Геннадий Головин
Стрельба по бегущему оленю
Повести
Стрельба по бегущему оленю
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
«…Довольно странно, оказывается, читать произведение литературы, в котором не только место действия, но и большинство действующих лиц тебе прекрасно знакомы. Больше того — в котором и ты сам фигурируешь в качестве одного из персонажей. Не знаю поэтому, насколько объективно мое суждение, но вот оно: „Все так и было“. Наверняка не совсем „все“ и не совсем „так“, но в главном — все правильно. А главное в Вашей повести, конечно, Павел Николаевич Игумнов — незабвенный мой учитель не только в сыскном деле, но и в жизни вообще. Человек, к которому я до сих пор питаю чувства, без преувеличения, сыновние и которого порой так до сих пор мне не хватает! (Он, кстати, был не такого уж маленького роста, как Вы описали. По крайней мере, я был выше его всего сантиметров на пять — семь, а не „на две головы“, как у Вас в тексте.) Павла Николаевича у нас в Н. еще многие помнят, хотя прошло уже больше тридцати лет. Многие дела, которые он раскрыл, вспоминают (например, дело об ограблении Центральной сберкассы, дело братьев Мукасеевых), учат на них молодежь, хотя, на мой взгляд, для того, чтобы так, как Игумнов, вести дело, нужно единственное и недостижимое — быть Игумновым. А такого человека, увы, уже не будет… Мне — и тогда, тридцать лет назад, и сейчас — кажется, что это не он вел дело, а дело само „раскручивалось“. Павел Николаевич только время от времени аккуратненькими тычками как бы подгонял, направлял его. Это видно не очень, впрочем, явно, и в Вашей „Стрельбе…“, хотя, должен сказать, Павел Николаевич не любил вспоминать ни о Мартыновой, ни о Химике, ни, тем более, о Савостьянове. Он считал почему-то, что не он вышел тогда победителем. В этом я с ним не был согласен, да и Вы, как можно понять из повествования, тоже.
Вы просили исправить неточности, если они встретятся. Я исправил немногое: вместо „фломастера“ поставил „шариковая авторучка“ (фломастеров тогда мы и в глаза не видали), денежные суммы, которые фигурируют в тексте, привел в соответствии с курсом 60-х годов, и т. д. Вообще, должен вот что заметить: если смотреть сегодняшними глазами, то несообразностей в повести найти можно будет достаточно много, если очень захотеть. Если забыть, что действие происходит тридцать с лишним лет назад, если забыть, что Н. в те времена только-только стал областным центром, и ОУВД буквально задыхалось от нехватки и несработанности кадров, если забыть, что и уровень техники и уровень самой розыскной работы были соответствующими. Так вот, если забыть все это, то, конечно, трудно будет удержаться от многих упреков: и слишком уж в одиночку (как, прости Господи, Мегрэ какой-нибудь) работает Павел Николаевич, — да и нагрузка-то у него по нынешним меркам смехотворная — и слишком уж вольготные отношения между подчиненными и начальством в аппаратуре Управления, и почти совсем не привлечена для раскрытия преступления наша могучая криминологическая наука, и пр. Так рассуждать можно, хотя и негоже, конечно. Это выглядело бы примерно так, как если бы я, пятидесятипятилетний полковник милиции Виктор Гаврилович Макеев, стал бы возражать против того, что Макеев в повести описан желторотым наивным лейтенантиком, а не тем преисполненным мудрости замнач. Управления, каковым, надеюсь, я являюсь сейчас (шутка).
Спасибо, что Вы дали мне эту нежданную возможность: вновь оказаться в городе, где проходила моя молодость, вновь встретиться с людьми, которыми моя молодость, к счастью, была озарена. (Вот в какой „высокий штиль“ обратила меня Ваша повесть.)
Главное же спасибо, что помянули добрым словом Павла Николаевича. Сейчас бы таких людей на Россию тысчонку-другую — и в помине не было бы того безобразия, которое мы, к сожалению, имеем…
Желаю Вам здоровья, творческих успехов — в общем, всего того, чего желают писателям.»
В. Макеев
1. ЧЕЛОВЕК В ЗАМАСЛЕННОЙ ТЕЛОГРЕЙКЕ
— Здрасьте! — вошел и сказал ничем не примечательный человек в замасленной телогрейке. Вошел он в отделение милиции, а в телогрейку был одет явно не по сезону — в городе Н. стояло лето.
— Мы вот, здрасьте, здесь рядышком с вами домик один сносим, — сказал он и умолк.
— Ну и что? — заулыбавшись, спросил дежурный из-за барьера.
— …а у вас там комнатушка одна опечатана, — скромно пояснил вошедший.
— Ну и что? — все так же улыбаясь, повторил дежурный.
— Как «ну и что?» — удивился посетитель. — Вы же ведь опечатывали?
Дежурный заулыбался и того шире.
— Я, дорогой товарищ, нигде никогда ничего не опечатываю, — сказал он и засмеялся. День был очень жаркий, и дежурному было очень скучно.
— Вы или не вы… — растерялся посетитель. — А у вас тут поглавнее кто-нибудь найдется?
— С тебя и старшины хватит, — сказал старшина сурово. Он обиделся.
— Ах, мать твою-перемать! — закричал тогда нервно посетитель. — А кому я простой запишу? Тебе что ли, харя немытая?!
— Так-так-так… — Дежурный милицейски заухмылялся и оживленно пододвинул, к себе чистый лист протокола. — Подождите, гражданин, не торопитесь! — запыхавшись, закончил он фразу, поймав посетителя возле дверей.
Человек в телогрейке рванулся, создался шум, и тут появился из кабинета капитан Еремин — Кирилл Кириллович.
— Что здесь происходит? — спросил он строго.
— Пьяный, товарищ капитан! — лаконично соврал дежурный.
— А где Соловьев? — спросил капитан, оглядев пустую дежурку.
— Соловьев к зубному пошел, на удаление! — быстро сориентировался дежурный.
Но тут человек в замасленной телогрейке снова завопил, будто не в учреждении находился, а в диком лесу:
— Товарищ капитан!
Еремин, уже уходивший, обернулся в дверях:
— Ну чего тебе?
— Я же к вам пришел! — закричал человек. — У меня же экскаватор простаивает! И вот — наряд выписан!
— Ну и что? — скучно удивился капитан Еремин и ушел в кабинет.
— У-ух, нар-р-род! — сказал, белея глазами, экскаваторщик. — По телевизору вас некому показывать, бюрократы!
— Тише, дядя, — умиротворяюще сказал на это старшина. — Ты сядь вот лучше на стульчик и не мельтеши, пока я на тебя протокольчик оформлю.
— Как-кой так-кой протокольчик?! За что — протокольчик?!
И опять пришлось дежурному ловить его у дверей — только на сей раз у дверей начальника. И вновь двери кабинета отворились.
— Ну чего ты буянишь? — утомленно стал стыдить телогрейку капитан Еремин. — Немолодой уже, и дети, наверно, есть…
— Потому и буяню, что — дети, — начал объяснять запыхавшийся экскаваторщик. — Их кормить нужно. А у меня из-за вашего бюрократизма, — и не сдержавшись, он снова заорал, — простой! Кто мне оплотит?
Капитан между тем повел носом, но никаких ожидаемых запахов не обнаружил.
— Вы что ль оплотите? Или вот этот ваш? Тогда пожалуйста — я хоть все лето загорать буду! Вы только платите мне мои пять двадцать или сто процентов по бюллетеню, и хорошо, я согласен, пожалуйста!
— А откуда он, этот, взялся? — наконец удивился капитан, обращаясь мимо телогрейки к дежурному.
— Пришел… — невнятно объяснил старшина. — Начал сквернословить… Убежать пытался…
— Что же это ты, брат? — повеселел капитан. — Вроде как и не пьяный даже. Может, психованный, так ты так и доложи.
Дежурный преданно засмеялся.
— Станешь тут психованным, — неожиданно угомонился экскаваторщик. — Я пришел. Тихо-мирно все ему рассказал. И что дом ломать будем, и что в доме — комната, вами опечатанная. Как хотите, я могу, конечно, поломать и так, только вы же первые ко мне потом и прицепитесь.
— Кто это прицепится? — грозно оборвал капитан.
— Ну уж ладно. Не так, может, выразился…
— Мы к честному человеку не цепляемся! — не стал и слушать Кирилл Кириллович. — А вот к пьяницам! — Он ткнул пальцем в экскаваторщика. — К хулиганам всех мастей! — Он опять указал на него. — К тунеядцам, спекулянтам и прочим — цепляемся и бу-удем цепляться! — Капитан повел очами на старшину.
Тот уже давно стоял по стойке смирно.
— Ясно вам это? — все еще с грозой в голосе спросил капитан. И тут же обыкновенным голосом, по-хорошему, без бюрократизма:
— А что у нас, кстати, в этом доме, Ложкин?
— Красногвардейская, 24-а, должно быть, — напрягся старшина. — Может, Рахматуллин?
— Ка-акой Рахматуллин на Красногвардейской, 24-а, — поморщился капитан. — Это же тебе не Казарменная, 7, квартира 1.
— Симбирцев, что ли? — как на экзамене зарозовел Ложкин.
— Может быть, и Симбирцев, может быть… — раздумчиво произнес Кирилл Кириллович. — По крайней мере, что спекулянт — это точно помню. — И пошел в кабинет звонить.
— Тут такое дело, здравствуйте, — послышалось из-за приотворенной двери. — Пришли строители, значит, сносить дом… Красногвардейская, 24-а…
При слове «строители» экскаваторщик переменил позу и сел повальяжней.
— …чья там комната опечатана, не помнишь? Я подожду, подожду… — и полез в карман за папиросами.
— Ложкин! Спички дай!
Экскаваторщик тоже вспомнил о куреве и тоже полез.
— Работнички… — забурчал он, глядя в окно. — На своем участке разобраться не могут.
— А посторонним, папаша, курить не дозволяется! — оживленно дымя капитанской папироской, объявил старшина, появляясь из кабинета начальника. — Только на улице!
— А ежели убегу? — мрачно предположил человек в телогрейке.
— А убежишь — догоним! У нас это быстро.
— То-то и видно, как «быстро», — опять забубнил под нос экскаваторщик, направляясь к выходу. — По телевизору бы показать, как вы тут «быстро»…
Он вышел, по-крестьянски уселся на крылечке и стал терпеливо курить окурочек, жмурясь от белого свирепого солнца, заливающего город.
Была середина лета, и в этот час очень немногие рисковали выходить на улицу без дела. Лишь ребятня, по различным уважительным причинам не определенная родителями в пионерлагеря, на дачу или в бесплатные санатории, гоняла мяч невдалеке от отделения. Над пустырем неподвижно висело тяжкое душное облако пыли.
Через час его позвали. Он вошел и сразу же, с порога, зашумел:
— Ну так как? Буду я сегодня работать или прикажете груши околачивать?
— Не мое дело, — сухо ответствовал капитан. — Сегодня этот дом сносить нельзя.
— Че-его?! — мгновенно возорал экскаваторщик. — А кто мне платить будет? Вы что ли? Не-е-е, капитан, так у нас дело не пойдет… Пиши справку, «По такой-то причине сегодня…»
— Какую еще тебе справку?! — как обожженный, тоже закричал капитан, хватая трубку зазвеневшего вдруг телефона.
— Да, — сказал он и враждебно посмотрел на телогрейку. — Да. Через полчаса, понял. А по мне — так хоть курсантов, хоть машинисток своих посылайте.
Бросил трубку и вдруг повеселел.
— Вот-те и вся справка! Не придется, видно, сачкануть-то. Заберут через полчасика спекулянтовы вещички — и ломай себе тот клоповник, сколько душе угодно! Ясно?
— Все равно, — каменно сказал экскаваторщик. — Пишите, справку. «По такой-то причине сего дня». Ишь, какие быстрые. «Через полчаса!» А я уже два часа у вас тут груши околачиваю. Полдня потерял? Пиши справку!
— Ну что ты за мужик такой? — удивился капитан Еремин, по по-хорошему. — Прямо бюрократ какой-то… Ложкин! Оформи ему справку какую-нибудь. Только не пиши… — он на секундочку задумался, — что он у нас в вытрезвителе был, его жена прибьет! — И капитан Еремин весело рассмеялся.
А за дверью рассмеялся старшина Ложкин.
А немного погодя рассмеялся и сам экскаваторщик.
Да и правду сказать, Кирилл Кириллович был все ж-таки легкий человек, несмотря на внешнюю суровость. И старшина Ложкин тоже был хороший человек.
2. СПЕКУЛЯНТОВЫ ВЕЩИЧКИ
Он сидел в кабине своего экскаватора, закусывал батоном с молоком и с удовольствием перечитывал выданную ему справку, которую осторожно держал на замасленной коленке.
«Дана в том, — сочинили они вдвоем с Ложкиным, — что экскаватор товарища Косых Александра Даниловича, рождения 1924 года, номер паспорта 667549 серия XIV-СА выдан Зареченским о/м Смоленской области на основании справки об освобождении, выданной нач. ИТК-27612 6 февраля 1958 года, действительно находился в простое из-за временной невозможности сноса дома 24-а по адресу Красногвардейская улица с 11 часов дня до 15 часов 35 минут 14 июня 1960 года».
Он любовался этой справкой еще и потому, что ему удалось прихватить лишний час простоя: сейчас была только половина третьего.
Точнее сказать, было 14 часов 26 минут, когда мимо экскаваторщика товарища Косых Александра Даниловича, направляясь к дому 24-а, прошел капитан Еремин и приветливо, как старого знакомого, позвал его с собой:
— Не желаешь ли глянуть, как спекулянтовы вещички перевозят?
Александр Данилович пожелал, проворно выпрыгнул из кабины и потрусил за капитаном.
Возле входа в дом уже стоял синий милицейский «газик», а вокруг него топталось человек шесть, очень молодых, все — в штатском.
Когда Косых подошел, один из них, в серой тенниске, как раз спрашивал у капитана, обидно кивая на Александра Даниловича:
— Это что, у вас теперь такие сотрудники? Он с вами?
И капитан, сказавший «с нами», был в ту же минуту полностью реабилитирован экскаваторщиком за свой давешний безобразный бюрократизм.
— Может быть, мы когда-нибудь пойдем? — недовольно спросил у серой тенниски другой, с обиженным лицом. — Или мы будем загорать?
— Или мы будем загорать, — непонятно согласился тот, однако поднялся и первым полез по деревянной скрипучей лестнице.
Дом 24-а представлял собой длинное кирпичное строение складского типа. Сразу же после войны склад было решено приспособить под жилье — для чего помещение склада разделили на два этажа, нагородили клетушек, прорубили окна, а ко второму этажу пристроили кроме того деревянный крытый коридор, который опирался на столбы и, подобно южным галереям, тянулся вдоль всего здания, уже давно угрожая рухнуть. Чтобы этого несчастья не произошло, жильцов недавно выселили, а дом 24-а решили переоборудовать под склад, для чего: снести коридор, разгородить клетушки, разобрать полы, а окна заложить кирпичом. Для претворения в жизнь первой из этих задач и был, собственно, вызван из стройтреста экскаваторщик Косых Александр Данилович, более известный, впрочем, среди друзей под кличкой «Циркач».
Они медленно продвигались вперед по коридору. Рассохшиеся половицы визжали и прогибались под ногами. Сквозь щели в полу было видно землю, и кто-то, шедший сзади Косых, вполголоса предрек:
— Переломаем мы тут ноги, чует мое сердце…
На что Косых, пользуясь темнотой, ответил:
— Типун тебе на язык, дура!
Коридор был темный, потому как окон в нем не полагалось, и освещался он лишь тем скудным божьим светом, который попадал сюда через щели. Комната, к которой они направлялись, оказалась в самом конце барака.
Внизу, судя по запахам, стояли контейнеры с пищевыми отходами, и воняли они так истошно, что молодой человек в серой тенниске, как самый главный, даже заметил: — Ну и воняет же… — Потом попросил: — Зажгите кто-нибудь спичку.
Спичку вскоре зажгли, он взял ее и, пока она не догорела, осветил все четыре бумажные ленты, которыми была опечатана дверь.
— Ленты не порваны, печати на месте, — произнес он как формулу и зазвенел ключами.
Вставил ключи, повернул, открыл дверь и — все вдруг, как по команде, жалобно замычали, в панике схватившись за носы.
Из распахнутой двери в коридор вырвался густой, тошнотворный, жуткий запах.
Александр Данилович, который, как и все, зажал лицо, через мгновение все же пододвинулся, вытянул шею и со сладким омерзением жадно заглянул в комнату.
Кто-то лежал на полу — похоже, что женщина. Косых заметил высоко обнаженные ноги, вроде бы и туфелька рядом. Но плоховато было видно — сквозь запыленное окно свет пробивался еле-еле.
Потом он обратил внимание на то, что из дверей с мощным жужжанием вылетают во множестве синие, жирные, так называемые, мясные мухи. И только он их заметил, как одна с размаху шлепнулась ему на щеку.
Он испугался до полусмерти. Окатился вдруг холодным потом. Вяло попытался согнать ее — но почему-то именно той рукой, которой зажимал нос, — и хватанул полновесный глоток трупного запаха. В голове поплыло… На вмиг опустевших ногах побрел он от комнаты к выходу. Коридор стал дрожать под его шагами, и не видно стало этому распроклятому коридору конца.
Наконец он добрался до выхода, с изнеможением повалился на ступеньку и сказал: «О-о-ох!»
Солнце палило по-прежнему, и под его лучами озноб, начавший было колотить Александра Даниловича, сам собой прошел. Он даже задремал, заслушавшись, как высыхает на его лице холодный липкий пот. Потом вдруг открыл глаза, облегченно вздохнул, будто скинув тяжкую ношу, и полез в карман за окурочком.
Завизжали половицы под торопливыми шагами. Один из молодых парней, приехавших на «газике», скатился по лестнице, вспрыгнул на каменную ограду соседнего двора, перемахнул через железный забор, венчающий эту ограду, и стремглав побежал к большим воротам соседнего дома — на улицу.
«Небось тоже не выдержал…» — решил Александр Данилович.
Снова раздался скрип половиц, но не такой торопливый и гораздо более грузный. На лестнице появились все остальные.
Капитан Еремин был бледнее других.
Начальник в серой тенниске уселся на нижней ступеньке, подчиненные сгрудились рядом.
— Ну что, капитан? — спросил один из молодых в штатском. — Можно поздравить? На вверенном тебе лежало необнаруженное. Хорош подарочек, даже завидки берут.
— Так кто же мог знать? — не понял шутки растерянный капитан.
— Начальник обязан все знать. И все предвидеть.
— Отстань ты от него, — лениво сказал старший.
Капитан Еремин приблизился к серой тенниске и стал о чем-то с ним шептаться. Должно быть, такое происшествие действительно было не подарочек.
Старший сидел, как сказано, на нижней ступеньке и курил. Вид у него был отсутствующий.
— …совсем еще девушка. Лет шестнадцать, как вы думаете? — задавал вопросы капитан Еремин.
— Кто ее сейчас разберет, — уклончиво отвечал старший.
— …уже почти год только мелкие кражи да драки, не поверите, а тут… вот-те раз!.
— Сочувствую, капитан, — рассеянно сказал на это старший.
— Синицын! А ну слетай, позвони, чтоб респираторы не забыли!
— Так Федя же не забудет.
— А если забудет?
— А вон он идет — спросим. Чтоб противогазы взяли, конечно, забыл сказать?
Федя, не отвечая, неторопливо подошел к забору, забрался на него и только оттуда ответил:
— Никак нет, вашсиясь! — и демонстративно остался сидеть. — Еще вопросы последуют?
— Кто едет?
— Павлуша едет. Кому же еще расхлебывать? Разрешите слезать?
Старший не ответил и полез за новой сигаретой.
Федя начал спускаться.
— Федя! — спросили внизу. — Там поблизости пивом нигде не торгуют?
Федя внимательно выслушал, затем опять молча забрался на забор и, сидя наверху, ответил:
— Никак нет, товарищ курсант.
Все лениво рассмеялись, исключая капитана Еремина и экскаваторщика Косых. «Шут ты гороховый, а не курсант!» — с неодобрением подумал Александр Данилович про Федю. Было очень жарко.
Федя повис на заборе, сделал «угол» и стал старательно держать его.
— Слезь, — поморщился старший. — Авторитет подорвешь…
Федя торопливо спрыгнул и по-бабьи ахнул:
— Батюшки! Едут!
Во двор въехала большая закрытая машина, и из нее стали выпрыгивать люди. Всего напрыгало пять. Они приблизились, старший вскочил со ступеньки и стал докладывать что-то щуплому парнишке в ослепительно белой рубахе с галстуком. Должно быть, это и был Павлуша, о котором говорили курсанты.
На вид ему можно было бы дать лет 25. Если бы, конечно, не сильно облысевшая голова. Голова же у Павлуши была облысевшая сильно: над темечком торчал один-единственный рыжеватый хохолок.
— Ну что ж… Посмотрим, — неожиданно звучным и ясным голосом сказал Павлуша.
Голос Александру Даниловичу понравился, но он все же подумал с неудовольствием: «Неужели таким вот молокососам поручают нынче дела? Дожили, нечего сказать…»
Между тем приехавшие распахнули огромный чемодан и всем стали выдавать противогазы. Александр Данилович даже не стал и подходить — все равно не достанется. Его и в самом деле не удостоили. Его и еще двух: курсанта Федю и курсанта Синицына, который пререкался с начальством.
Все поднялись и ушли, а Федя, криво усмехаясь, сказал им вслед:
— Вот приехал Паша — Паша все рассудит… Очень даже свободно.
«Двоечник ты, видать! — неприязненно подумал экскаваторщик Косых. — Противогаза, и того не дали. Оттого и рожа у тебя обиженная».
Прошло минут двадцать. Александр Данилович сидел просто так. Синицын и Федя лениво играли в крестики-нолики.
Завизжали половицы коридора. Кто-то возвращался.
Вышел Павел — слегка озабоченный — и вдруг присел рядом с экскаваторщиком. От него, от этого крахмального парнишки, приятственно пахло одеколоном.
— Как вас по имени-отчеству? — спросил он.
— Александр Данилович, а что?
— Просто так. Это вы, как я понимаю, заявили сегодня, что в доме опечатанная комната?
— Ну я. Только что здесь такого?
— По-моему, тоже — ничего. Вам об этом сказал кто-то, или вы сами увидели?
— Сам. Перед началом работы всегда полагается посмотреть, есть в доме кто-нибудь или нет. Это и по инструкции. Бывает, детишки играют, например. Вы не думайте, у меня ведь и наряд есть! — неожиданно закончил Косых и дал Павлу замасленную бумажку.
Тот внимательно прочитал все, написанное в наряде, аккуратно вернул.
— Никогда не думал, что это так интересно, — сказал он. — А скажите, Александр Данилович, когда вы обход делали, все двери были открыты?
— Как и сейчас — которые и заперты были.
— А вы не пытались, скажем, некоторые из них открыть?
— Упаси Христос, — просто сказал экскаваторщик.
— Ну вот, сразу же и «Христос», — усмехнулся Павел. — Я ведь просто так спрашиваю, для интереса.
«Знаем мы, — подумал Косых, — какой-такой ваш интерес. Тоже небось не дураки».
— …потому что я видел на некоторых дверях, открытых, сбиты замки. Это всегда так? Вы по специальности давно работаете?
— По специальности я работаю шестой год. Не всегда, конечно. Но — бывает. Часто, знаете ли, вещи оставляют ненужные… а для кого-нибудь они, глядишь, и пригодились. Вот и ходят по домам после отъезда. Еще, бывает, молодежь балуется.
— Ну молодежь-то, положим… — задумчиво не согласился Павел. — У нас, Александр Данилович, молодежь замечательная. А почему вы здесь? — неожиданно спросил он у курсантов, сидевших внизу.
— Противогазов не хватило, товарищ капитан!
Косых с уважением покосился на Павла. Неизвестно, в чем душа держится, а уже капитан, вот-те и мальчишка, зря-то не дадут.
— Безобразие какое… — сказал рассеянно Павел. — Противогазов не хватило.
— А там, правду сказали — девочка? — внезапно осмелел Александр Данилович.
Павел внимательно посмотрел в лицо экскаваторщика и, поморщившись, вздохнул:
— Да. И такая молоденькая, знаете ли…
Еще немного помедлил, потом поднялся. Неизвестно к кому обращаясь, произнес с восхищением: «Ну спасибо, Мустафа Иванович!» И пошел опять в коридор.
А Александру Даниловичу даже немного жалко стало Павлушу. «Где уж тебе, такому узкогрудому, разобраться в этаком-то деле!» — сочувственно подумал он.
3. ТОМИК СТИХОВ ВИТЕЗСЛАВА НЕЗВАЛА
Он стоял у калитки Мартыновых, на самом солнцепеке и докуривал сигарету. Жара была адовая. Белесое солнце было беззвучно обрушено на выжженную уже землю — и вот который день подряд все палило и палило…
По спине ползли струйки пота. Голову жгло, будто на лысине был приклеен горчичник. Однако он не торопился и докуривал сигарету медленно, как будто стоял в холодке.
Это был обычный для окраины Н. домик — с несколькими грядками редиски и пожелтевшего на концах лука, с тонкими хилыми деревцами, которые регулярно погибали в здешнем климате: летом — от зноя, зимой — от свирепого бесснежного мороза. Собаки во дворе не было.
Мартыновым принадлежала только половина домика — судя по заборчику, разделявшему огород изнутри — два окошка по фасаду.
Дверь на крыльце была полуоткрыта, там чудилась прохлада и даже сырость. Павел наконец не выдержал, бросил сигарету и пошел по бетонной дорожке к крыльцу.
В доме стояла тишина. Окна, занавешенные от жары соломенными циновками, светились медово-желтым. На полу — веером — темнели следы от недавнего обрызгивания водой.
В полусумраке Павел не сразу заметил за столом неподвижно сидящего старика в синей выгоревшей рубахе. Старик сидел, сильно склонившись над белой скатертью, и читал отрывной календарь.
Минуты через две Павел решил, что старик спит над календарем — тот не сделал ни единого движения.
Павел кашлянул. Старик не обратил на это никакого внимания. А подойти Павел, неожиданно для себя, постеснялся — остался стоять, как стоял.
Зудела муха, приклеившись, должно быть, к липучке. Павел с любопытством оглядел комнату и действительно увидел у окна штопором свернувшуюся ленту и единственную муху, изнывающую на ней. Нужно было окончательно свихнуться от жары, чтобы приклеиться к давно пересохшей мухоловке.
В глубине дома мокро шаркал веник. Павел ждал, когда подметающий выйдет, чтобы начать разговор. Находящий в себе силы работать в этом доме мог рассказать что-нибудь. Старик с самого начала ничего не обещал.
Павел стоял в дверях — на спине его, приятно холодя тело, высыхала рубаха, — и рассматривал комнату.
Дом казался не из богатых. Мебель покупали случайную, и с вещами расставаться, должно быть, не любили. На стуле с отломанной спинкой стоял довоенный, явно не работающий приемник. На ампирном письменном столе, на зеленом его сукне, изъеденном ядовито-желтыми пятнами, царила свалка отживших вещей и вещичек. Павел разглядел позеленевший самоварный кран, несколько электрических выключателей, десятка полтора пустых флаконов — из-под одеколона и стародавних духов «Кармен»; сломанный будильник лежал на боку рядом с тощей стопкой учебников для младших классов; несколько букетиков окрашенного в голубое и розовое ковыля, два портрета в деревянных паспарту, четвертинка с давно забытой какой-то настойкой, грамота за спортивные достижения, стеклянная «столовская» ваза, перегоревшая лампочка — много тут было разнообразнейшего, живописного хлама, который Павел разглядывал с непонятным удовольствием: в этих вещах был дух, аромат жизни, которая шла тут.
Ему было нетрудно представить, как жили в этом доме, пока не пришло несчастье: несуетливая, полная достоинства шла жизнь довольно безалаберных, интеллигентных, не пылко сошедшихся людей — жизнь естественно, но не назойливо посвященная единственному позднему ребенку, который спокойно и беспечально рос в этой уважительной к нему среде, не избалованный семьей, но и не получивший от нее ни одной зряшной ссадины, — и с каждым годом все больше радости было родителям переглядываться между собой с молчаливой улыбкой, глядя, как хорошеет взращенный ими человек, пока однажды…
— Ой!
Павел резко повернулся.
В дверях, ведущих внутрь дома, стояла женщина лет пятидесяти с седыми, выбившимися из-под гребня волосами. Одной рукой по-деревенски прикрывала рот, в другой — держала веник.
— Здравствуйте, — как можно мягче произнес Павел. — Я по делу, Мария Владимировна, — и показал удостоверение.
— А Марьи Владимировны нет, — испуганно проговорила женщина. — Вот… — и нерешительно показала на старика.
Павел повернулся к столу. Сидевший там уже поднял голову и спокойно смотрел на него.
Отец Мартыновой вовсе не казался стариком, если глядеть ему в лицо, — сидел вот только по-стариковски, разрушенно. Но лицо его было резким, совсем не старым: тонкий нос, овал, очерченный мужественно и сухо, словно одной линией, упрямый рот.
Он смотрел на Павла спокойно и невыразительно.
Тот показал ему свое удостоверение. Мужчина непонимающе посмотрел на красную книжку и снова отвернулся.
— Мне бы хотелось посмотреть кое-какие личные вещи Ксаны… Книги, например, записи… — Павел говорил словно глухому или спящему.
— Пожалуйста, — кивнул тот. Видно было, что он разомкнул губы после долгого молчания.
Женщина стояла, по-прежнему прикрывая рот рукой, и смотрела на мужчину с самозабвенной жалостью.
Павел прошел мимо нее в соседнюю комнату, и она даже не сразу заметила это. Потом хватилась, догнала и сразу же торопливым шепотом стала выкладывать ему:
— А Марью-то в больницу забрали. После похорон вернулись, все едят-пьют, а она только в жакетку в карман руку опускает и что-то в рот кладет. Присмотрелись — батюшки! — а она землю с Ксанкиной могилы в карман набрала! — Ой! — вдруг с голос заплакала-заторопилась она. — Девочка-то какая! Изверг окаянный!
Павел вздрогнул — сначала от вскрика, а потом, когда повернулся, от того, что глянули на него из комнаты живые, тихонько смеющиеся глаза девчонки лет шестнадцати, обнявшей ласковый от солнца ствол березы, а за ней — еще много белело берез, и лежали на земле солнечные пятна. Это было не здесь, конечно, а там, в Европе, летним нежарким днем, когда выехали за город, набрав в кошелки всякой вкусной всячины, лежали на прохладной земле, смотрели в синее за вершинами берез небо… Он представил даже, как она двигалась в тот день: то бегала, как девчонка, то вдруг начинала переливаться из позы в позу протяжно, плавно, томно — уже женщина, а внутри все подплясывал смешливый подросток… И затвор фотоаппарата щелкнул именно в такой вот момент, когда она ускользала от кого-то, играя, поддразнивая, мурлыкая…
Комната резко отличалась от соседней. Здесь недавно обитала вполне современная, подчеркнуто современная девушка, которая окружала себя вещами, тщательно выверенными по картинкам из журналов «Польша», «Декоративно-прикладное искусство», «Художник». По крайней мере, Павел решил именно так, потому что сам жил в подобной квартире, и именно таким образом жена его Валя осуществляла, как он выражался, «отбор экспонатов».
Широкая низкая тахта, покрытая грубым тканьем, которое обычно продается в магазинах Худфонда. Низкий полированный столик, несколько подвесных полок с книгами, книги — еще и в комбинированном книжном шкафу, который одновременно может служить и письменным столом (Павел никак не мог запомнить, как это называется: то ли сервант, то ли секретер).
На столике — узкая керамическая ваза (Худфонд) и один-единственный почерневший тюльпан рядом с сосновой веточкой («Декоративно-прикладное искусство», статья про искусство икебана). На стенках, кроме фотографии, — две гравюры местных, как определил Павел, художников. На одной — закат в степи, на другой — девушка, глядящая на солнце.
Вот и все. Обыкновенная комната старательно-современной девчонки. Можно принимать гостей, не извиняясь.
Если, кроме этого, нет за душой ничего — ужасно. Если есть, жить можно и так, хоть и не слишком уютно.
У него, кроме всего перечисленного, стоял в гостиной еще и полированный бар, в который перед праздниками жена ставила водку местного разлива. Жена купила бар в соседнем городе на «толчке» — тащила на себе в сорокаградусную жару, бедолага. Перед употреблением водку все равно приходилось из бара вытаскивать и нести в холодильник, на кухню.
— Как вас по имени-отчеству? — спросил Павел, оглядев комнату.
— Роза Федоровна.
— Я, Роза Федоровна, немного посижу здесь, поработаю, вы не возражаете?
— Работайте на здоровье, работайте! Я уж к себе пойду. Пришла — подмела, вот только ничего не ест, сам-то… Ну, вы работайте, конечно, — мне еще приготовить кое-чего надо, дочка скоро с работы придет… — и голос ее угас в глубине соседних комнат.
Павел остался один.
Сел в кресло, вытянул ноги, откинул голову — глаза в потолок — стал сидеть.
«Да, Мустафа Иванович, — подумал он, — поддел ты меня. Типичная висячка. Теперь можно будет докладывать по начальству: за капитаном Игумновым числится еще два нераскрытых дела. Во-первых, о предполагаемом производстве наркотического зелья в виларовском
[1] совхозе, и, во-вторых, об убийстве Ксаны Мартыновой. Доложить надобно кратко, сдержанно, а потом скромненько сесть в уголок — дескать, вы начальство, вы и делайте выводы… Молодец, Мустафа! Тем более, что от виларовского совхоза куда ближе до соседнего областного центра, чем до них, и подпольная артель, которую он ищет в Н., наверняка действует не здесь, а там, и оттуда идет транспорт в Россию, а не из Н. Но, видите ли, барыга, попавшийся в Москве с наркотой, слышал краем уха название именно Н., вот в чем дело-то. Потому и расхлебывать вам, энцы! — так решило высокое начальство».
Он лежал в кресле, расслабившись, вяло — культивировал в себе пораженческие настроения — сам на себя поглядывал с усмешкой. Что, дескать, с тобой делать, с неврастеником, ты, даже за сигаретами отправляясь, готовишь себя к худшему варианту, заранее брюзжишь: «Опять „Явы“ не будет, опять дерьмо придется курить!» Давай, поскули маленько, поуничижайся, — скоро надо будет работать.
«А самое отвратное, — подумал он, — что теперь нельзя будет по-настоящему сосредоточиться на чем-то одном. Мустафа, конечно, будет дергать через день, как дергает с совхозом: „Москва интересуется, Москва недовольна…“ Зато ты-то, Мустафа, будешь доволен! Но я постараюсь не доставить тебе слишком много удовольствия, поверь мне! Дело ты мне подкинул, конечно, красивое, прямо детективный роман, а не дело. Дано: брошенный дом, опечатанная комната, в комнате — труп. Требуется доказать, кто и за что убил девушку. Только-то и всего.
Ну, тут-то кое-какие концы хотя бы есть. Например, ключи от опечатанной комнаты. У кого они могли быть? Почти наверняка убили там же, в том же бараке, — значит, кто жил там, проверить. Ну, и так далее… Это тебе не совхоз, где, куда ни сунься, все сплошь — герои труда, охрана плантаций и складов — на неописуемой высоте, ни одна инспекция не придерется, а наркоту между тем вывозят… Как вывозят, куда вывозят, кто вывозит — темный лес».
Очень он не любил раздваиваться, хотя, конечно, почти всегда приходилось работать именно так: одновременно ведя два-три-четыре дела. Вот и сейчас нужно было заниматься Ксаной, а он никак не мог окончательно расстаться с совхозом, где выращивали для нужд медицины опийный мак и откуда вдруг обнаружилась утечка — обнаружилась уже на рынке, за несколько тысяч километров от Н. Есть там, правда, один человечек любопытный, на которого поглядывает сейчас Витя Макеев, специально на то оставленный в совхозе…
Но — стоп!
Он поднялся из кресла, подошел к книжному шкафу, неуверенно потянул на себя откидную крышку, крышка послушно опрокинулась, и на нее выползла первая груда бумаг. Еще не притрагиваясь к ней, он открыл другие ящики и убедился, что это была действительно лишь «первая» груда. Во всех ящиках были прямо-таки залежи исписанной бумаги.
Девочка, оказывается, писала стихи. Серьезно писала, упорно писала и совсем не бесталанно.
…Он пришел в дом Мартыновых около 11 часов. Когда в дверь постучали и он поднял голову, было уже около четырех.
Почти пять часов читал он рукописи Ксаны Мартыновой.
В дверь постучали, он сказал «да-да», и в дверь протиснулась давешняя женщина, осторожно неся в руках тарелку, до краев налитую окрошкой.
— Ишь, накурил… — сказала она недовольно. — Все пьют да курят, а потом спрашивают, где здоровье? А здоровье-то оно все в табак и ушло, не верно ли?
— Абсолютно верно. Только скажите, это вы мне принесли? Если мне, то, ради Бога, не надо! Я недавно ел.
— Не ври уж — «ел»! Как с одиннадцати зашел, так и не выходил. Или я из окна не вижу?
— Вот-те раз! — неискренне удивился Павел. — Тогда придется съесть.
— То-то и оно, что «вот-те раз». Не пимши, не жрамши, о потом спрашивают, где здоровье.
— И где же оно, здоровье? — оторопело повторил вдруг вслед за женщиной Павел и, не присаживаясь, понес ложку ко рту.
— Или тебя мать так учила есть? — ядовито осведомилась женщина. — Стоя-то лошади да верблюды одни едят!
— Вот здесь вы не правы, — повеселел Павел. — И коровы, и бараны, и собаки. Один человек, Роза Федоровна, ест сидя, потому как напрочь оторвался от животных масс… — Он оживился, хотя по-прежнему несколько озадаченно всматривался в книгу, этак поразившую его.
Это был тоненький, в твердом желтоватом переплете томик стихов Незвала из серии «Сокровища лирической поэзии».
Чуть пониже виньетки с символом серии — крылатым Пегасом — начиналась размашистая шикарная надпись шариковой авторучкой «Ксане — моей честолюбивой Надежде — с нежностью и — надеждой! А. Боголюбов».
А. Боголюбов — в миру Андрюша — это был приятель Павла. Почти друг — по преферансу, по встречам разнообразных торжественных дат.
Никогда Андрюша не упоминал имени Ксаны Мартыновой — вот чему в первую очередь подивился Павел. Все романы Андрюшки были известны ему достаточно хорошо. Боголюбову доставляло, видимо, удовольствие представать в глазах друзей этаким донжуаном, и он заботился об огласке своих похождений с назойливостью даже смешной, наводившей на мысли о вполне платоническом характере увлечений этого всеэнского казановы…
Создавалось впечатление, что книгу не читали. Многие страницы были склеены. Никаких отметок, подчеркиваний — абсолютно новехонькая книжка.
Павел не мог помнить почерка Боголюбова — жили-то в соседних кварталах, смешно было бы переписываться. Но он не сомневался почему-то: надпись была сделана Андрюшей. И это было очень интересно, очень.
4. ВИТЬКА ЖИГУЛЕВ
— Прекраснейшая окрошка! — воскликнул наконец Павел бодро и сыто, хотя тарелка опустела минут пять назад.
Роза Федоровна сидела пригорюнившись и, должно быть, не расслышала. Истово смотрела на портрет Ксаны.
— Ах, до чаго же мила была! — воскликнула она вдруг с некоторой театральностью в голосе. — Глаза радовались смотреть на нее — молоденькая, чистенькая, тоненькая. — И вдруг заплакала.
— Был бы сынок — непременно сосватала бы. И хозяйка легкая была — в руках все так и кипело.
— А у вас сынов разве нет?
— Взрослые уже, переженатые. Один во Владивостоке — на тралфлоте, другой в Алма-Ате — шофер первого класса.
— Скажите, Роза Федоровна, а у Ксаны был… ну, скажем, друг? С кем в кино ходят, например, на танцы?
— Да их здесь целый хоровод ходил! — оживилась женщина. — Чуть не с пятого ли класса! Но она — ни с кем из них! Правда, последнее время один — Витька Жигулев — вроде бы приглянулся. И в кино ходили, и на танцы. Мария сказывала… Но больно уж плохой парень: худой, бледный. Высокий, правда. Все с гитарой приходил: трынь-брынь, трынь-брынь. Крикнешь им: «Ироды! Спать дайте!» А он: «Тише, бабуся! Искусство принадлежит народу, значит, и вам причитается». Грубиян был. Но чтоб хулиганство какое с его стороны, это — врать не буду — не замечалось. Они сначала учились вместе. Он маленько постарше, на завод пошел, отец у них помер. Один раз, правда, облевал мне забор, паршивец, но говорит: не я! У них майские праздники прошлый год справляли. Может, и не он, только очень уж худ, где ему водку пить, прямо Кащей Бессмертный! Сейчас вот уехал в Москву, в институт поступать.
— И давно уехал?
— А недели две, может, чуть поболее… Видно, не сладилось у них с Ксаной. Дверью ка-ак хлопнет! Ну, думаю, мать пресвятая богородица, атомная бомба, что ли, попала? Прямо по грядкам и побежал. Я ему: «Куда, сукин сын, редис топчешь? И так позасохло все!» — он и не слышит. Калитку ка-ак наподдаст! — думала, с петель сорвет. В них, в худых-то, очень много злости есть, оттого, может, и худые, не про вас будет сказано.
— А я разве худой? — удивился Павел.
— А то толстый! — фыркнула женщина. — Прямо фон-барон, какой толстый!
— М-да. Ну, значит, наподдал он калитку?
— Ну, значит, наподдал он калитку — думала, с петель сорвет — и бегом за огороды в степь. А я через стенку слышу — да и окошко тоже открыто Ксана запела что-то, патефон завела. Плевать мне, дескать, красавице такой, на дураков этих, мужчин. Она поманила бы только — тыщи бы сбежались!
Да… А ночью, слышу, он опять под окном. Ксана, говорит, золотая моя, люблю, говорит, больше жизни. Я тебя, говорит, на руках буду носить, в шелка-бархаты одевать, золотом осыплю! А она, слышу, только хаханьки — дескать, не хочу. А он — все свое гнет: больше, говорит, всего на свете! Ну, думаю, пропал твой редис, Марья — весь как есть потопчет! Не хочешь слушать, а слушай — окошки-то открыты… Потом он, значит, обозлился: попомнишь мои слова, только поздно будет, а старпёру этому я ноги переломаю, проси не проси!
Павел вдруг резко перебил сказочный речитатив женщины:
— Это вы точно слышали?