Он кивнул.

— Почему же ничего не сказал Гордону?

Негр посмотрел ей прямо в глаза.

— Так ведь я уже ответил. Вы — настоящая женщина, а мистер Гордон — большой ребенок. Я надеялся, что вы сделаете его мужчиной, но теперь уже не получится. И никогда больше не получится.

Мэри сделала глубокий вдох.

— Спасибо, Том.

Она пошла прочь, но старик не отставал.

— Если вы стеснены в средствах, у меня есть немного денег, мисс Мэри.

Впервые за этот вечер девушка почувствовала тепло искреннего участия и порывисто сжала его руку.

— Я выкручусь. Том. Спасибо тебе.

Старик опустил глаза.

— Жаль. Ужасно жаль, мисс Мэри.

Она пристально смотрела на старика, и по ее лицу скользнула слабая улыбка.

— Я передумала, Том. Ты можешь оказать мне услугу.

Он резко поднял голову.

— Да, мисс Мэри.

— Я поеду домой, останови мне маршрутное такси.

— Да, мисс Мэри.

Проводив взглядом старика, суетливо побежавшего к потоку машин на шоссе, Мэри вынула сигарету. Закурила. Затягиваясь, подняла глаза к небу.

Звезды были огромными и яркими. Красноватая луна повисла над невидимым горизонтом. До девушки долетал слабый рокот прибоя, с океана дул прохладный ветер.

Она резко швырнула в канаву недокуренную сигарету. Все решено. Пора собираться в Нью-Йорк. Она по горло сыта Флоридой. Здесь слишком большие звезды.

13

Майк поднял красные, воспаленные глаза от лежавшей перед ним книги и устало их потер. Выглянул в окно. Снег все шел. В соседней комнате зазвонил телефон, и он услышал голос матери.

Пора было отправляться на дежурство, в этом месяце он дежурил ночами. Медленно собрал книги, встал со стула и пошел в ванную, где уже были разложены бритвенные принадлежности.

Когда мать подошла к двери ванной, он намыливал лицо.

Мою маленькую красавицу, умершую в реанимационном отделении больницы «Нью-Йорк — Корнелл».

— Я собрала тебе завтрак, сын.

Видите, делаем компрессию грудной клетки.

Он провел бритвой по щеке.

Это потому что кислорода, которым больная снабжалась через ИВЛ, перестало хватать.

— Спасибо, мам.

Около часа назад.

Мать продолжала наблюдать за ним, пока Майк не почувствовал ее взгляд:

Это как когда кто-нибудь умирает: нельзя в это погружаться…

— В чем дело, ма?

30

Она не ответила и хотела отойти, затем повернулась к нему.

— Ты мало спишь. Сегодня опять встал около трех.

Через шесть недель после ее смерти в доминиканской церкви Св. Викентия Феррера на Лексингтон-авеню состоялась панихида. Выступил мужской хор. Прозвучала первая часть шубертовской Сонаты для фортепиано си-бемоль мажор. Мой племянник Гриффин прочел отрывок из сборника эссе Джона «Кинтана и ее друзья»: «На этой неделе Кинтане исполнится одиннадцать. Она не входит, а врывается в переходный возраст, причем врывается дерзновенно (иного слова не подберу), что, впрочем, неудивительно: дерзновенность была свойственна ей с рождения. Ее поступки всегда восхищали меня ничуть не меньше, чем броски Сэнди Коуфакса[64] или игра Билла Рассела[65]». Моя племянница Келли прочла детский стишок Кинтаны про ветра Санта-Ана[66], написанный, когда мы жили в Малибу.

— Я не устал и, кроме того, мне надо прочесть все эти книги. Через пару месяцев — экзамен. Ты ведь не хочешь, чтобы твой сын всю жизнь проработал постовым?



Гибнут сады.
Родник без воды.
Звери чахнут.
Цветы не пахнут.
Люди ползают со скоростью черепах.
Мозги скукоживаются в черепах.
Дни не светлы, все кругом злы,
В камине — гора золы.



— Больше всего мне хочется, чтобы ты был как все парни. Пойди куда-нибудь, развлекись, а то сидишь сиднем над книгами. Кстати, я все время сталкиваюсь на улице с этой Галлахер, дочкой аптекаря. Она каждый раз спрашивает о тебе...

Сьюзан Тейлор[67], лучшая подруга Кинтаны (они познакомились в детском саду в Малибу), зачитала ее письмо. Несколько слов сказал Калвин Триллин[68]. Джерри прочел стихотворение Голуэя Киннелла[69], которое ей нравилось, а Патти Смит[70] исполнила колыбельную, которую написала для своего сына. Я прочла два стихотворения, которые читала ей перед сном, когда она была совсем маленькой: «Доминация черных тонов» Уоллеса Стивенса[71] и «Нью-Гэмпшир» Т. С. Элиота[72]. «Почитай пьё павлинов», — просила она, еще не выучившись говорить букву «р». «Почитай пьё павлинов» или «почитай пьё яблоню».

— Ма, я тебе тысячу раз говорил, мне сейчас не до девушек. Слишком многое нужно успеть. Потом когда-нибудь.

В стихотворении «Доминация черных тонов» есть павлины.

Она поймала его взгляд в зеркале.

В стихотворении «Нью-Гэмпшир» есть яблоня.

— Будь это Мария, у тебя нашлось бы время.

Когда я вижу павлинов в саду собора Св. Иоанна Богослова, в голове звучит «Доминация черных тонов».

Лицо Майка залилось краской.

На панихиде я прочла «пьё» павлинов.

— Забудь о ней, мам. Поверь, с этим покончено.

Прочла «пьё» яблоню.

Глаза матери смотрели грустно и нежно.

На следующий день ее муж, мой брат, семья брата, Гриффин, отец Гриффина и я пришли в собор Св. Иоанна Богослова и поместили урну с прахом Кинтаны в углубление за мраморной плитой в стене часовни св. Ансгара рядом с урнами моей матери и Джона.

— Я-то могу забыть о ней, а вот можешь ли ты?

На мраморной плите уже было высечено имя моей матери:

Шаги матери стихли в конце коридора. Ничего не видя, Майк взглянул в зеркало, как слепой провел бритвой по щеке и ощутил острую, режущую боль.



 ЭДЬЕН ДЖЕРРЕТ ДИДИОН
 30 МАЯ 1910 — 15 МАЯ 2001



— Черт!

На мраморной плите уже было высечено имя Джона:

Положил бритву, достал кровоостанавливающий карандаш и прижал кончик к порезу. Рану защипало. Неужели мать права? Майк вытер лицо и подошел к окну. Снег все еще шел.



       ДЖОН ГРЕГОРИ ДАНН
25 МАЯ 1932 — 30 ДЕКАБРЯ 2003



Что делает сейчас Мария, подумалось ему.

Ниже оставалось место для двух имен.

* * *

Теперь — только для одного.

Часы в вестибюле пробили восемь, когда Мэри вышла из отеля. Белое покрывало, укутавшее улицы, гасило все звуки. Поежившись, Мэри пошла по 49-й улице по направлению к 6-й авеню. Там, у Рокфеллеровского центра и жизнь бойчее, и бизнес классом повыше: туристы, белые воротнички, словом, те, кто может раскошелиться. На Бродвее, 7-й и 8-й авеню цены никогда не поднимаются выше двух долларов, а на 6-й — можно заработать и десять.

После того как я поместила урну с прахом матери в углубление за мраморной плитой в стене собора Св. Иоанна Богослова, мне почти месяц не давал покоя один и тот же сон. Он преследовал меня и после того, как я поместила туда урну с прахом Джона. Во сне всегда было шесть вечера — час, когда колокола своим звоном извещают об окончании вечерни и двери собора запираются на замок.

Мэри взглянула на небо. Вряд ли при таком снегопаде удастся много заработать, но о выходном и думать нечего. Деньги кончились, за квартиру задолжала. Она медленно побрела вперед, якобы разглядывая товары на витринах.

Во сне я отчетливо слышала колокольный звон.

На самом деле витрины служили ей зеркалами. Каждый прохожий мужского пола тщательно осматривался и оценивался. Свернув налево, на 6-ю авеню, пошла к 50-й улице. Пусто. Зашла в кафетерий на углу и заказала чашку кофе.

Во сне я видела, как собор погружается во мрак, как запираются двери.

Села так, чтобы был виден концертный зал напротив. Шоу должно закончиться через двадцать минут, может, в толпе удастся поймать клиента. Загулявшие приезжие обычно ходят на дневное представление, чтобы освободить вечер для других забав.

Дальнейшее можете себе представить.

Чашка была почти пуста, когда люди повалили на улицу. Одним глотком допив кофе, Мэри вышла из кафе, перешла улицу и вошла в фойе, где встала в углу, словно ожидая знакомого.

Я старалась не думать об этом сне, когда выходила из собора, поместив урну с прахом Кинтаны в углубление за мраморной плитой.

Прошедшая мимо билетерша с сочувствием посмотрела на девушку. Люди спешили к выходу сплошным потоком, но вскоре толпа начала редеть. Еще несколько минут и придется снова выходить на улицу. Видно, удача сегодня от нее отвернулась.



Уже у двери инстинкт заставил ее обернуться. С другого конца фойе за ней наблюдал мужчина. Автоматически взглянула на ботинки. Коричневые. Безопасен, полицейские носят только черные. Медленно обвела его непроницаемым взглядом, повернулась и вышла на улицу.

Я дала себе слово не сбавлять темп.

У перекрестка остановилась, ожидая зеленого сигнала светофора. Не оборачиваясь, она знала, что мужчина пошел следом. Зажегся зеленый, и Мэри перешла улицу, вошла в здание напротив, по узкой лестнице поднялась на галерею и остановилась у окна.

«Не сбавлять темп» стало моим девизом.

Хотя понятия не имела, что будет, если сбавлю.

В стекле промелькнуло отражение мужчины, который встал поодаль, у другого окна. Мэри с независимым видом прошла мимо него, скользнула в крутящуюся дверь и двинулась по лестнице вверх. Почтовое отделение, ресторан, стекла в котором до половины закрашены черным, чтобы нельзя было заглянуть внутрь. Остановилась, открыла сумочку и достала сигарету. Не успела вынуть зажигалку, а перед нею уже появилась зажженная спичка.

Понятия не имела, как его не сбавлять.

Рука мужчины слегка дрожала. Мэри взглянула на него. Круглое, гладкое лицо, темные глаза. Вид вполне приличный. Прикурила и произнесла:

Наивно считала, что главное — не сидеть на месте, менять обстановку, жить по гостиницам, мотаться по аэропортам.

— Спасибо.

Попробовала.

Он улыбнулся. Голос у него был низкий и гортанный:

Уже через неделю после захоронения урны в стене собора Св. Иоанна Богослова я слетала в Бостон, в Даллас и в Миннеаполис на встречи с читателями, приуроченные к выходу моей книги «Год магического мышления». На следующей неделе (вновь на встречи с читателями и все еще думая, что «не сбавлять темп» значит «менять обстановку») я слетала сначала в Вашингтон, а потом в турне по маршруту Сан-Франциско — Лос-Анджелес — Денвер — Сиэтл — Чикаго — Торонто — Палм-Спрингс, где осталась на День благодарения у брата. В ходе этой поездки стало понятно: чтобы «не сбавлять темп», одной перемены обстановки недостаточно, нужны еще какие-то меры, и я приняла предложение Скотта Рудина[73] переработать «Год магического мышления» в моноспектакль, с тем чтобы Скотт его спродюсировал, а Дэвид Хэйр[74] поставил на Бродвее.

— Вы разрешите вас угостить?

Скотт, Дэвид и я впервые встретились для обсуждения замысла через месяц после Рождества.

Она вопросительно подняла бровь и дружеским, совсем не обидным тоном спросила:

За неделю до Пасхи в крошечном театре на Западной Сорок второй улице состоялась первая читка.

— Это все, что вам нужно?

Год спустя Ванесса Редгрейв сыграла премьеру в театре Бута на Западной Сорок пятой.

Мужчина, запинаясь от волнения, выдавал:

— Н-нет, но...

Она улыбнулась.

— Тогда зачем переплачивать? Угощение не обязательно.

Он откашлялся и, явно пытаясь выглядеть светским человеком, спросил:

— Хм... э-э-э... и сколько?

Внимательно наблюдая за ним, чтобы тотчас сбросить цену если он начнет колебаться, Мэри уверенным тоном произнесла:

— Десять долларов.

— Договорились.

Облегченно улыбнувшись, она взяла его под руку. Когда они вышли на улицу и направились к отелю, она сказала:

— Ничего нет лучше снегопада зимой.

— Да.

— Правда, с бизнесом плохо. Все прячутся по домам и тебе ничего не светит.

Мужчина осмелился на шутку:

— Мне-то как раз светит.

Она рассмеялась и плотнее прижалась к нему. Парень совсем не глуп. У входа в отель она выдернула руку.

— Я пойду вперед. Дайте мне пять минут, затем поднимайтесь на второй этаж, номер 209. Запомнили? Комната 209.

Он кивнул.

— Два-ноль-девять. Пять минут.

* * *

Услышав стук, Мэри, уже в кимоно, стремительно подошла к двери и открыла ее. Мужчина стоял в нерешительности.

— Входите.

Он медленно вошел и встал как столб в центре комнаты. Мэри заперла дверь и повернулась к нему:

— Ваше пальто?

— Да, конечно.

Мужчина снял пальто и протянул ей, она надела его на плечики и повесила на дверь. Повернувшись к нему, увидела, что он уже снял пиджак и начал развязывать галстук.

Она улыбнулась и села на краешек кровати, положив ногу на ногу. Не отрывая от нее глаз, мужчина снял рубашку. Под кожей на плечах перекатывались тугие мускулы.

— Как тебя зовут?

— Мэри.

— Как получилось, что ты занялась этим делом, Мэри? С виду ты такая милая девушка...

Выражение скуки промелькнуло на ее лице, И как им не надоест. Подчас ей казалось, что некоторые приходят больше, чтобы порасспросить, чем ради всего прочего. Пожала плечами.

— Девушке тоже надо есть.

Он начал расстегивать ремень.

— А вы ничего не забыли?

Он посмотрел на нее в недоумении, потом до него дошло. Сунул руку в карман и протянул ей банкноту.

— Прости.

Мэри положила деньги в сумочку, брошенную на комод, сбросила кимоно и вернулась к кровати. Совершенно голая, растянулась на ней и взглянула на него.

Мужчина, все еще в брюках, стоял и смотрел на нее.

— Ну, давайте же? Чего вы ждете?

Он облизнул губы, снова сунул руку в карман и вытащил маленький черный бумажник. Рывком раскрыл его, продемонстрировав блестящий серебряный знак, и сказал, отведя взгляд в сторону:

— Детектив Миллерсен. Отдел по борьбе с преступлениями против нравственности. Вы арестованы. Одевайтесь.

Мэри резко села, сердце застучало как бешеное. Она понимала, что когда-нибудь это должно произойти, но надеялась, что это будет не так скоро. С трудом выдавила из себя улыбку.

— Моя ошибка, детектив. Угощение за мой счет.

Он покачал головой, стараясь не смотреть на нее.

— Одевайтесь.

Мэри прильнула к нему.

— Для полицейского ты очень смазливый.

Детектив отскочил к двери и стал натягивать рубашку.

— Ничего не выйдет, сестричка. Можешь спокойно одеваться.

Она неохотно потянулась за одеждой.

— И сколько за это дают?

— Первый арест?

Мэри кивнула, пытаясь застегнуть крючок на спине. Пальцы так дрожали, что ничего не получалось, и она попросила:

— Будьте любезны, помогите, если вы в состоянии хоть на секунду забыть о своем жетоне.

Он подошел к ней сзади и застегнул крючок.

— Тридцать суток.

Мэри, уже забывшая свой вопрос, была озадачена:

— В каком смысле?

Отойдя обратно к двери, детектив буркнул:

— Тридцать суток в случае первого ареста.

— А какое сегодня число?

— 27 февраля.

Она достала пальто из гардероба.

— Ну вот и март пролетел.

Повернулась к нему.

— Дайте мне несколько минут, чтобы упаковать вещи. Вы ведь знаете эти камеры хранения. Через месяц у меня ничего не останется.

Он кивнул.

— Хорошо, только побыстрее.

Мэри вынула из гардероба чемодан, в который уместилось то немногое, что у нее было. Защелкнув замок, она повернулась к детективу.

— Я готова. Спасибо.

Сыщик открыл дверь и пропустил ее вперед. Когда они выходили на улицу, она посмотрела ему в лицо.

— Наверняка есть более легкие способы зарабатывать на жизнь.

Глаза его расширились, и в них мелькнуло уважение. У девочки есть характер. Он строго кивнул.

— Должны быть.

Мэри взяла его под руку, как старого приятеля, с которым вышла прогуляться, и тихо проворковала ему на ухо:

— Я хочу сказать, для нас обоих.

Штат Нью-Йорк против Мэриен Флад

Ловя напряженные взгляды присяжных, я медленно подошел к судье и негромко заговорил. В зале воцарилась гробовая тишина. Сейчас мне предстояло дать ответ на запрос Вито о прекращении дела.

— Любой справедливый суд должен помнить о существовании вины моральной и вины юридической. Эти две категории подлежат резкому разграничению, ибо наказуема лишь юридическая вина, то есть преступление. Дело Мэриен Флад отличается тесным переплетением преступлений с нарушениями моральных норм. В присутствии судьи и присяжных мы тщательно обосновали все предъявленные ей обвинения, доказали их фактами и свидетельскими показаниями. Нами были предъявлены улики, неопровержимо подтверждавшие вину Мэриен Флад. Выполняя свой долг перед правосудием, мы требуем отклонения ходатайства о прекращении дела.

Я замолчал и так же медленно двинулся назад. В центре зала меня остановил голос судьи:

— Ходатайство отклонено.

Началось столпотворение. Репортеры бросились ко всем выходам, чтобы как можно быстрее передать новость в свои газеты. Судья застучал молотком. В конце концов голос его с трудом перекрыл рев зрителей:

— Суд объявляет перерыв до десяти часов утра.

Я вошел в кабинет и рухнул на стул. Рубашка прилипла к взмокшей спине, по лицу тек пот. Немедленно из-за спины появились Джоэл и Алекс.

Джоэл внимательно осмотрел меня и решительно качнул головой:

— Тебе надо выпить.

Я закрыл глаза. Что ж, выпить, наверное, надо, хотя вряд ли от этого станет легче. Боже, как прожить еще две недели, пока Вито будет опрашивать своих свидетелей? У меня больше нет сил ни видеть ее, ни обвинять, ни судить. Боже...

Над ухом раздался деловой голос Джоэла:

— Возьми.

Я открыл глаза, взял стакан и залпом влил его в себя. Жидкость обожгла глотку. Увидев мою гримасу, Джоэл довольно хмыкнул:

— Отличное виски. Неразбавленное.

Я облегченно выдохнул:

— Слава Богу, на сегодня все закончено.

Алекс криво улыбнулся:

— Ты был хорош. Просто великолепен!

— Спасибо, но не надо мне льстить. Со своей задачей я справился неважно.

В разговор вступил еще один голос:

— Ну-ну, не скромничай.

Мы в изумлении посмотрели на дверь, я вскочил:

— Шеф!

В комнату, улыбаясь, вошел Старик.

— Ты выглядел отлично!

Из всех занятий, которые я перепробовала, чтобы «не сбавлять темпа», это оказалось наиболее эффективным: мне нравилось участвовать в постановке. Нравилось послеполуденное затишье за кулисами, негромкие голоса электриков и рабочих сцены; нравилось, как, прежде чем впускать зрителей в зал, капельдинеров собирали в партере на ежедневный инструктаж. Нравилось, что у входа в театр стояла охрана; нравилось пересиливать ветер, распахивая тяжелую дверь служебного входа, выходившую в переулок Шуберта; нравились потайные проходы к сцене. Нравилось, что на столе у Аманды, дежурившей на служебном входе в ночную смену, всегда стояла жестяная коробка с домашним печеньем. Нравилось, что Лори, совмещавшая работу администратором с учебой в аспирантуре по специальности «средневековая литература», отредактировала звучащие в пьесе слова Гавейна[75]. Нравилась жареная курица с кукурузной лепешкой, картофельным салатом и зеленой фасолью из забегаловки «Цыпленок жареный» на углу Девятой авеню. Нравился суп с клецками из буфета гостиницы «Эдисон». Нравилось место, устроенное для меня за сценой, — небольшой столик, покрытый клетчатой скатертью, на котором горела электрическая свеча и лежало меню с броской надписью: «Кафе Дидион».

Джоэл и Алекс обменялись взглядами. Более высокой похвалы никто никогда от Старика не слыхал.

— Спасибо, сэр, за...

Нравилось смотреть спектакль с площадки под потолком над софитами.

Он остановил меня жестом руки.

Нравилось быть там, наверху, наедине с софитами и пьесой.

— Не торопись благодарить, процесс продолжается. Вито еще не использовал свой шанс. Мы победим только тогда, когда присяжные вынесут приговор.

Но больше всего нравилось, что, хотя пьеса рассказывала о смерти Кинтаны, семь раз в неделю (на пяти вечерних и двух дневных спектаклях) было девяносто минут (продолжительность спектакля), когда можно было забыть о случившемся.

Я подал Старику стул, и он осторожно присел. Это было его первое появление на службе после операции.

Когда вопрос о ее жизни и смерти оставался открытым.

Джоэл быстро сориентировался:

Когда еще только предстояло дожить до развязки.

— Вы прекрасно выглядите, сэр.

Когда последняя сцена не обязательно должна была разыграться в реанимационном отделении, из окон которого открывался вид на Ист-Ривер.

Я бросил на него быстрый взгляд. Лихо же он вошел в привычную колею! Впрочем, Джоэл всегда умел лебезить перед начальством. Старик воспринял его слова как должное.

Когда в шесть вечера колокола не обязательно должны были зазвонить, а двери собора — закрыться.

— Я и чувствую себя прекрасно.

Когда в последнем разговоре с врачом речь не обязательно должна была пойти о вентиляции легких.

Он вынул пачку и небрежно сунул в рот сигарету. Алекс чуть не сломал палец, пытаясь опередить Джоэла и первым поднести шефу огонь.

Это как когда кто-нибудь умирает: нельзя в это погружаться…

Я усмехнулся. Все вернулось на круги своя, и эти двое уже забыли обо мне. От выпитого виски стало спокойно и тепло. Старик посмотрел на меня:

31

— Как думаешь, что собирается предпринять Вито?

На последнем спектакле в конце августа Ванесса взяла желтые розы, преподнесенные ей во время поклонов, и возложила их к изножью большого портрета Джона и Кинтаны на открытой веранде нашего дома в Малибу (сценограф Боб Кроули использовал это фото в качестве задника).

— Не знаю, сэр.

Театр опустел.

— И я не знаю, но мне он сегодня не понравился. Уж очень спокоен.

Мне было приятно, что зрители выходили без спешки, словно чувствовали мое нежелание оставлять Джона и Кинтану одних.

Джоэл немедленно подал голос:

Мы стояли за кулисами и пили шампанское.

— Вито всегда спокоен.

Когда я собралась домой, кто-то показал на желтые розы, оставленные Ванессой на полу сцены, и предложил их забрать.

Старик бросил на него испепеляющий взгляд:

Я не хотела забирать желтые розы.

— За двадцать лет моего знакомства с Генри Вито я хорошо изучил его повадки и сейчас могу сказать совершенно точно: у него припасена какая-то пакость.

Попросила не трогать.

Он жадно затянулся:

Пусть остаются там, куда Ванесса их положила, — с Джоном и Кинтаной на сцене театра Бута, пусть пролежат на сцене всю ночь в луче тусклого света дежурной лампы, пусть утром их увидят рабочие, когда придут разбирать декорации. «144 спектакля + 23 предпремьерных показа + 1 благотворительный спектакль в пользу Актерского фонда, — записал в тот вечер помреж. — Сказочный вечер. Чудесная Редгрейв. Звонок режиссера перед началом. Розы в финале. Шампанское и тосты. В числе гостей: Гриффин Данн с дочерью Ханной, Мариан Селдес[76]. В меню прощального ужина в „Кафе Дидион“ — жареная курица с гарниром». К моменту последнего спектакля я уже понимала, что справилась, не сбавила темпа, как понимала и то, что за это придется расплачиваться. Какой ценой — смогла сформулировать только в тот вечер. Ценой сверхъестественного упорства. Ценой нечеловеческого напряжения сил.

— Я бы с удовольствием разрешил вырезать мне еще один аппендикс, лишь бы узнать этот козырь.

32

Мы молча посидели, пытаясь сообразить, какой ход просмотрели. В конце концов Старик встал.

— Ладно, все равно ждать осталось недолго. Я думаю, завтра утром он нам врежет.

«У меня развилась гипергидротация, или водное отравление, — состояние, при котором резко падает концентрация натрия в крови, что приводит к галлюцинациям, провалам в памяти, потере возможности управлять своим телом — целому букету психических расстройств. Мне слышались голоса, изображение в телевизоре дробилось и множилось, слова в книге распухали — одно слово заслоняло собой всю страницу. Нередко я спрашивала у тех, кто звонил, с кем это, интересно, они разговаривают, — самой было не догадаться. Плюс падала постоянно. Венцом этих фантасмагорических ощущений стал инсульт». Так написала о своих недугах, внезапно обрушившихся на нее вскоре после пятидесяти, драматург Нтоцаке Шайнги[77] (цитирую по книге «О полноте времени: 32 женщины, которым за пятьдесят»). «После инсульта дробиться и множиться в глазах перестало, но тело сделалось словно бы не моим: в глазах мутно, сил нет, ноги не слушаются, речь бессвязна и память отшибло начисто».

Джоэл спросил:

Ей пришлось вспоминать, как люди читают.

— Почему вы так думаете, сэр?

Пришлось вспоминать, как люди пишут.

Старик молча пошел к двери и лишь на пороге обернулся.

Пришлось вспоминать, как люди ходят, как разговаривают.

— Вито не вызвал на завтра ни одного свидетеля. Ни единого.

Она сделала то, к чему стремилась Кинтана: преодолела неблагоприятные обстоятельства, отказавшись в них погружаться. «Я живу, я старею, — говорит она о своих новых ощущениях. — Заучиваю стихи по четверостишию в день. Заучила лицо дочери в разную пору ее жизни».

33

Говоря о цене, которую приходится платить за несбавленный темп, не забудем и про подорванное здоровье. Организм отказывает внезапно. Могу точно сказать, когда он мне отказал: в четверг утром, 2 августа 2007 года. Я проснулась с болью в ухе и воспалением на лице, очень похожим на стафилококковую инфекцию.

Мы открыли от изумления рты, а Старик хитро блеснул глазами:

Помню, подумала: только этого не хватало, столько дел, а придется по врачам бегать.

С больным ухом — к отоларингологу.

— Если бы, ребята, хоть один из вас знал свое дело, он не ушел бы из зала, не проверив планов защиты на следующий день.

Со стафилоккоковой инфекцией — к дерматологу.

И вышел в коридор.

К полудню поставили диагноз: не ухо и не стафилококковая инфекция, а герпес-зостер, опоясывающий лишай, — заболевание, представляющее собой реактивацию (как правило, в результате перенесенного стресса) дремлющей вирусной инфекции, которая в детстве является возбудителем ветрянки, а во взрослом состоянии поражает нервную систему.