Деклан Хьюз
Дурная кровь
Кровь.
Однажды они взяли острый нож, и каждый полоснул лезвием себе по пальцам. А затем каждый получил метку – мазок на лоб каплей крови, красной, как горящие угли. Так они стали настоящими братьями, связанными не менее крепкими узами, чем единоутробные дети.
Но угли становятся пеплом, клятвы теряют свою силу.
Посмотрите на них теперь. Один еще дышит, но жизнь в нем едва теплится. Другой проклинает день, когда родился.
Если вы запланировали убийство заранее, это еще не означает, что удастся обойтись малой кровью. Когда, ослепленные яростью, вы сделаете это первым попавшим под руку инструментом – хотя бы гаечным ключом, который разобьет зубы, выдавит глаза, размозжит скулы; или отверткой, которая пройдет сквозь хрящи и порвет нервы, пробьет печень и селезенку, выпустит багровый пенящийся фонтан из разорванного горла, – когда убийство произойдет, вы даже не представляете, как много будет крови.
Судебная медицина различает шесть разновидностей следов: капли, брызги, потеки, полосы, пятна и лужи. Вот они все: капли на каменном полу, брызги на стенах, потеки на лампах и потолке, полосы, которые оставляет умирающий, когда пытается уползти от убийцы, пятна на капоте машины и воротах гаража и, наконец, темно-бордовая лужа под мертвецом.
Убийца плачет, рыдает над тем, что он сделал: невольные слезы, спазм, не от раскаяния, нет – от потрясения, от облегчения, от возбуждения при мысли о дивном новом мире, в который он проложил себе дорогу, о мире, в котором стало на одного человека меньше. Тыльной стороной ладоней он утирает слезы, пот со лба, текущие из носа сопли. Его дыхание все еще тяжелое, судорожно-прерывистое, похожее на всхлипывания. Он опускается на колени, запрокидывает назад голову, закрывает глаза.
Посмотрите на него теперь. Взгляните на его лицо: кровь, запекшаяся у корней волос, в бровях, в усах; кровь, скопившаяся в складках шеи и в ушах; кровь, делающая его избранным, первым убийцей, убийцей своего брата. Взгляните на счастливого варвара, который обнаружил смертельный изъян в творении Господнем: если же Каин смог восстать против Авеля и умертвить его, что же должно удержать всех нас?
Часть 1
Что ты наделал? Голос кровного брата твоего воззвал ко мне из-под земли.
Книга Бытия 4:10
Глава 1
В тот вечер после похорон моей матушки Линда Доусон поплакала у меня на плече, засунула язык мне в рот и попросила найти ее мужа. Теперь она лежала мертвая на полу в собственной гостиной, а по округе металось эхо полицейских сирен. Линду задушили: кровавая пена у рта, выпученные, налитые кровью глаза. Отметины на шее едва различимы, но все же можно разобрать, что орудием убийства стал шарф или галстук. Кожа ее уже начала приобретать синеватый оттенок, губы и уши совсем потемнели, пальцы скрючились и одеревенели. Невидящие глаза уставились сквозь стеклянную стену в небо.
Вой сирены достиг оглушительного крещендо и наконец смолк. Хлопнули дверцы машины, полицейские протопали по дорожке и принялись колотить в парадную дверь, а я все смотрел туда же, куда и Линда: на серое утреннее небо, на склоны холма вдоль колючей рощицы, мимо домиков георгианской эпохи, викторианских замков и современных особняков Каслхилла. Туда, где неделю назад все это началось.
Мы стояли на террасе гостиницы в Бэйвью и наблюдали, как огромная старая луна медленно поднимается над морем. У Дублинского залива в легком тумане мерцали городские огни. За дорогой, бегущей между заросших пожухлой травой и усыпанных мелкой морской галькой крутых склонов, виднелась пустынная железнодорожная станция. Красный свет семафора казался вечным. Все, кто были на похоронах, уехали, а я ждал, пока Линда закончит пить, чтобы отвезти ее домой. Но она не хотела уезжать. Распустила волосы, тряхнула головой и смахнула пряди, упавшие на лицо. Потом прищурила темные глаза, нахмурилась, надула губы, как будто обдумав все, наконец решилась сказать:
– Не могу я… Не могу провести еще одну ночь одна в этом доме.
Должно быть, что-то в моем взгляде подсказало ей, что теперь не самое лучшее время перекладывать проблемы на меня.
– О, Эд, прости. Тебе сегодня не до этого.
И вдруг она тихонько заплакала, словно потерявшийся ребенок, который слишком горюет, чтобы по-настоящему впадать в истерику. Я обнял ее и подставил плечо. Море под луной отливало серебром и мерцало, как мокрый гранит. Свет семафора сменился на янтарный. Легкий ветерок приносил аромат эвкалипта из гостиничного сада. Я ощутил, как прохладная щека Линды прикоснулась к моей шее, потом ее теплые губы коснулись моих губ. Она поцеловала меня. Я тоже поцеловал ее и прижался щекой к ее щеке. Тело Линды напряглось, потом она два раза шлепнула меня по спине, будто готовый сдаться борец. Мы отодвинулись друг от друга, она осушила стакан, потерла глаза и закурила сигарету.
– Прости.
– Не нужно извиняться.
– Это просто… Я очень переживаю из-за Питера.
Питер Доусон был ее мужем. Мы с Линдой учились вместе в школе. Питеру исполнилось три года, когда я уехал из Ирландии. Я не видел их обоих больше двадцати лет. Целовать другого мужчину – достаточно необычный способ выражать тревогу о муже. Но Линда всегда славилась тем, что делала только то, что хотела. Судя по ее лицу и фигуре, за время моего отсутствия мало что изменилось.
– Ты говорила, что он в командировке.
– Я не знаю, где он. Его нет дома уже четыре дня. Он не звонит мне, на работе о нем ничего не знают.
– Ты сообщила полиции?
– Нет, мы… я не хотела.
– Почему?
– Думаю… Я решила, что если дело дойдет до полиции, то все мои страхи могут стать реальностью. Мне так хотелось, чтобы Питер вернулся домой, как будто ничего не произошло.
У Линды в руке вдруг оказался новый стакан. Видимо, она незаметно подозвала официантку. Я сдался, заказал себе большую порцию «Джеймсона» и взял у Линды сигарету.
– Ты сказала, что такое бывало и раньше. Питер уже так исчезал?
– Но не на четыре дня. Иногда… ну, у нас бывали перепалки. Питер психовал. Ты представляешь, что такое брак? Или нет? Это было так давно, я и не знаю… Я ведь так мало знаю о твоей жизни, Эдвард Лоу.
– Я был женат.
– И?
– Не сложилось.
– Дети были?
– Маленькая девочка.
– Она, наверное, осталась с матерью? Должно быть, ты о ней скучаешь? Ну конечно же, скучаешь. Что за глупости я говорю!
Из туннеля вылетел экспресс и понесся к станции. Ярко освещенные вагоны, много пассажиров. Мне очень захотелось стать одним из них, оказаться в этом поезде и умчаться в ночь.
Принесли виски.
Линда продолжила:
– Томми Оуэнс рассказывал, что приезжал к тебе туда.
– Никогда бы не подумал, что ты общаешься с Томми Оуэнсом.
– Я встретила его как-то на днях у Хеннесси. Нет, я туда не часто хожу. Только когда чувствую себя… хуже, чем обычно.
– Хеннесси. Это все та же мусорная помойка?
– У него можно достать все, что угодно. Одному богу известно, как его лавочку до сих пор не прикрыли.
– Раньше мы считали, что Хеннесси имеет влиятельного друга среди копов.
– Если у него вообще есть друзья… Впрочем, не важно. Томми сказал, что ты разыскиваешь пропавших людей. Ты помог одной семье найти дочь.
– Я работал на одного парня, который искал пропавших людей.
– Я просто подумала… я понимаю, что сейчас все твои мысли о маме и все такое. Но если бы ты смог хоть немного поразмыслить над этим, Эд, я была бы очень-очень тебе благодарна.
На случай, если я не понял, как Линда выразит свою признательность, она облизала губы, немного наморщила носик и обняла меня за талию. Ее дыхание было учащенным и сладким, от тела пахло грейпфрутом, сигаретным дымом и по́том. Мне захотелось снова ее поцеловать, и я уже собирался это сделать, но вдруг стакан выскользнул у нее из рук и разбился. На плитках террасы остался неровный блестящий след.
С очаровательной робкой грацией законченной алкоголички Линда развернулась, отыскала взглядом официантку и, несмело улыбнувшись, попросила новую порцию.
Я быстро расправился с остатками виски и попытался убедить Линду, что пора уезжать. Ей все еще очень хотелось выпить, поэтому мне пришлось напомнить, что сегодня утром мы похоронили мою маму. Она снова стала плакать и извиняться, и в конце концов мне удалось спуститься с ней по парадным ступеням террасы. Мы пошли по гравийной дорожке, мимо рядов пальм и юкк. Вдалеке вырисовывались силуэты эвкалиптов, а на лужайке толпились толстолистые сумахи. Не было видно ни одного дерева, привычного для этих мест.
Линда села в машину, которую я взял напрокат, и мы молча поехали по прибрежной дороге мимо деревушки Бэйвью. Густой запах кокосов в теплом ночном воздухе напоминал ладан, и мне вспомнилась церковь – тускло поблескивающее при свете свечей кадило, гроб и крест, лица людей, сидящих на скамьях. Я плохо помнил эти лица, но они точно были мне знакомы.
Все вокруг изменяется и в прах обращается,
О, Неизменный, будь со мной.
Я свернул в глубь острова около башни Мартелло, проехал через старый сосновый лес и стал подниматься по Каслхилл-роуд. Когда мы почти добрались до вершины холма, Линда вдруг подала признаки жизни.
– Следующий поворот налево, Эд.
Перед самой деревушкой Каслхилл я съехал с шоссе на узкую дорогу, вдоль которой возвышались каменные стены, и остановился перед огромными черными воротами. Линда открыла окно и нажала на какие-то цифры на пульте размером с кредитную карту, который достала из сумочки. Ворота автоматически открылись, и Линда указала на самый дальний из пяти новых белых особняков. Я припарковался перед домом с изогнутыми стенами и навесом для автомобиля. За нами медленно закрылись створки ворот.
– Очень симпатично, – сказал я.
– Это отец Питера построил.
– Должно быть, здесь чувствуешь себя в полной безопасности.
– Иногда мне становится интересно: эти ворота существуют для того, чтобы не позволять незнакомцам проникнуть внутрь, или для того, чтобы не выпустить нас наружу?
– Да, нелегко быть богатым.
Линда улыбнулась.
– Не жалуюсь. Но защищенней я себе здесь не чувствую.
Ее улыбка тут же исчезла. Линда показалась мне испуганной. Лунный свет, пробравшись через стекло, резко обозначил черты усталости на лице женщины.
– Про Питера… Я понимаю, что теперь не самое подходящее время, Эд…
– Скажи мне, почему ты так беспокоишься о нем? Что, по-твоему, могло случиться?
– Я не знаю. Может, зайдешь что-нибудь выпить? Кофе?
– Нет, спасибо. Лучше расскажи мне про мужа.
Из темноты вынырнул серебристый персидский кот. Он принялся бродить по дорожкам, отчего тут же стали включаться сигнальные фонарики на лужайках. Казалось, он делает это специально, из вредности.
– У Питера были неприятности в последнее время. Думаю, его шантажировали.
– Из-за чего?
– Не знаю. Были телефонные звонки. Если отвечала я, на другом конце провода бросали трубку.
– Какая-нибудь любовная связь?
Линда покачала головой.
– Я почти уверена, что это из-за денег. Что-то связанное с его бизнесом.
– Как у него шли дела?
– Ты что, шутишь? Неужели ничего не слышал о нашем великом подъеме?
– Краем уха. Цены на недвижимость взлетели, да?
– И до сих пор растут. Эти дома выросли в цене в два раза за пять лет. Это неслыханно.
Я приехал в Дублин всего двое суток назад. Большую часть этого времени провел на похоронах и в церкви, но Линда была, должно быть, уже пятнадцатым человеком, кто рассказывал мне об изменениях на местном рынке недвижимости. Как будто все сговорились. Люди старались не ликовать слишком уж открыто, говорили о подъеме как о нежданном благословлении свыше, но хвастовство есть хвастовство. У Линды, по крайней мере, было оправдание: ее свекор Джон Доусон – один из самых крупных строителей в городе. Краны с надписью «Доусон» встречались повсюду в Бэйвью и Сифилде. С того места, где мы сейчас сидели, виднелись три такие махины. Когда я подлетал на самолете к Ирландии, первое, что увидел, было не побережье или зеленые поля Северного Дублина, а четыре крана «Доусон», нависшие над огромной строительной площадкой. Как будто они только что выкопали Пантеон и теперь устанавливали фундамент для еще одной галереи магазинов.
– Питер – бухгалтер?
– Аудитор. Так его называют.
– Если дело на таком подъеме, то почему у него неприятности? Он играет в азартные игры? Или употребляет наркотики?
– Насчет азартных игр сомневаюсь. Наркотики – так, иногда. Для забавы. Не больше, чем другие наши знакомые. Он не законченный наркоман. Возможно, слишком много пьет. Но мне трудно судить.
– Так зачем ему потребовались большие деньги?
– Он что-то говорил о том, что нужно быть «готовым использовать возможности, как только они появятся». Я не знаю, что он имел в виду.
– У него есть какой-нибудь другой бизнес?
– Сдает несколько квартир в городе. Они оформлены через агентства недвижимости. Несколько фондов, акции и – как это называется – портфель ценных бумаг. Хотя, возможно, он все обналичил. В последнее время был в состоянии паники. Но он держал ситуацию под контролем.
– Под контролем?
– Мы все отчасти в таком состоянии. Звучит немного странно, но…
Она не договорив пожала плечами.
– Когда его видели в последний раз?
– В пятницу возле ратуши Сифилда, которую реконструируют. Ему нужно было обсудить бюджет с менеджером проекта, а потом мы договорились встретиться в баре «Хай-Тайд» и что-нибудь выпить. Я опоздала на двадцать минут, и Питер ушел. С тех пор я его не видела.
– У него есть телефон?
– Мобильник? Он все время выключен.
В дверях появился тучный загорелый блондин в белой рубахе. Он замахал огромными руками на серебристого кота, который даже не обратил на него внимания. Мужчина постоял на пороге, сложил на животе короткие пухлые руки и хмуро поглядел на мою машину. Я тоже нахмурился и посмотрел на него в упор. Толстяк отвел взгляд. Разглядев Линду, он повернулся и ушел в дом.
– Чертов трудоголик! – сказала Линда. – Это была его идея – построить ворота. Теперь стоит одному листику упасть с дерева, как он тут же идет все проверять. Попробуй устроить здесь вечеринку: он доложит полиции обо всех незнакомых машинах.
– А как у Питера с отцом, Линда? Они ладят?
– Они не часто видятся. Джон Доусон постепенно теряет интерес к делам. На публике появляется, только чтобы провести какое-нибудь собрание. Они с Барбарой как затворники – бродят день-деньской по своему огромному дому на самом верху Каслхилла.
– То бишь между сыном и отцом нет соперничества?
– Нет. Конечно, иногда Барбара пытается вмешаться. Она все время твердит, что Питеру нужно жить самостоятельно, что его отец начинал с нуля и достиг самых вершин, а Питеру все слишком просто в жизни достается. А мне всегда хотелось ответить, что отцу Питера не пришлось жить с такой матерью, как она.
– Я видел Барбару, когда переезжал. Она хорошо выглядит для своих лет.
– Она открыла секрет вечной юности и красоты: каждое лето ездит в клинику в Штатах и возвращается оттуда помолодевший сразу лет на пять.
– А Питер принимал слова матери близко к сердцу?
– Думаю, они причиняли ему боль. Покупка квартир и вещей в последнее время – возможно, это и была попытка жить самостоятельно, чтобы проверить свои «возможности». Но боже мой! Ему только двадцать пять лет. Нужно было дать ему шанс! Понимаешь?
– Что ты можешь еще сказать?
– В ту пятницу мы с Питером собирались встретиться, чтобы поговорить о важном деле, понимаешь?
– О разводе, что ли?
– Бог мой, нет! Может… о том, чтобы некоторое время пожить отдельно. Ведь это так называли раньше? Когда мы были моложе, все казалось ерундой. Но Питер до сих пор такой юный. В некотором отношении это так здорово, – сказала Линда с усмешкой, которая не оставляла ни малейшего сомнения, о каких отношениях идет речь.
– А за пределами спальни? – спросил я.
– За пределами спальни нам не о чем было разговаривать.
Серебристый кот устроился на крыльце дома Линды и принялся громко мяукать. Линда повернулась и взяла меня за руку.
– Ты сможешь найти Питера?
– Не знаю. Начнем с того, что мне нужны его записные книжки с номерами телефонов, рабочие записи и еще кое-что. Но, скорее всего, он не хочет, чтобы его нашли.
– Ты не можешь этого знать наверняка.
– Не могу. Но взрослые люди обычно пропадают исключительно по своей воле. А если они не хотят, чтобы их нашли, то ситуация осложняется. Но я подумаю, хорошо?
Линда наклонилась и поцеловала меня в щеку. Потом улыбнулась, словно пытаясь показать мне, какая она храбрая. Мы договорились продолжить разговор утром, она вышла из машины и пошла по дорожке к дому. Кот подбежал к Линде и принялся тереться о ее стройные ноги в черных колготках. Линда нажала на кнопки, чтобы ворота открылись, я развернулся и поехал назад по узкой дороге, выходившей на автомагистраль. В зеркало заднего вида я видел, как Линда стояла в дверях и курила. Когда я сворачивал на Каслхилл-роуд, она все еще была там. Бледный лунный свет падал ей на лицо, вокруг волос повисли колечки дыма от сигареты. Я чувствовал на коже ее сладкий запах, соленый вкус ее губ на своих губах и понял, как сильно хотел ее весь вечер и как сильно хочу сейчас. Я сжал руль, надавил на газ и помчался вперед, не оглядываясь.
Глава 2
Моя мама жила в доме из красного кирпича на окраине Куорри-Филдс – тенистого поселка на полпути между Бэйвью и Сифилдом. Когда я был маленьким, в Куорри-Филдс рядом с нами жило не так много соседей. Неподалеку, через дорогу, располагались поселки Самертон и Фэйган, где выросли мои родители. Теперь Самертон исчез, а в Фэйган-Виллас на каждом метре обочины стояли фургончики. Дом в Куорри-Филдс стоил дороже, чем я предполагал, или, по крайней мере, в этом меня хотели убедить местные жители, присутствовавшие на похоронах.
Хотя все вокруг сильно изменилось, улицы оставались знакомыми, будто я никогда никуда не уезжал. В общем, все было узнаваемым, но странным: я ехал к дому моей матери, но она там больше не жила. Она проводила первую ночь одна в свежевыкопанной могиле неподалеку от каменистого пляжа в Бэйвью, куда частенько водила меня в детстве. Когда гроб опустили в могилу, я взглянул на море и вспомнил, как она первый раз прилетела ко мне в Лос-Анджелес: я повел ее на пляж Зума, мимо Малибу; она улыбнулась, когда запахло океаном, и взволнованно схватила меня за руку. Раньше мы всегда вместе плавали, а теперь это никогда не повторится.
Я припарковался перед домом и распахнул ржавую калитку. Буйные заросли падуба, тисов и кипарисов отгораживали дом от дороги. Вдоль тропинки тянулись чахлые кусты роз.
Потрескавшиеся кирпичи, перекошенные оконные рамы и щербатая черепица на крыше говорили о запустении. Этот дом был слишком большим для моей матушки. Уже в который раз за день я подумал, что нужно было вернуться раньше. И не в первый раз покраснел от тщетности этой мысли.
Я пытался открыть ключом парадную дверь, когда услышал хруст гравия за спиной. В дверном стекле я заметил, как шевельнулась какая-то тень. Потом у меня за левым плечом что-то сверкнуло в свете луны. Сжав пальцами левой руки ключи, я двинул изо всех сил правым локтем в центр тени. И одновременно рубанул ключами в том направлении, где, по моим расчетам, должна была находиться рука незнакомца.
Раздался какой-то булькающийся звук, потом стон и удар металла о бетонный пол. Я повернулся и увидел, как Томми Оуэнс стоит на коленях и блюет прямо в розовый куст. Левая рука у него была вся в крови, а на клумбе, засеянной левкоями, валялся полуавтоматический пистолет.
Томми Оуэнс назвал меня фашистом и психопатом, промыл и перевязал раны, прополоскал рот листерином и уселся у меня в гостиной, наотрез отказываясь признать, что весьма неразумно было размахивать пистолетом у меня над ухом.
На кофейном столике около бутыли с виски лежал короткоствольный «Глок-17». Рядом с «глоком» виднелась обойма с десятью кругляшками девятимиллиметровых патронов. В отличие от бутылки, обойма была целая.
– Где ты взял пистолет, Томми? – спросил я в очередной раз.
– Ерунда. Черт побери, это все чушь. Ничего не изменилось с тех пор, как я работал на твоего старика, а? Лет двадцать назад? Нет, больше.
– Это не ерунда, Томми, это пистолет.
– Ну, у твоей старушки водились деньги, правда? В «Арноттсе» хорошо платили. К тому же она пользовалась скидкой для работниц. Ковры, занавески… А эти обогреватели? Спорим, когда их включаешь, они шумят, словно ураган.
Томми закончил речь и потянулся за бутылкой. Я успел перехватить его руку. Достаточно пьянок для одного дня.
– Эй, старина, брось. Я тут сижу в шоке, и виноват в этом ты.
Слово «старина», произнесенное на дублинский манер… Я уже сто лет такого не слышал.
– Томми, скажи, что ты собираешься делать с пистолетом? Или мне вызвать Дэйва Доннли, чтобы он попросил тебя показать разрешение на ношение оружия?
У Томми лицо перекосило от презрительной насмешки. В сочетании с узкими глазками и редкой козлиной бородкой это делало его похожим на горностая.
– Я видел тебя во дворе церкви сегодня. Очень интересно: копы повсюду, детектив сержант Доннли…
– Он пришел отдать дань уважения, Томми. Ты и на такое не сподобился.
– Не могу я находиться в церкви, старина. Не переношу всю эту церковную дрянь. Я был рядом, наблюдал за вами. И к могиле ходил вечером.
– Серьезно? Почему ты не пришел в Бэйвью?
– Гостиницы? Не терплю их, старина. Церкви, гостиницы – ни за что.
Томми всегда был такой. Обычная жизнь – не для него. Это касалось не только гостиниц и церкви, но и супермаркетов, ночных клубов, ресторанов, пивнушек (единственное исключение составлял бар «Хеннесси») и кафе. Когда распался его брак, он прилетел ко мне в Лос-Анджелес и там отказывался ходить куда-либо, кроме нелегального ночного кабака в Калвер-Сити. Это заведение заслуживало его внимания, так как, во-первых, мы были там единственными светлокожими и, во-вторых, за девять недель существования кабака там произошло пять убийств.
– Мне очень жаль, Эд. Твоя старушка, она была настоящей леди.
– Пистолет, Томми.
– Да-а. Я все равно собирался тебе про него сказать. Потому что надеялся, что ты сможешь для меня кое-что сделать.
– Что я смогу? Ты что, совсем из ума выжил?
– Я только хочу, чтобы ты его где-нибудь спрятал. На пару недель, пока вся эта хрень закончится.
– Какая хрень, Томми? Где ты взял пистолет?
– Да это… Я делал кое-какую работенку для Халлиганов. Знаю, знаю, ничего особенного, просто… Кой-чего отвез, как курьер, понимаешь? Взял пакет в Бирмингеме и притащил его домой.
Эту фразу я помнил еще с детства. Честно говоря, в первый раз услышал ее, как и многое другое, именно от Томми Оуэнса. Начиналась она так: «Может, я и толстяк, но не дурак». Я сидел и смотрел, как Томми хватает бутылку, наливает себе еще виски, тут же его проглатывает. И я думал: «Ты не просто дурак, ты идиот, что связался с Халлиганами».
– Не такие уж плохие времена, старина. Ну, Лео все такая же скотина, но Лео в тюрьме, и все надеются, что он там сгниет. Даже его братья. Толстяк – это Толстяк, а Джордж – звучит весомо, понимаешь, о чем я?
– Джордж Халлиган звучит весомо? Это тот самый Джордж, который сломал тебе лодыжку?
– Это было сто лет назад. Мы были детьми. Я украл у него велик, черт возьми. Ну, а наркотики – это всего лишь работа. Я говорю, что если люди хотят принимать кокаин или еще что-нибудь в этом роде, они принимают, люди среднего класса… – Слова «средний класс» Томми произнес с впечатляющей злостью. – Есть спрос, есть предложение – никаких отличий от работы в… алкогольном бизнесе.
– Кроме того, что людей, работающих в алкогольном бизнесе, не калечат и не убивают почем зря.
Томми осушил бокал, поморщился и сказал:
– Я знаю, в чем чертова проблема, поэтому хочу, чтобы ты припрятал пистолет.
Я снова взял бутылку виски и сказал Томми, что бар закрыт и не откроется до тех пор, пока он не расскажет мне все. Выругавшись в очередной раз, Томми все же объяснил, что ему не хватает на жизнь пособия по инвалидности, его бывшая требует увеличения алиментов, и если он не станет платить ей больше, она не даст ему видеться с дочерью, что бы там ни постановил суд. Он пытался устроиться на работу, но продержался всего полтора дня. Не потому, что не мог больше работать с машинами – он был механиком до мозга костей, просто он работал теперь слишком медленно. Потом как-то раз пришел к Хеннесси, чтобы обналичить чек, на который выписывали пособие, но там оказался незнакомый бармен. Пришла его бывшая забрать деньги, а денег не было, и она начала орать на него перед всеми, обозвала неудачником и симулянтом – перед дочерью, черт возьми. А Джордж Халлиган предложил ему:
– Я одолжу тебе денег, Томми, как старый приятель. – И прошел к нему через весь бар. – Пять сотен.
Бывшая сразу замолчала. Томми спросил Толстяка Халлигана, как ему расплатиться, и начались поездки в Бирмингем, каждый раз – новое место: забрать пакет, прилететь домой с другого аэропорта. Манчестер, Ливерпуль… Вручить пакет, забрать деньги, – и все счастливы.
– А пистолет, Томми?
– Я уже подхожу к этому. Ну вот. Возвращаюсь я из Бирмингема вчера вечером, звонит мне Толстяк и просит подойти к дому. Знаешь, один из тех новых, на другой стороне Каслхилла.
– Со стороны гольф-клуба?
– Рядом со старым гольф-клубом, ага. Большие дома из красного кирпича с бассейнами, горячей водой в ванне и все такое. Владелец одного из этих домов – мальчишка, а Джордж и Толстяк с ним – соседи. Эти дома шли по миллиону и больше. Ну, раньше меня никогда не просили, а теперь я пошел, и вот парень с большим кадыком, в спортивном костюме проводит меня в гостиную и говорит, что они все на вечеринке у Джорджа. Он идет в соседнюю комнату за Толстяком, а я начинаю нервничать: что-то происходит, что-то не очень хорошее.
– Отсыпал себе?
– Незаметно было, Эд. Я всегда добивал тальком. Хватает на пару стаканчиков в «Хеннесси».
– В «Хеннесси»? Ты думал, что Халлиганы это не пронюхают? Даже когда они жили в Самертоне, «Хеннесси» был для них вторым домом.
– Я не знаю, о чем тогда думал. Но говорю тебе, теперь я задумался. Можно было бежать на кухню, через заднюю дверь, через ограду и мчаться через гольф-клуб на Каслхилл-роуд. Но только я так не сделал. Я ждал… Вошел Толстяк, все улыбаются, немного пьяненькие, ух, мол, Томми, добро пожаловать домой, старина, все такое. Он дал мне денег, потом открыл ящик стола и вытащил зеленую брезентовую кобуру, как в армии, и сказал, что у меня все идет хорошо, поэтому настало время повысить меня в должности. Он был пьян, как я уже говорил, и вел себя словно начальник, понимаешь? Я ничего не ответил, тогда он подмигнул, постучал пальцем по носу и сказал: «Будь на связи, Томми». И ушел.
– А пистолет лежал в кобуре?
– Пистолет и запасная обойма.
– Запасная обойма?
Я взял «глок» и взвесил на ладони. Он был заряжен. Я вытащил обойму. Двух патронов не хватало.
– Знаешь, где они?
– Никого не застрелили. По крайней мере, никого из тех, кого я знаю. Но, может, мы как раз выясним. Не в кроликов же из него стреляли.
– Но, возможно, тебя хотят подставить.
– В этом-то все и дело. Поэтому я здесь. На тот случай, если появится труп, а кто-нибудь сообщит копам.
– И какой в этом смысл? Я имею в виду, что копы схватят тебя, а ты сдашь Толстяка Халлигана, – расскажешь им все, что о нем знаешь.
– Копам наплевать на Халлиганов. Если они найдут у меня паленую пушку, мне конец.
– Может, он сказал правду. Что тебя повышают в должности… И через пару дней тебя пошлют кого-нибудь убить.
Томми покачал головой и выдавил улыбку. Он явно был напуган.
– Не знаю, что хуже, Эд. Быть арестованным по подозрению в убийстве или действительно убить кого-нибудь. То есть… я не… я не могу убить, черт возьми.
– Итак, на случай, если это подстава, ты хочешь, чтобы я оставил пистолет у себя?
– О\'кей, допустим, я расскажу копам все про Толстяка, а как же моя старушка? Моя сестра? Моя девочка? Если они не смогут достать меня в тюрьме, они достанут мою семью. И тогда в конце концов я буду целиком в их власти, Эд. Нет. Копы ничего от меня не услышат. Если пистолет побудет у тебя, то у них на меня ничего не будет. И у нас – все прекрасно.
– За исключением того, что у тебя на хвосте будет висеть Толстяк Халлиган. Может, он знает, что ты у него приворовываешь, и хочет тебя наказать?
Томми вскочил на ноги. Он слишком разволновался, чтобы спокойно сидеть на одном месте.
– Почему же он просто не убил меня? Он мог бы сделать это в любое время. Черт, я не собираюсь линять в Англию или еще куда, расставаться с дочерью. Может, он ничего не знает? Или у него нет плана? Он всего лишь торговец наркотиками и живодер, он же не какой-нибудь чертов Наполеон!
Я смотрел, как Томми скачет по комнате, заметно прихрамывая на ногу, которую ему тогда сломали. Уже двадцать пять лет прошло, а Халлиганы так и не добили его.
– Ты возьмешь его, Эд? А там видно будет.
– А если он хочет, чтобы ты кого-нибудь убил?
– Может тогда мы сможем предупредить жертву, спрятать ее? А я скажу, что не смог найти этого человека.
У стены в гостиной стоял буфет с декоративными тарелками, мисками, кувшинами, подсвечниками и лампами наверху. Внизу были две тумбы с выдвижными ящиками. Я открыл дверцу одной тумбы, вытащил тарелки и поглубже запихал пистолет и две обоймы. Потом поставил тарелки обратно и закрыл дверцу.
– Что случилось с кобурой, Томми?
– Какой кобурой?
– Зеленой армейской кобурой, в которой лежал пистолет.
– А, да. Я от нее избавился. Слишком опасно ходить по улице с такой штукой.
– Так же как и размахивать пистолетом у моей головы.
– Да это я так, слегка пошутил, приятель.
Томми криво улыбнулся.
– Слушай, спасибо за все, особенно за этот день и так далее.
– Этот день уже стал вчерашним. Сейчас три часа утра.
Томми жадно посмотрел на бутылку виски и мотнул головой, как будто что-то решил.
– Ты тут будешь поблизости, Эд?
– Мне придется что-то делать с домом.
– Потом вернешься в Штаты?
– Я еще не думал об этом, Томми. У меня весь день был занят – похороны, Линда Доусон и теперь ты.
– Линда Доусон? Что она хотела?
– Не могу сказать.
– Смотри, не попадись. Могут быть большие неприятности. Бедная богатенькая девочка, паук «черная вдова».
– Я в состоянии позаботиться о себе.
– Хорошо. Дружеский совет отвергнут с презрением, я не виноват. Есть еще кое-что. Дай мне взглянуть на твой гараж, дружище.
В данном случае было легче сделать то, что хотел Томми, чем расспрашивать, зачем это нужно. Я провел его через кухню, открыл заднюю дверь, прошел по коридору и дернул засов на двери гаража.
Внутри стояла машина, покрытая брезентом, посеревшим от пыли. Мы с Томми стянули тяжелую ткань с машины.
Это был старый автомобиль с закрытым кузовом зеленого цвета, с «плавниками» в стиле шестидесятых и желто-коричневой кожаной обивкой салона.
– Я знал, что она здесь! – проговорил Томми с ликованием в голосе. – Все осталось, как и было, почему бы и ей не остаться?
– Что это?
– Это «амазонка 122S». Вольво тех времен, когда их строили не для мамашек с кучей ребятишек и собак, чтобы те объезжали магазины. Шестьдесят пятый год, видимо. Я работал над ней с твоим стариком.
– Очень красивая машина.
– Твой старик был не ангел, но он умел обращаться с моторами!
Когда Томми Оуэнс завалил экзамен на школьный сертификат, мой отец взял его учеником в свой гараж. И пока мы все корячились в школе, Томми зарабатывал деньги, купил кожаную куртку, мотоцикл и развлекался с девочками. Но потом у отца начались проблемы, и он закрыл гараж. Вскоре после этого отец как-то вышел из дома и больше никто ничего о нем не слышал. Через некоторое время я обнаружил, что мама встречается с другим мужчиной, и ушел из дома. Сначала улетел в Лондон, потом в Лос-Анджелес, где и поселился. Спустя некоторое время оплатил маме проезд, она приехала ко мне и сказала, что в жизни всегда так случается. Но я ответил, что это не мое дело, а она сказала, что, раз уж отец ее бросил, она имела право устраивать свое счастье, как могла, но теперь все кончено; я согласился, извинился за свое бегство, и с тех пор наши отношения наладились.
Но домой я не вернулся, вместо этого каждый год организовывал ее приезд. Она приезжала ко мне на свадьбу, на крестины дочки Лили, приехала и на ее похороны. У Лили были светлые вьющиеся волосы и что-то с кровью. Она умерла за две недели до своего второго дня рождения. После этого брак мой распался, и сам я распался. В следующий раз я увидел маму позавчера. Она лежала в гробу в помещении для гражданской панихиды. Я снял обручальное кольцо с ее холодной руки. На кольце было выгравировано имя моего отца – Имон. Надел кольцо обратно на ее палец. Потом поцеловал в лоб – он был как камень.
Вдруг я почувствовал страшную усталость. Томми залез под капот и что-то забормотал.
– Томми, мне надо немного поспать.
Он ответил:
– Хочешь, я приведу ее в порядок?
– Конечно. Если это означает, что я смогу расстаться с той машиной, которую взял напрокат, то вперед.
Я закрыл гараж и посмотрел, как Томми уходит. Он пообещал вернуться утром, чтобы заняться «вольво», поэтому я дал ему ключ. Меня одолевали сомнения, что Томми сможет вернуться утром, но если и сможет, я не хотел бы присутствовать при этом. Я запер двери, выключил свет и только начал подниматься на второй этаж, как в дверь позвонили.
Черт! Если Томми что-нибудь забыл, он мог бы пожить некоторое время и без этого. Я поднялся в ванную и почистил зубы. Звонки не умолкали, а вскоре к ним прибавились удары в дверь. Я спустился, включил в прихожей свет и открыл дверь, приготовившись вышвырнуть Томми вон. Но это был не Томми, а Линда Доусон. Ее светлые волосы сияли в лунном свете, а карие глаза блестели.
– Прости, Эд, – сказала она хриплым голосом. – Я же говорила, что не могу провести в одиночестве еще ночь.
Вышло так, что и я не смог. Молча взял Линду за руку и ввел ее в дом. Захлопнул за ней дверь и выключил свет.
Мы прильнули друг к другу. Когда я подумал о том, что случилось за последние несколько дней, мои глаза наполнились слезами. Линда держала меня в объятиях, пока слезы не высохли и я не уснул.
Проснулся я до рассвета. Обнаженная, она сидела в кресле в углу комнаты, курила сигарету и смотрела на луну. Повернулась ко мне, улыбнулась и сказала:
– Спи.
Так я и сделал.
Глава 3
Когда я проснулся на следующее утро, Линда уже ушла. Я помылся, побрился, надел черный костюм, который не снимал прошлые три дня, и последнюю чистую белую рубашку.
Потом позвонил в авиакомпанию, чтобы узнать, что случилось с моим багажом. Меня несколько раз просили подождать, три раза соединяли с разными людьми, которые говорили каждый свое: что багаж найден и будет доставлен мне в этот же день; что он был ошибочно отправлен назад в Лос-Анджелес; что человек, занимающийся такими вопросами, сильно задерживается и нужно перезвонить позже. Ирландия совсем не изменилась. Я заварил себе чаю, сделал бутерброд и позавтракал в саду около яблонь. Они протягивали ветки навстречу друг другу, но не могли дотянуться. Они росли там всегда, сколько я себя помню.
Потом я вошел внутрь и оглядел дом. Со времен моего детства ничего не изменилось. Только теперь все было ветхое и старое, поломанное и испачканное – словом, в упадке; повсюду – запах затхлости и плесени, на всем следы разрушения и запустения. Томми был прав. Я посмотрел на телефон. Это был старый черный аппарат из эбонита с плетеным шнуром. За телефоном на дешевом сосновом столике стояла ваза с гвоздиками и лежала телефонная книга. От гвоздик сладко и остро пахло. Телефонная книга была раскрыта на странице с моим именем. Женщина, жившая по соседству, миссис Фаллон, нашла мою маму лежащей на крыльце и вызвала скорую. Потом она отыскала «Лоу» в книжке и позвонила мне в Лос-Анджелес. К тому времени как я получил сообщение и перезвонил в больницу Святого Винсента, мама уже умерла. Судя по состоянию этих комнат, она уже давным-давно ждала смерти. Вдруг телефон задребезжал.
– Я звонила тебе раньше, но было занято. Не хочу, чтобы ты думал, что я просто тебя бросила, – сказала Линда. У нее был охрипший голос и чересчур радостный тон.
– Еще очень рано, чтобы о чем-то серьезно задуматься, – сказал я.
– Понимаю, к чему ты. Я достала те бумаги, о которых ты говорил. Записи Питера, телефоны и прочее. Хочешь, заезжай и забери их.
Я сказал, что мы увидимся попозже, и повесил трубку. Но и позже мне не хотелось бы ее видеть. Я не жалел, что мы переспали, нет, просто понимал, что если я собираюсь искать мужа женщины, только что делившей со мной постель, мы оба очень скоро об этом пожалеем. Кроме того, мне нужно было успеть на поезд.
Дублинская местная электричка курсирует по пятидесятикилометровому рельсовому пути, пролегающему по восточному побережью страны от Рослэра на юге до Белфаста на севере. Я сел на поезд, идущий до Пирс-стейшн. Перешел Уэстланд-роу и последовал за толпой клерков, гуськом входивших в задние ворота Тринити-колледжа. Я подумал, что, возможно, утренняя прогулка через елизаветинский университет поднимет мне настроение. Проходя через парк колледжа, мимо Старой библиотеки, по булыжникам к Центральным воротам, я размышлял о том, какой бы стала моя жизнь, если бы я много лет назад выучился здесь медицине, как когда-то предполагалось. Путь, по которому я не пошел.
На улице Колледж-Грин я свернул на юг, мимо дома ректора Тринити-Холла, и прошел через квартал с дорогими магазинами. На всем здесь лежал глянцевый блеск, отовсюду перла наглая железная уверенность в себе, которая двадцать лет назад еще только давала первые ростки в Ирландии. Большинство магазинов пока не открылись, но по улицам уже прогуливались охранники; бездомные собирали картонные коробки и готовились еще к одному дню, когда не знаешь, куда идти и что делать там, куда придешь.
На углу Южной Кинг-стрит и Стефенс-Грин я ожидал увидеть паб «Синноттс», где мы с Томми Оуэнсом как-то выпивали и о котором я мечтал все эти годы. Но на месте паба возвышался белоснежный торговый центр с вычурными украшениями вокруг окон и крыши, благодаря чему здание походило на гигантский свадебный пирог. «Синноттс» переехал вниз по улице, превратившись за время моего отсутствия из стильного старинного паба времен королевы Виктории в спорт-бар, забегаловку американского типа.
Я пропустил мимо блестящий трамвай – из хрома и стекла, перешел Лизон-стрит, проверил адрес на карточке, которую мне дали на похоронах, и поднялся по ступеням одного из стоящих вплотную друг к другу домов в георгианском стиле. У двери оказался только один звонок с табличкой «Дойл и Маккарти, адвокаты», и я нажал на него.
Подождав немного в приемной, поднялся на лифте на второй этаж, где меня встретил худощавый Дэвид Маккарти, одетый в темно-синий костюм.
– Эдвард Лоу? Доброе утро, сэр, – поприветствовал он меня оживленно.
Я прошел за ним в большой конференц-зал, где мы и уселись друг против друга за длинным, натертым до блеска столом. Через высокое окно в зал лился свет, он отражался от дипломов и сертификатов, развешанных в застекленных рамках на противоположной стене.
– Рад вас видеть в такое прекрасное утро, – медленно произнес Дэвид, вытаскивая из нагрудного кармана черную авторучку «Монблан» и пристраивая ее точно посередине высокой стопки разлинованной бумаги формата А4.
– Если я правильно понял, вы хотите поручить мне заняться старым домом?
Нил, старший брат Дэвида, учился вместе со мной в школе, они оба были на похоронах. Нил работал бухгалтером, а Дэвид подвизался юристом в семейном бизнесе.
Братья сполна владели набором характерных для профессионалов Южного Дублина черт: одержимость регби и гольфом, загар круглый год и полное отсутствие воображения.
– Дэвид, я хочу продать его как можно скорее и вернуться в Штаты.
– Хорошо. Мы попытаемся сделать это побыстрее. Но, поскольку ваша мать скончалась, не оставив завещания, придется учесть старинное правило: ваша мать наследует дом от отца, а вы наследуете его от матери. То есть, пока не умрет ваш отец, вы имеете право на третью часть дома.
– Мой отец не умер. Или, по крайней мере, я не знаю наверняка, что он умер. Он исчез. Не нашли ни его, ни тела.
– Я что-то упустил? Давно это случилось?
– Более двадцати лет назад.
– Хорошо. Достаточно семи лет, но потребуется свидетельство о смерти. Поэтому прежде всего надо выяснить, умер ли ваш отец.
На мгновение я потерял дар речи. Встал, подошел к окну и посмотрел вниз, на улицу.
– Эд, с вами все в порядке?
– Дэвид, я… Я не уверен, что готов этим заняться.
– Я понимаю. Следующий день после похорон, у вас много эмоций, это не самое лучшее время принимать важные решения.
– Я, наверное, зайду к вам через пару дней.
– Конечно. Время лечит раны. Если я смогу быть чем-то вам полезен…