЫЙ ИДИ ПОДРОЧИ СУКИН СЫН ЕСЛИ ВЫ СЕЙЧАС ЖЕ НЕ РАЗОЙДЕТЕСЬ МЫ ВСЕХ АРЕСТУЕМ НЕМЕДЛЕННО ОСВОБОДИТЕ ПОДКРАНОВЫЙ ПУТЬ АГА, САМО СОБОЙ, ВОТ ТОЛЬКО ПРОЛОМИМ ЧЕРЕПУШКИ ЭТИМ ЕБАНЫМ ШТРЕЙКБРЕХЕРАМ ОНИ НАС КУСКА ХЛЕБА ЛИШАЮТ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ПОВТОРЯЮ, РАЗОЙДИТЕСЬ ИЛИ Я НАПРАВЛЮ НА ВАС БРАНДСПОЙТЫ ТЫ КОМУ ПРОДАЛСЯ СУКИН СЫН Заслон полиции был укреплен и изо всех сил сдерживал толпу, но рабочие, увидав, что против них выставили новых копов, и услышав угрозы, ожесточились еще больше, они почувствовали свое численное превосходство, а чувство разочарования и безысходности, которое накопилось за долгое время, попусту потраченное в пикетах и в очередях за продуктами, нашло наконец долгожданный выход. Наконец-то им противостояло нечто реальное. А полицейские, которые долгое время стояли, помирая со скуки, пока рабочие прохаживались взад и вперед, и велели пикетчикам все время двигаться, завидуя им, потому что рабочие по крайней мере имели возможность предпринять нечто реальное ради повышения зарплаты, тогда как сами они могли разве что подать прошение мэру и получить от насквозь прогнивших политиканов отказ, тоже нашли наконец долгожданный выход своим чувствам, и вскоре заслон был поглощен массой, двое-трое упали на колени, потом еще несколько человек — забастовщиков и копов, — в воздух взмыл плакат, обрушившийся через секунду на чью-то голову, поднялась рука в белой перчатке, а потом с глухим стуком опустилась дубинка, и появившиеся над головами руки, дубинки, плакаты, камни, бутылки пришли в движение, словно под воздействием выведшей из-под контроля эксцентриковой тяги, и масса начала растекаться во все стороны, люди падали друг на друга, из окон и дверей высовывались головы зевак, водители немногочисленных машин предусмотрительно останавливались или притормаживали, чтобы понаблюдать минутку за происходящим, а масса всё катилась волнами вдоль и поперек Второй авеню точно галактика по своду небес испещренному стремительными потоками комет и метеоров а тот голос что хрипло кричал обращен был уже к пожарным и те не спеша направились к бушующей массе и чья-то рука в белой перчатке схватилась за голову и перчатка обагрилась кровью а время от времени от массы отделялось окровавленное тело и откатившись на пару шагов застывало в неподвижности или лежало подергиваясь и четверо или пятеро избитых истекающих кровью копов преодолев силу тяготения массы вырвались на свободу постояли бок о бок и вновь зашагали к массе размахивая дубинками и крича и об голову одного из них сломали плакат но коп лишь закричал еще громче не останавливаясь и продолжая наносить удары до тех пор пока его дубинка не сломалась о чью-то голову тогда он не выходя из строя подобрал сломанный плакат и продолжил а удары дубинками по головам были едва слышны звук отнюдь не был неприятным поскольку его заглушали крики и ругательства и копы перешагивали через немногочисленные тела покуда каким-то образом не образовался развернутый строй забастовщиков и те атаковали копов не остановившись когда им на головы стали методично обрушиваться дубинки и две шеренги слились в вихревую возбужденную туманность которая кружась покинула галактику чтобы распасться на составные части когда забастовщики смяли шеренгу копов и принялись пинать их а те пытались вновь подняться на ноги или уползали прочь и взвыли сирены но никто их не услышал и новые полицейские выскочили из легковушок и фургонов и был размотан и направлен на толпу еще один пожарный шланг последовал приказ открыть гидранты и не дожидаться когда полицейские смешавшиеся о забастовщиками в едином вихре сумеют выбраться оттуда а некоторые забастовщики заметили что готовится второй брандспойт потом обратили внимание на первый и набросились на пожарных но тут неудержимым потоком хлынула вода и вся сила удара пришлась одному рабочему в живот и он разинул рот но если и издал какой-то звук никто его не слышал и человек согнулся завертелся бешеным волчком наткнулся на людей бежавших сзади и отлетел к тротуару а бежавшие сзади приняли удар на себя и завертелись а некоторые полицейские сломя голову бросились к разным перекресткам пытаясь перекрыть движение по улице и направить транспорт в другую сторону но как ни махали они руками подавая машинам знаки проезжать все водители сбавляли скорость не желая пропускать захватывающее зрелище а скрипучий голос вновь принялся отдавать распоряжения и на толпу точно и умело направили два водомета после чего масса превратилась в хаос соударяющихся частиц которые беспорядочно кружили сталкиваясь и разлетаясь а потом сделалось так тихо что стали слышны сирены «скорой» и громкие стоны исторгаемые массой и вскоре мостовая очистилась от мелкого мусора и была смыта даже кровь.

Брандспойты отключили, и тем, кто был ранен слишком серьезно, чтобы передвигаться самостоятельно, помогли добраться до тротуара, где они уселись, прислонившись к стенам зданий, или забраться в поджидавшие кареты «скорой помощи» и полицейские машины, которые увезли их в больницу. Улица по-прежнему была запружена рабочими, полицейскими, легковушками, фургонами, «скорыми» и зеваками. Сотни забастовщиков все еще стояли, собравшись небольшими группами, разговаривали, оказывали помощь раненым товарищам, поглядывали на копов и ждали выезда грузовиков. Гарри, который благоразумно не полез в драку, переходил от группы к группе в выбившейся из-под брюк рубашке, с растрепанными волосами и перепачканным лицом, ругал последними словами хозяев, копов и этих ебаных штрейкбрехеров, интересовался самочувствием рабочих, похлопывал их по спине.

Полиция тоже с тревогой ждала грузовиков. Прибыло подкрепление, было установлено заграждение, чтобы не подпускать забастовщиков к подкрановому пути, и приведены в боевую готовность брандспойты. Тот же голос снова велел забастовщикам разойтись, а рабочие снова принялись материться, и никто не сдвинулся с места — все разглядывали копов, стоявших за заграждением, и пожарных с их брандспойтами. Голос сказал, что полиция не хочет применять силу, но если все немедленно не разойдутся, сила будет применена. Рабочие принялись орать, чертыхаться и рассредоточиваться, намереваясь штурмовать заграждение, как только грузовики появятся на подкрановом пути. Голос сообщил, что у них есть ровно шестьдесят секунд, после чего вновь будут пущены в ход брандспойты, и начал считать. Оставалось еще тридцать секунд, когда послышался шум приближающегося по подкрановому пути первого грузовика. Отсчет был прекращен, и последовал приказ применить брандспойты. Не успели рабочие сделать и шага вперед, как на них обрушились потоки воды. Брандспойты были применены со знанием дела, и ни один забастовщик не добрался до заграждения, пока грузовики не проехали почти целый квартал, после чего люди остановились и принялись орать и чертыхаться.

Когда грузовики скрылись из виду, рабочие отступили от заграждения, несколько минут постояли, глазея на копов, потом одни медленно разошлись по домам, а другие вернулась в контору. Полицейские и пожарные не спеша собрали свое оборудование и разъехались по своим участкам. Восемьдесят три человека были госпитализированы.

Возвращаясь в контору, одни забастовщики несли остатки плакатов, другие помогали идти тем, кто все еще истекал кровью или пребывал в оцепенении после потасовки. Прежде чем раненых развезли по домам, Гарри пообещал им проследить, чтобы в их книжках были проставлены отметки о ранении; оставшиеся протиснулись в кабинет или околачивались у входа.

Рабочие, собравшиеся в кабинете, по-прежнему орали и чертыхались, а Гарри разливал пиво, рассказывая им о том, как он накостылял копу… надеясь, что никто не заметил его отсутствия в свалке… и как его чуть не огрели дубинкой, но все были слишком злы, чтобы обращать на него внимание, так же, как раньше были слишком заняты, чтобы запомнить, кто где находился во время потасовки. В конце концов Гарри, почти оглохший от шума, протиснулся к своему столу и сел со стаканом пива, пытаясь сообразить, может ли он что-нибудь предпринять. Облокотившись на стол, он потягивал пиво и ждал, когда в голову ему придет какая-нибудь мыслишка. И лишь тогда, когда он увидел, как сквозь толпу с трудом пробираются председатель и некоторые другие руководители, до него дошло, что надо было позвонить в профсоюзный комитет. Он вскочил и, спотыкаясь, обошел стол, крича, что все время пытается дозвониться до профсоюза, и все принялись орать, столпившись вокруг руководителей, а те остановились и заорали, веля рабочим замолчать ради всего святого. Как мы сможем выяснить, что случилось, если все орут! Все опять принялись орать, руководители замахали руками, и рабочие начали успокаиваться, а Гарри попытался протиснуться вперед, но один из рабочих встал перед председателем и сказал, что сейчас всё расскажет. Я дежурил в пикете, когда подъехали грузовики. Какие грузовики? Все рабочие принялись что-то орать в ответ, руководители опять замахали руками, а человек, начавший было рассказ, заорал, чтобы все заткнулись. Я сам всё расскажу. Дежурим мы в пикете, и тут по Второй авеню подъезжают четыре грузовика, сворачивают на подкрановый путь и катят к загрузочному помосту… Когда вся история была рассказана, председатель спросил, не заметил ли кто-нибудь названия автотранспортной компании, и один рабочий сказал, что знает эту фирму. Я часто вижу эти грузовики в нашем районе, — и он сообщил руководителям название, рассказав, где обычно стоят машины фирмы. Тогда председатель сказал рабочим, что всё будет улажено, что больше ни один грузовик не проедет мимо заслона пикетчиков, что все должны успокоиться и разойтись по домам и что теперь будет установлено постоянное наблюдение за улицей, и если хоть кто-нибудь, я не шучу, мне насрать, кто именно, попытается преодолеть заслон, все должны брать ноги в руки, бежать к пикету и блокировать подступы к заводу. Рабочие заорали: ага, мы еще покажем этим разъебаям! Только не околачивайтесь возле завода без дела, а не то копы сразу начнут всё сызнова. Закон строго ограничивает количество пикетчиков, а они только и ищут повод, чтоб вам головы проломить, так что не давайте им такой возможности. Когда вы свободны от дежурства, старайтесь как можно реже появляться на улице, и они ничего не смогут поделать.

Председатель подошел к столу и стал звонить по телефону, а остальные руководители в это время провожали рабочих к выходу, пожимая им руки и похлопывая их по спине. Некоторое время председатель договаривался по телефону насчет надписей на новых плакатах, требуя, чтобы плакаты непременно были в стачечном комитете к восьми утра; потом позвонил еще нескольким членам профсоюзного комитета, и к тому времени, как он договорил, в конторе уже не было никого, кроме руководителей и Гарри, который стоял за спиной у председателя с тех пор, как тот поднял трубку телефона.

Гарри предложил ему сигарету, потом безуспешно попытался найти спички, и председатель в конце концов достал из кармана свои. Гарри хотел было рассказать ему о том, как он пытался остановить грузовики, но его перебили другие руководители, заговорившие с председателем. Они встали в кружок и принялись вполголоса совещаться, оставив Гарри стоять в сторонке, и тут вошли Винни с Салом. Приветик, Гарри, как делишки? Говорят, у вас тут были небольшие беспорядки. Ага, чувак, говорят, мы пропустили отличную драку. Они налили себе по стакану пива, потом снова подошли к Гарри. Вы же не простите им эту подлянку, правда? Как пить дать не простим. Не волнуйтесь, больше такого не повторится. Если б не эти ебаные копы, мы бы ни за что их не пропустили. Черт подери, чувак, их же можно и по-другому остановить. Ага, — улыбаясь друг другу и попивая пивко. То есть как это? Черт подери, да тебе надо только… подошел председатель и спросил у Гарри, что это за люди. Гарри назвал ему их имена и сказал, что они живут поблизости. Это председатель профсоюза. Приветик, как делишки? Небольшие неприятности, да? Не очень серьезные. А у вас что-то на уме, ребята? Так, небольшое деловое предложение, да, Сал? Ага. Какое же? Можем избавить вас от этих грузовиков. Пару сотен не пожалеете? По-вашему, это легко сделать? Ага. Если они стоят там, где сказал тот малый, это пара пустяков. Председатель повернулся спиной к остальным, дал ребятам двести долларов, попрощался с Гарри и ушел вместе со всеми руководителями. Сал с Винни поделили деньги, допили свое пиво и удалились. Миновал еще один день забастовки.

На другой день в начале девятого в конторе собрались сотни рабочих. К половине девятого одни разбрелись по конторе, другие вышли на улицу, попивая пиво и кофе с пирожными. Плакаты доставили через несколько минут после того, как Гарри открыл контору, и рабочие с тем же воодушевлением, что и в первый день забастовки, расхватали их и отправились дежурить в пикет. Как и в первый день, они шутили, смеялись и энергично похлопывали друг друга по спине, но уже не были так беспечны, как тогда, а были возбуждены и полны надежд — надежд на новую драку, только на сей раз она не станет для них неожиданностью, они будут готовы, и каждый сможет воплотить в жизнь сны и мысли минувшей ночи, в которых они остановили грузовики, выволокли из кабин водителей и проломили им головы, причем каждый сделал это своими руками, в крайнем случае — с помощью нескольких друзей; а когда копы попытались их остановить, они отобрали у них дубинки и раскроили им черепушки, потом взяли пожарные шланги и струями смыли гнусных ублюдков в сточную канаву. Они пили пиво и кофе, то и дело поглядывая в сторону завода, похлопывая друг друга по плечу, но при этом напрягали мускулы — им страсть как хотелось поскорей увидеть перед собой кого-нибудь из этих полицейских говноедов или штрейкбрехеров-шоферюг и врезать ему по физиономии… а то и надрать задницу кому-нибудь из сопливых служащих, если тот начнет пудрить им мозги.

Но в тот день никто не вышел на работу и ни один грузовик не показался в пределах двух кварталов от завода. Мистер Харрингтон велел всем сидеть по домам — была пятница, и один день ничего не решал. Груз был отправлен, а других срочных дел не предвиделось; к тому же в понедельник, когда разгневанные рабочие поостынут, всё опять пойдет своим чередом — так же, как шло изо дня в день, из месяца в месяц, до потасовки. Рабочие, не расходившиеся весь день, шумно приветствовали каждого нового пикетчика, оживленно похлопывая его по плечу, но поскольку время шло, а все по-прежнему было тихо-мирно, им постепенно надоело поругивать стоявших неподалеку копов, коих на сей раз собралось не меньше сотни, и болтать о том, что хорошо бы проломить их тупые головы, а по мере того, как долгий день близился к концу, проходил и их энтузиазм, зато усиливались разочарование и гнев. Их ругань сделалась более злобной, но ей недоставало не только стройности, но и адресата. Копы стояли себе и помалкивали; ни один грузовик не пытался прорвать заслон пикетчиков и ни один умник из этих сопливых канцелярских крыс не пытался лишить их куска хлеба.

Небо весь день было безоблачным, и ярко светило солнце. Было жарко. Очень жарко. Прекрасный денек для того, чтобы позагорать на пляже, но хотя всем было не до пляжа, они на чем свет стоит кляли этих ублюдков: кабы не эти гады, они могли бы загорать или сидеть дома с баночкой пивка и смотреть по телевизору бейсбол. Так они и ругали между собой этих ублюдков, а часа в три опустели все четыре пивных бочонка, и Гарри заказал еще несколько, их сразу привезли, но некоторым рабочим надоело пиво, и они постепенно, небольшими группами, переместились в соседний бар, чтобы взять чего-нибудь покрепче, позабористей, и часам к пяти, за несколько часов до захода солнца, их гнев превратился в простое раздражение, никто уже и не пытался излить его по чьему-либо адресу, все попросту копили его в себе, а потом они пошли домой, и одни отрубились, а другие ввязались в драку в своем местном баре. Когда рабочие уходили, Гарри велел им прийти в понедельник с утра пораньше.

Гарри сидел за своим столом, пил пиво, курил и прекрасно себя чувствовал. Он целый день твердил рабочим, что профсоюз не простит такой подлянки, и жалел, что нельзя рассказать им, как он задумал поступить с грузовиками. Если бы он только мог им рассказать! Тогда бы они наконец поняли, что он человек влиятельный.

Впрочем, наплевать, они все равно это поймут. Ага. Он откинулся на спинку стула, положил ноги на стол и осушил стакан, думая о том, что скоро все рабочие, завидев его, будут кивать и здороваться, он станет наконец уважаемым человеком и, возможно, сумеет избавиться от ебливой жены, которая постоянно стоит над душой и так треплет ему нервы, что иногда просто невозможно работать, и тогда уж этот ебаный сопляк, эта канцелярская крыса Уилсон будет обсираться при виде Гарри Блэка, — и его улыбочка стала похожа на улыбку, он снова наполнил свой стакан, закурил, закрыл глава и увидел, как съежились от страха Уилсон и кое-кто из прочих сопляков.

В начале двенадцатого Сал с Винни вышли от «Грека», угнали машину, раздобыли несколько канистр бензина и подъехали к небольшой автостоянке, где стояли грузовики. Они остановились на минуту, огляделись, потом объехали квартал и, еще минут десять поколесив по округе, убедились, что ни одна улица не перегорожена по какой бы то ни было причине и поблизости нет копов, потом вернулись на стоянку и вышли из машины. Грузовики были устаревших моделей, с бензобаком сбоку. Ребята окатили грузовики бензином, открыли бензобаки, вымочили в бензине обрезки ткани и сунули их в отверстия баков так, чтобы концы свисали до земли, потом вылили бензин на землю дорожками от тряпки к тряпке — так, чтобы все дорожки, соединяясь, вели к выходу. Положив пустые канистры на заднее сиденье, они подожгли бензиновый ручеек и поспешно сели в машину. Когда загорелись первые грузовики, они уехали оттуда, свернули с Третьей авеню налево, на полной скорости промчались несколько кварталов, потом свернули на Вторую авеню, совершенно безлюдную. Примерно через минуту после отъезда со стоянки они услышали взрыв и увидели в небе красное зарево. Один готов. Вин. Ага. Смотрится неплохо, правда? Ага. Погоди, вот будет красотища, когда взорвутся остальные! Ага, — и они рассмеялись. На обратном пути к «Греку» они услышали новые взрывы, приглушенные, но вполне различимые, а зарево на небе стало ярче. Вот это классно, правда? Ага. Сдается мне, клиенты будут довольны. А знаешь, Сал, если забастовка продлится еще долго, можно будет заняться коммерцией. Ага, — рассмеявшись. Они бросили машину, выкинув предварительно канистры, и пошли к «Греку».

Гарри стоял из тротуаре и смотрел на зарево, полыхавшее в небе в конце Второй авеню. Завидев Сала с Винни, Гарри залился своим смехом. Вы что, гранату туда бросили? ха-ха-ха! Приветик, Гарри, как делишки? Ты чего тут делаешь? Пришел полюбоваться фейерверкам, ха-ха! Да, ребята, умеете вы взрывы устраивать, ха-ха! Да угомонись ты, чувак! Ага, не надо, бля, так орать. Да бросьте вы! Нам-то что, а вот тебе лучше пойти домой. Если появятся легавые, они тебя живо повяжут. Ага, — отвернувшись от зануды и направившись к «Греку». До скорого! — залившись своим смехом и направившись домой.

Гарри проспал допоздна и чудесно выспался. Проснувшись ближе к полудню, он закурил и стал смотреть на потолок, закрывая время от времени глаза и слыша, но не замечая, как шумят Мэри, расхаживающая по квартире, и сын, играющий на полу в гостиной. Он вспоминал то восхитительное красное зарево на небе и представлял себе, как подойдет к Уилсону, к хозяину и велит им держать ухо востро, а не то их задницы тоже взлетят на воздух — как те ебаные штрейкбрехерские грузовики, которые вы отправили. Можешь считать себя важной шишкой или чем-то в этом роде, но не вздумай и пытаться наебать меня, не то пожалеешь, слышишь? Не пытайся наебать Гарри Блэка, цехового старосту триста девяносто второй организации, не зарывайся, малыш, все равно никого не наебешь. Сейчас мне платит профсоюз, и не забывай об этом, потому как нынче тут заправляю я, и деньги я буду получать каждую неделю, сколько бы ни длилась забастовка, а Мэри вредно много знать, я и без нее смогу лишние денежки потратить, я тут, бля, хозяин, а она лучше пусть не лезет не в свои дела, пусть тоже не пытается меня наебывать, а не то возьму ее за жопу да и вышвырну на улицу. Обойдусь и без нее, она меня уже так достала, что аж яйца ноют…

Пару часов Гарри провалялся в постели, то глядя в потолок, то закрывая глаза, дымя сигаретой, и лицо его изредка искажалось в некоем подобии улыбки. Встав, он оделся и пошел к «Греку». Там он выпил пару чашек кофе, перекусил и еще немного посидел, потом велел буфетчику передать Салу с Винни или любому из ребят, кто придет, что он будет напротив, в своей конторе.

Он наполнил кувшин пивом, взял стакан, сел за стол и несколько раз прокатился взад-вперед на стуле. Посидев пару минут, он вскочил, пошел в соседний бар и спросил у буфетчика, есть ли у него сегодняшняя газета. Ага, вон там, на столике. Бери, если хочешь. Гарри взял газету и вышел из бара, помахав буфетчику рукой. До скорого! Взглянув на первую полосу, он развернул газету на столе и принялся изучать разворот. Там была маленькая фотография горящих грузовиков. Подпись гласила, что грузовики были поставлены на ночь на стоянку, где непостижимым образом загорелись и взорвались. Никто не пострадал. Гарри с жадностью отхлебнул пива, облизал губы и с неким подобием улыбки на лице надолго уставился на фотографию, а потом позвонил в профсоюзный комитет. Я тут прочел в газете, что вчера ночью сгорела парочка грузовиков, ха-ха-ха! Да, полиция здесь уже побывала. Без шуток? ну и что? Ничего. Они задали несколько вопросов, а мы сказали, что нам об этом ничего не известно. Ну и насрать на этих мудаков. Само собой, — и разговор был окончен.

Когда Гарри допивал второй кувшин пива, вошли Сал, Винни, еще несколько ребят и гомик, который был тогда в баре. Гарри встал и помахал ребятам рукой: приветик, как делишки, — глядя на гомика, глазея, как она грациозной походкой направляется через весь кабинет к нему. Ребята тут же схватили стаканы. Ну, как мы это дельце провернули? Неплохо, правда? — и кто-то протянул гомику стакан. Она принялась брезгливо его разглядывать: надеюсь, вы не думаете, что я стану пить из этой гадости… право же! Там сзади есть раковина. Пойди и вымой. Да и вообще, нечего, бля, тут ворчать, ты и кое-что похуже в рот брала, — и ребята рассмеялись. Всё мясное, что я беру в рот, голубчик, снабжено государственным знакам качества, — и она, неторопливо подойдя к раковине, тщательно вымыла стакан. Гарри глазел на нее, пока она не вернулась, потом обратился к Винни. Ага, дельце вы провернули классно. В газете есть фотка. Вот она. Они взглянули на фотографию и рассмеялись. Ну и ночка, чувак! Ну и погудели же мы! Ага! Мы всю ночь бенни хавали, и теперь нас прет, как последних разъебаев. Эй, может, музыку послушаем? — и был включен приемник. Эй, чувак, бочонки-то уже почти пустые. Вон тот еще полный. Открой-ка его. Эй, Гарри, между прочим, это Джинджер, очень милая девчушка, особливо в койке, — посмеиваясь, — только не вздумай, бля, ее нервировать, чувак. Раньше она каменщиком была, клала кирпичи. Ага, а теперь хуи штабелями укладывает. Ребята рассмеялись, а Гарри искоса посмотрел на нее. Эй, ты что, бля, бочонки открывать не умеешь? у тебя же, бля, всё пиво на хуй выльется! Чего привязался! Оно же теплое, как моча. Гарри поздоровался, а Джинджер сделала реверанс. Сходи-ка в соседний бар и возьми у Ала немного льда. Сегодня, бля, слишком жарко, чтоб теплое пиво пить. Нет, без булды, чувак, она правда каменщиком была. Ага, покажи ему мускулы, Джинджер. Она улыбнулась, закатала рукав и продемонстрировала большой выпуклый бицепс. Жуть, правда? Зато у нее булочки имеются, — щелкнув пальцами и присвистнув. Смотреть можно, а трогать нельзя. Во, молодец, чувак, набей-ка льдом эту хренотень. Люблю холоднее пивко. Скажите, Гарольд, вы что, руководите этим учреждением? Эй, следи за базаром! Гарри сел, отъехал на стуле чуть назад и выпил пива. Ага. Я руковожу забастовкой, — вытирая рот рукой и продолжая глазеть. Джинджер улыбнулась и чуть было не сказала ему, что у него нелепый вид, но не дала себе труда поставить урода на место. Ах, должно быть, это трудная работа. Ага, чертовски трудная, но я справляюсь. Я, между прочим, довольно важная персона в профсоюзе. Да, это сразу видно, — чувствуя, как от сдерживаемого хихиканья сводит живот. То есть как это еще недостаточно холодное! Я от жажды помираю! Как ты можешь, бля, теплое пиво хлестать? Ртом, бля, а как же еще, по-твоему? Между прочим, я проголодалась. Быть может, джентльмены, кто-нибудь из вас купит мне что-нибудь поесть? Вот, могу ужином угостить, — помахав рукой между ног, а все рассмеялись. Извини, голубчик, но я не люблю червивого мяса с душком. Прибереги его для своей мамочки… если она у тебя есть. Ха-ха-ха, ты и есть моя мамочка, подходи, угощайся. Эй, Гарри, может, звякнешь в какое-нибудь заведение, пускай пришлют еды! Ты же можешь счет подписать. Ах, Гарольд, неужели это возможно? Само собой. Я могу все что угодно раздобыть. А счета просто отсылаю в профсоюз. У меня есть расходная ведомость. Я бы не отказалась от жареной курицы. И как ты только можешь жрать, бля, после такой кучи бенни! Я бы и близко к еде не подошел. Мне только пить охота. Адский сушняк. Эх, молодо-зелено! Право же! Закажите мне курицу, жареную на вертеле, Гарольд, и шоколадный торт, — величаво взмахнув рукой и кивнув в знак того, что это ее окончательный заказ. Ага, возьми кур, пару тортов… и галлон мороженого. А что, могу я позволить себе немного мороженого, чувак? А может, еще картофельного салата и солений? Ага, и… звони в гастроном Крамера на Пятой авеню. Там есть все это дерьмо. Гарри дозвонился, а они все продолжали выкрикивать заказы, и он передавал их мистеру Крамеру. Покончив с заказами, он откинулся на спинку стула, отхлебнул еще пива и стал смотреть, как Джинджер, пританцовывая, проворно движется по кабинету — возбуждение, которое охватило его, когда он проснулся, усилилось при взгляде на фотографию, продолжало возрастать во время разговора с профсоюзным комитетом и когда пришли ребята с Джинджер, по-прежнему усиливалось, и он слегка подался вперед, сидя на стуле, а Джинджер кружила по кабинету, покачивая узкими ягодицами, и Гарри поглаживал свой стакан и облизывался, сам толком не понимая, что делает, весь трепеща от возбуждения, испытывая лишь странную, почти головокружительную легкость во всем теле, странный восторг. Да ощущение могущества и силы. Отныне все будет по-другому. Он — Гарри Блэк. Официальный представитель триста девяносто второй местной профсоюзной организации, активист, получающий зарплату.

Когда привезли еду, Джинджер, приняв любезное предложение Гарри, села на его место и, щеголяя хорошими манерами, съела курицу, несколько порций картофельного салата с шинкованной капустой и торт, потом, когда ей надоело пиво, которое не подобает пить настоящей леди, обратилась к Гарри с просьбой купить пару-тройку бутылок джина, немного тоника и несколько плодов лайма, что Гарри и сделал, добавив счета к пачке, лежавшей в ящике стола, и веселье продолжилось. Гарри уже порядком развезло, и Джинджер, пребывавшая в еще более ворчливом настроении, чем обычно, решила забавы ради с ним пофлиртовать. Она встала со стула, велела Гарри сесть, потом уселась к нему на колени, сунула ему в ухо палец и принялась теребить его волосы. Гарри скосил взгляд и медленно завращал глазами. Он был пьян, но все еще способен почувствовать покалывание в онемевших бедрах, хоть и не замечал, как судорожно подергиваются его пальцы, а рот переполняется слюной. Джинджер опустила голову поближе к лицу Гарри, нежно лаская его шею, увидела, как трясутся у него губы, как затуманиваются и закатываются глава, и ощутила дрожь в его ногах. Истерически расхохотавшись в душе, она наклонилась еще ближе к Гарри, улыбаясь, покуда не почувствовала у себя на щеке его мерзкое дыхание, потом вскочила и легко, игриво ударила его по носу. Ах, проказник, разве можно доводить до возбуждения такую скромную девушку, как я! — принимая перед ним соблазнительные позы. Кокетливо улыбаясь ему, она грациозно отступила на несколько коротких шагов и принялась вихлять бедрами в ритме музыки, звучащей из приемника, время от времени поглядывая через плечо на Гарри, склоняя голову набок и подмигивая.

Гарри продолжал наклоняться вперед, пока не упал со стула, расплескав свою выпивку и рухнув на колени позади стола. Он уронил стакан и с трудом поднялся, а на губах и подбородке у него повисли маленькие капельки слюны. С трудом поднялся и наклонился вперед. Давай-ка потанцуем. Джинджер подбоченясь смотрела, как он неуклюже движется к ней, смотрела, чувствуя свою власть над ним и презирая его. Она обняла его и принялась таскать за собой по всему кабинету, то и дело наступая ему на ноги и ударяя его коленом в пах, а Гарри морщился от боли, но по-прежнему пытался улыбаться и, пошатываясь, старался прижаться к ней покрепче. Джинджер больно ущипнула его ногтями за шею и рассмеялась, когда Гарри зажмурился, потом потрепала его по щеке и погладила по голове. Хороший пёсик. Ты умеешь косточку просить на задних лапках? — ударив его коленом в пах, отчего Гарри скривился. Эх, жаль, мы сейчас не «У Мэри»! Ты бы угостил меня выпивкой, и мы бы чудесно провели время, — снова ущипнув его. Гарри снова зажмурился. Чего это — «У Мэри»? Ах, один замечательный клуб, который я знаю, на Семьдесят Второй улице, там таких уродов, как ты, полным-полно. Тебе бы там очень понравилось, — наступив ему на ногу и вдавив в нее каблук. У Гарри начали слезиться глаза. Поехали! — пытаясь взять Джинджер под руку, а Джинджер напрягла свои крепкий бицепс, согнула руку и так стиснула ладонь Гарри в сгибе своего локтя, что он перестал танцевать и попытался рывком высвободить руку, но Джинджер с застывшей на лице улыбкой сжала ее еще сильнее, вложив всю свою силу, всю ненависть, всё отвращение в стискивание его ладони, со сладострастным наслаждением пригвождая Гарри к месту одной согнутой рукой, чувствуя себя Давидом, не убивающим Голиафа одним-единственным камнем из своей пращи, а медленно вдавливающим его всё глубже и глубже в землю простым вращением одного массивного пальца своей маленькой, изящной, как у настоящей леди, ручки. Джинджер давила изо всех сил, давила так, что ей и самой стало больно, но она продолжала сжимать руку Гарри, а тот все пытался ее выдернуть, постепенно бледнея, выпучив глаза, от боли и испуга не в силах закричать, разинув рот, из кото-рого капала слюна, расставив ноги ради равновесия и опоры, нажимая свободной ладонью на руку Джинджер, в полнейшем замешательстве глядя на нее, не понимая, что происходит, слишком опьянев, чтобы осознать всю несообразность ситуации: маленький гомик одолевает великана, попросту согнув руку в локте; в глазах его застыл немой вопрос, но ни один ответ ему и в голову не приходил, он лишь инстинктивно пытался избавиться от боли. Джинджер сверлил его взглядом, по-прежнему улыбаясь, желая уничтожить его, поставить на колени. С каменным лицом, так и не воспользовавшись в борьбе с Гарри другой рукой, он повернул локоть вбок, заставив Гарри согнуться, и хотел было крикнуть СКОРЕЕ Я МУЖЧИНА, ЧЕМ ТЫ, — но вдруг разжала руку, резко повернулась и пошла готовить себе очередную порцию выпивки, а Гарри, оставшись стоять на месте, смотрел ей вслед и потирал больную руку.

Джинджер слонялась по кабинету, попивая джин, болтая с ребятами и изредка с улыбкой поглядывая на Гарри. Гарри добрался до своего стула, налил себе стакан и сел, потирая руку, все еще не понимая, что произошло, постепенно начиная слышать галдеж ребят и громкий звук приемника. Кто-то похлопал его по спине: приветик, Гарри, как делишки, — рассмеялся и, пошатываясь, отошел, а Гарри молча посмотрел на него и кивнул. Джинджер подошла к нему сзади, потеребила пальцами его волосы, не спеша обошла вокруг него и прислонилась к столу. Мне нравится твоя вечеринка. Надеюсь, забастовка кончится не скоро, и мы еще успеем повеселиться вовсю. Гарри кивнул, покачиваясь взад-вперед на стуле и едва снова не упав. Джинджер потрепала его по щеке: Ты — прелесть. Ты мне нравишься, — улыбнувшись, а в душе захихикав, когда в глазах Гарри вновь отразилось его замешательство. Жаль, нельзя остаться наедине, мы бы славно позабавились. Гарри положил руку ей на ногу, а Джинджер мягко ее убрала. Имей терпение! Видишь, девушка и так уже вся трепещет, — скрестив руки на груди. Гарри наклонился к ней, облизываясь, что-то бормоча, а Джинджер потрепала его по щеке, потом отвернулась, потеряв интерес к своей невинной шутке, выключила приемник и объявила, что им пора возвращаться на Верхний Манхэттен. Слишком долгое пребывание в Бруклине действует на меня угнетающе. Ага, поехали! Может, там сегодня будет что-нибудь интересное. Джинджер взяла со стола бутылку джина, а Гарри попытался схватить ее за руку, но она резко повернулась к нему спиной и с самодовольным видом вышла из конторы. Гарри, подавшись вперед на стуле и ухватившись за край стола, смотрел ей вслед, не замечая ребят, которые, забрав оставшиеся бутылки джина и еду, удалились.

Гарри, опираясь на стол и застыв, словно в столбняке, глазел на дверь, а голова его постепенно наклонялась набок, пока он наконец не ударился о стол виском. Он резко поднял голову, поморгал, потом вновь уставился на дверь, медленно сползая со стула, пока не оказался на полу. Свернувшись калачиком под столом, Гарри уснул.

В этой удобной позе Гарри проспал под столом почти до полудня. Яркое солнце светило в окно, освещая весь кабинет, кроме укромного уголка, служившего Гарри приютом. Гарри сидел в темноте под своим столом, уткнувшись подбородком в колени, силясь продрать глаза, тупо глядя снизу то на свой стул, то на его полосатую тень на стене, не чувствуя ничего, кроме рези в глазах. Он ничего не пытался сделать, даже зажмуриться от яркого солнца, освещавшего стену, от странного света, который лишь слепил его, но не рассеивал тьму его маленькой спальни. Так он просидел не один час, даже не помышляя о том, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, пока потребность помочиться не сделалась такой мучительной, что он вынужден был выползти из своего убежища. Помочившись, он наклонился над раковиной и долго держал голову под струёй холодной воды, потом с трудом доковылял до своего стула, сел и закурил, глядя в одну точку до тех пор, пока его не заставила вскочить острая головная боль — тогда он запер контору и пошел в соседний бар. Он молча сидел в одиночестве у края стойки и пил, не испытывая никакой радости от перспективы тратить сколько заблагорассудится, а потом получать эти деньги с профсоюза, что он и проделывал с первого дня забастовки; даже не заметив, что примерно через час прошла головная боль. Пропьянствовав несколько часов, он ненадолго задумался о событиях вчерашнего дня и почувствовал возбуждение, но не сумел продраться сквозь туман, окутавший всё, что было минувшей ночью, а вскоре его совсем развезло. Еще не стемнело, когда он вышел из бара, доковылял до дома, рухнул, не раздеваясь, на кровать, потихоньку свернулся калачиком и уснул.

К понедельнику рабочие немного воспряли духом и были готовы остановить любой грузовик, который попытается преодолеть заслон пикетчиков. Благодаря инциденту с грузовиками за выходные дни рабочие еще больше преисполнились сознания собственной важности. В пятницу они снова и снова обсуждали случившееся, а допивая последний стакан пива в субботу вечером, были уже уверены в том, что, раз компании пришлось прорывать заслон при помощи грузовиков, значит, у нее возникли трудности с выполнением заказов и вскоре она будет не в состоянии держать завод закрытым. Некоторые даже хотели в воскресенье вечером или в понедельник с раннего утра заглянуть ненадолго в контору и проверить, не попытается ли компания тайком пропустить грузовики на завод до начала пикетирования, но охотно уверили себя, что это ни к чему. Так или иначе, в понедельник они пребывали в слегка приподнятом настроении, поскольку знали, что забастовка скоро кончится и жены перестанут пилить их из-за безденежья. Не сомневались они и в том, что, прежде чем пойти на уступки забастовщикам, компания попытается еще раз прорвать заслон, и потому все, даже те, кто сидел в конторе и пил, были готовы по первому сигналу о появлении грузовиков ринуться по Второй авеню к заводу — а когда грузовики появятся и будут остановлены, компании придется удовлетворить требования профсоюза. И потому они ждали и надеялись.

Ставя утром штампы в книжки, Гарри каждый раз спрашивал рабочих, видели ли они в газете фотографию горящих грузовиков, и всячески старался намекнуть на то, что идея сжечь грузовики целиком и полностью принадлежит ему. Ближе к полудню даже Гарри поднадоело часами слушать одно и то же, поэтому он перестал болтать о грузовиках, а вскоре, после пары кувшинов, в памяти всплыли некоторые сцены субботнего вечера, и он вспомнил, как в контору пришли ребята, вспомнил музыку, джин и танцующую Джинджер. В субботу вечером ему было хорошо, это он вспомнил ясно, а заодно вспомнил, что ребята, судя по всему, относились к нему с уважением из-за его должности в профсоюзе и той легкости, с которой он делает любые заказы, заставляя профсоюз за всё платить; и вспомнил, как Джинджер восхищалась его силой, как ей нравилось с ним разговаривать и щупать мускулы его рук и ног. Кое-какие эпизоды он, правда, не смог припомнить, но они, вероятно, особого значения не имели, и вскоре даже мысль о них изгладилась из памяти так, словно их никогда и не было.

Весь день у рабочих теплилась надежда, но под вечер, когда пикетирование подходило к концу, почти весь их оптимизм улетучился. Грузовики, чье появление должно было послужить вступлением к завершающей фазе забастовки, так и не прибыли, и хотя поначалу люди тешили себя надеждой, что они вскоре подъедут и что компания, как и следовало ожидать, решила повременить денек-другой, прежде чем предпринять новую попытку, никому не удалось поверить в правдоподобность этих объяснений, как рабочие ни старались. С самого утра все, как манны небесной, ждали счастливой развязки, надеясь, что вместе с забастовкой кончатся и их невзгоды; и хотя они, приведя множество доводов, пытались уверить себя и друг друга, что компания скоро вынуждена будет пойти на уступки, сохранять оптимизм оказалось не так-то просто, и когда день подошел к концу, они молча поставили на место свои плакаты, кивнули друг другу на прощанье и разошлись. День был длинный и жаркий. С самого утра никто ни разу не поднял голову, чтобы взглянуть на безоблачное голубое небо. Лето еще не кончилось, и впереди было много жарких дней.

Руководство профсоюза и дирекция завода регулярно встречались, пытаясь уладить конфликт. На первой встрече после инцидента с грузовиками каждая из сторон вела себя более высокомерно и крикливо, чем обычно, однако результат этой встречи ничем не отличался от результатов всех предыдущих. Профсоюз никому не мог позволить прибрать к рукам программу социального обеспечения, но, даже будь их бухгалтерские книги в полном ажуре, уступать требованиям компании было уже слишком поздно. Пробастовав столь длительное время, они уже не могли довольствоваться тем договором, который был предложен до начала забастовки. В забастовочном фонде оставалось достаточно денег для того, чтобы в случае необходимости еще в течение года еженедельно выдавать рабочим десятидолларовые продуктовые наборы; да и профсоюзные организации всей страны обещали по первому требованию оказывать финансовую помощь. Руководство профсоюза, возмущенное непреклонной позицией компании и прорывом грузовиков через заслон пикетчиков, в понедельник прервало переговоры и удалилось, заявив, что следующая встреча откладывается на несколько недель — до тех пор, пока компания не прекратит произвол и не поймет, что, если понадобится, рабочие готовы бастовать еще целый год, лишь бы добиться приемлемого договора. Секретарь-делопроизводитель остался в городе, а все остальные руководители отправились отдыхать в Канаду. Они нуждались в отдыхе от проблем, связанных с забастовкой, и от томительной жары.

Мистер Харрингтон сказал остальным представителям компании, что они и впредь должны твердо стоять на своем. За исключением одной оплошности, в результате которой пришлось прибегнуть к услугам транспортно-экспедиционной фирмы, чтобы преодолеть заслон пикетчиков и поставить на завод, расположенный на севере штата, крайне необходимые детали, все шло гладко. Другие заводы компании и субподрядчики, разбросанные по всей стране, были заблаговременно нацелены на выполнение текущих заказов, а также тех, которые могли поступить в ближайшем будущем. Все правительственные контракты были выполнены, а новых не ожидалось до февраля будущего года. По крайней мере важных. К тому же способы распределения контрактов между другими заводами и способы регистрации трансфертов позволяли рассчитывать на существенную эко-номию за счет уменьшения налоговых платежей. Разумеется, некоторым молодым служащим в связи с забастовкой достался почти непосильный объем работ, но значительная премия на Рождество и дружеская похвала должны были их не только порадовать, но и вдохновить на то, чтобы еще больше работать в будущем. А на выплату премий должен был пойти лишь незначительный процент суммы, сэкономленной за счет невыплаты зарплаты. Вряд ли кто-нибудь из руководства компании рассчитывал взять в ближайшее время отпуск, но мистеру Харрингтону было все равно, пускай все трудились бы без отпуска хоть целую вечность — он был полон решимости любым путем избавиться от Гарри Блэка. В конце концов, терять ему было нечего.

Гарри не заметил перемены в рабочих, перед уходом аккуратно прислонявших свои плакаты к стене. Уже в самом начале шестого он остался в конторе совсем один и потому некоторое время попросту бездельничал и пил пиво, а мысли его блуждали вокруг всего, что случилось за последнее время, и в конце концов, на память пришло упоминание Джинджер о клубе «У Мэри» на Семьдесят Второй улице. Поразмыслив, он решил туда съездить. Он взял такси, добрался до Семьдесят Второй и велел водителю ехать по улице, а увидав вывеску «У Мэри», велел остановиться на ближайшем углу и пешком вернулся назад.

Лишь подойдя к двери, он почувствовал некоторое беспокойство, поняв, что находится в незнакомом районе, у входа в незнакомый бар. Войдя, он тотчас отошел в сторонку и попытался ничем не выделяться среди тех, кто стоял у стойки. «У Мэри» было так людно и так шумно — музыкальный автомат в задней комнате состязался в громкости с другим, у стойки, — что Гарри удалось затеряться в этом хаосе, и охватившее его чувство неловкости улетучилось еще до того, как он осушил первый стакан. В конце концов он сумел протиснуться к тому месту у стойки, откуда было видно весь бар и большую часть задней комната. Поначалу его удивляло поведение женщин, однако, послушав их разговоры и приглядевшись к тому, как они двигаются, он сообразил, что большинство из них — это переодетые женщинами мужчины. Он глазел на всех, кто двигался и говорил, не в силах точно определить их пол, но с удовольствием наблюдая за ними и с не меньшим удовольствием испытывая трепет и возбуждение от пребывания в столь странном месте. Люди, находившиеся в задней комнате, вызывали у него более острый интерес, чем все остальные, поскольку он догадывался, что они делают под столиком руками, и был чрезвычайно удивлен, когда увидел, как здоровенный детина, похожий на водителя грузовика, наклоняется и целует сидящего рядом парня. Поцелуй, казалось, длился очень долго, и Гарри почти почувствовал, как соприкасаются их языки. Он продолжал глазеть. Заметил татуировку на руках у детины. Быстро взглянул на собственные грязные ногти, потом — опять на любовников в кабинке. Их губы медленно разъединились, и они, посмотрев с минуту друг на друга, потянулись за своими стаканами, причем детина по-прежнему одной рукой обнимал любовника за плечи. Гарри глазел до тех пор, пока ему не стало неловко, и тогда, потупив взор, он поднял свой стакан и залпом осушил его. Заказав еще одну порцию, он отхлебнул глоток, закурил и вновь принялся смотреть вокруг.

Время от времени кто-нибудь улыбался Гарри, задевал его, проходя мимо, или заговаривал с ним, и несколько раз он расплывался в своей улыбочке, но она отнюдь не способствовала продолжению разговора, и потому Гарри так и стоял в одиночестве, пил и смотрел вокруг, пока не заметил, что вошла Джинджер. Она сразу направилась в заднюю комнату и скрылась из виду, прежде чем Гарри успел пошевелиться. С минуту он смотрел ей вслед, намереваясь ее догнать, но, зная, что в этом случае всё станет известно ребятам из «Грека», в конце концов, решил допить и уйти, не показываясь ей на глаза.

Наутро Мэри потребовала объяснений: где Гарри шлялся вчера вечером, где пропадал в субботу ночью, явится ли сегодня домой, не считает ли он, что тут ночлежка и можно приходить, бля, когда вздумается, да и вообще, как началась забастовка, он возомнил о себе невесть что, а она такого паскудного отношения к себе не потерпит…

Гарри продолжал ополаскивать водой лицо, пока она говорила, и не замечал ее, направляясь мимо нее в спальню и одеваясь, а покончив со всеми делами и собравшись уходить, велел ей заглохнуть, не то силком ей в рот засунет. Мэри уставилась на него, твердо решив, что не потерпит его высокомерного равнодушия. Она посмотрела Гарри в глаза, рассчитывая, ожидая, что он отведет взгляд или отвернется, и сказала, что ей осточертело его паскудство. Гарри стоял неподвижно, по-прежнему сверля ее глазами, но постепенно начиная ощущать ее взгляд, ее присутствие, постепенно теряя уверенность в себе и испытывая всё более сильное желание плюнуть ей в лицо и уйти из дома, всё отчетливее осознавая свои намерения и свою нерешительность и даже слегка оробев, когда голос жены вселил в него все эти чувства. Но не в словах ее — их он не разобрал, услышав только протяжный, пронзительный звук, — а попросту в движении ее губ и в том самом звуке заключалось нечто реальное, разом положившее конец всем его сомнениям. Едва она умолкла, по-прежнему не сводя с него пристального взгляда, как он отвесил ей оплеуху. Да пошла ты на хуй! Мэри продолжала пристально смотреть на него, открыв рот и коснувшись кончиками пальцев своей щеки. Гарри вышел из дома и, расплывшись в своей улыбочке, быстро зашагал в контору, готовый к началу нового дня забастовки.

Рабочие разбирали свои плакаты и протягивали Гарри книжки, чтобы он ставил штампы; или наливали себе чашку кофе, стакан пива — явно смирившись с судьбой и почти все время храня молчание. Они еще не совсем растеряли чувство юмора, но им было не до шуток. Гарри пребывал в хорошем, беззаботном настроении, но он замкнулся в себе, думая о баре «У Мэри», и потому сидел тихо, кивая, изредка заговаривая, не крича и не похлопывая никого по спине, а с виду разделяя тревогу и озабоченность рабочих.

Второй раз Гарри поехал к «Мэри» только в пятницу вечером. Он, как обычно, заполнил расходную ведомость, поболтал с ребятами, которые, как обычно, зашли от «Грека» попить пивка, посидел немного в конторе после их ухода, потом направился к «Мэри». Войдя, он сразу подошел к углу стойки, огляделся, проверив, нет ли в баре Джинджер, и заказал стаканчик. «У Мэри» собралось еще больше народу, чем в первый вечер, а звуки музыкальных автоматов и визгливые крики людей сливались в такой шум, что он не услышал, как буфетчик спросил, не разбавить ли ему выпивку. Он наклонился над стойкой, пытаясь расслышать, кивнул, потом услышал свист и резко обернулся. На него смотрел хорошенький молодой гомик — он улыбался, качал головой и что-то говорил, но Гарри ничего не слышал. Гарри отвернулся, но и после этого продолжал украдкой посматривать на него. Он чуть тяжелее навалился спиной на стойку, обводя взглядом бар, заглядывая в заднюю комнату, наблюдая за тем, как двигаются люди, следя за их жестами, изредка посматривая на хорошенького юношу, по-прежнему стоявшего на том же месте у стойки. Гарри пытался представить себе, что делают руками под столиками люди, сидящие в задней комнате, и что происходит за столиками, которых ему не видно.

Каждую порцию он выпивал в два глотка, и промежутки между глотками делались все короче. В начале забастовки ему было хорошо. Когда ему пришлось выступать перед рабочими на собрании, на котором была объявлена забастовка, он нервничал, но и тогда ему было хорошо; с тех пор ему было хорошо еще несколько раз — когда приходили ребята, и они трепались, пили и все такое; а когда взорвали грузовики, он и вовсе был в прекрасном расположении духа, ага… ага, ему было очень хорошо в ту ночь, да и на другой день, когда в газете появилась фотография… ага, именно тогда они и начали понимать, кто он на самом деле. Они и раньше знали, что он важная персона, но тут уж убедились окончательно. Ага, это было здорово: получаешь кучу денег, тратишь их направо и налево и попросту заполняешь какой-то бланк — совсем как эти мудаки из компании и этот сопляк Уилсон, которые считают себя такими важными шишками, ходят в белых рубашках и все такое, но он ничуть не хуже любого из них, он тоже себе на уме, тоже может швырнуть на стойку бара доллар-другой. Да насрать на них, на этих кровососов! Больше они не смогут им помыкать… ага, и на Мэри тоже насрать. Не пить ей больше моей кровушки… вот именно, как забастовка началась, так больше тот сон и не снится. Еще парочку грузовиков взорвать, и он совсем сниться перестанет. Да насрать на него. Все равно это дело прошлое… да и вообще после забастовки всё будет по-другому. Как пить дать… Гарри снова мельком взглянул на хорошенького гомика, и когда тот в ответ посмотрел на него, он не отвернулся. Он продолжал смотреть, почти перестав морщить лицо и растянув губы в своей улыбочке, но на сей раз она чуть больше походила на настоящую улыбку, и потому красавчик улыбнулся и подмигнул… ага, всё хорошо с тех пор, как началась забастовка. Он чертовски жалел, что не видит, как этот разъебай Уилсон и этот кровосос Харрингтон — сраный заправила — дергаются, дожидаясь, когда она кончится. Наверняка они в штаны наложили, когда взлетели на воздух грузовики. В следующий раз будут знать, как пытаться меня наебывать… красавчик уже стоял рядом. Гарри опустил на него взгляд и улыбнулся. Она слегка повихляла бедрами. Можно вас угостить? Ага. Гарри допил последний глоток своей порции и позволил ей купить ему еще стаканчик. Он уже нетвердо стоял на ногах. Кажется, я слегка пьян. Хлестал одну за одной. Вы производите впечатление человека, который может выпить много спиртного, — коснувшись его руки и наклонившись поближе. Я, наверно, уже литр вылакал, не считая выпитого днем, — ухватившись за край стойки и вывернув руку так, чтобы напряглись мускулы. Здесь просто восхитительно, вы не находите? Ага, — пытаясь выпрямиться во весь рост. Обожаю мужчин, которые много работают, то есть которые работают руками. Ага, терпеть не могу канцелярских крыс. Сам-то я рабочий. Первоклассный токарь. Но вообще-то работаю в профсоюзе. Ах, значит, вы тоже профсоюзный лидер, — улыбнувшись. Все ее клиенты и любовники были одним миром мазаны. Все — какие-нибудь важные шишки. Ага, я в союзе человек влиятельный. Руковожу забастовкой. Ах, наверно, это жутко интересно! — будучи не прочь поддержать подобный разговор, но надеясь, что он не затянется надолго. Здесь довольно многолюдно и шумно, вы не находите? — улыбнувшись и грациозно запрокинув голову. Ага, но все-таки тут неплохо. Не хотите ли уйти? мы могли бы пойти ко мне и немного выпить в спокойной обстановке. С минуту Гарри пристально смотрел на нее, потом кивнул.

Когда они добрались до ее квартиры, Гарри развалился на кушетке. Он был пьян. Всё шло хорошо. Меня зовут Альберта, — протягивая ему стакан. А вас? Гарри. Она села рядом. Может, снимете рубашку? Здесь довольно тепло. Ага, само собой, — принявшись возиться с пуговицами. Ладно, давайте я помогу, — наклонившись, медленно расстегнув рубашку, мельком взглянув на Гарри, вытащив рубашку из-под брюк, потом аккуратно сняв ее с плеч, вынув руки Гарри из рукавов и бросив ее за кушетку. Гарри смотрел, как она расстегивает ему рубашку, и ощущал легкий нажим ее пальцев. Он подумал было о ребятах, о том, что бы они сказали, увидев его сейчас, но мысль эта, не успев сделаться более отчетливой, растворилась в алкоголе, и он, закрыв глаза, стал наслаждаться близостью Альберты.

Оставшись рядом, она осторожно положила руку ему на плечо, подняла на него взгляд, провела рукой по плечу к шее и стала всматриваться в его лицо, в глаза, в ожидании хоть какой-то реакции; чувствуя себя с Гарри слегка неловко, не зная наверняка, как он будет реагировать. Как правило, реакцию партнеров с садистскими наклонностями она предвидела еще до того, как пыталась что-либо предпринять, но в случае с Гарри у нее не было твердой уверенности; нечто странное сквозило в его взгляде. Она догадывалась, что скрывается за этим взглядом, и все же безрассудству предпочитала осмотрительность. К тому же это очень возбуждало. Порой она намеренно искала и приводила домой партнера, который выглядел угрожающе; однако постепенно, поглаживая Гарри по спине и шее и вглядываясь в его лицо, она поняла, что в данном случае ей нечего бояться; и осознала, что все это ему в диковинку. Ее возбуждали смущение и беспокойное ожидание, отражавшиеся на его лице. Ей достался невинный мальчик. Все в ней трепетало. Ладонью свободной руки она провела по его груди. У тебя такая сильная, волосатая грудь, — между губами у нее показался кончик языка; поглаживая его по спине, она легко касалась прыщей и оспин. Ты такой сильный, — придвинувшись поближе, коснувшись губами его шеи, проведя рукой от груди к животу, к ремню, к ширинке; скользнув губами с груди на живот. Гарри чуть приподнялся, дав ей возможность рывком стащить с него брюки, и расслабился, потом напрягся — когда она, поцеловав его в бедра, взяла в рот хуй. Он навалился на спинку кушетки и начал корчиться от наслаждения; едва не завопил от наслаждения, вообразив, как его жену рассекают пополам большим хуем, превратившимся в громадный зазубренный кол, и как он сам бьет ее кулаком по лицу — колотит, смеется, смеется, плюется, расквасив ей в конце концов физиономию в сплошное кровавое пятно, — и она превращается в старика, а он перестает наносить удары, потом на месте старика вновь возникает Мэри или нечто очень похожее на Мэри, во всяком случае женщина, и она пронзительно кричит, пока горячий, раскаленный добела хуй запихивают, вколачивают ей в пизду и медленно вынимают, вытаскивая заодно кишки, а Гарри сидит, смотрит, заливается своим смехом и стонет, стонет от наслаждения — и тут он услышал стон, причем не только у себя внутри, но и доносящийся до него откуда-то снаружи, услышал, открыл глаза, увидел, как бешено движется голова Альберты, и снова принялся неистово корчиться, стонать и охать.

Альберта надолго перестала шевелить головой, потом встала и пошла в ванную. Гарри посмотрел ей вслед и перевел взгляд на свой полуобмякший хуй, повисший между ног. Как завороженный, Гарри с минуту глазел в изумлении, понимая, что это его член, и в то же время его не узнавая, словно никогда и не видел, хоть и знал, что видит не впервые. Сколько раз он держал член в руках, когда ссал! Почему же он кажется совсем другим? Гарри моргнул, стряхнув с себя наваждение, и услышал, как в ванной струится вода. Снова взглянул на свой пенис и ничего непривычного в нем не увидел. Попытался ненадолго мысленно вернуться к тому, что привиделось ему минуту назад. Но вспомнить ничего не смог. Ему было хорошо. Он посмотрел в сторону ванной, горя желанием увидеть лицо Альберты.

На лице у нее играл румянец начищенной восковой куклы, а длинные волосы были тщательно расчесаны. Покачивая бедрами и улыбаясь, она направилась к нему. Беспечно рассмеялась в ответ на удивленный взгляд Гарри, заметившего, что на ней нет ничего, кроме женских кружевных трусиков. Налила еще по стаканчику и села рядом с ним. Гарри отхлебнул большой глоток и дотронулся до трусиков. Как тебе мои шелковые штанишки? Гарри отдернул руку. Он почувствовал руку Альберты у себя на затылке. Она мягко положила его ладонь себе на ногу. Я люблю их. Они такие гладкие, — держа его руку у себя на ноге и целуя его в шею, в губы, сунув язык ему в рот и пытаясь отыскать его язык, нащупав его снизу — когда Гарри загнул его кверху, убрав подальше, — лаская основание его языка своим. Язык Гарри медленно развернулся и коснулся ее языка, он схватил ее за хуй, Альберта убрала его руку обратно себе на ногу, кончиком языка обслюнявила язык Гарри, заерзала, когда он крепко сжал ей ногу, почти почувствовав, как Гарри глотает капельки ее слюны, почувствовала, как его язык устремляется к ней в рот так, словно Гарри пытается ее задушить; она присосалась к его языку, потом позволила ему проделать то же самое с ее языком, вращая головой так же, как он, и проводя рукой по его кряжистой спине; медленно запрокинула голову, отстранившись от него. Пойдем в спальню, милый. Гарри притянул ее к себе и присосался к ее губам. Она медленно отстранилась, прекратив поцелуй, и с усилием потянула Гарри за собой, держа его сзади за шею. Пойдем в постель, — медленно вставая и продолжая тянуть. Гарри встал, слегка пошатываясь. Альберта опустила взгляд и рассмеялась. Ты все еще в ботинках и в носках! Гарри принялся моргать. Он стоял, расставив ноги, со стоячим хуем, голый, если не считать черных носков и башмаков. Альберта захихикала, потом сняла с него башмаки и носки. Пойдем, любовничек. Она схватила его за хуй и повела в спальню.

Гарри рухнул на кровать, повернулся и поцеловал Альберту, промахнувшись мимо губ и чмокнув ее в подбородок. Она рассмеялась и направила его к своим губам. Он принялся толкать ее в бок, и поначалу Альберта недоумевала, не зная, чего он добивается, а потом поняла, что он хочет ее перевернуть. Она снова захихикала. Ах, глупенький! Ты что, никогда гомика не ебал? Гарри что-то пробурчал, не оставляя своих неловких попыток и продолжая целовать ее в грудь и в шею. Мы занимаемся любовью так же, как все, голубчик, — сперва почувствовав некоторое раздражение, потом вновь наслаждаясь прелестью обладания невинным мальчиком. Просто расслабься, — повернувшись набок и целуя его, шепча что-то ему на ухо. Покончив с предварительными ласками, она повернулась на спину и, когда Гарри взобрался на нее, принялась двигаться в одном ритме с ним, обхватив его руками и ногами, вертясь, извиваясь, охая.

Гарри устремился было вперед, потом, взглянув на Альберту, умерил пыл и начал совершать медленные, возбуждающие движения; и каждое движение он совершал сознательно — сознавая, что приходит в возбуждение и получает удовольствие, и желая, чтобы это никогда не кончалось; и хотя он стискивал зубы от вожделения, щипал Альберту за спину и кусал в шею, наступило относительное расслабление, а напряжение и судороги были вызваны наслаждением и страстным желанием оставаться там, где он находится, и продолжать делать то, что делает. Гарри слышал, как сливаются в единый стон их стоны, ощущал ее под собой, чувствовал ее плоть у себя во рту; появилось множество ощутимых, осязаемых вещей, и все же оставалось некоторое смущение, но оно возникло в результате неопытности, из-за внезапного, всепоглощающего чувства наслаждения — наслаждения, равного которому он никогда еще не знал и которого — вместе с сопутствующими ему возбуждением и нежностью — никогда не испытывал… ему хотелось хватать и тискать ту плоть, что он ощущал в руках, хотелось впиваться в нее зубами, однако уничтожить ее не хотелось; ему хотелось, чтобы она существовала, хотелось иметь возможность снова к ней вернуться. Гарри продолжал двигаться в том же сладостном ритме; продолжал стонать в унисон с Альбертой, несмотря на то и дело возникающее чувство неловкости; ошарашенный — но не встревоженный и не огорченный этими новыми чувствами, рождающими друг друга у него в душе, и попросту сосредоточившись на наслаждении, полностью доверившись ему, как прежде Альберте. Перестав двигаться, он замер, с минуту полежал, прислушиваясь к их тяжелому дыханию, потом поцеловал Альберту, погладил ее руки, медленно, осторожно скатился на кровать, потянулся и вскоре уснул. Гарри был счастлив.

Проснувшись, Гарри не сразу открыл глаза, а полежал, размышляя, потом резко, очень широко, раскрыл их, повернулся и посмотрел на Альберту. Гарри приподнялся. Весь прошедший вечер разам всплыл в памяти Гарри, и глаза его затуманились от мучительной тревоги и смущения. На кратчайший миг он спрятался за выпитым спиртным и наслоившимися друг на друга образами, которые возникли у него перед глазами, а потом исчезли. Он рухнул на кровать и опять уснул. Потом, когда он вновь проснулся, убежать ему больше не хотелось. Пугающая ясность, появившаяся на миг при первом пробуждении, бесследно растворилась в обычной путанице мыслей, и Гарри нашел в себе силы посмотреть на Альберту, припомнить в общих чертах, довольно смутно, минувшую ночь и не бояться там находиться — он по-прежнему опасался последствий того, что кто-нибудь обо всем узнает, однако ощущение счастья оставляло страхи и смущение в тени.

Фактически именно это ощущение счастья и беспокоило Гарри больше всего в ту самую минуту, когда он сидел в постели, смотрел на Альберту и вспоминал — с удовольствием — минувшую ночь. Он понимал, что ему хорошо, но охарактеризовать свое ощущение не мог. Не мог сказать: я счастлив. Свое ощущение ему не с чем было сравнить. Ему бывало хорошо, когда он распекал Уилсона; бывало хорошо, когда пил с ребятами; в тех случаях он уверял себя, что счастлив, однако нынешнее ощущение было настолько несравнимо с прежним, что казалось непостижимым. Он не отдавал себе отчета в том, что никогда еще не был счастлив — так счастлив.

Он снова посмотрел на Альберту, потом встал с кровати и налил себе выпить. В голове у него начинало мелькать слишком много мыслей. Попросту сидеть и давать им волю на трезвую голову было опасно. Он закурил и постарался как можно быстрее выпить, потом налил еще. Эту порцию он пил чуть дольше, а выпив, вернулся в спальню и сел на край кровати с третьей порцией в руке.

Ему хотелось разбудить Альберту. Не хотелось сидеть в одиночестве и чувствовать себя беззащитным; хотелось с ней поговорить, но он не знал, что делать: то ли позвать ее, то ли растолкать, то ли попросту подпрыгнуть на кровати. Он отхлебнул глоток, затянулся сигаретой, потом погасил сигарету, сильно стукнув пепельницей по столу. Альберта шевельнулась, а Гарри быстро отвернулся, стараясь не смотреть на нее, и громко зевнул. Альберта заворочалась и что-то пробормотала, а Гарри поспешно обернулся, стараясь как можно сильнее раскачать кровать: чего-чего? Альберта снова что-то пробурчала и открыла глаза. Гарри расплылся в своей улыбочке и отхлебнул еще один глоток. Начался новый день.

Хотя Альберта встала с кровати, умылась и принялась за свои обычные утренние дела, для того чтобы проснуться окончательно, ей требовалось некоторое время, и потому она далеко не сразу поняла, о чем толкует Гарри, и осознала, что он ходит за ней следом по квартире. Он не стоял у нее над душой, но постоянно находился в двух шагах, и стоило ей обернуться, как Гарри расплывался в своей улыбочке. Первым словом, которое Альберта расслышала — когда они пили кофе, — было слово «забастовка», и хотя она проснулась еще не настолько, чтобы вникать в каждое слово, до нее дошло, что Гарри рассказывает о том, как он руководит какой-то забастовкой или чем-то в этом роде и как кто-то обязательно засунет что-то себе в жопу. Она надеялась, что он либо замолчит, либо перестанет так быстро тараторить, надеялась, что в крайнем случае ей самой удастся собраться с силами, сказать пару слов и таким образом перевести разговор на другую тему; однако после нескольких стаканчиков Гарри угомонился, и им стало хорошо вместе. Днем они пошли в кино; выйдя оттуда, поели; потом несколько часов просидели в баре. Когда они пришли домой, Гарри занялся с Альбертой любовью, а потом они сидели, пили и слушали музыку. Альберта считала Гарри забавным и с удовольствием проводила с ним время, за исключением тех случаев, когда Гарри пытался убедить ее, что он важная птица — хотя отнюдь не возражала, если он швырял деньги на стойку бара или брал такси, чтобы проехать всего несколько кварталов, — но тогда она просто переводила разговор на другую тему; к тому же ей нравилось, как Гарри ее целует. Дело не в том, что он умел целоваться лучше или был менее извращенным, чем все прочие — нет, просто она чувствовала его возбуждение от новизны впечатлений. Они целыми часами сидели на кушетке и пили, почти не слыша музыки, звучащей из приемника, держась за руки и целуясь. Альберта, полуприкрыв глаза, опускала голову на плечо Гарри, мурлыкала что-то себе под нос и время от времени поворачивалась, чтобы на него взглянуть. Гарри расплывался в своей улыбочке, и в ней сквозила едва заметная нежность — мало того, эта едва заметная нежность появлялась даже во взгляде. Он легко касался ее волос и сжимал руку, лежавшую у нее на плече. Разговаривали они нечасто, а когда говорили, голоса их звучали негромко, и Гарри даже бывал не так груб, как обычно. Они просто сидели на кушетке, прижавшись друг к другу, целыми часами, и Альберта в ритме музыки покачивала ногой. Гарри любил, когда она обнимала его одной рукой, любил чувствовать ее рядом. Когда Альберта спрашивала у Гарри, не хочет ли он лечь в постель, Гарри кивал, они вставали и, по-прежнему держась за руки, не спеша шли в спальню.

В воскресенье днем, уходя от Альберты, Гарри пребывал в оцепенении. Об уходе он и не думал. Не скажи она, что днем у нее встреча и что ему лучше уйти, он так и не вспомнил бы ни о времени, ни о том, что завтра понедельник и надо ставить штампы в книжки. Он помнил минувшие выходные и все, что произошло, но не мог поверить, что уже воскресенье. Время просто не могло пролететь так быстро. Подпрыгивание такси на дороге и уличный шум вернули его к действительности, и он понял, что возвращается в Бруклин. Он хотел спросить у Альберты, увидятся ли они снова, но не сумел вымолвить ни слова, не сумел даже сформулировать вопрос в уме. Гарри долго ломал голову над тем, как бы спросить ее об этом, как бы выдавить из себя вопрос, но тут дверь закрылась, он оказался на улице, а потом в машине, направлявшейся в Бруклин. С кем это она встречается? Быть может, он еще увидится с ней «У Мэри». Он наведается туда еще разок.

Он не сразу вернулся домой, а зашел на пару часиков в бар. Когда он пришел домой, Мэри смотрела телевизор. Не говоря ни слова, он разделся, лег, закурил и стал думать об Альберте, то и дело вспоминая прощальный поцелуй на пороге. Не успел он заснуть, как проснулся и закричал ребенок, и Мэри в конце концов вошла, заговорила с сыном и попыталась укачать его в кроватке. Их голоса, казалось, доносились из некоего сна и не вторгались ни в его мысли, ни в воспоминание о поцелуе.

Наутро Гарри умылся и оделся, не проронив ни слова. Мэри наблюдала за ним, полная решимости что-нибудь сказать. Она побаивалась, но даже оплеуха была лучше, чем ничего. Когда Гарри собрался уходить, она спросила, придет ли он вечером домой. Гарри пожал плечами. Где ты шлялся в пятницу и в суб… Гарри согнул руку жесткой дутой и наотмашь двинул ей в уголок рта тыльной стороной кулака. Ни о чем не думая, не глядя — просто сжал кулак и врезал. Он не обратил внимания на острую боль в руке от удара по зубам, не задумался о том, что впервые ударил ее кулаком — бесчисленное множество раз он хотел, мечтал, пытался это сделать, — и не оглянулся на нее, нанеся удар. Попросту врезал, повернулся и вышел из дома.

По дороге он потирал руку. Ему было хорошо. Словно камень с души. Тот кошмар его уже давно не мучил. Даже из памяти изгладился.

Штампы в книжки Гарри ставил тщательно, молча, в том же состоянии самоуглубленности, что и все последнее время. Рабочие, разбирая свои плакаты и протягивая книжки, были серьезны и разговаривали еще меньше, чем прежде, а спокойное, тихое настроение Гарри позволило им игнорировать его, да и в пикете они ходили так же уныло, как делали всё прочее. Большинство из них уже пытались найти другую работу, но поскольку они бастовали, устроиться куда-либо было невозможно — компании полагали, что они уволятся, как только закончится забастовка, — и потому они ходили вокруг завода, кивали друг другу, доставали свои книжки, наливали чашку кофе или стакан пива, убирали свои плакаты, прощались и уходили с одним и тем же выражением отчаяния на лицах. После инцидента с грузовиками наряд полиции усилили, и люди сменялись таким образом, чтобы один полицейский дежурил не больше трех часов в неделю — в управлении полагали, что это предотвратит перерастание личных конфликтов, вызванных скукой и вынужденным бездельем, в серьезный инцидент; и потому полицейские стояли на посту, трепались друг с другом и, как и положено, настороженно и одновременно равнодушно наблюдали за забастовщиками.

На первой встрече после отпусков представители компании и профсоюза немного поговорили, ничего толком не сказав, потом решили через два дня встретиться еще раз. На новой встрече были обсуждены некоторые проблемы, после чего переговоры отложили на два дня. Три, а порой и четыре раза в неделю они встречались, клали свои портфели на длинный стол, садились друг против друга, доставали из портфелей свои бумаги и приступали к переговорам. Постепенно, через час по чайной ложке, они серьезно обсудили несколько спорных вопросов, препятствовавших завершению забастовки. Лето близилось к концу. У Харрингтона не было причин торопиться с прекращением забастовки — убедив всех остальных руководителей корпорации и членов переговорной комиссии в том, что компания в состоянии выдержать еще далеко не один месяц забастовки без существенного снижения чистого дохода, он считал, что давления, оказываемого на профсоюз, недостаточно для того, чтобы попытаться разделаться с Гарри, и был полон решимости отвергать любой вариант урегулирования конфликта до тех пор, пока не предпримет все возможное, чтобы все-таки от Гарри Блэка избавиться.

Профсоюз был отнюдь не против того, чтобы как можно скорее покончить с забастовкой, но только на его условиях: он должен был полностью контролировать программу социального обеспечения.

Хотя забастовка длилась уже много месяцев, руководители профсоюза не ощущали на себе никакого давления. Все шло гладко, и хотя их личные доходы снизились, поскольку с началом забастовки перестали поступать отчисления на программу соцобеспечения, средств, поступавших от других профсоюзов страны, вполне хватало на то, чтобы брать из этих пожертвований столь необходимые дополнительные денежные суммы. А рабочие еженедельно получали свои продуктовые наборы. Вероятно, кое-кто из них испытывал некоторый недостаток в деньгах, что было довольно огорчительно, однако забастовку можно было продолжать — причем в случае необходимости очень долго — до достижения соглашения, согласно которому профсоюз сохранил бы контроль над программой соцобеспечения. И потому ни одна из сторон не видела особого смысла в спешке.

Каждую субботу, перед раздачей продуктов, председатель — или какой-либо другой член стачечного комитета — произносил краткую речь. Они заверяли рабочих, что делают все возможное для прекращения забастовки — им, мол, известно, что люди хотят вернуться на работу; что они не в состоянии бастовать вечно; что кончаются деньги на их банковских счетах; и что во многих случаях их женам пришлось устроиться на работу, — однако, как заявляли при этом ораторы, им было известно и то, что на меньшее, чем приемлемый договор с приемлемой зарплатой, рабочие не согласятся, и они намерены позаботиться, чтобы рабочие своего добились. Они, мол, не намерены подписывать никакого полюбовного соглашения и позволять компании лишать рабочих куска хлеба… и группа поддержки свистела и кричала, и некоторые другие ей вторили, а оратор спускался со сцены и общался с рабочими, похлопывая их по спине, подбадривая и кивком приветствуя каждого, кто получал свой продуктовый набор.

Гарри ездил к «Мэри» в конце каждой недели, а несколько недель спустя стал иногда ездить и по будним дням. Когда он пришел туда впервые после знакомства с Альбертой, она представила его некоторым своим подружкам, а в течение последующих месяцев — «У Мэри» и на вечеринках, куда они его водили — Гарри познакомился с несколькими миловидными мальчиками. Приходя к «Мэри», он больше не старался незаметно прокрасться к стойке и держаться поближе к выходу, а расхаживал по бару, высматривая знакомых и кивая им, садился за столики и, обняв какого-нибудь юношу за плечи, интересовался, кто это стоит у стойки и завидует ему. Большинство гомиков, его новых знакомых, питали к нему симпатию — он был хорошим ебарем, да и денег не жалел, — но не любили слишком часто проводить с ним слишком много времени. Хоть он и был неотесанным мужланом, они сторонились его не только из-за болтовни о забастовке, но и из-за некой странности и некоего ощущения неопределенности, в конце концов вызывавших у них тревогу. Все они встречали на своем веку всевозможных извращенцев — целовались с ними и ебались, отсасывали у них, — от мужчин, большую часть жизни просидевших в тюрьмах и получавших удовлетворение только от связи с мальчиками, и мужчин, способных перерезать горло не только без зазрения совести, но и без причины, до мужчин, которые, дождавшись, когда жены уйдут из дома, запирались в ванной и облачались в их одежду, а иногда, в свободный вечерок, наведывались в такие заведения, как «У Мэри». Но этих мужчин гомики видели насквозь, точно зная, как далеко можно заходить с ними в том или ином направлении. Гарри же был совершенно другим человеком — по крайней мере, так им казалось. Что-то в нем — нечто неясное, неуловимое, неощутимое — их настораживало. Они не знали, чего ожидать от Гарри: то ли ему попросту взбредет в голову вырядиться женщиной и пойти на бал гомиков или прошествовать по Бродвею; то ли он в один прекрасный день спятит и убьет кого-нибудь из них. Они понятия не имели.

Когда кончилось лето и наступили погожие осенние деньки, Гарри стал ездить со своими новыми подружками за город. Прихватив несколько бутылок джина и бензедрин, они набивались в машину, включали на полную громкость радио, стучали по стенкам салона в ритме джазовой или блюзовой песни, подпевали, щелкали пальцами, ерзали на сиденьях… Ах, голубушка, чего бы я только под такую вещичку ни сделала!.. передавали друг дружке бутылку… изредка глота-ли таблеточку бенни… кокетничали с мужчинами, сидевшими в других машинах; или, если было настроение, слушали итальянскую оперу, восторженно вздыхая после каждой арии; рассказывали истории про великолепного тенора или импульсивную диву, мягко покачивая головами под музыку; отхлебывали маленькими глоточками из бутылки; визжали, показывая на деревья, чья листва напоминала им некое полотно Ренуара, подпрыгивали на сиденьях, пытаясь разглядеть необычное сочетание цветов, все сразу или по очереди показывали пальцами на рощицу, окрасившуюся в потрясающий багрянец, в золото, в коричневый или оранжевый цвет, на лесок, где великолепно сочетались все цвета, а листва окрасилась так ярко, что казалось, будто она флиртует с солнечным светом; а в промежутках были зеленые ветви сосен и голубые — елей, и несколько раз они останавливались у озера или пруда и, хихикая, резвились там, собирая желуди или каштаны, разувались, ополаскивали ноги в воде и, хихикая, наблюдали, как белки с минуту глазеют на них, прежде чем броситься наутек; они сидели у воды или под деревом и потягивали джин, глотали еще бенни, потом набивали багажник листвой и оставляли немного листьев себе, чтобы держать их на коленях, любоваться ими, нюхать их и чистить носовым платочком, снова и снова твердя о том, как они красивы… а Гарри сидел сзади, в основном помалкивая, не возражая ни против музыки, ни против визгливых восторженных криков из-за охапки листьев, почти ничего вокруг не замечая, но радуясь тому, что он с ними.

После того, как установилась прохладная погода, ходить в пикетах стало менее утомительно. Когда рабочие заканчивали дежурить и отдавали сменщикам или убирали на ночь свои плакаты, они не были такими потными и измученными, как летом, и все же в начале и в конце каждого дня вид у них был чуть более мрачным, чем накануне. Некоторые в свободное от дежурства в пикете время сидели в конторе и пили пиво, однако большинство из них сидели или стояли небольшими группами и разговаривали. Двух бочонков пива, которые раньше заказывались ежедневно, хватало теперь на три-четыре дня — сэкономленные на этом суммы Гарри все равно заносил в свою расходную ведомость, — да и пили это пиво главным образом Гарри да ребята из «Грека». К тому же, поскольку с каждым днем темнело все раньше, все больше рабочих сразу после дежурства отправлялись домой смотреть телевизор или готовить ужин и ждать, когда придет с работы жена; а некоторые заходили в бар и возвращались домой поздно, чтобы избежать споров о том, кому теперь, когда жена работает, готовить и убираться.

Рабочие больше не поглядывали в конец Второй авеню в ожидании грузовиков. Инцидент не был забыт, однако надежда, которую он пробудил — как и ненависть, вновь вызвавшая энтузиазм, — была безвозвратно утрачена, и забастовщики выполняли свои обязанности вяло и равнодушно. Некоторым удалось устроиться на другую работу, и их учетные книжки были аннулированы. Когда об этом было объявлено на субботнем собрании, со стороны группы поддержки раздались неодобрительные крики и свист, но рабочие молчали — одни завидовали ушедшим, другие впали в апатию и были уже ни на что не способны; впрочем, о тех, чьи книжки были аннулированы, забастовщики вспоминали разве что в пять часов, когда вливались в толпу рабочих с военной базы, направлявшихся по Пятьдесят Восьмой улице к подземке.

В последнюю неделю перед переходом на «зимнее время» компания сделала долгожданную уступку: она наконец согласилась рассмотреть вопрос о разрешении профсоюзу и в дальнейшем управлять фондом соцобеспечения. Но были выдвинуты условия. Некоторые из них касались общей суммы отчислений со стороны компании, определенных аспектов надзора на заводе и ряда других вопросов, которые, как прекрасно знали обе стороны, можно было легко утрясти; но при этом компания хотела получить право уволить Гарри Блэка. Представители профсоюза тотчас же вскочили со своих мест и заявили, что это необоснованное, неслыханное требование. Дело, мол, не только в том, что Гарри как способный работник всегда был у них на хорошем счету, а главным образом в том, что одно лишь предположение, будто они могут подорвать доверие и благополучие рядовых членов профсоюза, является оскорблением их чести и достоинства. Мало того — оскорблением всех членов профсоюза и всех профсоюзных руководителей страны. Они с шумом захлопнули свои портфели, и две противостоящие стороны принялись торговаться, после чего, по прошествии довольно долгого времени, представители профсоюза демонстративно удалились.

После начала забастовки компания и профсоюз встречались более сотни раз, и прошло уже больше месяца, как эти встречи сделались ежедневными, многочасовыми и изнурительными. Хотя ни одна из сторон не оказалась пока в безнадежном положении, напряжение возрастало. Руководство профсоюза понимало, что нельзя затягивать забастовку, не представив рабочим убедительного, доходчивого, приемлемого объяснения. Рабочие уже начинали открыто роптать; они явно были недовольны, к тому же нарастало давление со стороны правительственных организаций, которые в конце концов могли расследовать причины продления забастовки; однако теперь причина у профсоюза была.

Харрингтон прекрасно понимал, что люди, с которыми он ведет переговоры, скорее сделают всё, чтобы завод был закрыт еще целый год, чем откажутся от контроля над фондом соцобеспечения, и был вполне готов откупиться от них — предложить отступного, — позволив им и впредь управлять фондом, однако они тоже должны были пойти на уступки. Нажим на компанию усиливался, но Харрингтон был полон решимости любым путем избавиться от Гарри Блэка и готов еще много месяцев держать завод закрытым, лишь бы этого добиться. Как точно установили бухгалтеры и налоговые эксперты, компания вполне могла закончить год без особых потерь. Давление на компанию нарастало, но нарастало оно, как было известно Харрингтону, и на профсоюз, и потому он решил, что пора заняться натуральным обменом. Харрингтон полагал, что профсоюз охотно уступит Гарри в обмен на фонд, ревизии которого явно не может допустить. Даже после того, как профсоюзные руководители демонстративно покинули заседание, он по-прежнему сохранял надежду, зная, что они просто не могут уступить сразу, а должны по крайней мере месяц, а то и больше, потратить на то, чтобы найти способ совершить сделку, не выходя за рамки правовых норм, существующих в профсоюзе.

Разумеется, каждый из профсоюзных руководителей пытался — поначалу не делясь своими соображениями с другими — найти способ избавиться от Гарри, не ставя профсоюз под огонь критики: не составляло особого труда, например, вышвырнуть его вон под тем предлогом, что он выманивает у профсоюза деньги при помощи приписок в расходных ведомостях — впрочем, доводов можно было привести сколько угодно. В сущности, рядовые члены организации любое объяснение пропустили бы мимо ушей, будь предварительно объявлено, что компания пошла на уступки и подписала новый договор. Скучать по Гарри никто не стал бы.

Они обдумали еще несколько вариантов, оценили обстановку и решили, что самое лучшее — это отстаивать свою нынешнюю позицию: Гарри — хороший рабочий, и он не будет уволен. Гарри был просто психом, но именно это и делало его таким полезным. Что касалось работы, он то и дело выходил за рамки договора, но эти мелкие нарушения способствовали тому, что компания не могла позволить себе ничего подобного. Гарри вынуждал компанию так долго и упорно бороться за права, которые она и без того имела согласно договору, что она попросту не успевала посягать на оговорки, ограничивавшие ее в правах. Они прекрасно понимали, что Гарри — их лучший отвлекающий маневр. К тому же благодаря ему руководителям было проще иметь дело с компанией. Хотя практически все представители компании, с которыми им приходилось иметь дело, ненавидели профсоюз, столь большая доля их ненависти носила личный характер и была обращена на Гарри, что руководству профсоюза не составляло особого труда вести с ними переговоры, а в обычных условиях — дела. Вдобавок ко всем прочим функциям, которые выполнял Гарри, он постоянно служил им козлом отпущения. Они никогда не сумели бы найти для триста девяносто второй организации другого такого усердного и способного цехового старосту, как Гарри Блэк. Он был незаменим.

Однако истинной причиной их нежелания допустить увольнение Гарри было, разумеется, то, что это означало бы уступить компании в одном из вопросов, пускай даже несущественном; к тому же — что важнее всего — при передаче компании полномочий и привилегии на увольнение кого бы то ни было, они теряли право, принадлежавшее им и только им; мало того, допусти они нечто подобное однажды, их так или иначе вынудили бы допустить это еще раз. Однако, будь они даже более или менее уверены, что компания не попытается воспользоваться данным правом повторно, все равно нельзя было этого допустить. Кто-нибудь чего доброго мог вообразить о них черт знает что. Уже давно никто не пытался отобрать у них местную организацию (последняя попытка была без особого труда пресечена при помощи нескольких убийств), и, согласись они на это условие, кто-нибудь непременно счел бы их слишком слабыми, чтобы удержать организацию под своим крылом. Они не верили, что ее и вправду у них отберут, но и не хотели, чтобы их вынуждали тратить время и деньги на защиту своей собственности, особенно в тот момент, когда им вдобавок ко всему прочему удалось прибрать к рукам прекрасно функционирующий фонд соцобеспечения. Каждый из них взял под свою долю фонда долгосрочную ссуду, а для того, чтобы привести в порядок бухгалтерские книги, требовались время и сосредоточенность, к тому же порой, когда возникают проблемы, всё выходит из-под контроля и начинаются расследования, а это вновь приводит к потере времени и денег.

Все эти вопросы были рассмотрены в табачно-алкогольном чаду, и по всему выходило так, что, поскольку компания больше не намерена бороться против того, чтобы они осуществляли руководство фондом, для беспокойства нет причин. Давление нарастало, но компания наверняка ощущала его еще в большей степени, иначе она вряд ли сделала бы это предложение. К тому же у них появилась возможность ослабить нажим — слегка, на некоторое время. В следующую субботу, прежде чем рабочие получат свои продуктовые наборы, они сообщат рядовым членам организации, что эти сукины дети, эти жирные кровопийцы готовы уступить в нескольких вопросах, если мы позволим им увольнять рабочих. И, разумеется, будут каждую субботу напоминать рабочим об этом, чего, скорее всего, окажется достаточно, чтобы вся их яростная ненависть была обращена на компанию. Руководители переглянулись. Никто не хотел ничего добавить. Они сошлись на том, что положение дел именно таково. Всё было ясно без слов. Власть они не уступят.

Ребята из «Грека» по-прежнему приходили почти каждый вечер после ухода пикетчиков, сидели с Гарри, пили пиво и, если было настроение, заказывали еду. Гарри заносил стоимость покупок в свою расходную ведомость. Он пускался в свой обычный рассказ о забастовке, ребята, как обычно, не обращая на него внимания, пили пиво и слушали радио, а Гарри, как обычно, продолжал свое повествование.

В будние дни, когда Гарри не ездил к «Мэри», после ухода ребят он запирал контору и шел домой. С того утра, когда он ударил Мэри, они едва перемолвились парой слов. После этого Мэри взяла ребенка и на несколько дней ушла из дома — Гарри ее отсутствия не заметил, — но жить с родителями было еще хуже, и вскоре она вернулась туда, где можно было хотя бы посмотреть телевизор. Гарри сразу шел спать, ложился на спину и принимался размышлять — не замечая Мэри, когда та ложилась, да и вспоминая о ней лишь изредка, как правило, тогда, когда швырял на стол деньги на еду. Лежа в постели, он не только думал о своих подружках из бара «У Мэри», но и надеялся, причем далеко не впервые, что завтра встретит такую, которая попросит его не просто проводить ее домой, а провожать каждый вечер; надеялся, что встретит ту, кто захочет с ним жить, и они смогут каждую ночь предаваться любви или просто сидеть, взявшись за руки, и он будет ощущать ее — маленькую, нежную, слабую — в своих объятиях… отнюдь не скользкую и грязную, как какая-нибудь опостылевшая пизда.

В субботу, до раздачи продуктов, председатель выступил перед рабочими. В последние несколько месяцев рабочие все время оставались у стены, рядом с дверями, где раздавали пакеты — половина зала была пуста, а они толпились сбоку и отталкивали друг друга, пытаясь сохранить или занять место поближе к дверям; и с каждой неделей толкотня усиливалась, а крики делались громче. Руководство пыталось усадить рабочих, но те наотрез отказывались уступать свои места у дверей, и потому во время выступления председателя там теснились и толкались более тысячи человек.

Рабочие!.. Рабочие, победа близка! Они терпят КРАХ! Рабочие немного притихли, и большинство из них уже смотрели на председателя. Все это длится долго… и, видит Бог, мы страдаем вместе с вами… но их позиция уже поколеблена. Они уступили еще не во всем, но это лишь вопрос времени. На большую часть наших условий они уже согласились и скоро согласятся на все. Не услышав ничего нового, рабочие беспокойно зашевелились, и галдеж усилился. Председатель поднял руки и закричал громче. При желании мы могли бы закончить забастовку уже на этой неделе, но такого желания у нас не возникло. Хотите знать, почему? Рабочие снова притихли и уставились на него. Потому что нам нравится вести переговоры с этими чванливыми ублюдками? потому что нам нравится спорить с людьми, которые пытаются лишить наши семьи куска хлеба? потому что нам нравится работать по шестнадцать, по восемнадцать часов в день? ? ? Нет! Я скажу вам, почему. Потому что они хотят получить право увольнять любого, кого пожелают, вот почему. Чтоб, к примеру, если им вожжа под хвост попадет и не понравится чья-нибудь физиономия, они могли тут же этого парня уволить. Не слушая ни вопросов, ни возражений. Попросту дать ему пинка под зад, и пускай он и его семья помирают с голоду. Вот почему мы так упорно боремся с этими ублюдками. Вот почему мы так долго бастуем. Рабочие стояли молча, неподвижно. Более тысячи человек, столпившихся у дверей, пристально смотрели на оратора. За то время, что мы ведем с ними переговоры, они уже не раз пытались тем или иным способом от нас откупиться при условии, что мы позволим им вышвыривать рабочих на улицу, когда вздумается. И вы знаете, что мы им сказали. Вы знаете, что мы ответили, когда они попробовали проверить нас на вшивость. Я скажу вам, что мы ответили. Мы встали, посмотрели этим ублюдкам прямо в глаза и сказали, бросили им прямо в жирные рожи: ДА ИДИТЕ ВЫ НА ХУЙ! Группа поддержки разразилась одобрительным ревом… вот что мы им сказали… другие тоже принялись кричать и свистеть в знак одобрения… вот что сказали люди, которых выбрали руководителями вашего профсоюза, а потом мы удалились… снова крики и топот… мы ушли, а эти ублюдки остались стоять. И можете не сомневаться, эти сукины дети как пить дать знают, что у нашего профсоюза нет уязвимых мест… почти все рабочие принялись орать и свистеть… да пускай они все передохнут, а мы скорее обоссым их могилы, чем позволим бросить хоть одного из наших собратьев на съедение волкам… рабочие продолжали орать, а председатель наклонился над краем сцены, пытаясь перекричать их… мы доказали этим жирный кровопийцам, что не хотим ничего, кроме честно заработанного доллара… мы же не подаяния просим, мы требуем, чтобы нам платили за нашу работу, но, видит бог, мы не позволим им жиреть на нашем поту. Мы, рабочие, вкалываем в поте лица, а они просиживают свои толстые задницы на мягких стульях, в кабинетах с кондиционерами, и загребают деньги за наш труд. И знаете, что они говорят? Они говорят, что будут платить вам в среднем восемь тысяч долларов в год плюс еще тысячу в виде дополнительных выплат. Они считают, что этого достаточно. Они говорят, что не смогут платить больше, если не уволят столько рабочих, сколько захотят. Знаете, что мы им на это ответили? Мы сказали, что все должны получать больше пятидесяти тысяч в год — как они, и им тут же пришлось заткнуть свои треклятые пасти… рабочие заревели так громко, что он вынужден был на минуту умолкнуть… прямо так им и сказали. Он постоял немного, опустив голову, потом поднял ее и заговорил тише, хрипя от воодушевления. Уверяю вас, рабочие, теперь, что бы ни случилось… пускай даже это будет стоить мне жизни… вам не придется волноваться о том, будет ли у вас работа завтра, послезавтра или на следующий день, — он говорил медленно, словно переутомился и ослаб настолько, что с трудом выдавливал из себя каждое слово, — в этом я вас уверяю и ручаюсь, что, когда мы подпишем договор, вы будете каждый вечер спокойно возвращаться домой, зная, что назавтра вас ждет работа. Не будет ни бессонных ночей, ни пустых желудков. Он отступил от края сцены и, слегка наклонив голову, сел рядом с остальными руководителями. Становясь в очередь за своими десятидолларовыми продуктовыми наборами, рабочие орали, похлопывали друг друга по спине и смеялись. В ближайшие несколько недель от них можно было не ждать неприятностей.

В понедельник рабочие все еще пребывали в приподнятом настроении. Не было, правда, веселой атмосферы пикника, царившей в первые дни забастовки, когда они шутили, перебрасывались бейсбольным мячом, чесали языки да мыли и чистили машины; зато развеялись — по крайней мере на время — уныние и отчаяние последних нескольких месяцев. Так же, как в день инцидента с грузовиками, у них появилась реальная причина для ненависти, а это позволяло им игнорировать факты: забастовку, безденежье, то, что они уже полгода сидят без работы и не знают, как долго еще придется бастовать; ежедневные препирательства с женами, то, что приходится экономить на всем ради платежей за дом и машину, а в некоторых случаях — что уже и машины-то нет. Их ненависть и гнев не изливались больше на всех и вся вокруг, на всё, что попадалось под горячую руку, а были энергично обращены против компании и тех рабочих, которые пытались сорвать забастовку. Даже в их походке во время дежурства в пикете стала сквозить жизнерадостность, а в голосах — когда они разговаривали друг с другом, изредка смеясь, — слышался оптимизм.

Гарри прохаживался вместе с рабочими, похлопывая их по задницам и приговаривая, что они сотрут этих кровососов в порошок. Пускай зарубят себе на носу, что нас не наебешь, — и, как всегда, он расплывался в своей улыбочке, как всегда, ставил штампы в книжки.

В следующую субботу для того чтобы рабочие были по-прежнему сравнительно довольны, хватило и краткого напоминания, но вскоре ухмылки постепенно сменились хмурым видом, а хмурый вид — озадаченным, и хотя перед раздачей десятидолларовых продуктовых наборов председатель произнес страстную, яркую речь и в такой отеческой манере, на какую только был способен, объявил, что в День Благодарения вдобавок к обычному набору продуктов каждый получит четыре фунта курятины — группа поддержки принялась аплодировать, — они становились в очередь, ходили и говорили так же угрюмо и сокрушенно, как и всего за неделю-другую до этого. А потом настал День Благодарения. По крайней мере жены были дома и могли приготовить что-нибудь поесть.

В тот вечер Гарри отправился на бал гомиков. Там собрались сотни гомиков, переодетых женщинами — некоторые взяли напрокат дорогие платья, драгоценности и меховые накидки. Они с важным видом расхаживали по огромному бальному залу, окликая друг дружку, крепко обнимаясь, выражая друг дружке свое восхищение, надменно усмехаясь, когда мимо проходил какой-нибудь ненавистный педик. Ах, только полюбуйся, какие на ней лохмотья! Ну просто шлюха подзаборная! М-да, одежонка, надо признать, не из лучших. Впрочем, в настоящем платье от Диора она бы и вовсе смотрелась уродиной, — и, презрительно оглядев ее, они продолжали ходить с важным видом.

Были там и сотни людей, не переодевшихся женщинами: несколько пассивных гомиков, которые прохаживались вместе со всеми, но по большей части — богатые активные клиенты, любовники и бисексуалы. Они сидели на складных стульях по периметру или стояли, прислонившись к стене, едва различимые в полумраке слабо освещенного зала, и украдкой с вожделением смотрели на гомиков. Весь зал освещали четыре прожектора среднего размера, по одному в каждом углу, причем свет проходил сквозь цветные диски-фильтры, и разноцветные пятна света медленно скользили по потолку и стенам, опускались на пол, а потом ползли по залу, по чьей-нибудь ноге или спине, обратно в угол. Цветные пятна снова и снова скользили по стоявшим или бродившим по залу гомикам, и их гладкие обнаженные руки пестрели зеленым, пурпурным, красным, фиолетовым, желтым цветами, или сочетаниями — когда пятна света встречались, — а от тел, приобретавших коричневатую или синюшную окраску, отделялись, подрагивая, многочисленные разноцветные овалы; порой на щеке, розовой, бледной или бронзовой от грима, появлялось вдруг большое гангренозное пятно, оставшаяся часть лица незаметно окрашивалась в желтый и лиловый цвета, после чего щека делалась багровой, потом румяной; изредка луч прожектора высвечивал лица одиноких кавалеров, расположившихся вдоль стен огромного зала — в полумраке мелькали то широко раскрытые глаза, то влажные зеленые губы; пятна света медленно опускались по стенам, стремительно скользили по их лицам, потом расползались по своим углам и пускались в новое путешествие. Некоторые тени разговаривали в полумраке, а то и улыбались, но в большинстве своем сидели неподвижно и молча — слегка наклонившись вперед и следя за перемещениями пятен света и гомиков. Время от времени, когда кто-то закуривал, появлялся язычок пламени, освещавший оранжевое лицо, которое потом надолго делалось абсолютно невидимым и постепенно вновь возникало из полумрака, а взор при этом продолжал скользить только по гомикам и блуждающим пятнам света, ни разу, ни на мгновение не устремляясь ни на что иное.

Гарри постоял у входа в огромный бальный зал, озираясь вокруг, потом прокрался в сторонку и прислонился к стене, пытаясь отыскать кого-нибудь из подружек. Он знал, что сюда придут почти все завсегдатаи бара «У Мэри», но никого в бабских нарядах не узнавал. Когда его глаза привыкли к освещению, он стал более пристально разглядывать гомиков, собравшихся в зале. Хотя он знал, что это мужчины, его удивляло то, насколько они похожи на женщин. На красивых женщин. Никогда в жизни не видел он дам, казавшихся более красивыми и женственными, чем гомики, бродившие по бальному залу. И все же, когда прошло его удивление, он испытал легкое чувство разочарования и стал смотреть на гомиков, не переодевшихся бабами. Заметив нескольких знакомых, он подошел к ним. Поначалу, покинув затененное место у стены и идя по залу среди дрожащих пятен света, он чувствовал, что обращает на себя внимание, но, остановившись и заговорив с подружка-ми, освоился с обстановкой и пожалел, что освещение не очень-то яркое. Изредка к ним подходили подружки в бабских нарядах, и хотя Гарри по-прежнему поражала их красота, он с нетерпением ждал, когда они отойдут.

Некоторое время спустя небольшой оркестр заиграл танцевальные мелодии, и по залу, вихляя задами и бедрами, заскользили пары. Время от времени какая-нибудь пара почти полностью прекращала движение, сливаясь в крепких объятиях и поцелуе, а танцевавший рядом зловредный гомик похлопывал остановившегося гомика по плечу и советовал ей не усердствовать. У тебя же встанет, голубушка, и всё платье в клочья порвется, — и, смеясь, в танце скользила прочь. Народ сновал взад-вперед у стойки бара, а многие стояли на лестнице в коридоре и пили из горлышка; почти на всех ступеньках лестницы сидели парочки, и некоторые безуспешно пытались найти укромный уголок; а оркестр исполнял чарльстон, и гомики с любовниками и богатыми клиентами шаркали и дрыгали ногами, и некоторые с криками и визгом задирали подолы платьев, стараясь поднимать ноги выше, чем партнер, а разноцветные пятна медленно скользили по их бедрам и гениталиям; у стен и в углах не осталось никого, кроме обнимающихся парочек; а Гарри сходил, купил пару бутылок джина и вместе с одетыми подобающим образом подружками-гомиками то и дело наведывался в зал, где в первый и последний раз за вечер принялся было присматриваться к переодетым гомикам, но когда отзвучал чарльстон, вновь перестал обращать внимание на пары, танцующие в огромном бальном зале.

Все гомики уже тащились от джина с бенни, и на танцплощадке царило столпотворение хихикавших, носившихся с места на место гомиков, за которыми плотоядно следили те, кто скрывался в полумраке. Весь вечер к Гарри и его подружкам подходили поболтать переодетые гомики, и многие приглашали его на танец или на короткую прогулку, но он неизменно отказывался и, когда они удалялись, отворачивался и принимался болтать с Региной, гомиком, которого часто встречал «У Мэри», но почему-то еще ни разу не провожал домой и даже не вспоминал; и вскоре он уже не отходил от Регины — болтал, пил, курил и попросту стоял с ней рядом, всюду следуя за ней по пятам. На ней были облегающие слаксы и спортивная рубашка, и казалось, что сплошное кружение подолов вынуждает Гарри оставаться рядом с ней. Когда отзвучал чарльстон, Гарри обхватил ее одной рукой, а она улыбнулась и поцеловала его. Гарри расплылся в своей улыбочке, погладил ее по затылку, они вместе с остальными вышли из зала, допили остатки джина, поболтали немного с подружками, потом все вернулись в бальный зал, оставив их вдвоем, и Гарри проводил Регину домой.

После Дня Благодарения для Гарри наступили веселые, бурные недели. Он часто виделся с Региной, и хотя, если бы задумался, возможно, пожалел бы, что рядом нет Альберты или кого-нибудь из прочих гомиков, с которыми он переспал, ему нравилось проводить с ней время, предаваться с ней любви, говорить по телефону и назначать свидания «У Мэри». Она немного отличалась от остальных, да и к Гарри относилась не так, как все. С ним она нисколько не робела. Она точно знала, что у него на уме. Она очень напоминала Джинджер — в тот момент, когда та танцевала с ним в конторе и едва не расплющила ему руку. А Гарри любил подъезжать к «Мэри» и направляться к столикам в глубине, зная, что кто-то ждет именно его. Он по-прежнему оставался в конторе после пяти и пил пиво с ребятами из «Грека», но уходил вскоре после них и ехал на такси на Верхний Манхэттен. С Региной он встречался чаще, чем раньше с любой из всех остальных, и время от времени по ее просьбе покупал ей то рубашку, то какую-нибудь безделицу. И потому еженедельно вписывал в свою расходную ведомость еще несколько долларов.

Для остальных забастовщиков недели, наступившие после Дня Благодарения, были началом зимы. Целыми днями моросил холодный дождь, и пикетчики возвращались с дежурства настолько озябшими от непогоды и уныния, что их не согревал даже самый горячий кофе, причем они были так подавлены, что даже не тряслись от холода. Они попросту дежурили в пикете или ждали в конторе, и лишь немногие давали себе труд ругать погоду, да и то разве что вполголоса. А каждую субботу, выслушав ободряющую речь кого-нибудь из руководителей, они становились в очередь и забирали свои десятидолларовые продуктовые наборы, не интересуясь больше ни результатом последнего заседания переговорных комиссий, ни тем обстоятельством, что профсоюзы всей страны еженедельно присылают их организации деньги, дабы она и впредь могла обеспечивать своих рабочих основными продуктами питания.

Гарри любил сидеть в задней комнате «У Мэри», обняв одной рукой Регину, приветственно махать подружкам и приглашать кого-нибудь за свой столик — как-то раз он даже помахал рукой Джинджер, когда та вошла, и продержал ее за столиком до тех пор, пока не ушел с Региной. Однажды вечером Гарри отвел Регину домой, а рано утром постепенно проснулся от щекочущего прикосновения к своему лицу. Он открыл глаза и увидел, что Регина стоит рядом на коленях и проводит ему хуем по губам. В изумлении он посмотрел на нее, потом приподнялся. Ты чего, бля, делаешь! — не выдержав через секунду ее взгляда и уставившись на ее хуй, на обхватившую его руку, на ухоженные, покрытые красным лаком ногти. Регина рассмеялась, потом Гарри тоже рассмеялся, и, повалившись навзничь на кровать, они смеялись до тех пор, пока Регина наконец не повернулась и не поцеловала его.

В канун рождества рабочие явились в зал за своими продуктовыми наборами. Зал был увешан гирляндами, а над сценой висел натянутый от стены к стене плакат: СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА И С НОВЫМ ГОДОМ! Каждый рабочий дополнительно получил на пять долларов продуктов, еще четыре фунта курятины и чулок для рождественских подарков, битком набитый карамелью. На первом заседании после рождественских праздников забастовку было решено прекратить. Компания получила новые правительственные заказы, и к середине января работа должна была начаться, поэтому Харрингтон вынужден был покончить с забастовкой. Он был уверен, что, продлись забастовка еще месяц, ему удалось бы избавиться от Гарри Блэка, но совет директоров известил его о том, что завод должен работать при полной нагрузке к середине января, и потому стороны достигли соглашения.

Хотя руководство профсоюза прибрало к рукам тысячи долларов из забастовочного фонда и всё новые денежные суммы ежедневно поступали от профсоюзных организаций всей страны, фонд соцобеспечения приносил еще больший доход, и потому достигнутое соглашение было воспринято с удовлетворением. К тому же после стольких лет праздной жизни нервное напряжение от работы по несколько часов раз в несколько дней, необходимость которой была вызвана продолжительной забастовкой, подорвало силы руководителей, и они уже предвкушали окончание забастовки и отдых. Кроме того, разумеется, увеличились взносы в фонд соцобеспечения, и он по-прежнему целиком оставался в ведении профсоюза.

Двадцать девятого декабря, в тринадцать тридцать, рабочие вновь собрались в зале, и хотя им было известно, что забастовка окончена, пока председатель объявлял об этом, они по-прежнему толпились у дверей. Ну вот, рабочие, все и закончилось. Они целиком и полностью признали нашу правоту. Группа поддержки принялась аплодировать. К ней присоединились некоторые другие. Борьба была долгой и упорной, но мы показали им, на что способен сильный профсоюз. Вновь аплодисменты и немногочисленные одобрительные возгласы. Председатель триста девяносто второй организации поведал о том, как много работали все члены переговорной комиссии, в том числе и он; напомнил рабочим, из каких предателей и ублюдков состоит руководство компании; выразил собрату Гарри Блэку благодарность от себя лично и признательность от имени всех забастовщиков за прекрасно проделанную работу; и заверил слушателей, что особой похвалы достойны они, рядовые члены профсоюза, душа организации — те, кто и в ясную погоду, и в ненастье дежурил в пикетах, кто не жалел ни времени, ни самой жизни ради победы профсоюза и помог добиться заключения договора на почетных условиях. Потом он рассказал о договоре, о дополнительных отчислениях в фонд соцобеспечения и о том, что всем гарантированы рабочие места; не упомянув о том, что в наступающем году с них будут ежемесячно взимать десять долларов — почти половину прибавки к зарплате — на воссоздание исчерпанного забастовочного фонда. Закончив выступление, он поставил новый договор на голосование, после чего объявил, что на основании всеобщего шумного одобрения договор ратифицирован. Группа поддержки разразилась свистом и криками. К ней присоединились некоторые другие. На следующий день все должны были приступить к работе. Когда рабочие не спеша выходили из зала, руководители шли в толпе, подбадривая их и улыбаясь, и по традиции звучала пластинка с песней «Доброе старое время».