Лорна Мартин

Женщина на грани нервного срыва

о жизни и любви с кушетки психотерапевта

ПРОЛОГ

Я снова опаздывала. Регистрация на рейс в Глазго заканчивалась в семь сорок пять, и я, убежденный агностик, отчаянно молила Господа, чтобы он заставил экспресс до аэропорта Гэтвик довезти меня вовремя. Однако поезд тащился еле-еле — словно гигантский динозавр.

Мне представился белый кролик из «Алисы в стране чудес». Сжимая в лапе увесистые золотые карманные часы, он пыхтел и повизгивал: «Я опаздываю! Опаздываю!» У меня была своя присказка на случай чрезвычайных ситуаций: «Ну же, ну же, господи, ну давай же, черт тебя возьми! Я не успею, НЕ УСПЕЮ, НЕ УСПЕЮ. НЕУСПЕЮНЕУСПЕЮНЕУСПЕЮ. А-а-а-а-а-а!» Ах мои усики, ах мои ушки.

Я пыталась отвлечься: почитать газету, послушать плеер. Куда там. Слова перед глазами распадались на части и теряли смысл, прежде чем я успевала понять, что, собственно, написано. Все равно что на вьетнамском читать. В конце концов я запихнула газету в сумку. Любимая музыка тоже не спасала: послушав секунд пять, я раздраженно переключалась на следующую композицию, так что мой личный хит-парад из двадцати песен ужался в попурри длиной в полторы минуты. Во всей Вселенной меня сейчас волновало только одно — время. Из последних сил напрягая мозги, я посылала машинисту телепатические вопли: «Прибавь скорости! Ну давай же!» Когда я зажмуривалась, мне рисовались исполинские песочные часы, внутри которых струились мерцающие желтые песчинки — все быстрее, быстрее… Открыв глаза, я впивалась безумным взглядом в дисплей мобильного телефона, наблюдая, как утекает в никуда очередная бесценная минута.

На прошлой неделе я дважды опаздывала в аэропорт. Получается, это будет третий раз за десять дней. Чересчур, даже для такой нескладехи, как я. Больше того, на прошлой неделе меня в очередной раз оштрафовали за превышение скорости и чуть было не отобрали водительские права. Жизнь стремительно выходила из-под контроля. Конечно, до публично обрившей голову Бритни Спирс мне еще далеко, но я понимала, что эти инциденты — недвусмысленные сигналы: со мной не все в порядке.

Моя сестра Луиза и наша общая подруга Кэти — психотерапевты в знаменитой сети частных психиатрических клиник «Прайори»; там лечат от депрессии, разных зависимостей — словом, помогают людям навести порядок на «чердаке». Они всегда толковали мою вопиющую непунктуальность на свой, психотерапевтический лад. Если им верить, то я страдаю врожденным эгоизмом и у меня синдром подавленного гнева. Когда же я возражаю, что попросту не люблю носить часы и от природы страшно неорганизованна, они смотрят на меня с жалостью. «Я сама решаю, что и когда мне делать», — заявила я как-то и надолго стала для них объектом насмешек. Добавлю, что, хотя меня это ужасно бесит, чаще всего Луиза с Кэти оказываются правы.

Я с ужасом осознала, что пала ниже некуда, еще несколько лет назад. Луиза готовилась к свадьбе и собрала подруг на девичник. Я влетела в ресторан с часовым опозданием, рассыпаясь в извинениях, которые никак не вязались с моей довольной физиономией. Видите ли, меня задержал мой новый приятель. Мне было с ним очень хорошо. Впервые за шесть лет мне удавалось поддерживать более-менее серьезные отношения с мужчиной, то есть у нас уже было больше пяти свиданий. Я гордилась собой, я была влюблена и витала в облаках. Но Луиза и Кэти тут же спустили меня на грешную землю, открыв словесный огонь из всех орудий. Как можно быть такой эгоисткой? Да кем я себя вообразила? Разве не ясно, что мои постоянные опоздания — симптом пассивной агрессивности и гипертрофированного чувства собственной значимости на фоне прискорбно заниженной самооценки?

— Счастливые часов не наблюдают, — жалобно блеяла я. — Мне было так хорошо… у меня новый парень… Я думала, вы за меня порадуетесь… И вообще, Луиза выходит замуж во второй раз. Подумаешь, событие. Ну правда.

Впрочем, в то злосчастное утро, когда экспресс подползал к аэропорту Гэтвик, я старалась не вспоминать их упреки (и свой идиотский ответ). Сердце у меня бухало паровым молотом, ладони вспотели, от нервного напряжения ныло в висках. «Вдох, пауза, выдох», — мысленно командовала я себе, пока поезд тормозил у платформы. Двери еще не разъехались и наполовину, а я уже сломя голову понеслась к лифту. Наконец, взмокшая и запыхавшаяся, я воткнулась в стойку регистрации, опоздав всего на тридцать секунд. Уф, какая же я молодец!

На этом полоса удач не закончилась. Девушка за стойкой сказала, что вылет задерживается на сорок пять минут, и пошла спросить начальство, нельзя ли пропустить меня на борт. Преисполнившись радужных надежд, я благодарила свою счастливую звезду — или ангела-хранителя — за то, что снова умудрились уберечь меня от неприятностей. Но очень скоро восторг сменился разочарованием: девушка вернулась, отрицательно качая головой.

— Ну пожалуйста, — умоляла я. — Мне очень нужно. Понимаете, я журналистка, и… — я запнулась, — у меня ужасно важное интервью с… м-м… э-э… с министром Шотландии!

Я произнесла это с такой гордостью, словно мне удалось добиться эксклюзивной аудиенции у Усамы бен Ладена.

Впрочем, даже будь я на короткой ноге с главным злодеем планеты, вряд ли это впечатлило бы сотрудницу аэропорта. Судя по выражению ее лица, жесткие требования и сумасшедшие нагрузки журналистской профессии были ей до лампочки.

Я сменила тактику и лихорадочно затараторила:

— Вообще-то дело не в работе… Мне срочно нужно домой, потому что… — Я скрестила пальцы в кармане пальто. — Мне срочно нужно домой, потому что… м-м… больна моя бабушка.

Девушка посмотрела на меня с сочувствием. А может, с презрительной жалостью.

— Извините. Но начальство запретило. Меня попросили обратить ваше внимание на то, что регистрация заканчивается ровно за полчаса до вылета, и мы настоятельно рекомендуем приходить за два часа.

Мне было так жалко себя, что в горле встал ком. Я чувствовала, что вот-вот слезы хлынут потоком, поэтому как можно шире вытаращила глаза и перестала моргать. Вид у меня, должно быть, сделался безумный.

— Ну пожалуйста. Я понимаю, вам вечно приходится отбиваться от лгунов, которые выдумывают самые нелепые причины. Некоторые люди считают себя особенными и плюют на правила. Дескать, им все дозволено. Но честное слово, я правду говорю. У моей бабушки… — мой голос прервался, — мою бабушку только что отвезли в…

Нет. У меня язык не поворачивался такое сказать. Соврать, что мою обожаемую бабулю, которой ни за что не дашь ее девяносто три, отправили в больницу с каким-нибудь жутким недугом? А если такое однажды и в самом деле случится? Я же обязательно решу, что это из-за меня, и буду казнить себя по гроб жизни. Нельзя так портить себе карму.

Девушка понимающе улыбнулась.

— Следующий рейс через три часа.

ТРИ ЧАСА. Два коротеньких слова автоматной очередью прошили меня насквозь, и меня прорвало.

— Три часа. Да за это время бабуля может у… у… — бормотала я сквозь рыдания. Я настолько увлеклась своим собственным спектаклем, что на секунду сама поверила, будто моя бабуля, которая, должно быть, сидела дома и мирно стучала спицами в ожидании программы «Сегодня утром», и впрямь серьезно захворала. — Моя бабу-у-уля… Три часа. Да за это время что угодно может случиться… Ей девяносто три года. Девяносто. Три. Вы представляете, каково это — вам девяносто три, и вы совсем одна сидите в своей квартире, ожидая… не знаю… ожидая чего-то… А время уходит… уходит…

Как же несправедливо: пассажиров наказывают за ерундовое опоздание, а авиакомпания может сколько угодно задерживать рейс, и ей ничего не будет.

— Это оскорбительно! — дрожащим голосом заключила я, вытерла ладонью под носом и ринулась в направлении бара, всхлипывая и бормоча нецензурщину. Я наверняка выглядела как пациентка дурдома, но в тот момент мне было плевать, что обо мне подумают.

Чертовы бюджетные авиакомпании, которые применяют двойные стандарты и не желают подстраиваться под нужды пассажиров! Чертова девица за стойкой, не сумевшая убедить свою начальницу-буквоедку меня пропустить! А главное — чертовы британские железные дороги, которые подло меня подставили! Почему поезд не ехал быстрее? В какой-нибудь, мать ее, Германии или, мать ее, Швейцарии, где в общественный транспорт вбуханы огромные деньги, все работает как часы и такого никогда бы не случилось. Может, эмигрировать отсюда к чертям собачьим? Если бы я выбрала «Британские авиалинии», такого тоже бы не произошло. Сидела бы сейчас в самолете, что торчит на поле. И проторчит там еще час, будь он неладен. Я торжественно пообещала себе никогда больше не экономить на перелетах.

Все, все кругом были виноваты, кроме меня. Я обожала искать козлов отпущения. Они целыми стадами бродили вокруг — что бы я без них делала? Я обвиняла их во всех своих бедах — это было намного легче, чем взглянуть в лицо горькой, неудобной правде. А правда в том, что я кошмарно, патологически безответственна; что именно из-за этого я в последние недели потратила несколько сотен фунтов, которые были далеко не лишними, на обмен авиабилетов и ночевки в гостиницах; и самое ужасное — в приступе отчаяния я позволила себе чудовищную ложь, и еще не известно, как это аукнется бабуле.

Через пять минут я нарушила свое правило не пить спиртное до обеда, и отличный крепкий джин-тоник разливался по моим венам, переместив в списке лучших друзей козла отпущения на второе место. Мир вокруг продолжал жить своей жизнью: деловые люди бросали отрывистые фразы в мобильники, спеша на самолет; компании друзей возбужденно гомонили, предвкушая отдых; влюбленные болтали, смеялись и тонули в глазах друг друга, не замечая никого и ничего. «Они, черт, поженятся и родят, блин, и будут, черт, жить долго и счастливо», — думала я, пытаясь подавить в себе ненависть к людям, которых даже не знаю. Впрочем, я быстро успокоила себя мыслью: счастье этих парочек не вечно, скоро она ему надоест и он переметнется к какой-нибудь манекенщице, — ведь именно так всегда и бывает.

«Интересно, смогу ли я когда-нибудь построить нормальные, взрослые, конструктивные отношения с мужчиной?» — размышляла я. Вообще-то у меня была такая возможность, но я была не готова, мне это было не нужно, я не желала поступиться своей драгоценной свободой и независимостью. Вместо этого я предпочла завести самый безнадежный роман в своей жизни — полностью отдавая себе отчет в том, какую глупость совершаю.

Я выудила из недр сумки мобильный телефон, в котором хранилась эсэмэска от Эмили, моей хорошей подруги. Сообщение было отправлено неделю назад. Я открыла его и перечитала — примерно в двухсотый раз. Лор, извини. Но ты сама просила тебе говорить. Их вчера опять видели. Ворковали как голубки. И вроде бы она все утро была у него в офисе. Он закрыл жалюзи! Я перечитала послание еще раз. И еще. И еще, после чего разразилась новым потоком мысленных оскорблений, на сей раз в адрес двух негодяев, о которых шла речь, — Кристиана, умницы и красавца-адвоката, который — вот сюрприз! — был женат, и Шарлотты, стажерки, которая — вот сюрприз! — его женой не являлась.

Я никогда в жизни не видела Шарлотту. Но у меня были осведомители, которые днем работали в городских судах, а вечерами зависали в барах Мерчант-сити[1] и поэтому могли снабдить меня недостающей информацией. По данным этих осведомителей, Шарлотта была сногсшибательно красива и умна и при этом такая субтильная, что шмотки ей приходилось покупать в детских магазинах (она, видимо, воспринимала это как божье наказание и плакалась на свою тяжкую долю каждой встречной женщине). Стройность была не единственной бедой Шарлотты. У нее совсем не было подруг. Она снова и снова объясняла окружающим: «Я хорошенькая, поэтому девушки меня не любят. Они ко мне ревнуют. Предпочитаю дружить с мужчинами. Я мальчишница». А еще Шарлотта была готова целовать землю, по которой ходит Кристиан. Я тоже. Теперь понимаете, в чем проблема?

Я знаю, это не годится в качестве оправдания, но все-таки скажу: всю свою сознательную жизнь я считала супружескую измену гнусным преступлением, едва ли не хуже убийства. Публично я не одобряла побивание изменщиков камнями, но в мыслях склонялась к этой идее. В отношении данного греха я была непримирима. В беседах с подругами за бокалом вина я пылко клялась, что никогда и ни за что не изменю своему мужчине и не перейду дорогу другой женщине. Я по собственному опыту знала, как это больно — когда тебя предают, и не раз давала торжественные обеты не впутываться в такие истории, причем была на сто процентов уверена, что сдержу свое слово. Я считала, что неспособна на такую низость. Это безнравственно. Слыша фразу «У него есть другая», я с презрением думала про эту «другую» как про подлую хищницу, разрушительницу семейного очага, убийцу чужого счастья. Мужчины? А что мужчины? Много ли с них возьмешь… Разве мужчина будет сопротивляться, когда женщина сама вешается ему на шею?

И вот пожалуйста — я оказалась одной из вершин весьма неприглядного любовного треугольника, который, кажется, был готов эволюционировать в совсем уж непристойный любовный квадрат.

Переступив черту, я словно разделилась на двух человек. Плохая Лорна твердила хорошей, что так поступают все — как минимум восемьдесят процентов людей так или иначе замешаны в супружеской измене. Такие данные предоставлял один кстати подвернувшийся (хотя и вызывающе антинаучный) опрос. А главное, убеждала я саму себя, я полностью контролирую свои чувства. «Я просто хочу развлечься, — нашептывал бес ангелу. — Мне не нужен этот мужчина. Я его не люблю. Я просто в кои-то веки решила чуток похулиганить. Не волнуйся. Расслабься. Все под контролем».

Но, узнав о Шарлотте — другой «другой», — я стала вести себя, как обманутая супруга в каком-нибудь романе. Я ошарашила Кристиана признанием в любви до гроба и даже начала строить планы мести, подумывая рассказать обо всем его жене. Я была смешна — и не только. Я вела себя неприлично, неадекватно и не понимала, что виновата во всем только я одна.

Порой мне казалось, что я с Луны наблюдаю за землянами в телескоп и подслушиваю историю о чьей-то неудавшейся жизни. Только все было немножко не так. Это моя собственная жизнь катилась под откос.

В стакан с джин-тоником плюхнулась слезинка. Мне всерьез грозило превратиться в убогого нытика, каких я всю жизнь презирала. Два года назад я получила работу своей мечты — меня взяли в «Обзервер», старейшую воскресную газету в мире. Моя семья была счастлива и гордилась мной. А уж бабушка радовалась, пожалуй, даже больше, чем я. Она твердила, что ей не терпится поделиться новостью с родными, соседями и социальными работниками, а потом спросила, не отправят ли меня побеседовать с Папой Римским. Она была сильно разочарована, когда узнала, что меня пригласили в «Обзервер» (тираж — почти полмиллиона; знаменитые сотрудники: Джордж Оруэлл, Майкл Фрэйн[2], Хью Мак-Илвэнни[3] и др.), а не в шотландскую газету «Католик Обзервер» (тираж — шестнадцать тысяч; знаменитые сотрудники: местный священник).

Хотя поначалу я была в восторге, меня постоянно точило подозрение, что я не подхожу для этой работы, что произошла какая-то ужасная ошибка. Сестра пыталась приободрить меня сентенциями вроде: «Не бойся быть посредственной» или «Будь проще, не такой уж ты важный человек». А еще она любила щегольнуть статистическими данными, которые где-нибудь вычитала, например: «А ты знаешь, что восемьдесят семь процентов людей во всех сферах деятельности — некомпетентны?»

В ужасе от перспективы угодить в те самые восемьдесят семь процентов (хотя я-то себя убеждала, что вхожу в счастливую — или несчастливую? — чертову дюжину), я часто представляла себе, как уволюсь. Особенно я увлеклась этим после того, как мои отношения с Кристианом пошли прахом. И не то чтобы у меня не было других вариантов. Всего две недели назад один очень симпатичный состоятельный мужчина, которого я встретила на отдыхе, приглашал меня переселиться в Египет, где он будет заботиться обо мне «вечно». Но я была не уверена, что хочу стать объектом чьей-то вечной заботы, пусть даже предложение исходило от привлекательного египтянина. Поэтому я отвергла его ухаживания и задумалась, а не двинуть ли мне в какую-нибудь горячую точку, чтобы попробовать себя в качестве военного корреспондента. Впрочем, вскоре до меня дошло, что я гораздо лучше знаю дискографию «Take That», нежели историю конфликта в секторе Газа, так что пришлось отказаться от этой мысли.

Вытягивая через соломинку со дна стакана последние капли своего бодрящего утреннего коктейля, я вдруг поняла, что лишь у меня одной из всех моих знакомых «за тридцать» (до моего тридцать пятого дня рождения оставалась ровно неделя) нет ни постоянного спутника жизни, ни дома в кредит, ни даже кошки. Я боялась обязательств сильнее, чем большинство моих друзей-мужчин. Меня, как и многих женщин моего возраста, раздирали противоречивые эмоции: страх связаться с человеком, которого я не люблю нежно, искренне, до умопомрачения, — и боязнь одиночества; стремление остепениться, родить детей — и нежелание потерять столь ценимую свободу и независимость.

В последнее время сразу несколько моих друзей и коллег осторожно высказались в том духе, что, возможно, мне стоит «с кем-то поговорить» (в смысле — с психотерапевтом, а не с закадычной подружкой). Но такая перспектива меня не привлекала. К мозгоправам я относилась брезгливо-насмешливо. Вы предлагаете мне платить человеку за то, чтобы он сообщил, будто я использую — или пытаюсь использовать — юмор для самозащиты? Чтобы он рассказал мне, почему я не люблю открывать людям душу? Поведал, что я стремлюсь заслужить папино одобрение? Я это знаю и без него. «Психотерапия, — сказала мне однажды Луиза, — переворачивает с ног на голову все, что, как тебе казалось, ты знаешь о других и о самой себе». Может, для кого-то это и справедливо, думала я, но со мной этот номер не пройдет. Никто и никогда не сможет узнать меня лучше, чем я сама.

Но в то утро я уже не чувствовала такой уверенности.

Я снова вспомнила бабушку, которая в моем возрасте одна растила девятерых детей в тесной съемной квартире, пока ее муж сражался на войне, а позже работал на верфи. Я сравнила свою жизнь с жизнью моей мамы, которая в тридцать пять трудилась в ночную смену медсестрой в отделении для престарелых, воспитывала двух дочерей и тащила на себе весь дом, когда папа работал вдали от дома. Я подумала о выдающихся людях, с которыми мне выпала честь познакомиться за время работы журналисткой, — людях, прошедших через войны и геноцид, переживших невообразимые потери, но нашедших в себе силы и стойкость, чтобы продолжать жить. Мне навсегда врезались в память слова человека, который потерял ребенка при ужасающих обстоятельствах: «Жизнь нельзя отложить на потом. Жить надо сейчас. Не надо ждать чуда и надеяться на какие-то прекрасные события в будущем; учитесь жить, пока не стало слишком поздно».

Я вспомнила этого человека, и мне стало вконец стыдно. И в самом деле, чего я жду? Что за манера начинать по-настоящему ценить свою короткую жизнь, только когда приключится что-нибудь ужасное? Какая жестокая ирония судьбы. У меня была отличная работа, прекрасные друзья, крепкое здоровье — но я постоянно бежала. От любви. От обязательств. У меня за плечами не было никаких трагедий, но я страдала, жизнь у меня не ладилась. С этим надо было что-то делать.

Я открыла блокнот, купленный по дороге в бар. Изначально я намеревалась известить власти о безобразиях, что творятся на железных дорогах. Вместо этого я накарябала на первой странице: «Путь к выздоровлению» — и начала писать. Бессвязный поток сознания на двенадцать страниц я завершила словами: «Кажется, мне нужна помощь». Это было легче написать, чем сказать. Но просто излить свои мысли на бумаге — недостаточно. Поэтому, пока не прошел запал, я позвонила Кэти и спросила номер лучшего психотерапевта в Глазго.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Отрицание

ЯНВАРЬ

Я в полном порядке

«Я в полном порядке. Со мной все отлично, замечательно, супер. Я не страдаю хроническим алкоголизмом, наркоманией, анорексией. В детстве меня не запирали в темном чулане, злобный отчим не избивал меня до полусмерти. Я не бывала на войне, мой самолет не захватывали террористы, я никогда не переживала невосполнимую утрату, которая навсегда оставила бы след в моей душе. Я ни разу не была в больнице — ну, то есть, в качестве пациентки, — и, насколько мне известно, все мои друзья и родные пребывают в добром здравии. Видите — со мной все нормально. Вряд ли я так уж отчаянно нуждаюсь в психотерапии».



Я твердила это про себя снова и снова. Голова уже пухла от этой сорочьей трескотни. На часах было семь двадцать утра, на календаре — третий день нового года, и до моего первого сеанса психотерапии оставалось двадцать минут. Я сидела в своей машине возле внушительного многоквартирного дома в викторианском стиле на западе Глазго и раз за разом проговаривала то, что скажу женщине, которой предстояло с места в карьер стать моей подругой и наперсницей. Утренняя мгла постепенно рассеивалась. Стал заметен тонкий слой инея, покрывавший все вокруг — от высокого готического шпиля старого университета до ступенек, ведущих к двери психотерапевта. На улице не было ни души. Только изредка мимо трусил какой-нибудь фанат утренних пробежек или плелся собачник, пожертвовавший сном ради питомца. Снаружи все дышало гармонией и покоем. Внутри моего автомобиля все обстояло иначе. Я лихорадочно переключалась с одной радиостанции на другую, пока не остановилась на программе «Доброе утро, Шотландия», и вывернула громкость почти на полную, чтобы заглушить нескончаемый бубнеж в мозгу. Увы, даже орущее радио не помогло.

«А может, наплевать и не ходить? Меня же никто не заставляет. Я сама решаю. Но это будет малодушие. К тому же так долго собиралась. И вообще, может, одного сеанса хватит. Может, она рассмеется и скажет, что на фоне тех маньяков, которые ее осаждают, я просто верх спокойствия и собранности. Да, один раз сходить стоит — пусть даже мне просто сообщат, что я в порядке. Что все происходящее со мной — норма. Что я нормальная».

В то утро я проснулась в четыре. Сердце билось, как птичка в клетке, снова уснуть было категорически невозможно. Я лежала и пыталась представить, каково это — выкладывать незнакомому человеку все свои самые личные, самые постыдные тайны. Во что я впутываюсь, чего добиваюсь? — думала я.

К психотерапии я всегда относилась без энтузиазма. Если оставить за скобками тех, кто получил серьезную душевную травму, я считала, что так называемое «лечение словом» — дорогостоящая прихоть слабовольных эгоистов, у которых прорва денег и свободного времени и лишь одна огромная проблема — отсутствие огромных проблем. Поэтому они беспрестанно жалуются на свои трудности с лишним весом/самооценкой/алкоголем/личной жизнью и валят вину на равнодушных родителей, которые взрастили в них комплексы. Я сама обожаю искать козлов отпущения, опаздывая на самолет, но назначать родных и близких виновниками всех своих бед — это, согласитесь, перебор.

Мои предрассудки в отношении психотерапии во многом объяснялись общением с Луизой и Кэти. Годами они обрушивали на меня потоки самодовольного псевдонаучного словоблудия, свято убежденные, что с помощью психологии можно объяснить все что угодно, — например, бредятину воинственно настроенных политиков.

— Нефть, оружие массового поражения, борьба с диктаторским режимом — это все дымовая завеса. Главное тут — неразрешенный конфликт с собственным папочкой и невротическая жажда власти и контроля, — разглагольствовали они.

— Угу, — обычно отвечала я.

— Истинные причины наших действий, те рычаги, которые нами управляют, спрятаны глубоко в подсознании, — талдычили они. — Именно там — ответы на все вопросы. И пока мы не вытащим эти подсознательные мотивы на свет божий, мы обречены.

— На что обречены-то? — задавала я дурацкий вопрос.

— На неполноценную жизнь. На ложные убеждения. На незнание самих себя. На деструктивные поступки. На жизнь, изуродованную завистью, ревностью, стремлением к тотальному контролю. Ты можешь не подозревать об этих импульсах, но ты всю жизнь пляшешь под их дудку. Пока мы хорошенько не перетряхнем свои мозги, мы обречены оставаться детьми или подростками в жестких рамках той личности, которую нам, сами того не желая, навязали родители.

Так-то. Еще вопросы?

— Да какая разница, почему мы именно такие, какие есть? — частенько протестовала я. — Мы — это мы, и точка. Это нельзя изменить. Что тут поделаешь?

— При таком отношении — разумеется, ничего.

И т. д. и т. п.

Честно говоря, мне казалось, что они сами уже переступили незримую границу, отделяющую нормального человека от полного психа. Не жалея сил, они вдалбливали мне, что всем, абсолютно всем не помешает немного психотерапии. Иногда фантазия окончательно брала у них верх над рассудком и они заявляли, что неплохо бы по закону обязывать людей вылежать сколько-то на кушетке психоаналитика, прежде чем обзаводиться детьми.

— Если мы не проникнем в самую суть нашей личности, до того как произведем на свет потомство, — вещали они, — тогда наше дерьмо придется разгребать следующим поколениям.

Но в отличие от них, мне было недосуг копаться в собственном прошлом. По крайней мере, прилюдно. И уж тем более за деньги. Разумеется, я была уверена, что все про себя знаю. Я всегда считала, что в игре «познай себя» набираю рекордное количество очков. В этом я, наверное, не отличалась от большинства жителей Земли. Но если мне было позарез нужно исследовать недра собственной души, я запиралась дома и сидела, глубокомысленно пялясь в одну точку. А если возникала потребность в сопереживании, к моим услугам были друзья и родственники. Мне казалось, что психотерапия — удобный способ спихнуть на другого человека ответственность за собственную жизнь. Наш век в этом мире слишком короток, каждая минута слишком дорога, чтобы тратить ее на изучение древней истории, которую все равно не изменишь, — так я говорила. Ну да, у меня на «антресолях» валялась пара потрепанных чемоданов, набитых переживаниями прошлого. А у вас что, их нет? По-моему, это обычное дело. И вообще, я всегда гордилась своим шотландским происхождением. Мы — настоящие воины, суровые, непробиваемые. Сюсюканье — не по нашей части. Шотландцы с честью несут звание самого угрюмого и необщительного народа в Соединенном Королевстве — а может, даже и в мире. Что бы ни случилось, мы берем себя в руки и двигаемся дальше. Некоторые члены моей семьи искренне уверены, что «психотерапия» — это лечение психов, а слово «депрессия» имеет смысл только в сочетании с определением «Великая». Мы, шотландцы, испокон веку подавляли свои чувства — потому и выжили. На этом фоне Луиза и Кэти — предательницы, потому что мой соотечественник скорее отрубит себе ногу, зажарит и съест, нежели станет распространяться о своих душевных переживаниях.

Если у тебя есть проблема — решай ее. Так я всегда говорила. И поступала всю жизнь соответственно, — по крайней мере, так мне казалось. Смени работу. Оставь мужчину, который не оправдал твоих надежд. Если это слишком трудно — отвлекись. Напейся в стельку. Займись спортом. Почитай хорошую книжку. Найди себе достойное занятие. Съезди за границу. Сходи в кино. Поставь перед собой цель. Пройди курс очищения организма. Послушай «Аббу». Вспомни о людях, которым хуже, чем тебе, и поблагодари Бога за то, что он тебе дал, — так сказала бы моя мама. Придумай себе хобби или пойди погуляй, как сказала бы моя бабушка. А если уж совсем невмоготу — так и быть, выпей таблетку антидепрессанта, но только не трать деньги и часы своей бесценной, единственной жизни на то, чтобы исповедаться чужому дяде или тете. Мало того, что это бесполезно, — в итоге ты еще и обозлишься на собственных родителей, якобы они тебя изуродовали. Это было мое твердое убеждение.

До тех пор, пока жизнь моя не начала рушиться.

В последние месяцы меня тревожили не только опоздания и штрафы на дороге. Дело в том, что я сделалась настоящей плаксой. Я плакала так часто, что поневоле начала задумываться о том, что такое слезы и какое место они занимают в нашей культуре. Почему одних людей легко довести до слез, а других — нет, почему женщины плачут больше, чем мужчины; не умру ли я от обезвоживания, или мои резервы в этом плане безграничны. Я могла бы податься в профессиональные плакальщицы и заколачивать кучу денег. Словно безутешный малыш, потерявший в супермаркете маму, я рыдала в кабинете главреда; в отделе кадров; в пабе перед подружками; в «Повозке и лошадях» на глазах у коллег из «Обзервера», среди которых были практически незнакомые люди; в своей постели в два часа ночи, а потом еще в три и в четыре утра. Однажды я увидела в баре одинокого старика, который сидел со стаканом «Гиннесса». Когда он начал подносить стакан к губам, рука у него дрогнула и пиво пролилось на брюки. Я помогла ему вытереться и тут же ринулась в туалет, где разразилась рыданиями. Один пожилой бродяга со скрипкой вынул из меня всю душу — и заставил вытрясти все деньги из кошелька. Кошмар, да и только.

Или вот еще был случай. В очередной раз опоздав на рейс из Лондона в Глазго, я зависла в баре с одним авторитетным колумнистом из «Обзервера». Дойдя до кондиции, я принялась умолять его не пытаться воспользоваться моим состоянием, потому что у меня тяжелый период в жизни. На случай, если он не расслышал или не понял, по пути к нему домой я снова и снова твердила: «П’жалста, п’жалста, не п’тайся меня уломать, мне так… ик!.. хреново…» Но вскоре стало ясно, что в его планы входило только уложить меня спать в свободной комнате и заботливо подоткнуть одеяло. Разумеется, я сочла это отличным поводом разрыдаться. Почему, почему, ну почему, всхлипывала я, он даже не попытался ко мне приставать?

Нередко, оказавшись на грани истерики, я начинала названивать Кристиану и умолять его не встречаться с «этой-как-ее-там-Шарлоттой». В случае неповиновения я угрожала рассказать окружающим обо всем, что между нами было. Умом я понимала, что это совершеннейшее безумие, что скорее можно усилием воли вызвать дождь, чем повлиять на поведение Кристиана. Но балом правил не разум, а чувства, и перед ними я была бессильна.

Я пыталась шантажировать чужого мужа, потому что не могла смириться с мыслью о том, что у него появилась другая «другая». Полагаю, на шоу Джерри Спрингера меня бы встретили с распростертыми объятиями. Мне было ужасно стыдно и тошно от самой себя.

До того, как я трижды за десять дней опоздала на самолет, я перепробовала все старые добрые средства борьбы с депрессией. Я заставляла себя посещать бассейн; часами бродила по холмам, накачиваясь бодрящим свежим воздухом; с головой уходила в работу; напивалась; неделями воздерживалась от спиртного; вспоминала о тех, кому хуже, чем мне, и благодарила Бога за все, что он мне дал; вела дневник и сочиняла чудовищные стихи о муках безответной любви. В конце концов я подсела на прозак — но ничто не могло излечить или хотя бы отвлечь меня от страданий. И тогда я поняла — требуются более радикальные меры.

Часы показывали уже семь тридцать пять. Обычно в это время я еще сплю сном праведницы. Я чувствовала себя как первоклассница — разве что туфли у меня были помоднее. Впрочем, нет, ситуация была сложнее — я явилась сюда по собственной воле, причем в дикую рань. Скорее я чувствовала себя, как женатый мужчина, впервые посетивший бордель, — казалось, я собираюсь предаться грязной порочной страсти и ужасно боюсь, что меня поймают на месте преступления. Может, вернуться домой и нырнуть обратно под одеяло, пока не поздно? А внушительную сумму, предназначенную для оплаты курса психотерапии, потратить на то, что гарантированно принесет немедленное удовлетворение, — охапку дизайнерских шмоток, гигантский плазменный телевизор или поездку в тропический рай? Или даже на все это сразу? Я выскочила из машины, взлетела по ступенькам и позвонила в дверь — во-первых, чтобы не дать себе передумать, а во-вторых, чтобы поскорей попасть внутрь, пока меня кто-нибудь не заметил. Мне бы еще старый замызганный плащ — и образ подозрительной личности, занятой темными делишками, был бы довершен.

Замок приглушенно щелкнул. Согласно полученным по телефону инструкциям, я поднялась на три лестничных пролета, открыла еще одну дверь и оказалась в маленькой прихожей, превращенной в приемную. Сев, я несколько раз глубоко вдохнула. Комнатку наполнял густой аромат кофе — казалось, воздух можно размешивать ложкой. В приемной стояли три кресла: одно — с темно-зеленой обивкой и два — с коричневой. Под ногами — широкие половицы светлого дерева. Стену украшали четыре фотографии, сплошь пейзажи. На одной я опознала покрытые снегом верхушки гор Торридон — вероятно, самой живописной горной гряды в Шотландии. На другой было озеро в сумерках — возможно, Лох-Ломонд. Пейзаж заливало лилово-розовое сияние, такое волшебное, что хотелось немедленно рвануть в те края. Еще на двух снимках были виды пустынного пляжа, куда, кажется, никогда не ступала нога человека. По-моему, это был Ласкентайр на Гебридах, его регулярно включают в списки самых красивых пляжей мира.

С черно-белой фотографии в рамочке на дальней стене хмурился какой-то пожилой бородач. Неужто Фрейд? Похоже, эта дама демонстративно отказывалась оригинальничать. Но это был не знаменитый портрет с сигарой. Мужчина, кто бы он ни был, с мрачным видом сидел за столом. От его сурового взгляда становилось не по себе. Да нет, вряд ли это Фрейд. Давно известно, что многие его теории — откровенная лженаука. К тому же он был сексуально озабоченным женоненавистником. Утверждал, что женщины мучительно завидуют обладателям пенисов и ненавидят матерей за то, что те произвели их на свет «недоукомплектованными». Ох божечки, как сказала бы моя подруга Эмили. Нет, правда, во что я ввязываюсь? Ладно, будем считать, что на фотографии изображен дедушка моей терапевтши. Так спокойнее.

Рядом с кулером лежали две стопки изрядно потрепанных журналов, «Атлантик» и «Нэшнл джиографик». Я взяла номер с обложкой в хорошо знакомой желтой рамке. 1985 год, главная тема — голод в Эфиопии. Лишнее подтверждение тому, что сюда приходят люди, живущие прошлым. И очередное напоминание о том, что мои «проблемы» не стоят выеденного яйца. Восемьдесят пятый… В том году мне было пятнадцать и мой привычный мир рушился, хотя я сама еще этого не понимала.

Через несколько минут дверь в приемную отворилась. Передо мной стояла худощавая женщина среднего роста. На вид ей было около шестидесяти.

— Лорна? — с едва заметной улыбкой спросила она, протянула руку и представилась.

— Здравствуйте. Очень рада познакомиться. — Я пожала ее ладонь. — Огромное спасибо, что согласились меня принять.

Вместо того чтобы улыбнуться во весь рот и радушно воскликнуть: «Пожалуйста, дорогая моя», она повернулась ко мне спиной и направилась по коридору к своему кабинету. Странно. Однако я послушно двинулась следом. Честно говоря, я ожидала увидеть этакую хиппи — спутанные локоны в духе Кейт Буш, одежда из секонд-хенда и туфли фасона «прощай, молодость». Но докторша скорее походила на школьную директрису или главу компании: темно-фиолетовый костюм, пепельно-розовый джемпер, тщательно уложенные светло-каштановые волосы до плеч, очки в тонкой оправе и сдержанные деловые манеры. Представьте чем-то недовольную Хелен Миррен. В образе Ее Величества.

— Входите, пожалуйста. — Она распахнула дверь в кабинет и жестом указала на два кожаных кресла, поставленных слегка под углом друг к другу.

Я села и украдкой огляделась. У стены стояла кушетка — пресловутая кушетка психоаналитика! Мне представлялось, что она должна быть обита черной кожей, но проверить это было невозможно — кушетку целиком покрывал персидский коврик в темных тонах. Без подлокотников и спинки, она скорее походила на узкую односпальную кровать или даже на лавку, нежели на уютный диванчик, который так и зовет расположиться с комфортом. Рядом на полу стояла коробка бумажных салфеток. Очень предусмотрительно. Хотя мне они точно не понадобятся, подумала я. Они, должно быть, для совсем уж несчастненьких.

Я широко и дружелюбно улыбнулась доктору Дж. Ответное выражение лица было невозможно расшифровать — это могла быть полуулыбка, но в глазах не промелькнуло ни искорки теплоты. Мне стало не по себе. Неприветливая дама… Я предприняла еще одну попытку растопить лед — снова ее поблагодарила и отметила, какой упоительный, успокаивающий аромат кофе витает в воздухе. Я фактически напрашивалась на чашечку. Но она не предложила мне кофе, а только едва заметно кивнула. Что ж, сойдет за утешительный приз.

Я-то предвкушала, что она заключит меня в объятия, как дорогую блудную дочь, погладит по голове и примется ворковать, что теперь мне не о чем беспокоиться: она решит все мои проблемы. Я представляла, как она скажет: «Все будет хорошо. Доктор Дж. о тебе позаботится. Больше ничего плохого с тобой не случится, доверься мне». Реальность оказалась куда суровее.

Психологические тренинги, книги из серии «помоги себе сам», статьи в глянцевых журналах обещают избавить нас от страхов, помочь нам реализовать свой потенциал и осуществить свои мечты, сделать нас счастливыми, богатыми и успешными в течение года. Чего-то подобного я ожидала и здесь — но не тут-то было. Доктор Дж. даже не пообещала устроить мою личную жизнь. Она вообще ничего не обещала и не гарантировала. Она просто молча сидела и смотрела на меня с непроницаемым видом. Это было странно. Очень-очень странно. Со мной такое было впервые.

Я думала, ее интересует, что привело меня в кабинет психотерапевта. Я была уверена, что она умирает от любопытства и жаждет забросать меня вопросами. Что она хочет узнать обо мне и моей жизни все-все-все. Похоже, что нет.

Когда молчание стало совсем невыносимым, я снова улыбнулась, растерянно и умоляюще. Никакой реакции. Может, еще раз поблагодарить? Вместо этого я обвела глазами комнату. Возле большого окна у нее за спиной массивный стол красного дерева, на нем компьютер, рядом — аккуратная стопка журналов. Две фотографии в рамочках повернуты ко мне оборотной стороной. На стене слева от стола поблескивали выпуклыми золотыми буквами несколько дипломов и сертификатов. Я также заметила статуэтку — мать и дитя. Слева от меня, напротив кушетки, высокий стеллаж, заполненный книгами, которые нормальному человеку, судя по обложкам, прочесть невозможно. А рядом, практически у меня за спиной, стену украшал внушительных размеров эстамп в терракотовых тонах.

Интересно, как она живет? Она замужем? Кольца на руке нет. А дети есть?

Чувствуя, что вот-вот покроюсь нервной сыпью, я наконец выпалила вступительную фразу, которая, пожалуй, идеально описывала мою ситуацию:

— Извините. Я просто не знаю, что мне делать.

В моем голосе проскальзывали истерические нотки. Она моргнула пару раз и ничего не сказала.

По голливудским фильмам мне был знаком карикатурный образ психоаналитика: сидит себе с бесстрастным видом, поглаживает подбородок и время от времени спрашивает: «В чем причина, как вы считаете?» или «С чем это у вас ассоциируется?» Но ведь это была именно что карикатура…

А может, я ошибалась?

Да что за чертовщина? За что я вообще деньги плачу? Пытка какая-то. Я скрестила ноги, тут же их вытянула, стиснула кулаки, разжала, намотала прядь волос на палец и, наконец, чувствуя, что у меня вот-вот начнется нервный тик, попробовала еще раз:

— Извините, пожалуйста. Просто, понимаете, я первый раз на психотерапии и не знаю, как у вас тут все устроено. Честное слово, я просто не знаю, что говорить и что делать… Видите ли, у меня вообще-то нет никаких проблем. Со мной все в полном порядке.

Я деланно рассмеялась, энергично покивала, чтобы подчеркнуть свою искренность, и продолжила сбивчиво воспроизводить заранее заготовленную речь:

— Ну правда… Я не страдаю хроническим алкоголизмом, наркоманией, анорексией. В детстве меня не морили голодом, не насиловали, не избивали…

И так далее, в том же духе, до победного:

— В общем, понимаете, я вроде как не то чтобы отчаянно нуждаюсь в психотерапии…

Все это время она смотрела на меня с прежним строгим выражением лица, и лишь под конец моей речи ее губы чуть-чуть тронула улыбка — такая слабенькая, что это было даже оскорбительно.

Не в силах вынести еще один раунд игры в молчанку, я быстро продолжила:

— Я что хочу сказать, я понимаю, что в мире полно тех, кому гораздо хуже, чем мне. Люди умирают, голодают… Куда ни посмотри, везде творится что-то ужасное. А я, видите ли, обратилась за помощью. Это просто смешно. Я же как сыр в масле катаюсь. У меня отличная работа, замечательные друзья. Я совершенно здорова. Мне совестно, что я сюда пришла, я ведь знаю — в жизни бывают черные и белые полосы, у всех иногда случаются неприятности. Может, я просто не умею переживать неудачи, не умею относиться ко всему философски. Наверное, надо пойти домой и поразмыслить о том, как мне повезло в жизни. Или прогуляться, или завести себе новое хобби. Или поехать добровольцем в какую-нибудь страну третьего мира.

Я выпалила все это на одном дыхании с вопросительной интонацией, рассчитывая на то, что она отреагирует — что-то подскажет, посоветует, приободрит. Ничего подобного. Она только едва заметно кивнула и произнесла:

— Хм-м-м.

Черт, я такого не заказывала. Это было совсем не похоже на мою первую психологическую консультацию. В Великобритании существует такая практика: прежде чем начинать курс психотерапии, нужно пройти своего рода собеседование. За несколько недель до моего первого визита к доктору Дж. меня принял руководитель одной из крупнейших частных служб психотерапии и психоаналитики в стране. Главный офис службы находится в Лондоне, и я подгадала свой визит к очередной поездке в редакцию.

Меня встретил славный добродушный дядечка-психиатр, который начал расспросы отеческим:

— Ну, милочка, что нас беспокоит?

Я не знала, что ответить, «всё» или «ничего», поэтому сказала:

— Всё, — тут же исправилась: — Ничего, — и немедленно разрыдалась.

Он сочувственно улыбнулся, и мне сразу захотелось, чтобы именно этот человек взял меня под крыло и спас мою жизнь. Ради этого я уже была готова переселиться в Лондон или мотаться туда три раза в неделю.

Когда я взяла себя в руки, он начал расспрашивать меня о моей семье, работе и отношениях с мужчинами, беспрерывно черкая что-то в блокноте. Я чувствовала себя так, будто прилюдно раздеваюсь.

Потом он спросил:

— Почему именно сейчас?

Я немного помолчала и в конце концов признала:

— Это моя последняя надежда. Я уже все перепробовала: гуляла, глотала таблетки, изнуряла себя физкультурой, меняла работу, пила, бросала пить, тусовалась, сидела дома, придумывала себе новые хобби. Но я как будто совсем утратила интерес к жизни. Мне на все наплевать. Это пугает.

Он кивнул.

— А еще, — осторожно добавила я, — у меня бывают… ну, нехорошие мысли. Нет-нет, я не собираюсь ничего с собой делать, но меня постоянно гложет вопрос: зачем вообще все это нужно? Я маюсь как подросток: «Зачем я родилась?», «Какой смысл жить, если мы все равно умрем?» и так далее. Только моя ситуация хуже, чем у подростка, потому что этот период должен был закончиться лет двадцать назад.

— Если человек задумывается о жизни, он неизбежно рассматривает и альтернативу, — преспокойно ответил он. — И, хотите верьте, хотите нет, многие люди, хотя и выглядят как взрослые, внутри — озлобленные на весь мир подростки.

— Я не озлобленная, — тихо ответила я.

Он улыбнулся.

Наша беседа длилась часа полтора. Потом он снял очки, положил на блокнот у себя на коленях, свел вместе ладони, подпер подбородок указательными пальцами и прикрыл веки. Казалось, он готовится выложить мне результаты какого-то важного экзамена. Через несколько секунд он открыл глаза и кивнул с доброжелательной улыбкой.

— Я думаю… — его голос звучал мягко и сочувственно, — психотерапия могла бы пойти вам на пользу.

Я пару раз повторила его слова про себя. Он думает, что психотерапия могла бы пойти мне на пользу? И пусть он не нарисовал картину предстоящего чудесного исцеления, я все равно пришла в восторг. Добавить недостающие броские фразы и эпитеты я могла сама. Как только я пересказала его сдержанную рекомендацию своими словами, у меня аж голова закружилась, будто мне вкололи адреналина пополам с амфетаминами.

Я прошла отбор на психотерапию, ликовала я, аллилуйя! Я наконец пойму, что мне с собой делать. Я смогу привести себя в порядок, пока не стало слишком поздно, обрету покой, счастье, удовлетворение и смысл жизни. А может, даже найду нового парня. Обалденного нового парня. У нас родятся восхитительные, идеальные дети, и мы все будем жить долго и счастливо, прямо как в кино. Сегодня великий день. Меня признали годной для интенсивного курса психоанализа. Черт возьми, аллилуйя!

Мне хотелось его расцеловать, но даже я, при моей склонности к драматическим эффектам, знаю, когда остановиться. К тому же, словно прочтя мои мысли, он поспешно продолжил:

— И еще кое-что. Прежде всего, скажите, каких результатов вы ждете от психотерапии?

Тогда я решила не выкладывать свои романтические фантазии и серьезно задумалась над вопросом. Чего же я хочу? Порхать как жаворонок и смеяться как дитя? Отбросить все свои страхи? Никогда больше не знать проблем и добиваться успеха во всех своих начинаниях? Нет, конечно. Не до такой степени я была оторвана от реальности. Я знала, что борьба, проблемы и горести — часть полноценной жизни. Среди моих любимых цитат, висевших у меня над столом, была такая: «На свете нет и не может быть ничего более страшного, чем вечное счастье. Джордж Бернард Шоу». Я понимала, что погоня за счастьем ради самого счастья неизбежно ведет к поражению. Но меня еще никогда не накрывала такая безнадега, я еще никогда не была настолько растеряна, обессилена, равнодушна ко всему вокруг. Я совершенно утратила контроль над своими чувствами, и это меня пугало.

Но не только это заставило меня, скептика из скептиков, искать помощи у «мозгоправов». Одна моя хорошая подруга прошла курс интенсивной психотерапии и кардинальным образом изменилась. Прежде она пребывала в вечном напряжении, всем была недовольна. Теперь она гораздо веселее и спокойнее. Чувствуется, что она примирилась с самой собой. У нее будто гора с плеч упала. Убедительная реклама.

Была и еще одна причина. Всю жизнь мне казалось, что я недостаточно хороша. Недостаточно умна. Недостаточно привлекательна. Недостаточно остроумна. Недостаточно… подставьте любое положительное определение. Я даже не знаю, откуда это во мне. Не скажу, чтобы родители сильно на меня давили, много критиковали или возлагали на меня какие-то особые надежды. Раньше я пыталась искать плюсы в своем вечном стремлении прыгнуть выше головы. Я убеждала себя, что «такая уж я родилась» и что лучше быть вечно неудовлетворенной перфекционисткой, которая постоянно ставит себе новые цели и пытается чего-то достичь (тип А), нежели ленивой пофигисткой (тип Б). Но, постоянно гонясь за некой призрачной целью, недолго и ноги переломать. Я попросту смертельно устала от собственного отношения к жизни. К тому же правило «никогда не влюбляться всей душой», которое я установила себе десять лет назад, приносило мне больше вреда, чем пользы. Видите ли, я не хотела снова страдать в случае разрыва с любимым — одного раза хватило. Но то, что я раньше принимала за самодостаточность, ощущалось теперь как неполноценность. Многие мои подруги уже остепенились, вышли замуж, нарожали детей. Мне казалось, что я рискую навсегда упустить свой шанс. Но, прежде чем броситься с головой в омут очередного безнадежного романа, я решила разобраться в себе. Я хотела понять, почему снова и снова выбираю не тех мужчин, хотела выяснить, почему так боюсь влюбиться по-настоящему, так страшусь потерять любовь, оказаться отвергнутой, потерпеть неудачу, почему так боюсь взять на себя ответственность.

— Я хочу вновь обрести вкус к жизни. (Так говорят только персонажи сериалов, но я не знала, как еще описать свои ощущения.) Я хочу радоваться каждому дню. Хочу полюбить жизнь и перестать воспринимать ее как навязанный мне тяжкий груз.

Психиатр слегка наклонился вперед и, глядя на меня своими добрыми глазами, понимающе улыбнулся. Надо ли говорить, что я вновь разрыдалась.

На прощанье этот замечательный человек сказал:

— Вам предстоит долгий путь. — Он говорил почти шепотом, словно раскрывая очень важный секрет. — Общение с психотерапевтом — тяжелая работа. Вы будете раздражаться, впадать в отчаяние. Вы увидите в себе много неприятного. Но в конечном итоге, думаю, вы решите, что оно того стоило.

Я знала, что вправить себе мозги — удовольствие дорогое. Поэтому спросила, нельзя ли мне пойти к какому-нибудь стажеру. Поймите меня правильно, я вовсе не скряга. Конечно, я не могу позволить себе выбросить тысячу фунтов на новую сумочку или пару туфель, но потратить неприличную сумму денег на увлажняющий крем или удлиняющую ресницы тушь — это для меня проще простого. Я ничуть не переживаю, тратя деньги на стрижку, мелирование, массаж или абонемент в фитнес-клуб. Хотя, честно сказать, последним я пользуюсь крайне редко, иногда по итогам месяца выходит, что я отдала сто фунтов за один визит в сауну. И тем не менее платить кому-то за «поговорить» больше, чем я плачу за аренду квартиры, казалось мне вопиюще нелогичным.

Однако дешевых психотерапевтов-любителей не нашлось, и в конце концов меня направили к доктору Дж., специалисту высокого класса с огромным опытом и безупречной репутацией. Мне рекомендовали посещать ее трижды в неделю — сколько будет длиться курс, никто предсказать не брался, но предполагалось, что как минимум год. Хотя такого рода терапия требует полной отдачи и ответственного подхода, на членство в фитнес-клубе это мало походило. Вы не подписываете долгосрочный контракт и не теряете деньги, если передумаете. Вы просто договариваетесь приходить в определенные дни и платите по счету в конце каждого месяца. Вы можете все бросить в любой момент. Итак, презрев сомнения, я отправилась в банк и взяла кредит на восемь тысяч фунтов. Объяснила менеджеру, что мне нужны деньги на «ремонт квартиры», — это звучало лучше, чем «ремонт башки». Полученной суммы хватило бы, чтобы сделать первый взнос по ипотеке, приобрести новый автомобиль или совершить кругосветное путешествие, но ни то, ни другое, ни третье меня не привлекало. Я хотела только одного — понять, что, черт возьми, творится у меня в голове.

И вот я сидела перед доктором Дж. и уже начинала подозревать, что, возможно, у меня гораздо больше проблем, чем я поначалу думала. На ее месте с таким же успехом мог бы торчать манекен. Казалось, я заплатила ей за обет молчания. На ее фоне даже Маргарет Тэтчер показалась бы мягче воска.

Я решила попробовать еще раз и выразиться точнее.

— Как я уже сказала, я не очень-то понимаю, что надо делать, — с отчаянием в голосе произнесла я. — Вы хотите, чтобы я рассказала вам о своей жизни? Или, может, мне пока помолчать, а вы зададите какие-то конкретные вопросы?

Она молчала, пристально глядя на меня. И наконец:

— Делайте так, как считаете нужным.

Какой безжизненный голос. Словно заговорил морозный воздух у нее за окном. В ответ у меня вырвался странный звук — то ли презрительное фырканье, то ли саркастический смешок.

— Извините?

— Не надо извиняться. — Тот же ровный тон. — Делайте так, как считаете нужным.

— Как считаю нужным?

Я нахмурилась, словно она говорила на незнакомом мне языке. В каком-то смысле так и было. Она кивнула.

— Ну ладно…

Подсунув ладони под себя, я неуверенно спросила:

— Мне лучше сидеть или лежать на кушетке? Есть какая-то разница? Ваши другие клиенты… пациенты… как вы их называете… они что делают? Что дает самый быстрый, самый верный результат?

Доктор Дж. сняла очки и уставилась в потолок. Я проследила за ее взглядом. Когда она вновь посмотрела на меня, я чуть-чуть наклонилась вперед. Она снова надела очки.

— Можно и так, и так. Как считаете нужным.

— Но как поступают другие ваши клиенты?

— Почему для вас это важно?

Бред какой-то. Я просто спросила совета. Вот и все. Обратилась за помощью, мать вашу. Я что, слишком многого хочу?

Вслух я этого не сказала, потому что интуитивно стараюсь избегать открытой конфронтации. Я только улыбнулась, постаравшись, чтобы улыбка вышла как можно любезнее. У меня мелькнула мысль, что, возможно, я больше сюда не приду. Тут недолго окончательно съехать с катушек. Но мне не хотелось уходить, хлопнув дверью, или продолжать играть в молчанку, или предоставить ей возможность снова выдать свою коронную фразу. Оставшись в кресле, я пустилась в бессвязные разглагольствования о том, что боюсь подсесть на психотерапию (хотя была совершенно уверена, что уж со мной-то такого не произойдет).

— Ну, словом… я знаю, что некоторые женщины могут годами таскаться к психоаналитику. — Я нервно усмехнулась. — Превратиться в нытика-прилипалу — хуже нет. Презираю таких людей.

— Презираете? — Судя по ее интонации, она слышала это слово впервые в жизни.

Я энергично закивала.

— Это сильное выражение по отношению к женщине, которая, по вашему мнению, слаба или испытывает трудности.

Да я же совсем не про то! Но это прозвучало как упрек, и я тут же пошла на попятный:

— Ну ладно, не презираю. Но я их терпеть не могу. Терпеть не могу слабых, жалких, беспомощных, без конца ноющих женщин-прилипал.

— Хм-м-м… — Подперев подбородок большим пальцем левой руки, она уставилась на меня, словно я диковинный зверь в зоопарке.

Но я уже оседлала своего любимого конька и благополучно доскакала на нем до конца сеанса. Я сказала, что поклонники психотерапии всегда казались мне кем-то вроде сектантов. Сказала, что не хочу, чтобы мне промыли мозги. Что боюсь резко измениться, утратить чувство юмора, возненавидеть своих родителей, стать мужененавистницей. Мне случалось читать о людях, у которых в результате терапии возникали ложные воспоминания детства, — боже упаси оказаться одной из них! И вообще, я не так уж много знаю о Фрейде, но мне достаточно. Вдруг в результате психотерапии я захочу убить свою мать и переспать со своим отцом? Я состроила гримасу, призванную обозначать: «Фу-пакость-это-же-надо», и захихикала. Все это время доктор Дж. неотрывно смотрела на меня с таким видом, будто это я теперь говорила на иностранном языке. К примеру, на суахили.

Я остановилась перевести дух.

— Наше время истекло, — сказала она.

Я встала и взяла сумку.

— Спасибо. Огромное вам спасибо. — За что я ее, собственно, так пылко благодарю? — Тогда до пятницы. — Я влезла в свое тяжелое зимнее пальто. — В семь утра?

Не знаю, зачем я спросила. Я прекрасно помнила, что наша встреча была назначена на противоестественную рань. У нее оставались свободными только эти часы: семь сорок утра, понедельник, шесть вечера, среда (начиная со следующей недели), и семь утра, пятница.

— Обычно в это время я еще сплю. — Я все еще не теряла надежды вовлечь ее в нормальный человеческий разговор. — Но я очень серьезно отношусь к нашей работе, так что увидимся в семь, да?

Все, что досталось мне в ответ, — короткий равнодушный кивок и небрежная улыбочка.

С невиданной прытью я сбежала вниз по лестнице, подлетела к машине и плюхнулась на сиденье. «Моя терапевтша — конченая психопатка», — отстучала я Кэти эсэмэску. «Проекция, — написала она в ответ. — В тебе бурлит подавленный гнев, и ты обрушиваешь его на нее. Бедная женщина».

— Дурында, — пробормотала я и стерла сообщение. Все еще в шоке, я отправилась в свою любимую кофейню «Кембер и Джонс», чтобы позавтракать и попытаться отвлечься чтением газет.



На следующее утро я поехала в Лондон на очередную планерку в «Обзервере». К журналистике многие относятся свысока, но, по мне, лучшего способа заработать на хлеб и придумать нельзя. Мне было с чем сравнивать — прежде чем стать репортером, я перепробовала кучу занятий. И вот теперь я трудилась бок о бок с, возможно, самыми эрудированными и остроумными людьми страны. Это вселяло в меня одновременно восторг и ужас. Я не променяла бы эту работу ни на какую другую. Но для каждой бочки меда припасена ложка дегтя, и для меня такой ложкой были планерки. Я боялась их до смерти, и обычно мне удавалось их избегать. Меня охватывала дурнота, стоило подумать о том, чтобы в присутствии самых талантливых журналистов Британии высказывать свое скромное мнение о конкурентах и рассуждать о международной ситуации. А уж чтобы предлагать и обсуждать темы для следующего воскресного выпуска, вообще молчу.

В кои-то веки я умудрилась не опоздать, но просто не могла заставить себя поехать прямо в редакцию. Я решила потянуть время и полчаса проторчала в кофейне рядом со станцией метро «Фаррингдон», попивая сладкий чай с молоком.

Влетев в комнату, где сидел мой начальник и несколько коллег, я обнаружила, что планерку отложили. Я забормотала невнятные извинения, и вдруг до меня донеслась чья-то фраза:

— Может, дадим на этой неделе большой материал о «Трэвисе»[4]?

— Хорошая мысль, — отозвалась Трэйси, редактор по внешней политике. — Я бы сказала — подробную обзорную статью.

Дичь какая-то, подумала я, но решила предложить свои услуги, поскольку всегда стараюсь угодить начальству. В конце концов, официальное название моей должности — «редактор по Шотландии», а «Трэвис» — шотландская группа.

— Я могла бы заняться, — прощебетала я, небрежно бросив на стул свою куртку и сумку.

Легкую панику, которая охватывала меня в редакции, я привыкла маскировать деланной самоуверенностью. Правда, у этого метода неприятный побочный эффект: я становилась до тошноты болтлива.

— А что за повод? У них выходит новый альбом? Думаю, им будет трудно превзойти «Почему в моем небе всегда тучи?». Обожаю эту вещь. — Я чуть было не запела, чтобы проиллюстрировать свои слова. — Такой проникновенный текст. Можно раскопать информацию о том, что вдохновило их на эту песню. Кстати, по-моему, солист недавно стал отцом. Можно написать, насколько его изменило рождение ребенка и как оно повлияло на творческий процесс. И еще можно опросить экспертов по поводу…

Я осеклась. Что-то было не так. Где одобрительные кивки, где благодарности?

Трэйси озадаченно замотала головой.

— Что за хренотень? — спросила она со смешком. — У кого новый альбом? Кто стал отцом?

— Э-э… я про «Трэвис», — пролепетала я. — Я так поняла, мы большой материал про них делаем.

Гробовая тишина была мне ответом.

— Ча-вес, — медленно произнесла Трэйси, с ударением на каждом слоге. — Мы говорили об Уго Чавесе, президенте Венесуэлы. Мы планируем дать о нем материал по следам фиаско на недавних парламентских выборах и в преддверии президентских.

— А-а…

Фиаско? Старина Уго, ты понятия не имеешь, что это такое. Провалиться бы мне сквозь землю — в аду обстановка и то приятнее.

У меня в мозгу от напряжения, видимо, что-то перегорело. Я решила, что лучше всего притвориться, будто я ничего не говорила и никто меня не слышал. Хотя лицо пылало от стыда. Я уже сидела в луже — и готовилась нырнуть в нее с головой.

— Ах да, конечно. Выборы стали полным фиаско. Совершеннейшим. Где-то еще недавно похожее было. В Боливии или Никарагуа… Ну, короче, где-то там. У них там все выборы такие. Ха-ха-ха. Точно. Обалдеть. Чавес. Уго Чавес. Выборы. Венесуэла. Потрясающе. Пардон, мне надо выйти. — Нервно похохатывая, я попятилась к двери.

Трэйси, которая всегда в курсе всех мировых событий, проводила меня недоуменным взглядом. Она явно не знала, смеяться ей или плакать.

Я пулей влетела в туалет и заперлась в кабинке. Черт, черт, черт, господи, да что же это такое? Мало мне других проблем, так теперь еще и новую работу искать. Я никогда больше не смогу взглянуть в лицо коллегам. Придется начать новую жизнь. Где-нибудь в другом месте. Там, где никто ничего не знает обо мне и о том, что я не отличаю «Трэвиса» от Чавеса, будь он неладен. Но сначала, хочешь не хочешь, нужно отсидеть планерку, которую я надеялась пропустить, и попробовать убедить коллег, что я не полная идиотка.

Я вернулась обратно и устроилась с краю, пытаясь спрятаться за редактором отдела политики и главой отдела журналистских расследований. Впереди за большим столом сидел Камаль — мой начальник и хороший друг, а слева от него — Люси, его заместительница и тоже моя хорошая подруга. Стол был завален воскресными газетами, и нервы у меня натянулись до предела. После обсуждения конкурентов (во время которого я даже не пискнула — единственная из всех) разговор зашел о планах на предстоящую неделю. Кто-то добился эксклюзивного интервью у премьер-министра. Глава отдела расследований узнал, что британские чиновники разрешили вывезти в Иран партию радиоактивных материалов, которые, по мнению экспертов, могли быть использованы для создания ядерного оружия. Беседа шла своим чередом, и все друг за другом высказывали свои гениальные мысли.

— Лорна, а у тебя что интересного на этой неделе? — спросил Камаль.

Черт. Я-то надеялась, что, если у меня получится не встречаться с ним взглядом, он забудет о моем существовании. У меня не было ни единой идеи. Ну же, ну же, приди, вдохновение! В комнате воцарилась тишина. Камаль смотрел на меня выжидающе.

— Э-э… ну, я много чего обдумывала… Запрет на курение в ресторанах угрожает окружающей среде. Вроде как… — запустила я пробный шар.

Камаль вопросительно поднял брови. Я сказала, что из-за обогревателей, которые владельцам заведений придется установить снаружи для курильщиков, в атмосфере станет больше парниковых газов.

— Можно поставить заголовок «Дави на газ».

Наступило неловкое молчание. Конечно, Камаль не сказал: «Что за чушь ты несешь, твою мать?» — но, судя по его выражению лица, именно это и подумал.

— Ясно. Еще что-нибудь?

В висках у меня гулко бухало. Я выпалила:

— Вообще-то да. У меня есть одна подруга. За тридцать, не замужем. У нее отличная работа, замечательные друзья, крепкое здоровье. С первого взгляда — все прекрасно. Но с другой стороны, она совершенно несчастна. Она улыбается, делает вид, что все в порядке, притворяется довольной и уверенной в себе, но постепенно этот фасад дает трещину. И вот, хотя она всегда скептически относилась к таким вещам, она решила походить к психоаналитику. Это не какой-то там короткий двухмесячный курс, по разу в неделю, — у нее все всерьез и надолго. Она понимает, что ей предстоит долгий путь. В нашем подсознании спрятано множество рычагов, которые управляют нашей жизнью, хотя мы даже не подозреваем об этом. Короче, она погрузилась в это дело с головой — трижды в неделю она ложится на кушетку психоаналитика. Причем эта психоаналитичка — страшный человек, просто монстр, ведьма пополам с инквизитором. Так что она или погибнет, или излечится — через год будет ясно.

Тишина. Коллеги переглянулись, а потом все головы, как по команде, повернулись ко мне.

— Если вы думаете, что я о себе, то ошибаетесь, — с деланной беззаботностью бросила я и тут же скроила извиняющуюся гримасу: неужели это настолько заметно?

Камаль улыбнулся. Он был одним из тех сотрудников «Обзервера», которые в последнее время с безграничным терпением регулярно подставляли мне жилетку и мягко намекали, что, возможно, мне стоит поговорить со специалистом.

— Ну, в общем… эта… э-э, моя подруга… ну, она бы не против написать статью на эту тему. Только под другим именем. Она не хочет, чтобы все узнали, что она ходит к психоаналитику. Нет, она не стесняется. Здесь стесняться нечего. Но вы же знаете людей — начнут еще обсуждать, критиковать… Она не хочет, чтобы окружающие навыдумывали себе бог знает чего, решили, что она чокнутая. Потому что она не чокнутая. С ней все в полном порядке.

Внезапно последнее предложение показалось мне неубедительным, и я поспешно добавила:

— Ну ладно, возможно, с ней не все в порядке. Но ничего серьезного. Ну да, у нее есть кое-какие трудности. Небольшие.

— А у кого их нет? — сказал Камаль. — Но нужно быть сильным, чтобы признать свои проблемы, — и особенно чтобы начать с ними бороться.

После планерки мы с ним обсудили будущий материал. По словам Камаля, вопросы отношений, эмоций, душевного здоровья волнуют многих, но большинство боится их затрагивать. Он сказал, что написать об этом — достойный, отважный шаг, но призвал меня хорошенько подумать о возможных подводных камнях, прежде чем выворачивать душу наизнанку на страницах газеты.

Через несколько дней я перезвонила ему и заявила, что готова взяться за дело, причем писать буду под своим именем, а не под псевдонимом.

— Так я продемонстрирую, что в психотерапии нет ничего постыдного. Вдруг мои статьи кому-то помогут.

В тот момент я действительно думала, что для меня это — единственная причина разделить свои интимные секреты примерно с миллионом читателей «Обзервера».



На следующий день я сидела с подругами, Рэчел, Кэти и Эмили, в пабе «Чинаски» недалеко от моего дома. Рэчел тридцать два года, работает на телевидении. Высокая, фигуристая, с копной длинных кудрявых волос. Она остра на язык и за словом в карман не лезет. Мы когда-то работали вместе и дружим уже восемь лет. Эмили — тридцать, она адвокат. Потрясающая красавица, чем-то напоминает Дженнифер Энистон, только симпатичнее. Я встретила ее, когда училась в аспирантуре. Кэти — тридцать шесть, она психотерапевт, высокая, фантастические ноги, каштановые волосы до плеч, модная челка. В юности Кэти была лучшей подругой моей сестры, но за последние год-полтора мы с ней очень сблизились. До сих пор только Кэти знала, что я пошла к психоаналитику. Теперь я решила объявить об этом всем.

— Психоаналитик? — воскликнула Рэчел. — Шутишь? Ты же всегда считала их шарлатанами.

— Именно. Возможно, я и сейчас так думаю.

— Знаешь же поговорку. — Эмили залпом допила вино. — «Всякий, кто по доброй воле идет к психиатру, законченный психопат». Ха-ха-ха.

Я заранее заготовила витиеватую речь в оправдание своего решения. Планировала между делом процитировать мысль знаменитого шотландского психиатра Р. Д. Лэнга: мы все любим думать, что знаем, кто мы на самом деле, но в действительности все мы — незнакомцы. Или мой любимый афоризм Сократа: «Познай себя, и тогда ты сможешь себя изменить». Но мне не дали даже раскрыть рот. Место на трибуне немедленно заняла Кэти.

— Ты молодчина. За этим столом… да что там, во всем этом пабе нет ни единого человека, которому не пошла бы на пользу психотерапия. Взять хоть нас…

Тактичная ты наша. Явно ведь подразумевала: «Взять хоть вас».

— Мы умные, успешные, независимые женщины, — продолжала Кэти. — А в личной жизни у нас полный швах. Мы вечно наезжаем на мужчин — дескать, они эмоционально недоразвиты, боятся обязательств или вовсе умственно отсталые. Но довольно обманывать себя — мы ничем не лучше.

Раздались громкие протесты, в том числе и с моей стороны. Однако Кэти это лишь воодушевило. На нас уже стали оборачиваться.

— К сожалению, — говорила подруга, — большинство мужчин и женщин ведут себя друг с другом как дети. Они манипулируют партнером, принуждают его к тем или иным поступкам, не желают общаться честно и открыто. Они ищут себе мамочку или папочку. Снова и снова воспроизводят одну и ту же порочную схему. Они пассивно-агрессивны. Тратят свою жизнь на людей, которых не любят по-настоящему, потому что по причине своего нарциссизма убеждены, что другой человек без них пропадет. Или же просто не могут вынести мысль о том, что кому-то не нравятся или кто-то на них злится. Психоаналитическая терапия снимает шоры с наших глаз и позволяет нам формировать здоровые, равноправные отношения, достойные взрослых людей!

Под конец ее речи я начисто забыла, как неуютно мне было на сеансе у доктора Дж., и больше не задумывалась о том, чтобы бросить это дело. Я радостно улыбалась. Как же будет здорово, когда меня вылечат! Но мыльный пузырь моего счастья тут же лопнул: слово взяла Рэчел.

— Если терапия — это так прекрасно, — обратилась она к Кэти, — почему же ты сама до сих пор не нашла своего принца, не вышла за него замуж и не нарожала ему целый выводок ангелочков?

Вот это уела!

Кэти устало покачала головой:

— Есть и другие способы самореализации, которые приносят человеку не меньше радости.

— Правда?

Я была потрясена до глубины души. О чем это она? Я посмотрела на подруг и не без удовольствия отметила, что Рэчел и Эмили ошарашены не меньше моего.

Мы заказали еще бутылку вина, и разговор перешел на более интересные темы. А именно: эмоционально неразвитые, безответственные мужчины в нашей жизни — или, по крайней мере, на ее орбите.



Несмотря на свои сомнения, я продолжила ходить к доктору Дж. Следующие несколько сеансов в точности повторяли первый. Вежливые условности, которыми обычно оформлено общение между людьми, приходилось оставлять за тяжелой дверью ее кабинета. Мы не «болтали» в привычном смысле этого слова. Она ни о чем не спрашивала. Не давала советов и рекомендаций. Я садилась перед ней, улыбалась и ждала, что она попросит рассказать, как мои дела, поговорить про моих маму и папу, про мои сексуальные фантазии, личную жизнь, мечты, первые воспоминания. Но она молчала как истукан. Тогда я принималась трепать языком. Я трындела и трындела без конца — обо всем подряд, что только приходило в голову. Пока она не говорила, что наше время истекло.

Человек в среднем произносит сто восемьдесят слов в минуту. Думаю, во время наших первых встреч мой показатель колебался в промежутке от двухсот пятидесяти (скорость энергичного ведущего аукциона) до трехсот пятидесяти (матерый демагог на дебатах в парламенте). Я извергала слова автоматными очередями. Не считая перерывов на слезы и изредка повисавших пауз, в течение пятидесятиминутного сеанса я обрушивала на нее примерно четырнадцать тысяч слов (хватит на небольшую повестушку). Доктор Дж., в свою очередь, цедила по одному слову в минуту. «Входите, пожалуйста… Наше время истекло». Иногда, если у нее случался приступ красноречия, она вставляла в мои тирады словечко-другое. Как правило, ее замечания совершенно не относились к делу и подталкивали меня в каком-нибудь неожиданном направлении. Все это было очень странно.



Однажды утром, когда за окном в веселом вихре кружились снежинки, я рассказала доктору Дж., что это не первая моя попытка навести порядок у себя в мозгах. Как-то я решила отдаться на милость специалистов по когнитивной поведенческой психотерапии (КПТ). Это наиболее популярная и широко распространенная разновидность психотерапии. Курс лечения очень короткий и структурирован гораздо лучше, чем традиционный психоанализ. На КПТ терапевт исполняет роль друга или «наставника». Его не интересует, что происходит у вас в подсознании; его цель — изменить ваш образ мыслей, ваши эмоции и поведение, научить вас распознавать и отсекать автоматические негативные реакции. Пару лет назад я сходила на пять сеансов. Меня беспокоили те же страхи и сомнения, что и сейчас, только в более легкой форме. Не особенно оригинально и даже не очень портит жизнь.

В то время я только-только начала работать в «Обзервере». Пару раз в месяц я ездила в Лондон, а все остальное время работала дома. Привыкнуть к контрасту между многолюдной, бурлящей жизнью редакцией и моей пустой холостяцкой квартирой оказалось непросто. Помню, я где-то читала, что в первый год материнства женщина чувствует себя как никогда одинокой. Она лишена общества друзей и коллег, ей попросту не с кем поговорить. Вот так и я себя ощущала. Конечно, мне не грозили бессонные ночи и гормональный переворот, но раньше я просто не представляла себе, до какой степени человек — существо социальное. До сих пор я воспринимала окружающих как должное. Как большинство жителей Земли, я лет с пяти целыми днями была среди людей — в школе, в колледже, на работе. И вот впервые в жизни я день за днем одна-одинешенька торчала в четырех стенах.

После пяти сеансов КПТ я решила бросить.

— Полная фигня, — заявила я доктору Дж., которая по-прежнему оставалась бесстрастной как рыба. — Они скачут по верхам и все упрощают. Вы подумали о чем-то плохом? Выбросьте это из головы и подумайте о хорошем. Улыбайтесь — и обретете счастье. Найдите свою собственную дорогу к радости. Сделайте доброе дело. Составьте список своих успехов за сегодня. Это не лекарство, а пластырь. Это все равно что заклеивать трещины в стенах обоями. Всякое поражение представляется как победа, каждый провал — как выход на новые возможности. Да, некоторое время это работает. Но потом понимаешь, что сила позитивного мышления сильно преувеличена. Что вся эта «психология позитива» — чушь собачья.

— Некоторым помогает.

Как же она меня бесит!

Психоанализ, преимущества которого я как раз испытывала на себе, коренным образом отличался от КПТ. Он родился из открытий Фрейда, сделанных сто лет назад. Согласно теории Фрейда, нами движут в первую очередь подсознательные мотивы. Импульсы, мысли, желания и страхи, которые мы даже не отслеживаем и не осознаем, очень сильно влияют на наши поступки и отношения с людьми. Я вычитала в Интернете, что психоанализ — самая сложная форма «лечения словом». Он ставит перед собой самые далеко идущие цели. Психоаналитик стремится вывести на поверхность подводные течения нашей психики и продемонстрировать, как они влияют на наши отношения с людьми. А если мы видим корни своей проблемы, значит, нам легче ее решить. Можно сказать, это противоположность «теории позитива», — вместо того чтобы игнорировать негативные эмоции и неудобные чувства или пытаться превратить их в положительные, мы подробно их прорабатываем и выясняем, откуда у них ноги растут. Психоанализ ведет к изменениям на глубинном уровне и способствует эмоциональному развитию — в этом его отличие от других видов психотерапии. Короче говоря, в ходе психоанализа мы выясняем, почему мы чувствуем то, что чувствуем, боимся того, чего боимся, думаем о том, о чем думаем, и делаем то, что делаем. В научной литературе подчеркивается, что для достижения результата между терапевтом и пациентом должна установиться прочная связь. Вот только мне никак не удавалось наладить хоть какой-то осмысленный контакт с доктором Дж.



Я поведала ей, что несколько лет назад в Нью-Йорке взяла интервью у человека, который стоял у истоков КПТ.

— Он сказал, что я чокнутая рохля, жаждущая любви.

Я надеялась, что она хотя бы улыбнется, — но куда там.

— Впрочем, потом он заявил, что абсолютно все люди — чокнутые. Полные идиоты, все до единого. И это мировая звезда психотерапии!

Она не попросила меня выложить ей все подробности, просто сидела и пялилась на меня как на циркового уродца, но я все равно продолжила говорить.

На момент нашей встречи Альберту Эллису был девяносто один год. Недавно, в возрасте девяноста трех лет, он скончался. Его называли одним из самых выдающихся психотерапевтов мира. Американская ассоциация психологов включила его в список самых влиятельных специалистов двадцатого века (после Карла Роджерса и перед Фрейдом).

После интервью я посетила один из его семинаров, вокруг которых шли ожесточенные споры. Каждую пятницу вечером на протяжении тридцати лет Альберт Эллис демонстрировал свои психотерапевтические приемы на двух добровольцах перед аудиторией примерно в сто человек. Эллиса называли Ленни Брюсом среди психологов, а его семинары по пятницам заслужили прозвище «шоу-терапии». Специалисты по КПТ обычно дружелюбны и стараются поддержать пациента, но Эллис был исключением из правила. Впрочем, свою резкость он компенсировал обаянием и чувством юмора. Я решила, что такой шанс выпадает раз в жизни. Рассудив, что меня здесь не знают и до моего дома — тысячи километров, я вызвалась добровольцем и поднялась на сцену. Впоследствии он выдал мне запись нашего разговора. Я рассказала доктору Дж., как выглядело наше общение.

— Я (ору в микрофон, поскольку Эллис глуховат). Я вечно боюсь, что меня отвергнут.

Эллис. Это как?

Я. Ну, например, я никогда не приглашу мужчину на свидание, потому что боюсь, что он мне откажет. И я никогда не дам мужчине понять, что он мне нравится, — вдруг окажется, что я не нравлюсь ему?

Эллис. А что бы ты почувствовала, если бы мужчина отверг твои авансы?

Я. Ой, ну кошмарно, конечно. Это было бы такое унижение. Я бы ощутила себя никчемной. Никому не нужной. Мне было бы стыдно.

Эллис. Знаешь, кто ты? Очередная чокнутая рохля, которая жаждет любви. (Начинает напевать песенку собственного сочинения «Я просто рохля».) В этом городе их полно. В твоем, наверное, тоже. Ты просто дурочка, которая ищет любви и одобрения окружающих. Но почему это все должны любить Лорну и одобрять ее действия? А? Ты что, Господь Бог? Ты такая же, как все, — в голове у тебя полный бардак. Конечно, некоторые парни тебя отвергнут. И есть лишь один способ перестать этого бояться — привыкнуть к этой мысли. Если ты кому-то не нравишься, это не значит, что ты ничтожный червяк. Если тебя отвергли, есть два варианта действий: вздохнуть и сказать: «Что ж, не повезло» — или без конца ныть и плакаться. Ты, видимо, выбираешь второе. «Ах, как ужасно, я никуда не гожусь, это невыносимо, меня отвергли, я никчемная неудачница. Никто меня не любит. Никто не любит бедняжку Лорну. У-у-у-у!»

Я ошарашенно молчу.

Эллис. Не волнуйся, думаю, что смогу подправить тебе мозги, но тебе придется много работать. Задницу рвать.

Я по-прежнему ошарашенно молчу.

Эллис. Во-первых, мы выработаем у тебя иммунитет к отказам. Когда вернешься домой в Глазго, иди в какой-нибудь бар и присмотри несколько мужиков, которые точно пошлют тебя куда подальше. Пригласи их на свидание и добейся, чтобы тебе отказали. Потом выбери еще десяток мужиков и получи еще десять отказов. Повтори это еще раз — и поймешь наконец, что если тебя отвергли, то это хоть и неприятно, но не смертельно.

Я. Хм-м-м…