Элин Хильдербранд

Босиком

Посвящается Хизер Остин Торп: в честь кукольного домика, шоу на роликовых коньках, арахисового масла и театра Джелли, вечеринок у Вава и шестерых детей на двоих. Ты лучшая сестра-подруга, о которой только может мечтать женщина.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Июнь

Три женщины спустились по трапу самолета. Это звучало, как начало анекдота.

Джошуа Флинн, двадцати двух лет от роду, уроженец острова Нантакет, старшекурсник колледжа Мидлбери, подрабатывал летом в аэропорту городка Нантакет, где его отец работал диспетчером. Джош заметил женщин сразу же. Они прилетели рейсом компании «Ю-Эс эйрвейз» из Лагардиа. Три женщины, двое маленьких детей, ничего особенного. Так что же привлекло внимание Джоша? Джош Флинн был студентом-филологом, а его наставник, писатель на пенсии Чес Горда, любил повторять, что автор должен чувствовать хорошую историю в воздухе, словно надвигающийся шторм.

— Волосы у тебя на руках должны становиться дыбом, — говорил Чес Горда.

Джош глянул на свои руки. Ничего! Он вытер их о свою светящуюся оранжевую форму и подошел к самолету, для того чтобы помочь Карло выгрузить багаж. Отец Джоша, Том Флинн, сидел в этот момент за компьютерным терминалом на пять этажей выше Джоша и время от времени следил за тем, чтобы его сын выполнял свою работу «как положено». Постоянный контроль создавал очень сложную рабочую обстановку, поэтому за те две недели, что Джош здесь работал, он научился выискивать истории, не отвлекаясь от своих обязанностей.

Две женщины стояли на бетонированной площадке. Джош решил, что они сестры. Одна из них была очень худой, с длинными светло-каштановыми волосами, развевавшимися на ветру. У нее был острый нос, голубые глаза, и было очевидно, что она чем-то подавлена. Ее лоб был покрыт морщинами, как у пекинеса. У второй были такие же голубые глаза, такой же острый нос, но вместо озабоченности ее лицо выражало недоумение и грусть. Она часто моргала, словно вот-вот расплачется. Она была полнее, чем сестра, и ее волосы, ровно подстриженные на уровне плеч, были светлыми, как у шведки. В руке женщина держала сумку с цветочным узором, наполненную пеленками, и набор разноцветных пластиковых ключей; она дышала очень часто и глубоко — казалось, что полет напугал ее до полусмерти.

Третья женщина стояла на верхней ступеньке трапа с младенцем на руках. Мальчик лет четырех выглядывал из-за ее ног. У нее было красивое округлое лицо, вьющиеся пряди выбивались из-под соломенной шляпки. Женщина была одета в джинсы с грязными коленками и резиновые шлепанцы.

Сестры ждали у подножия трапа, пока третья женщина спустится вниз. Та, которая тяжело дышала, потрясая ключами, протянула руки, чтобы взять младенца.

— Иди к мамочке, — сказала она. — Мелани, я заберу его.

Кроме ребенка Соломенная Шляпка держала в руках коробку с овсянкой «Чириоз», зеленую пластиковую чашку и санитарный пакет. Она была в двух ступеньках от земли, когда мальчик у нее за спиной закричал:

— Тетя Бренда, а вот и я!

Прыжок.

Он целился в Нахмуренную сестру, но от переизбытка чувств врезался своим двадцатикилограммовым телом в спину Соломенной Шляпки, после чего та растянулась на бетонной площадке вместе с младенцем. Джош рванулся вперед, хотя и знал, что не успеет никого спасти. Соломенная Шляпка прикрыла правой рукой голову малыша и упала на колени и на левую руку. Ой!

— Мелани! — закричала Тяжело дышавшая сестра. Она швырнула на землю сумку с пеленками и бросилась к Соломенной Шляпке. Младенец не издал ни звука. Сломал шею. Мертв. Джош почувствовал, как его дух растекся по бетонному покрытию, словно он намочил в штаны. Но вдруг — крик! Младенец с трудом вдыхал воздух и героически выдыхал его. Ребенок был жив! Тяжело дышавшая сестра взяла ребенка на руки, осмотрела его в поисках травм, после чего прижала к плечу. Ребенок притих. Нахмуренная сестра подошла вместе с совершившим преступление старшим братцем, прилипшим к ее ногам.

— С младенцем все в порядке? — спросила Нахмуренная сестра. Выражение ее лица менялось от нетерпеливого до нетерпеливо-взволнованного.

— Да, с ним все в порядке, — сказала Тяжело дышавшая сестра. — Он просто испугался. — Она коснулась Соломенной Шляпки. — Мелани, с тобой все оʼкей? Как ты? Как ты себя чувствуешь?

Мелани вытерла бетонную пыль с лица. У нее на локте была большая ссадина, выступила кровь. Сумка с «Чириоз» упала на взлетную полосу, пластиковая чашка покатилась к ногам Джоша. Он поднял чашку и санитарный пакет.

— Принести вам аптечку? — спросил он у Мелани.

Она поднесла одну руку к щеке, а второй потерла живот.

— Нет, нет. Спасибо, конечно, но со мной все в порядке.

— Ты уверена? — спросила Тяжело дышавшая сестра. — А как насчет…

— Со мной все в порядке, — повторила Мелани.

— Блейн сейчас извинится, — сказала Тяжело дышавшая сестра. — Блейн, извинись сейчас же.

— Простите, — пробормотал мальчик.

— Ты же мог поранить своего братика. Ты мог поранить Мелани. Нельзя так поступать, солнышко. Ты должен быть осторожным.

— Он же извинился, Вик, — сказала Нахмуренная сестра.

Материал был явно не для комедии. Эти три женщины были самыми жалкими и несчастными людьми, которых Джош когда-либо видел.

— Добро пожаловать в Нантакет, — сказал он в надежде на то, что его слова подбодрят их, хотя Карло и напоминал ему постоянно, что он не посол. Джош должен был всего-навсего взять их сумки; отец наверняка следил за ним.

Нахмуренная сестра закатила глаза.

— Большое спасибо, — сказала она.

* * *

Когда они садились в машину на стоянке возле терминала, Бренда подумала о том, что нужно было ехать в Нантакет на машине. Она каждый год ездила в Нантакет, и каждый раз добиралась сюда на машине, после чего переправлялась на остров на пароме. В этом году из-за детей и из-за того, что Вики была больна раком, а также из-за желания добраться в Нантакет как можно скорее, несмотря на расходы, они полетели самолетом. Бренда подумала о том, что не следовало нарушать традицию. И к чему это привело? Начало было просто ужасным.

Мелани тошнило на протяжении всего полета, а потом она еще и упала, предоставив Вики лишний повод для волнения. Главной задачей этого лета было помочь Вики расслабиться, успокоиться, облегчить ее боль. Это главное, Мелани! Сейчас Мелани, закрыв глаза, сидела в такси позади Бренды. Вики пригласила Мелани в Нантакет на лето, потому что у той были проблемы — в Коннектикуте она оказалась в «затруднительном положении». Но главной причиной было то, что одна Бренда в качестве компании не устраивала Вики. На протяжении всей жизни — во время туристических походов, летних ночей в период карнавала или воскресного богослужения — Вики брала с собой кого-нибудь из друзей.

Этим летом в роли такого друга выступала Мелани Пэтчен. О том, что Мелани присоединится к ним на время летнего отдыха, Бренда узнала в последний момент, что лишило ее возможности протестовать. Пока они ехали на такси из Дэриена в Лагардиа, Бренда слушала историю о «затруднительном положении» Мелани: Мелани и ее муж, Питер Пэтчен, уже «сто лет» пытались завести ребенка; в прошлом году они семь раз безрезультатно пробовали осуществить эту затею с помощью искусственного оплодотворения. А затем, несколько недель тому назад, Питер признался Мелани, что у него романчик с молоденькой особой по имени Фрэнсис Диджитт. Они работали вместе. Мелани была уничтожена. Она так сильно переживала, что даже заболела — ее все время тошнило, она слегла. Затем у нее не началась менструация. Она была беременна — и «затруднительность» ее положения заключалась в том, что она уехала из Коннектикута, не сообщив мужу ни о своем отъезде, ни о том, что беременна. Мелани хотелось скрыться с Вики, Брендой и детьми, потому что ей «нужно было подумать; нужно было побыть одной».

Бренда выслушала информацию молча, но скептически. Этим летом им с Вики только беглянки от затруднительного положения и не хватало. У Вики был рак легких, а у Бренды и своих проблем хоть пруд пруди. Этой весной ее уволили из университета «Чемпион», с преподавательской должности, за интимные отношения с единственным студентом мужского пола — и, вдобавок ко всему, на ней висело еще «не относящееся к делу» ожидающее решения уголовное обвинение в порче произведения искусства, принадлежавшего университету. Скандал на сексуальной почве! Уголовное обвинение! Бренда прошла путь от ценного работника — известного молодого профессора, первой красавицы «Чемпиона» — до объекта сплетен и насмешек. На территории «Чемпиона» все говорили о ней: доктор наук Бренда Линдон, заработавшая высший балл за преподавание на кафедре английского языка в самый первый семестр работы, вступила в недозволенную связь с одним из студентов. А затем, по никому не понятной причине, она «совершила акт вандализма» по отношению к подлинной картине Джексона Поллока, которая была завещана одним полным энтузиазма выпускником. Картина висела на стене в аудитории Баррингтона, принадлежавшей кафедре английского языка. В придачу к унизительной связи с Джоном Уолшем Бренду обвинили в порче университетского имущества, и ей пришлось нанять адвоката (которого она не могла себе позволить), чтобы тот защищал ее в деле о вандализме. В самом лучшем случае, писал Брайан Делани, эсквайр, университетская команда реставраторов решит, что они могут поколдовать над картиной, реанимировать ее с минимальными затратами и сделать так, чтобы она была как новенькая. В худшем случае будет установлен невосполнимый ущерб. Университет все еще рассматривал это дело.

Бренда поехала в Нантакет под предлогом, что у Вики рак и ей нужна помощь. Но Бренда была безработной, нетрудоспособной и остро нуждалась в деньгах. Мелани была не единственной, кому необходимо время, чтобы «побыть одной», и время «подумать», — Бренда тоже в этом нуждалась. Очень нуждалась. Всю свою жизнь она посвятила одному узкому вопросу: роману Флеминга Трейнора «Невинный самозванец». Этот малоизвестный томик, опубликованный в 1790 году, был темой диссертации Бренды и неожиданно популярного семинара, который она вела в «Чемпионе». Поскольку теперь Бренда навсегда была изгнана из мира университетской науки, единственным способом, которым «Невинный самозванец» мог принести ей какие-то доходы — хотя бы ту сумму, которая необходима для оплаты услуг адвоката и, возможно, для выплаты довольно большого штрафа, — было использовать его каким-либо нетрадиционным, не академическим способом. И именно Брайан Делани, эсквайр, предложил ей написать киносценарий. Сначала Бренда лишь посмеялась над его словами, но Брайан красноречиво указал ей на то, что «Голливуд любит старинное дерьмо». Взять хотя бы «Ярмарку тщеславия» или «Джейн Остин». «Невинный самозванец» был настолько малоизвестным, что его нельзя было найти даже в Amazon.com[1], но Бренда остро нуждалась, и не только в деньгах, а и в каком-нибудь проекте, в чем-то, над чем можно было бы поработать. Некоторое время она поразмыслила над этой идеей, и чем больше Бренда об этом думала, тем менее нелепой ей казалась идея. Если кто-то спросит у нее этим летом, чем она зарабатывает на жизнь, она скажет, что пишет киносценарий.

Еще одной причиной, по которой Бренда приехала в Нантакет, было то, что Джон Уолш остался в Манхэттене, и даже в городе, где проживало восемь миллионов человек, Бренда чувствовала его присутствие так же остро, как если бы он жил по другую сторону неоштукатуренной кирпичной стены ее квартиры. Ей нужно было обрубить все связи с Джоном Уолшем, какие бы сильные чувства она к нему ни испытывала. Она должна была исчезнуть из города, ставшего свидетелем ее позора, должна была помочь своей сестре. Лето в Нантакете было решением всех проблем, тем более что завещание о наследовании коттеджа, принадлежавшего когда-то Лив — двоюродной бабушке Бренды и Вики, прошло-таки все инстанции и проверки и теперь, спустя три года, этот коттедж официально принадлежал сестрам.

Дело было не в том, почему она была здесь, а в том, почему пребывание здесь не делало ее счастливее.

Одной рукой Бренда крепко прижимала к себе малыша, а другой обнимала четырехлетнего племянника Блейна, который, сгорбившись, сидел рядом с ней.

— Куда едем? — спросил таксист.

— Улица Шелл-стрит, Сконсет, — ответила Бренда.

Шелл-стрит, Сконсет — это были три самых любимых слова Бренды в английском языке. У нее мелькнула мысль о том, что можно было бы получить крупную сумму денег, продав свою половину коттеджа тетушки Лив Теду и Вики. Но Бренда не могла заставить себя отказаться от той частицы острова, которая ей принадлежала, — половины очень маленького дома. Бренда смотрела в окошко на низкорослый вечнозеленый кустарник, который тянулся вдоль Майлстоун-роуд, на акры земли, поросшей вереском. Она вдыхала воздух, такой чистый и насыщенный, что он действовал как анестезия. У Блейна стали закрываться глаза. Бренда не могла не думать о том, как сильно здесь понравилось бы Уолшу. Он очень любил природу — истинный австралиец; ему нравились волны и пляжи, открытое пространство, чистое небо. В Манхэттене Уолш чувствовал себя не в своей тарелке, вся эта синтетическая цивилизация сбивала его с толку, в метро он задыхался, предпочитая ходить пешком, и слава Богу. Сколько раз он в метель пересек Центральный парк, направляясь к дому Бренды? Сколько раз они после занятий тайно встречались в Риверсайд-парке? Очевидно, слишком часто и недостаточно тайно. У одного человека появились подозрения, не у того человека, и преподавательская карьера Бренды закончилась через полтора семестра после начала. Доктора Линдон заклеймили позором, несмотря на то что Уолшу был тридцать один год, в то время как самой Бренде только тридцать. Ситуация в «Чемпионе» была такой омерзительной, запутанной и постыдной, что Бренде не оставалось ничего другого, кроме как порвать с Уолшем. Он хотел приехать к ней сюда. За пределами города все будет иначе, говорил он. Возможно, подумала Бренда. Но не совсем.

Тот факт, что тетушки Лив уже не было в живых и она не знала о позоре племянницы, служил Бренде утешением. Тетушка Лив, знаменитый профессор русской литературы Брин-Морского колледжа[2], воспитала Бренду для научной работы, выступая в роли наставника и образца для подражания. Сколько часов они провели в рассуждениях о Флеминге Трейноре — а также об Исааке Бабеле, о Толстом, о Солженицыне, о Дюма, о Гюго, об Уитмене? Сколько раз они говорили о том, что нет занятия более благородного, чем изучение литературы, нет времяпрепровождения лучшего, чем с томиком Тургенева?

«У меня все было прекрасно, — подумала Бренда. — Пока не появился Уолш».

Сейчас, когда Бренда вспоминала тетушку Лив, ей в голову сразу приходило выражение «переворачиваться в гробу». Так что этим летом Бренда, можно сказать, искала утешения. Она хотела, чтобы люди простили ее, а еще лучше — забыли обо всем; она хотела найти покой для своей измученной совести. Время подумать. Время побыть одной. Может, не так уж и плохо, что Мелани будет рядом. Страдание любит компанию.

Бренда еще раз оглянулась назад. Глаза Вики были закрыты. Они с Мелани спали и, что еще более странно, держались за руки так, будто были любовниками. Бренда еще крепче прижала к себе малыша. Она почувствовала себя шестилетним, ревнивым, обделенным вниманием ребенком.

* * *

Виктория Линдон-Стоу всю свою жизнь составляла списки. Она объясняла это тем, что была первым ребенком в семье, прирожденным лидером, родителям оставалось только поддерживать ее порывы. «Вики такая собранная, она никогда ничего не забывает». Еще в пятом классе Вики записывала, что и когда она надевала в школу, чтобы никогда не повторяться. Она составляла списки своих любимых фильмов и книг. Она составляла списки того, что друзья дарили ей на день рождения, и всегда писала записочки с благодарностями. В колледже Дьюка спискам не было конца — Вики была президентом общества «Три-Дельта», главой драмкружка, гидом по территории университета, и у нее были списки всего, что имело к этому отношение, а еще отдельный список, касавшийся ее учебы. Затем, в реальном мире, количество списков возросло. Это были списки незамужней, жившей и работавшей в городе девушки, списки, касавшиеся ее свадьбы с Тедом Стоу и, в конце концов, бесконечные списки матери маленьких детей. «Переписать часы приема врача; вернуть книги в библиотеку; сохранить коробки из-под молока для выращивания редиски; отложить деньги на приходящую няню; поиграть в песочнице с Карсоном, Вилером, Сэмом; вызвать клоуна на день рождения; купить летние пижамы; смазать велосипед; почистить ковры в детской…»

Когда Вики поставили диагноз «рак легких», списки прекратились. Это предложил врач, хотя вначале Вики была против. Списки поддерживали порядок в ее мире; они были защитной сеткой, которая не давала упасть важным вещам. Но доктор Гарсиа, а затем и муж Вики Тед, настояли на своем: больше никаких списков, выбрось их из головы. Даже если она забудет забрать вещи из химчистки, ну и что с того? Ей предстояло три месяца интенсивной химиотерапии, и, если химия даст предполагаемый эффект — уменьшит ее опухоль до операбельного размера, — за этим последует операция на груди, в ходе которой Вики вырежут левое легкое и прилегающие лимфоузлы. Химиотерапия, операция, выживание — эти понятия слишком сложны для любого списка. Итак, все списки были выброшены — все, кроме одного, который Вики хранила в голове: Списка Вещей, Больше Не Имевших Значения.

«Брат и сестра, опаздывающие к дантисту, перебегают дорогу. Симпатичная юбка, которая не подходит к босоножкам. “Справочник птиц” Петерсона». (В Дэриене была группа женщин-пенсионерок, которые прогуливались по набережной с этим самым томиком в руках. Вики ненавидела этих женщин. Она ненавидела их за то, что им так повезло — они не были больны раком и поэтому могли наслаждаться прекрасными моментами своей жизни — наблюдать за сорокой или голубой цаплей.)

К сожалению для Бренды и Мелани, это лето в Нантакете включало много вещей, которые изначально входили в составленный Вики Список Вещей, Больше Не Имевших Значения, например поладят ли Бренда и Мелани и будет ли им всем пятерым комфортно в летнем коттедже тетушки Лив, хотя это должно было бы иметь значение. «Вики такая собранная, она никогда ничего не забывает». Но на самом деле Вики упустила из виду некоторые особенности коттеджа тетушки Лив. Когда Вики приняла радикальное решение поехать летом в Нантакет, она думала только о том, хорошо ли ей будет в коттедже тетушки Лив. В детстве она проводила здесь каждое лето с родителями, Брендой и тетушкой Лив. Это было ее любимое место, оно ассоциировалось с летом, и мать Вики, Эллен Линдон, всегда говорила, что любое недомогание — физическое или эмоциональное — тут же проходит, когда нантакетский песок просачивается между пальцев ног. Все остальные считали, что идея Вики уехать на лето была настоящим безумием, что она подвергала себя опасности, но дело в том, что одним из пунктов Списка Вещей, Больше Не Имевших Значения, как раз и было мнение окружающих.

Вики не сомневалась, стоит ли предложить Бренде поехать вместе с ней. Вики нужна была помощь с детьми и во время поездок на химиотерапию, а Бренда, уволенная из «Чемпиона» с жутким скандалом, а также сопровождавшим это уголовным преследованием, безумно желала вырваться из города. Это лето было спасением для них обеих. В горестные дни, последовавшие за диагнозом Вики, сестры говорили о том, что хорошо было бы оживить в памяти детские воспоминания: длинные дни на пляже, ловлю светлячков, велосипедные прогулки к озеру, початки кукурузы, игры в «Монополию» и бадминтон, ежевику, вечерние прогулки к маяку, раскручивавшему свои лучи, словно ковбой лассо, сандвичи из болонских копченых колбасок и хрустящего картофеля — каждый день босиком. Они вдвоем создадут воспоминания для детей Вики. Для Вики это был шанс вылечиться, для Бренды — прийти в себя и собраться. Они последуют совету матери: нантакетский песок между пальцев ног. Это лекарство от всего на свете: от рака, от разрушенных карьер, от любовных романов с плохим концом. Только мы вдвоем, говорили они, сидя под резким светом больничных ламп в ожидании результатов повторного обследования. Это будет лето сестер.

Но в конце концов, разве Вики могла оставить свою лучшую подругу там, в Дэриене, особенно после того как та сообщила ей новость об измене Питера, а за ней — еще более ошеломляющее известие (шепотом, неистово, в три часа ночи по телефону)? Мелани — спустя все это время, после стольких дорогостоящих докучливых процедур — была беременна!

— Поехали в Нантакет! — немедленно выпалила Вики, не размышляя (и не посоветовавшись ни с Тедом, ни с Брендой).

— Хорошо, — так же быстро ответила Мелани. — Я поеду.

Когда такси остановилось у коттеджа тетушки Лив, Вики испугалась, что совершила ошибку. Дом был меньше, чем ей казалось, намного меньше. Это был спичечный коробок; игрушечные домики друзей Блейна и то были больше. Неужели дом стал меньше? Вики была поражена. Она помнила каждое лето, проведенное здесь с родителями, Брендой и тетушкой Лив. Тогда дом казался если не огромным, то, по крайней мере, достаточно большим.

— Он такой прелестный, — сказала Мелани, выходя из такси. — О Вики, он как раз такой, как я себе и представляла.

Вики открыла калитку. Слава Богу, садовники все-таки приходили. Мелани любила цветы. Бледно-розовые розы сорта «Нью-Дон» каскадом спускались по подпорке, а передние клумбы были засажены космеями и голубыми дельфиниумами, а также массивными красивыми цинниями. Вокруг летали бабочки. Лужайка — размером с почтовую марку — совсем недавно была подстрижена.

— А где песочница? — спросил Блейн. — Где горка?

Вики достала ключ из сумочки, открыла входную дверь, сделанную из трех необтесанных планок, и дернула за кольцо. Дверной проем был низким. Когда Вики заходила вовнутрь, она подумала о своем муже Теде, крепком, ростом шесть футов пять дюймов. Тед с самого начала сказал ей, что он категорически против ее поездки в Нантакет. Неужели она действительно хотела провести все лето со своей сестрой, взаимоотношения с которой можно было в лучшем случае назвать нестабильными? И с Мелани Пэтчен, которая нуждалась в помощи так же, как Вики, если не больше? И неужели она действительно хотела, чтобы сеансы химиотерапии — те сеансы, которые, как она надеялась, спасут ей жизнь, — проводились в небольшой сельской больнице Нантакета? Разве это не то же самое, что лечиться в странах третьего мира? «О чем ты, черт побери, думаешь?» — спросил Тед. Он был сконфужен и подавлен. Тед работал в Манхэттене управляющим хеджевым фондом. У него частенько возникали различные проблемы на работе, но он щелкал их как орехи — благодаря животной силе и гибкому интеллекту. Ужасающий диагноз, сомнительный план лечения, а затем безумное решение Вики исчезнуть на лето совершенно сбили Теда с толку. Но Вики не ожидала, что у нее потребуют объяснений.

Вполне вероятно, что это было последнее лето в ее жизни, и ей не хотелось провести его в жарком, душном Дэриене под сочувственными взглядами друзей и коллег. О ее состоянии уже сейчас болтали на каждом углу: «Вы уже слышали? У Вики Стоу рак легких. Врачи назначили химиотерапию, после которой решат, стоит ли делать операцию. Они не знают, выживет ли она». Ей стали присылать еду и цветы, предлагали посидеть с детьми. «Давай мы заберем Блейна. Давай мы заберем малыша. Ты сможешь отдохнуть». В Дэриене Вики была новым объектом для благотворительности. Она уже не могла смотреть на блюда с запеканками и на букеты орхидей. Ее бесило, что к ее детям относятся как к сиротам. Женщины налетели на нее, как саранча, — близкие подруги, подруги подруг и некоторые дамы, которых она едва знала. Тед не понимал ее негодования; он расценивал это как помощь заботливого сообщества. «Поэтому мы сюда и переехали, — говорил он. — Это наши соседи, наши друзья». Но желание исчезнуть возрастало у Вики каждый раз, когда раздавался телефонный звонок, когда легковой автомобиль марки «вольво» сворачивал на подъездную аллею.

Это мама Вики предложила ей уехать в Нантакет; она и сама составила бы дочери компанию, если бы не столь несвоевременное протезирование коленного сустава. Но Вики ухватилась за эту идею, несмотря на то что мать не могла поехать с ней. Вопрос с коттеджем тетушки Лив разрешился в апреле; теперь дом принадлежал им с Брендой. Казалось, это был знак. Бренда была двумя руками «за». И даже онколог Вики, доктор Гарсиа, дал свое согласие; он убедил ее в том, что химия есть химия. В Нантакете лечение будет таким же, как в Коннектикуте. Товарищи из группы поддержки, которых объединяли общая беда и стандартное медицинское обеспечение, тоже отлично ее поняли. «Наслаждайся жизнью, — говорили они. — Расслабься. Поиграй с детьми. Побудь на свежем воздухе. Пообщайся с сестрой, с друзьями. Полюбуйся звездным небом. Поешь свежих овощей. Попытайся забыть о капельницах, томограммах, метастазах. Сражайся с болезнью по собственным правилам на своей территории. Хорошего тебе лета».

Тед стал заложником внимания жены. С тех пор как Вики узнала о своем диагнозе, она не сводила с мужа глаз — завязывая ему галстук, доставая мелочь из карманов его костюма, насыпая в кофе сахар — в надежде запомнить его, унести его образ с собой, куда бы она ни направлялась.

— Я буду скучать по тебе, — сказала она. — Но все равно уеду.



Коттедж был построен в 1803 году — в те времена, подумала Вики, когда жизнь была одновременно и более суетливой, и более простой, люди были ниже ростом и менее амбициозны. Изначально коттедж состоял из одной комнаты с камином, встроенным в северную стену, но со временем были добавлены еще три небольшие пристройки, служившие спальнями. Все комнаты были маленькими, с низкими потолками; пребывание здесь напоминало жизнь в кукольном домике. И именно это в коттедже больше всего нравилось тетушке Лив. Здесь не было телевизора, автоответчика, компьютера, микроволновой печи и стереосистемы. Это настоящий летний домик, любила повторять тетушка Лив, потому что он побуждал проводить большую часть времени на улице — на веранде за домом, которая выходила в сад, или внизу, на общественном пляже Сконсета. Когда женщины болели раком в далеком 1803 году, не было ни онкологов, ни планов лечения. Женщина работала в полную силу — разжигала огонь, готовила еду, переворачивала белье в котлах с кипящей водой, — пока однажды не умирала, лежа в собственной постели. Так думала Вики, переступая порог дома.

В коттедже было убрано, а матрасы проветрены. Вики уладила все это по телефону; очевидно, дома, пустовавшие по три года, были в Нантакете привычным делом. Запах в помещении был приятным, хотя и несколько излишне оптимистичным, как аромат освежителя воздуха. На полу в гостиной, сделанном из широких замасленных сосновых досок, виднелись следы от каблуков и царапины, оставленные ножками стульев. Оштукатуренный потолок из деревянных балок был низким, мебель старой, словно из Викторианской эпохи: диван тетушки Лив с высокой спинкой, изящный кофейный столик с посеребренным чайным сервизом на бельгийских кружевах, книжные полки, прогибавшиеся под тяжестью летней библиотеки тетушки Лив, камин с железной подставкой для дров, не подходившей по размеру. Вики перешла в маленькую кухню с утварью приблизительно 1962 года — с серебристой отделкой и фарфоровой посудой, на которой были изображены голландские девушки в деревянных башмачках. Счет уборщика был прикреплен к холодильнику магнитом с рекламой закрытого уже несколько лет ресторана «Изысканная свалка».

Спальня в глубине дома была очень светлой. Эта комната предназначалась для Мелани. Двухъярусная кровать была застелена простынями в розово-оранжевую полоску, которые были знакомы Вики еще с детства. (Больше всего она запомнила, как запачкала эти простыни во время своей первой менструации. Тетушка Лив благоразумно достала перекись водорода, пока Эллен Линдон с чрезмерной сентиментальностью щебетала о том, что «Вики стала женщиной», а Бренда сердито поглядывала на нее и грызла ногти.) Самую большую спальню с огромной кроватью, на которой можно было спать с детьми, Вики забрала себе, а Бренде досталась бывшая детская. И тетушка Лив, и Джой, бабушка Бренды и Вики, более восьмидесяти лет назад спали в детских кроватках в этой комнате вместе с няней мисс Джордж.

Когда тетушку Лив стал одолевать артрит и другие старческие болезни, родители Вики предложили ей занять большую спальню — но это Лив не устраивало. Она вообще перестала приезжать в Нантакет, а потом умерла.



Все ввалились в дом, затаскивая чемоданы и коробки. Началась всеобщая суматоха. Таксист стоял у машины, ожидая оплаты. Это должна была сделать Вики: она собиралась платить за все в течение этого лета. Она была «летним спонсором». Вики вручила парню двадцать баксов.

— Хватит?

Он ухмыльнулся: слишком много.

— Благодарю, мадам. Приятного отдыха.

Когда такси отъехало, Блейн расплакался. Вики боялась, что все эти перемены травмируют его; за завтраком он разнервничался, когда прощался с Тедом, а затем буквально снес Мелани с трапа самолета. Блейн проявлял характер. Было три часа дня, и, хотя он уже вышел из того возраста, когда дремал днем, Вики знала, что ему нужно немного отдохнуть. Она и сама умирала от усталости. Подняв свой чемодан и пройдя пять футов до спальни, Вики почувствовала себя так, будто взобралась на Килиманджаро. Ее легкие горели. Она их просто ненавидела.

Внезапно Бренда издала звук, который показался Вики хуже воплей Блейна. «О нет, о нет, нет», — стонала Бренда, будто наступил конец света. Что случилось? Какое-то дохлое животное в бывшей детской? Целое семейство дохлых животных? Вики присела на разноцветный матрас. У нее не было сил двигаться, поэтому она крикнула: «Что случилось, Брен?»

Бренда появилась в до абсурда низком дверном проеме спальни Вики.

— Я не могу найти свою книгу.

Вики не нужно было спрашивать, какую книгу. Это была Бренда, ее сестра. И речь могла идти только об одной книге: о двухсотлетнем первом издании «Невинного самозванца» Флеминга Трейнора. Эта книга, малоизвестный роман заурядного американского писателя, была фундаментом карьеры Бренды. Сестра Вики потратила шесть лет на то, чтобы получить степень магистра в университете штата Айова. Она написала диссертацию, получала гонорары за публикации в малоизвестных литературных журналах, устроилась на работу в «Чемпион» — и все благодаря этой книге. Первое издание было уникальным и стоило тысячи долларов, говорила Бренда. Оно принадлежало ей с четырнадцати лет, с тех пор как Бренда купила его на блошином рынке за пятнадцать центов. Эта книга была любимой вещью Бренды. Ей бы даже в голову не пришло оставить «Невинного самозванца» в Манхэттене, где до сокровища мог добраться квартирант. Поэтому книга путешествовала вместе с ними в специальном чемоданчике с функцией контроля температуры и уровня влажности. А теперь пропала.

— Ты уверена? — спросила Вики. — Ты везде проверила? — Несмотря на то что пропавшая книга Бренды входила в Список Вещей, Больше Не Имевших Значения, Вики постаралась проявить участие, чтобы положить хорошее начало их пребыванию в Нантакете. Проблемы такого рода были больше по части Вики. Это она целые дни проводила в поисках различных вещей: второго ботинка, мяча, который закатился под диван, соски-пустышки.

— Везде, — сказала Бренда. Удивительно было наблюдать, как быстро изменилось ее поведение. Целый день она вела себя как стерва, но теперь, когда исчезла ее книга, Бренда превратилась в лепешку, которую кто-то забыл под дождем. Ее щеки пылали, руки дрожали, и Вики почувствовала, что до слез было уже недалеко.

— А вдруг я ее потеряла? — вопрошала Бренда. — Что, если я забыла ее в… — Следующее слово было столь ужасным, что оно застряло у нее в горле, словно кость: — Лагардиа?

Вики закрыла глаза. Она была настолько уставшей, что могла уснуть прямо в такой позе, присев на кровать.

— Ты спускалась с самолета вместе с ней, помнишь? У тебя в руках была маленькая сумочка и…

— И чемоданчик, — сказала Бренда.

Она быстро заморгала, стараясь прогнать слезы. Вики почувствовала прилив гнева. Если бы раком заболела Бренда, она ни за что не справилась бы с этим. Бог никогда не сваливает на тебя больше, чем ты можешь выдержать, — ребята из группы поддержки больных раком убежденно повторяли эту фразу, — и поэтому Бог оберегает Бренду от рака.

Где-то в доме плакал ребенок. Через секунду появилась Мелани.

— Думаю, он голоден, — сказала она. Мелани успела заметить отчаяние на лице Бренды — у той все еще тряслись руки — и спросила: — Дорогая, что случилось? Что случилось?

— Бренда потеряла свою книгу, — объяснила Вики, стараясь, чтобы ее голос звучал серьезно. — Старинную книгу. Антиквариат.

— Эта книга — вся моя жизнь, — сказала Бренда. — Она всегда была со мной, она бесценна… Мне дурно. Эта книга — мой талисман, амулет. Она приносила мне удачу.

«Амулет? Приносила удачу?» — подумала Вики. Если бы книга действительно обладала сверхъестественной силой, разве она каким-либо образом не удержала бы Бренду от связи с этим Джоном Уолшем, которая разрушила ее карьеру?

— Позвони в аэропорт, — посоветовала Вики. Она забрала Портера у Мелани и прижала его к себе. Во вторник, когда начнется химиотерапия, его придется отлучить от груди. Бутылочки, молочные смеси. Даже девятимесячный Портер находился в более затруднительном положении, чем Бренда. — Я уверена, что твоя книга у них.

— О’кей, — сказала Бренда. — Какой номер?

— Позвони в справочную, — сказала Вики.

— Мне неудобно об этом спрашивать, — произнесла Мелани, — но в доме только одна ванна?

— Замолчи! — выпалила Бренда.

Глаза Мелани округлились, и Вики на мгновение показалось, что ее подруга вот-вот расплачется. Мелани была чрезмерно милой и скромной девушкой и ненавидела стычки. Когда произошли все эти неприятности с Питером, она даже не кричала на него. Она не сломала его ракетку для игры в сквош и не сожгла свадебные фотографии, как сделала бы Вики на ее месте. Мелани почувствовала себя больной и уставшей. Затем она обнаружила, что беременна. Новость, которая должна была сделать ее самой счастливой на свете, вызывала у Мелани противоречивые чувства. Она испытывала смущение. Никто не заслуживал этого меньше, чем Мелани. Вики прямо так и сказала Бренде — «Будь поделикатнее с ней!» — но сейчас поняла, что следовало проявить большую настойчивость. «По-настоящему, действительно деликатной!»

— Прости, Мел, — прошептала Вики.

— Я все слышу, — сказала Бренда. Затем деловым тоном произнесла: — Нантакетский аэропорт, пожалуйста. Нантакет, Массачусетс.

— Да, — сказала Вики. — Только одна ванна. Прости. Я надеялась, что тебя это не смутит.

Вики еще не заглядывала в ванную, но была практически уверена, что там ничего не изменилось. Небольшая шестиугольная плитка на полу, прозрачная в красных маках занавеска, унитаз со сливным бачком и старомодной цепью. Одна ванна для женщины, которая дважды в неделю будет получать дозу ядовитых лекарств, для женщины с приступами токсикоза, для четырехлетнего мальчика, которого едва приучили к горшку, и для Бренды. И еще, конечно, для Теда — по выходным. Вики глубоко вдохнула. Огонь. Она прижала Портера к другой груди. Весь подбородок у него был в молоке, а на лице появилось ужасно довольное выражение. Ей еще несколько недель назад нужно было приучить его к бутылочке. Точнее, несколько месяцев.

— Я буду распаковывать вещи, — сообщила Мелани. На ней все еще была соломенная шляпа. Когда Вики и Бренда заехали за Мелани утром на такси, она была в саду, вырывала сорняки. Когда в Линкольне, штат Иллинойс, Мелани забиралась в такси с засохшими на обуви кусками грязи, она сказала:

— Нужно было оставить Питеру записку, чтобы он поливал цветы. Я знаю, что он забудет или просто не обратит на них внимания.

— Твой муж по-прежнему живет с тобой? — спросила Бренда. — Ты хочешь сказать, что не вышвырнула его на улицу?

Мелани взглянула на Вики.

— Она знает насчет Питера?

В тот момент у Вики было такое чувство, будто ее легкие наполняются болотной водой. Вне всяких сомнений, положение Мелани было делом конфиденциальным, но Бренда была сестрой Вики, и они собирались прожить втроем все лето, поэтому…

— Я рассказала ей, — призналась Вики. — Прости.

— Ничего, — мягко ответила Мелани. — Тогда, думаю, тебе известно и о том, что я беременна?

— Да, — сказала Бренда.

— Прости меня, Мел, — попросила Вики.

— Я — могила, — заверила Бренда. — Правда, могила. Но если тебе интересно мое мнение…

— Нет, Брен, ей неинтересно, — выпалила Вики.

— Не надо затыкать людям рот, — сказала Бренда.

— Хватит, Бренда, — произнесла Вики.

— Только, пожалуйста, никому не говори о том, что я беременна, — попросила Мелани.

— О, я ни слова не скажу, — сказала Бренда. — Обещаю.

Через несколько минут, когда все уже успели поразмыслить о переменах, Мелани начало тошнить. Она объясняла это тем, что ехала в такси на заднем сиденье.

Вики подержала Портера у плеча, он громко отрыгнул, затем чуть-чуть поерзал и отрыгнул немного молока. В крошечной спальне появился резкий запах желудочного сока.

Бренда снова заглянула в спальню.

— Книга в аэропорту, — сообщила она. — Ее нашел какой-то парень. Я сказала ему, что у меня не будет машины до пятницы, и он пообещал завезти книгу по дороге с работы. — Бренда ухмыльнулась. — Вот видишь? Я же говорила тебе, что эта книга приносит удачу.

* * *

Джош Флинн не верил в мистические совпадения, но и равнодушным к знакам судьбы его нельзя было назвать. Он знал, что что-то произойдет, и хотя пока было непонятно почему, но ему предстояло пересечься с тремя женщинами и двумя маленькими детьми, которых он заметил чуть раньше днем. Они забыли в аэропорту очень важную часть багажа, и, поскольку Карло уехал раньше на прием к дантисту, именно Джош ответил на телефонный звонок, и именно он собирался доставить пропажу — чемодан с изящным циферблатом, расположенным рядом с замками. Если бы Джош писал определенного рода роман, в чемодан он «положил» бы бомбу, наркотики или деньги, но другие студенты из литературного кружка Чеса Горды считали триллеры «дилетантскими» и «банальными», а некоторые придиры заметили бы, что чемодан с таким содержимым ни за что не пропустила бы нью-йоркская служба безопасности. Так что же было в чемодане? Эта женщина — по одному только голосу Джош догадался, что это была Нахмуренная, — совершенно не нервничала, разговаривая по телефону. В ее голосе чувствовалась тревога и озабоченность, а затем, когда он сказал, что да, чемоданчик у него, — облегчение. Джош держал чемоданчик в руках. Внутри ничего не шевелилось; создавалось такое впечатление, будто чемоданчик был заполнен стопкой связанных газет.

Была половина пятого. Джош был один в маленьком и грязном офисе аэропорта. В открытую заднюю дверь он видел, как подтягивалась на работу вечерняя смена — другие студенты, прибывшие на остров раньше него. Они махали флуоресцентными жезлами над головой, как в телефильмах, позволяя девятиместным самолетам марки «Сессна» пролетать, и втягивали голову в плечи, чтобы уберечься от пропеллеров, как этому учили на вводных семинарах. Вечерняя смена была самой лучшей — она была короче, чем дневная, и более оживленной. Может быть, в следующем месяце, если Джош хорошо себя проявит, его тоже переведут на вечернюю смену.

Он повертел замки чемоданчика, чтобы увидеть, будет ли какой-то результат. От одного только прикосновения кончиков его пальцев замки открылись с таким шумом, будто раздался выстрел из пистолета. Джош подпрыгнул в кресле. Бр-р-р-р! Он такого не ожидал. Он осмотрелся по сторонам. Вокруг никого не было. Его отец работал наверху в вечернюю смену. Том Флинн всегда приходил домой в восемь и любил садиться ужинать с Джошем около восьми тридцати. Только они вдвоем и что-то простенькое, приготовленное Джошем: бутерброды, куры гриль, неизменный салат «Айсберг» и пиво для отца, — а теперь, когда Джош был уже достаточно взрослым, пиво и для него, но только одна бутылочка. Отец Джоша был человеком привычки. Лет в одиннадцать Джош заметил, что Том стал таким с тех пор, как мать Джоша покончила с собой. Отец был легко предсказуем, и Джош знал, что он даже в офис всегда ходил одной дорогой. Отец был единственным человеком, которого Джош боялся, так что…

Джош открыл портфель. Там, завернутый в целлофановую пузырчатую упаковку, лежал тяжелый пакет, похожий на наполненные свежим тунцом свертки, которые рыбаки обычно опускают на причал. Но только в этом пакете лежала… Джош заглянул внутрь… книга. Книга? Книга в коричневом кожаном переплете с заглавием на титульной странице, выведенным золотыми буквами: «Невинный самозванец. Роман Флеминга Трейнора». После трех лет, проведенных в колледже Мидлбери, Джош знал имена многих выдающихся писателей. Он прочитал Мелвилла, Генри Джеймса, Хоторна, Эмили Дикинсон, Марка Твена, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, Джека Керуака. Но он никогда не читал и даже не слышал о таком писателе, как Флеминг Трейнор.

Джош уставился на книгу и попытался мысленно сопоставить ее с тревожным голосом Нахмуренной. Нет, ничего не выходило. Но Джошу это нравилось. Он плотно закрыл портфель.



Пока Джош ехал в Сконсет, портфель лежал на пассажирском сиденье его джипа. Джош всю свою жизнь прожил в Нантакете. А поскольку он жил в маленьком сообществе, которое круглый год оставалось неизменным, у каждого здесь был свой имидж, и Джош обладал следующей репутацией: порядочный, толковый, уравновешенный парень. Его мать умерла (она покончила с собой, когда он еще был в начальной школе), но Джош не сорвался и не погубил себя. Он учился достаточно хорошо, чтобы оставаться в списке лучших учеников, получал награды по трем видам спорта, был главным казначеем класса и так хорошо справлялся со своими обязанностями по сбору средств, что насобирал «бюджетный излишек», достаточный для того, чтобы отправить весь выпускной класс, состоявший из сорока двух человек, в Бостон за неделю до выпуска. Все думали, что он станет врачом, или юристом, или банкиром на Уолл-стрит, но Джош хотел заниматься чем-то творческим, чем-то, что будет продолжаться очень долго и иметь смысл. Но никто этого не понимал. Даже лучший друг Джоша Зак Браунинг покачал головой и сказал:

— Заниматься чем-то творческим? Чем, например, дружище? Рисовать чьи-то портреты? Сочинять хреновы симфонии?

Джош много лет вел дневники в целой серии спиральных тетрадей, которые он прятал под кроватью, словно журналы «Плейбой». В них хранилась стандартная информация — его мысли, фрагменты его мечтаний, слова песен, диалоги из фильмов, отрывки романов, счет всех футбольных, баскетбольных и бейсбольных матчей за время его школьной карьеры, воспоминания о матери, страницы описаний Нантакета и мест за его пределами, где бывал Джош, идеи для историй, которые он хотел однажды написать. Теперь, благодаря трем годам обучения (или «гипноза», как говорили некоторые) в Мидлбери у бывшего писателя Чеса Горды, Джош знал, что для писателя вести дневник — это не просто привычка, это обязанность. В старших классах такое занятие казалось несколько странным. Разве дневники не для девочек? Том Флинн несколько раз заставал сына врасплох, открывая дверь его спальни без стука (что отец Джоша в те времена имел обыкновение делать), и спрашивал:

— Чем ты занимаешься?

— Пишу.

— Задание по английскому?

— Нет. Просто пишу. Для себя.

Это звучало странно, и Джош испытывал неловкость. Он начал закрывать дверь спальни на ключ.



Чес Горда советовал своим студентам не быть слишком «автобиографичными». Он не переставал напоминать им о том, что никто не захочет читать историю о студенте, который учится на писателя. Джош понимал это, но, тем не менее, въезжая в Сконсет с загадочным портфелем на соседнем сиденье, что предполагало общение с людьми, которых Джош едва знал и которые не знали его, он не мог не думать о том, что однажды запечатлеет этот момент на бумаге. Может быть. А может, из всего этого ничего не выйдет. Чес Горда настойчиво вбивал своим студентам в головы тот факт, что они всегда должны быть готовы.

Нантакет был самым мрачным местом в Америке для взросления. Там не было ни делового района, ни «Макдональдса», ни торговых центров, ни закусочных, ни клубов, ни места, где ты мог бы отдохнуть (конечно, не считая двухсотлетнего квакерского молитвенного дома). И все же Джош испытывал к Сконсету очень нежные чувства. Это был небольшой городок с Мейн-стрит[3] в тени росших по бокам деревьев. «Деловая часть» Сконсета состояла из почтового отделения, магазина (где продавали спиртные напитки навынос — пиво, вино — и подержанные книги в мягком переплете), двух кафе и рынка, куда мать Джоша каждое лето ходила с ним за сливочным мороженым в рожке. Здесь также были казино, которое ныне служило теннисным клубом, и кинотеатр. Сконсет был местом из другого века, всегда думал Джош. Люди называли Сконсет «старыми деньгами», но это означало лишь то, что когда-то очень и очень давно у кого-то появилось пятьсот долларов, и практические соображения заставили его купить участок земли и маленький домик. Люди, жившие в Сконсете, жили там всегда; они ездили на джипах двадцатипятилетней давности, их дети катались на трехколесных велосипедах марки «Радио Флаер» по улицам, вымощенным белым ракушечником, а в летний полдень можно было услышать только три звука: шум волн с городского пляжа, шум развевавшегося флага и удары теннисных мячей, доносившиеся из клуба. Это место казалось красочной открыткой, но оно было настоящим.

Адрес, который Нахмуренная дала Джошу по телефону, был таким: Шелл-стрит, дом одиннадцать. Резиновые покрышки джипа с треском проехали по ракушечнику, когда Джош подъезжал к дому. Это был маленький, аккуратный, типичный для Сконсета коттедж; он был похож на домик из сказки о трех медведях. Немного волнуясь, Джош взял портфель. На калитке была причудливая щеколда, и, пока Джош пытался с ней справиться, входная дверь открылась и из дома вышла женщина в зеленом бюстгальтере от купального костюма, который блестел, как рыбья чешуя, и джинсовых шортах. Это было… Джошу пришлось признать, что ему понадобилось некоторое время, чтобы сконцентрироваться на лице женщины, и, когда ему это удалось, он был поражен. Это была Нахмуренная, но она улыбалась. Она подходила к нему все ближе и ближе и, прежде чем Джош успел опомниться, обвила руками его шею, и он почувствовал давление ее груди на своей грязной спортивной рубашке с логотипом аэропорта. Он уловил запах ее духов, а затем ощутил, что происходит что-то непредвиденное — его рука ослабевала и из нее выскальзывал портфель. О нет, подождите. Нахмуренная вытаскивала портфель у него из рук. Теперь книга была у нее.

— Спасибо, — сказала Нахмуренная. — Спасибо, спасибо!

— Гм, — Джош сделал несколько шагов назад. У него перед глазами поплыли зеленые пятна — зеленая трава на участке за домом, зеленая блестящая ткань, поддерживающая грудь Нахмуренной. Теперь уж у него точно волосы на руках стали дыбом. — Пожалуйста.

— Я доктор Линдон, — представилась Нахмуренная, протягивая ему руку. — Бренда.

— Джош Флинн.

— Это так мило с вашей стороны — завезти мне книгу, — сказала Бренда, прижимая портфель к груди. — Я думала, что потеряла ее навсегда.

— Нет проблем, — ответил Джош, хотя это оказалось куда большей проблемой, чем он предполагал. Внешний вид Нахмуренной довел его до исступления. Ее волосы, которые в аэропорту были распущенными, теперь были собраны в пучок и заколоты с помощью карандаша, и отдельные пряди ниспадали на шею. Она была очень красивой. И достаточно зрелой, подумал Джош. Лет тридцать. Она была босиком, темно-розовые пальчики у нее на ногах напоминали ягодки. «Хватит!» — подумал Джош, хотя с таким же успехом мог произнести эти слова вслух, потому что Нахмуренная наклонила голову и посмотрела на него как-то странно, будто спрашивая: «Хватит что?»

— Хотите войти? — спросила она.

Чес Горда обязательно посоветовал бы Джошу ответить «да». Один из способов избежать автобиографичности — это открыто смотреть на мир, встречать новых людей. Слушать, наблюдать, впитывать. Джош никогда не видел ни одного из этих маленьких коттеджей изнутри. Он посмотрел на часы. Ровно пять. Обычно после работы он ходил окунуться на Нобадирбич, а иногда заезжал к своей бывшей девушке Диди. Они встречались в старших классах, но потом Диди осталась на острове, а Джош уехал, и сейчас, через три года, у них было мало общего. Диди работала в приемной больницы и говорила только о собственном весе и TV-шоу «Выживший». Если бы Диди нашла старинную книгу, помещенную в пузырчатую упаковку, она бы фыркнула и вышвырнула ее в контейнер для мусора.

— Д-да, — сказал он. — Конечно.

— Я приготовлю чай, — сказала Бренда. Но ее отвлек телефонный звонок, компьютеризированная версия «К Элизе». Бренда достала из заднего кармана сотовый и посмотрела на дисплей.

— О Господи, — проговорила она. — Я и не подумаю взять трубку. — Она натянуто улыбнулась Джошу, но он видел, что признаки энтузиазма исчезли с ее лица. Они были в двух шагах от двери, когда Бренда сказала: — Собственно, в доме сейчас все спят.

— О!

— Дети. Моя сестра. Ее подруга. Так что…

— Ничего страшного, — ответил Джош, отказываясь от идеи зайти в дом. Он был разочарован, но в то же время почувствовал облегчение.

— В другой раз, — сказала Бренда. — Пообещайте, что вы заедете к нам в другой раз. Теперь вы знаете, где мы живем!

* * *

Мелани никогда не жаловалась вслух, а тем более подруге, которая так тяжело больна, но сейчас она чувствовала себя плесенью на стене дешевой гостиницы. Это был классический случай, когда нужно было Быть Осторожной Со Своими Желаниями. Ее грудь была похожа на баллоны со свинцом и так сильно болела, что Мелани не могла спать на животе, в своей любимой позе, вниз лицом, даже без подушки. Теперь ей приходилось привыкать к новым условиям для сна, к провисающей кровати в этой странной солнечной комнате, в которой пахло искусственными соснами.

Все, чего хотела Мелани, — это убраться отсюда как можно дальше. Когда она была в Коннектикуте и оглядывалась на тот пустырь, в который превратилась ее жизнь, даже Плутон казался недостаточно далеким местом для переезда. Но сейчас Мелани была не у дел; на расстоянии ситуация представлялась еще хуже, чем на месте происшествия. А еще странным и необъяснимым был тот факт, что Мелани скучала по Питеру.

Питер, с которым Мелани шесть лет состояла в браке, был очень высоким для азиата. Высокий, широкоплечий, удивительно красивый — люди на улицах Манхэттена время от времени принимали его за Шефа, Жан-Жоржа Фонгрихтена[4]. Мелани познакомилась с Питером в баре в Ист-Сайде. В то время Питер работал на Уолл-стрит, но вскоре после того, как они с Мелани поженились, получил должность рыночного аналитика в «Раттер энд Хиггенс», где познакомился с Тедом Стоу, мужем Вики. Вики и Тед ждали своего первого ребенка и переезжали в Дэриен. Мелани и Вики быстро подружились, и вскоре Мелани начала донимать Питера разговорами о том, чтобы тоже переехать в Коннектикут («донимать» — это глагол, который Питер использовал теперь при описании сложившейся ситуации. Мелани же казалось, что переезд был их обоюдным решением). Мелани хотела детей. Они с Питером попытались зачать ребенка, но ничего не выходило. Однако Мелани влюбилась в дом, не говоря уже о зеленой траве и о саде, которые у нее ассоциировались с жизнью в Коннектикуте. Они переехали и стали единственной парой в Дэриене, у которой не было детей. Иногда Мелани обвиняла пригород в своих проблемах с зачатием. Дети были повсюду. Каждое утро ей приходилось наблюдать за детьми, направлявшимися к остановке школьного автобуса. Дети окружали ее со всех сторон, куда бы она ни пошла, — в магазине на углу, в детской комнате ее спортклуба, на ежегодном рождественском спектакле в епископальной церкви Святого Клементия.

— Ты такая счастливая, — говорили Мелани мамочки. — Ты можешь заниматься чем угодно. Ты можешь просидеть весь обед у Чака за бутылочкой вина, и никто не одернет тебя шестьсот раз, и столовое серебро вместе с половиной обеда под конец не окажутся на полу, и официанты не будут пялиться на тебя, как на кое-что, прилипшее к подошве ботинка владельца похоронного бюро.

Мамочки были милыми; они притворялись, будто завидуют Мелани. Но она знала, что они ее жалели, что она стала женщиной, отличавшейся своей несовершенной биологией. И не важно, что она окончила колледж Сары Лоренс, что после колледжа преподавала английский горным племенам Северного Таиланда, и не важно, что Мелани была прекрасным садоводом. Когда другие женщины смотрели на нее, они думали: «Это та женщина, которая пытается забеременеть. Та, у которой проблемы. Может быть, она бесплодна. Что-то у нее не в порядке. Бедняжка».

Питер этого не признавал, и теперь, после разрыва, когда все секреты просочились наружу, словно грязь из сточных труб, Мелани знала, что его никогда не волновало, забеременеет она или нет. (Неудивительно, что у нее были такие проблемы! Всем известно, что успех на девяносто процентов зависит от отношения, положительных мыслей, зрительных образов.) Питер старался сделать ее счастливой, и лучшим для этого способом он считал тратить на нее деньги, каждый раз удивляя Мелани. Поездки на выходные в Кабо, уик-энды в фешенебельных гостиницах «Коннот» в Лондоне и «Делано» в Саут-бич, Майами. Бархатный блейзер от Ив Сен Лорана, за которым была двухмесячная очередь. Черный трюфель весом двенадцать унций, доставленный самолетом из Италии в деревянной коробочке, завернутой в солому. Орхидеи по пятницам.

Тянулись месяцы бесплодия, и Мелани стала сеять семена, копать клумбы, сажать кустарники и другие многолетние растения, удобрять землю, выдергивать сорняки. Она потратила чуть ли не тысячу долларов на различные однолетние растения и травы и отборную рассаду томатов. Она разрешила двум маленьким симпатичным соседским девочкам нарезать тюльпанов и гиацинтов в свои корзинки для празднования Первого мая[5]. Она удобряла кусты гортензий шейками моллюсков, которые покупала в рыбном магазине. «За сенбернаром и то легче было бы ухаживать, чем за этим чертовым садом», — выражал недовольство Питер.

Питер рассказал Мелани о своем романе с Фрэнсис Диджитт, когда они ехали домой с пикника, посвященного Дню поминовения, который «Раттер энд Хиггенс» отмечали каждый год в Центральном парке. Там были софтбол, гамбургеры и хот-доги, арбузы, соревнования по бегу с яйцом в столовой ложке и воздушные шарики для детей. Это был хороший праздник, но Мелани там было невесело. Они с Питером сделали семь попыток искусственного оплодотворения — безрезультатно — и решили больше ничего не предпринимать. Им попросту ничего не помогало. Но люди по-прежнему спрашивали: «Есть новости?» — и Мелани приходилось отвечать: «Мы решили на некоторое время оставить все как есть». Тед и Вики вообще не пошли на пикник, потому что Вики только-только получила подтверждение своего диагноза от второго врача из Маунт-Синай и никого не хотела видеть. Так что Мелани отвечала на вопросы не только о своем бесплодии, но еще и о болезни Вики. Учитывая количество людей, которые преследовали Мелани и донимали ее своими разговорами, проще было бы провести пресс-конференцию.

По дороге домой Мелани сказала Питеру, что этот вечер измотал ее, что ей было не особо весело, возможно потому, что там не было Вики и Теда.

— Жизнь слишком коротка, — добавила Мелани. Она говорила это теперь всякий раз, когда думала о Вики.

Питер рассеянно кивнул; Мелани так часто произносила эту фразу, что она потеряла свою силу. Но Мелани настойчиво повторяла эти слова: жизнь слишком коротка для того, чтобы постоянно томиться, переживать, хотеть чего-то. Ждать, пока что-то произойдет.

На первом выезде с трассы I-95 было сильное движение, Питер выругался, и они замедлили ход.

«Сейчас самое время», — подумала Мелани.

— Мне кажется, нам нужно попробовать еще раз. Еще один раз.

Она с замиранием сердца ждала его реакции. Он вообще не хотел бороться с бесплодием. В этом было что-то искусственное, неестественное. Мелани делала это уже не раз и не два, все время обещая, что очередная попытка будет последней. А потом, несколько недель назад, она действительно, действительно дала обещание; они с Питером заключили договор из нескольких пунктов, скрепив его практически первым за год спонтанным занятием любовью. Потом Питер говорил о путешествии к Большому Барьерному рифу — только они вдвоем. Они остановятся на каком-нибудь курорте, куда не пускают с детьми.

Мелани была готова к тому, что Питер будет раздражен, когда она в очередной раз поднимет этот вопрос; она была готова даже к его злости. Но Питер лишь покачал головой и, опустив глаза на панель приборов, сказал:

— У меня есть другая женщина.

Мелани понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что он имел в виду, говоря эти слова, но, даже осознав очевидное, она все равно сомневалась.

— Другая? — переспросила она.

— Да. Фрэнсис.

— Фрэнсис? — Мелани посмотрела на Питера. Он выпил несколько бутылок пива на пикнике. Он что, пьян? Может, ему вообще не следовало садиться за руль? В его словах не было никакого смысла.

— У тебя роман с Фрэнсис? Фрэнсис Диджитт? — Мелани могла представить Фрэнсис только такой, какой однажды ее видела, — в красных нейлоновых спортивных шортах и белой футболке, которая гласила: «Бешеная река, проплыви по ней, если кишка не тонка». Фрэнсис Диджитт было двадцать семь лет, у нее была короткая стрижка, и она увлекалась такими видами спорта, которые все называют экстремальными, как, например, альпинизм или катание на лыжах в удаленной неприспособленной местности. Фрэнсис сделала хоумран в софтбольном матче и пробегала через базы, подняв вверх кулак, словно шестнадцатилетний парень.

— У тебя роман с Фрэнсис?

— Да, — сказал Питер.

Да, у них был самый грязный вариант офисного секса — в платяном шкафу, в пустых туалетах после рабочего дня, на его столе за закрытой на замок дверью, на его вращающемся стуле, — Фрэнсис задирала юбку и садилась на него, широко расставляя ноги.

Когда тем вечером они приехали домой, Питер перебрался в комнату для гостей, пока Мелани лежала в ванне и плакала. Питер не уехал из дому — он говорил, что не хочет этого, а Мелани не могла заставить себя этого потребовать. Они спали под одной крышей, в разных комнатах. Он не хотел разрывать свою связь с Фрэнсис Диджитт, не сейчас, говорил Питер, но, может, когда-нибудь. Для Мелани это было настоящей пыткой. Она любила мужчину, а он использовал ее сердце для учебной стрельбы. Обычно Питер приходил домой на ночь, но иногда он звонил и говорил, что «останется в городе» (что означало, и Мелани оставалось лишь признать этот факт, что он останется с Фрэнсис Диджитт). Питер вымотал Мелани; он знал, что у нее не хватит смелости развестись с ним и забрать его деньги, к чему все ее побуждали.

Когда Мелани начало тошнить, она не удивилась. Сильный эмоциональный стресс, подумала она. Депрессия. Еда не задерживается внутри. Стоило Мелани подумать о Фрэнсис Диджитт, как ее тошнило. Она была истощена и спала по три-четыре часа после обеда. Гормоны так влияли на ее цикл, что Мелани даже не заметила, что у нее не начались месячные. Но потом грудь начало покалывать, она стала болеть, запахи кофе и свежего настоя шалфея, которые всегда нравились Мелани, теперь вызывали у нее тошноту. Она поехала в аптеку за три города от Дэриена, где никто ее не знал, и купила тест.

Беременна.

Конечно, подумала Мелани. Конечно, конечно. Она была беременна, теперь, когда это уже не имело никакого значения, когда вместо радости это открытие вызывало боль и осложнения. Мелани никак не могла решиться рассказать об этом Питеру. Каждый раз, когда она смотрела на него, ей казалось, что эта новость сейчас так и попрет из нее. Ей казалось, что он достаточно проницателен для того, чтобы и самому это заметить, — потому что она бежала в ванную, когда ее тошнило, потому что она все время спала. Но Питер то ли не замечал эти очевидные симптомы, то ли считал, что все это мелодрама, вызванная сообщением о Фрэнсис Диджитт. Мелани решила, что не будет говорить Питеру, — она это твердо решила, — пока что-нибудь не изменится. Она хотела, чтобы Питер бросил Фрэнсис Диджитт, потому что любит ее, Мелани, а не из-за того, что она ждет ребенка. Ребенка. Их ребенка. После многочисленных попыток, после уколов, таблеток, лечения, подсчета дней, секса по расписанию это случилось само собой. Даже Питер будет поражен, даже он вскрикнет от счастья. Но Мелани пока не могла обнародовать эту новость. Беременность — это единственное, что у нее было; это все, что у нее осталось, и она не хотела этим делиться.

Так что… нужно было уехать из города. Поехать с Вики — и ее сестрой, Брендой, — на остров в тридцати милях от города, к морю.

Мелани не предупредила Питера о своем отъезде; он не узнает об этом до семи часов вечера, пока не найдет ее записку в конверте, пришпиленном к двери в прихожую. Он будет потрясен ее отъездом. Он поймет, что сделал ужасную ошибку. Зазвонит телефон. Может быть. Он попросит ее вернуться домой. Может быть.

Но, может, Питер обрадуется, что она уехала. Почувствует облегчение. Может быть, он решит, что отъезд Мелани — это большая удача, и пригласит Фрэнсис Диджитт переехать к ним в дом и заботиться о саде.

Одной плохой мысли было вполне достаточно. Мелани побежала в совместную ванную и вырвала горькой зеленой желчью в туалет, который был запачкан мочой, потому что Блейн еще не научился вытирать сиденье. Мелани набрала в руку воды и ополоснула рот, взглянув на свое отражение в зеркале с коричневыми пятнами. Даже зеркало имело нездоровый вид. Она ступила на неустойчивые весы, которые стояли в ванной; если они показывали правильный вес, то она потеряла три фунта с тех пор, как узнала о своей беременности. Она ничего не могла удержать внутри — ни имбирный эль, ни тост, но продолжала в том же духе, ела и рвала, потому что была голодна, ненасытна и не могла не думать о своем ребенке, проголодавшемся и обезвоженном, ссохшемся, как кусок вяленой говядины.

В доме было тихо. Вики с детьми спала, а Бренда была на улице и болтала… с тем симпатичным парнем из аэропорта, тем самым, который предложил Мелани аптечку. Ситуация прояснялась. Мелани не до конца знала историю Бренды и ее студента, но не нужно быть волшебником, чтобы увидеть, что от Бренды всего можно ожидать. Неразборчивая. Безрассудная. Стоило только взглянуть, как она прикасалась к плечу парня, как колыхала перед ним грудью. А ведь он был совсем ребенком, лет двадцати с небольшим, правда, достаточно симпатичным. Он улыбнулся Мелани, когда предлагал пластырь, будто хотел помочь, но не знал как. Мелани вздохнула. Когда Питер в последний раз ей улыбался? Она задернула шторы, чтобы спрятаться от солнца. С тех пор как Мелани забеременела, ей все время хотелось спать, и единственным преимуществом этого было то, что она была слишком обессилена, чтобы думать.

* * *

Бренда единственная из взрослых не спала, когда зазвонил телефон. Она убрала чайный сервиз тетушки Лив, все керамические безделушки и эмалированные ящички с кофейного столика, чтобы они с Блейном могли играть в «Вверх-вниз». Портер тем временем секунд тридцать-сорок посидел у Бренды на руках, затем перелез через ее согнутые колени, как Ганнибал через горы, и оказался на свободе. Он ползал по скользким половицам, двигал лампы, дергал за электрические шнуры и тянулся пальцами к розеткам. Как-то, пока Бренда учила Блейна считать расстояние на доске, Портер умудрился засунуть в рот десятицентовую монету. Бренда заметила, что он подавился, подхватила его и похлопала по спине; десятицентовик выскочил и перелетел через комнату. Блейн, нарушая правила, передвинулся на лишние четырнадцать клеток, и хотя Бренда отчаянно ждала, чтобы игра быстрее закончилась, она принципиально заставила его вернуться назад. Блейн заплакал. Бренда обняла его, а Портер тем временем переполз в кухню. Ну, по крайней мере, он был слишком маленьким, чтобы дотянуться до ножей. Но потом, когда Бренда объясняла Блейну, что если он будет жульничать, то никто никогда не захочет с ним играть, она услышала приглушенный удар, который заставил ее сердце дрогнуть.

— Портер? — окликнула она.

Он что-то радостно пробурчал в ответ.

Бренда сняла Блейна с колен. Часы тетушки Лив пробили шесть тридцать. Вики и Мелани были в своих комнатах за закрытыми дверьми с трех часов. Бренда и сама была бы не прочь провести три с половиной часика в тишине — но она не была беременна или больна раком. Рак, подумала она. Может ли это слово когда-то показаться менее отвратительным и ужасающим? Если повторять его достаточно часто и понимать лучше, перестанет ли оно ассоциироваться со смертью с косой, в черном балахоне?

В кухне Бренда нашла свое двухсотлетнее издание «Невинного самозванца» распластанным на полу, словно тельце мертвой птицы. Портер сидел рядом с книгой и что-то жевал. Это был колпачок от ручки.

Бренда вскрикнула. Она аккуратно подняла книгу, очень удивленная тем, что, как ни странно, книга от падения не рассыпалась в прах. Нельзя оставлять ее без чемодана — этой книге, как пожилому человеку, нужен уход. Бренда разгладила страницы и обернула книгу в пластиковую обложку, поместила ее в пузырчатую упаковку и закрыла портфель на замок, спрятав ее от неряшливых маленьких ручек. Затем она вытащила колпачок от ручки у Портера изо рта и бросила, приложив некоторое усилие, в мусорное ведро.

Ее проблемы мелочны и незначительны, напомнила себе Бренда. По сравнению с проблемами других людей они действительно такими и были. Она не больна раком и не ждет ребенка от мужа, который ей изменял. Из трех тяжелых ситуаций ее ситуация была наименее гнетущей. Было это благословением или проклятием? «Я благодарна за свое здоровье. Я не буду себя жалеть. Я здесь, чтобы помочь Вики, своей сестре, которая больна раком». Через два часа после того, как новость о ее увольнении потрясла «Чемпион», Бренда получила e-mail от своего коллеги из Айовы. «Ходят слухи, что тебя уволили, — писал Нейл Джилински. — Ходят слухи, что ты совершила единственный — если, конечно, не учитывать плагиат — грех, который не прощают». У Бренды упало сердце. Новости о ее позоре за два часа разнеслись по всей стране. С таким же успехом их можно было напечатать в газете «Нью-Йорк таймс». Но Бренда не будет себя жалеть. Она будет благодарна за свое здоровье.

— Тетушка Бренда! — позвал Блейн. — Давай же! Твоя очередь!

— Иду, — сказала Бренда. — Сейчас.

В этот момент зазвонил телефон. Он висел в кухне на стене; это был белый телефон с дисковым набором номера. Его звонок был механическим: молоток, ударяющий по колокольчику. От этого звука у Бренды перехватило дыхание. Страх закрался в ее грудь. Брайан Делани, эсквайр, оставил уже два казавшихся срочными сообщения у нее на сотовом. «Позвоните мне, пожалуйста. Черт возьми, Бренда, перезвоните мне». Но Бренда не хотела — более того, не могла себе позволить — ему перезвонить. Каждый телефонный звонок обходился ей в сто долларов. Если у Брайана были хорошие новости и специалисты по реставрации произведений искусства из «Чемпиона» признали, что ущерб картине нанесен не был, а кафедра английского языка решила снять все обвинения, он мог изложить все это в сообщении. А если у Брайана были плохие новости, то Бренда не хотела их слышать. Каждый раз, когда у нее звонил сотовый, она молила Бога, чтобы это был Уолш. Она боялась, что это звонил ее адвокат, чтобы рассказать ей очередные плохие новости. Но телефон, зазвонивший в коттедже, застал ее врасплох. Бренда знала номер телефона дома одиннадцать по Шелл-стрит еще с тех пор, когда была маленькой девочкой, но ни Уолшу, ни Брайану Делани, эсквайру, она этот номер не давала. Что означало, что это, должно быть, звонила мама.

— Алло, — сказала Бренда.

— Моя жена там? — спросил мужчина. Он казался еще более разозленным, чем Бренда.

И как люди живут без определителя номера?

— Тед? — спросила Бренда.

— Я спрашиваю, моя жена там? Она оставила в записке этот номер. В записке! «Уехала на лето». Что за чертовщина?

— Вы имеете в виду Мелани? — догадалась Бренда. Она была поражена, что Мелани ограничилась одной запиской.

— Да, Мелани!

— Она здесь, — ответила Бренда. — Но она не может подойти.

— Что это значит?

— Я не могу объяснить подробнее, но она… она не может… не может подойти.

— Позовите ее к телефону, — потребовал мужчина.

— Нет, — сказала Бренда. Она взглянула на портфель и вновь почувствовала облегчение оттого, что он не оказался в хранилище утерянного багажа, а затем посмотрела на Портера, который добрался до второй половины ручки. У него во рту уже были синие чернила. — О Господи! — воскликнула Бренда. Когда она потянулась за ручкой, Портер пополз в сторону, и Бренда чуть не сорвала телефон со стены. Через несколько секунд Портер с ручкой был у двери в спальню Вики. — Прошу прощения, — сказала Бренда и повесила трубку.

Усаживая Блейна и Портера в двойную коляску, она подумала, почему нет Олимпийского турнира по детскому ползанию? Портер обязательно выиграл бы его. Затем Бренда подумала, что голос мужа Мелани звучал слишком настойчиво, учитывая то, что он ей изменял.

— Я голоден, — сказал Блейн. — Когда мы будем обедать?

— Хороший вопрос, — ответила Бренда. После завтрака в «Ау бон пейн» в Лагардиа она еще не ела. В доме не было ни крошки, а Вики могла проспать и до утра. Бренда взяла у Вики в кошельке сорок долларов — она их заслужила — и покатила коляску по ракушечнику в направлении магазина.

«Я помогаю своей сестре, которая очень больна. “Больна”, — подумала Бренда, — звучит лучше, чем “у нее рак”. Люди все время заболевают, а потом выздоравливают. Вики больна, но она поправится, а пока я обо всем позабочусь». Но Бренда боялась, что она со всем этим не справится. С тех пор как она в прошлом году, в сентябре, переехала обратно на восток из Айова-сити и стала работать в «Чемпионе», Бренда часто виделась с племянниками и проводила с ними довольно много времени — но она никогда не оставалась с ними наедине на целых три часа. И как только Вики справлялась с ними? Один все время ползает и хватает все, что видит, пока второй задает сто вопросов в минуту, например: «Тетушка Бренда, какое твое любимое число? Мое — девять. Нет, вообще-то мое — триста шесть. Это больше, чем пятьдесят?» Как мозги Вики еще не превратились в кашу? Почему Бренда полагала, что этим летом преуспеет в заботе о детях? С чего она взяла, что у нее будет хоть один свободный часик, чтобы заняться сценарием? Мелани пообещала помочь Бренде с детьми, но посмотрите, что случилось, — она чуть не убила Портера, когда спускалась с самолета, а потом уснула, как Спящая красавица. Так что Бренде придется отдуваться за всех. Ей придется заботиться о детях, возить Вики на химиотерапию, ходить за продуктами — и готовить? Бренда предложила свою помощь, только чтобы оправдаться перед сестрой и родителями, чтобы доказать им, что она не была эгоистичной и не губила себя. Она не была человеком, для которого в порядке вещей нарушать правила и совершать проступки. Она приятный человек, хороший человек. Но на самом-то деле, на самом деле, подумала Бренда, это не так уж легко. Она была слабой; она была эгоистичной. И этим летом Вики слишком многого ждала от своей сестры; она хотела, чтобы Бренда стала ее женой, а что, если Бренда не могла этого сделать? Чего она сейчас желала более всего — так это тишины, даже тихого одиночества своей манхэттенской квартиры. Но чтобы не платить арендную плату, Бренда передала квартиру в субаренду своему лучшему другу, Эрику ВанКотту, и его невесте. Эрик и Ноэль будут заниматься любовью в кровати, в которой еще совсем недавно лежали Бренда и Уолш. Она почувствовала сильное желание в области живота, которое не имело ничего общего с настоящей любовью. Можно позвонить Уолшу, подумала Бренда, сжимая в ладони свой сотовый. Но нет. Она не выбросит свою решительность в мусорное ведро вот так сразу. Это был всего лишь первый день!

В магазине Бренда купила молоко, хлеб, головку козьего сыра, немного шершавого инжира, фунт деликатесного масла (единственного, которое у них было), связку бананов, пинту клубники, пакет «Чипс Эхой» и три килограмма мороженого «Бен энд Джерри». Тридцать пять долларов. Даже Бренда, привыкшая к манхэттенским ценам, вздохнула. Она дала Блейну пакет чипсов, прежде достав одну штучку для себя и одну для Портера, чтобы ему было чем заняться. Выходя из магазина, она заметила у двери доску объявлений. Йога на пляже на рассвете, пропал кот, ищу товарища по комнате.

«Идея!» — подумала Бренда.

Она пошла обратно к прилавку и взяла в отделе деликатесов старый флаер и практически исписанный черный маркер. Отрывистыми серыми буквами она вывела: «Требуется няня. Гибкий график, работа ежедневная, в Сконсете. Два мальчика, 4 года и 9 месяцев. Наличие опыта. Рекомендации. Звоните по телефону 257-6101».

Бренда прикрепила объявление к доске на видном месте и затем направилась домой, одной рукой управляя коляской, а в другой держа сумку с очень дорогими продуктами. Если кто-то хотя бы немного поможет Бренде с детьми, она сможет лучше заботиться о Вики и начнет свой сценарий, который мог бы поправить ее финансовое положение и избавить Бренду от участи быть финансовым бременем для Вики с Тедом и родителей. Голос в голове у Бренды прошептал: «Слабая. Эгоистичная».

«О, заткнись», — подумала Бренда.

* * *

В тот вечер за ужином — бифштекс, печеный картофель, сваренная на пару (передержанная) брокколи — Джош сказал отцу, что подумывает уволиться из аэропорта.

Том Флинн ответил не сразу. Он был молчаливым человеком; Джош всегда считал его скупым на слова. Казалось, будто Том нарочно сдерживал их, чтобы разочаровывать и раздражать людей, особенно Джоша. И еще Джош понял, что своим молчанием отец побуждал других людей — и особенно своего сына — говорить слишком много.

— Там скучно, — сказал Джош. Он не рассказал отцу историю о трех женщинах, о том, что одна из них упала, о ребенке, портфеле и поездке в Сконсет, хотя и понимал, что именно этот инцидент заставил его задуматься об увольнении. — Эта работа бессмысленна. Я бы лучше занялся чем-нибудь другим.

— Правда? — сказал Том Флинн и начал нарезать салат «Айсберг». На ужин у них всегда был этот салат. Это была одна из множества грустных подробностей, касающихся отца Джоша, хотя, опять-таки, Джош не мог точно сказать, почему она казалась ему грустной. Том не хотел ничего менять, он настаивал на рутине — один и тот же салат зимой, весной, летом и осенью. Это было как-то связано со смертью матери Джоша. Это случилось много лет тому назад: Дженни Флинн повесилась на перекладине на чердаке, пока Том был на работе, а Джош в школе. Она не оставила даже записки — никакого намека, никакого ключа к тому, почему она это сделала. Мать Джоша казалась если не очень счастливой, то, по крайней мере, уравновешенной. Она выросла на острове, училась в колледже в Плимуте, работала офис-менеджером в строительной компании. У нее было мало близких друзей, но все знали ее — Дженни Флинн, урожденную Камберленд. Симпатичная женщина, менеджер в компании «Диммити бразерс», замужем за Томом, который работает в аэропорту, есть сын, симпатичный мальчик, очень смышленый. Это была биография его матери — ничего выдающегося и ничего зловещего, — никакой безысходности, о которой было бы известно Тому или Джошу. И все же.

Джош остался вдвоем с отцом, который боролся с его гневом, замешательством и горем предсказуемо, осторожно и честно. Том Флинн никогда не кричал на Джоша, никогда не выходил из себя, он проявлял свою любовь лучшим способом, который знал: работая, принося еду на стол, собирая деньги, чтобы отправить Джоша в Мидлбери. Но иногда, когда Джош смотрел на своего отца, он видел мужчину, погруженного в свое горе, мечущегося в нем, как зародыш свиньи в биологической школьной лаборатории метался в формальдегиде.

— Ну, — сказал Джош, — я не знаю. Я не знаю, чего я хочу. — Он хотел бы летом поработать за пределами острова, в лагере в Вермонте или что-то вроде того. Джош любил детей.

Зазвонил телефон. Джош допил свою бутылочку «Сэма Адамса» и пошел к телефону, потому что звонить могли только ему.

— Джош? — Это была Диди. Казалось, что она выпила на пару бутылочек больше, чем он. — Не хочешь заехать?

«Заехать» означало заняться сексом. Диди снимала квартиру на цокольном этаже в доме на Фейрграунд-роуд, менее чем в миле от их дома. Квартира была полностью в ее распоряжении, и Джошу нравилась эта уединенность, хотя там всегда было сыро и воняло котом.

— Нет, — сказал Джош.

— Ну приезжай, — сказала Диди. — Пожалуйста!

Джош подумал о Нахмуренной в блестящем зеленом бюстгальтере от купального костюма.

— Прости, — сказал он. — Не сегодня.



«Сандвич из утиной грудки под инжирным соусом, завернутый в белую бумагу из кафе “Леберж” на Одиннадцатой улице; шпинат у нее в зубах; запах новой машины; экскурсия Блейна на молочную ферму; вечеринка у Колин Ридд накануне рождения ребенка с вручением подарков будущим родителям; бейсбольные достижения».

Каждый год с наступлением весны Вики становилась неугомонной, а в этом году в апреле она была более неугомонной, чем когда-либо прежде. Облака в Дэриене постоянно были свинцового цвета, все время шел дождь; было неожиданно холодно. Вики все время сидела в четырех стенах, ребенок все еще сосал грудное молоко шесть раз в день и не хотел брать бутылочку, что ограничивало свободное времяпрепровождение его матери. Иногда Вики целыми днями ходила в штанах для йоги, пока Тед не приходил домой с работы. Она пыталась наслаждаться размеренным течением своих дней — ее дети не всегда будут маленькими, — но все сильнее и сильнее мечтала о переменах в жизни. Может, вернуться на работу? В конце-то концов, она окончила колледж Дьюка, состоя в обществе «Фи-бета-каппа»[6], и потом даже собиралась поступать на юридический. Ей хотелось чего-то личного, чего-то, принадлежащего только ей. Может, любовной связи? Вики слышала, как ее знакомые шептались о чем-то подобном, — в этом стоило винить природу, женщины переживают пик сексуальности, когда им за тридцать, когда они оказываются в такой ситуации: семья, маленькие дети. Разве не чудесно было бы, если бы кто-нибудь обращал внимание на ее потребность в переменах? Внезапно мужчины стали заглядываться на Вики — механик, ремонтировавший «юкон», ребята в спортзале, новые сотрудники из офиса Теда, которые только окончили бизнес-школу. Вики нужны были какие-то перемены в жизни, иначе она могла превратиться в одну из этих женщин, которым нечем заняться и которые постепенно сходят с ума. Она чувствовала, как воспламеняется, будто может загореться в любой момент. Ее гнев и ее желание пугали Вики. Она начала чувствовать стеснение в груди, а затем это стеснение, если только она сама себе это не придумала, превращалось в боль. У нее появилась одышка. Однажды Вики проснулась, задыхаясь, как в тот день, когда, стирая в подвале белье, она услышала плач Портера по «радио-няне» и практически взлетела на второй этаж. Что-то с ней было не в порядке.

Презрение Вики к врачам и больницам было хорошо известно. В колледже у нее воспалился мочевой пузырь, и, поскольку она не занялась его лечением, инфекция добралась до почек. Вики была серьезно больна, но по-прежнему не соглашалась идти к врачу. В конце концов соседки по комнате отнесли Вики в изолятор, пока она спала. Через несколько лет, когда Вики была беременна Блейном, она приехала в больницу за сорок минут до родов и уехала через двадцать четыре часа после них. А в то утро она сразу направилась в отделение экстренной медицинской помощи в клинику Фэрфилда. «Что со мной не так? Почему я не могу дышать?»

Сначала врачи полагали, что у нее воспаление легких, но рентген выглядел подозрительно. На отображении магнитного резонанса врачи увидели в левом легком Вики образование размером с яблоко. Последующие анализы — компьютерная томограмма и аспирационная биопсия — подтвердили, что это образование было злокачественным, и стали видны подозрительные клетки возле лимфоузлов. У нее был рак легких второй степени. Вики слышала, как онколог доктор Гарсиа произносит слова «рак легких», она видела, как он отводит грустные карие глаза за толстыми линзами очков, — и все равно Вики предполагала, что это какая-то шутка или ошибка.

— Это какая-то ошибка? — спросила Вики, качая головой, не в состоянии набрать достаточно кислорода, чтобы сказать что-либо еще.

— Боюсь, что нет, — сказал доктор Гарсиа. — У вас четырехсантиметровая опухоль в левом легком, которая висит на грудной стенке, из-за чего ее сложно удалить. Создается впечатление, что рак мог распространиться на лимфоузлы, но на отображении магнитного резонанса дополнительные метастазы не обнаружены. В большинстве случаев, когда рак зашел уже так далеко, он появляется и в других местах — в мозгу или печени например. Но у вас рак остановился в легких, и это хорошая новость. — И доктор постучал по столу.

Хорошая новость? Он был тупым или просто бесчувственным?

— Вы ошибаетесь, — произнесла Вики. Это прозвучало так, будто она имела в виду «хорошую новость», но на самом деле она говорила о раке. Когда у человека рак, когда у него в легком опухоль размером с яблоко, он чувствует это. А у Вики была всего лишь легкая одышка, какая-то инфекция. Ей нужно попить антибиотики. Тед сидел рядом с Вики в кожаном кресле, и она слегка засмеялась, повернувшись к нему. Тед был крепким мужчиной, большим и красивым, с сильным рукопожатием. «Тед, скажи врачу, что он ошибается!» — подумала Вики. Но Тед выглядел так, как будто он только что получил удар ниже пояса. Он сгорбился, и его рот застыл, словно в момент произнесения краткого звука «о». «Тед, скажи врачу, что он ошибается!» У Вики не было рака. Кто это вообще такой? Она не знала его, а он не знал ее. Нельзя позволять, чтобы незнакомцы говорили тебе, что у тебя рак, а именно это только что и произошло.

— У меня есть дети, — сказала Вики. Ее голос был ровным и испуганным. — У меня два мальчика, одному четыре года, а второму семь месяцев. Вам нелегко будет убедить их или кого бы то ни было еще, будто новость о том, что их мать больна раком, — это хорошая новость.

— Позвольте мне кое-что вам сказать, Виктория, — произнес доктор Гарсиа. — Я — пульмональный онколог. Рак легких — это моя сфера, это то, чем я занимаюсь. И если вы соберете всех пациентов, которых я видел за последние четырнадцать лет, — давайте скажем так, около тысячи человек, я поставил бы вас прямо в середину. Это сложный случай, да. Чтобы дать вам самые большие шансы на долгую ремиссию, мы попытаемся сначала уменьшить опухоль с помощью химиотерапии, а затем прибегнем к хирургическому вмешательству и попытаемся ее удалить. Но у вас есть надежда на полное выздоровление, Вики, и это хорошая новость.

— Я не хочу быть случаем, — ответила Вики. — Я не хочу, чтобы вы лечили меня, как остальных своих девятьсот девяносто девять пациентов. Я хочу, чтобы вы лечили меня, как мать двух маленьких мальчиков. — И она расплакалась.

— У многих из моих пациентов тоже были дети, — сказал доктор Гарсиа.

— Но они — не я. Моя жизнь очень важна. Она действительно чертовски важна. Мои дети очень маленькие. Они еще младенцы. — Вики ждала от Теда подтверждения ее слов, но он все еще не мог говорить. Вики вытерла глаза. — Я умру? — спросила она.

— Мы все умрем, — ответил доктор Гарсиа.

И как раз в тот момент, когда Вики собиралась сказать ему, чтобы он перестал нести всю эту банальную чушь, он улыбнулся.

— Лучшее, что вы можете для себя сделать, — сказал доктор, — это сохранять положительный настрой.

Положительный настрой? Но таким образом он в конце концов заставил Вики с ним согласиться. Доктор Гарсиа был из тех онкологов, которые употребляли фразы «хорошая новость» и «положительный настрой».



Тед настоял на том, чтобы она сразу же обратилась к другому врачу для повторного обследования. На этот раз Вики встретилась с женщиной-онкологом, доктором Дун, которую мгновенно переименовала в доктора Дум[7], потому что в ней и близко не было того оптимизма по поводу шансов Вики на выздоровление, какой был у доктора Гарсиа. Собственно, доктор Дун сказала Вики, что промежуточная химиотерапия должна уменьшить опухоль в левом легком так, чтобы она отдалилась от грудной стенки (а по голосу было слышно, что врач в этом сомневалась), а затем, МОЖЕТ БЫТЬ, пневмонэктомия поможет решить эту проблему, но только в том случае, ЕСЛИ ТАМ НЕТ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ МЕТАСТАЗ.

— Проблема не в том, что у вас в легком опухоль, — сказала доктор Дун. — Проблема в том, откуда эта опухоль пришла. И куда она направляется. — Она назвала ГЛУПОСТЬЮ намерение Вики лечиться в глуши. Доктор Дун считала, что Вики следует проходить курс лечения в Маунт-Синае, — но так как у самой доктора Дун пациентов, больных раком, столько, что ими можно заполнить десять городских автобусов, Вики должна как ОГРОМНОЕ ОДОЛЖЕНИЕ принять любезность доктора Мартин, онколога из Слоун-Кэттеринга, которая когда-то была соседкой доктора Дун по комнате в Колумбийском колледже врачей и хирургов.

— Нет, спасибо, — сказала Вики. — Я буду лечиться у доктора Гарсиа.

И в тот момент она поняла, что доктор Дун списала ее. Как мертвую.



У Вики оставалось два дня до начала химии. Два дня до того, как врачи влезут в ее грудную клетку, чтобы установить там катетер, через который они в течение следующих трех месяцев дважды в неделю будут вводить в нее порцию яда. Доктор Гарсиа сказал, что на это не стоит возлагать слишком большие надежды. Проблема была в том, что химия не излечит рак. Она просто «приструнит» его. Вики казалось, что она чувствовала, как эти чертовы немые маленькие клетки напивались, выплясывали эротические танцы и совокуплялись в пьяном угаре, после чего неистово размножались, пока она лежала в кровати, пытаясь дышать, а Портер лежал и икал рядышком с ней. «У меня в легких злокачественная опухоль. Рак легких». Она могла сказать это про себя и вслух, но это казалось неправдой. Это был не тот вид рака, который мог у нее возникнуть. Вот рак груди мог, и Вики глупо желала, чтобы у нее был рак груди. Она была тридцатидвухлетней некурящей матерью двоих детей. «Пусть у меня будет рак груди!» Рак легких — это для стариков, которые в течение двадцати лет выкуривали по две пачки в день; это было для Джона Уэйна[8]. Вики безрадостно засмеялась. Послушай, что ты говоришь.

«Движение на шоссе I-95; счет за говяжью вырезку в магазине “Стью Леонардс”; война с Ираком; посыпать чердак порошком от насекомых; записаться на плавание; насобирать сосновых шишек для рождественского венка; трещина на губе; необрезанные ногти на ногах; загрязнение Гудзона; колледж Дьюка снова в финале чемпионата по баскетболу Национальной студенческой спортивной ассоциации».

Химиотерапия включала два вида лекарств — гемситабин и карбоплатин. Вики с трудом произносила эти названия, но зато она была хорошо осведомлена насчет побочных эффектов: потеря веса, диарея, запоры, тошнота и рвота, усталость, подавленность — и, скорее всего, у нее выпадут волосы. Ей нужно перестать кормить грудью, и она может стать бесплодной. Этого было достаточно, чтобы вызвать у нее слезы, — Вики проплакала много ночей, когда Тед и дети спали, когда темный дом казался столь же ужасающим, как смерть, — но химиотерапия была просто ничем по сравнению с пневмонэктомией. Операция заслоняла все вокруг; Вики не видела ничего до, во время и после нее. Если химия даст предполагаемый результат, операция состоится в начале сентября в клинике Фэрфилда. Оперировать будет доктор Эмери, хирург-пульмонолог, ассистировать ему — доктор Гарсиа. Два иностранных хирурга, пять медсестер, шесть часов операции, удаление левого легкого и лимфоузлов. Кто-нибудь выживал после таких операций?

— О, огромное количество людей, — говорил доктор Гарсиа. — Каждый день. И это обязательно нужно сделать. Если вы хотите жить.

Но это звучало так, будто он просил Вики протиснуться сквозь игольное ушко или совершить путешествие в открытый космос и обратно. На это сложно было решиться. Это внушало ужас.

Вики могла бы лежать в постели целый день, думая о своей болезни, анализируя ситуацию, пока не разложила бы ее на десять небольших понятных фрагментов, но проклятием и благословением в ее нынешней ситуации было отсутствие свободного времени. Она была в Нантакете с двумя детьми, о которых нужно заботиться. А еще ей нужно было вести хозяйство и присматривать за сестрой и лучшей подругой, которые, проведя вместе менее двадцати четырех часов, уже спорили.

Вики слышала их голоса, доносившиеся из кухни, — натянутые любезности, которые быстро перешли в ругань. К тому времени как Вики надела свой халат из сирсакера, подхватила Портера и вышла на кухню, она сумела разобрать суть спора: прошлым вечером звонил Питер, но Бренда и не подумала сообщить об этом Мелани.