Тим Северин

Золотые Антилы



Предисловие

Лет за двенадцать до того, как Христофор Колумб со своей флотилией из трех кораблей впервые объявился у берегов Нового Света, индейское племя, жившее в горах Боготы, проводило весьма зрелищный обряд религиозной церемонии, оказавшийся для них последним. Каждый год в назначенный день служители вождя раздевали его донага и с головы до ног обмазывали липкой бальзамической смолой. Затем они выдували из тростниковых трубок золотой песок, который налипал на смолу, и вождь превращался в живое подобие золотой статуи. В блеске величия он представал перед своим народом и возглавлял торжественное шествие к берегу озера Гуатавита. Там он входил в каноэ, и приближенные из его свиты начинали грести, между тем как народ, выстроившись на берегу, под музыку пел хвалу богам. На середине озера каноэ останавливали, и наступала кульминация празднества: вождь бросался за борт, чтобы воды озера смыли с него золотое покрытие, символически очищая от грехов все племя. Завершение обряда индейцы отмечали шумным весельем с песнями, плясками и щедрой выпивкой.

Примерно в 1480 году великолепные церемонии на озере Гуатавита прекратились после вторжения враждебного племени, победившего приверженцев этого необычного ритуала. Однако рассказы об Эль Дорадо, или Золотом человеке, как его стали называть, сохранились и расцвели пышным цветом, поскольку столь великолепное зрелище не забывается. Они тесно переплелись с народной мифологией индейцев, никогда не видевших своими глазами легендарного празднества на озере, но обладавших пылким воображением. К реальным фактам добавилось немало преувеличений и вымыслов. Золотой человек превратился в сказочного короля, обладавшего великой мудростью и богатствами, который правил исчезнувшим племенем. Оно обитало в Золотом городе с дворцами, крытыми золотом, воины его носили золотую броню, а знать, подобно своему повелителю, украшала себя золотым песком по случаю затягивавшихся на недели пиров. К этому добавлялась уютная домашняя подробность: золотая кожа царапалась в постели, как крошки, и потому краску на ночь смывали, а каждое утро золотили себя заново.

Как бы ни были преувеличены рассказы об Эль Дорадо, в течение трех веков после последней церемонии на озере Гуатавита их выслушивали с вниманием, даже если и не принимали целиком на веру. Британские колонисты в Северной Америке уже подумывали провозгласить независимость от Англии, а французские картографы все еще изображали на своих картах Южной Америки золотое озеро Эльдорадо. В 1772 году лейтенанту венесуэльской артиллерии было предписано взять солдат, отправиться через джунгли в глубь страны и прислать донесение, когда он захватит «город золотого человека».

Но легенды об Эльдорадо — не просто дикие выдумки или бредовые мечты горстки наивных искателей приключений и алчных авантюристов. Эль Дорадо и его блистающий город стали одной из ярчайших нитей в пестром ковре сказок, об окаймлявших Карибское море землях, его считали чуть ли не раем. Здесь, как гласили легенды, природа изливала свои дары с невиданной в других частях света щедростью, и результаты ошеломляли: Карибское море окружали богатейшие копи, древние цивилизации хранили великую мудрость, огромные плантации раскинулись под благословенными небесами, перспективы торговли и коммерции не знала границ. В тропиках Америки, как говорили, скромнейший из искателей приключений мог приобрести состояние одним взмахом меча или кирки рудокопа. Потому испанцы и назвали те места по Антилье — высокоразвитой исчезнувшей цивилизации, семь епископов которой мирно и безмятежно правили семью процветающими городами. Земли Карибского бассейна воистину были новой Золотой Антильей, величайшим трофеем Нового Света.

Конечно, первыми свои права на сей рог изобилия предъявили испанцы, что не помешало англичанам, шотландцам, французам, немцам, датчанам и шведам попасть под обаяние легенды. И, завидуя испанцам, заполучившим сказочные Антильские острова, они значительно преувеличивали ценность перехваченного приза. Само собой, они стремились отбить его и получить долю антильских богатств: посредством дипломатии и открытой войны, пиратства или законного выкручивания рук они пытались выжить Испанию из антильской империи. Некоторые из этих попыток оказались столь успешными, что обеспечили несколько клочков земли в желанных землях: странное маленькое трио Гвиан, подобных бородавкам на плече Бразилии, а также английские, французские, голландские и датские острова-колонии, рассыпанные по кромке Карибского моря. Но эта малость была жалким утешением для армий и флотов, не жалевших усилий в погоне за миражом — золотом Антил.

Более всех поддалась чарам Англия, и она, являясь главной соперницей Испании в колонизации, нанесла несколько серьезных ударов испанским владениям, окружавшим Карибское море. Три атаки англичан: первая — в конце правления Елизаветы I, вторая при ее преемнике Якове I, и последняя — при протекторе Кромвеле — могут рассматриваться как образец всенародного самообмана. Во всех этих случаях сияние мифа о Золотых Антилах столь ярко разгоралось над Англией, что ослепленные честолюбием жители маленькой страны отплывали в тропическую Америку в твердой надежде одурачить испанцев, набить карманы миллиардами и вернуться домой наследниками богатейшей империи. Четвертая попытка захватить Антилы началась еще севернее, в Шотландии. И, как и в предыдущих случаях, миф подвигнул шотландцев — народ, обычно не склонный гоняться за призрачными огнями, — вложить громадные средства в предприятие, которое, как они надеялись, сулит огромные прибыли и развитие торговли на Антильских островах. В погоне за меркантильной мечтой шотландцы, великим напряжением сил всей нации, финансировали и снарядили экспедицию, отправленную к берегам перешейка Центральной Америки. Там они потерпели полное поражение, и финансовые последствия той катастрофы оказались столь тяжелыми, что, не приди на помощь Англия, подкосили бы экономику Шотландии.

Четырежды миф о Золотых Антилах был поверен практикой. Три катастрофических провала и один почти случайный успех стали платой за избавление от иллюзий. О них будет рассказано в последующих главах.

Глава 1. Поиски Эльдорадо

Пустое сердце Золотых Антил — медленно циркулирующие воды Карибского моря, простирающиеся почти на две тысячи миль с запада на восток и почти на тысячу миль с севера на юг в самом широком месте. Теплые воды, переносимые Северным Экваториальным течением, обтекают с одной стороны дугу островов Вест-Индии, обращенную к Африке. Медленно поворачивая к северу и западу, это теплое течение пересекает все море и выходит в Мексиканский залив, где разворачивается вспять, чтобы вернуться в Атлантический океан новорожденным Гольфстримом. Эта непрестанная циркуляция превратила Карибское море в огромный бассейн, постоянно очищаемый течениями. Кромку этого бассейна образует легендарный венец Антил.

Половина его — материковые земли, изгиб береговой линии Южной и Центральной Америки от устья Ориноко до полуострова Юкатан: теперь эти берега принадлежат Венесуэле, Колумбии, Панаме, Коста-Рике, Никарагуа, Гондурасу, Гватемале и южной Мексике. Противоположная сторона изогнутой кромки составлена цепью островов, названия которых звучат перекличкой пышных тропиков: от Кубы (самого большого острова), через Ямайку, Эспаньолу (Гаити и Доминиканскую Республику), Пуэрто-Рико и Виргинские острова к Наветренным, а затем к Подветренным островам, и, наконец, обратно к Тринидаду, всего в двадцати милях от начальной точки в дельте Ориноко. Круг замыкается, и Карибское море, плотно замкнутое берегами, становится большим соленым озером с побережьями и островами, привычными географическими синонимами синего моря, ласковых ветров и уютных пейзажей, столь отличных от более диких и суровых гористых земель в глубине материка.

Европейцам, с опаской исследовавшим периметр этого моря, простительно неумеренное восхваление открытых ими земель. Они привыкли к суровой жизни Европы на переломе XV века, с обычными для нее голодом и моровыми поветриями. Здесь же, на окраинах Карибского моря, они ступали на берега, разительно отличавшиеся от их родной земли, почти до неприличия щедро одаренные природой. Девственная почва была глубока и плодородна, мягкость климата вошла в пословицу, а растительность живописна и обильна. Колумб, рассчитывавший найти идиллические острова Востока, где люди жили до глубокой старости в простоте и покое, был так увлечен своими находками, что назвал острова Индиями, и только в 1502 году это название сменилось чуть более точным — Вест-Индия.

Надо сказать, название было не столь уж неудачным. В конце концов, Вест-Индия одарила путешественников почти всем, что они желали найти в Восточной Индии. На побережьях Карибского моря имелись защищенные и почти не подверженные приливам якорные стоянки и места для кренгования, реки с чистейшей водой, пляжи с мельчайшим белым песком и манящие просторы одетых лесами холмов и открытых саванн. Кое-где вдали виднелись величественные серо-голубые горы.

«Здесь есть река, — писал Колумб с Кубы королю Фердинанду, — впадающая в гавань, названную мною Порто-Санто, с достаточной для судоходства глубиной. Я из любопытства измерил глубину — восемь морских саженей. И все же вода в ней столь прозрачна, что я легко различал песчинки на дне. По берегам стоят высокие пальмы, и тень их придает воздуху сладостную свежесть. Вид их привел меня в такой восторг, что я едва не решил остаться тут до конца моих дней, потому что, поверьте, сир, земли эти превосходят остальной мир в красоте и плодородии, и я часто говорил своим людям, что при всем моем старании точно передать вашему величеству представление об очаровании того, что постоянно представляется нашему взору, описания все же остаются далекими от истины».

К несчастью для Колумба, надеявшегося на богатую торговлю, на островах не обнаружилось пряностей, зато туземцы были достаточно дружелюбны, а их золотые амулеты намекали на еще более богатую добычу. Еще одним очевидным достоинством стало отсутствие заразных болезней — по контрасту с лихорадками и эпидемиями, которые косили команды плававших в восточную Индию судов, моряки Колумба в Вест-Индии болели сравнительно мало. К тому же сочетание флоры и фауны Антильских островов производило сказочный эффект. На островах водились такие диковинки, как броненосцы, игуаны, клюворылые черепахи и опоссумы, словно сошедшие со страниц средневековых бестиариев. Были тут и бесконечно красочные разновидности колибри, попугаев, фламинго и совсем необыкновенные создания, «дьяблотины», или козодои, обитавшие в пещерах Тринидада и вылетавшие лишь по ночам. По словам Брайна Эдварда, постоянно жившего на Ямайке в конце XVIII века, оперение колибри, или «птиц-пчел», столь ярко, что «никакое сочетание слов и никакие краски не могут передать их истинной прелести. Глубокая зелень изумруда, глубокий пурпур аметиста и живое пламя рубина в счастливом сочетании под прозрачной вуалью переливчатого золота».

В море плавали барракуды, акулы и скаты, а на суше, среди менее экзотичных созданий, обитали обезьяны, дикие свиньи и похожие на кроликов агути, отчаянно дергающие носами, словно человек, вечно готовящийся чихнуть. По понятным причинам менее увлекательным представлялся мир насекомых: от бесконечно досаждающих мух и москитов до ядовитых тарантулов и скорпионов. Пожалуй, величайшим проклятием Антильских островов стали черви-древоточцы тередо и банкия, точившие днища испанских кораблей.

Но особенно поражало европейских исследователей плодородие Антил. Какао, табак, ваниль, маранта, кассава, кокосы, сладкий батат, авокадо, хлопчатник и «принц плодов» ананас — все в изобилии произрастало на островах. К этому списку европейские поселенцы, вскоре последовавшие за первооткрывателями, добавили апельсины, лимоны, фиги, сахарный тростник и бананы и снимали с плантаций богатый урожай. Лишь виноград, пшеница и оливы, к понятному сожалению испанцев, не приживались. Однако маис послужил отличной заменой пшеницы, да и безупречное поведение других завезенных культур утешало поселенцев. Посадки росли как на дрожжах, и уже в первых отчетах с изумлением отмечено, что растения и животные, перевезенные на Карибы, вырастают «гораздо быстрее, больших размеров и в большем числе». Плоды цитрусовых вырастали почти вдвое против обычной величины и гораздо слаще. Лошади, измотанные трансатлантическим плаванием, через месяц после высадки на сушу отъедались сполна. Свиньи, сбежавшие с ферм пионеров, так расплодились, что начали наносить ущерб посадкам, и чтобы справиться с ними, пришлось организовать охотничьи партии. Успехи с разведением рогатого скота были еще примечательнее. Условия были столь благоприятны, что за стадами не требовалось присмотра. Фермеры просто выпускали животных в удобном месте, желательно на маленьком островке, где те не могли разбрестись слишком далеко, и скотина послушно плодилась, росла и набирала вес, не требуя забот. Владельцу приходилось лишь время от времени наведываться на остров, чтобы отстрелять, сколько ему нужно, разделать туши и увезти на рынок шкуры и сало. Мясо оставляли гнить, потому что не стоило возиться с засолкой и хранением при изобилии другой пищи. Неудивительно, что поселения испанцев на Антилах разрастались с такой скоростью, с какой корабли успевали доставлять с родины поселенцев с семьями. Первый крупный флот колонистов прибыл в 1502 году — тридцать судов доставили 2500 поселенцев, а к 1520 году волна колонистов захлестнула Карибское море от Эспаньолы до берегов Дарьена.

При этом идиллия Антильских островов не была лишена недостатков. Ураганы, получившие название от имени бога ветров майя, представляли главную угрозу. Они периодически проносились по островам; бешеный ветер скоростью до 140 миль в час сметал и крушил все на своем пути. В один день сильный ураган мог уничтожить труды многих лет — правда, катастрофы такого масштаба были редки и поселенцы относили их к деяниям божьим. Реальную помеху ураганы создавали судоходству. Каждый год в сезон ураганов Карибское море словно вымирало. Несколько корабликов ходили вдоль берегов, где можно было мгновенно скрыться в бухтах, но испанские капитаны морских судов редко выходили в море без крайней необходимости, и пульс Карибского моря едва бился, когда поток судов, протекавший через его пустое сердце, превращался в ручеек.

Исконные обитатели островов, как насекомые, так и люди, тоже создавали проблемы европейским поселенцам. Первые плантации, разбитые испанцами, нарушили естественную экологию региона, и в наказание на несчастных поселенцев, как саранча на древних египтян, обрушились насекомые. Между 1518 и 1520 годами, например, муравьиные армии атаковали апельсиновые рощи Эспаньолы и Пуэрто-Рико, обгладывая корни деревьев, которые чернели и гибли. В другом месте измерили глубину огромного ковра муравьиного войска и получили 11 дюймов. Столь же непредсказуемыми, хотя не столь неотразимыми были вторжения индейцев-караибов, давших имя центральному морю. Это были воинственные племена, не дававшие покоя более слабым соседям, а их обычаю поедать человеческое мясо европейские языки обязаны словом «каннибал». Когда Колумб достиг Нового Света, караибы мигрировали к северу от исконных земель в глубине Южной Америки и их флот боевых каноэ уже добрался до Пуэрто-Рико. Однако ружья и стальные клинки белых остановили индейцев. К счастью для испанских поселенцев, караибам никогда не удавалось собрать столько сил, чтобы пойти дальше захвата маленьких, плохо защищенных островов или булавочных уколов, наносимых более мощным поселениям. Им отомстили королевским эдиктом, объявлявшим, что караибов позволительно истреблять и продавать в рабство на том моральном основании, что каннибализм лишает их права на сочувствие христиан. Столь благочестивый подход вызвал множество жестокостей: вошло в обычай безжалостно пытать пленных караибов, сдирая с них кожу железными щипцами или, как в другом описанном случае, прибивая уши отчаянно отбивающейся жертвы к борту. В те жестокие дни молодую караибскую девушку могли продать в вечное рабство по цене обычного ножа.

Однако караибы сами были пришельцами на островах. Настоящими аборигенами Антильских островов были арауаки, кроткое племя с невинными обычаями, вполне отвечавшими представлению европейцев о земном рае. Их безмятежное существование было разрушено пришельцами. Первых исследователей арауаки очаровали. Они писали, что эти меднокожие, прекрасно сложенные туземцы — истинные дети счастливой Индии. Подобно детям садов Эдема, они вели беззаботную жизнь, собирая дикие плоды и ловя рыбу, да еще держали немного домашней птицы и изредка снимали урожай посевов. Обитая в столь мягком климате, арауаки не носили одежды и не строили постоянных жилищ. Иногда они сооружали грубые хижины из пальмовых листьев, но чаще ходили полуголыми и спали ночью в искусно сплетенных сетях, «хамак», подвешенных под открытым небом между деревьями. Эти безобидные создания с детской радостью приветствовали белых и одаривали их плодами, украшениями из перьев, добавляя немного золота в виде самородков и золотого песка. К несчастью для арауаков, испанцы рассматривали туземцев как часть природных ресурсов островов, такую же как древесина или богатые рыбой отмели в море. А потому они, путем неразумных распоряжений, отвратительной жестокости и множества недоразумений, уничтожили эти ресурсы. В погоне за дешевой рабочей силой они уговорами, силой и угрозами меньше чем за два десятилетия выпихнули арауаков из каменного века. Те, вполне естественно, отчаянно сопротивлялись. Тысячи арауаков молча решили, что лучше умереть, чем жить новой жизнью. Они массово совершали самоубийства: одни отказывались есть пищу, которую давали им белые, другие выпивали ядовитый сок корней кассавы. Многие как будто с радостью умирали от кори и оспы, завезенных из Европы. Заболев, несчастные бежали с плантаций и копей к своим семьям, распространяя заразу. Опустошение было огромным. Согласно весьма осторожной оценке, на Ямайке, когда туда прибыли европейцы, жили шестьдесят тысяч арауаков. К 1655 году не осталось ни одного.

В самом деле, первые двадцать пять лет владычества испанцев на Антилах принесли некоторое разочарование. Разумеется, первые испанские губернаторы посылали на родину длинные депеши с описаниями своего усердия и успехов: капитаны военных кораблей доносили о славных победах, а священники-миссионеры вносили души спасенных язычников в небесную бухгалтерскую книгу. Но в этом хоре самовосхвалений проскальзывали режущие слух нотки — в частности, постоянные склоки между колониальным начальством и бесконечные просьбы прислать еще людей, кораблей и припасов из Испании. Год за годом королевские советники с нарастающим недоумением спрашивали, почему среди легендарного изобилия Антильских островов колонисты столь жестоко ссорятся между собой и почему им требуется столько помощи извне. По мере того, как росло понимание проблем, миф о Золотых Антилах постепенно терял свое очарование.

Каса де Контратасьон, счетная комиссия, учрежденная в Севилье для надзора и учета финансов Испанских Америк, грубо разрушала миф реальностью ежегодного финансового отчета. С 1504 по 1516 год, согласно скрупулезным подсчетам, испанская корона получала свою «королевскую пятину» от общего годового дохода колонистов — от тринадцати до двадцати семи миллионов мараведи[1]. Только в 1511 и 1513 годах королевская пятина перешагнула эти рамки: в те годы завоевание и разграбление Кубы почти удвоили ежегодный доход. Однако даже Каса де Контратасьон не могла точно подсчитать, сколько денег уходило обратно — из Испании на Карибы — для оплаты флота, войск и припасов, необходимых для открытия новых колониальных земель. Эти предприятия, несомненно, требовали расходов, и представление о бедном крестьянине, нажившем миллионы на Антильских островах, очень далеко от реальности. Сахарные плантации на Эспаньоле, к примеру, требовали первоначальных вложений в Десять тысяч дукатов, а затем в десять раз больше приходилось потратить на приобретение отжимных прессов, покупку и обучение рабов, жалование варщикам сахара (обычно это были свободные люди, андалусийцы, работавшие по контракту) и прочие расходы. Зато уже вложенный капитал скоро окупался. Тот же пресс для тростника в первый же год приносил владельцу не меньше шестидесяти тысяч дукатов.

Однако немногие колонисты могли позволить себе такие траты, и большинство первых поселенцев на Антилах обнаружили, что земной рай заключается в кропотливом уходе за посадками паприки и табака, регулярной заготовке шкур и сала и постоянном поиске наличных для уплаты налогов. Вся жизнь замыкалась в маленькой плантации и редких выездах в ближайший городок. Все городки походили друг на друга, прилежно копируя общий стандарт: «пласа», окруженная церковью, ратушей, тюрьмой и казармами. Понемногу флер легенд таял в реальности трудной и однообразной жизни.

Но в 1519 и 1533 годах два непокорных и рисковых вояки-авантюриста обратили процесс вспять. Эрнан Кортес захватил в Мексике сокровища Монтесумы, а Франсиско Писарро разграбил Перу. Оба эти достижения состоялись за пределами Антил, но оказали безмерное влияние на жителей Карибского моря. Золотой узор мифа наконец обрел основу. Мешки с золотым песком, ящики с драгоценными инкрустациями и слитки серебра на самом деле ждут удачливого охотника! На западе действительно полно золота! Каса де Контратасьон опять добавила сухих подробностей: в год, когда Писарро взял столицу инков Куско, королевская пятина взлетела до 119 миллионов мараведи. Двадцатью годами позже, когда заработали серебряные рудники в Мексике и Перу, доля короны достигла 847 миллионов мараведи. За один год правители Испании получили столько же денег, сколько за первые тридцать лет после открытия Америки, и каждый дукат возвращался на родину через карибские ворота. Часть золотой пыли неизбежно оседала на Антилах. Однажды в Гаване встретились два потока ценностей. Один флот прибыл из Панамы с доходами из Перу и с Тихоокеанского побережья, другой пришел из Веракруса в Мексике. В Гаване они встретились, забрали провиант и, после окончания зимних штормов, с конвоем отплыли в Испанию, унося груз на зависть всем европейским монархам. История пришла на помощь географии, укрепив легенду о Золотых Антилах.

Как ни странно, первым результатом побед конкистадоров в Мексике и Перу едва не стала гибель испанских колоний на окраинах Карибского моря. Успех конкистадоров на южноамериканском материке сманил множество поселенцев, желавших получить свою долю в рискованном предприятии. Острова обезлюдели, уходящие в войско конкистадоров забирали с собой и припасы. Например, де Сото так опустошил остров Куба, готовясь к вторжению в Северную Америку, что стоимость хорошей лошади, необходимой в любом хозяйстве, стала не по карману обычному колонисту.

Равновесие отчасти восстановилось, когда новый приток колонистов с родины занял место горячих голов, устремившихся к новым рубежам. Среди этих поселенцев было много состоятельных людей, заинтересованных в прочном, пусть не столь блестящем богатстве Антильских островов. Они более разумно организовали фермы и плантации и закрыли не дававшие дохода рудники, погубившие так много туземцев. Затем, как подобает солидным гражданам, они со стороны наблюдали за романтической, полной надежд погоней за мечтой, открытой завоеванием Перу. Поиски Эльдорадо начались.

Когда Франсиско Писарро со своим экспедиционным корпусом отважно вторгся в пределы империи инков в Перу и разгромил ее, отряд местных диссидентов отказался смириться с поражением. Под предводительством принца королевской крови по имени Тупак Амару они ушли через горы на восток и затерялись в джунглях на склонах Анд, с которых берет начало Амазонка. Через своих шпионов испанцы узнали об их отступлении и, одержимые жадностью, не сомневались, что беглецы унесли с собой сокровища инков. Само по себе это было достаточной причиной, чтобы преследовать бежавших, но еще более заманчивой сделали погоню слухи, что властители инков некогда явились в Перу из таинственного места на востоке. Там, в бассейне Амазонки, как рассказывали, раскинулась истинная родина инков, великая империя Пайтити Отца-Тигра (а точнее, Отца-Ягуара), — государство, превосходившее могуществом даже империю инков в Перу. Исторические корни легенды кроются, возможно, в предании инков о первом короле-жреце, пришедшем с высот Анд на востоке, но для испанцев главным оставалось то, что перуанское коренное население было, по-видимому, искренне убеждено в существовании Пайтити. Более того, эти сведения подтверждались бегством Тупака Амару в том же направлении.

Не окажись эта история достаточно соблазнительной сама по себе, чтобы заставить испанцев искать золото на востоке, ее подкрепил бы третий элемент легенды о неизвестной империи в глубине страны. По странному совпадению через несколько месяцев после падения империи инков в Перу явился гонец из неизвестного доселе племени на северо-востоке. Он был послан к Атауальпе, последнему правителю инков. Не ведавший о поражении инков гонец попал прямо в руки испанцев и, когда его стали допрашивать, открыл, что послан «сипой» Боготы. Отвечая на вопросы о его родине, гонец украсил повествование удивительным описанием еще одного владения, лежащего далеко на восток от Боготы, где король-жрец, покрытый золотом, ныряет в озеро среди высоких гор. Легенда об Эльдорадо наконец достигла ушей европейцев.

Точное число испанских экспедиций, отправлявшихся на поиски Золотого человека, так и осталось неизвестным. Современные историки насчитывают по меньшей мере двадцать попыток, а были, возможно, и другие, менее известные. В первые годы, когда дух оптимизма в испанцах еще не иссяк, экспедиции с целью отыскать и захватить золотой дворец отправлялись одна за другой. Однако позднее, когда были загублены сотни жизней и промотано несколько состояний, энтузиазм поутих и погоня за Эльдорадо продолжалась скорее в духе мрачной решимости, нежели в радостных надеждах. Золотая обитель, словно дразня охотников, всегда оказывалась за следующей горой или в одном дневном переходе. Туземцы, желая поскорее избавиться от белых людей, охотно указывали путь, и, хотя блистающий мираж продолжал ускользать, каждая экспедиция возвращалась со свежими слухами, усиливавшими его притягательность. Сообщения о Пайтити и Тупаке Амару (который в конце концов был схвачен и казнен), рассказы о церемонии на озере, осколки изумрудов, добытые в копях Боготы, и перья макао из бассейна Амазонки сплетались в величайшую из иллюзий. Даже географы и ученые мужи тех времен неожиданно ее поддержали, утверждая, что золото, благодаря своим природным свойствам, более вероятно залегает ближе к экватору, чем в высоких широтах, и что существование огромного месторождения золота на краю земли вполне возможно. Таким образом, Эльдорадо стало квинтэссенцией алчности и надежд, целью, манившей авантюристов и головорезов всех мастей.

С 1536 по 1541 год три главных поисковых партии отправились со стороны Анд, между тем как еще одна, во главе с офицером из Германии на службе у испанцев, попыталась пробиться в глубину материка от Венесуэлы. Все попытки провалились, причем одна группа под водительством Гонсало Писарро, сводного брата Франсиско, столкнулась с такими трудностями, что пробивавшиеся через джунгли обратно в Перу солдаты, умирая от голода, дошли до людоедства.

Эта экспедиция послала за помощью отряд из самых крепких людей, и вот типичный пример всепоглощающей жажды золота: лейтенант этого отряда покинул на произвол судьбы основные силы, чтобы предпринять еще одну попытку. Он со своими людьми выстроил в верховьях Амазонки бригантину и проплыл по всему течению реки до устья. Они не нашли Золотого человека, однако открыли жившие на реке племена, чьи воинственные женщины дали Амазонке ее название.

К тому времени вице-король Перу с необыкновенной проницательностью заключил, что фанатичная погоня за Эльдорадо позволяет избавить его владения от самых отчаянных мерзавцев, и потому поощрял поиски. В результате следующая отправившаяся из Перу экспедиция закончилась ужасной и самой знаменитой катастрофой. Молодой дворянин отправился во главе отряда авантюристов в верховья Амазонки, и там в первый день нового 1561 года его подчиненные подняли кровавый мятеж. Они зарубили дворянина, после чего накинулись на его любовницу, дону Инес де Атьенса, которую легенда рисует прекрасной вдовой-метиской, распродавшей все свое имущество, чтобы последовать за возлюбленным. Она возбудила ярость мятежников тем, что везла с собой слишком большой багаж, и была ими убита. Покончив с резней, глава инсургентов Лопе де Агирре взял на себя командование экспедицией, но, к всеобщему ужасу, оказался душевнобольным. Из-за маниакальной подозрительности он устроил настоящее царство террора. Он обвинял помощников в злых умыслах против себя и одного за другим душил удавкой или закалывал. Никто не смел возмутиться, потому что экспедиция безнадежно застряла в джунглях и второй мятеж ее окончательно бы прикончил. Под жестоким руководством Агирре отряд вынес кошмарный переход через весь континент до испанского поселения на острове Маргарита в нескольких милях от побережья Венесуэлы. Добравшись до Маргариты, Агирре, видимо, окончательно потерял рассудок. Его люди внезапно появившись у ничего не подозревающего городка, взяли тот штурмом, разграбили, убивая соотечественников, и снова скрылись на материке. Сам Агирре, совсем обезумев, направил дерзкое послание королю Испании, заявляя, что Филипп Второй низложен, и объявляя одного из своих людей «Владыкой и принцем Перу».

Самоуправство Агирре перешло всякие границы и вывело испанские власти из привычной спячки. Они решили поступить с Агирре как с бешеным псом, каким тот, в сущности, и являлся. Всем губернаторам колоний приказано было изловить его, и карательные войска в конце концов загнали безумную экспедицию в ловушку и уничтожили в кровопролитном сражении. В последнем припадке ярости Агирре сначала убил своих детей, а потом покончил с собой, чтобы никто из его семьи не познал бесчестия. Испанские власти завершили начатое тем, что снесли дом Агирре и засыпали участок солью, чтобы стереть саму память о нем.

Словно мало было устроенной Агирре кровавой бойни, через несколько лет после этого еще два отряда конкистадоров, охотившихся за Эльдорадо, столкнулись в джунглях верхней Амазонки и завязали бой, чтобы выяснить, кому продолжать поиски. Схватка была столь яростной, что противники практически перебили друг друга, а несколько уцелевших стали легкой добычей лесных индейцев и были безжалостно истреблены.

И повсюду на континенте повторялась та же история: невыносимая жара, болезни, голод и враждебные индейцы выкашивали одну экспедицию за другой. Единственным результатом стало то, что предполагаемое расположение Эльдорадо отодвигалось все дальше и дальше, в еще не исследованные части материка. Наконец для него не осталось иного места, кроме туманных твердынь Гвианы — так испанцы называли огромный, не нанесенный ни на какие карты бассейн Ориноко и ее притоков. Отсюда, словно загнанный заяц, сдваивающий след, легенда вернулась на край Золотых Антил. И здесь же она стала личной страстью малоизвестного, но выдающегося конкистадора, дона Антонио де Беррио, губернатора Новой Гранады, чья судьба так тесно сплелась с поисками Золотого человека, что среди его постов числится и бездоходное губернаторство над мифической испанской колонией — провинцией Эльдорадо.

Губернатор де Беррио занялся поисками Эльдорадо случайно. Профессиональный солдат, уже отслуживший, весьма деятельно, полный срок в войсках императора Карла V, он был, очевидно, выдающимся офицером, поскольку дослужился до звания капитана в одном из четырех отрядов, составлявших старую гвардию королевства Гранада. Затем умер дядя его жены и оставил ему в наследство поместье. Этот довольно дальний родственник был не кто иной, как Гонсало Хименес де Кесада, adelantado Новой Гранады в Америках, составивший, по слухам, огромное состояние при завоевании земель индейцев чибча в Колумбии. И вот Кесада неожиданно оставляет свое имение в Новом Свете де Беррио, которому полученное наследство представляется идеальной возможностью уйти в отставку и иметь годовой доход в четырнадцать тысяч дукатов, которые, по слухам, приносит его американское имение. Погрузив на корабль в составе обычного конвоя семью и имущество, де Беррио в 1580 году отплыл на Антильские острова в надежде на честно заслуженный покой.

Его ожидало разочарование. В завещание Кесады входило условие, что наследник обязан заслужить наследство, отдавая часть дохода на финансирование поисков Эльдорадо. И вот несчастный де Беррио, вместо того чтобы осесть в большом доме с плантациями и ухоженным садом, снова очутился в седле, во главе третьесортного колониального воинства, на долгом пути в глубь страны, где дожди и солнце одинаково жестоки, а у индейцев водится неприятная привычка смазывать стрелы и дротики ядом. Ночлеги под тучами насекомых мало напоминали идиллию, но де Беррио держался. Пятнадцать лет старый воин упрямо искал Эльдорадо и приблизился к успеху ближе всех своих предшественников. Во время первой экспедиции он провел в глубине материка семнадцать с лишним месяцев; вторая длилась три года; а из третьей вернулись лишь сорок пять из 112 участников. Болезни, несчастные случаи и индейцы прикончили остальных.

Однако упорство де Беррио позволило твердо установить важное обстоятельство: где-то на правом берегу Ориноко находится огромное озеро, на котором, по заверениям индейцев, живет богатое и могущественное племя. Де Беррио, естественно, пытался отыскать это озеро. Он двигался вдоль Ориноко, отправлял поисковые партии вверх по правобережным притокам. Однако каждый раз путь ему преграждала горная цепь, тянувшаяся параллельно Ориноко. Он предположил, что это те самые горы, что окружают легендарное озеро Эльдорадо. Воодушевили его и рассказы туземцев, что могущественное племя явилось на озеро всего двадцать лет назад и установило свое главенство посредством золота и великолепно организованного войска. Различные нити легенды об Эльдорадо становились мучительно явными — беглецы из Перу, уносящие спасенное золото инков; озеро; цивилизация, превосходящая местную. Де Беррио наконец уверился, что он на пороге великого открытия, так долго ускользавшего от испанских искателей. Ему суждено было умереть, не узнав правды: его так называемое «озеро» оказалось не более чем временной лагуной, образованной речными разливами в дождливые сезоны, а таинственным племенем пришельцев — не бежавшие инки, а мигрирующие на север караибы.

В то же самое время, словно окончательное доказательство существования владений Золотого человека, из материковых джунглей явилась странная личность с горящим взором библейского пророка, якобы своими глазами видевшая легендарного правителя Золотого города. Хуан Мартинес де Альбухар, единственный выживший из пропавшей десять лет назад экспедиции охотников за Эльдорадо, в один прекрасный день чуть живым объявился в церкви Маргариты и попросил об исповеди. Он был в одеждах индейского вождя и говорил на ломаном испанском, словно язык был для него чужим. Многие годы, заявил Мартинес, он прожил среди материковых племен, и те водили его в город Золотого человека. Его много дней вели через джунгли с повязкой на глазах, когда же повязку сняли, он увидел перед собой город столь огромный, что они с проводниками шли от главных ворот до дворца правителя целый день. Вдоль улиц города стояли высокие каменные дома, а в главном дворце он собственными глазами видел сказочный пир Золотого человека и его придворных, блиставших золотой кожей. Семь месяцев он был свидетелем величия Эльдорадо, и сам Золотой человек принимал его и расспрашивал об обычаях белых людей. Затем Мартинеса отпустили. Ему снова завязали глаза и проводили через джунгли назад. На прощанье Золотой человек одарил его золотом и драгоценными камнями, но все они, по словам Маринеса, были украдены лесными индейцами, пока он возвращался к испанским поселениям. Остался всего один калабаш, полный золотых бусин. В доказательство своей истории он представил это драгоценное свидетельство и предложил поклясться на Библии, что говорит правду.

Разумеется, Мартинес был грандиозным лжецом, да и долгое пребывание в джунглях, вероятно, повредило его рассудок. Тем не менее драматическое прибытие в сонный маленький городок, невиданный костюм и удивительные рассказы возбудили большое волнение. Человек, знавший Мартинеса до похода за Эльдорадо, уверенно его опознал, а на все вопросы скептиков у него находился правдоподобный ответ. Наконец было решено, что надо отправить Мартинеса в Испанию, чтобы он рассказал там свою историю. Но Мартинес так и не добрался до родины. В Пуэрто-Рико он заболел лихорадкой и умер, до конца цепляясь за историю о своем посещении Золотого человека.

Во время фантастического возвращения из джунглей Хуана Мартинеса де Беррио находился в третьей экспедиции, так что конкистадору не привелось повстречаться с бродягой. Но каждое слово из рассказа Мартинеса, услышанного де Беррио после возвращения на побережье, сходилось с тем, что успел узнать конкистадор о верховьях Ориноко. Как видно, пришло время последнего, решительного штурма Ориноко и таинственной озерной обители.

Беррио не спешил с подготовкой четвертой экспедиции. Он был старым солдатом и знал, что мало собрать сильную и хорошо снаряженную армию: надо еще обезопасить себя от ревнивых соперников, которые станут слетаться стаями, едва история Мартинеса станет общим достоянием. А потому он первым делом послал одного из своих лейтенантов, Доминго де Вера Ибаргуэна, вверх по Ориноко, чтобы установить связь с речными индейцами и заручиться их дружбой. Ибаргуэн должен был открыть путь по реке, между тем как де Беррио занял остров Тринидад, служивший ключом к устью. Ибаргуэн хорошо выполнил поручение. К маю 1593 года он вернулся по Ориноко с новой версией индейских рассказов о таинственном озере, запасом индейской одежды и с несколькими драгоценными украшениями, полученными от прибрежного населения. Кроме того, он принес приятное известие, что оставил на реке небольшой гарнизон испанских солдат. Де Беррио, сразу оценивший пропагандистскую ценность достижений своего лейтенанта, отправил Ибаргуэна в Испанию с заданием навербовать людей и добиться королевской поддержки экспедиции. Это был мудрый шаг. В Мадриде Ибаргуэн устроил столь пышное представление, хвастаясь награбленными безделушками и достижениями де Беррио, что добился у короля утверждения титула, оптимистично принятого де Беррио пять лет назад, — губернатора Эльдорадо. В то же время старший сын де Беррио предпринял путешествие из Венесуэлы до Новой Гранады, чтобы просить подкрепления для отцовского предприятия.

Трофей казался так близок, все шло гладко, и тут, 4 апреля 1595 года, все планы де Беррио внезапно были нарушены. В тот день четыре чужих корабля появились у Тринидада, где бросил якорь и разбил лагерь де Беррио. С берега видели, как чужие моряки готовят шлюпки для высадки. Для следящих за ними испанцев было более чем очевидно, что неизвестные намерены подняться по Ориноко, опередив экспедицию де Беррио. Ветеран-конкистадор, которому уже исполнилось семьдесят, немедленно отправил на берег тяжеловооруженных солдат с требованием к наглецам назвать себя. К его отчаянию, корабли оказались английскими, а командира звали «Гуаттерал».

Так, под искаженным на испанский манер именем, сэр Уолтер Рэли начал свои поиски Эльдорадо.

Глава 2. Сэр Уолтер Рэли, рыцарь

Сэр Уолтер Рэли начал поиски Золотого человека, находясь на пике своей карьеры. В том, что этот блестящий и романтичный придворный королевы Елизаветы пустился в погоню за Эльдорадо, блистательным мифом о короле-жреце, видится нечто весьма уместное. Рэли уже завоевал репутацию солдата и администратора в Ирландии: он получил рыцарство, наслаждался щедрым покровительством Елизаветы, служил капитаном ее гвардии (положение, напоминающее прежнее звание де Беррио, но при дворе монарха) и составил неплохое состояние на прибыльной винной монополии. В возрасте всего сорока лет, Рэли обладал титулами и занимал посты лейтенанта (наместника) Корнуолла, помощника лейтенанта Девона и лорда-смотрителя Станнари, округа в Западных графствах, где добывали олово. Богатые поместья в Дорсете, друзья и родственники при дворе, завидная репутация поэта и писателя — он прошел долгий путь от тех лет, когда начинал как полный надежд искатель приключений из дворянской семьи.

Правда, в 1595 году, в году, когда он в поисках своей звезды отправился на Золотые Антилы, сэр Уолтер переживал разочарование, которое перевесило былые удачи: тайный браке Элизабет Трокмортон, светловолосой голубоглазой фрейлиной королевы, заключенный за три года до этого, поверг его в немилость. Этот совершенно безрассудный поступок резко противоречил обычному приспособленчеству Рэли. Брак положил конец милостям королевы и фактически закрыл ему доступ ко двору. Человек со вкусами и честолюбием, Рэли не мог покорно сносить изгнание. Лишиться возможности блистать в обществе было для него все равно что для орхидеи — лишиться света и тепла; а в более приземленном смысле — невозможность лично видеть ее величество могла его разорить. То, что королева даровала, она могла с той же легкостью отнять. Рэли не хуже любого своего соотечественника знал: если кратчайший путь к богатству в тюдоровской Англии открывала благосклонность королевы, то верно и обратное — процветание в тени королевской немилости невозможно. Оказавшись оторванным от привычного окружения, обреченный на праздное прозябание в провинции, Рэли не находил себе места. От природы не склонный зарывать свои таланты в землю, он тосковал об ушедших днях, когда был одним из светил в придворном созвездии изящества, вкуса и остроумия, окружавшего Глориану, как поэтически именовали королеву. И в поисках путей, которые вывели бы его из этого унылого чистилища, он увидел идеальный выход в открытии Эльдорадо. На Золотых Антилах один поворот колеса фортуны мог вернуть ему королевскую благосклонность, пополнить казавшееся недостаточным состояние и вновь вывести на сцену в Англии.

В каком-то смысле положение самой Англии в конце XVI века имело странное сходство с затруднениями Рэли. Страна претендовала на власть и престиж, сильно превышавшие ее скромное положение в середине века. Прошло семь лет после разгрома испанской Армады; извечные досадные беспорядки в Ирландии были на время улажены; сильная центральная власть правила уверенно, хотя и безрассудно; между тем как предприимчивое купеческое сословие закладывало фундамент великой коммерческой империи. Однако Англия, подобно сэру Рэли, оказалась в изоляции. Лежащая на окраине Европы страна числилась частью континента, не играя существенной роли в европейской политике. Не обрела она еще сил и как колониальная держава. Экономика ее была неустойчивой, торговля находилась в зачаточном состоянии, к тому же остро ощущался недостаток твердой валюты. А главное, над страной постоянно висела угроза нового нападения Испании. Великую Армаду остановили, но не было оснований считать, что Филипп Испанский не предпримет второй попытки. Каждое лето страх порождал слухи и ожидание вторжения испанцев.

По мнению англичан, и особенно в глазах сэра Рэли, один из «корней» проблемы тянулся прямо к Золотым Антилам. Виделось нечто почти неприличное в том, сколько богатства приносили американские колонии в сундуки Испании. Дьявольски везучая Испания жирела год от года, и англичанам представлялось, что золотая река грозит превратить Филиппа в непобедимого Джаггернаута. Не ведая о финансовом кризисе, в который ввергли Филиппа военные авантюры, советники Елизаветы старались сдержать Испанию смесью блефа и обманчивых надежд. С одной стороны, они позволяли Мадриду надеяться на брак между Елизаветой и испанским принцем, а в противовес намекали на возможную свадьбу Глорианы с принцем французским. На суше Англия подписывала мирные договоры с Испанией, на море же английские моряки не давали прохода испанским судам. Тонкое балансирование в международной политике ставило цель выиграть время и сохранить независимость Англии, но никто не надеялся, что такое положение продержится долго. Суть дела заключалась в том, что, пока Испания доминирует в европейской политике, Англии грозит опасность. И, согласно образу мыслей Рэли, разрешить проблему могли заморские владения, которые снабжали бы Англию столь же обильно, как Филиппа, которому доходы из заморских колоний позволяли оплачивать войска, снаряжать флот и содержать обширную сеть шпионов, проникших даже в Тайный совет Англии. Итак, Золотые Антилы были надеждой и для Англии, и для самого Рэли. Если Эльдорадо удастся найти, Англия сможет доить этот «склад всех драгоценных металлов», как называл его Рэли. Америка сделает для Елизаветы то же, что сделала для Филиппа, возвысив испанца «от нищего короля Кастилии до величайшего из монархов этой части света, который будет возвышаться с каждым днем, если другие принцы упустят посланную богом удачу». Нужно перехватить обитель Золотого человека у испанцев!

У изгнанного в Западные графства Рэли было достаточно времени, чтобы обосновать свою мысль. Подобно де Беррио, он подошел к делу со всей тщательностью. Весьма характерно для сэра Уолтера: если проект возбуждал интерес, его энтузиазм и энергия были неисчерпаемы. Желая собрать все сведения о Золотом человеке, он разыскивал капитанов судов, плававших в водах Карибского моря, и расспрашивал их об Антилах. Он подвергал перекрестному допросу путешественников, утверждавших, что побывали в испанских колониях, и консультировался с видными географами относительно теорий, относящихся к Антильским островам. В поисках сведений он перерывал библиотеки и прочел все книги о Южной Америке, до каких сумел добраться, так что под конец поисков хвастал, что ему известны двадцать три испанских «джентльмена, рыцаря и дворянина», пытавшихся и не сумевших попасть в Эльдорадо. Их неудачи, скорее патриотично, нежели правдиво заверял он, доказывают, что божественное провидение хранит Эльдорадо именно для английской нации и не следует упускать случай.

На деле большую часть представлений об испанской Америке Рэли почерпнул в двух книгах: «Historia de la Conquista de Nueva-España», изданной в Севилье в 1552–1553 годах и, «Crynica de las Indias». Обе принадлежали перу Франсиско Лопеса де Гомара, испанского автора, искусно обыгравшего образ сказочных американских империй и богатств их правителей. Рэли, в совершенстве владевший испанским, прочел обе книги в оригинале и увлекся романтическими образами, а затем подкрепил их столь же оптимистичными географическими представлениями французского ученого Андре Теве. Согласно трактату Теве «Les Singulartez de la France Antartique», представлялось логичным искать затерянную империю Золотого человека в огромных неизведанных пространствах Южной Америки, простиравшихся между руслами Ориноко и Амазонки. В таком случае, как рассчитал Рэли, у английской экспедиции есть хорошие шансы проскользнуть мимо испанских патрулей, охранявших северные подступы к Антилам, и незаметно проникнуть в устье Ориноко. Относительно своего замысла Рэли связался в плимутским капитаном Джоном Хэмптоном, недавно благополучно возвратившимся из плавания с «разными прочими» к Тринидаду и в район Ориноко. От Хэмптона он получил бесценные сведения о навигации в этих малоизвестных водах «под линией равноденствия».

Так, по крохам (хотя не всегда с большой ясностью и без особой точности) Рэли наскребал необходимые сведения. Предварительное исследование было совершенно необходимо, потому что на экспедицию в Новый Свет требовались огромные расходы, и Рэли, чтобы уговаривать друзей и улещивать придворных для сбора средств, нужно было демонстрировать широкую осведомленность. На самом деле Рэли, убежденный сторонник экспансии, метил не менее чем на создание английской империи в Южной Америке и даже заранее подобрал для нее название: «Гвиана» — слово, которое использовал Мартинес, рассказывая об обители Золотого человека. Однако (и здесь кроется самая удивительная загадка) исследования могли одновременно убедить Рэли, что такого места, как обитель Золотого человека, не существует.

Чтобы объяснить этот парадокс и ближе подойти к пониманию истинного взгляда Рэли на легенды о Золотых Антилах, нужно попробовать разобраться в его характере. Он, судя по описаниям, был из тех, кого в любые времена относят к неизлечимым романтикам. Его письма полны причудливых фантазий, и он испытывал едва ли не чувственное удовольствие, избирая самый необычный и приукрашенный взгляд на рассматриваемый предмет. Поэзия и рыцарство — превосходная питательная почва для мифов, подобных мифу об Эльдорадо, — придавали остроту обыденному существованию, а донкихотства в нем было не меньше, чем в любом сказочном герое. Однако весь этот романтизм был ни в коей мере не случаен. Если докапываться до сути, мы найдем сэра Рэли — придворного времен эпохи Возрождения. Выживать и добиваться успеха ему позволяло виртуозное умение использовать свои таланты применительно к случаю, и его романтические взгляды отлично совмещались с самым приземленным прагматизмом. Возможно, наиболее явно это проявилось в защите гвианского проекта. Вот он, к примеру, превозносит свой провидческий дар, а на следующей странице уже высмеивает таких же, как он сам, вояк, слишком высоко занесшихся в своих мечтаниях. Сэр Джон Харрингтон, крестник королевы и один из его соперников, проницательно заметил в эпиграмме:



Презрев отечества забавы,
Готов и в Африку, и в Индию уплыть,
Чтоб в тяготах искать и не открыть
Блаженный край — в мечтах хотя бы.



Харрингтон обвинял Рэли в том, что тот пользуется двойными стандартами, и большинство знакомых сэра Уолтера, вероятно, согласились бы с этим обвинением.

Вопрос о том, верил или не верил Рэли в существование Эльдорадо, еще более осложняется его выдающейся способностью манипулировать истиной в собственных целях. Он был великим кудесником слова и чрезвычайно умелым лжецом. Он так ловко обращался с полуправдой, преувеличениями и двусмысленностями, что мог открыть свой отчет о Гвиане одним набором фактов, а закрыть совершенно другой версией, и также способен был в лицо восхвалять своих людей на Ориноко, а вернувшись домой, свалить на них вину за провал экспедиции. Он являл собой пример эгоизма и двуличия, и, по меркам Ренессанса, поток фантазий, которым он окутал свое гвианское предприятие, был настоящим шедевром.

Так или иначе, мотивы для этой маккиавеллиевской практики очевидны. За всеми аргументами, выдвигавшимися Рэли в пользу гвианской экспедиции, стоит жестокая ненависть к Испании. Формула была достаточно проста; Рэли, этот испаноязычный испанофоб, не сомневался: все, что во благо Англии, плохо для Испании, и наоборот. В гвианском предприятии его больше всего привлекало то, что оно должно было усилить Англию и, следовательно, навредить Испании. Довод, который без конца повторял сэр Уолтер, гласил, что если Англия не помешает Испании, Филипп II наверняка добавит Эльдорадо к своим владениям. Рэли умолял не допустить такого и, чтобы довод звучал доходчивее, представлял Елизавету в роли императрицы Америки, извлекающей из Гвианы огромные доходы и сплавляющей туда излишки населения. Затем, когда доля короны начнет поступать постоянно и Англия накопит достаточно средств для военной кампании, войска Глорианы вырвутся за границы Гвианы и обрушатся на колонии Филиппа. Гвиане предназначалось стать трамплином для атаки на американскую империю Филиппа. Английские армии поднимутся по притокам Ориноко и с боем прорвутся в Перу и Венесуэлу. В своем воинственном бахвальстве сэр Уолтер замахивался на то, чтобы перерубить корень, питающий мощь Испании, и влить яд в артерии ее финансовой системы.

Здесь ясно проявляется гениальное использование Рэли мифа об Эльдорадо. С замечательной тонкостью он проводит границу между представлением об Эльдорадо и гораздо более широким образом Золотых Антил. На самом деле он был убежден, что природные ресурсы и стратегическое расположение Гвианы обеспечат процветание английской колонии, как некогда надеялся, что поселенцы на Роаноке смогут существовать за счет природных богатств Виргинии. Таким образом, его гвианское предприятие было серьезной попыткой колонизации, а не погоней за воздушными замками по обычаю конкистадоров. Однако он понимал, что сможет удовлетворить колонизаторские амбиции, только умело используя легенды об Эльдорадо. Золотой человек и его сказочные богатства были необходимы как приманка, чтобы собрать людей и деньги, и Рэли без колебаний воспользовался ею. Как сказал граф Нортумберленд, этот человек стремился «расшевелить фантазии каждого — чтобы управлять всеми», и гвианский проект ярко иллюстрирует его стиль. В затяжном поиске Эльдорадо не имело значения, если бы Золотой человек оказался вымыслом. Главным было завлечь в Карибское море большие силы англичан. Рэли не сомневался, что более осязаемые богатства Золотых Антил убедят их остаться. К этой цели он стремился настойчиво и, если требовалось, беззастенчиво.

Так обстояли дела в 1594 году, когда вмешался случай. Английский капер, крейсировавший в Карибском море под командой капитана Джорджа Попэма, перехватил испанский корабль с донесениями в Мадрид. Корабль взяли на абордаж и разграбили, захватив все документы. Среди них нашлась связка писем с полным описанием последних событий в охоте за Эльдорадо. Пресловутая педантичность испанских администраторов обернулась против них. Автор перехваченных депеш тщательно собрал полное резюме всех доказательств существования Эльдорадо, перечислил достижения первых экспедиций и довел отчет до последних событий, упомянув экспедицию де Беррио на Ориноко и странный рассказ спасшегося из дебрей Мартинеса. Англичане в одночасье завладели всеми скрупулезно собранными испанцами сведениями об Эльдорадо.

В том же году вернулся капитан Джозеф Уиддон, посланный Рэли на рекогносцировку к берегам Тринидада. Он рассказал, что де Беррио построил на острове небольшой деревянный форт, и доложил также, что де Беррио не терпит никаких пришельцев. Его люди захватили и перебили восьмерых английских моряков, сошедших на берег для охоты. Испанцы, обезоружив пленников и связав тем руки за спиной, неспешно и хладнокровно перерезали им глотки. Эта жестокость дорого обошлась горстке испанцев на Тринидаде — вместо того, чтобы отпугнуть Рэли, она убедила его, что де Беррио всерьез верит в Эльдорадо и что англичанам пора вмешаться, пока не стало слишком поздно.

Отряд Рэли, отбывший на Антилы в четверг 6 февраля 1595 года, был невелик, вооружен до зубов и собран явно наспех. Протрудившись не один месяц, Рэли так и не добился финансовой помощи от королевы: все, что сумели сделать для него друзья, — придать плаванию официальный статус. Не имея денег и времени на сбор большого войска, ему пришлось ограничиться четырьмя судами: флагманом, маленькой парусной галерой, так называемым «галеасом», маленьким барком и кораблем «Лайон велп», который одолжил сэру Уолтеру лорд-адмирал Говард. Кроме обычной команды, суда приняли «несметное воинство»: сто пятьдесят высокородных искателей приключений (из них некоторые даже заплатили за участие в предприятии), сколько-то простых солдат и несколько офицеров. Очевидно, Рэли отложил на время исполнение грандиозных замыслов о завоевании испанских колоний, так что экспедиция 1595 года была, в сущности, не более чем пробой сил перед главным ударом. В последний момент английское правительство довольно неохотно дало Рэли официальное поручение — приказ «беспокоить и ослаблять короля Испании». Больше согласовалось с его великой целью наставление лично разведать, что представляют собой легендарные Антилы.

Плавание к Тринидаду едва не закончилось полным фиаско. У берегов Португалии маленькую эскадру разбросало штормом, и Рэли на своем флагмане остался с эскортом из барка под командованием капитана Кросса. Они на неделю задержались у острова Тенерифе в надежде, что подойдут отбившиеся корабли, заодно дожидаясь капитана Амиаса Престона, английского капера, который подумывал присоединиться к экспедиции на пути к Антильским островам. Но за восемь дней на горизонте не появилось ни единого паруса, и Рэли принял решение плыть дальше. Флагман с барком взяли курс на Антилы и, совершив чудо навигации, вышли прямо к назначенному месту, мысу Икакос на юго-западной оконечности Тринидада. Они бросили якорь 22 марта, и, насколько им было известно, ни один испанский корабль не заметил, как они проскользнули через Карибское море.

Беррио пребывал в блаженном неведении относительно опасного соседства Рэли. Предводитель испанцев устроил свою штаб-квартиру в селении Сан-Хосе, неподалеку от теперешнего Порт-оф-Спэйн и примерно в 90 милях от расположения Рэли. Испанцы все еще дожидались подкрепления из Новой Гранады и с родины. Они не заметили ни малейших признаков активности англичан в этом районе, не считая появления два месяца назад сэра Роберта Дадли, купца и капера, чей корабль шесть недель болтался вокруг острова. Но и Дадли отплыл прочь, не побеспокоив колонистов. Де Беррио не догадывался, что англичанин на самом деле дожидался рандеву с Рэли и оставил вахту, только придя к выводу, что Сан-Хосе — слишком жалкая деревушка, не стоящая штурма. Теперь Дадли направился в Англию, зато Рэли находился в нескольких часах пути и нетерпеливо дожидался появления «Лайон велп» и галеаса, необходимых для продолжения кампании.

Рэли не тратил времени даром. В ожидании он читал, слушал, вел разговоры и мечтал о Золотых Антилах, наконец-то лежащих перед ним. Едва его флагманский корабль бросил якорь у Тринидада, на воду спустили личный баркас, на весла посадили отборных гребцов, и сэр Уолтер отправился на поиски открытий.

Вопреки общепринятому мнению, Рэли был плохим моряком и терпеть не мог плаваний, поскольку страдал морской болезнью. С другой стороны, плавание при тихой погоде наводило на него такую скуку, что он завел обычай держать в своей каюте маленькую библиотеку и скрывался там от монотонности и неудобств путешествия. Именно ему принадлежит известная острота, что он предпочел бы год в лондонском Тауэре месяцу в море. Но теперь так пугавший его путь через Атлантику остался позади и он пребывал в наилучшем расположении духа. Под мирный плеск весел баркас шел под синим небом «линии равноденствия». Экскурсия, не представляя особой опасности, щекотала его авантюрные наклонности и льстила его научной любознательности, не будучи слишком утомительной.

Жадно разглядывая пляж и временами выбираясь на берег в надежде встретить туземцев, Рэли прилежно делал заметки, касавшиеся очертаний берегов, качества почвы, растений и животных и самых удобных мест для забора воды. Этот калейдоскоп сведений служил его великой цели, ведь он рассчитывал, вернувшись в Англию, представить географический обзор Антил в поддержку своих планов колонизации, и даже лелеял честолюбивые замыслы начертить новую карту земель, где побывал. К его досаде, туземцы упрямо не желали показываться на глаза, и ему пришлось удовлетвориться изучением гроздьев «древесных устриц», висевших на корнях деревьев в мангровых болотах, подобно уродливым виноградным кистям, и выстреливавшим струйками воды в ответ на тревожившую их рябь от лодки. Устрицы были подлинной «диковинкой», потому что натуралисты того времени придерживались мнения, что это плоды мангровых деревьев, вырастающие, подобно апельсинам или сливам, от самого дерева. Считалось, что это уникальный случай растения, порождающего животную жизнь, и прекрасный пример признанного разнообразия природы Антильских островов. Любознательность Рэли была более практического свойства, и он немедля сорвал несколько «плодов», чтобы попробовать их, а затем объявил, что устрицы (считавшиеся тогда несъедобными) «весьма солоны и хороши на вкус». Его посещение знаменитого тринидадского смоляного озера принесло, пожалуй, еще больший триумф, так как он гордо доставил образцы смолистого битума и попробовал использовать его для просмолки судов. Здесь опять взяла верх практическая жилка: он признал смолу «превосходной и не тающей на солнце, подобно вару из Норвегии, а потому весьма пригодной для судов, плавающих в южных краях».

Впрочем, эти дилетантские исследования были лишь случайным довеском к главной цели его присутствия на Тринидаде. Рэли понимал, что рано или поздно они столкнутся лицом к лицу с испанским гарнизоном и, возможно, с де Беррио: человеком, который знал о Гвиане и Эльдорадо больше, чем кто-либо.

Долгожданная встреча наконец произошла, когда два корабля Рэли обогнули остров и подошли к испанской стоянке Пуэрто де лос Испаньолес на западном берегу. Там англичане увидели на пляже солдат, посланных де Беррио, чтобы разведать силы «неизвестных» и их намерения. Когда английский офицер заключил перемирие, четверо людей де Беррио поднялись на корабли. Там их щедро напоили и засыпали уверениями, что англичане всего лишь направляются на Виргинские острова за припасами, а на Тринидаде остановились, чтобы запастись водой и дровами. Испанцы, со своей стороны, стойко пытались сохранить трезвые головы (задача тем более трудная, что они на Тринидаде уже несколько месяцев не видели вина) и выкачать из гостей побольше сведений. Обе стороны не добились особых успехов, но испанцы, по крайней мере, выведали достаточно, чтобы предупредить де Беррио: пришельцами командует Уолтер Рэли.

К вечеру того же дня индейский вождь, или касик, презрев угрозу де Беррио повесить, растянуть и четвертовать всякого индейца, который свяжется с чужаками, подгреб на каноэ к кораблю Рэли. У Рэли на борту были два индейца-арауака, привезенные за год до того в Англию Уиддоном и взятые в экспедицию в качестве переводчиков. Теперь Рэли через них узнал от вождя о слабости позиции де Беррио. Как видно, старого конкистадора застали врасплох. У него было всего восемьдесят человек, чтобы удерживать остров. Эти драгоценные сведения доказали Рэли, что нет нужды и далее изображать нейтралитет. Тогда он с типичной для него резкостью открыл военные действия. На берег испанским часовым послали лодку с едой и напитками, а когда те уселись ужинать, английский десант окружил их и перебил. В ту же минуту безжалостно зарезали четверых испанцев, рискнувших подняться на борт. Это убийство, как писал впоследствии Рэли, было местью за погибших в прошлом году людей Уиддона. Самому Уиддону месть, вероятно, доставила особое удовлетворение, потому что он вернулся с Рэли на Тринидад и был тем самым офицером, который вышел к испанцам под флагом перемирия.

Теперь, когда Рэли обнаружил свои агрессивные намерения, ему надо было немедля воспользоваться преимуществом. Он снял всех людей с судов для атаки на Сан-Хосе, и два отряда, в сорок и шестьдесят человек под его командой и командой капитана Калфилда, на шлюпках высадились на берег. Бодро промаршировав под покровом теплой тропической ночи, английские алебардщики и мушкетеры быстро покрыли девять миль до Сан-Хосе и на рассвете следующего дня заняли поселок практически без единого выстрела. Четырнадцать испанцев, несколько женщин и местный францисканский священник успели скрыться в лесу, но большая часть гарнизона была перебита, а де Беррио вместе со своим старшим лейтенантом попал в плен. В Сан-Хосе англичане нашли пять индейских касиков, скованных цепью и полумертвых от голода. Освободив пленников, английские солдаты прошли по селению, взламывая домишки и вскрывая сундуки в поисках бумаг и ценностей. Ничего не найдя, они подпалили поселок и сожгли Сан-Хосе дотла. Так закончилась первая стадия гвианской кампании сэра Уолтера. Он без потерь одолел испанцев на Тринидаде и захватил в плен главного соперника по охоте за сокровищами Эльдорадо. Победа далась легко и дешево, но главные трудности ожидали впереди. Зато Рэли задал жару испанцам. Теперь англичане твердо держали в руках Тринидад, остров, замыкавший устье Ориноко и последнюю изведанную землю на краю не нанесенных на карты дебрей бассейна этой реки.

Рэли, захватив де Беррио, несомненно рассчитывал воспользоваться знаниями испанца относительно навигации по Ориноко, но, к своей досаде, быстро обнаружил, что недооценил семидесятилетнего пленника. Де Беррио доставили на флагманский корабль, где Рэли поначалу принял его достаточно гостеприимно, в надежде выудить у старика рассказ о путешествиях в поисках Золотого человека. Де Беррио, однако, еще не впал в слабоумие и не позволил себя окрутить. Наоборот, обернув свою хитрость против недруга, он дурачил того, притворяясь безумцем и затягивая долгие скучные рассказы о трудностях, ожидающих путешественника на Ориноко. Нечего и думать, дразнил он Рэли, о том, чтобы одолеть эту ужасную реку. Устье ее преграждают песчаные мели; выше по течению рыщут дикие звери и еще более дикие индейцы, и весь путь невыносимо тяжел; если англичане настолько тупы, что попытаются на веслах подняться против течения, они только выбьются из сил и истратят всю провизию, так и не проникнув в глубь страны. А если им это все же удастся, они найдут индейские деревни, покинутые жителями, которые разбегаются в страхе перед белыми людьми.

Утомительные сетования де Беррио были не так уж далеки от истины, однако Рэли твердо намеревался исследовать великолепные Антилы и в конце конов пришел к выводу, что пленник намеренно морочит ему голову. Тогда его медовые речи перешли в угрозы и он предупредил де Беррио, что выдаст его тринидадским индейцам, которые только и мечтали использовать испанца вместо стрелковой мишени. Рэли сам понимал, что это пустые угрозы: де Беррио был нужен англичанам живым. А, кроме того, им обоим были не чужды рыцарские правила, разрешавшие благородным воинам обманывать друг друга за обеденным столом, но при этом не допускавшие пролития благородной крови простолюдинами.

К тому времени английская флотилия воссоединилась с потерянными кораблями. Галеас и «Лайон велп» благополучно прибыли в тот самый день, когда Рэли со своими людьми атаковал Сан-Хосе, и теперь все они возвращались на юг, к мысу Икакос. Там Рэли отправил людей валить лес и расчищать площадку для частокола на мысу, обращенном к дельте Ориноко, желая обеспечить своей эскадре надежную базу на случай ответного нападения близлежащей испанской колонии на Маргарите. Три артиллерийских орудия перевезли с кораблей в новое укрепление, и, пока устанавливали частокол, «Лайон велп» и барк капитана Кросса сплавали за двадцать миль к материковому берегу, чтобы осмотреть устье Ориноко и выбрать подходящее русло для подъема по реке. К своему отчаянию, англичане выяснили, что предостережения де Беррио — не ложь.

Все входы в дельту преграждали опасные песчаные мели, а слабые приливы Карибского моря не могли перенести океанский корабль через мелководье. Обескураженные разведчики вернулись с печальным известием, что над банками не больше пяти футов воды, так что ни один из больших английских кораблей не способен войти в Ориноко.

Это была важная новость, потому что заготовленных Рэли шлюпок и баркасов не хватало на всех, а поднимаясь по реке с малыми силами, он рисковал подвергнуться нападению враждебных индейцев. Столкнувшись с таким препятствием, Рэли и его офицеры выказали немалую изобретательность. Легкий галеас протекал и в любом случае не годился для обратного морского плавания, потому моряки заранее предполагали оставить его на Тринидаде. Теперь же его решили переделать в речное судно. Мачты и весь такелаж сняли, в оголившихся бортах прорубили дополнительные уключины и добавили лишние скамьи для гребцов. После переделки галеас из парусника превратился в простую гребную галеру с осадкой чуть меньше критических пяти футов. А главное, она была достаточно велика, чтобы взять на борт шестьдесят человек — больше половины всех экспедиционных сил. Остатки экспедиции разделили между шлюпками с флагмана, двумя шлюпками с «Лайон велп» и корабля капитана Калфилда и, само собой, любимым баркасом Рэли. Каждая из этих лодочек взяла по десять человек, так что полностью ударную силу составляли сотня полных радужных надежд англичан и несколько индейцев — проводников и переводчиков. С ними как заложник отправился и дон Антонио де Беррио, поневоле в четвертый раз ввязавшийся в поиски Золотого человека.

Глава 3. Вверх по Ориноко

Начало путешествия речной флотилии оказалось неудачным. Перво-наперво требовалось преодолеть Змеиную Пасть — метко названный пролив, отделявший Тринидад от большой земли. Для речных суденышек это было опасное плавание, потому что пролив славился быстринами и водоворотами, возникавшими, когда ветер между берегами дул против течения. Рэли тошнило от одной мысли об этих неспокойных водах, и он приказал плыть через пролив напрямик. Его крошечная армада, выйдя из-под прикрытия мыса Икакос, вслепую понеслась к противоположному берегу. Маневр оказался неразумным, потому что не позволял точно определиться с направлением, и флотилия в спешке нырнула в первое попавшееся устье дельты, после чего пошла наугад против течения. В результате ни де Беррио, ни индейцы-проводники не могли понять, в котором из русел Ориноко они очутились, и английские авантюристы сбились с пути и бессмысленно закружили в лабиринте переплетающихся проток. Дельта Ориноко и в самом деле огромна: гигантский лабиринт шириной 150 миль, составленный из ручьев, рек и речушек, среди которых семнадцать главных русел, переплетающихся, разветвляющихся, сливающихся снова и петляющих так запутанно, что течение кое-где направляется вспять от моря. Рэли и его люди никогда не видели ничего подобного. В этой пустынной местности не было жизни — ни людей, ни животных. Ничто не двигалось здесь, кроме быстрых вод реки, а горизонт закрывала густая зелень леса, подступающего к самым берегам. «В этом речном лабиринте можно было кружить годами, — дивился Рэли, — не находя пути ни назад, ни вперед, особенно после того, как мы миновали приливную полосу и течения, что случилось на четвертый день; потому что я не знаю другой земли, столь изобилующей протоками и руслами, многократно пересекающимися, и все они полноводны и широки, и так походят одна на другую, что никто не может сказать, по какой плыть; если же мы шли по солнцу или по компасу, надеясь таким образом держаться прямой линии, то нашим гуари приходилось огибать острова, и каждый остров зарос высокими деревьями, так что не видно было далее ширины реки или длины одного разводья».

Рэли и его гребцы совсем растерялись, и только удача спасла их от настоящей катастрофы. 22 мая (снаряжение лодок и строительство форта на Икакосе задержали англичан почти на семь недель) они случайно столкнулись с тремя индейцами, переправлявшимися через реку на каноэ. Рэли немедленно устремился в погоню, поскольку его восьмивесельный баркас был, несомненно, самой быстрой лодкой во флотилии, и, после отчаянной погони, перехватил индейцев прежде, чем те высадились на берег. Затем, вместо того чтобы наброситься на добычу, как ожидали трое перепуганных индейцев, англичане подняли весла и знаками показали, что не желают зла и просят только о помощи. Столь неожиданное дружелюбие оказало волшебное действие: из прибрежных зарослей показалось целое племя туземцев, которые, подобно пугливым диким зверькам, в суеверном страхе следили за передвижениями английской экспедиции. Теперь же индейцы робко вышли из укрытий за деревьями. В руках у некоторых были плоды и подарки — знак мира, другие манили англичан пристать к берегу. Рэли, разумеется, пришел в восторг — не только потому, что нашлось, у кого спросить дорогу, но и потому, что наконец увидел во плоти туземцев, которых так долго искал. И, пока его люди весело выменивали свежую провизию и глазели на полуголых дикарей, он прилежно записывал первые впечатления об аборигенах Золотых Антил.

«Этот народ, — писал он, — живущий на мелких островках и на затопленных землях, повсюду называют тивитива… весьма добрые люди и весьма доблестные, с премного мужественной речью и самые упорные, каких я доселе знал. Летом они живут в домах на земле, подобно иным народам, зимой же обитают на деревьях, где искуснейше возводят города и селения… ибо с мая по сентябрь река Ориноко поднимается на целых тридцать футов и на двадцать футов затопляет те острова, оставляя лишь немногие возвышенности посередине, что и вынуждает их жить таким образом.

Они никогда не едят ничего посаженного или посеянного, и нет у них ни гряд, ни возделанной земли, так что и у нас они отказывались от иной пищи, как только сотворенной самой природой. Вместо хлеба им служат верхушки пальмито[2], а прочее пропитание они получают, убивая оленей, добывая рыбу и диких свиней; к тому же есть у них множество разных плодов, растущих в лесах, и много больших и малых птиц».

Немногие из английских моряков узнали бы в этом портрете несчастных тивитива. По всем менее пристрастным суждениям индейцы Ориноко жили в ужасающей бедности, кое-как стараясь прокормиться на болотистых землях, едва ли пригодных для человеческого обитания. Но Рэли не был наивен: он помнил, что пишет для тайных советников, купцов и придворных, которые никогда не доберутся из Англии на Ориноко и для которых образ счастливых аборигенов — неотъемлемая часть легенды о Золотых Антилах. Желая убедить их, что Гвиана стоит колонизации, он искажал истину. Рассказывая о тивитива, он писал: «По большей части строители каноэ… (сбывают) их в Гвиану за золото и на Тринидад за табак, поскольку в этом они превосходят все народы, и невзирая на влажность воздуха, в коем живут, простоту пищи и великие труды, потребные для охоты и рыболовства, за всю мою жизнь, ни в Индии, ни в Европе не видывал я более крепких и благополучных людей, как и более мужественных». Тивитива почти сразу показали, насколько они «доблестны» и «мужественны», едва не убив арауаков — проводников Рэли. Этими проводниками были два брата из племени, жившего у побережья. Один из них, прежде чем отправиться с Рэли, явно имел дело с испанцами, поскольку где-то приобрел имя Фердинандо. Пока шли переговоры с тивитива, эти двое украдкой отбились от главных сил экспедиции и мирно заглянули в одну из индейских деревушек в поисках пальмового пива, излюбленного в этих местах напитка. Однако хозяева мгновенно набросились на них и схватили, обвинив, что те провели вверх по реке англичан, собиравшихся якобы перебить и ограбить тивитива. Учитывая, что англичане в эту самую минуту выменивали у индейцев припасы за топорики, ножи и прочие полезные предметы, обвинение едва ли можно было назвать справедливым. Но разгневанные селяне были не в настроении обсуждать возражения, и Фердинандо с братом благоразумно решили, что единственное средство спастись — бежать за помощью к англичанам. Вырвавшись из рук индейцев, они во всю прыть бросились от деревни, преследуемые по пятам толпой тивитива. К несчастью для него, Фердинандо был плохим бегуном. Его брат сумел оторваться от погони, ему же пришлось свернуть с тропы и, задыхаясь, нырнуть в лес в надежде укрыться в зарослях. Этот маневр дал ему лишь несколько минут передышки. Тивитива с помощью своры охотничьих собак скоро напали на след и погнали беднягу через кусты под лай и улюлюканье. Поднятый шум были слышен и на берегу. Англичане как раз гадали, чем вызвано такое смятение, когда подбежал брат Фердинандо и, вскочив в лодку, крикнул, что Фердинандо схватили и наверняка убьют.

Рэли совсем не желал остаться без своего главного лоцмана, каким бы бесполезным тот ни показал себя до сих пор, а потому немедля приказал своим людям взять первого попавшегося тивитива заложником. Им достался старый индеец, который не успел убежать от места высадки. Его приволокли на баркас Рэли, стоявший поодаль от берега. Но оказалось, что старик мало годится в заложники. Тивитива так увлеклись захватывающей погоней за Фердинандо, что даже не подумали освобождать пленного соплеменника, и старик волей-неволей стал членом экспедиции. Тем временем Фердинандо наконец повезло. Наугад прорываясь через чащу, проводник нечаянно оказался на берегу и сумел вскарабкаться на склонившееся над водой дерево, под защиту густой листвы. Там он и повис, не в силах двинуться с места. Когда баркас Рэли проплывал под ним, блудный проводник плюхнулся в воду со своего насеста, и его, дрожащего от страха, втащили на борт. Теперь у Рэли стало три проводника вместо двух, а поскольку старый индеец выказал знание реки, превосходившее познания двух первых, английский командующий решил прихватить его с собой.

Англичане дорогой ценой убедились, что подниматься на веслах против течения Ориноко — не самый простой способ попасть в Эльдорадо. Первые пять дней они неплохо продвигались, пользуясь приливным течением и пережидая на якоре время отлива. Они развили такую скорость, что когда галера налетела на подводную корягу, то засела столь прочно, что заставила Рэли беспокоиться, «не окончатся ли тут же наши поиски, и не придется ли нам оставить 60 своих людей гнездиться на корнях с местным народом». Впрочем, Рэли приказал выгрузить с галеры балласт и, дождавшись высокого прилива, его люди сумели, поднатужившись, стянуть ее с мели. Однако еще через два дня приливное течение осталось позади, и тогда гребцы столкнулись со всей мощью реки Ориноко, вздувшейся от летних дождей, ливших в глубине материка. Работа оказалась до изнеможения тяжелой: налегавшие на весла люди видели, что на каждые два выигранных ими фута лодку сносит на фут назад. Чтобы лишить моряков бодрости, довольно было и одного этого препятствия, а понимание, что их командир озадачен протоками громадной дельты, которую не принял в расчет заранее, усугубляло дело. Обещанный Рэли блеск Эльдорадо был плохим вознаграждением за вспухшие на ладонях пузыри, ноющие спины и ежедневную урезку дневных пайков. Панорамы, открывавшиеся за каждой излучиной реки, ничем не отличались друг от друга. По мере того как экспедиция углублялась во влажные джунгли, температура воздуха поднималась; одежда истлевала на потных телах, и люди, естественно, начали отлынивать и роптать — на Рэли, на переполненные лодки и мутную питьевую воду, которую черпали из илистой реки, да и на всю злосчастную идею поисков Золотого человека. Рэли как мог успокаивал недовольных. Он приказал сменяться на веслах — не более часа за смену — и настоял, чтобы джентльмены-авантюристы вместе с офицерами отбывали свой черед на скамьях для гребцов. Но этого оказалось мало, и он прибегнул к освященной временем уловке, уверяя своих спутников, что до обители Золотого человека осталось всего два или три дня пути.

Однако вскоре и Рэли пришлось признать, что продолжать путь невозможно, если не найдется способа пополнить запасы продовольствия. Плоды и мясо, полученные от индейцев, были съедены, и провианта оставалось всего на три дня. После деревни тивитива экспедиция не видела ни единого индейца, а дикие звери, иногда попадавшиеся по берегам, были слишком проворны, и подстрелить их из неуклюжего оружия европейцев не удавалось. Пищи не хватило бы даже на возвращение к эскадре, оставшейся на Икакосе.

При таких обстоятельствах Рэли решил, что галере лучше бросить якорь в главном русле, по которому двигалась флотилия, а маленькие поисковые партии отправятся к индейским деревням, которые, как полагал старый тивитива, находятся недалеко на боковых протоках. Соответственно Рэли с восемью мушкетерами на своем баркасе, капитан Калфилд на гуари с четырьмя мушкетерами и капитан Гиффорд, командовавший прежде «Лайон велп», на втором гуари еще с четырьмя мушкетерами, свернули в протоки в намерении навестить индейские поселки, загрузить провиант и вернуться к ночи.

Описывая впоследствии свою первую гвианскую экспедицию, Рэли уделил этой поездке за припасами всего два абзаца. Но в этих двух абзацах с кристальной ясностью проявляются его талант в написании путевых заметок и искусство, с каким он поддерживал миф о Золотых Антилах. Его легкое перо преображает короткий эпизод в романтическое приключение. Маленький отряд отправился в путь в полдень, решив не брать с собой никакой еды, потому что, по словам проводников, до индейских деревень было всего несколько часов пути. Но к ночи они все еще плыли по неизведанным дебрям, а поворачивать назад было поздно. Оставалось только упорно идти вперед в столь непроглядной тьме, что, когда река превратилось в ручеек, приходилось обнажать кортики и на ощупь прорубать себе путь под нависающими лианами. Головы кружились от голода, проводников подозревали в измене, и гребцы спорили, не повесить ли их, но слишком «обессилели и пали духом» даже для такого усилия. Но вот в час ночи впереди мелькнул огонек и послышался собачий лай. Собрав последние силы, они с великим трудом добрались до цели.

Такова суть описания экспедиции за провиантом. Этот рассказ точно передает атмосферу открытия и приключения, тонко подчеркивая отвагу ее участников. В то же время эта история могла бы оставить у читателя впечатление, будто притоки Ориноко опасны и труднопроходимы и вовсе не годятся для будущей колонизации. И вот, повествуя о возвращении, Рэли выворачивает все впечатления наизнанку. Когда их лодчонки возвращались вниз по течению, обнаружилось, что ужасы предыдущей ночи были по большей части воображаемыми. Темные глухие заросли, пишет он, превратились в «самую прекрасную местность, какую наблюдали прежде мои глаза… мы видели луга двадцати миль длину с короткой зеленой травой, и на них росли рощицы деревьев, свободно, но словно посаженые искусным садовником; и пока мы гребли, олени сходили к берегу, будто привычные приходить на зов пастыря». В попытке сместить акценты рассказа Рэли рисковал хватить через край: эти приглаженные описания более напоминали Темзу или Хэмптон, нежели дикую «Оренокву» в далекой Гвиане.

По возвращении на галеру на той же стоянке произошла маленькая трагедия, глубоко поразившая Рэли. Среди моряков галеры был молодой негр, о котором Рэли порой упоминал, называя его «весьма достойным юношей». Этот юноша безрассудно решил искупаться в реке и, едва спрыгнув в воду, был схвачен крокодилом. На глазах окаменевших от ужаса спутников он был утащен под воду и погиб прежде, чем кто-либо успел прийти на помощь. Этот случай стал отрезвляющим напоминанием, что никто из них не знает настоящих опасностей страны. Сам Рэли был настолько потрясен, что спустя пятнадцать лет снова вернулся к этому случаю в своих записях.

Флотилия прошла совсем немного, когда капитан Гиффорд, ушедший на галере вперед в поисках стоянки, внезапно столкнулся с четырьмя каноэ, сплавлявшимися по течению ему навстречу.

Его неповоротливое судно двинулось на перехват незнакомцам. Удачным маневром он сумел заставить два больших каноэ причалить к берегу, где местные мгновенно выскочили и скрылись в лесу. Англичане были очень довольны, когда оказалось, что покинутые каноэ доверху нагружены лепешками из кассавы, и поздравляли друг друга со свалившейся с неба удачей. В это время подоспел Рэли, догадавшийся — верно, как выяснилось впоследствии, — что каноэ направлялись в испанскую колонию на Маргарите. Англичане обшарили прибрежные заросли, в надежде найти нечто, что поможет опознать таинственных беглецов, и обнаружили в кустах плетеную корзину. Вытащив свой трофей на открытое место, Рэли выяснил, что захватил полный переносной набор рудничного мастера: аккуратно разложенные селитру, сосуды с ртутью и прочие принадлежности, использовавшиеся для определения руд. Были там и образцы истертой в порошок породы. Очевидно, владелец изучал их незадолго до того, как спрятал корзину.

Это было важное открытие, кардинально изменившее взгляд Рэли на Гвиану. Он сам не гнушался алхимии и металлургии (ему предстояло еще вернуться к этим занятиям во время заключения в лондонском Тауэре) и потому без труда понял значение находки. Заслать лазутчиков так далеко вверх по реке и снабдить их столь сложным снаряжением могли только испанцы. Необходимо было поймать и допросить беглецов с каноэ. Рэли немедленно отрядил в погоню всех, без кого мог обойтись, посулив награду пятьсот фунтов тому, кто поймает испанского рудокопа. Но было слишком поздно — испанцы сбежали на маленьких каноэ. Англичане сумели изловить только перепуганных гребцов, прятавшихся в лесу. Те трепетали перед англичанами, каковые, как им рассказывали, были каннибалами и живьем ели попавших им в руки пленников. От этих пугливых индейцев Рэли узнал, что испанцев было трое: офицер, солдат и металлург — и что они поднимались по реке в поисках залежей золота. По словам индейцев, испанцам действительно удалось отыскать несколько пригодных для добычи мест и они возвращались назад с несколькими подходящими на вид образцами минералов для более тщательного изучения.

Информация о золотых жилах дала новый поворот мыслям Рэли. До тех пор он думал в основном о сельскохозяйственном значении региона и, возможно, о существовании таинственного королевства, которое искал де Беррио. Рэли не мог не заметить золотых украшений на нарядах касиков, но вряд ли придавал им значение, разве что подумывал вывезти в Европу и продать как редкостные индейские диковинки. Он, естественно, предполагал, что золото получено индейцами через торговлю с Золотой обителью или какими-то отдаленными племенами. Теперь же оказывалось, что испанцы рассчитывают отыскать золотые залежи у самой реки, и даже преуспели в своих поисках. Если их чаяния оправдаются, то колония в Гвиане окажется более прибыльной, чем просто гигантская тропическая ферма. Ее прииски могли бы соперничать с мексиканскими, и даже с перуанскими. Если повезет, Рэли со своей экспедицией сумеет обогнать испанцев, первым захватить прииски и принести золотоносную Гвиану в дар королеве Елизавете.

Конечно, он самым невероятным образом принимал желаемое за действительное. В отряде англичан никто ни в малейшей степени не представлял реальной ценности добытых испанцами образцов (удачно упущенных вместе с двумя малыми каноэ), а если те и были ценными, не знал, сумеют ли гребцы с каноэ провести англичан к месту их добычи. Воистину ирония ситуации заключалась в том, что Рэли — единственный, у кого хватало благоразумия устоять перед мифом об Эльдорадо, — пал жертвой искушения, подобно своим менее рассудительным предшественникам. Правда, разгоревшиеся в нем надежды покоились на более практическом основании, чем манящие слухи о Золотом человеке, и все же у Рэли не было никаких серьезных доказательств существования в Гвиане залежей золота.

Словно нарочно, чтобы еще больше воодушевить Рэли, события стали развиваться. В тот же день, когда захватили испанские каноэ, Фердинандо и старого тивитива отправили вниз по реке с письмами тринидадской эскадре. Без обоих Рэли мог обойтись, поскольку флотилия уже оставила позади знакомую им часть реки. В пользу обращения Рэли с индейцами говорит то, что и Фердинандо, и похищенный тивитива, оказавшись на свободе, добросовестно выполнили приказ и благополучно доставили депеши английского начальника на мыс Икакос, где с нетерпением дожидались известий морские суда. Новым лоцманом Рэли взял Мартина — старшего гребца с каноэ, покинутого испанцами, и, хотя индеец довольно смутно представлял, где испанцы нашли образцы руды, он бодро повел английскую экспедицию вперед. Само собой, подгонять гребцов уже не приходилось. Слухи о золотых россыпях достаточно их пришпорили, и они усердно налегали на весла, а когда галера снова налетела на мель, команда проворно забросила якорь на берег и стянула судно на глубину.

На пятнадцатый день после отплытия из Тринидада снова удалось ощутить вкус победы. По левую руку от себя гребцы различили очертания далекого горного хребта. На самом деле это была пустынная цепь скалистых гор Сьерра де Иматака, та громадная пятитысячефутовая горная преграда, что несколько лет назад остановила де Беррио. Но воспаленному воображению англичан далекие вершины представлялись долгожданными «горами Гвианы», ради которых они забрались в такую даль. За горами, думали они, на берегу священного озера должна лежать столица Эльдорадо. Гребцы еще усерднее взялись за дело, и, словно чтобы увенчать их упорство, подул, подгоняя флотилию, попутный ветер, так что Рэли записал в дневнике: «Дуновение северного ветра… позволило нам увидеть великую реку Оренокву». Экспедиция наконец выбралась из запутанной дельты и плыла по широкому главному руслу, разлившемуся, на изумление англичан, огромным потоком в четыре мили от берега до берега.

Следующие несколько дней на большой реке стали для них счастливым временем. Как только экспедиция вышла на большую воду, начали довольно часто попадаться индейцы, рыбачившие с долбленых каноэ. При виде белых они приходили в ужас и во весь дух гребли к берегу, словно спасая жизни. Однако любопытство скоро пересиливало страх, и, как правило, индейцы возвращались и робко предлагали обычные мирные дары. От них англичане получали лепешки из кассавы, множество дикорастущих плодов и корзины с яйцами пресноводных черепах, во множестве плодившихся на песчаных банках Ориноко. Чтобы разнообразить диету, моряки иногда ловили неводами рыбу с речных островов. И с радостью принимали местное пальмовое пиво, которое индейцы приносили к берегу в огромных глиняных горшках, вмещавших по десять-двенадцать галлонов. Пиво было хмельным, и моряки быстро полюбили терпкий напиток, круживший голову в душной тропической жаре. По словам Рэли, сами индейцы с Ориноко были «величайшие в мире гуляки и пьяницы». Одно из самых запомнившихся ему зрелищ — вакханалия, увиденная в одном из индейских поселков, когда двое величественного вида касиков, изящно покачиваясь в гамаках, поднимали бесконечные тосты друг за друга. Каждый тост требовал трех чаш пива, и женщины должны были подливать напиток, пока у их повелителей не потемнеет в глазах от выпивки. Неудивительно, что одним из самых ценных в торговле предметов оказались бутылки испанского вина, захваченные англичанами для собственного употребления.

Дружелюбие индейцев Ориноко было вполне искренним, и они с неподдельным гостеприимством приглашали Рэли и его людей в свои селения. Англичане, утомленные однообразием пути, с удовольствием принимали приглашения. Однако Рэли беспокоился, как бы моряки не натворили бед. Он под страхом неотложного наказания требовал от всех, высаживающихся на берег, чтобы те платили за пищу и добро, полученные от индейцев. Чтобы это требование не оказалось пустыми словами, он в конце каждого визита выспрашивал в деревне, не взяли ли его люди чего-нибудь без позволения. Если местные жители жаловались, жалобы разбирали на месте и либо заставляли виновных расплатиться, либо наказывали на глазах у индейцев.

Гораздо труднее было помешать английским морякам увиваться за индианками, потому что последние представляли великое искушение: грациозные пропорциональные тела, приятные черты лица и блестящая кожа, а длинные черные волосы они укладывали в сложные и весьма элегантные прически. Соблазн еще более увеличивала их обескураживающая привычка расхаживать среди гостей нагишом, с улыбками подавая угощение; видимо, они не сознавали, какое действие оказывают на воспламененных страстью зрителей. И все же, несмотря на соблазн, Рэли, вернувшись в Англию, мог похвастаться, что ни один из его людей пальцем не тронул индианку, хотя «мы видели многие их сотни, и многие были в нашей власти, и среди них многие были молоды и чрезвычайно миловидны».

Как ни печально, доброжелательная в отношении индейцев политика Рэли, достигнутая ценой железной дисциплины, не принесла желаемых результатов. Сэр Уолтер надеялся завоевать дружбу индейцев и затем закрепить ее формальным союзом против испанцев. Он преуспел в том смысле, что индейцы ни разу не напали и не задержали его экспедицию, но и полноценного сотрудничества не добился. На самом деле его «туземцы» были счастливыми простодушными людьми с примитивным общественным устройством. Они плохо представляли себе согласованные действия, а их касики были немногим более чем деревенскими старостами и мелкими вождями и не понимали, о чем толкует Рэли, когда он добивался формальных альянсов и договоров. Лишь очень немногие касики, в особенности те, кто пострадал от рук испанских первопроходцев, готовы были терпеливо выслушивать планы Рэли, в надежде, что англичане смогут в будущем защитить их деревни.

Главным среди таких касиков был импозантный старик по имени Топиавари. Он хвастался, что прожил сто десять лет, и произвел на Рэли немалое впечатление, бодро отшагав четырнадцать миль от своего селения, чтобы приветствовать англичан на берегу, после чего в тот же вечер пешком вернулся домой. Он привел с собой пеструю свиту из мужчин, женщин и детей, тащивших самые разнообразные дары белым: от ананасов и ломтей оленины до шумного птичника попугаев, попугайчиков и макао всех цветов и размеров. Самому Рэли в знак особого почета Топиавари преподнес «зверя, называемого испанцами армадильо, который у индейцев зовется кассакам, целиком покрытого маленькими пластинами, так что он несколько напоминает носорога». Рэли вставил ученое замечание, что хвост этого зверя, если его растереть в порошок и насыпать в ухо, якобы излечивает глухоту, и забыл на время о броненосце (позже он съел несчастного зверя, чтобы узнать, каков тот на вкус), пытаясь объяснить старому касику, зачем англичане явились в Гвиану и чего ищут.

Он повторил ту же речь, которую декламировал пораженным аборигенам по всей реке: «Восхваляя главным образом милость ее величества, ее справедливость и ее благоволение ко всем угнетенным народам, а также ее красоту и добродетели, насколько я мог их выразить, а они воспринять». Надо признать, что этот пересказ речи был записан, когда Рэли, вернувшись в Англию, снова пытался добиться благосклонности королевы, но нет оснований полагать, что он не следовал дипломатическому обычаю того времени в описании величия своего суверена, когда предлагал Топиавари и его роду союз. Топиавари, естественно, был весьма озадачен сим велеречивым панегириком. Когда Рэли попытался расспросить его о Гвиане («какого рода это государство, как управляется, какова его сила и политика, далеко ли оно простирается, и какие соседние нации ему дружественны и враждебны»), старый касик сумел ответить пить краткой историей племени, повествующей о миграции из глубины материка и народах, пришедших на смену. Впрочем, этого хватило: Рэли сумел отыскать в его рассказе намеки на давнюю сказку о беглецах-инках, явившихся «из тех дальних краев, где спит солнце», на горы Гвианы и Золотой город. Однако касик, естественно, не знал пути через горы к обители таинственных пришельцев. Он мог только посоветовать Рэли продолжать подниматься по реке, пока не достигнет устья Карони, крупного правобережного притока Ориноко. Тапиавари считал Карони ключом к Эльдорадо, потому что истоки ее лежали в горах Гвианы, и, следуя по ней, англичане могли добраться до Эльдорадо. Это было такое же туманное полуобещание, какими семьдесят лет морочили голову испанским конкистадорам.

И в этот момент своей великой авантюры Рэли поступил совершенно неожиданным образом. Как раз когда ему по всем правилам следовало бы ринуться в погоню за очередным миражом, он вдруг утратил интерес к поискам Гвианы и практически свернул проект. Это небывалое отступление было вызвано странным припадком апатии, полностью поглотившим то нетерпение, что гнало его вперед. Вместо того чтобы спешно плыть к устью Карони и затем подниматься по реке к горам и сказочной обители, Рэли потихоньку двинулся дальше, часто отвлекаясь. Кульминацией этих «боковых» поисков стал мимолетный визит на Карони, который можно сравнить разве что с беглым туристским осмотром.

Здесь, в устье Карони, перед указанной дорогой к Эльдорадо, любознательность Рэли иссякала. Карони стала «Ультима Туле» его исследований. Он не продолжил пути по главному руслу и не свернул вверх по притоку, чтобы добраться до гор. Его нерешительность сводила на нет успехи экспедиции, но ему было уже все рано. Единственным оправданием для него — к которому он впоследствии и прибегал перед разочарованными английскими спонсорами — были начинавшийся разлив Ориноко, который препятствовал продолжению пути, и тревога за судьбу кораблей, оставленных на мысе Икакос. Но эти оправдания необоснованны. У него было еще несколько дней, а то и недель, прежде чем разлив стал бы опасным или он мог высадить людей из лодок и посуху устремиться к горам. Что же до эскадры на Икакосе, для столь внезапной тревоги за ее судьбу не было никаких причин.

На самом деле единственной правдоподобной причиной внезапного прекращения гвианской экспедиции была причина личная: по-видимому, Рэли отказался от своих замыслов по простому капризу. Для него это было типично. Наделенный живым темпераментом, Рэли привык занимать свой ум, постоянно подбрасывая ему самые разнообразные задачи. А упорное, полное неудобств путешествие в южноамериканские дебри слишком уж затянулось. Вместо развлечения оно стало докукой, и Рэли, при всей важности экспедиции для его положения и карьеры в Англии, просто устал. Слабые места в его картине колониального рая проявлялись все отчетливее: неприятный климат, примитивные туземцы, ненадежные перспективы для поселения белых. Да и обязанности руководителя экспедиции требовали больших усилий, не давая возможности ярко проявить себя. К тому времени, когда Рэли встретился с Топиавари, он достаточно насмотрелся на страну, чтобы понимать: богатства Гвианы не дадутся в руки без долгих трудов, а у него не имелось ни средств, ни наклонностей для продолжительных усилий. И тогда, оправдывая свое разочарование и отыскивая повод прервать надоевшее путешествие, он мгновенно принял решение вернуться на Тринидад, пока условия не стали еще тяжелее. Так что Рэли, в некотором смысле, испытал то же разочарование в мифических богатствах Золотых Антил, которое притупило рвение первых испанских поселенцев в этих землях легендарного изобилия. И, подобно им же, он скоро позабыл собственный отрезвляющий опыт, а когда память о неудачах поблекла, вновь оживил миф. По иронии судьбы он сам себя соблазнил возвращением на Ориноко.

Глава 4. Прекрасная империя

Последним, что совершил Рэли, прежде чем повернуть вниз по реке, была короткая экскурсия к знаменитым каскадам Карони. Эта река-приток перед слиянием с Ориноко водопадами срывается вниз по ступенчатым обрывам. Падая со скал в грохочущем облаке брызг, она представляет величественное зрелище. Англичане увидели, по описанию Рэли, «десять или двенадцать водопадов… каждый высотой с церковную башню, падающих с такой яростью, что брызги воды производили вид как бы сильнейшего ливня, а иной раз мы принимали их за дым, поднимающийся от великого города». Однако, признавался он, лишь уговоры спутников заставили его решиться на пеший переход от главного русла, чтобы полюбоваться на это зрелище.

Моряки и некоторые джентльмены-авантюристы, в противовес ему, не склонны были так скоро расставаться с надеждами на золото. Выходы руд у водопадов Карони внушили этим оптимистам мысль, что они наконец добрались до мест, где испанцы собрали свои образцы золотоносной породы. Голыми руками и кинжалами англичане жадно откалывали каждый камушек, который на вид мог содержать следы золота, и победоносно несли свои трофеи к лодкам. Рэли, разумеется, разбил их надежды. Он готов был поверить, что настоящие жилы золотоносной породы скрываются в нескольких футах под землей, но его речной флот не прихватил с собой «шанцевого инструмента, буров, кувалд и железных клиньев», необходимых для раскопок madre del oro, или «матери золота», как выражался Рэли. Он предупреждал своих людей, что они даром тратят время, выскребая валяющийся на поверхности мусор. Но моряки не слушали его, и он едко заметил, что, «не имея опыта и знаний, они хватали все, что блестит, и нельзя было их убедить, что это дешевый блеск».

Тогда Рэли дал сигнал к возвращению с Карони и, вернувшись к селению Топиавари, последний раз побеседовал с хитрым старым вождем. Топиавари искусно воспользовался случаем, предложив англичанину в подтверждение предполагаемого англо-индейского альянса оставить гарнизон в пятьдесят солдат для защиты племени от испанцев. К большому смущению Рэли, множество безрассудных джентльменов-авантюристов немедленно вызвались остаться, и ему пришлось сдерживать их энтузиазм. Он решительно заявил, что не может пожертвовать ни людьми, ни оружием и порохом, которые требовались для исполнения этого плана. В качестве довольно жалкой замены он предложил взять сына Топиавари с собой в Англию и выучить его на переводчика для будущих переговоров между англичанами и индейскими племенами[3]. В конце концов Рэли все же позволил двум англичанам остаться в Гвиане. Это были Фрэнсис Спарри и Хью Гудвин: должно быть, они обладали незаурядной отвагой и уверенностью в себе, если согласились, чтобы их оставили — бросили будет ближе к истине — почти в трехстах милях от устья Ориноко дожидаться возвращения Рэли в неком неизвестном будущем. Оба добровольца сознавали, сколь велик риск. Они оставались целиком на милость индейцев; испанцы наверняка попытались бы захватить их как шпионов, а в плену их ожидали бы пытки, тюрьма и, возможно, казнь. К тому же им пришлось бы жить на индейской пище, отказаться от всех преимуществ европейского образа жизни и одежды, переболеть самыми разными болезнями тропиков и притом без твердой уверенности, что Рэли когда-нибудь сумеет за ними вернуться. И готовность встретить лицом к лицу эти грозные опасности служит примечательным примером пресловутого духа авантюризма елизаветинской эпохи.

Хью Гудвин был почти мальчик. Ему поручили жить среди индейцев, изучая их язык и обычаи, и он, в сущности, оставался заложником за сына Топиавари. Между тем Фрэнсису Спарри была доверена более важная роль: он должен был узнать, есть ли хоть какая-то истина в рассказах о том, что город Золотого человека лежит по ту сторону гор. На одного человека, пожалуй, взвалили слишком большую ношу, но Спарри сочли вполне пригодным для исполнения столь безумной миссии. Он был взят в экспедицию на роль слуги и клерка, и выбрали его для этого поручения именно за умение читать и писать. Предполагалось, что если индейцы станут проводниками, он сумеет пройти сквозь джунгли к горам, остановившим де Беррио, и, возможно, найдет дорогу к Золотому городу, если таковой существует. Вступив в этот город, Спарри должен был потихоньку высмотреть все, что можно, сделать зарисовки расположения и укреплений и приготовить для Рэли полное разведывательное досье. Затем ему полагалось, выбравшись из города, вернуться на Ориноко. Если бы Рэли к тому времени не возвратился, Спарри предстояло самому пробираться к побережью. Постаравшись не попасть в руки испанцев, он должен был привлечь внимание первого проходящего английского корабля и вернуться в Англию.

План был совершенно абсурдным. Даже если бы Спарри удалось найти дорогу к городу Эль Дорадо, в нем бы сразу распознали чужака и шпиона. Он не говорил ни на одном из индейских диалектов, так что ему было бы чрезвычайно трудно сговориться с проводниками. В том почти невероятном случае, если бы он вернулся с гор Гвианы, открыв тайну, для него оказалось бы практически невозможным связаться с английским кораблем прежде, чем испанцы спохватились бы и поймали его. В самом деле, при таких обстоятельствах Спарри мог считать великой удачей, если бы ему довелось снова увидеть Англию, и неудивительно, что возвращение его оказалось совсем не таким, на какое он надеялся. Вскоре после того, как Рэли покинул Ориноко, испанские колонисты на Маргарите прослышали о двух англичанах, поселившихся с индейцами, и немедленно отправили отряд для поимки чужаков. Бедняга Спарри, наугад блуждавший по джунглям в поисках мифического Эльдорадо, попался отряду переодетых индейцами испанцев и был увезен в Маргариту. Здесь его подробно допросили, после чего кораблем отправили в испанскую тюрьму. Пробыв шесть лет в заключении, он наконец сумел передать весточку о своей беде, и английские власти решили выторговать ему свободу. Однако он, естественно, ничего не смог рассказать о таинственном городе Эль Дорадо, так что в конце концов опубликовать краткий отчет о перипетиях его безнадежных поисков Золотого человека предоставили преподобному Сэмюелу Парчесу, издававшему сборники рассказов о путешествиях.

Юному Хью Гудвину повезло несколько больше. Мальчик отлично поладил с индейцами и вскоре завоевал у них такую популярность, что, когда испанцы явились его искать, для них состряпали историю, будто англичанина убил и съел ягуар. Как видно, испанцы поверили, поскольку прекратили поиски, и Гудвин мог отныне спокойно жить среди своих защитников. Со временем юноша настолько адаптировался к местной жизни, что, когда его наконец, спустя двадцать два года, отыскал Рэли, Гудвин, подобно Хуану Мартинесу, почти забыл родной язык и оказался скорее диковинкой, чем полезным приобретением.

Когда английская экспедиция повернула домой, течение Ориноко помогало гребцам. И хорошо, что так, потому что уровень воды опасно поднимался, на несколько футов в день, и трудно было выбрать безопасный путь на могучем разливе. К тому же половодье несло большие груды плавника, с цельными стволами, которые походили на тараны. Водовороты и перекрестные течения требовали для управления лодками большого искусства. Угроза разбить днище о каменистые берега или столкнуться с крутящимися и подскакивающими на волнах бревнами была вполне реальной. Править лодками было тем труднее, что из-за сильного перегруза они стали неустойчивыми, да еще полили проливные тропические ливни. Два-три раза в день с неба со всей яростью тропической грозы обрушивались потоки воды, и струи, словно выброшенные гигантским брандспойтом, закрывали горизонт. За несколько секунд люди и припасы промокали до нитки, а лодки заливало так, что вода поднималась выше колен. Когда ливень кончался, становилось немногим лучше, потому что влага висела в воздухе, промокшая одежда липла к телу, а дождевая вода, смешиваясь с потом, капала на уключины.

«На возвратном пути ярость Ореноквы стала грозить нам что ни день, — писал Рэли, — потому что не проходило и полдня, чтобы река не начала устрашающе бушевать и разливаться, и дождь падал ужасными потоками, и премного было шквалов, и оттого люди наши стали плакать, что им не во что переодеться, потому что негде было держать одежду, как на своей спине, а там она промокала часто до десяти раз в день».

Все более неуютными становились и береговые стоянки. Экспедиция поневоле должна была временами причаливать к берегу, чтобы пополнить запасы продовольствия у индейцев, и эти задержки сказывались на продвижении. Зато они дали Рэли возможность посетить еще нескольких касиков и изложить им замыслы по изгнанию испанцев, но ему пришлось сократить время визитов, потому что поднимающаяся река не позволяла спокойно оставлять лодки на одном месте более чем на несколько часов. В самом деле, Ориноко разливалась с невиданной силой. В дождливое время года вода поднималась на девяносто футов над нижней отметкой, причем этот подъем происходил невероятно резко, благодаря ежедневным пополнениям ливнями. Люди Рэли быстро запомнили, что неприметный ручеек, который они днем перешли по щиколотку, может к вечеру разбухнуть до бурного потока, который на обратном пути приходится преодолевать по плечи в воде, подняв мушкеты над головой. Такие испытания расшатывали нервы, в особенности самому Рэли. Он терпеть не мог трудностей, особенно когда не видел в них проку. Он все менее и менее охотно высаживался на берег, предпочитая оставаться с флотилией, и все чаще перепоручал командование сухопутными вылазками своим лейтенантам. Он впал в равнодушие, хотя, надо сказать, тому были свои оправдания. После одного долгого и особенно утомительного перехода к индейской деревне, где его должен был ждать для беседы касик, Рэли застал весь конклав индейских вельмож «пьяными как сапожники, и кувшины переходили от одного к другому без остановки». Он в ярости вернулся к лодкам, а его энтузиазм относительно гвианского предприятия еще поубавился.

Неприязнь сэра Уолтера к долгим пешим переходам — он с обезоруживающей откровенностью называл себя «очень плохим ходоком» — имела весьма важные последствия. Один из индейских вождей по имени Путийма послал гонца, чтобы перехватить экспедицию на обратном пути, и предложил показать англичанам гору неподалеку от его поселка, на которой, по его словам, «камни были цвета золота». Предложение было слишком заманчивым, чтобы отмахнуться, и Рэли вместе с большей частью джентльменов-авантюристов и моряков сошел на берег, чтобы последовать за проводником, который увел их далеко от реки. Путь, как обычно, оказался далеко не приятным. Стояла сильная жара, пот лил ручьями, к тому же несколько ручейков пришлось переходить вброд. К полудню все выбились из сил и добрались до заводи, населенной, что любопытно отметить, множеством ламантинов, или «морских коров». Здесь Рэли приказал сделать привал, чтобы люди могли отдохнуть и просушить одежду над огнем. Терпение его было на исходе, и, узнав от проводника, что до «горы золота» еще половина дневного перехода и несколько бродов, он решил дальше не ходить. Повернув назад вместе с большей частью спутников, он приказал своему заместителю, капитану Кеймису, продолжить путь с летучим отрядом из шести мушкетеров и выяснить «истинную сущность» золотых копей Путиймы. Исполнив это, Кеймис должен был срезать путь к Ориноко и форсированным маршем выйти на берег, где его подберут проплывающие лодки Рэли.

План был разумный, и Кеймис (о котором мы еще услышим) выполнил свою часть вполне добросовестно, не считая одного решающего промаха. Он не стал лично проверять подлинность золотых копей Путиймы, а ограничился тем, что вышел к индейскому поселку, откуда видна была так называемая Золотая гора. Затем, из опасения, как бы его отряд не бросили, если он опоздает к назначенному месту встречи, Кеймис принял на веру рассказ вождя, что камни на горе на вид кажутся золотыми, и поспешил на рандеву с командиром. Воссоединившись с флотилией, Кеймис сказал Рэли, что, по его мнению, рядом с деревней Путиймы могут быть залежи золота, и по глупости промолчал о том, что мнение это основано на слухах, а не на свидетельстве из первых рук. Случилось так, что Рэли как раз заметил многообещающие выходы породы в этой местности и потому склонен был поверить докладу Кеймиса. Этот необоснованный вывод впоследствии привел к катастрофическим последствиям.

Однако в данный момент некогда было уделять много внимания воодушевляющим известиям Кеймиса о золоте на горе. Галера с половиной состава экспедиции на борту уже ушла к морю, а Рэли не хотел распылять силы перед угрозой встретиться в устье дельты с засадой испанцев. Он решил, что описанные копи Путиймы вместе с золотом, возможно залегающим под землей на реке Карони, подождут, пока он вернется в Гвиану с большими силами и лучшим снаряжением. Сейчас же ему надо было сохранить людей. И потому экспедиция — минус негр, съеденный крокодилом, Фрэнсис Спарри и Хью Гудвин — со всей возможной скоростью направились к Тринидаду и мысу Икакос. Здесь, к общему глубочайшему облегчению, они нашли свои драгоценные морские суда в целости и сохранности, как и команду, умирающую от скуки после месяца с лишним полного безделья. Испанские колонисты не беспокоили английскую эскадру, разве что присылали временами каноэ на разведку.

Без происшествий погрузившись на корабли, Рэли сразу повел свой флот вдоль венесуэльского побережья — с намерением продемонстрировать силу испанским колониям и в надежде возместить часть расходов на гвианское предприятие, пограбив каботажный торговый флот. Но ему по-прежнему не везло. Испанские суда благоразумно укрылись в безопасных гаванях, а три неудачных попытки штурма портов в Кумане, Санта-Марии и Рио-де-ла-Ача были просто недостойны человека, столько толковавшего о слабости испанских крепостей на Антилах. Единственным достойным результатом этой вялой кампании было возвращение свободы губернатору де Беррио. Как видно, Рэли привязался к старику, потому что позже отзывался о нем как о «джентльмене хорошего происхождения… весьма доблестном и щедром, решительном и великодушном». Впрочем, высокое мнение о престарелом конкистадоре не помешало англичанину попытаться получить за него выкуп у испанских колонистов. Когда из этого ничего не вышло, Рэли пришлось высадить де Беррио на берег бесплатно[4]. Затем английская эскадра повернула на север, уходя из вод Карибского моря, где ей постоянно угрожало столкновение с военным флотом испанцев, и взяла курс на побережье Северной Америки, возможно, с намерением разыскать «потерянную колонию». Но из-за встречных ветров от этого намерения вскоре отказались в пользу решения кратчайшей дорогой вернуться в Англию, куда корабли и прибыли в августе 1595 года.

Гвианская экспедиция Рэли продолжалась семь месяцев. За это время он довел маленький английский флот до Испанских Антил и без помех проник на триста миль вверх по Ориноко. Так далеко не доходил еще никто из англичан. К тому же он продемонстрировал презрение к испанским колониальным властям. Но тем и ограничивались его достижения. Попытка отыскать обитель Золотого человека и открыть для Глорианы богатую новую колонию принесла всего-навсего горстку индейских побрякушек, несколько кип табака, награбленных в Сан-Хосе, небольшое количество сомнительного вида золотоносной породы да несколько новых слухов о Золотом человеке и его местонахождении.

Если Рэли ожидал, что в Англии его встретят как героя, или что его экспедиция вызовет восторг публики, он жестоко обманулся. Отклик на его возвращение оказался довольно прохладным, кратковременным и весьма разочаровывающим. Те, кто оказывал ему поддержку — в особенности сэр Роберт Сесил, первый министр королевы, вложивший в предприятие немалые деньги, — откровенно негодовали, что плавание не принесло никакой прибыли. Наслушавшись посулов Рэли, спонсоры предвкушали, что их вложения быстро окупятся, и, естественно, разобиделись, когда он вернулся с пустыми руками. Впрочем, их недовольство было пустяком в сравнении со злорадством врагов Рэли. Узнав, что наделавшая столько шуму экспедиция вернулась с одними туманными обещаниями и новым мешком баек, хулители и соперники Рэли дружно обрушились на него с обвинениями. Они осыпали насмешками своих друзей, потративших деньги на безумную затею, и мечтали повесить всю экспедицию, на манер альбатроса, на шею ее начальника. Все гвианское предприятие, уверяли они, не более как гигантский розыгрыш. Рэли вовсе и не плавал в Южную Америку, а преспокойно отсиделся в затонах и укромных местечках Корнуолла и Девона. Другой столь же неправдоподобный поклеп заключался в том, что якобы Рэли намеревался сдать свою эскадру испанцам, но те отказались иметь с ним дело. Более правдоподобной, а потому более вредоносной казалась версия, будто так называемое гвианское золото, доставленное им на анализ пробирщикам, привезено вовсе не с Ориноко, а подобрано на западном побережье Африки, куда при возвращении с Ориноко тайно завернули его корабли. В довершение всех несчастий Рэли разошелся слух, что, откуда бы ни взялось «золото», оно ничего не стоит, потому что лондонские пробирщики не нашли в нем ни следа настоящего золота. Эта последняя сплетня, возможно, относилась к образцам «обманки», привезенной членами экспедиции тайком, вопреки советам Рэли, с каронских водопадов. Но дело было сделано. Враги Рэли не желали замечать разницу и обстреливали свою мишень всеми сплетнями, какие оказывались под рукой.

Измученный нападками Рэли немедленно дал отпор, причем обратился к оружию, которым владел лучше всего: он взялся за перо. Блестящим ответом клеветникам стала публикация его личного отчета о гвианской экспедиции, который наглядно доказывал, что предприятие было обдуманным, хорошо спланированным и многое обещало в будущем. Книга, ставшая известной под названием «Открытие», оказалась одним из самых блестящих образцов классических описаний путешествий и внесла большой вклад в литературу о Золотых Антилах.

По обычаю того времени полное название книги давало всеобъемлющее представление о ее содержании. Оно гласило: «Открытие большой, богатой и прекрасной империи Гвиана, с описанием великого золотого города Маноа (каковой испанцы зовут Эльдорадо) и провинций Эмерия, Арромания, Амапая и прочих стран с прилегающими реками… исполненное в 1595 году сэром У. Рэли, капитаном гвардии ее величества, лордом-хранителем Станнери и ее величества наместником в графстве Корнуолл». Открывалась книга обширным посвящением лорду-адмиралу Чарльзу Говарду (предоставившему для экспедиции «Лайон велп») и сэру Роберту Сесилу — людям, которые своим влиянием при дворе могли бы заставить критиков умолкнуть.

Тактически расположив на титульном листе столь мощные передовые пикеты, Рэли далее дал прямой отпор направленным против него обвинениям. Он бросил вызов клеветникам, предлагая доказать их предположения, и презрительно отмел последние как зловредные выдумки людей, желающих навредить ему любой ценой. Можно ли поверить, саркастически спрашивал он, чтобы он, Уолтер Рэли, человек, издавна привыкший к спокойной и легкой жизни, предпринял «долгое странствие, полное трудностей и опасностей, подвергал себя болезням, голоду, иссушающей жажде и непогоде, заботам и трудам подобного предприятия» ради неудачного розыгрыша? Его экспедиция действительно побывала в Гвиане, что доказывает подробное знание страны. Что же до слухов, будто золотоносная порода оказалась пустышкой, он напоминал читателю, что его спутники набрали образцов дешевого марказита, принимая колчедан за настоящую madre del ого. Он предупреждал своих людей против подобной глупости. Ясно, что нельзя возлагать на него ответственность за этих глупцов. С другой стороны, если читатель пожелает узнать истинную ценность образцов, официально доставленных из Гвианы, то может обратиться либо к мастеру Вествуду, знатоку руды, проживающему на Вуд-стрит, либо к мастеру Диммоку, пробирщику с Голдсмите-холл, или даже к самому мастеру Палмеру, контролеру Монетного двора. Эти металлурги — лица с безупречной репутацией и большим опытом, и все они, исследовав образцы, объявили их содержащими золото в превосходном коммерческом количестве.

К счастью, «Открытие» Рэли было не просто снарядом, нацеленным в хулителей. Оно было столь же многогранно, как и его автор. Это был имперский трактат, мольба о личном признании, географический справочник и просто увлекательное чтение. К сожалению, книгу слегка подпортили избыточное тщеславие, заметные преувеличения, а порой и прямая ложь. «Открытие» стало не только отменным и весьма увлекательным отчетом о гвианской экспедиции, но и давало любопытное представление о личности автора.

Он, без сомнения, обладал литературным талантом. Хотя книгу пришлось проталкивать в печать (а возможно, и самому оплачивать издание), написана она великолепно. Переплетая нити сюжета с отступлениями к таким темам, как создание империи, история испанских колоний и туземная культура, Рэли создал на основе довольно скудного и сырого материала законченную книгу солидного объема. Литературный дар виден на каждой странице. Читателя увлекают красочными описаниями, блестящим стилем и внезапными поворотами сюжета, и, хотя с первого взгляда все представляется случайными блужданиями мыслей автора, при ближайшем рассмотрении виден тщательно продуманный план. С первого слова посвящения до заключительной фразы послесловия Рэли настойчиво преследует те же цели, которые подвигли его на плавание к Золотым Антилам. «Открытие» должно было завоевать автору общественное признание, вернуть благосклонность королевы и положить начало колониальному будущему его страны. Рэли снова и снова вбивает в голову читателя те же мысли и, к счастью для его замыслов, оказывается куда лучшим писателем, нежели первооткрывателем.

На примере описания яда кураре, применяемого индейцами, видно, как умело он использует материал. Рэли понимал, что эта тема — диковинка именно того сорта, который оживляет повествование и захватывает внимание читателя. А потому он беззастенчиво прерывает гладкое течение отчета о движении экспедиции вверх по реке, чтобы добавить немного перца. Особенно подробно он описывает действие яда: «Выстрел (отравленной стрелой) причиняет самые нестерпимые мучения на свете и вызывает самую уродливую и плачевную смерть, иногда в припадке бешенства, иногда кишки вырываются у них из брюха, причем становятся черными, как чернила, и столь отвратительными, что никто не может заставить себя лечить их или ухаживать за ними». По словам Рэли, испанцы не сумели обнаружить противоядие для этого яда, хотя пытали местных лекарей, чтобы заставить их открыть тайну[5]. Сам де Беррио, при всей его въедливости, как ни старался, не сумел выудить секрет, потому что индейцы-лекари надежно охраняли свою тайну и передавали ее только от отца к сыну. «И все же, — похвалялся Рэли, — они научили меня наилучшему способу исцелять от этого, как и от всех других ядов… Общее правило для всех, кто в будущем отправится в страны, где индейцы пользуются отравленными стрелами, таково, что следует воздерживаться от питья, потому что даже небольшое количество напитка, принятого внутрь, вызывает колдовскую жажду; если выпить, пока рана не перевязана или вскоре после того, нет спасения от скорой смерти». Надо отдать должное Рэли — по меркам XVI столетия он предлагал на удивление точное описание отравления кураре и наилучшее из доступных средств лечения.

Однако Рэли на страницах «Открытия» бахвалится так часто, что этот порок неизбежно бросается в глаза. По какой-то слабости характера он умудрился почти на каждую страницу привнести тон превосходства. Он явно презирал всех, кто ниже его, а согласно представлениям сэра Уолтера, низшими оказываются практически все, с кем он встречался в пути. Так, де Беррио хорошо воспитан, но глуповат; английские лейтенанты служат ревностно, но неумело; а рядовые члены экспедиции — отъявленные трусы, которые сразу повернули бы назад, не воодушевляй их пример предводителя. Нигде этот дух превосходства не сказывается так явно, как в случаях, когда Рэли напускает на себя притворную скромность. В посвящении он заявляет, что его произведение не отличается «ни отточенной фразой, ни формой, ни изысканностью», между тем как каждый абзац «Открытия» — несомненное произведение искуснейшего мастера изящной литературы. Еще более нелепы его претензии на то, что он со своими «слабыми силами» сумел проникнуть по Ориноко дальше, чем старик де Беррио, потративший более восьмисот тысяч дукатов на поиски Золотого человека. На деле же «слабые силы» Рэли были лучше снаряжены и более многочисленны, чем самый сильный отряд, какой удавалось собрать де Беррио. Более того, англичане постоянно шли по стопам прежних исследователей.

По правде сказать, Рэли поступил бы благоразумнее, если бы уклонился от всякого сравнения с испанскими первопроходцами. По меркам конкистадоров гвианская экспедиция была не более чем легкой прогулкой, и Рэли сдался и отступил на той стадии охоты за Эль Дорадо, когда большинство испанцев рвалось бы вперед. Англичанам не пришлось испытать настоящего голода; им ни разу не угрожала серьезная опасность от индейцев и стихий; и самое позорное — они даже не добрались до неисследованных территорий. «Открытие» вовсе не было открытием: каждый дюйм Ориноко, каждое встретившееся Рэли индейское племя были уже известны испанцам. Испанские колонисты видели в Ориноко открытую дорогу, уводившую исследователей в глубь страны и доставлявшую полные каноэ с продовольствием для поселенцев. Рэли с сотней вооруженных до зубов англичан повстречался только с крошечным отрядом из трех испанцев, возвращавшихся вниз по реке с немногочисленными местными гребцами. Претензии англичанина на «открытие» Гвианы были полной чушью. И хотя Рэли хвастался, будто поднялся по меньшей мере на 400 миль по Ориноко, крайняя точка его пути на самом деле лежала всего в 125 милях от моря по прямой и менее чем в трехстах милях по избранному им извилистому руслу.

Как ни странно, при его склонности растягивать расстояния согласно собственной надобности, Рэли в действительности был весьма способным географом. Несмотря на отсутствие комфорта и усилия, которые постоянно требовались от руководителя экспедиции, он выполнил огромную работу, дав обещанное сводное описание мест, где побывал. Были и неизбежные ошибки: например, он серьезно преувеличил величину Ориноко, которая, по его описаниям, оказывается больше Амазонки — реки, которую он сам не видел и которая на самом деле в несколько раз длиннее. Но в целом его книга — честная попытка полного описания топографии, водных систем, климата и населения земель Тринидада и Ориноко. «Открытие», безусловно, превосходит все прежние описания этого района, с которыми мог сверяться Рэли перед отплытием из Англии. Что касается его карты Гвианы, никакие трудности не помешали Рэли исполнить добровольно взятую на себя обязанность свести воедино подготовленные для нее заметки и наброски. Выход из печати этой карты, появившейся почти одновременно с первым изданием «Открытия», стал заметным вкладом в географическую науку. Начерченная так, что юг располагается внизу листа, эта карта изображала обширную часть района, который позже стали называть Карибами, — большую часть Южной Америки между устьем Амазонки и Панамским перешейком. Особое внимание уделяется Тринидаду, руслу Ориноко, его огромной дельте, испанским поселениям на побережье и индейским поселкам в глубине страны. Единственная серьезная неточность на этой карте была очевидна: за четкой линией «гор Гвианы» маячили дразнящие очертания большого озера, которому бахрома притоков придавала сходство с громадным осьминогом, неведомо как пробравшимся на страницу. Несколько поколений исследователей считали, что здесь находится сказочное «озеро Гвианы» — родина Эль Дорадо. Благодаря тому, что во всем прочем карта Рэли была точна и пригодна к использованию, картографы принимали на веру существование озера, наравне с другими отмеченными им подробностями. В результате воображаемое озеро Рэли 150 лет попадало в солидные атласы и порой изображалось в таком масштабе, что оказывалось больше Каспийского моря.

Однако географические открытия Рэли с меньшей доверчивостью принимались иными читателями его книги. Находились критики, которые не жалели усилий, выискивая в «Открытии» недостатки и промахи; и в необыкновенной истории о загадочных «эвиапанома» они обнаружили дубинку, удары которой и обрушились на несчастного автора.

Эвиапанома, писал Рэли, это удивительное племя вооруженных палицами гигантов, живущее в отдаленных землях Гвианы. Сам он никого из них не видел, но индейцы Ориноко серьезно заверяли его, что такое племя действительно существует и будто бы даже захватили одного эвиапанома в плен. По описанию индейцев, гиганты эти просто чудовищны: у них не было голов, глаза, нос и рот располагались посреди груди, а на плечах сзади рос длинный пук волос.

Рэли следовало бы узнать в этой невероятной истории одну из старейших баек путешественников. Ее корни уходили на тысячу лет в глубь времен, а в Средние века те же безголовые гиганты появились в «Путешествии» присяжного архилжеца сэра Джона Мандевилля. К шестнадцатому же веку сказке о людях, у которых «глаза ниже плеч», уже мало кто верил. Тем удивительнее, что Рэли решился стряхнуть пыль с этого дряхлого мифа и выставить его напоказ как истину, присовокупив еще, что поскольку многое в невероятных рассказах Мандевилля оказалось основанным на фактах, то нет причин отрицать, что в глубине гвианских джунглей может обитать племя безголовых людей. Циник мог бы предположить, что Рэли воскресил жутких эвиапанома, понимая, что чем неправдоподобнее история, тем больше она порадует доверчивого читателя и привлечет внимание к книге. И действительно, история стала одним из самых популярных отрывков в «Открытии», и ей же порой больше всего доставалось насмешек. Позднейшие издания украшали причудливые изображения ужасных эвиапанома с огромными палицами в руках и страшными оскалами на груди. Однако, по большому счету, рассказ о безголовых людях принес больше вреда, чем пользы, подорвав доверие ко всей книге. Читатели Рэли могли бы обратить серьезное внимание на предупреждение, что в некоторых гвианских реках вода смертельно ядовита и пить ее можно только в полдень, или что в Гвиане попадаются горы из сплошного хрусталя, или что по берегам Ориноко стоят скалы из синего адамантина, но рядом с пресловутыми безголовыми людьми и в другие истории верилось меньше.

С подобным же, хотя и несколько меньшим недоверием встретили рассказ о живущем на границах Гвианы племени индианок. Здесь опять же повторялась старая легенда из седой древности, хотя Рэли в этом случае обезопасил себя предупреждением, что он лишь слыхал об амазонках от индейцев, сам же их не видел. Вполне возможно, что индейцы пытались как могли рассказать Рэли о каком-то сохранившем матриархат племени, жившем в джунглях, он же, разумеется, не устоял перед искушением пересказать эту историю на свой манер. Согласно «Открытию», амазонки каждый год в апреле устраивают великую оргию для продолжения племени. На нее приглашаются мужчины из соседних племен. Самых мужественных гостей избирает в любовники амазонская царица, а рядовым членам племени достаются менее внушительные самцы. Затем целый месяц они «пируют, пляшут и пьют без меры, когда же пройдет месяц, они (мужчины) отправляются восвояси». Результат этих празднеств очень важен для амазонок, потому что «если они понесут и родят сына, то возвращают его отцу, если же дочь, то воспитывают ее и лелеют, и те, у кого родилась дочь, посылают зачавшему ее дар, ибо желают умножить свой пол и род». В более осмотрительном примечании Рэли предостерегал, что, если мужчина забредет в царство амазонок без приглашения, его поначалу используют для продолжения рода, «но под конец непременно… предадут смерти, потому что они (амазонки), как говорят, весьма жестоки и кровожадны». Иллюстрируя эту мысль, издатели «Открытия» с удовольствием вставили картинку, где амазонские женщины расстреливают из луков нарушителей границы, которых изловили и подвесили за ноги на ветви дерева.

Эта несколько пряная история о любовных пирах была изложена с необыкновенной откровенностью, ведь Рэли рассчитывал предложить ее вниманию королевы и произвести на нее впечатление, а ни для кого не было секретом желчное отношение Елизаветы ко всему, связанному с сексом. По всему «Открытию» разбросаны льстивые упоминания о «королеве-девственнице», ее чистоте и ослепительном очаровании и тому подобных достоинствах. В одном месте Рэли даже рассказывает с полной серьезностью забавную историю об индейцах, которым так полюбилось изображение королевы, что он вынужден был раздать блестящие двадцатишиллинговые монетки, на которых был отчеканен ее портрет.

Несмотря на все промахи, преувеличения и «изюминки», «Открытие» вполне заслужило выпавший ему успех. За первым изданием, подготовленным в спешке и изобиловавшим опечатками, в том же году последовало второе. Три года спустя появился сокращенный перевод на латынь. Он вышел на континенте, где сухость ученого языка щедро скрашивалась несколькими нескромными иллюстрациями. Ведущие издатели литературы о путешествиях того времени, Хаклюйт и де Бри, оба включили «Открытие» в свои собрания. В Германии на книгу был такой спрос, что не менее трех изданий вышло в 1602 году, а голландское издание перепечатывалось пять раз.

Все же, несмотря на эти успехи, Рэли понимал, что его «Открытие» не достигло главной цели: не убедило финансистов и Тайный совет Англии собрать большой флот для колонизации, о чем он умолял. Хуже того, сама королева не проявила ни проблеска интереса. В том, что значило больше всего, «Открытие» перешагнуло тонкую грань, отделяющую трезвый доклад о колониальном потенциале Гвианы от безудержного восхваления Золотых Антил. «Открытие», по самому характеру автора, более подходило для романтизации Ориноко, нежели для ее колонизации. Уильям Шекспир, возможно, почерпнул на его страницах воспоминание Отелло об «антропофагах и людях с головами ниже плеч», а его чудовище Калибан, возможно, шутливая аллюзия рэлиевского индейца-«каннибала». Однако в глазах политиков Гвиана осталась полумифической страной, где, согласно «Открытию», земля «зеленеет травами, пески столь плотны, что пешком и на лошади ступать по ним можно без труда, олени выходят на каждую тропу, птицы на каждом дереве вечерами выпевают тысячи различных напевов, цапли и журавли, белые, багряные и розовые, стоят по берегам рек, воздух же освежает ласковый восточный ветер, а каждый камень, за каким мы нагибались, обещал своим цветом золото или серебро». Перо Рэли слишком успешно творило легенду и сулило исполнение желаний. Он был странствующим сказителем, побывавшим в земном раю и вернувшимся воспевать его сокровища и радости. Его сказка о Золотых Антилах бесспорно очаровала тех, кто путешествует, не покидая кресла, кто читал его «Открытие» у камина и не ведал, сколько в нем ошибок, но те, кто творил политику Англии, только улыбались «диким выдумкам» и подсчитывали устрашающие расходы на проект колонизации, который пытался всучить Рэли. Учитывая их скепсис, представляется особенно удивительным, как Рэли, осведомленный о мрачной действительности страны, мог еще раз рискнуть жизнью, вернувшись к трудностям и разочарованиям экспедиции на Ориноко.

Глава 5. Снова Рэлиана

Второе и последнее путешествие Рэли на Золотые Антилы было столь омрачено недобрыми предзнаменованиями, что в нем видится нечто жуткое, почти самоубийственное. Главное действующее лицо драмы двигалось, словно марионетка, и как подобает герою истиной трагедии, шло по предопределенному пути, никак, по-видимому, не связанному с происходящими вокруг событиями. По опыту зная, с какими препятствиями ему придется столкнуться и какое феноменальное везение потребуется, чтобы добиться успеха, Рэли проявил тем не менее совершенную безучастность. Когда стало ясно, насколько неудачно все складывается для его предприятия, он не сделал попытки изменить планы или хоть как-то увеличить шансы на победу. Он слепо шел вперед, а вернувшись наконец домой и оставшись без друзей, как будто с облегчением встретил одиночество поражения, давшее ему возможность спокойно подыскивать оправдания для провала в деле, с самого начала представлявшемся почти безнадежным.

Шестнадцать полных событиями лет отделили первое карибское плавание Рэли от второго, и многое изменилось за это время. Сам Рэли сильно постарел, не только телом, но и душой. В шестьдесят четыре года он называл себя «человеком старым и удрученным горестями, которого скоро освободит смерть». Он хромал от раны осколком снаряда, полученной в морском сражении при Кадисе в 1596 году, и все чаще страдал от приступов лихорадки, фурункулов и жестокой головной боли. Все это не притупило его живого воображения, а вот непоседливость молодости исчезла. Он уже не бросался от одного замысла к другому с прежней порывистостью и не прочь был потратить больше времени на меньшее количество проектов. Такая терпеливость далась ему ценой жестоких уроков. В глубине души Рэли оставался поэтом, алхимиком, политиком и авантюристом одновременно, но ему коротко подрезали крылья — тринадцать лет, предшествующих второй гвианской экспедиции, он провел пленником в лондонском Тауэре.

Судьба Рэли, как всегда, была тесно связана с политикой его страны. В 1603 году, по смерти королевы Елизаветы, на английский трон взошел Яков I, и смена властителя резко изменила жизнь Рэли. Заботливо накопленные им монополии, привилегии и поместья при новом хозяине стали уплывать из рук. Появились новые фавориты, сменилась партия у власти — и Рэли не попал в число счастливцев, приближенных к трону. В предыдущее правление Елизавета являлась опасной загадкой, она правила двором, искусно уравновешивая соперничающие фракции и умеривая соперничество непредсказуемыми женскими капризами. На первый взгляд Яков казался очень на нее похожим. И он играл соперничающими партиями и позволял себе совершенно непредсказуемые прихоти. Но по характеру — смесь самолюбия и уклончивости, ума и осторожности — Яков оказался неспособен властвовать так твердо, как его более искусная предшественница. Он склонен был на время ускользать из-под влияния людей с сильным характером и выступать против прежних советчиков. Поэтому политика его колебалась от одной крайности в другую, и эти перепады настроения оказывались смертельно опасными для тех, кто был посвящен в государственные дела. Честолюбцы, которых ничто больше не сдерживало, получали большую власть, чтобы вредить друг другу, и человек, подобный Рэли, неизбежно оказывался в уязвимом положении.

Всего через несколько месяцев после смерти Елизаветы Рэли был арестован по обвинению в государственной измене и участию в заговоре против Якова. Заговор существовал в действительности, и Рэли был лично знаком со многими из заговорщиков, но сам он почти наверняка не принимал участия в их планах. Однако его невиновность никого не интересовала: настоящая вина сэра Уолтера заключалась в том, что во главе королевского совета теперь стояли его враги, желавшие убрать его с дороги. А потому, по решению запуганных присяжных, он был приговорен к смерти и, помилованный в последний момент, отправлен остужать пылкое честолюбие в Тауэр. По иронии судьбы, наибольшую роль в его падении сыграл Роберт Сесил — человек, которому он посвятил свое «Открытие».

Несмотря на столь тяжелый удар судьбы, Рэли не отказался от мечты об английской колонии на Золотых Антилах. До конца жизни Елизаветы он упорно отстаивал достоинства Гвианы и просил предоставить флот для колонизации открытых им земель. Однако Англии отчаянно не хватало кораблей для борьбы против Испании, да и сам Рэли был нужнее здесь, чем в погоне за воздушными замками на Золотых Антилах. Тогда Рэли попытался заинтересовать шведов, чтобы те одолжили ему флот для гвианского предприятия; когда же и из этого ничего не вышло, он терпеливо продолжал за свой счет посылать суда в дельту Ориноко каждые два года, чтобы не потерять контакт с туземцами.

В 1596 году, когда сам Рэли участвовал в войне с Испанией, он отправил Лоуренса Кеймиса, того капитана, который с шестью мушкетерами повидал якобы золотую гору Путиймы, на тщательно продуманную рекогносцировку. Кеймис получил два задания: он должен был изучить береговую линию к югу от устья Ориноко, чтобы выяснить, не впадает ли там в море другая река, которая могла бы открыть дорогу в глубь страны, за горы Гвианы к озеру Эльдорадо; и он должен был повторно посетить водопады Карони, чтобы собрать побольше образцов золотоносной породы для анализа. Первое задание было выполнено без особых осложнений. Капитан Кеймис обследовал побережье и узнал от индейцев, что река Эссекибо, возможно, ведет к Эльдорадо, поскольку ее источник лежит якобы в дне пути от озера Золотого человека. А вот снова побывать на Карони не удалось. В трех милях ниже водопадов Кеймис обнаружил маленький испанский форт, построенный, чтобы не пропускать чужаков вверх по течению. Более того, испанские солдаты, по всей видимости, обосновались там надолго: они не поленились расчистить участок леса и выстроить поселок из двадцати хижин, огороженный частоколом и стратегически расположенный так, что артиллерия перекрывала путь по реке. У Кеймиса не было ни приказа на штурм, ни сил его осуществить, а потому он тихо отступил, полагая, что испанское укрепление охраняет открытые для разработки залежи золота. На деле испанцы вовсе не добывали золото. Они, как петухи на навозной куче, продолжали копаться в устье Карони в поисках россыпей, которые, как они полагали, привлекли Рэли в Гвиану. Так что испанцы и англичане полагались друг на друга, и каждый подозревал противную сторону в том, что она открыла богатства Гвианы или хотя бы место расположения золотых россыпей. Миф о золоте Антил, и без того достаточно соблазнительный, обогатился новыми элементами благодаря прямому соперничеству двух стран. Кеймис, ушедший с Ориноко без единого выстрела, возвратился в Англию в полкой уверенности, что золото в «Рэлиане», как в честь томящегося в темнице патрона он назвал бассейн Ориноко, существует.

Кроме Кеймиса и другие англичане пытали счастья в этой части Южной Америки. На следующий год английский полубаркас, посланный, возможно, тоже Рэли, зашел в устье Эссекибо и вернулся с подтверждением доклада Кеймиса: река действительно позволяла подняться к предполагаемому городу Эльдорадо. Примерно в то же время эхом отозвались публикации «Открытия». Хотя книга Рэли не смогла обеспечить ее автору флот для колонизации, зато блистательное описание «прекрасной империи» Гвианы подстегнуло других искателей приключений попытать счастья в поисках Эльдорадо и основании колонии в Южной Америке. И французы, и голландцы посылали в этот район суда на разведку, к тому же по стопам Рэли последовали по меньшей мере три английских экспедиции. Последней из этих трех была экспедиция 1610 года во главе с сэром Томасом Роу, впоследствии — посланником при дворе Великого Могола, в Блистательной Порте и к Густаву-Адольфу. Сам Рэли вложил в предприятие Роу шестьсот фунтов и был вдвойне разочарован, когда Роу, вернувшись, сообщил, что, потратив более года на исследование области между низовьями Амазонки, Эссекибо и Ориноко, не сумел обнаружить знаменитого озера внутри страны. Роу не стал утверждать, будто обитель Золотого человека — полная выдумка, но его опыт в значительной степени притушил рвение англичан в поисках Эльдорадо. Начиная с этого времени Рэли все меньше говорил об Эльдорадо и беглецах «ингах» и все больше внимания уделял золотым копям, лежащим, по мнению его и Кеймиса, по берегам Ориноко.

Упрямый самообман Рэли насчет богатств Гвианы — следствие весьма примечательной черты этого весьма незаурядного человека. Путешествие на Ориноко в полной мере показало, что ему недостает стойкости для исполнения и завершения многотрудных и требующих продолжительных усилий замыслов. Но эта слабость возмещалась удивительно могучим интеллектуальным упрямством. Однажды заняв ту или иную позицию, Рэли уже не в силах был от нее отказаться. Одним примером такого упорства является его неистощимая ненависть к Испании, другим — неугасимая вера в Гвиану. Все время заключения в Тауэре он без устали пытался раскусить этот орешек. В 1607 году он вызвался снарядить судно с «шестью парами больших мехов» в трюме и отправить его на Карони как плавучую плавильню, чтобы доставить в Англию целый корабль чистого золота, однако английское правительство отклонило его предложение. Двумя годами позже он сделал вложение в предприятие Роу и потерял деньги. В 1611 году он подал новую петицию, на сей раз супруге Якова, Анне, с просьбой позволить ему вернуться в Гвиану для поисков золота, и снова получил отказ. В 1616 году, когда большинство его врагов уже умерли, он вновь обратился к короне с той же просьбой. И наконец его мольбы услышаны. 19 марта лейтенант Тауэра получает предписание позволить Рэли приходить и уходить по желанию, под конвоем единственного надзирателя, чтобы этот находящийся на особом положении заключенный мог вести подготовку второго плавания в Гвиану. На таких условиях Рэли вернули свободу.

Вырвавшись из Тауэра, Рэли оказался в политической обстановке, которая заставила бы смириться человека меньшего масштаба. Король, назойливо вникающий во все подробности политической жизни страны, явно неспособный решить, быть ли ему другом или врагом Испании; две могущественные придворные клики сошлись в жестоком соперничестве за его решение по этому вопросу. Неопределенность ситуации возросла, когда Мадрид прислал в Англию нового блестящего посланника, будущего графа Гондомара, который приобрел значительное влияние на короля Якова. Рэли — стареющий авантюрист, недавно выпущенный на свободу, стал новой пешкой, выставленной на арену междоусобной борьбы. Анти-испанская группировка использовала его как оружие против Испании, в то время как наиболее проницательные члены происпанской партии видели в нем жертвенного агнца, чье тщательно запланированное падение могло порадовать посланника Мадрида.

Рэли, конечно, понимал, что ему грозит; знал он и о провале, который постиг все английские экспедиции в Южную Америку за время его заключения в Тауэре. Было несколько попыток основать колонию на побережье Бразилии, но все поселения продержались не более четырех лет, колонисты гибли или разбегались из-за болезней, неурожая и несчастий. Немногие выжившие, как правило, собирали пожитки и уплывали на родину, считая за величайшее счастье бегство от тропических угодий, где сорняки и разрастающиеся джунгли быстро поглощали все следы их жалких усилий создать новую колонию во имя процветания Англии. Но величайшая угроза столь долго ожидавшей воплощения мечте Рэли об Антилах заключалась не во враждебности земель его возлюбленной Гвианы и не в крошечном отряде испанских солдат, потеющих на монотонной вахте на берегах Ориноко. Истинная опасность подстерегала на родине, где отчаянно нуждающегося в средствах короля изводил непокорный парламент и переигрывал в интригах посланник Гондомар. В непостоянном характере короля Якова сталкивались и боролись жадность и осторожность. Поначалу он поддался искушению освободить Рэли из Тауэра и послать в Гвиану в надежде, что тот отыщет золото и тем разрешит проблемы казны. В то же время Якова тревожило, что такой образ действий осложнит англо-испанские отношения. Испанцам, несомненно, придется не по душе, что Рэли, известный испанофоб, которого они считали немногим лучше пирата, будет послан монархом в Карибское море, где он в прошлый визит напал на Сантьяго и захватил в плен одного из губернаторов его императорского величества.

Испанский посол искусно играл на этих страхах. Узнав от своих осведомителей, что король и его министры всерьез рассматривают новый гвианский проект, Гондомар нанес Якову визит и разыграл эмоциональную сцену. Указав, что Рэли — известный смутьян, он потребовал гарантий, что новая его экспедиция не побеспокоит испанских поселенцев на Антилах и не нанесет ущерба собственности Испании. Без таких гарантий Мадрид будет рассматривать любое гвианское предприятие как акт враждебности против Испании. Яков, как обычно, ответил с непоследовательностью, порожденной осторожностью и глупым упрямством. Он отказался прекратить подготовку к экспедиции, но в то же время пообещал, что если Рэли в чем-либо навредит Испании, то по возвращении будет приговорен к смерти. Также Яков обещал держать испанское правительство полностью в курсе приготовлений и действий Рэли, чтобы оно не могло сомневаться в его намерениях. В несоразмерном рвении подтвердить свои добрые намерения Яков предлагал даже выдать провинившегося Рэли испанским властям, чтобы те могли публично казнить его на главной площади Мадрида.

Гондомар полностью переиграл английского короля. Испанец хорошо знал, что, попытавшись вторично подняться по Ориноко, Рэли натолкнется на форт, удерживавший подходы к Карони. Если Рэли при этом повернет назад, то выставит себя недальновидным трусом, отчего испанцы получат заметный психологический выигрыш. Если же Рэли решится штурмовать испанское укрепление, его ждет смерть по приговору собственного короля. Этим ходом Гондомар загнал Рэли в ловушку. Недавний пленник готовился совершить опасное путешествие в страну, где однажды уже потерпел поражение. Однако на сей раз за поражение ему предстояло поплатиться жизнью.

Рэли был в достаточной мере политиком, чтобы сознавать эти опасности, и его безумное на первый взгляд решение вернуться в Гвиану на условиях Якова явилось следствием тех событий, что предшествовали его освобождению. Конечно, самым важным было понимание, что новая гвианская экспедиция возвратит ему свободу. После тринадцати лет в Тауэре почти любая возможность выбраться оттуда стоила любого риска. И все же для объяснения готовности Рэли решиться на вторую гвианскую экспедицию нужно некое дополнительное побуждение, потому что годы, проведенные в тюрьме, вовсе не сломили его дух и он по-прежнему громко заявлял о своей невиновности в деле, за которое его осудили.

На самом деле Рэли умудрился сделать свое заключение неожиданно комфортабельным. К нему постоянно приходили посетители, и он продолжал активно участвовать во многих предприятиях. Группа писателей, в том числе Бен Джонсон, помогали ему в составлении широко задуманной «Истории мира», к тому же он оборудовал собственную лабораторию, где без конца предавался занятиям алхимией, металлургией и своей любимой фармакопеей, составляя «эликсир», которым сама королева лечилась от всех болезней. И, что самое невероятное, этот осужденный изменник, преданный «гражданской смерти» по воле своего монарха, был личным наставником принца Генри, наследника английского престола.

Вполне возможно, что именно внезапная смерть принца Генри — юноша заболел тифом, искупавшись в грязной Темзе, — заставила Рэли поспешить в Гвиану. Смерть принца стала тяжелым ударом, потому что Рэли не жалел для юноши любви и знаний в надежде сделать из него идеального принца и, само собой, через принца возвратить себе свободу. Смерть Генри грубо разрушила эти надежды. Годы усилий пропали втуне, и свобода представлялась теперь Рэли более недостижимой, чем прежде. Удар стал еще болезненнее от сознания, что второго шанса не будет: он понимал, что слабеет. По меркам того времени он считался стариком и, должно быть, остро ощущал, что превращается в анахронизм. Он остался чуть ли не последним из знаменитых елизаветинцев и представлялся странной и одинокой фигурой — галантный придворный, случайно сохранившийся под замком, словно засахаренная слива, тогда как все другие вокруг него давно засохли. При таких обстоятельствах Рэли должен был понимать, что Гвиана дает ему последний случай применить свои таланты и использовать последние оставшиеся ему годы. Должно быть, и гордость сыграла свою роль: он презирал менее выдающихся приближенных Якова и в своем высокомерии полагал, что добьется успеха там, где потерпели поражение другие. Рэли был щедро наделен тем пылом, что заставляет человека тянуться за призом, не доставшимся всем остальным; и та самоуверенность, которая и прежде позволила ему бросить вызов охотившимся за Эльдорадо конкистадорам, теперь подбивала презреть и суровость Якова, и открытую враждебность Гондомара в последней попытке добыть победу в, казалось бы, безнадежной игре.

Но победа для Рэли означала полные трюмы слитков, доставленных, чтобы наполнить сундуки Якова, а для достижения этого необходимо было разведать и начать разработку богатых залежей золота близ Ориноко. Следовательно, Рэли, соглашаясь на условия Якова, должен был верить, что найдет в Гвиане золото. Миф о Золотых Антилах вторично проник в душу одного из немногих людей, отлично представлявших себе жестокую реальность. Рассказ Кеймиса о Золотой горе и собственные геологические наблюдения Рэли в той местности заронили искру надежды, но в конечном счете Рэли должен был обманывать себя. Запертый в Тауэре, он столько размышлял над приманками, описанными им в «Открытии», что и сам поверил созданной им блестящей выдумке. Разочарование от плавания сэра Томаса Роу и неудача с заложенными англичанами антильскими плантациями должны были бы сокрушить миф, однако доклад Кеймиса и собственные воспоминания о «прекрасной империи» перевесили. Мираж Золотых Антил принял новый облик: гора Путиймы и копи на Карони вместо Эль Дорадо с его Золотым городом. Обаяние мифа осталось нерушимым. Он манил Рэли тем же обещанием спасения, каким соблазнил его в 1595 году, и по странному зеркальному эффекту судьба повторялась. Гвиана снова сулила окончание изгнания и возвращение благосклонности монарха: как два десятилетия назад, Антилы давали единственную надежду обрести свободу и королевскую милость. И опять Рэли всей душой отдался приготовлениям к новой экспедиции на Ориноко.

Однако в этот раз он твердо решил не жалеть сил. Он собирал отряд больше прежнего и лучше вооруженный, способный пробиться вперед там, где прежний вынужден был отступить. Хотя широкое предприятие требовало огромных расходов, Рэли не дрогнул. С самого начала он поставил все на этот проект, так что не стоило уже цепляться за остатки прежнего богатства. На то, чтобы собрать, снарядить и обеспечить экспедицию провиантом, ушла громадная сумма, тридцать тысяч фунтов. Таких денег у Рэли не было. Поэтому он организовал акционерное общество, и немало джентльменов вложили в него по пятьдесят фунтов в надежде на соответствующую долю прибыли. Более состоятельные друзья Рэли вкладывали большие суммы. Вложили деньги и некоторые дальние родственники его жены. Король Яков, со свойственной ему скупостью, внес очень маленький вклад, хоть и претендовал на пятую часть всех «слитков золота и серебра или золотой руды, как и серебряной, и жемчуга и драгоценных камней», привезенных в Англию. Корона раскошелилась лишь на жалкие 170 фунтов, выданные на закладку новых судов для плавания. Естественно, главная тяжесть расходов легла на плечи Рэли. Нельзя было рассчитывать на крупные взносы от других, если бы сам он не принял все возможное участие, и, кроме того, ни один пенс не был лишним. Рэли пустил в ход все свои финансовые возможности и в конце концов умудрился обеспечить половину необходимого капитала. Он продал практически все, что было у него и у жены, вплоть до ее собственного поместья в Суррее, приносившего доход в 1500 фунтов; он потребовал от своих должников выплаты весьма крупных долгов и даже выменял на наличные фамильное столовое серебро.

На свои деньги Рэли собрал столь внушительный флот, что некоторые европейские страны забеспокоились и потребовали заверений, в самом ли деле Рэли отправляется в Южную Америку, не намерен ли он искать приключений у берегов Европы. Французский посланник в Лондоне так встревожился, что предпринял путешествие в Дептфорд для инспекции флагмана и личной беседы с командующим. Флагман и впрямь являл собой гордость флота, а вооружение, тридцать шесть пушек, делали его грозной силой. Корабль, неспроста названный «Дестини» («Рок»), был построен Финеасом Пертом, королевским корабельщиком, и так великолепен, что у придворных вошли в моду экскурсии вниз по реке, чтобы посмотреть, как снаряжают «Дестини». Рядом с ним на Темзе стояли пять судов поменьше: «Стар», 25 пушек; «Энкаунтер», 17 пушек; «Тандер», 20 пушек; «Флаинг Джоан», 14 пушек, и «Хасбенд», 6 пушек. Еще три или четыре корабля поменьше должны были подойти из портов Ла-Манша, где они готовились к трансатлантическому плаванию. Даже карлик этого флота, маленький трехпушечный «Паж», был способен на многое: он имел три робинета — маленькие медные пушки весом около двухсот фунтов — и вполне мог нанести значительный ущерб любой пироге или иному суденышку, с каким можно было столкнуться в дельте Ориноко. Но и офицеры Якова не спускали глаз с растущего флота Рэли, представив список кораблей с численностью команды и орудий советникам короля. Те, в свою очередь, приложив карту Гвианы с маршрутом Рэли, передали сведения Гондомару. В результате испанские власти были в подробностях осведомлены о диспозиции Рэли.

На бумаге солидно вооруженные корабли Рэли могли казаться серьезными противниками любому флоту, какой испанцы сумели бы спешно собрать в карибских водах. Однако от английских кораблей было мало проку без опытных матросов и пушкарей, а их в экспедиции Рэли, как оказалось, отчаянно не хватало. В конечном счете успех экспедиции зависел от участвующих в ней людей, а тысяча с лишним человек, отплывших в Гвиану, по всем отзывам, были никудышной командой. Некоторые, особенно офицеры (среди них и сын Рэли Уот) были людьми стойкими и надежными, но большинство являлись настоящими подонками. Это был недисциплинированный ленивый сброд, лодыри и неумехи, ввязавшиеся в гвианское предприятие в надежде на легкую и скорую добычу. Рэли по праву презирал их, но выбора у него не было: оставалось брать то, что есть, в надежде по пути до Антил вбить им в головы основы дисциплины. Были это, как он писал, «подлинные отбросы общества: пьяницы, богохульники и тому подобные; их отцы, братья и друзья не пожалели тридцати, сорока или пятидесяти фунтов, чтобы от них избавиться, понимая, что дома они за год промотают много больше». Боевой опыт многих из этих охотников за удачей ограничивался кабацкими драками, а самые неуправляемые скоро стали такой обузой — в Грейвсенде и в Плимуте завязывались свары между участниками экспедиции и горожанами, — что Рэли с радостью отправил их восвояси и отплыл на Ориноко без них.

По правде сказать, экспедиция не задалась с самого начала. Предполагалось отплыть в феврале, но из-за несогласованности действий капитанов корабли загружались с различной скоростью. Так что к весне 1611 года лишь половина кораблей, имеющих полную команду и запас провианта, были готовы к отплытию; а другие загрузились лишь наполовину, и капитаны не успели даже укомплектовать команду. Одно судно — «Стар», под командованием капитана Пеннингтона, взяло так мало провианта, что его хватило лишь до острова Уайт. Пеннингтону пришлось возвращаться в Лондон и одалживать у Бесс Рэли деньги на закупку хлеба. Эти заминки неизбежно вносили хаос в план экспедиции, и, несмотря на то что Рэли, в надежде подстегнуть свой флот, перевел его в Плимут, проблемам не было конца.

Рэли, если только не ослеп, должен был видеть, что экспедиция разваливается, еще не начавшись. И в тщетной попытке установить хоть какое-то подобие дисциплины в этом хаосе, он издал свои «Приказы к флоту». Написанные обычным для Рэли искрометным слогом, приказы эти, наделе, были слишком пуританскими, чтобы оказать действие на сброд, к которому они были обращены. Членам экспедиции, наставлял Рэли, не должно сквернословить во всякое время, также дымить под палубой, а только «поднявшись на верхнюю палубу». Вся команда должна дважды в день петь псалмы ради блага своих душ и успеха экспедиции. Некоторое представление о непригодности экипажей можно составить по тому, что Рэли счел нужным предупредить: он поставит драить палубу всякого, кто проиграет свое оружие или одежду. Наставления требовались и по обращению с корабельными пушками, и по наилучшему способу тушить пожары на корабле, и по правильному хранению личных вещей. Приходилось предостерегать даже против такой очевидной ошибки, как пересыпание пороха, когда в другой руке находится горящий запальник. Из этих приказов делается явным также недостаток на флоте самого насущного. Пушечного пороха, например, было так мало, что канонирам приказывали не открывать огонь, пока противник не окажется на расстоянии для стрельбы прямой наводкой, исключающей возможность промаха. Продовольствие следовало хранить под замком, а всякого, пойманного на краже, «наказывать как вора и убийцу своих товарищей». На кораблях недоставало обученных матросов, так что участникам высадки предписывалось изучить различные части корабля для помощи морякам. Те, в свою очередь, должны были участвовать в высадках на сушу после прибытия на Ориноко.

«Приказы» Рэли утверждали также правила, которыми должны были руководствоваться его люди, находясь в Гвиане. Он снова строго требовал ничего не брать у индейцев силой и предупреждал, что изнасиловавшего индианку ждет казнь. За трусость было предусмотрено не столь суровое наказание: струсивший будет лишен оружия и доли в добыче экспедиции, а остаток пути проведет как «слуга и носильщик для остальных». В некоторых отношениях относящаяся к Гвиане часть «Приказов» была весьма разумна. Англичанам запрещалось есть незнакомые плоды, пока они не убедятся, что эти плоды едят местные птицы и животные; им не следовало спать на земле и есть свежее мясо, не выдержав его по крайней мере два часа в соли. Тем, кто нарушит эти правила безопасности, предостерегал Рэли, грозит острый понос. Наконец, вспоминая давнюю трагедию, он уведомлял своих людей, что никто не должен плавать в реках Гвианы, «если не увидит плавающих в них индейцев, потому что многие из этих рек полны аллигаторов»[6].

Приказы были оглашены флоту 3 мая 1617 года, но до выхода в море экспедиция промешкала еще пять недель. И даже тогда корабли отчалили только потому, что Рэли уже не мог ждать. Денежный ручеек, из которого он черпал до последнего, окончательно иссяк, а люди поглощали провиант такими темпами, что он опасался, как бы запасы не кончились еще в виду английских берегов. И потому 12 июня так и не приведенный в полную готовность гвианский флот поднял якоря и, пройдя пролив Саунд, тут же попал прямо в шторм, который загнал корабли обратно в Плимут. Со второй попытки флот добрался до Фалмута, где непогода снова загнала его в гавань. Отчасти эта задержка оказалась полезна: Рэли сократил число голодных ртов самым простым способом — объявил, что экспедиция не вернется домой самое малое год. Слабодушные не рассчитывали на столь долгий срок, и многие из них украдкой сошли на берег. Флот сделал третью попытку выйти из пролива, еще менее удачную. Шквал отбросил суда, на которых не хватало рабочих рук, к островам Силли. Один полубаркас перевернулся и пошел ко дну со всей командой, а другие худо-бедно добрались до Корка, где флот и отстаивался чуть ли не месяц, загнанный в бутылку ирландской гавани шквалами и волнением, необычными для этого времени года. Запасы продовольствия продолжали таять.

Так прошла большая часть мореходного летнего сезона, причем каждая потерянная неделя давала испанцам лишнее время, чтобы усилить оборону на Ориноко. Но Рэли уже не мог отступить. Он понимал, что возвращение домой, даже временное, означало конец экспедиции. Люди разбежались бы, а кредиторы потребовали бы возврата долгов. И потому, когда погода к середине августа наконец улучшилась, его флот отважно оставил Корк и под всеми парусами пошел к Гвиане в запоздалой попытке отыграть золотой приз, прежде чем испанцы закроют для них Ориноко.

Непрерывная череда неудач подорвала дух экспедиции. Под палубой постоянно вспыхивали ссоры между моряками и сухопутными. Офицеры собранной с бору по сосенке команды тоже стали жаловаться на трудную службу. Во главе недовольных стояла группка шкиперов, представлявшая собой, собственно, безработных пиратов. Недовольство нарастало во время затянувшейся стоянки в гаванях, а теперь их потянуло к старому ремеслу. Они считали, что жаль тратить столь мощный флот на гвианскую затею Рэли, и предпочитали легкую добычу, которую могли награбить в водах у берегов Европы.

Зачатки мятежа зрели подспудно, пока флот не нагнал четыре французских суденышка у мыса Сен-Винсент. Тогда, обогнав «Дестини», на борту которого находился Рэли, несколько других кораблей жадно сцапали этот жалкий трофей. Когда подоспевший Рэли затеял расследование, между английским командующим и мятежными капитанами завязался жестокий спор. Последние утверждали, что французские суда были корсарскими и, следовательно, являлись законной добычей; Рэли же, сочтя доказательства пиратства французов неосновательными, в то время как доказательств беззакония англичан хватало в избытке, отмел все возражения и потребовал освобождения захваченных судов. Это решение привело в ярость тех капитанов, которые втайне рассчитывали без труда увеличить свои доходы, позволив себе немного пиратства. Один из них, капитан Бейли, вскоре после того дезертировал. Вернувшись в Англию (и пиратствуя по пути), он отомстил, донеся совету Якова, что Рэли их дурачит и вовсе не намерен идти к Гвиане. Он, утверждал Бейли, намерен перехватить испанский флот, доставлявший серебро из Америки, и развязать открытую войну с Испанией. К несчастью для Бейли, как раз в это время стали поступать сведения противоположного характера с Канарских островов, куда прибыл флот Рэли, так что ложь и преступления самого Бейли открылись. Тайный совет провел официальное следствие и в кои-то веки оправдал Рэли. Бейли признали виновным в распространении ложных слухов и приговорили к тюремному заключению, от которого он избавился, только принеся нижайшие извинения.

Рэли же поставил на карту слишком многое, чтобы рисковать столкновением с Испанией. На Лансароте, одном из Канарских островов, к примеру, воинственные испанские поселенцы подстерегли в засаде и убили двух участников экспедиции, однако он удержал своих людей от мести и покорно отошел к острову Гомера. Там ему казалось спокойнее, потому что жена губернатора была наполовину англичанкой и стала посредницей между двумя сторонами. В результате англичанам позволили запастись водой и закупить свежих фруктов. В трогательном жесте благодарности Рэли галантно послал в подарок леди полдюжины пар перчаток. Не желая уступить ему в любезности, она ответила корзинами апельсинов, лимонов, фиг и гранатов. Тогда английский кавалер преподнес ей розовую воду, амбру и портрет Марии Магдалины. С берега в ответ прислали кур, плоды и хлеб, а также письмо самого губернатора, удостоверяющего достойное поведение Рэли и его людей во время посещения порта. Только отплытие непомерно задержавшегося флота положило конец этому обмену любезностями и взаимными комплиментами.

Уже кончался сентябрь, а флот двигался к цели со скоростью улитки. Но худшее было впереди. Вскоре после отплытия из Англии несколько моряков слегли от таинственной болезни, возможно, цинги, а на третий день после Гомеры вспыхнула настоящая эпидемия. В один день пятьдесят человек на борту «Дестини» были поражены странной болезнью, и их пришлось освободить от работ. Судовой врач не понимал, в чем дело, и ничем не мог предотвратить распространение болезни. Скоро и другие корабли постигло то же бедствие. Рэли в отчаянной попытке справиться с эпидемией взял курс на острова Зеленого Мыса, где надеялся отправить на берег тяжелобольных и запастись свежим мясом и зеленью. Но едва английский флот сбросил якоря на плохо защищенном рейде острова Брава, как на корабли обрушился ураган. Пошел ко дну еще один баркас, якорные канаты лопались, и протекающие корабли с командами, пораженными болезнью, беспомощно влекло в открытое море. Через восемь дней, когда флот снова собрался, погода ударилась в другую крайность. Ветер стих, установился мертвый штиль, и флот Рэли, полный больных и умирающих, застыл без движения.

Судьба вновь сыграла с Рэли злую шутку. В широтах, где пассаты обычно за несколько дней доносили корабли в Новый Свет, его несчастные суда застыли на месте под жестоким тропическим солнцем. В устроенных на скорую руку лазаретах под палубой было жарко, как в печке, и больным не приходилось надеяться на выздоровление. День за днем носильщики сваливали трупы за борт. На флагмане еще до того, как флот достиг Южной Америки, умерли сорок два человека, почти четверть команды «Дестини». Среди умерших были и взятый в экспедицию металлург-пробирщик, которому предстояло оценить золотые запасы Гвианы, и главный врач экспедиции, и старший офицер, назначенный командовать сухопутной партией, и его заместитель, и старшина корабельной полиции. Горькой потерей для самого Рэли стала смерть его преданного слуги Джона Тальбота, даже в Тауре одиннадцать лет не покидавшего хозяина. «Он был, — писал Рэли, — честным другом, отличным знатоком всех наук и верным и преданным человеком. Я потерял его, к своей неодолимой скорби». Сам Рэли был не в том состоянии, чтобы смягчать общее отчаяние. Споткнувшись, он очень неудачно упал. Его перенесли в каюту, где у него скоро проявились симптомы малярии, и он двадцать восемь дней пролежал в постели в полубреду, не в силах принимать твердой пищи. Выжил он, как после рассказывал, только благодаря тому, что пил сок подаренных на Гомере фруктов, которые предусмотрительно сохранил в ящике с песком.

Только к середине ноября закончилась эта затянувшаяся агония. На четырнадцатый день месяца полумертвый флот втянулся в бухту в устье реки Кайенна, которую от дельты Ориноко отделяли еще несколько дней пути. Люди Рэли, слишком ослабевшие и подавленные, чтобы решиться на столкновение с испанцами на Тринидаде, тихо выбрались на берег в этом глухом углу Южной Америки, чтобы собрать съедобные растения и вымолить еду у туземцев. Они провели там три недели, медленно оправляясь от последствий злосчастного плавания через Атлантику. Как с горечью отметил в своем журнале капитан Кеймис, плавание от островов Зеленого Мыса до Южной Америки, завершившееся в прошлый раз за двенадцать дней, заняло у второго гвианского флота сорок дней.

Глава 6. Оправдание невозможного

В устье Кайенны Рэли, который все еще не держался на ногах, вынесли на берег в кресле, так что он мог наблюдать за отдыхом своих людей и чисткой кораблей. Сравнительно спокойная жизнь на берегу и экзотическая диета из ананасов и броненосцев (вкус к тому и другому он, по-видимому, приобрел в предыдущем путешествии) постепенно восстановили его здоровье. Однако недомогание многих других стало хроническим, так что пришлось выделить один из кораблей флота для отправки их на родину, в Англию. С этим кораблем Рэли послал письмо жене, где рассказывал о пережитых трудностях. «Сердце мое, — писал он, — я пишу тебе слабой рукой, потому что пятнадцать дней страдал лихорадкой, какой не переживал ни один из людей, но Бог, наделивший меня мужеством для всех моих деяний, теперь дал мне и силы выжить в адском пламени горячки». Далее он описывал ужасные последствия эпидемии и перечислил имена старших из умерших офицеров, чтобы жена уведомила их родных. Чуть ли ни единственным добрым известием было сообщение, что их сын, которого тоже звали Уолтер, но чаще называли Уот, остался жив и здоров.

Утрата или недееспособность множества высших офицеров означала, что Рэли придется искать им замену. Наиболее важным, несомненно, было место командующего речным отрядом, который Рэли намеревался отправить вверх по Ориноко и возглавить который сам он не мог, поскольку был еще слишком слаб. Это задание требовало наибольшего искусства и такта: речной партии предстояло установить расположение золотоносных районов, поддерживать добрые отношения с индейцами и избегать трений с враждебными испанцами. Предводитель должен был знать страну, уметь держать людей в строгом подчинении и притом здраво и разумно оценивать тактическую ситуацию. Кроме самого Рэли, этим требованиям, кажется, отвечал лишь один человек — капитан Кеймис. Капитан уже дважды побывал на Ориноко, знал, где искать золотые копи Путиймы, и был знаком индейским касикам. Он настолько очевидно подходил на этот пост, что Рэли назначил его без колебаний. Ему явно не приходило в голову, что Кеймис способен его подвести.

Трудно сказать, что за человек был капитан Лоуренс Кеймис. Казалось бы, по способностям он на две головы превосходил современников, но при этом оставался несколько таинственной, неприметной фигурой, постоянно держащейся в тени. Согласно описаниям современников-испанцев, он был высоким и худым и косил на один глаз. По образованию и наклонностям он вовсе не был авантюристом-мореплавателем. Он окончил университет (Оксфорд), писал стихи на латыни и в письмах проявлял изощренный ум. По-видимому, жизнь академического ученого показалась ему скучной, потому что он с юности разделил свой жребий с Рэли и много лет честно исполнял его многочисленные поручения. В 1595 году он был капитаном того ветхого галеаса, который добрался до Тринидада в столь прискорбном состоянии, что его пришлось переделать в речную галеру; а на следующий год командовал кораблем, посланным для разведки подходов к Гвиане с юга. В 1603 году он вместе с Рэли ненадолго попал в Тауэр, а после освобождения стойко продолжал трудиться на Рэли и защищать его интересы. Итак, по всем признакам Кеймис был идеальным заместителем: толковым, верным и ответственным. Однако была у него одна опасная слабость — он был таким же мечтателем, как сам Рэли, и тоже был околдован мифом о Золотых Антилах. Это сулило беду, но Рэли не мог знать, что полный оптимизма помощник уже дважды ввел его в заблуждение: относительно золотой горы Путиймы, а еще в 1596 году, когда доложил, что испанцы на Карони стерегут сказочные богатства. Одним словом, воздушные замки, возведенные Кеймисом, только подчеркивали слабости его патрона. И хотя сам Кеймис, судя по всему, никогда преднамеренно не обманывал Рэли, ему вскоре предстояло постичь роковое значение своих прежних ошибок и осознать, что он погубил человека, которым так восхищался.

Как ни печально, этой трагической развязки могло не случиться, если бы не Уот Рэли, юноша, проколовший мыльный пузырь мечтаний Кеймиса. Для Рэли Уот был средоточием родительской любви. Отец не жалел усилий, чтобы сделать из сына воплощение елизаветинского рыцарства: уроки фехтования, оксфордское образование, моральные наставления и пребывание в Париже… И, как часто случается, результатом беззаветной родительской заботы стал двадцатилетний юнец, избалованный, нахальный и безрассудный, чьи ощутимые недостатки были слегка замаскированы свойствами, обычно их сопровождающими: привлекательностью, сообразительностью и остроумием. Эту последнюю черту неплохо иллюстрирует история о том, как обучавшийся в Париже Уот Рэли как-то вечером подпоил своего учителя и опекуна Бена Джонсона. Когда Джонсон впал в алкогольный ступор, Уот нанял шайку бездельников, которая прокатила пьяного драматурга в тележке на посмешище всему Парижу. Шалости такого рода выглядели достаточно безобидными для подростка, но своевольный и самоуверенный юноша мог оказаться никуда не годным спутником в экспедиции, которой предстояло вступить на вражескую территорию, особенно если этот молодой человек был сыном верховного командующего. Уота Рэли, уже выдвинутого в капитаны «Дестини», теперь назначили начальником над отрядом пикинеров в речной партии Кеймиса. Его безрассудство и привело к катастрофе.

Английский флот вышел из устья Кайенны 4 декабря и добрался до Тринидада близ дельты Ориноко. Здесь Рэли разделил силы. Кеймис с 250 солдатами и 150 моряками погрузился на пять кораблей с наименьшей осадкой. Он взял с собой также несколько разобранных баркасов, которые предстояло собрать и спустить на воду для плавания по реке. С этой флотилией ему было приказано как можно быстрее подниматься по Ориноко, избегая столкновений с испанцами, достигнуть золотоносных районов и открыть золотые копи. Тем временем Рэли с остальным флотом должен был крейсировать у южной оконечности Тринидада, прикрывая тыл. Не осталось тайной, что Гондомар предупредил испанские власти, и англичане каждую минуту ожидали появления карательного флота испанцев. Наученный опытом прежнего непокорства капитанов, Рэли полагал, что лишь его личное присутствие может удержать их от дезертирства, после того как речная флотилия уйдет по Ориноко. «Вы найдете меня у Пункте Галло (мыс Икакос на южной оконечности Тринидада) живым или мертвым, — заверил он Кеймиса, — если же не найдете там моих кораблей, то отыщете их пепел, потому что в такой крайности я скорее сожгу свои галеоны, чем сбегу».

В полном противоречии с этими воинственными словами он осторожно наставлял Кеймиса быть весьма осмотрительным в контактах с испанским гарнизоном у водопадов Карони. Капитан по возможности должен был избегать стычек и оставить речной флот у золотой горы Путиймы, за несколько миль до расположения испанского гарнизона. Там Кеймис должен был высадить людей на берег, расставить между собой и испанцами линию постов и спокойно изучать золотую гору. Открытое столкновение допускалось только в случае нападения испанцев, когда англичанам пришлось бы защищаться. В этом случае едва ли продолжало бы действовать требование короля Якова не задевать испанских колонистов. Если бы Кеймису не удалось найти такого количества золота, которое оправдало бы открытие копей, ему следовало тихо отступить, захватив с собой пару корзин с образцами породы для оправдания прежней убежденности Рэли в существовании гвианского золота.

На первый взгляд, разработанный Рэли план кампании не допускал риска нарушения условий, наложенных королем. Увы, успех всей операции основывался на докладе Кеймиса о золотой горе Путиймы; Кеймис же, в первой экспедиции не побывавший на месте предполагаемых залежей золота, был настроен куда менее оптимистично, чем его начальник. Двадцать лет назад Кеймис позволил себе принять желаемое за действительное и за все прошедшие годы так и не набрался смелости признаться в этом. Теперь, когда пришла пора оправдать собственные советы и доставить золотоносную породу с золотой горы Путиймы, он, вполне естественно, обратился мыслями к первоначальной идее о залежах золота у водопадов Карони. Но они лежали за испанским гарнизоном, и, хотя у английской флотилии был шанс проскользнуть незамеченной или даже уговорить испанцев дать пропуск, Кеймис сильно рисковал, решив отправиться к копям Карони. Однако он принял именно такое решение и не сказал о нем Рэли.

У Кеймиса ушло три недели, чтобы добраться к месту, где испанцы расположили свой гарнизон и поселок Сан-Томе. Это было жалкое селение, просто скопище убогих хижин, укрытых за частоколом на левом берегу Ориноко, примерно на три мили ниже впадения Карони. Поселок — площадь, окруженная домиками-развалюхами, — мог похвастать крошечной церквушкой, правительственными складами, цистерной для воды, несколькими плохо построенными домами и чуть более внушительной резиденцией прибывшего недавно королевского управляющего Диего Паломекве де Акуна.

Паломекве здесь ненавидели. Его прислали в Сан-Томе с особым приказом прекратить незаконную торговлю табаком, приносившую недурную прибыль как жителям Сан-Томе, так и капитанам голландских и английских контрабандных судов, рисковавших порой подниматься по Ориноко. К несчастью, Паломекве исполнил инструкции буквально, чем привел в ярость колонистов Сан-Томе, привыкших при его предшественнике, доне Фернандо де Беррио, к побочным доходам. Дон Фернандо, сын старого соперника Рэли Антонио де Беррио, унаследовал отцовские имения и посты, и его мягкое, необременительное правление довело его до суда по обвинению в пренебрежении интересами короля. Под более строгим правлением преемника Сан-Томе быстро нищал. К появлению Кеймиса поселение страдало от бедности и запустения.

Население Сан-Томе еще за восемь месяцев знало о намерении Рэли подняться по Ориноко. Разведка посланника Гондомара заранее уведомила их о величине и силах задуманной экспедиции, но скрипучие колеса испанской колониальной администрации вращались так медленно, с таким множеством заминок и преднамеренных оттяжек, что самому незначительному решению требовались месяцы, чтобы вступить в действие по всему огромному треугольнику между Лондоном, Испанией и Ориноко. На родине Совет Индий рассмотрел предостережения Гондомара и направил в Лондон письмо, запрашивая дополнительных сведений и подтверждения, что Рэли направляется не к Виргинии, обсудил ответ посланника, направил свои рекомендации на подпись королю, опросил других информаторов, претендовавших на знакомство с «Гуатгералом» и его планами и обратился к военным властям с просьбой направить корабли и солдат для обороны Гвианы. Военные самым решительным образом уведомили Совет, что испанскому флоту хватает других дел, а кончилось все тем, что губернаторам колоний сообщили то, что те и сами знали, а именно: надлежит остерегаться Рэли и помогать друг другу в случае нападения англичан. Таким образом, досье на гвианское предприятие Рэли становилось все толще, между тем как население Сан-Томе не получило никакой практической помощи к тому времени, когда 1 января 1618 года по реке в спешке прилетело индейское каноэ с сообщением, что английская флотилия находится в дне пути от поселка. На этот момент у Паломекве было тридцать шесть боеспособных солдат плюс не подсчитанное количество недовольных и миролюбивых штатских против четырех сотен англичан.

У Кеймиса были свои трудности. Два из пяти его судов засели на отмелях и отстали, а люди были измучены и подавлены. Тем не менее у англичан было более чем достаточно сил, чтобы справиться с Сан-Томе. Стоит заметить, что Кеймис даже не пытался отыскать золотую гору, а прямо двинулся к месту высадки в трех милях ниже Сан-Томе. Там, примерно в четыре часа пополудни 2 января, он начал высадку. Едва покончив с этим, три английских судна продолжили движение по реке и встали посреди течения против частокола Сан-Томе. На этой якорной стоянке их около девяти часов вечера обстреляли мортиры Сан-Томе, однако ущерба не причинили, а английские суда не снизошли до ответа.

На этой стадии планы Кеймиса все еще представляются очевидными. Он пренебрег инструкциями Рэли и, вместо того чтобы уклоняться от встречи с испанцами, открыто выступил против них сильно превосходящими силами, так что гарнизон оказался в его власти. Три корабля, нагло торчавшие посреди реки, держали Сан-Томе под прицелом и могли в несколько часов разнести поселок. С этой превосходной позиции Кеймис мог сдерживать испанцев, пока его рудокопы не откроют золотую гору, или же отправить разведочную партию вверх по Карони для проверки слухов о залежах золота. Рассуждая логически, Паломекве с его тридцатью шестью солдатами были беспомощны и не посмели бы атаковать.

Но Паломекве не дал себя запугать. Несмотря на вялую поддержку поселенцев, он отважно решил не сдавать Сан-Томе без боя и эвакуировал женщин и детей на островок Сейба в нескольких милях выше по Ориноко. Так что, когда англичане высадились на берег, он послал горстку людей под началом своего заместителя капитана Херонимо де Градоса разведать расположение врага. Далее события развивались стремительно.

Градос с десятью мушкетерами вышел из форта около полуночи, и в темноте испанские разведчики наткнулись на английский пикет. Раздалось несколько беспорядочных выстрелов, несколько дерзких криков «Перрос инглесес!» («Английские собаки!»), и паника мгновенно охватила англичан, вообразивших, что они окружены сильным отрядом противника. Утратив скудные начатки дисциплины, англичане в страхе заметались во все стороны, не зная, что им делать. Тогда Уот Рэли решил, что настал час его славы. Во главе отряда пикинеров он пронесся мимо английских постов и устремился в погоню за Градосом и его людьми. Английские рядовые, захваченные порывом, вслед за ним кинулись прямо к воротам Сан-Томе, которые открыли, чтобы впустить Градоса. Орущая, задыхающаяся толпа англичан ворвалась в ворота и на площадь. Здесь их встретило отчаянное сопротивление, организованное Паломекве и его офицерами. В короткой рукопашной схватке испанцы какое-то время держались, но вскоре их захлестнуло потоком подбегающих англичан. Паломекве погиб, английская алебарда чуть не надвое рассекла ему череп, а остальные испанцы вполне благоразумно решили временно отступить. Но Уот Рэли, зачинщик этой непредвиденной схватки, остался лежать мертвым. Без оглядки ворвавшись в город, он был убит пулей, а потом приклад испанского мушкета раздробил ему голову.

Кеймис одержал пиррову победу. Ценой потери пяти офицеров (испанцы потеряли столько же) англичане захватили селение, которое было им ни к чему. Вся добыча заключалась в толике табака, брошенном испанцами оружии, жалкой церковной утвари и двух маленьких слитках золота ценой около 2600 реалов, да еще казначейского сундука, хранившейся у Паломекве, — в нем нашлись протоколы собраний городского совета, копии официальной переписки и долговые расписки. Хуже всего было то, что условия, поставленные королем для экспедиции Рэли, оказались грубо нарушенными. Неповиновение Кеймиса и самовольство Уота Рэли привели к гибели испанцев и намеренному уничтожению испанского имущества. Рассказывают, что, когда в Лондон дошли вести о штурме Сан-Томе, Гондомар ворвался в зал аудиенций короля Якова с криком: «Пираты! Пираты! Пираты!»

Перед таким неожиданным и бедственным поворотом событий Кеймис сломался. Уота Рэли и других погибших англичан похоронили в церкви Сан-Томе после торжественной процессии, пять укрытых саванами носилок торжественно обнесли вокруг площади вслед за склоненным флагом, но лишь 7 января, через пять дней после роковой схватки, он решился написать Рэли, поведав тому печальную весть.

Если бы после этого Кеймис продолжил поиски золотых залежей и вернулся бы к устью с грузом слитков, Рэли, возможно, простил бы ему атаку на Сан-Томе, если не гибель сына. Король Яков, несомненно, не спешил бы наказывать предводителя экспедиции, доставившего значительное богатство, необходимое для оплаты королевских долгов. Однако Кеймис совсем пал духом. Потрясение от трагического промаха при Сан-Томе заставило его взглянуть правде в глаза и признать, что ни копей на Карони, ни Золотой горы в действительности не существует. Он все же послал маленькую группу самых верных людей проверить копи Путиймы, но это был шаг отчаяния. Партия вышла и возвратилась под покровом темноты, и когда оценщики пришли к выводу, что доставленные образцы породы не содержат золота, Кеймис предал все забвению.

Не смея предстать перед Рэли, растерявшийся настолько, что уже не мог твердо руководить своими людьми, Кеймис избрал простейший выход. Будучи командиром, он не смог принять ответственного решения и повел три полных лодки солдат в безнадежный поход вверх по Ориноко. Может быть, он отчаянно цеплялся за надежду отыскать желанные золотые копи Карони, но, скорее, просто утратил власть над своими младшими офицерами. Очевидно одно: он и тут не проявил большой настойчивости. Против острова Сейба отряд был обстрелян Градосом и его беженцами, которым удалось убить двоих и ранить шестерых англичан. Этого хватило, чтобы Кеймис отступил. Впоследствии он оправдывался тем, что испанцы якобы так надежно окопались вокруг копей Карони, что его отряд понапрасну погиб бы на подступах к укреплениям.

В бессмысленном предприятии Кеймис потерял чуть меньше трех недель, и за это время английский отряд, оставленный им в Сан-Томе, превратился в неуправляемую толпу. Первые десять дней они еще кое-как пытались выяснить происхождение двух золотых слитков, обнаруженных в поселке, хватая и допрашивая слуг-индейцев, однако те ничего не знали. Возможно, слитки были выплавлены из золота, намытого в окрестных ручьях. Все же некоторые из англичан цеплялись за видение сказочных подземных залежей, и маленькие отряды бродили по округе в надежде наткнуться на выходы золотоносных жил. Но искали они наугад, без порядка и системы, а порой даже не трудились захватить с собой буры, взрывчатый порох и прочие потребные принадлежности рудокопов. Испанцы Градоса, разумеется, воспользовались их невежеством и беспощадно истребляли распустившийся отряд. Они нападали по ночам, устраивали засады в лесу, а затаившиеся снайперы отстреливали лесорубов. Испанцы, естественно, знавшие местность куда лучше пришельцев, ловили отбившихся от лагеря. Вскоре победители Сан-Томе совсем пали духом. Они сидели за частоколом, запуганные и голодные, а их офицеры бранились между собой, и запасы продовольствия истощались. Несколько человек взбунтовались. Они украли легкие лодки и уплыли к дельте, однако немногим из них удалось добраться до кораблей: остальные то ли утонули, то ли были убиты индейцами. Кеймис, возвратившись в Сан-Томе, обнаружил, что в последнем припадке безумия его вояки подожгли поселок. Голодные, оставшиеся без приюта англичане начали отступление. Насколько они были раздражены, показывает то обстоятельство, что, когда Кеймис предложил еще раз попробовать отыскать копи Путиймы, его собственные офицеры наотрез отказались.

Между тем Рэли, потрясенный до глубины души гибелью сына и разъяренный донесением Кеймиса, ожидал своего помощника. Испанский флот так и не показался в дельте, и английские корабли два месяца бессмысленно мотались туда и сюда, иногда заглядывая на Тринидад, чтобы Рэли мог пополнить свою коллекцию «диковинок». Письмо Кеймиса с описанием штурма Сан-Томе и смерти Уота нанесло ему жестокий удар. И когда Кеймис наконец показался на глаза вместе со своими пристыженными подчиненными, Рэли излил на него весь накопившийся гнев и горечь. На борту «Дестини» он обвинил Кеймиса в мягкотелости и трусости и не желал слушать никаких оправданий. Кеймис признавал свою вину, но оправдывался тем, что не ожидал так скоро наткнуться на Сан-Томе; что испанцы, как видно, со времени, когда он в последний раз был на Ориноко, перенесли гарнизон по меньшей мере на двадцать миль ниже по реке. Однако это была лишь попытка скрыть тот факт, что он нарушил приказ, и его объяснения не помешали Рэли ядовито напомнить, что англичане, несмотря на абсолютное превосходство в силе, не сумели выбить из форта малочисленных, оставшихся без поддержки испанцев. Вся речная экспедиция, сказал он, позор для Англии и бесчестье для Кеймиса.

Рэли был мастером сарказма и быстро сумел ввергнуть Кеймиса в глубокое раскаяние. Верный помощник старался как умел действовать в интересах Рэли и сам был подавлен полным провалом всего предприятия, так что ядовитые упреки Рэли только усилили его отчаяние. Он не в силах был вынести позора, и его окончательно добил отказ Рэли присоединиться к оправданиям, которые он собирался отослать в Англию одному из тех, кто оказывал поддержку экспедиции. «Ты погубил меня своим упрямством, — сказал Рэли Кеймису, — и я не стану ни одобрять, ни приукрашивать твои неудачи». Потрясенный Кеймис спросил, окончательно ли его решение. Когда Рэли подтвердил, капитан произнес: «Тогда, сэр, я знаю, что мне делать» — и покинул каюту Рэли. Через несколько минут раздался выстрел, и Рэли послал моряка узнать, что случилось. Посланец застал Кеймиса в его каюте с маленьким пистолетом в руках, и капитан объяснил, что выстрелил, потому что оружие долго пролежало заряженным и нуждалось в чистке. Такой ответ удовлетворил Рэли, но примерно полчаса спустя юнга, войдя в каюту Кеймиса, нашел того мертвым. Опозоренный капитан вонзил себе кинжал в сердце. Осмотр тела показал, что и выстрел был попыткой самоубийства, но легкая пистолетная пуля отскочила, разбив ребро. Как видно, в последнюю минуту Кеймис обрел решимость, которой ему так недоставало у Сан-Томе.

Рэли принял смерть Кеймиса спокойно, чуть ли не равнодушно. Его одолевали другие тревоги, и некогда было печалиться из-за самоубийства верного помощника. Смерть Уота нанесла ему куда более сильный удар, а теперь все его мысли поглощало собственное будущее и проблемы английского флота. Капитаны открыто обвиняли его в неудачах. Матросы отказывались повиноваться офицерам, опасное подспудное недовольство распространялось все шире. Власть Рэли рухнула вместе с верой в завлекательные рассказы о гвианском золоте, экспедиция разваливалась, как разваливаются клепки бочонка, когда лопнет обруч. Предложение Рэли лично возглавить второй отряд, для повторных поисков золота на берегах реки, отвергли не раздумывая. Офицер и акционеры все еще боялись появления испанского флота и торопились поскорее уйти из незащищенной дельты. Так, против желания Рэли, английский флот двинулся на север, укрывшись на безвестных и потому безопасных Подветренных островах, но и там продолжались ссоры и взаимные попреки.

Рэли был так измучен и подавлен, что даже не пытался приструнить распоясавшихся капитанов. «Мозг мой разбит, — устало признавался он в письме, сообщавшем жене о смерти их сына, — и писать для меня мука, особенно о несчастье». Бессмысленная гибель Уота внушила ему отвращение ко всему гвианскому предприятию, и сэру Уолтеру уже не было дела, как поступят другие капитаны с кораблями и командами, собранными для экспедиции. Корабли один за другим покидали «Дестини». Одни отплывали прямиком в Англию, другие становились пиратами, используя свои тяжелые орудия против слабовооруженных купцов. К концу марта Рэли остался один.

В конце концов и «Дестини» направился к дому. У его капитана не осталось выбора. Если бы он не вернулся в Англию, его жену и родных ждало бы бесчестье, а друзей — суд. Второе плавание к Золотым Антилам оказалось еще более неудачным, чем первое, и делом чести для Рэли стало ответить за все. 21 июня «Дестини» бросил якорь в Плимуте, и как знак бесповоротного конца опущенные паруса корабля отправили на берег.

Рэли вернулся в страну, где политическая обстановка не оставляла ему ни малейшей надежды на спасение. Король Яков был погружен в очень деликатные переговоры относительно брака принца Карла с испанской принцессой и не желал, чтобы Рэли своим существованием нарушал согласие. При дворе вошла в силу происпанская партия, а посланник Гондомар продолжал действовать с прежней ловкостью. Гвианская экспедиция была осуждена еще до того, как ее предводитель ступил на английскую землю. За тринадцать дней до появления «Дестини» в Плимутском заливе вышла королевская прокламация, призывающая всех, кто может свидетельствовать о «враждебном вторжении в Сан-Томе», сообщать свои показания Тайному совету, каковой вел расследование воинственного акта, совершенного «к полному неодобрению и недовольству» короля. Верховный адмирал издал приказ захватить корабль, и пока Рэли добирался до Лондона, чтобы предстать перед судом, королевские агенты, словно стервятники, слетелись распродавать корабль и его груз.

Под этим ливнем угроз Рэли поступил так же, как двадцать два года назад: он взялся за перо. Защитой и контратакой для первой гвианской экспедиции стало «Открытие». Вторая гвианская катастрофа породила «Оправдание».

История «Оправдания» достойна «Тысячи и одной ночи». Рэли арестовали в Западных графствах и препровождали под конвоем в Лондон, когда в Солсбери его путь пересекся с маршрутом летнего выезда короля в провинции. Рэли представилась непредвиденная возможность выступить перед сюзереном в свою защиту, но ему нужно было несколько дней, чтобы подготовить и предоставить доказательства. Чтобы выиграть время, Рэли притворился тяжело больным. Это была известная в политике уловка, но благодаря талантливой режиссуре Рэли она превратилась в великолепное представление. Он подкупил сопровождавшего его врача, чтобы тот доставил ему сильное рвотное, и в тот же вечер изобразил перед своим главным тюремщиком, сэром Льюисом Стакли, головокружение. Шатающийся, спотыкающийся Рэли театрально ударился головой о столб и пал наземь. На следующее утро вошедший к нему стражник застал его раздетым и стоящим на четвереньках. Он, словно обезумев, грыз устилавшую пол солому. Спешно вызванный Стакли вбежал, как раз когда его драгоценный пленник повалился в жестоких судорогах, вызванных незаметно проглоченным рвотным. Стакли был вне себя от беспокойства, опасался, что доверенный ему пленник умрет, не добравшись до Лондона. Поэтому он помог доктору уложить Рэли в постель и массировать мнимого больного, дав Рэли повод издевательски заметить впоследствии, что он сделал из своего тюремщика отменного лекаря. Выбрав удобный момент, Рэли заставил сообщника-медика дать ему мазь, от которой на лице, руках и груди выступили ужасные нарывы, большие багровые волдыри с желтыми головками. Эти отвратительные симптомы отпугнули Стакли, заподозрившего какую-то экзотическую болезнь, завезенную с Ориноко. Поспешив к епископу Винчестерскому, он заручился помощью врачей-консультантов, а эти знатоки, осмотрев Рэли, объявили, что заключенный опасно болен и его нельзя перевозить.

Таким образом Рэли выиграл четыре дня карантина. Его заперли в комнате, чтобы не дать заразе распространиться, и он, питаясь ломтиками хлеба и баранины, контрабандой полученными от подкупленного врача, сочинил свое «Оправдание».

Написанное под давлением обстоятельств, «Оправдание» не могло, конечно, оказаться столь же хорошо составленным и столь изящным, как «Открытие». Тем не менее это произведение вполне убедительно. Рэли одно за другим рассматривал и разбивал все обвинения, выдвинутые против него как руководителя гвианской экспедиции. Он указывал, что не несет ответственности за запоздалый выход флота в море, недостаточное снабжение кораблей, а также за плохую погоду и болезни, постигшие их в плавании. Впрочем, это были мелочи. Рэли понимал — как руководитель экспедиции он в конечном счете будет отвечать за все, что вызвало недовольство короля Якова. В сущности, против него выдвигалось два обвинения: первое — преднамеренные враждебные действия против испанского гарнизона на Ориноко; второе — завлекательные рассказы о золотых копях Гвианы были не более как уловкой, изобретенной, чтобы выбраться из Тауэра.

Защита «Оправдания» против первого обвинения была достаточно прямолинейной. Рэли утверждал, что испанцы из Сан-Томе сами навлекли на себя несчастье, когда их разведчики в темноте атаковали англичан, а люди Кеймиса просто защищались от неспровоцированного нападения. Это оправдание было очевидно, а Рэли еще ловко вставил, что Сан-Томе выстроен на английской территории, и его обитатели, таким образом, оказывались нарушителями границы. Поселок был основан после его первой экспедиции на Ориноко, когда он объявил Гвиану английским владением, и по международным законам Испания не имела права размещать там свой гарнизон.

Громогласные претензии на Гвиану как на английское владение были задуманы как ложный след, предназначенный вовлечь короля Якова в территориальные споры с Испанией. Гораздо более интересны для нас — поскольку показывают новый взгляд Рэли на Золотые Антилы — были доказательства того, что он отправился на Ориноко в абсолютной уверенности, что найдет там богатые залежи золота.

«Какое безумие, — писал сэр Уолтер, — подвигло бы меня предпринять это путешествие (на Ориноко), если бы не уверенность в копях?» Только сумасшедший стал бы рисковать здоровьем, уже подорванным длительным заключением, и всем состоянием ради проекта, который заранее считал бы безнадежным. Несомненно, продолжал Рэли, было бы «странной фантазией… убедить сына, которого я потерял, убедить жену, вложившую восемь тысяч фунтов… а когда они были потрачены, убедить ее продать дом в Мичеме в надежде обогатить их от копей Гвианы, если бы сам я не видел их (золотых копей) собственными глазами». Золото Ориноко, упрямо утверждал Рэли, существует в действительности. Только нерешительность Кеймиса лишила экспедицию сказочного богатства. Те, кто сомневается в Золотых Антилах, либо «последние дурни», либо «щенки».

Итак, — Рэли до конца цеплялся за веру в невиданные богатства Гвианы. Двадцать пять лет назад он ухватился за золотой миф, используя его как блестящую приманку, чтобы завлечь англичан в заморскую империю, и уже не оглядывался назад. А кончилось тем, что миф одержал победу над человеком, который пытался его использовать. Увлекшись образом Золотых Антил, он околдовал сам себя. Правда, он пережил крушение мифа об Эльдорадо, но провал поисков обещанных золотых копей был слишком удручающим. Король Яков уже не надеялся на обещанные слитки и — вот ирония судьбы — обратился к Испании за займами и финансовой помощью. Одним из достоинств задуманного брачного союза с Испанией было, с точки зрения короля, то, что этот союз облегчил бы получение испанских займов. Неотступная погоня Рэли за гвианским золотом не только оказалась тщетной, но и превратила сэра Уолтера в помеху для международной политики. Пора было от него избавиться.

История последних недель жизни Рэли не зря получила широкую известность: путешествие из Солсбери в Лондон, попытка бегства морем, передача в руки «сэра Иуды» Стакли и новое заключение в Тауэре, где за ним шпионили и подвергали беспощадному перекрестному допросу, выжимая признания в противозаконных действиях. При этом обвинения понемногу смещались от конкретных событий в Гвиане в сторону расплывчатых «заговоров против престола» и столь же туманных обвинений в измене сюзерену. Однако обвинители не решились провести открытый суд над Рэли, опасаясь предоставить этому златоусту и остроумцу трибуну, с которой он мог бы завоевать сочувствие общества. Дело рассматривала особая комиссия, которая нашла его виновным в государственной измене; чтобы избежать юридических затруднений, судьи воскресили старый приговор 1603 года. Рэли, решили они, совершил достаточно новых преступлений, которые «разбудили королевское правосудие и заставили возвратиться к прежнему законному приговору против».

Смертный приговор был приведен в исполнение в девять часов утра в пятницу 29 октября 1618 года. С эшафота палача в Олд-Пэлас-Ярд в Вестминстере Рэли позволили выступить с последним словом. Пользуясь приготовленными заранее для этого случая заметками, он вновь отверг выдвинутые против него обвинения, причем счел важным в свой последний час опровергнуть обвинение в том, что «вовсе не намеревался отправиться в Гвиану, и не знал ни о каких копях, и ничего подобного не задумывал, как только получить свободу, которую не сумел сохранить… Но я действительно намеревался добыть золото для блага его величества и тех, кто отправился со мной, как и прочих моих соотечественников», — писал он.

Рэли искренне верил тому, что говорил. Вещи, найденные при нем после повторного ареста при неудачной попытке бежать, составляют микрокосм его жизни и амбиций. Опись включает пятьдесят фунтов золотом, «одно кольцо с бриллиантом, носимое на пальце, полученное им от покойной королевы», кусок магнетита в красном кошеле, несколько образцов серебряной руды и — из Гвианы — золотые и медные фигурки, несколько грубых набросков местности, один или два маленьких слитка золота (возможно, захваченных в Сан-Томе) и образец знаменитой гвианской золотоносной породы.

Глава 7. Любитель шоколада

Когда сэр Уолтер Рэли со своей тысячей «мерзавцев» в составе второй экспедиции тщетно бросал вызов испанцам, претендовавшим на владение неуловимыми золотыми приисками Гвианы, следующий великий пропагандист мифа о Золотых Антилах среди англичан был еще школяром. Мальчику, который позже назовет себя «англо-американцем», предстояло первым из англичан посетить испанскую империю в Америке и первым в Северной Европе описать увиденное там. Его живой отчет об американских колониях Испании подхватил тему Золотых Антил с того места, на котором оборвал ее Рэли в «Открытии», и он, подобно Рэли, сознательно побуждал англичан искать себе места под карибским солнцем. Однако на этом его сходство с Рэли оканчивается, поскольку если Рэли был блестящим гением, прибегавшим к обходным путям ради исполнения великих замыслов, то новый герой оказался его «соломенным подобием»: человек с низкими целями, который лгал, мошенничал и угодничал, писал и проповедовал только ради наибольшей выгоды в любой ситуации. Он был мелким игроком и никогда не метил высоко, а попросту старался всегда выбирать и поддерживать победителя. И все же он больше, чем Рэли, способствовал продвижению англичан на Карибы.

Томас Гейдж, «англо-американец» был отступником и ренегатом, фатом и гурманом. Но именно в этих пороках его характера кроется некоторое очарование. Гейджа при жизни поносили и преследовали за все его грехи, как совершенные, так и задуманные, да и позднейшие комментаторы либо выносили ему беспощадный приговор, либо смотрели на него с пренебрежением, как на сбившегося с пути неудачника. Кажется, лишь немногие готовы были увидеть светлую сторону в жизни и приключениях Томаса Гейджа и признать его тем, чем он был — прирожденным фигляром. Главной слабостью Гейджа была безошибочная способность портить все, чего касалась его рука. Это свойство навлекло на него множество несчастий и заставляло его неизменно идти чуть-чуть не в ногу с событиями. Он безуспешно пытался упорядочить свою жизнь и силился поспевать за событиями, но успевал только метаться от неудачи к неудаче. Ему каждый раз удавалось выкрутиться, но спасение оказывалось временным, а прекратить неуклонное скольжение под гору жизни он не мог. Если взглянуть на него в этом свете, мы увидим «англо-американца» не злобным негодяем, а просто немного неумелым и безнадежно заурядным искателем счастья.

Жизнь Томаса Гейджа пришлась на время религиозных смут XVII века, и все его беды и странствия коренятся в том обстоятельстве, что он родился в Англии, в строго католической семье. Его прадед, заложивший фундамент фамильного состояния, сэр Джон Гейдж, числился ярым приверженцем римской католической церкви. При королеве Марии он стал констеблем Тауэра, и в его обязанности входила охрана принцессы Елизаветы, когда сводная сестра посадила ту под замок. Кроме того, сэр Джон Гейдж играл ведущую роль в подавлении антииспанского восстания Уайетта и активно выступал в поддержку брака Марии с Филиппом Испанским. Короче, все деяния сэра Джона выказывали в нем убежденного паписта и стойкого сторонника испанской партии, и наследники в свой черед следовали его примеру. Один внук, Роберт Гейдж (дядя Томаса), зашел так далеко, что принял участие в пресловутом заговоре Бабингтона. Заговорщики намеревались убить королеву Елизавету и посадить на ее место Марию Стюарт. Когда заговор разоблачили и большую часть заговорщиков, как и следовало ожидать, казнили, семья Гейдж приобрела первого мученика. С той поры, более, чем прежде, единоверцы гордились ими, а протестанты смотрели на них с подозрением. Когда католическая партия при дворе была в силе, Гейджи процветали; когда правили протестанты, они попадали под подозрение и подвергались гонениям. Отец Томаса, взявший жену из столь же непримиримого католического семейства, был арестован дважды: первый раз по подозрению в соучастии в заговоре Бабингтона, а второй — за укрывательство священника-иезуита. В результате он лишился большой доли богатства и вынужден был удалиться во временное изгнание в испанские Нидерланды. Мать Томаса тоже не боялась навлечь на себя беду: незадолго до рождения Томаса ей предъявили стандартное обвинение в укрывательстве иезуита, и хотя могущественные друзья, заступившись, добились ее освобождения, иезуит и второй обвиняемый по тому же делу были повешены. Разумеется, детство Томаса Гейджа прошло под впечатлением этих религиозных приключений.

Однако семейство Гейдж не только пережило все эти превратности судьбы, но и преуспело. Гейджи каким-то образом умудрились удержать за собой положение одного из наиболее обеспеченных землями родов[7]. Более того, религиозные преследования, как это часто бывает, только укрепили в Гейджах твердость в вере, каковая вскоре явно выразилась в поддержке миссионерской деятельности Общества Иисуса. В результате Томаса воспитывали с прицелом на вступление в это общество, а из шести его родных и сводных братьев двое действительно стали иезуитами, а еще двое служили ордену, не уходя от мирской суеты. Старший сын, сэр Генри Гейдж, был воспитан в духе иезуитов, а повзрослев, едва ли не всю жизнь прослужил на континенте офицером Английского легиона — войска лишившихся родины католиков, перешедших на службу испанской короне. По обычаю знатных англичан-католиков тех лет, Гейджи посылали сыновей за море, где они могли получить образование, подобающее их вере. Почти всех мальчиков посылали через Ла-Манш в иезуитский колледж Сент-Омера во французской Фландрии, где, поскольку подобная практика вызывала естественное недовольство английских властей, прибывших из-за границы учеников записывали под псевдонимами. Так вот, когда сэр Уолтер Рэли вернулся из Гвианы, некий Томас Говард, а в действительности Гейдж, учился там последний год.

На следующий год, когда Томасу исполнилось восемнадцать и обучение завершилось, отец послал юношу в Испанию, где ему предстояло продолжать обучение богословию до вступления в орден иезуитов. Но в Испании, вдали от отцовского присмотра, Томас Гейдж впервые проявил хронически бесталанный дух независимости, впоследствии отравлявший всю его жизнь. В колледже Сан-Грегорио в Вальядолиде он подпал под влияние учителя-доминиканца и бесшабашно решил, что доминиканцы ему больше по душе, чем иезуиты. Нет оснований думать, что решение его основывалось на глубокой вере, и с тем же успехом можно предположить, что юный Томас просто опасался за свою жизнь, поскольку многих ставших иезуитами англичан безжалостно отсылали на родину для тайной проповеди. Томас Гейдж, возможно, искренне не желал становиться очередным мучеником в почетном списке Гейджей. Однако, по каким бы причинам он ни избрал орден доминиканцев, переход он совершил с характерной для него неуклюжестью. Вместо того чтобы попытаться смягчить отца, всем сердцем желавшего видеть Томаса в Обществе Иисуса, он затеял по этому поводу едкую переписку с родителями, которая завершилась, по словам самого Томаса, «резким и сердитым письмом… от моего отца. В нем он выражал мне недовольство всех моих друзей и родичей и собственное гневное возмущение против меня… Он добавил, что лучше бы потратил свои деньги, сделав из меня повара в колледже иезуитов, чем генерала доминиканского ордена». Чтобы яснее выразить свое недовольство, отец Томаса уведомил сына, что вычеркнул его из завещания.

У Гейджей, сторонников иезуитов, были основания гневаться, поскольку обращение блудного Томаса к доминиканцам было равносильно отступничеству. В начале XVII века религиозная вражда не ограничивалась ненавистью между папистами и протестантами. Внутри католической церкви шло жестокое соперничество между иезуитами, доминиканцами, францисканцами, мерседарианцами и другими монашескими орденами. Их взаимное соперничество не ограничивалось вопросами казуистики и догматов. Яростные политические схватки зачастую вспыхивали, когда несколько орденов спорили за одну область влияния. В таких случаях ордена не брезговали переманивать друг у друга начинающих священников (в случае с Томасом — успешно), добиваться отстранения соперников от миссионерской деятельности в избранной области или, на более фривольном уровне, вступать в упорное состязание на самый мелодичный хор семинарии. Случалось, что диспуты приобретали шовинистический характер; вальядолидский колледж Сан-Грегорио особенно славился постоянными трениями между испанцами и «иностранцами». Подобные свары едва ли способствовали серьезному религиозному настрою молодежи, и Томас Гейдж, которому — о чем не следует забывать — не оставили свободы выбора призвания, был не единственным клириком, мало думавшим о духовной стороне и менявшим ордена ради карьеры и честолюбия.

Итак, в мае 1625 года Томас Гейдж, двадцати двух лет от роду или около того, не слишком озабоченный религиозными вопросами, очутился в доминиканском братстве в Хересе. В это время папский посланец объезжал монастыри с целью вербовки миссионеров на Филиппины. Один из друзей Томаса и бывший однокашник по имени Антонио Мелендес уже вызвался стать миссионером, и молодой англичанин, вполне естественно, подумывал присоединиться к нему. Недостаток религиозного пыла возмещался у Гейджа непреодолимой тягой к странствиям. Он решил отправиться в путь, чтобы, как он потом говорил, «пополнить изучение природы познанием богатой Америки и цветущей Азии». Ему хотелось повидать мир, и бродячая жизнь миссионера-доминиканца предоставляла к тому отличную возможность. И вот они с другом Антонио и молодым монахом-ирландцем из того же монастыря покинули Херес и на ослах добрались до Кадиса, где влились в большую группу доминиканцев, нетерпеливо дожидавшихся выхода в море Индийского флота, ежегодно отправлявшегося в Новый Свет.

Официально Томас Гейдж ни в коем случае не мог попасть в доминиканскую миссию на западе. По испанским законам англичанам запрещалось посещение испанской Америки, а чтобы добраться до Филиппин, Гейджу и его спутникам священникам надо было высадиться в Веракрусе на восточном побережье Мексики, пересечь Мексику из конца в конец и сесть на манильский галеон, направлявшийся в Акапулько. Испанские власти рассматривали всякого англичанина, независимо от его политических взглядов, как потенциального шпиона, и Совет Индий боялся именно того, что вскоре и случилось: что чужак, побывав в карибских колониях, откроет завистливому миру, как ненадежна власть Испании в ее колониальных владениях. Такое разоблачение испанские власти стремились предотвратить любой ценой, и Томасу Гейджу необыкновенно повезло, что его не перехватили в Кадисе и не вернули назад. В самом деле, другой английский священник, живший в порту, прослышал, что Томас ожидает корабля в Америку, и поднял тревогу. Губернатор отправил отряд искать Томаса, но того вовремя предупредили. Он тихо ускользнул, в одиночку прокрался на корабль и спрятался в пустой бочке из-под галет. Там он и оставался — с ведома своих спутников-доминиканцев, не желавших лишиться подающего надежды миссионера, — пока сигнальный выстрел не объявил о выходе флота в открытое море.

Июльское отплытие Индийского флота было одним из грандиознейших зрелищ в Европе. Много лет спустя в своих записках Томас Гейдж вспоминал его с живыми подробностями. После того как с флагмана раздался второй сигнальный выстрел пушки, возвещающий о начале плавания, множество кораблей одновременно подняли якоря и начали величественно выстраиваться в ряд. Распустив паруса, они уходили от берега и огибали городские стены, откуда махали им на прощание горожане Кадиса, а орудия береговых фортов гремели прощальным салютом. В тот год, как писал Гейдж, отчалил сорок один корабль: «Те в один индийский порт, иные в другой… все нагруженные винами, фигами, изюмом, оливками, маслом, кирзой (грубой шерстью), полотном, железом и ртутью для рудников, чтобы извлекать чистое серебро из земной руды, добытой в Сакатекасе». Среди самых видных пассажиров числились маркиз де Серральво, назначенный вице-королем Мексики, новый президент Манилы и инквизитор дон Мартин де Карильо, наделенный, как с благоговейным ужасом упоминал Гейдж, «полномочиями и властью сажать в тюрьму, изгонять, вешать и казнить любых преступников». До Канарских островов флот сопровождало не менее восьми военных кораблей его величества под командованием «адмирала галеонов» дона Карлоса де Ибарра.

Летнее плавание Индийского флота шло по обычному плану. Именно такой порядок плавания, возможно, семь лет назад спас Рэли от полного краха второй гвианской экспедиции. От Кадиса до Канарских островов испанский конвой продвигался быстро и решительно, с успехом избегая хищного внимания голландских и арабских корсаров, обычно кишевших в этих водах. Канары отмечали границу опасной зоны, и военные корабли, в защите которых более не нуждались, готовились к возвращению домой. Но перед отплытием состоялась пышная прощальная церемония. Шлюпки сновали между судами, «адмирала галеонов» пригласили отобедать на борту флагманского корабля, а прочие корабли флота зазывали к себе подчиненных ему капитанов. Поспешно писались последние письма в Испанию. На военных кораблях также возвращались домой те, кто дрогнул в последний момент. Когда по флоту подали сигнал к отплытию, торговые суда отделились от военных, образуя две отдельных эскадры, и разошлись, приветствуя друг друга развевающимися флагами, ревом труб, громом орудий и криками столпившихся вдоль бортов пассажиров: «Buen viaje, buen viaje!»[8] и ответными «Buen passaje, buen passaje!»[9] С этого времени индийский флот продолжал путь без прикрытия.

К западу от Канар плавание происходило, во всех смыслах слова, спокойно. «Надо заметить, — писал Гейдж в своих записках о путешествии, — что на пути из Испании в Индии за Канарскими островами ветер постоянно дует к Америке, без встречных или иных ветров. Он так удобен и столь хорошо наполняет паруса, что дуй он беспрерывно и не нарушайся частыми затишьями, путь этот, несомненно, можно было бы проделать за месяц или менее того». Однако затишья, конечно, случались; и испанские суда, подобно кораблям Рэли, день за днем проводили в неподвижности. Впрочем, испанцы не спешили и были вполне готовы встретить полосу штилей. Ведь уже столетие испанские корабли уходили в Новый Свет, так что плавание через Атлантику стало привычной рутиной.

Никто и не думал отсчитывать мили, весь флот держался скорости самого медленного судна, а пассажиры, в предвидении задержек, чтобы не терпеть лишений, запасались живыми овцами, свиньями и цыплятами, которых держали в загонах на палубе и по мере надобности предавали закланию. Кроме того, отмечал Гейдж, они везли с собой бочки белых галет, кувшины вина и «запасы риса, фиг, оливок, каперсов, изюма, лимонов, сладких и кислых апельсинов, гранатов, засахаренные плоды и всяческие варенья и соленья и всевозможные португальские сласти».

В сущности, в удачный год плавание Индийского флота становилось временем отдыха, особенно для богатых пассажиров. Если не случалось штормов, морякам редко приходилось лазать по реям, а в безветренные дни корабли сбивались в кучу, образуя маленький плавучий городок. Пассажиры перебирались с корабля на корабль, составляя партии в карты или угощая друг друга обедами и музыкальными концертами. Естественно, любимым времяпрепровождением становилась рыбная ловля, и Гейдж упоминал множество выловленных «дорад», или золотых рыб. Собственно, рыбы вылавливали больше, чем могли съесть, и большую часть приходилось выбрасывать обратно в море. Также пассажиры отмечали дни различных святых, особенно тех, которые покровительствовали тем или иным орденам. Так, в последний день июля тридцать иезуитов (миссия, также направлявшаяся на Филиппины) на борту «Санта-Хертрудис» подготовила великолепное зрелище в честь основателя своего ордена. Они разукрасили корабль белыми полотнищами, а на парусе нарисовали лик святого Игнатия и герб общества. Затем «Санта-Хертрудис» торжественно обошла флот, а ее команда, собравшись на палубе, пела псалмы. Когда стемнело, мачты и реи увешали бумажными фонариками, и на этом живописном фоне иезуиты устроили фейерверк, между тем как доминиканцы, завистливо глядя на них, кисло подсчитывали, сколько пороха из запасов «Санта-Хертрудис» истратили соперники, мастеря ракеты.

Само собой, доминиканцы не пожелали уступить иезуитам, и, поскольку до праздника святого Доминика оставалось всего четыре дня, двадцать восемь доминиканцев на борту «Сан-Антонио» (членов различных орденов благоразумно рассадили по разным кораблям, чтобы уменьшить число склок) не жалели сил, чтобы затмить соперников. Они устроили такую же иллюминацию и фейерверк с пением псалмов, а затем пригласили всех иезуитов вместе с капитаном «Санта-Хертрудис» отобедать на борту «Сан-Антонио», где доминиканцы с торжеством выложили козырной туз — пьесу Лопе де Вега, поставленную силами пассажиров и молодых доминиканцев. По беззастенчиво пристрастному мнению Гейджа, этот coup de theatre обеспечил доминиканцам победу, потому что «пьеса была столь роскошно поставлена и искусно разыграна в узком пространстве нашего корабля, как на лучшей сцене при мадридском дворе».

Гейдж, кроме того, живо интересовался действиями испанских моряков и капитанов. Последние представляли собой компанию необыкновенно бестолковых навигаторов — для Индийского флота было обычным делом спускать паруса на ночь, ибо случалось, что штурман настолько серьезно ошибался при расчете местоположения, что корабль поворачивал в обратную сторону. Гейдж и некоторые другие пассажиры сочли веселой шуткой происшествие в середине августа, когда адмирал флота признался, что совершенно не представляет, где находится, и, несмотря на абсолютно спокойное плавание, понятия не имеет, далеко ли до ближайшей земли. На помощь ему собрали большой совет штурманов, но и они оказались не в силах рассеять туман невежества. Кто говорил триста миль, другие двести, кто сто, кто пятьдесят, кто больше, кто меньше, и все ошибались, кроме одного старого штурмана с самого малого из судов. Тот решительно утверждал, что «при том слабом ветре, под которым мы плыли, Гваделупа покажется на следующее утро». На следующее утро с рассветом действительно показалась Гваделупа, и адмирал с облегчением обнаружил, что они уже достигли окраины Золотых Антил.

После шести-семи недель плавания у Индийского флота было заведено на несколько дней ложиться в дрейф у одного из Подветренных островов, чтобы очистить и заново наполнить бочки для воды, получить свежую зелень и дать время желающим постирать одежду. Для таких остановок предпочитали остров Гваделупа, где имелся удобный выход на берег к ручью с хорошей водой. Испанские колонисты не селились на Гваделупе, а караибы, населявшие остров, настолько привыкли к ежегодному появлению кораблей, что с нетерпением дожидались, когда можно будет выменять на фрукты, бананы, овощи, черепах и куски сахарного тростника товары, произведенные белыми людьми, и, главное, вино. Впрочем, Гейдж отнесся к караибам с большим презрением. Он писал, что «одна чашка испанского пойла валила их вверх тормашками и заставляла, подобно свиньям, ползать по палубе нашего корабля» — образ, дополнявшийся «пластинками, висевшими у них в носах, подобно кольцам у свиней».



Удовлетворив основные запросы туземцев, чьи долбленые каноэ жадно толпились вокруг кораблей, испанцы стали сходить на берег. Большинство пассажиров никогда не бывали в Новом Свете, и они, естественно, дивились экзотике Золотых Антил. Любопытнее всех оказались новички-миссионеры. Им не терпелось обратить в истинную веру первых попавшихся язычников, а потому доверчивые и совершенно неопытные иезуиты, доминиканцы, францисканцы и мерсендарианцы рвались в бой за спасение душ. Поскольку молодые миссионеры не знали ни слова на языке караибов, они вряд ли могли надеяться на богатые плоды своих усилий за те два или три дня, которые флот простоял у Гваделупы, даже если бы индейцы, которые каждый год сталкивались с толпой проповедников, не уклонялись от проповедей. Впрочем, иезуитам посчастливилось наткнуться на мулата, говорящего по-испански. Это был бывший раб, который сбежал с испанского корабля несколько лет назад, решив, что образ жизни на Антилах ему больше по нраву. Он взял себе жену-караибку, завел семью и совершенно забыл прежнюю религию. И вот его окружили ретивые миссионеры, чрезвычайно озабоченные спасением его души и твердо решившие помочь ему обрести веру. Один отряд иезуитов теснил несчастного мулата и осыпал его упреками, в то время как другие стояли на страже, чтобы не дать соперникам отбить у них добычу. Томас Гейдж от нечего делать присоединился к собратьям по вере, и ему позволили участвовать в увещеваниях, но из описания этого эпизода ясно, что его симпатии были на стороне беглого раба. Однако иезуиты не успокоились, пока не добились от бедняги обещания вернуться на корабль, захватив с собой жену и детей. Выступая то хором, то поочередно, они выжали из мулата согласие, после чего с торжеством бросились к адмиралу, требуя у него лодку, чтобы доставить бедного грешника и его языческую родню на борт.

Подобный энтузиазм действовал заразительно, и несколько доминиканцев с «Сан-Антонио» так увлеклись первым успехом вербовки новообращенных, что заспорили, не остаться ли им на Гваделупе, дабы обратить в истинную веру все население острова. Они еще восхваляли кротость и видимую податливость караибов, когда на берегу вдруг поднялась суматоха. По-видимому, мулат нисколько не желал возвращаться к христианству и в прежнее рабское состояние, так что, едва иезуиты оставили его в покое, он собрал своих друзей-индейцев и вместе с ними устроил на берегу засаду. Когда проповедники вернулись за якобы обращенным грешником, их встретили ливнем стрел и прогнали обратно. Никто не ожидал нападения, в особенности те невезучие испанцы, которые никого не трогали и спокойно стирали одежду на берегу. Поднялся страшный шум. Люди побросали белье и бросились к шлюпкам. Одни падали, споткнувшись, другие так набивались в хрупкие суденышки, что топили их своим весом. Несколько человек тщетно попытались вплавь добраться до кораблей. Полдюжины были убиты на месте разъяренными караибами, и по меньшей мере тринадцать человек получили ранения, некоторые весьма серьезные, пока невидимых врагов не заставили отступить залпом тяжелых корабельных орудий. После этого случая адмирал запретил стирку на берегу, а последние бочонки наполняли водой под охраной целого отряда солдат. Так закончился первый опыт миссионерской деятельности Томаса Гейджа в Вест-Индии, и ему оставалось только радоваться, что караибские лучники целились главным образом в черные одеяния иезуитов.

Гейдж и его доминиканские братья, присмирев, терпеливо сносили насмешки спутников, безжалостно дразнивших монахов провалом гваделупской миссии. Томас Гейдж не слишком расстраивался по этому поводу, потому что у него на уме было не только спасение душ американских аборигенов: у Гейджа уже начал пробуждаться вкус к деликатесам Нового Света. Моряки «Сан-Антонио» купили у туземцев несколько связок бананов и повесили их дозревать. Эти плоды встретили полное одобрение Гейджа. «Их, — записывал он, — не срывают с дерева спелыми, но собирают зелеными и вешают на несколько дней, пока они доспеют, пожелтеют и станут мягкими и сладкими, точно мед». Бананами радостные открытия не ограничились. Гейдж оказался сластеной и ему пришелся по вкусу сахарный тростник, как и мясо гигантских черепах, «иногда до двух ярдов поперек», которые в изобилии водились в голубых водах знаменитого моря. По словам Гейджа, их вяленое мясо так же вкусно, как телятина.

Однако последний этап путешествия, от Гваделупы до Мексики, не обошелся без трагедии. Многие из раненых на Гваделупе скончались. Караибы стреляли отравленными стрелами, и тела несчастных, как и описывал Рэли в «Открытии», стали вздуваться и чернеть. На «Санта-Хертрудис» умер один иезуит, и один из братьев-доминиканцев с «Сан-Антонио» также погиб от действия яда. Тела обоих, привязав к ним тяжелые камни, спустили на веревках за борт под пение мессы. Затем под гром пушек веревки отпустили, и тела погрузились в Карибское море. Несколько дней спустя такую же церемонию проделали над изуродованными останками моряка, которого перекусила надвое большая акула, когда бедняга пытался в тихий день проплыть от корабля к кораблю.

Около семи часов утра 11 сентября Индийский флот, который уменьшился с уходом кораблей, направлявшихся к другим портам Карибского моря, наконец увидел берега Мексики. Они вышли прямо к назначенной цели — к мексиканскому порту Сан-Хуан-де-Уллоа. Такой точности они были обязаны скорее удаче, нежели искусству навигации, и адмирал столь удивился, увидев порт прямо перед собой, что вновь собрал на совет штурманов. Те, как обычно, посоветовали проявить осторожность и предупредили, что входить в Сан-Хуан-де-Уллоа в столь поздний час опасно. Посему флот выполнил удивительный маневр, спустив паруса в виду цели и отступив, чтобы не входить в гавань в сумерках. Наказанием за робость стала внезапная перемена ветра и поднявшийся ночью небольшой шторм, заставивший моряков лезть на реи, чтобы крепить паруса, а братьев — на коленях молить Деву Марию о спасении. К счастью, утром ветер развернулся и, как саркастически замечал Гейдж, под крики «Milagro, milagro, milagro!»[10] лоцманская шлюпка из Сан-Хуана заботливо проводила флот в гавань.

Во времена Гейджа вице-королевство Мексика уже сползало в застой, характерный для испанской колониальной империи среднего возраста. Дух нетерпеливой погони за удачей, привнесенный конкистадорами, давно канул в лету, и нынешнее население испанской Мексики было более склонно к спокойным занятиям: фермерству, торговле и добыче металлов. Здесь еще можно было нажить огромное состояние, и в самом деле, многие колонисты владели громадным, просто легендарным богатством. Вице-короля и старших офицеров для управления колониями по-прежнему присылали из Испании, однако реальная власть понемногу переходила в руки богатых креолов — тех потомков испанцев, которые родились и прожили жизнь в колонии. Богатство и постоянная связь с Мексикой давали креолам заведомое преимущество перед временными колониальными администраторами, а те, в свою очередь, смотрели на «колонистов» сверху вниз. В результате Мексика славилась постоянной враждой между креолами и приезжими испанцами. Эти раздоры часто просачивались и в религиозную жизнь. Мексика, подобно всем центральным провинциям, усеянная церквями и монастырями, отзывалась на свары между испанскими и креольскими священниками, что дополняло традиционное соперничество между орденами.

Мексиканское духовенство, как скоро обнаружил Гейдж, вело на удивление роскошную жизнь. Клирики располагали деньгами, хорошими домами и уважением паствы. В каждом поселении была своя церковь, а порой и аббатство. В монастырях жизнь была весьма комфортной — монахов обслуживала целая армия индейцев-слуг, обязанных трудиться на них бесплатно. Надо сказать, что священники платили за такое внимание тем, что контактировали с туземным населением куда теснее остальных представителей белой цивилизации. При всем том мексиканские священники были неплохо защищены от тягот жизни, а отношение к ним индейцев точнее всего назвать безразличным. Огромное большинство индейского населения вело простую жизнь, требовавшую и дававшую немногим больше, чем самое необходимое: хижину для жилья, соломенную циновку вместо постели, хлопчатую рубаху и бесконечно однообразную диету из маисовой муки и бобов. Кое-где попадались богатые индейцы, но таких было мало; метисы составляли единственную связь между разделенными непроходимой пропастью коренными мексиканцами, сосредоточенными в маленьких поселках и в сельской местности, и белыми завоевателями, проживавшими в городах или больших поместьях.

Томас Гейдж придавал большое значение разрыву между испанцами и индейцами, и в этом отношении его описание общественных условий Центральной Америки перекликается с отзывами Рэли об индейцах с Ориноко. Оба автора некоторым образом создают впечатление, что стоит Англии послать в испанские колонии Америки армию, как вспыхнет всеобщее восстание. Местное население, утверждали они, прогонит ненавистных испанцев и с распростертыми объятиями примет англичан как освободителей. Рэли рассчитывал на партизанскую войну туземцев Гвианы, Гейдж находил своих партизан в хижинах и на рыночных площадях Мексики и Гватемалы. По мнению «англо-американца», обнаглевшие и размякшие испанцы погрязли в пучине порока, между тем как угнетенные подданные — индейцы, расплачиваясь за их роскошь потом и трудами, безмолвно вынашивают планы мести. Испанская Америка представлялась большим и сочным плодом, готовым упасть прямо в руки англичанам. Сама Мексика рисовалась Вавилоном, нуждающимся в очищении: страной, где священники содержат любовниц, а знать выставляет напоказ наложниц-полукровок, украшенных пышными драгоценностями. Подобные рассказы, пусть в них и чувствовалось преувеличение, давали новую жизнь блестящему образу Золотых Антил, и читатели написанного Гейджем впоследствии отчета о своем американском путешествии либо с пуританским пылом жаждали реформировать католическую Америку, либо с не меньшим жаром мечтали наложить руки на богатую страну, столь любовно и заманчиво расписанную автором. На самом деле из комментариев Гейджа по поводу обычаев Нового Света становится очевидным, что он завидовал тем мирским радостям, которые так беспощадно клеймил. Он выдал себя тем, что приукрашивал Мексику, представляя ее страной лотоса, слишком уж явственно причмокивая губами и слишком пристально присматриваясь к хорошеньким женщинам. Кроме того, он не постеснялся наравне с другими собирать свою долю сокровищ Нового Света. Выставляя к позорному столбу алчных креолов, он сам принялся копить денежки, едва получил собственный приход. Обвиняя других священников в недобросовестности, он сам подделывал финансовые отчеты, чтобы положить в карман излишки. И в довершение всего, он с невозмутимой наглостью насмехался над неудачами миссионерской деятельности испанцев, в то время как сам удирал, пожав хвост, в двух единственных случаях, когда ему довелось столкнуться с враждебными индейцами.

Первое такое бегство стало причиной очередного перелома в пестрой карьере Томаса Гейджа. Доминиканская миссия задержалась на зимние месяцы в Мехико, готовясь к переходу в Акапулько, где предстояло погрузиться на суда, идущие через Тихий океан к Филиппинам. Однако в Мехико Гейдж повстречался с монахом, недавно вернувшимся из Манилы, и узнал от него, что жизнь миссионеров на Филиппинах столь тяжела, что лишь немногие возвращаются с этих островов. Гейдж был не из тех, кто легкомысленно отмахивается от подобных предостережений, и его безотказное чувство самосохранения подсказало, что пора исполнить новый «кульбит», чтобы избежать малейшего признака трудностей. Он с типичной для него беззастенчивостью отвернулся от филиппинской аферы (представлявшейся ныне заблуждением) и решил при первом удачном случае дезертировать из доминиканской миссии и остаться в Америке.

В этих замыслах он не был одинок. Еще четверо доминиканцев, в том числе друг Гейджа Антонио Мелендес, поостыли к филиппинской затее и тоже хотели остаться в Америке. Так что эта пятерка недовольных составила заговор. Скинувшись, они продали книги и еще какое-то имущество, чтобы собрать деньги на покупку лошадей, которых поместили в конюшнях на безопасном расстоянии от аббатства, где остановилась миссия. При побеге прежде всего требовалось соблюдать особую осторожность, поскольку беглые священники, как нарушители церковной дисциплины, обычно отлавливались правительственными службами и передавались орденскому начальству для наказания. Чтобы уменьшить опасность поимки, Гейдж со своими малодушными компаньонами сговорились отложить побег до последнего вечера перед отбытием доминиканской миссии в Акапулько. Они надеялись, что в этом случае папский эмиссар не сможет остаться в Мехико, чтобы лично руководить охотой на беглецов, поскольку основная часть миссии двинется в Акапулько, торопясь попасть на манильский галеон. Гейдж рассудил, что в отсутствие папского эмиссара у них больше шансов на милосердное отношение постоянных представителей доминиканского ордена в Америке, когда беглецы наконец сдадутся им и попросят об убежище.

Все прошло настолько гладко, как заговорщики не смели и надеяться. В ночь перед отправлением миссии в Акапулько беглецы тихо выскользнули из аббатства — по двое, чтобы не привлекать внимания, и поспешили к конюшням. Там они оседлали лошадей и с помощью нанятого ими проводника в десять часов вечера покинули Мехико. Чтобы сбить с толку преследователей, они сначала двинулись к западу по темной и пустынной проселочной дороге — в сторону, противоположную своей истинной цели, провинции Гватемала, лежавшей более чем в шестистах милях к юго-востоку. Им сказали, что найти убежище они смогут только в Гватемале, потому что большинство гватемальских доминиканцев родились и учились в Испании и рады были принять к себе новобранцев того же происхождения в качестве помощников в беспрестанной борьбе с креольской партией. В других же провинциях креолы уже заправляли в доминиканских монастырях и вполне могли отправить отлынивающих миссионеров на ненавистные им Филиппины.

То ли предосторожности беглецов оказались на редкость действенными, то ли мексиканские власти не обратили внимания на побег пятерых весьма незначительных монахов, только Гейджа и его сторонников никто не преследовал. В первую ночь они двигались со всей возможной скоростью, а на день укрылись в индейском поселке. Отсюда проводник повернул назад, а они во весь опор гнали лошадей еще одну ночь и к рассвету следующего дня достигли приветливой и плодородной долины Атликсо. Теперь, уже не опасаясь, что известия о побеге их опередят, беглецы, по высокопарному выражению Гейджа, «стали избавляться от всех страхов и не летали более ночами, подобно совам и летучим мышам, а путешествовали днем, так что могли наслаждаться видом долины и всей страны».

Какое-то время Гейдж и его друзья обходили крупные поселения из страха, что их узнают, хотя проложили маршрут так, чтобы далеко обогнуть Мехико и выйти прямо на дорогу к Гватемале. К своему удивлению и радости, они скоро обнаружили, что ни с едой, ни с кровом затруднений нет, хотя на всех у них было с собой только двадцать дукатов — жалкая сумма, которая, по словам Гейджа, «в этой богатой и изобильной стране равнялась не более как двадцати английским шиллингам, и мы полагали, что она исчезнет, как утренняя роса, и ее хватит на один только корм для лошадей». Но, к счастью, «роса» не исчезала день ото дня под солнцем дорожных расходов, потому что хозяева попадавшихся по пути эстансий оказывали доминиканцам щедрое гостеприимство, кормили вволю, укладывали в постели, а наутро зачастую наделяли на прощание деньгами. Эти хозяева, писал Гейдж, жили так одиноко, что редко видели священника и счастливы были снова услышать добрую испанскую речь. За все расходы их вполне вознаграждала вечерняя беседа с пятью братьями, совсем недавно прибывшими с родины, и благодаря их щедрости капитал беглецов не только не уменьшился, но даже удвоился. Большей частью этого дохода они были обязаны щедрости одного истосковавшегося по родине, но весьма успешного фермера-испанца, который, узнав, что Мелендес родом из одного с ним города, заставил доминиканцев прогостить у него три дня, а потом вручил им крупную сумму на предстоящие расходы.

Лучшее, однако, было впереди. Поразительная приветливость землевладельцев внушила беглецам такую уверенность, что они перестали запутывать следы и вышли на большую дорогу. Теперь они изображали официальную доминиканскую миссию, отправленную в Гватемалу, и, к своему восторгу, пользовались особыми привилегиями, причитающимися странствующим духовным особам. В каждом городке или крупном поселке индейское население беспрекословно обеспечивало их пищей, конюшнями и кровом, не спрашивая платы. Достаточно было попросить, чтобы им предоставили необходимые удобства. В ответ от них требовалось только сделать запись в счетной книге деревни о полученных услугах. Все расходы оплачивались из общей казны. Такая трогательная забота была весьма кстати для тех счастливчиков, кому полагались все эти привилегии. Особое впечатление на Томаса Гейджа произвели «венты», или гостиницы, устроенные властями там, где от одного поселка до другого нельзя было добраться за день неспешной езды. Здесь путник находил постель, стол и такие трогательные проявления гостеприимства, как чистейшая вода, налитая в большие пористые кувшины, отчего вода в них всегда оставалась такой ледяной, что у путешественников в самый жаркий день сводило зубы от холода.

Но не везде в Южной Америке путешественники пользовались барскими удобствами, и порой Гейджу случалось горько жаловаться на тучи москитов, проникавших под захваченные с собой грубые москитные сетки. Один раз «англо-американцу» пришлось даже переночевать под открытым небом. Его лошадь захромала под конец дня, а Гейдж был слишком скуп, чтобы оставить скотину, за которую были заплачены немалые деньги, поэтому он предложил спутникам идти вперед, а сам остался ждать, пока лошадь отдохнет. Он скоро пожалел о своем решении. Оставшись в одиночестве темной и ветреной ночью на равнине Мексики, он пережил приступ настоящей паники. Гейдж клялся, что слышал ночью «вой, лай и вопли» стаи демонов, обернувшихся дикими собаками, пронзительный визг ведьм и стоны терзаемых христиан. Он всерьез советовал читателю, если тому случится попасть в сходное положение, лежать так тихо, как позволят занемевшие мышцы, в надежде, что злые духи и хищные звери утратят к нему интерес и уйдут. Только такой образ действий, уверял он, позволил ему спастись и догнать товарищей.

Не столь пугающим, но столь же неприятным оказался случай, когда у них на пустынном горном перевале кончилась еда. Ослабевшие от голода странники неразумно решились грызть зеленые лимоны прямо с дерева. Естественно, такая пища дурно сказалась на их пищеварении, и, чтобы справиться с бедой, доминиканцам пришлось купить у проводника полмешка маисовой муки. Этот местный индеец тут же попал в черный список Гейджа, потому что вытянул из страдальцев неплохие денежки.

К счастью, эти приключения не помешали «англо-американцу» набросать красочное описание страны, в которой до него не бывал ни один англичанин. «Я желал, — писал он впоследствии в своем „Путешествии“, — показать читателю те части Америки, через которые я проезжал и в каких пребывал». Этим дело не ограничилось. Книга Гейджа для читателей не просто вадемекум[11] Нового Света. Он, очевидно, пришел в восторг от Золотых Антил и шумно пропагандировал нападение англичан на американскую империю Испании, вдавался в мельчайшие подробности жизни в городах и селениях Мексики и Гватемалы и составил тщательный, хотя и беглый отчет о географии перешейка. Так, он уверенно поддержал средневековую теорию о том, что землетрясения — результат вспучивания земли и эрозии, вызванной ветрами, запертыми в огромных подземных пустотах. И высмеял некого испанского монаха, верившего, что вулканы наполнены расплавленным золотом. Этот заблуждающийся священник взобрался на вершину одного вулкана и опустил в кратер горшок на цепочке, в надежде начерпать целое состояние. Но цепочка расплавилась, и он остался без котелка. Подобные анекдоты легко вписывались в непринужденный стиль повествования Гейджа, с непривычной смесью высокопарности и цинизма описывавшего для английской аудитории подробности обыденной жизни колоний.

Характер Гейджа, как нигде ясно, проявляется в его записках о шоколаде, бывшем в то время одним из самых знаменитых и экзотических продуктов Южной Америки. Гейдж обожал шоколад, почти неизвестный его современникам-англичанам. Он сурово распекал своих соотечественников, упустивших из виду столь великолепный товар, укоризненно замечал, что английские каперы мешками выбрасывали за борт захваченный на испанских судах груз бобов какао только потому, что по своему невежеству английские моряки не знали, что делать с этим добром, которое прозвали «овечьими катышками». Для излечения от столь прискорбного невежества Гейдж приводил подробное наставление: как растет какао и как именно его следует готовить. Сам он выпил свою первую чашку шоколада вскоре после высадки в Сан-Хуан-де-Уллоа, и с той минуты шоколад постоянно оставался у него в голове и на языке. Он хвастался, что пил шоколад полдюжины раз в день — за едой, в промежутках и на ночь, когда нужно было бодрствовать допоздна. Он советовал для лучшего вкуса сдабривать его сахаром или корицей, или гвоздикой, или анисом, орехами лещины, миндалем, ванилью и даже перцем. В помощь путешественникам он перечислял несколько способов прессовки какао в удобные для перевозки плитки, от которых в пути можно отламывать куски по мере надобности. Сам Гейдж обзавелся портативным набором для приготовления шоколада, включавшим маленький кожаный мешочек с кусками сухого шоколада, чашки, сахар, пряности и все прочее, необходимое для заваривания напитка в походе. Воистину не будет преувеличением сказать, что «Путешествие» Гейджа, как письменное, так и реальное, с начала до конца отмечено бесконечными чашками шоколада. Он уверял, что креолы и индейцы настолько привержены шоколаду, что иногда трудно бывает расслышать церковную службу за звоном посуды, когда креолки чашку за чашкой прихлебывают шоколад, подносимый им служанками-индеанками. Сам епископ пытался покончить с этим обычаем, издав декрет о запрете пить шоколад во время службы, однако, мрачно намекал Гейдж, епископ вскоре после того скончался, отравленный — подумать только! — чашкой шоколада, поднесенной ему пажом, дружившим с недовольными прихожанами-креолами. И другие американские лакомства, помимо шоколада, приятно щекотали Гейджу нёбо. С любопытством истинного гурмана он попробовал и дикобраза, и игуану. Последняя его несколько разочаровала, поскольку, вопреки своей драконоподобной наружности и раскраске, по вкусу не слишком отличалась от обычного английского кролика. С другой стороны, он громко восхвалял такие кушанья, как гватемальскую озерную форель, мексиканские абрикосы-мамеи, дыни, початки кукурузы, американский виноград и, как ни странно, тошнотворно сладкий плод саподиллы. Последняя, более известная тем, что из ее камеди делается жевательная резинка «Чикл-гам», давала плоды «столь сочные, что, когда их ешь, сок истекает медовыми каплями, а пахнет он как запеченная груша». Гейдж, которому во время трансатлантического плавания пришлось по вкусу акулье мясо, возводил липкую сливу саподиллы в разряд деликатесов Нового Света, при том, что он отважно перепробовал по дороге все кушанья, какие только могли предложить ему Мексика и Гватемала. Единственное гастрономическое поражение он потерпел при встрече с домашним настоем, производившимся индейцами Гватемалы. Это зелье с пугающим запахом, производившееся невесть из чего, оказалось столь мерзким, что Гейдж клялся, будто оно варится в горшке с дохлыми жабами и что его стошнило от одного запаха. К счастью, выносил окончательный вердикт Гейдж, американская пища, хотя и вкусна и обильна, уступает питательностью пище Европы. А потому в Новом Свете человек, наевшись до отвала, вскоре снова чувствует голод и слабость. Само собой разумеется, такой недостаток калорийности послужил Гейджу поводом рекомендовать в промежутках между приемами пищи выпивать по меньшей мере две чашки шоколада.

Кажется, «англо-американец» был к тому же в душе фермером, ибо он никогда не упускал случая описать плодородие Нового Света. От Мехико до Панамы он осыпал читателя подробными описаниями плантаций и посевов, а также землевладельцев, сундуки которых ломятся от сказочных коллекций серебра, и восхвалял рабов, принужденных возделывать землю для испанских хозяев. Он описывал скотоводческие ранчо, такие огромные, что владельцы их сами не представляют величины своих богатств и численности стад, и долины, столь плодородные, что при орошении они дают два урожая в год. На побережьях он видел процветающие рыбачьи поселки, а вокруг каждого городка пышные сады. На нижней ступени социальной лестницы находились индейцы, выращивающие на клочках земли у своих хижин перец чили и маис, а на вершине — владельцы громадных плантаций, где имеется все, от кокосов и древесного хлопка до ванили и кошенили. Для читателя «Путешествия» Гейджа Антилы представляются не столько сказочной страной золота и серебра, какую рисовало «Открытие», сколько огромным садом непревзойденной пышности, где трудолюбивые туземцы возделывают землю для своих господ и ожидают лишь призыва к освобождению от первого же народа, который решится бросить вызов господству над ними испанцев.

Глава 8. «Англо-американец» в Гватемале

Добравшись наконец до провинции Гватемала, Томас Гейдж и его товарищи по побегу с облегчением узнали, что искомое убежище найдено. В городке Чьяпа на границе Гватемалы странники навестили доминиканское аббатство, откуда их перенаправили на встречу с архиепископом, отцом Педро Альваресом, — единственным, кто был властен решить их судьбу. К счастью для беглецов, отец Альварес оказался снисходительным судьей. Он сам родился и учился в Испании и, выслушав рассказ несостоявшихся филиппинских миссионеров, с готовностью простил им непослушание. Гейдж, как обычно сосредоточенный на собственных интересах, догадался, что на решении архиепископа, вероятно, сказалось то обстоятельство, что святой отец и сам десятью годами раньше сбежал из филиппинской миссии при очень схожих обстоятельствах. Альварес распорядился, чтобы Гейджу и его товарищам разрешили остаться священниками в Гватемале, при условии, что они покаются за неповиновение папскому комиссару, отбыв три дня на хлебе и воде. Наказание было чисто символическим даже для человека со столь сибаритскими вкусами, как у Гейджа. Кающиеся напоказ соблюдали пост во время общих монастырских трапез, однако уроженцы Испании вечерами украдкой проносили в кельи Гейджу и его друзьям сласти и чашки с шоколадом. Когда же три дня прошли, беглецы были официально приняты в ряды гватемальских доминиканцев. Причем Гейдж, которому строгое иезуитское обучение в колледже Сент-Омера сослужило хорошую службу, был назначен преподавать молодежи Чьяпы латинский синтаксис и грамматику в монастырской школе.

Чьяпа не произвела на него впечатления. Местечко это было, по сути, всего-навсего разросшимся рыночным городком, тихим, скучным и начисто лишенным изысканных развлечений. Однако сельская простота этого глухого угла не мешала местным богатым креолам держаться с величественным пафосом, и Гейджа, мгновенно проникшегося неприязнью к родителям своих тупоголовых учеников, их напыщенность выводила из себя. «Джентльмены Чьяпы, — жаловался он, — просто воплощение всей гордыни этой страны, смешанной с фантастической простотой, невежеством, убожеством и скудостью. Все они уверяют вас, будто происходят из герцогских родов Испании и по прямой линии от первых завоевателей; однако на самом деле они не более чем шуты умом, способностями и манерами и умы их мелки как стоячий ручей, воды которого не способны перехлестнуть через малый камушек. Простейшее рассуждение вскоре утомляет их слабые мозги, легко заходящие в тупик там, где нужен разум; зато они несутся во весь опор, когда речь заходит о какой-нибудь бессмыслице». В качестве примера тупости обитателей Чьяпы Гейдж приводил историю, будто убедил кого-то из местной знати, что все английские каперы воздерживаются от употребления чеснока, чтобы можно было и ночью учуять испанское торговое судно.

К счастью для душевного здоровья Гейджа, он вскоре избавился от тупиц из Чьяпы. Не прошло и года, как он получил от архиепископа дозволение на перевод в столицу провинции, город Гватемалу, где должен был совершенствоваться в теологии в колледже Святого Фомы Аквинского. Там Гейдж провел три года — счастливейшие из всех, проведенных им в Новом Свете. Он поддерживал хорошие отношения с братьями-доминиканцами, с удовольствием занимался, вскоре получил пост помощника магистра изящных искусств — и непомерно гордился местом, занятым им в иерархии колледжа. Более того, он проявил способности в учении, прилежно трудился, засиживаясь допоздна, так что, когда ему пришлось предстать перед комиссией экзаменаторов, он защитил свою диссертацию и получил степень с отличием.



Город Гватемала в то время находился примерно в десяти милях в стороне от своего нынешнего расположения и намного превосходил маленькую Чьяпу. Столица генерал-капитанства Гватемалы была торговым и правительственным центром для значительной части перешейка, включавшей Гондурас, Никарагуа, Вера-Пас и Коста-Рику. Морем шла торговля с Перу и Испанией, а по суше караваны мулов расходились от Гватемалы к Мехико и Панаме. Если верить Гейджу, в городе скопилось столько богатств, что пять его знатнейших купцов стоили более пятисот тысяч дукатов каждый, да и сам губернатор, естественно, накапливал огромные суммы на взятках от разросшихся государственных монополий. К тому же город был красив. Расходившиеся от центральной площади широкие улицы украшало множество церквей и монастырей, как мужских, так и женских, а также особняки богатых гватемальцев. На горизонте со всех сторон вставали величественные горные пики, и среди них — несколько конусов вулканов, из которых два были известны по всей Центральной Америке. Склоны первого из них, потухшего, славились «приятными ручьями, садами, плодами, цветами и всем, что зеленеет и процветает»; а второй был действующим и временами угрожал извержением, рокоча и сотрясая землю, словно близился конец света. В таких случаях, писал Гейдж, жители города сбегались в церкви молиться о спасении, между тем как гора вспыхивала так ярко, что ночью, стоя у окна, можно было читать книгу при свете мерцающей лавы.

Среди столь картинного окружения расположился колледж Святого Фомы Аквинского. Он был основан и управлялся доминиканцами (у иезуитов имелся собственный колледж) и был тесно связан с доминиканским монастырем, так что Гейдж, не считая редких служб на стороне, вел очень замкнутую жизнь. И притом, если ему можно верить, чрезвычайно роскошную. Его аббатство владело несколькими великолепными сокровищами, которые были постоянно выставлены на всеобщее обозрение. Среди них был литой серебряный образ Девы Марии и серебряный агнец, столь увесистый, что понадобились усилия троих мужчин, чтобы поднять его под свод. А кухня доминиканцев — предмет немаловажный, с точки зрения помощника магистра изящных искусств, — заслуживала всяческих похвал. В дополнение ко всем этим радостям об удобствах братии день ото дня заботилась целая армия слуг-индейцев. Гейдж ни разу не упоминал, сколько именно слуг числилось за монастырем, но о многочисленности прислуги можно судить по тому, что даже сельский священник держал минимум двух лакеев, пару поваров, полдюжины мальчиков-посыльных, несколько служанок, чтобы мыть посуду, стирать и печь тортильи, двух садовников, не меньше шести конюхов и грумов, а иногда еще и рыбаков, единственной обязанностью которых было снабжать дом свежей рыбой. В эту армию прислуги не входили столь же многочисленные церковные служки, уборщицы, звонари и прочая челядь, помогавшая в церкви и при богослужениях. Вполне понятно, что комфортная жизнь в городе Гватемала пришлась Гейджу по душе.

К концу третьего года пребывания в колледже в Гейдже вновь взыграла тяга к странствиям. На сей раз ему взбрело в голову присоединиться к доминиканской миссии, отправлявшейся на поиски сухопутного пути из Гватемалы на полуостров Юкатан. Целью миссии было обращение лесных индейцев, и колониальное правительство, целиком поддерживая намерения монахов, снабдило их военным эскортом. Духовное руководство экспедицией доверили доминиканцу, некому отцу Франсиско Морану. Последний был старым другом Гейджа и учился в Вальядолиде, так что «англо-американец» без труда добился, чтобы его внесли в списки разведочной партии. Увы, миссия окончилась полным провалом: враждебные индейцы оказали такое сопротивление, что нечего было и думать двигаться вперед. Гейдж в лаконичном описании этой экспедиции с обычной обезоруживающей прямотой признавался, что перед лицом опасности «начал раскаиваться, что ввязался», и тут его, очень кстати, поразил сильный понос. Так что в критический момент, пока его спутники выбивались из сил, отражая ночные атаки на лагерь, Томас Гейдж валялся в гамаке, выделенном страдальцу, и вел себя очень тихо, поскольку «крики и внезапные ужасы усиливали у меня пот и лихорадку». Само собой, стоило экспедиции повернуть назад, как он чудесным образом исцелился, выбрался из гамака и ни на шаг не отставал от отступающих.

Несколько позже в том же году Гейдж нанес краткий визит в глушь Гондураса, однако после юкатанских переживаний слабый желудок не позволял «англо-американцу» всерьез заняться миссионерской деятельностью. Зато его с особой силой потянуло на родину, в Англию. На его беду, существовало правило, что доминиканец, посланный в Новый Свет, должен провести там не меньше десяти лет и только потом получал возможность вернуться в Европу. Эта разумная мера позволяла с наибольшей эффективностью использовать подручные ресурсы миссионеров, и Гейдж, которому оставалось отслужить еще пять лет, был назначен приходским священником Миско — городка в дне пути от города Гватемала. Этот приход был подарен доминиканскому аббатству, и конечно, священнику там не приходилось выбиваться из сил. Но Гейдж уже все решил — он думал только о возвращении в Англию, а потому новое назначение в его глазах было лишь помехой на пути к заветной цели.

Гейдж взялся за дело с тем бодрым энтузиазмом, который характерен для всех случаев, когда он заботился о собственных интересах. Дело в том, что его предшественник в Миско, восьмидесятилетний священник, почти не был наделен деловой хваткой, так что при нем приход давал весьма небольшой, хотя и достаточный доход и поставлял небольшие излишки в центральное аббатство. Едва выяснив это обстоятельство, Гейдж немедленно поинтересовался, сколько денег посылал старец в доминиканский монастырь. Затем он условился с архиепископом, что, если доход от прихода возрастет, аббатство вознаградит Гейджа бесплатным вином и одеждой. Это был тонкий ход — коварный новичок успел подсчитать, что сумеет выжать из Миско куда больше того, на что рассчитывают в аббатстве. Сократив, таким образом, повседневные расходы, Гейдж тайком от начальства стал копить средства на обратный путь в Англию.

Держа в уме этот замысел, он занялся финансовыми делами прихода с пылом честолюбивого антрепренера. И в кои-то веки задуманное ему удалось. В самом деле, не было такого способа делать деньги, за который бы Томас Гейдж не ухватился. Прежде всего он позаботился, чтобы его официальный доход — из городской казны, от регулярных месс, выплат братству и тому подобного — выплачивался пунктуально и полностью. Затем он произвел кардинальный пересмотр церковного убранства и календаря, удалив из церкви все статуи, не приносившие прибыли, потому что дарители перестали платить за молитвы и их содержание. Затем он убедил богатых прихожан поставить на освободившиеся места более «доходных» святых. Новоприбывшие, как он не преминул отметить, приносили солидную прибыль: по семь корон каждый, четыре короны чистоганом за молитвы и процессии в праздник соответствующего святого и еще на три короны приношений — обычно куры, индейки или шоколада. Далее Гейдж обратил внимание на церковный календарь. При тщательной проверке обнаружилось много забытых праздников, и он не поленился довести до сведения прихожан, по каким случаям им следует появляться в церкви, присутствовать при богослужениях и вознаграждать священника за его труды. Не прошло и нескольких месяцев, как паства Гейджа привыкла посещать все причастия, крещения и похоронные службы; весьма возросли количество и частота исповедей, и приход совершенно преобразился трудами усердного пастыря, не упускавшего ни единой возможности выжать лишний грош.

Но это было еще не все. Приведя в порядок финансы Миско, Гейдж обратился к возможностям расширить зону влияния. Как истый бизнесмен, он быстро вычислил, что два быстроногих мула скоро окупятся с лихвой. Итак, к приходу Миско он добавил соседний приход Пинола и, стремглав летая взад и вперед на своих мулах, сумел удвоить доход, отслуживая по две обедни (и получая по два сбора) каждое воскресенье, дважды отмечая день каждого святого и служа мессы и принимая исповеди от двойного количества плательщиков. Его алчность доходила до того, что он собирал и перепродавал оставленные верующими в церкви свечи и жадно подсчитывал возросший доход от похорон, когда провинцию поразила чума. Среди других деяний Божьих, в которых он жизнерадостно видел Господню милость, были нашествие саранчи, заставившее селян платить за чудесное спасение своих посевов, весьма своевременная серия землетрясений, падающие звезды и грозы, также увеличивавшие доход церкви.

Такая всепоглощающая алчность, казалось бы, говорит о том, что Томас Гейдж относился к особо неприятным образчикам человеческой породы, которые наживаются на простодушном благочестии доверчивых прихожан. Однако такое суждение об «англо-американце» было бы несправедливым. Томас Гейдж, хоть и гонялся за каждым грошом, не был черств или жесток к вверенным его попечению индейцам. Он, конечно, прикарманивал все деньги, до каких мог дотянуться, но, очевидно, в то же время делал все возможное для блага человеческих душ. Заступаясь за индейцев, составлявших большинство его прихожан, он неизменно вмешивался, если креолы проявляли жестокость или несправедливость. А когда бушевала чума, он отважно посещал дома страждущих, полагаясь на единственную защиту от болезни — платок, пропитанный уксусом, которым он прикрывал рот и нос. Столь же неутомимо он преследовал остатки местных анимистических культов в искренней уверенности, что они — большое зло. В одно памятное воскресенье, после громогласной проповеди, предавшей адскому пламени всех тайных почитателей дьявола, он увенчал свое выступление тем, что извлек из-под кафедры деревянного идола, найденного им в расположенной неподалеку пещере. Этого «Дагона», как назвал его Гейдж, на глазах всех верующих разрубили на куски топором, а обломки бросили на угли горящей жаровни. Такое ожесточенное выступление против традиционных верований, конечно, озлобило суеверных селян, и несколько недель спустя Гейджа подстерегли в засаде и избили. С тех пор он предусмотрительно завел себе телохранителя, внушительного и неприветливого на вид нефа по имени Микаэль Дальва, который, как хвастался Гейдж, «в одиночку мог справиться с полудюжиной индейцев».

Сам Гейдж совершенно не видел причин стыдиться своей финансовой предприимчивости. «Англо-американец» описывал свои успехи с восторженной гордостью мальчишки, рассказывающего, как он дурачил строгого учителя. Гейдж не таил своих мошеннических подвигов. Он в мельчайших деталях расписывал манипуляции и с наивной прямотой хвалился каждой монеткой, отложенной им в тайную казну. Он так скрупулезно и тщательно вел счета, что среди сувениров, привезенных им из Нового Света, оказался гроссбух, из которого видно, сколько именно может нажить на своем призвании толковый священник в испанской Америке.

Разумеется, эти красноречивые воспоминания вполне укладывались в главную идею пропаганды Гейджа: взявшись описывать свои путешествия, он как нельзя лучше обнаруживал собственное богатство и злонравие миссионеров-католиков. Штука в том, что, поражая читателей разоблачительными рассказами о негодном священнике Миско и Пеолы, Гейдж разоблачал самого себя. Так Гейдж, не изменяя своему шутовскому амплуа, опять попался в ловушку собственного изготовления — немногие из его читателей готовы были высоко ставить человека, который, будучи священником, охотнее считал дукаты, чем христианские души.

Прослужив приходским священником почти семь лет и сменив еще две церкви в той же округе, Гейдж скопил наконец почти девять тысяч пиастров. Это была кругленькая сумма — свидетельство его бережливости и горячего желания снова увидеть Европу. Гейдж все еще сомневался, позволит ли ему архиепископ покинуть Гватемалу, а потому стал составлять план нового побега — в этом деле он уже приобрел немалую ловкость. Он понемногу распродавал имущество — книги, мебель, картины и всю домашнюю обстановку, которой обзавелся за годы жизни в Гватемале. Стараясь не привлекать внимания, он обратил большую часть капитала в жемчуг и другие драгоценные камни, удобные для перевозки и пользовавшиеся спросом. Более того, он, словно новый Марко Поло, зашил часть своих сокровищ в стеганое одеяло — обычной дорожной принадлежности путешественников по Центральной Америке. Затем он, не осмелившись довериться прихожанам, вызвал индейца, погонщика мулов из соседней провинции, и заплатил ему, чтобы тот выехал вперед с двумя мулами, нагруженными добром Гейджа — двумя кожаными сундуками с одеждой и книгами, несколькими офортами чеканной меди, большим запасом сластей в дорогу и, конечно же, неизменным набором для приготовления шоколада. Спустя четыре дня, в полночь, Гейдж тихо выбрался из дома, в котором осталась только связка старых бумаг. Оставив ключ в двери, чтобы убаюкать подозрения соседей, он «сказал „адье“, — как сам выражался, — всем своим американским друзьям».

Два происшествия, случившиеся при отъезде, доказывают, что Гейдж, в сущности, пал не так уж низко. Во-первых, негр-телохранитель отказался отпустить его в путь без охраны. Гейдж долго старался уговорить Микаэля Дальва остаться, однако «мавр» так привязался к своему господину, что твердо решил сопровождать Гейджа, пока тот благополучно не покинет Гватемалу. Во-вторых, благовоспитанность Гейджа и благодарность доминиканцам, предоставившим ему убежище, заставили его сочинить прощальное письмо к архиепископу с извинениями. В письме Гейдж просил архиепископа не судить его слишком строго за новый побег. Он писал, что давно решил вернуться в Европу и обращался за разрешением прямо в Рим. Более того, писал он, его побег, конечно, не нанесет ущерба доминиканской миссии в Гватемале — будет нетрудно найти на освободившееся место одного из говорящих на местном диалекте миссионеров. Оставаясь в своем репертуаре, «англо-американец» не смог удержаться от последней хитрости. Он вручил письмо Дальва с наставлением передать архиепископу через четыре дня после того, как он, Гейдж, покинет Гватемалу. Он изменил и дату письма, чтобы создать впечатление, будто он уехал позже, чем в действительности (таким образом он выигрывал время), и запутал след, притворившись, будто пишет из городка по дороге в Мехико. На деле же он бежал прямо в противоположном направлении, на юго-восток, вдоль хребта перешейка Центральной Америки в провинцию Никарагуа. Там Гейдж рассчитывал купить место на корабле, возвращающемся домой, в Европу. Так началась предпоследняя стадия его странствий по Новому Свету. Путь его оживляли, как писал издатель «Путешествия», различные происшествия и опасности, случившиеся в означенном путешествии.

Поначалу все шло довольно гладко. Гейдж и Дальва двигались с хорошей скоростью и к концу первого дня покрыли шестьдесят миль, оставив позади местность, где священник был знаком многим. Вскоре после того два путника нагнали вьючных мулов, отправленных Гейджем вперед, и экс-священник с облегчением убедился, что все его добро в целости и сохранности. Двигаясь форсированным маршем, они успели пересечь границу Никарагуа, когда о погоне еще и слуха не было. Но здесь Гейдж столкнулся с неожиданным препятствием. Он рассчитывал добраться до карибского побережья с никарагуанской флотилией — на одном из речных судов, ежегодно доставлявших груз кошенили, индиго, шкур и серебра к морю через озеро Никарагуа и Рио-Сан-Хуан. Но в том году прошел слух, что устье реки захвачено эскадрой голландских и английских каперов, поджидающих флотилию. Это донесение повергло никарагуанцев в панику, и губернатор в последний момент задержал отправку судов до более благоприятных обстоятельств. Гейдж, уже заплативший за проезд и даже закупивший дополнительный запас шоколада в дорогу, застрял на берегу. Ему, конечно, нельзя было задерживаться в Никарагуа, расположенном неуютно близко к Гватемале, потому что существовала вполне реальная опасность столкнуться с кем-нибудь знакомым по Миско или по гватемальскому монастырю. Гейджу уже пришлось натерпеться страху, когда в городок вдруг прибыл караван мулов из Гватемалы. Он просидел день и ночь в гостинице, не показывая носа, пока гватемальцы не покинули город. Этого испуга ему хватило, чтобы твердо решить оставить между собой и прежним домом возможно большее расстояние. Отправив назад щедро вознагражденного им за верность Дальву, Томас Гейдж сговорился с тремя испанцами, тоже застрявшими из-за задержки никарагуанской флотилии, и они вместе отправились на мулах дальше по перешейку, в Коста-Рику. Там они надеялись найти маленькое каботажное судно, которое доставило бы их в Пуэрто-Бельо (Портобело), самый восточный из портов, куда заходили корабли Индийского флота.

Путешествие в Коста-Рику было обычным делом. Оно сильно напоминало дорогу, по которой Гейдж двигался из Мексики, и ему почти нечего было записывать в своем дневнике, исключая разве что встречу с кайманом, или крокодилом. Животное разлеглось на вьючной тропе, и Гейдж со спутниками, приняв крокодила за упавшее бревно, спокойно проезжали мимо, когда, как он пишет, «мы вдруг узнали чешуйчатого каймана и увидели, как чудовище поднимается и бросается на нас. Мы поспешили прочь, он же, видя в ком-то из нас добычу своей алчности, бросился следом, и мы, поняв, что он может догнать нас, очень встревожились». Чтобы спастись, писал Гейдж, перепуганные путешественники заставили своих мулов скакать зигзагом, и этот маневр скоро оставил неуклюжего крокодила далеко позади, потому что «хотя по прямой он мчался быстрее мула, но… как слону, когда он лежит, трудно подняться, так и это чудовище тяжеловесно и неповоротливо, и ему трудно изгибаться и поворачиваться». Это один из редких случаев, когда Гейдж в своих заметках погрешил против истины.

Достигнув побережья Коста-Рики, Гейдж со спутниками принялись расспрашивать жителей рыбачьих поселков и в результате нашли капитана, который взялся доставить их в Пуэрто-Бельо. Это была удача, и Гейдж еще поздравлял себя со счастливым исполнением нового плана, когда суденышко, выйдя в море, тут же нарвалось на двух голландских каперов. Разбойники подстерегали у побережья как раз такую добычу и в два счета догнали каботажное судно, которое, даже на взгляд береговой крысы вроде Гейджа, было слишком медлительным, чтобы уйти от погони. У испанского капитана хватило благоразумия не вступать в бой. У него на борту было всего четыре или пять мушкетов и полдюжины клинков против пушек каперов, а за жалкий груз солонины, шкур, меда, кур и муки едва ли стоило сражаться. А вот Гейдж впал в отчаяние. Вор, ощипанный другим вором, видит в том особую издевку судьбы. Накопленное по крохам за семь лет богатство готово было в минуту перейти в руки пирату. Его мучения стали тем острее, что он оказался единственным из пассажиров, кому было что терять. У испанских спутников на всех было с собой несколько сотен пиастров, а вот он, священник, якобы не нуждающийся в деньгах и их не желающий, терял на восемь тысяч пиастров жемчуга, драгоценных камней и пряностей.

Как оказалась, Гейдж был ограблен своего рода знаменитостью. Голландскими каперами командовала почти легендарная фигура — Диего Эль Мулато. Эль Мулато — наполовину негр, наполовину испанец — был колоритным головорезом, одним из прототипов ставшего популярным образа карибского буканьера. Он родился и вырос рабом в Гаване, и испанцы обходились с ним очень жестоко. После одной особенно жестокой порки Эль Мулато взбунтовался против хозяина и, поклявшись ему отомстить, пустился в море на крошечной лодчонке в надежде добраться до голландского капера, державшегося близ берегов. Успех этой рискованной затеи так восхитил голландских моряков, что его зачислили в команду, причем Эль Мулато очень скоро показал себя человеком больших способностей как в морском деле, так и в бою. Голландские власти, ценившие подобные таланты, со временем дали ему под команду корабль, и поговаривали даже, будто он женился на голландке. Однако главной страстью Эль Мулато оставалось мщение испанцам, и, получив собственный корабль, он взялся за исполнение вендетты с такой целеустремленностью, что скоро стал почти легендой. В 1633 году, за четыре года до встречи с Гейджем, он увенчал свою карьеру осадой и штурмом Кампече. Для этого предприятия он с еще более прославленным капитаном Пио де Пало по прозвищу Деревянная Нога собрали десять каперских кораблей. Их совместная операция стала предтечей золотых деньков карибских пиратов, когда «береговое братство» терроризировало Антилы.

В то время, когда с ним встретился Томас Гейдж, Эль Мулато занимался привычным ремеслом — везде и всюду не давал покоя торговым судам испанских колоний. Он, по всей вероятности, откололся от эскадры каперов, блокировавшей устье Рио-Сан-Хуан, и теперь, пользуясь самостоятельностью, крейсировал у берегов Коста-Рики, перехватывая всякое судно, имевшее глупость выйти из порта. Каботажное суденышко Гейджа оказалось неожиданно жирной добычей — ценности, которые вез с собой «англо-американец», редко попадались на таких жалких скорлупках. А непритязательный груз судна пополнил запас продовольствия пиратского корабля. Так что несчастное суденышко двадцать четыре часа простояло борт о борт с кораблем захватчиков, пока его обдирали до нитки. Каперы, по словам Гейджа, позарились даже на шкуры, сложив их в свой трюм до случая, когда им понадобятся новые сапоги и башмаки. Само собой, первым делом улетела заначка Гейджа. Несчастный путешественник лишился всего, кроме тысячи пиастров, зашитых в одеяло и в подкладку дублета. Гейдж чуть было не расстался и с одеялом, которое захватил один из матросов. Лишь обратившись прямо к Эль Мулато, он упросил не лишать бедного священника хотя бы постели. Галантный капитан приказал своим людям вернуть священнику одеяло, запасную одежду и книги.

Покончив с переносом груза, Эль Мулато пригласил пленников отобедать на борту. Его очень позабавила мысль угостить испанцев их же солониной и курятиной. Гейдж, упрямо пытаясь спасти хоть что-то, воспользовался случаем отозвать капитана в сторонку и поведал, что он — англичанин, сбежавший из испанских колоний и пробирающийся на родину. По такому случаю, заметил Гейдж, поскольку между Англией и Голландией теперь мир, было бы справедливо, если бы каперы вернули утраченные им семь тысяч пиастров или хотя бы позволили ему остаться у них на корабле до возвращения в Европу. К его огорчению, просьбы пропали втуне. Диего Эль Мулато не поверил удивительной истории отступника-священника и к тому же, как он сказал Гейджу, не желал иметь на борту свидетеля, который погубит всех своим доносом, если голландцы попадутся испанскому патрульному кораблю.