Пол Бродёр. На Багамах


Впервые опубликовано в журнале «Playboy», №8, 2001


Седобородый Колумб ладонью вверх протягивает руку парочке индейских вождей, несущих луки. Поблизости гологрудые туземки растирают маис. На Колумбе нагрудник кирасы, бриджи и пурпурный плащ. Под мышкой у него шлем с забралом, блистающий великолепием алого плюмажа. Сабля — в ножнах.

Фаустман с женщина в солнечных очках от Армани, строгой шелковой блузке с открытым воротом, золотистых парчовых брюках в обтяжку и сандалиях на высоком каблуке поднимаются по лестнице к бару и ресторану на втором этаже международного аэропорта Нассау. Женщине — в руках у нее сумочка от Гуччи — за тридцать. У нее загорелое и слегка осунувшееся лицо, черные блестящие волосы забраны наверх в шиньон, а потрясающей фигуре сильно недостает полноты. Она тоже летела сегодня утренним рейсом «Дельты» из Ла–Гуардии — в одном самолете с Фаустманом, — и полетит «Багамас–Эйр» днем туда же, куда и он, — на Элевтеру. Она тоже направляется на остров Гавань. Фаустман узнал об этом, стоя у нее за спиной в очереди за билетами. И там же, пробужденный ее роскошно позолоченным крупом от грез о том, как забрасывает удочку на рыбу–лисицу, он предложил ей составить ему компанию и выпить. Подобно Колумбу он высок, бородат, осанист, ему за сорок. Только вместо шлема с забралом несет портфель–дипломат и алюминиевый тубус с разборной удочкой для лова на муху. Чтобы поддержать разговор, пока они поднимаются, он рассказывает женщине, что иногда таможенники требуют открыть тубус и вывалить все содержимое для досмотра, когда он возвращается в Штаты. Ни Фаустман, ни женщина фрески за спиной не замечают.

Уже в баре женщина перегибается к нему, чтобы прикурить, прикрывает его руку своей, защищая огонек от сквозняка, — ногти у нее остро заточены, — и просит у официанта стакан чаю со льдом. Фаустман заказывает пиво.

— Джек, — представляется он. — Джек Фаустман. Я летел «Дельтой» из Нью–Йорка. И тоже на остров Гавань.

Женщина бросает взгляд на алюминиевый тубус, который он водрузил между ними на столик из огнеупорной пластмассы.

— Рыболов Фаустман, — роняет она. В ее голосе слышится какая–то безжизненность, а в лице читается утомление.

— Фаустман — охотник на рыбу–лисицу, — с улыбкой поправляет он.

Женщина отодвигает стул от столика и кладет одну ногу на другую. Босая нога подрагивает у края поля зрения Фаустмана. Стой он сейчас на полосе отлива, уже давно бы забросил — он обычно реагирует на малейшее движение, на тень, думая, что приближается добыча.

— Известный повсюду как Джек–Лисолов, — добавляет он.

Женщина смеется. На острове Гавань такие обращения обычно оставляют горстке профессиональных гидов, знаменитых тем, что у них радары вместо глаз, что они могут провести шестом свои ялики так, что ни одна волна не плеснет, что, когда рыба близко, они каменеют в неподвижности, как памятники выдержке.

— Вы часто ездите на остров? — спрашивает она.

— Когда только удается.

— Я тоже. Странно, что мы раньше не встречались.

— Наверное потому, что я все время на отмелях.

— Рыбу–лисицу ищете?

— Скорее, выслеживаю.

— Звучит зловеще.

— На лисиц нужно нападать из засады, — объясняет Фаустман. — Они же возникают из ниоткуда. И глазом моргнуть не успеешь, как спугнешь.

— Мудро с их стороны — блюсти такую осторожность. Хищников на них хватает.

— Ну, я–то ловлю и выпускаю, — говорит ей Фаустман. — Я отпускаю своих лисиц.

Женщине, похоже, это забавно. Ее нога подрагивает.

— Ловлю и выпускаю, — задумчиво повторяет она.

— В реальной жизни я преподаю морскую биологию. В Институте океанографии на Лонг–Айленде. Моя специальность — омоложение кораллов.

— Как вы сказали?

— Омоложение кораллов, — медленнее повторяет Фаустман.

— Вы имеете в виду — таких кораллов, из которых рифы? Которые я увижу, когда завтра утром выйду на пляж?

— Таких кораллов, из которых сделаны рифы, из которых сделан вот этот песок. Поэтому он такой розовый.

— Расскажите мне, как им это удается, — просит она.

— Рифы выстроены из известняковых отложений и скелетиков бесчисленных полипов и других крошечных организмов. Они умирали и оседали на океанское дно сотни миллионов лет. А у песка цвет такой — из–за измельченных окаменелых известковых красных водорослей. Так вышло, что эти организмы доминируют с наветренной стороны острова.

— Какой облом — знать, что загораешь на кладбище.

— Но еще больший облом — в том, что рифы острова Гавань и во многих других местах по всему миру убивают: переловом рыбы, загрязнением, парниковым эффектом. В моей лаборатории мы выращиваем генетически прочные подвиды кораллов, которые можно пересаживать на мертвые и умирающие рифы и тем самым оживлять их.

Женщина зевает, делает глоток ледяного чая.

— Как же вы кораллы в лаборатории выращиваете?

— Мы импортируем образцы из разных частей света и подвешиваем их на ниточках в специально обогреваемых бассейнах. А потом ждем, пока полипы и водоросли не размножатся.

— Увлекательное занятие, — произносит женщина.

— Скажите об этом Национальному фонду поддержки науки. Благодаря правительственным сокращениям расходов мы едва не теряем все свои гранты на исследования. А это значит, что мне, вероятно, к концу года придется закрыть лабораторию.

Нога женщины перестает дрожать.

— А предположим, кому–нибудь захочется ввозить в Штаты кораллы — отсюда, с Багам? — спрашивает она. — Это можно будет сделать?

— А почему нет? — отвечает Фаустман. — При условии, что багамское правительство разрешит.

Женщина ставит стакан чая на стол и ледяными кончиками пальцев касается руки Фаустмана.

— Я знаю на острове одного человека, с которым вам нужно познакомиться, — говорит она.

Разволновавшись от интимности ее прикосновения, Фаустман начинает рассказывать о новой книге, которую сейчас пишет, книге о злоключениях коралловых рифов — это четырехсотстраничный лабиринт аннотаций и редактуры, который, благодаря маниакально–навязчивой природе научных исследований вообще, сейчас занимает его дипломат вместе с приманкой для рыбы–лисицы. Женщина перебивает его — улыбкой, мягким нажатием кончиков пальцев. Ее зовут Беатрис, она редактор карибского отдела в нью–йоркском туристическом журнале, а на острова летит к друзьям.

— Беатриче, — говорит Фаустман. — Она была музой Данте. Его идеалом женщины.

— И божественно свела его с ума, насколько я слышала.

— До самых стихов.

— Правда, в кино ее могла бы сыграть Эмма Томпсон?

— Да, в самом деле, — спохватывается Фаустман.

— Я кино обожаю, — говорит женщина.

По пути вниз на посадку двадцать минут спустя они лицом к лицу сталкиваются с фреской на лестнице.

— Вот вам карикатура, — говорит женщине Фаустман.

— Я вижу Колумба, — отвечает она, — который надвигается на дикарей. Совсем как в «Нэшнл Гео».

— То, что вы видите, — жульничество. Колумб предаст этих индейцев, отправит их на судах работорговцев на рудники Эспальолы.

— Вы думаете об истории, — смеется в ответ Беатрис, — а я — о том, как возбуждает голая грудь.

* * *

Желто–голубой «Конвэйр» отрывается от земли и набирает высоту над круизными лайнерами у Причала Принца Георга, пролетает над Райским островом и, забираясь все выше, заваливается к северо–востоку, прямо над бирюзовым морем. Фаустман и Беатрис сидят на последнем ряду, сразу за пульсирующими турбинами, и обсуждают, какие эпизоды можно вставить в сценарий, который она собирается писать.

— Мне хочется, чтобы действие происходило на Багамах, — говорит она.

— А смысл в чем? — спрашивает Фаустман.

— А смысл в том, чтобы слинять из этой глянцевой туристической хренотени, пока у меня не наступила передозировка от красот и восторгов коралловых рифов, которые вам так хочется спасти. Мой главный редактор каждый месяц вынуждает меня кропать столько хвалебной тошнотины о «Клубе Кариб», что и крокодил захлебнется.

— Нет, я имею в виду, о чем фильм будет?

— Может быть, что–нибудь историческое. Есть предложения?

Предложение у Фаустмана такое: начать с конкистадоров, они грабят деревушку, мужчин — в цепи, женщин насилуют. А следом — долгий план: на волнах в кильватере судна работорговцев покачиваются тела самоубийц, бросившихся с борта.

— Слишком трагично, — говорит ему Беатрис. — И слишком давно.

Фаустман размышляет о том, что в первой главе его книги о коралловых рифах рассказывается о медленном накоплении кальциево–карбонатных отложений, которые через целую уйму времени стали превышать три мили в толщину.

— А если начать с Пиратской Республики в Нассау?

— Если вы хотите предложить тех пиратов, которые своих жертв по доске над морем заставляли ходить, то это уже много раз показывали.

— Тогда, боюсь, идеи кончились, — признает Фаустман.

— Попробуйте свободные ассоциации. Вам известно, что кроме мужчин были еще и женщины–пираты?

— Нет. Я этого не знал.

— Как насчет пиратов–лесбиянок?

— Да, об этом я не подумал.

— Срывают с испанских грандов сапоги с бриджами и насилуют их рукоятками кортиков.

— Звучит довольно дико, — небрежно произносит Фаустман, точно ведет такие беседы постоянно.

— Это я вас расшевелить стараюсь. Что приходит вам в голову, когда я говорю: герцог и герцогиня?

— Виндзор и Уоллис. Они провели здесь все военные годы, когда он губернаторствовал на Багамах.

— Да забудьте вы о реальности хоть на минутку. Отдайтесь на волю волн.

— У меня мозг не так плывуч, как ваш.

— Представьте себе: герцог за руки и за ноги привязан к кровати в Доме Правительства. Спросите себя — что он делает в таком неудобном положении?

— Что он делает в таком неудобном положении?

Беатрис вздохнула.

— Он же в групповой оргии! С одной стороны — шофер, с другой — фрейлина, а деловая герцогиня всем заправляет. Приказывает всем, что делать и когда меняться партнерами.

— Похоже на порнографию.

— А мы стремимся к развлечениям для взрослых — но с концепцией. Смесь секса и истории.

— Вы имеете в виду — секс как история?

— Ну, наконец–то сообразили, — улыбается Беатрис.

Фаустман решает наилучшим образом воспользоваться такой оценкой, поскольку обзор его собственной личной жизни за последние шесть лет мало что дает. Жена ушла к ихтиологу, проворно делавшему карьеру в Скриппсе, и главными моментами у Фаустмана за эти годы были лихорадочная случка на лестнице с одной из его выпускниц, семейный уикенд, проведенный с матерью другой студентки, и спорадические свидания с несчастной женой коллеги из отдела прибрежных течений. Он что угодно готов отдать за то, чтобы отбросить свою академическую сдержанность, самоуверенно склониться к обнаженному уху Беатрис и прошептать что–либо достаточно похотливое, чтобы разбередить ее явно сладострастную душу.

Самолет уже начинает снижаться. По левому борту в иллюминатор уже видны белые крыши Испанских Колодцев, справа — тощая голень острова Течения, под ними — опасные на вид рифы.

— Если б мы летели дольше, в сценарий можно было бы побольше сцен вставить, — говорит Беатрис. — Например, что у герцогини есть любимое занятие: пока ее употребляет шофер, смотреть, как фрейлина обрабатывает герцога.

Фаустман, лишившись дара речи, не сводит глаз с ее упакованного в позолоту бедра, воображает развитие всевозможных сценариев и тихо радуется, что он сидит, а не стоит.

— А как вы отнесетесь к тому, что мы продолжим за выпивкой и обедом? — спрашивает он. — Выпьем в «Коувсайде», пообедаем в «Бэйвью»? А если захочется жареного — то в «Анжелике»?

За иллюминатором ослепительно сияют на солнце широкие песчаные отмели Северной Элевтеры, где Фаустман планировал устроить себе передышку от созерцания массового уничтожения кораллов рыбаками, вооруженными хлорной известью, где собирался ждать затаив дыхание, пока не появится, точно призрак в прозрачной, как джин, воде, рыба–лисица — тонкая на вид, словно блик солнца, который сама же и отражает. Тем не менее, то, о чем он мечтает сейчас, уже имеет мало общего с торпедообразными тенями, подплывающими к нему под покровом воды, захлестывающей отмели. Он видит себя и боттичеллиевскую Беатриче — в экстазе под простынями, в комнате, где душно от аромата розовых гибискусов.

— Великолепно, — отвечает Беатрис. — Я вам позвоню, как только доберусь до своих хозяев.

— Я остановился в одном из коттеджей на Виндсонг–Бич, — сообщает ей Фаустман.

* * *

Самолет приземляется под пронзительный визг колес, за которым следует рев обратного хода турбин. Подкатывая к желтому саманному зданию с облупившейся краской, которое служит здесь аэропортом, он проезжает мимо разграбленного остова «ДС-3», задравшего нос к небесам у самой рулежной дорожки, точно готового ко взлету.

Полицейский в темно–синих брюках с лампасами и безупречно–белой гимнастерке ставит штамп в паспорт Беатрис, а потом отмахивается: проходите. То же самое он проделывает с Фаустманом. Тот, не спуская глаз с ее волнообразной походки, плетется следом, точно вьючный мул. Выйдя из аэропорта на улицу, они забираются на заднее сиденье побитого «бьюика», и такси, подскакивая на ухабах, везет их милю по корявому асфальту к известняковым причалам, а там видавший виды катерок уже поджидает их и остальных путешественников. Вскоре бак начинает подбрасывать к небесам, и они мчатся через всю гавань к Данстертауну, разбрызгивая татуировки морской пены и таща за собой ослепительные длинные волны. Зыбь и рев пары навесных движков «Ямаха» не дают разговаривать. Фаустман наблюдает, как Беатрис подбрасывает вверх и швыряет вниз, точно она скачет на норовистой лошадке, и успокаивает бурю в собственной груди, воображая, как в морских глубинах размахивает своим веером Венера.

Десять минут спустя катер причаливает к площадке лестницы у розового здания таможни на Правительственном Пирсе Данстертауна. Как обычно, собралась небольшая толпа — портовые грузчики, водители маршруток, мальчишки на великах, несколько туристов в шортах и шляпах от солнца. Фаустман узнает одного таксиста: мрачнолицего мужика, которого все зовут Сержантом, — и отвечает на его суровый кивок. Рядом на корме стоит Беатрис и смотрит на «мерседес», остановившийся на вершине лестницы. Шоферу, здоровенному чернокожему в охватывающих лицо темных очках, уже передают ее багаж. Вот она улыбается Фаустману, кладет руку ему на плечо, а другую отдает в массивную лапу, протянутую с причала этим громилой. Она быстро протискивается мимо него, ступив на сушу, и сандалии на высоких каблуках, одна за другой возносят ее захватывающие ягодицы на вершину лестницы. Плавно скользнув мимо внезапно расплывшегося в улыбке Сержанта, она идет к «мерседесу» и, пока Фаустман нашаривает в бумажнике три купюры по доллару, чтобы заплатить лодочнику, исчезает внутри. Фаустман еще роется в кошельке, ошарашенный тем, как золотая задница уплывает от него, точно закат по волнам, и тут кто–то хлопает его по локтю. Лодочник хочет денег.

К тому времени, когда он тоже взбирается по лестнице и спрашивает Сержанта, кто хозяин «мерседеса», машина медленно выезжает с пирса и сворачивает на Франт–стрит.

— Грек хозяин, — отвечает Сержант. — Который все пальмы привез.

— А женщина в золотых брюках?

— Это Беатрис.

— Она женщина грека?

— Приезжает в гости.

Фаустман уже слыхал об этом человеке — жирном пароходном магнате и предпринимателе из Пирея с длинной фамилией и целым флотом ржавых танкеров. Грек скупал недвижимость по всему острову с тех самых пор, как ураган Эндрю разломал в щепы все величавые пальмы, сравнял с землей отели и снес половину крыш Данстертауна. Грека окружают обычные островные слухи, разжигаемые горничными и садовниками, что работают в поместье, которое тот обустраивает в северной части острова: мол, в кронах пальм, которые он импортирует, прячут контрабанду, слишком часто и таинственно летает в Нассау его гидросамолет «Грумман», а с моторной яхты, курсирующей в Майами и Форт–Лодердэйл, где у него частный док, сходят женщины экзотической наружности. Фаустман неожиданно чувствует, что его день дает слабину — точно леска, грузило с которой сорвала слишком тяжелая рыбина, а в его случае — греческий магнат, у которого денег хватает ввозить сюда целыми пароходами пальмы из Латинской Америки, с Манхэттена — восхитительную задницу Беатрис, и бог знает что еще и откуда.

Сержант вытягивает шею и прикрывает ладонью глаза, следя за парой маленьких аэропланов, снующих взад–вперед над бухтой.

— Что тут происходит? — спрашивает Фаустман. — Зачем они гоняются друг за другом?

— Самолеты для борьбы с наркотиками, — отвечает Сержант. — У них учения.

— Зачем?

— Наверное, предупреждают.

— Кого?

Сержант вращает глазами.

— Кого–то здесь внизу.

— А о чем?

— Что–то упадет.

Фаустман узнает иносказание и больше вопросов не задает. Он видел залитые бетоном бочки, изрывшие всю крошечную взлетную полосу местного аэродрома, безлунными ночами наблюдал, как вертолетные прожекторы обшаривают бухту, на острове Ската ему попадался вынесенный на сушу морской мусор, изрешеченный пулями, а когда он ловил рыбу на отмелях Элевтеры, приходилось больше чем единожды растворяться в мангровых зарослях, если ему чем–то не нравилась подходившая к берегу лодка.

Но настроение улучшается, когда он уходит с пирса. Взор его приветствуют кляксы красок, точно соскобленные с палитры Гогена. По склону сразу за набережной карабкаются ярусы коттеджей с пылающими на солнце крышами из белой черепицы, над которыми нависают листвой гигантские фиговые деревья. За каждой стенкой — душистые сады, их населяют потрясающие цветы: алые гибискусы о пяти лепестках, оранжевые трубки испанской кордии, лиловые колокольчики бугенвиллии. Их все часто навещают колибри с раздвоенными хвостиками, они летают боком и задом, и страдающие от жажды банановые поползни, висящие вниз головой на хрупких стеблях, точно оступившиеся канатоходцы. При виде этих крохотных тропических существ душа Фаустмана взмывает ввысь, а шаг убыстряется. Через пять минут он уже поселяется в коттедже на Виндсонг–Бич. Еще через час, с полностью снаряженной удочкой, шагает по отмелям за полуразрушенной городской электростанцией.

Здесь тайный мир его мечтаний — ярко освещенная арена, на которую собираются за добычей хищники всех мастей, включая его самого. Здесь, оставив солнце за спиной, сдвинув козырек пониже на солнечные очки, он озирает лабиринт света и тени, что расстилается перед ним, присматривается к малейшему движению в ковре морской травы, закрывающем дно, ждет — вот–вот серые тени проступят на прогалинах голого песка, — изучает мелкие ямки в песке — там его добыча недавно искала пищу, — старается не забыть, что малейшее противотечение взъерошенной ветерком поверхности воды, мельчайшая рябь — уже могут предвещать появление рыбы.

В этот день, тем не менее, сосредоточенность его направлена на совсем другое. Внутренний взор его скован, он никак не может оторваться от роскошной груди Беатрис, от ее изящных бедер — такое тело вдохновило бы и Микеланджело. Пытаясь выбросить ее из головы, он возобновляет наблюдение за водой впереди, как раз когда плоская траектория закатного света бликует на серебристых хвостах нескольких рыб–лисиц, зарывшихся головами в песок в пятидесяти ярдах от него. Хвосты подергиваются и исчезают, оставив на поверхности лишь легкую волну, нервное мерцание — оно мечется из стороны в сторону, но неуклонно приближается.

Фаустман ждет, пока эта трепетная полянка не окажется футах в шестидесяти от него, быстро взмахивает удочкой, выдергивает в воздух «розового чарли», которого все время держал большим и указательным пальцами, и, попустив лесу еще одним лишним замахом, отправляет наживку в воду. Та попадает в самую сердцевину едва различимой суматохи, от которой не отрывается его взгляд. Вскипает тревога, хорошо слышится плеск. Спутные струи испуганных рыб разлетаются по остекленевшей отмели — по зеркалу, в котором Фаустман воображает Беатрис, поддающуюся всевозможным обольщениям на вилле греческого магната.

* * *

Он только что вышел из душа и вытирается, когда звонит телефон. Это Беатрис — она от него в паре миль, но из–за треска статики, постоянно прерывающей связь на островах, кажется, что говорит с другого континента.

— Видели бы вы там самого себя, — говорит она ему. — Похожи на одну из тех цапель с негнущимися шеями. Мы с Мефом наблюдали за вами в его телескоп из беседки.

— С Мефом? — переспрашивает Фаустман.

— С моим хозяином. Меф — это сокращенно Мефисто, а Мефисто — сокращение его настоящего имени, которое все равно слишком длинное. Я рассказала ему, как вы в своей лаборатории импортируете и выращиваете кораллы. Ему интересно с вами познакомиться. Говорит, что вы можете быть как раз тем человеком, который ему нужен.

— Зачем он хочет со мной встретиться? — спрашивает Фаустман, хотя сердце его подпрыгивает от возможности увидеть ее снова.

— Меф планирует обустраивать остров, поэтому скупает здесь участки и сажает пальмы. Он хочет с вами поговорить о спасении рифов — чтобы можно было доставить сюда судно со стеклянным дном и привлекать ныряльщиков. А кстати — что вы делаете? Я имею в виду — прямо сейчас?

— Прямо сейчас я вытираюсь, — отвечает Фаустман.

— Ммммм, — тихо произносит Беатрис. — Давайте попробуем еще немного свободных ассоциаций. Назовите слово. Любое слово.

— Полотенце, — говорит Фаустман, завязывая его на бедрах.

— Мокро?

— Целиком.

— Твердо?

— Что?

— Опустите глаза, глупенький.

— Ну–у…

— Хотите порыбачить?

— Да, — хрипло отвечает Фаустман.

— Тогда держите удочку наготове, я сейчас приеду.

Ожидание — сплошная агония, лихорадочное предвкушение, в котором взлеты чередуются с падениями. Пытаясь сохранить спокойствие, Фаустман наливает себе барбадосского рома, залпом проглатывает половину и вяло опускается на диван. Обрушилась тьма. Воздух, пульсирующий в окне коттеджа, тяжел от аромата жасмина и ночного эхиноцереуса.

Через двадцать минут входит Беатрис — на ней прежние сандалии на каблуках, розовато–бежевые брюки из шелка–сырца, голубая хлопковая майка–безрукавка и неудержимая улыбка.

— Послушайте, если мы с Мефом разыграем эту штуку так, как нужно, она может изменить всю нашу жизнь! — восклицает она.

Фаустман смотрит на нее так, точно она — привидение со страниц одного из тех журналов, которые он читает, когда ходит в парикмахерскую.

— Вы о чем?

— Я о деньгах. О куче денег. Мне хватит послать к черту свой журнал и сделать кино. А вам хватит на то, чтобы и дальше спасать свои коралловые рифы.

— Слишком неправдоподобно все как–то. Что нам для этого нужно сделать?

— Подробности Меф вам растолкует завтра вечером. Он приглашает вас на ужин.

— Об этом парне здесь ходят разговоры. О том, что он тут затевает.

— Чем бы оно ни было, я уверена: это будет на пару шагов опережать всех остальных. Когда я уходила, он по телефону двигал идею освоения рифов министру морского чего–то в Нассау.

— Быстрый парень, а?

— Я же говорю — на два шага впереди.

— А вы уверены, что здесь нет никакой ловушки?

Беатрис носком сандалии приподнимает с Фаустмана полотенце и бросает быстрый взгляд на его съежившуюся эрекцию.

— Ловушка только в том, что нам с вами можно будет вместе проводить на Багамах много времени.

Фаустман вспоминает тоску своей институтской жизни, воображает жизнь на Багамах с Беатрис и понимает то, что, должно быть, чувствовали алхимики, когда удавалось смешивать эликсиры, обещавшие превратить простые металлы в золото.

— Подумайте, как нам будет весело.

Фаустман думает, как им будет весело, и чувствует, как крепнет под мокрым полотенцем.

— Помяните мое слово, — говорит Беатрис, — вам понравится со мной.

Фаустман смотрит, как она сбрасывает сандалии, спускает брюки, переступая с ноги на ногу.

— Это предварительный просмотр, — объявляет она, оттягивая большими пальцами резинку трусиков, скатывает их с великолепных ягодиц, опускает ниже колен и роняет на лодыжки.

Фаустман откидывает голову назад и допивает ром, точно глотая приворотное зелье. Отбросив трусики пальцами ноги, Беатрис опускается перед ним на колени, залезает под полотенце и берет его в руку. Фаустман закрывает глаза — неужели это действительно происходит?

— Начало сеанса, — бормочет она и зарывается в него глубже.

* * *

К тому времени, как Фаустман просыпается на следующее утро, его страсть к изучению береговых отмелей сменяется желанием продолжить глубоководные приключения с Беатрис. Они возобновляются немедленно и продолжаются весь день, а вечером маршруты экспедиций доводят (его, по крайней мере) до ненанесенных на карты глубин: он идет на ужин к Мефисто. Появляется он в восемь — по дорожке, обсаженной алламандами и синими бенгальскими трубами, его подвозит Сержант. Дверь открывает стройная, как манекен, жена Мефисто Марго — только что из Парижа. С нею рядом — Беатрис, подставляет Фаустману щеку для поцелуя. На обеих женщинах полупрозрачные наряды, под которыми, как видно, ничего больше нет.

— Какая роскошная ночь, — говорит Беатрис. — Мы накрыли у бассейна.

Грек — огромное туловище упаковано в махру — возлежит на ротанговой лежанке в мелком углу бассейна. В приветствии он поднимает лоснящиеся пальцы от блюда с горой жареных креветок и салсы. На лице его, непостижимо лисьем и андрогинном одновременно, — вялая улыбка. Рядом лежит видеокамера

– Bienvenue a notre pecherie[1], — произносит он, указывая Фаустману на ведерко со льдом и бутылку шампанского. — Беатрис нам рассказывает, что вы — ученый и спортсмен.

– Un savant sportif[2] — с понимающей улыбкой добавляет Марго.

Фаустман наливает себе бокал «Дом Периньон».

— За божественную Беатриче, — поднимает бокал он.

– Comme il est galant[3] — хрипловато шепчет Марго.

— Моя жена отдает должное вашему обаянию, — говорит Мефисто. — А я — вашим стараниям сохранить коралловые рифы. Я так понял, что вы пишете об этом новую книгу? Вашу предыдущую я получил сегодня «Международным Экспрессом». Поразительнее всего ваш образ кораллов как океанских тропических лесов.

Фаустман, редко встречающий людей, знакомых с его работой, польщен до такой степени, что умудряется пробормотать несколько робких слов признания и благодарности.

— Но это же мы должны вас благодарить! — говорит Мефисто. — Нам нужно знать, что следует делать, чтобы спасти рифы, окружающие наш прекрасный остров.

Такие разговоры Фаустману как раз по душе.

— Для начала, нужно остановить стоки с дорог — от него вода замучивается и мешает процессу фотосинтеза. Во–вторых, нужно найти способ убедить местных рыбаков не пользоваться «хлороксом», чтобы глушить люциана и морского окуня, и выцарапывать лангустов из расщелин в кораллах. И, наконец, нужно найти тех, кто готов будет выращивать здоровые кораллы в резервуарах и прививать их на умирающие рифы.

— Первая проблема будет решена, когда я проложу настоящую канализацию и построю очистную станцию, — отвечает Мефисто. — Вторая — когда все рыбаки острова будут работать у меня. А третью может решить такой человек, как вы.

— Такое предприятие будет очень сложным и затратным, — говорит Фаустман. — Образцы кораллов с острова Гавань нужно будет доставлять в Штаты не больше чем за одни сутки в запечатанных и изолированных контейнерах, чтобы сохранить температурный режим. Трансплантаты, выращенные из этих образцов, придется доставлять обратно тем же способом и кропотливо прикреплять к скалам подводной эпоксидной смолой.

— Что вы говорите, — бормочет Мефисто. — Запечатанные контейнеры. Быстрая доставка. Да, конечно. Идеальное решение.

— Все это потребует одобрения как багамского, так и американского правительств. Большинство стран вводит строгий контроль за импортом и экспортом живых кораллов, поскольку в США и других местах существует черный рынок — их используют в аквариумах.

— Но власти обеих стран, без сомнения, одобрят доставку кораллов уважаемому профессору Фаустману из престижного Института океанографии.

— При условии получения всех разрешений никаких проблем быть не должно, — отвечает Фаустман. — Нам удавалось ввозить образцы из Персидского залива и других мест без особых трудностей.

— Значит, проект реален. — Мефисто с трудом возносится на ноги и направляется к чугунному столу со стеклянной столешницей.

Охлажденный суп из томатов и лаймов, следом — «шассань–монтраше» подаются парой островитянок в белых накрахмаленных платьях. Затем — «муле» и фенхель в сметанно–шафранном соусе, за ними — жареная спинка ягненка с тмином, которую запивают «Сан–Эстеф». Грек оказывается хорошим едоком — настоящим обжорой: он разделывает еду самозабвенно, что не дает развернуться застольной болтовне, обсасывает каждую хрупкую косточку до полного осушения, складывает у тарелки настоящее кладбище костей. Когда уносят тарелки первой перемены, Беатрис и Марго, сославшись на разгоряченность от насыщения, выскальзывают из своих прозрачных одеяний и погружаются в одних бикини в воду на ступеньки бассейна, чтобы немного остыть. Мефисто ковыляет обратно к лежанке, с тяжелым вздохом падает на нее и жестом приглашает Фаустмана поближе.

— Давайте поговорим теперь об условиях, при которых вы поможете мне превратить остров Гавань в рай, — говорит он.

Фаустман делает глоток «Сан–Эстеф», бросает взгляд на Беатрис — та шепчет что–то Марго на ухо.

— Сейчас его называют островом Кабан.

— Вульгарное название. Здесь не будет ни иностранных замков, ни фальшивых парков. Никакие многоэтажные отели не будут портить линию горизонта — только пальмы, которые я здесь посадил. Ни один прибрежный ресторан не будет закрывать величественной морской панорамы. Именно поэтому ваше участие окажется неоценимым. Вы сможете вырастить новые разновидности кораллов, которые восстановят наши погибающие рифы, посоветуете, как нам сохранить мангровые болота, окружающие наши знаменитые отмели с рыбой–лисицей, выступите омбудсменом тех великих даров, что вручил нам Господь.

Фаустман смотрит, как Беатрис и Марго плещутся в бассейне, и воображает, как сам ныряет к ним. Его отвлекает шевелящееся где–то в глубине легкое беспокойство.

— А транспортировка кораллов? Кто будет следить за нею?

— Кто, кроме меня? Вместе с багамскими властями. Которые, как вы заметили, должны дать разрешение на вывоз кораллов, а после будут довольствоваться тем, что все строго соответствует правилам.

— Так они уже согласились на ваши планы переустройства острова?

— Скажем так — у меня есть кое–какие связи в Нассау. Как бы то ни было, mon cher[4] здесь на Багамах правительство рано или поздно всегда все одобряет. Вся хитрость в том, чтобы убедить их одобрить раньше, а не позже. Именно поэтому для того, чтобы начать этот проект, мне нужен человек с вашими регалиями.

— Лишь бы не было ни малейшей возможности того, что я сам и мой институт окажутся замешаны в каких–либо неблаговидных действиях.

— Будьте покойны, друг мой. Все будет делаться только так, чтобы не гарантировать вашему институту никакой иной роли, кроме помощи в лечении наших бедных больных рифов. Как только наше совместное предприятие встанет на ноги, и мы обустроим остров, нам представятся и другие возможности. Вообразите такую перспективу: на месте старой электростанции будет выстроена самая передовая в мире лаборатория по выращиванию кораллов. Станцию я сейчас выкупаю у местного правительства. Вообразите себя директором этого заведения. И в два — нет, в три раза большее жалование, чем то, что вы получаете сейчас.

Фаустман допивает вино и быстро смотрит на Беатрис и Марго. Ладонями они брызгают друг в друга водой. Фаустман воображает ряды резервуаров, наполненных кораллами всех мыслимых разновидностей — пурпурный лист, дерево из слоновой кости, оранжевая трубка, пещеристая звезда, сплавленные рога, хрупкое блюдце, гигантский мозг, бороздчатый гриб.

— Это соблазнительно, — говорит он Мефисто.

— Однако, вы колеблетесь. Вам, должно быть, требуется дополнительная компенсация?

— Вопрос не в деньгах.

— А в чем же тогда?

— Трудно сказать. В академической чистоте, должно быть.

— Но я же не душу вас прошу продать. Я просто прошу вас помочь омолодить наши рифы. Кроме того, что хорошего в вашей академической чистоте, если вы теряете гранты на свои исследования?

Фаустман замечает, что Беатрис и Марго избавились уже и от бикини.

— Это вы верно заметили, — отвечает он.

– Regarde les femmes[5] — шепчет Мефисто и тянется к видеокамере. — Их разве терзают соблазны?

Фаустман смотрит на двух женщин — они целуют друг друга, — прислушивается к тихому шелесту видеокамеры, когда та задерживается на словно изваянной груди Беатрис, блестящей от воды, на возбужденных сосках Марго, с которых стекают капли.

— Мне нужно время, чтобы обо всем этом подумать.

— Ну разумеется, друг мой. Думайте, сколько нужно. А пока следите за камерой.

Глаза в глаза, лица сближаются, Беатрис и Марго продолжают обнимать друг друга, но вот Мефисто шепотом дает режиссерские указания, и Беатрис подплывает к бортику бассейна, цепляется за облицовку, широко распахнутыми глазами смотрит прямо в объектив, а Марго приближается к ней сзади и начинает пальцами ласкать ее.

Не отрываясь от повернутого к Фаустману видоискателя камеры, Мефисто подбадривает их на арго, которого Фаустман не понимает. Беатрис отвечает стоном удовольствия, Марго — потоком слов на французском.

— Моя жена убеждена, что истинный морской биолог уже давно прыгнул бы в бассейн, — говорит Мефисто.

— Скажите ей, что дело не в том, что меня это не соблазняет, — отвечает Фаустман. — Просто я…

— Чувствуете скованность?

Фаустман делает глубокий вдох и кивает.

— Потому что женщина, возбуждающая вас, — моя жена?

— Возможно.

– Un savant scrupuleux[6] — говорит Мефисто жене. — Il lui faut plus de temps pour reflechir.

В ответ на это Марго подманивает Фаустмана кончиком языка.

— Что вы ей сказали?

— Я объяснил, что вам нужно больше времени на раздумья, — отвечает Мефисто. — Или вы уже подумали достаточно?

К этому времени Беатрис реагирует на услуги Марго, ахая от удовлетворения, вскрикивая в экстазе, вздрагивая от приближающегося оргазма. Не в силах сдержаться, Фаустман глубоко вдыхает ночной воздух, срывает с себя рубашку, брюки и белье.

— Вы точно не против?

— Но я в восторге! — восклицает Мефисто. — А Марго — еще больше меня. Неужели вы не видите, что рвение, которое она разжигает в Беатрис, — лишь зеркальное отражение ее собственных желаний?

Фаустман делает шаг к краю бассейна.

— Ну, раз вам все равно…

– C\'est tout entendu[7] — заверяет его Мефисто. — Но что вы можете сказать в ответ на мое предложение?

Фаустман долго смотрит на двух женщин, поджидающих его в нетерпении течки, готовится нырнуть.

— Хорошо! — кричит он. — Я согласен!

– Alors, depeches–toi![8]— отвечает Мефисто, направляя камеру на обнаженный зад Фаустмана. — Не заставляйте дам ждать. Погружайтесь, будто вы, как это говорится, — chez vous![9]

* * *

Две недели спустя по предложению Беатрис они с Фаустманом решают отпраздновать в баре международного аэропорта Нассау. Они направляются в Нью–Йорк, где Фаустман ожидает поздравлений коллег по Институту океанографии за то, что обеспечил контракт, который спасет лабораторию кораллов, а Беатрис намеревается заявить своему редактору, что уходит из этого бульварного листка навсегда. Несколько запечатанных контейнеров, за погрузкой которых в грузовой люк самолета «Дельты» до Ла–Гуардии они только что проследили, будут доставлены в институт незамедлительно. А если что–нибудь пойдет не по плану? Или, точнее, если выяснится, что кораллы делят место в контейнерах с чем–нибудь еще? Такая тревожная перспектива вдруг оказывается на самом пороге сознания Фаустмана, когда Беатрис, заказав пинья–коладу, ни с того ни с сего ставит его в известность, что когда контейнеры доставят, она и несколько деловых партнеров Мефисто собираются быть на всякий случай под рукой.

— Под рукой на случай чего? — спрашивает Фаустман.

— На случай торжественного открытия. — И Беатрис поднимает стакан, будто произносит тост.

— Ты имеешь в виду — открытия контейнеров?

— Чего ж еще?

Фаустману не хочется верить в то, что она явно хочет сказать.

— Секундочку, — говорит он. — Одну секундочку.

— Что–то не так? — спрашивает Беатрис, пристально гладя на него поверх края стакана.

— Не хочешь ли ты сказать, что в них — что–то еще, помимо кораллов и морской воды?

Беатрис хрипловато смеется.

— Тебе не кажется, что беспокоиться об этом уже поздно?

— Ты не ответила на вопрос.

— Откуда я знаю, что в контейнерах? Когда мальчики Мефисто их наполняли, тебя разве рядом не было?

— Не все же время, — уныло отвечает Фаустман.

— Значит, видимо, тебе просто не хотелось знать.

Пораженный наглой точностью этого заявления, Фаустман мысленно совершает скачок во времени — грузовой порт Ла–Гуардии, контейнеры обнюхивает немецкая овчарка, рвется с поводка, скулит, предупреждая хозяина…

— Назови мне слово, — говорит Беатрис, озаботившись его внезапной бледностью, стараясь отвлечь. — Любое слово.

— Собака, — рассеянно отвечает Фаустман.

— Не беспокойся. Собаки ничего не чуют через морскую воду.

— Значит, внутри действительно что–то есть! — восклицает Фаустман. Мысленным взором он уже видит таможенника, вскрывающего запечатанную крышку.

— Да возьми же ты себя в руки! — советует Беатрис. — У тебя просто нервы разыгрались. В первый раз так со всеми бывает.

— Что ты хочешь сказать — в первый раз? — стонет Фаустман: он никак не может поверить, что худший его кошмар подтверждается в этом разговоре.

— Меф собирается отправлять тебе много кораллов.

Осознание того, что такую же кошмарную тревогу придется испытывать еще и еще, лишает Фаустмана дара речи.

Беатрис ободряюще улыбается ему.

— Я разве не обещала, что мы с тобой много времени будем проводить на Багамах?

Когда они покидают бар и начинают спускаться в зал ожидания вылета, им вслед смотрят какие–то туристы, только что из Бостона. Ничего удивительного — на первый взгляд они потрясающая пара. Беатрис, снова в золотых парчовых брюках, спускается своей неподражаемо провокационной походкой: одна сандалия на каблуке за другой, держась за плечо спутника; а загорелый и мрачный на вид Фаустман с дипломатом в одной руке и алюминиевым тубусом в другой своим твердым шагом поддерживает ее текучий ритм. Если присмотреться, однако, становится видно, что он весь трясется и обильно потеет, а Беатрис положила ему на плечо руку поддержать не столько себя, сколько его.

Проходя под настенной живописью, Фаустман поднимает голову, смотрит на Колумба, вспоминает то жесткое суждение, которое вынес о нем, и понимает, что и сам пустился в такое странствие, из которого невозможно вернуться. И боль ужаса пронзает его кишки стрелой. Он сразу хватается за горло и ловит ртом воздух.

— Мне не очень хорошо.

— Ты должен взять себя в руки, — говорит Беатрис.

— Я не хочу в это ввязываться.

— Слишком поздно. Если ты только не собираешься сдаться таможенникам.

— Господи, — стонет Фаустман. — И о чем только я думал?

Беатрис коротко смеется.

— Вероятно о том, что сделаешь с Марго и со мной в том бассейне.

Фаустман не мигая смотрит на Колумба, пытаясь привести себя в порядок. Три часа спустя таможенный агент в Ла–Гуардии уже засучил рукава.

Проследив за его взглядом и надеясь немного расшевелить его, Беатрис тычет его в бок:

— Ты и Великий Первооткрыватель, — улыбаясь, говорит она. — Ты только что открыл новый свет.

Когда они подходят к таможенной стойке, Фаустман пропускает Беатрис вперед, а сам идет следом после того, как инспектор средних лет пропускает ее без проверки, а сам оценивающе смотрит вслед. Появление Фаустмана возвращает его к делам.