Галия Мавлютова
Казнить нельзя помиловать
Всем идеалистам посвящается
Выражаю признательность и благодарность за моральную поддержку и долготерпение в период создания романа Людмиле Николаевне Чубатюк и Елене Алексеевне Миролюбовой.
Глава 1
— Не брыкайся, малыш!
А я и не брыкался. В детстве я очень любил цирк — сидишь себе, наблюдаешь за действиями фокусника и абстрагируешься от реальности. Зрелище впечатляет, но не зажигает, ведь чужие манипуляции не причиняют видимого вреда твоему организму. Но в этот раз действия «фокусника» в черных перчатках причиняли мне настоящую физическую боль. Я валялся на полу, забрызганном моей собственной кровью. Белые манжеты рубашки, выглядывающие из-под куртки, уже залоснились от черных и красных пятен. Надо думать, что красные пятна происходили от крови, обильно вытекающей из моего организма, а черные — от немытого пола. Юля оказалась не совсем чистоплотной девушкой, наверное, до смерти не любит убирать квартиру. Не то что моя мамуля, она чистит квартиру три раза в день. И рубашки мне выдает вызывающе белые, до ослепления, ежедневно по одной порции. Как в аптеке! Я тихо охнул, мне почему-то стало жаль мою бедную мутхен. Я вспомнил ее грустные глаза, легкое прикосновение теплой руки к моей стриженой голове и опять застонал. Почему я всегда отдергиваю голову, когда она прикасается ко мне?
— Чо ты охаешь, сучонок? — рявкнул надо мной все тот же голос, и тяжелый ботинок въехал мне под самые ребра.
И почему в моду вошли такие тяжелые ботинки? Как было бы здорово, если бы вокруг все щеголяли в легких мокасинах. Я такие однажды видел, они считались супермодными в пору молодости моего папахена, этакие остроносенькие ботиночки на тонкой подошве с лаковым верхом, легонькие, аккуратненькие… Короче, неизвестно, что лучше — въедут тебе под ребра тяжелым омоновским ботинком или остроносым лакированным мокасином.
— Чо ты охаешь? — Удар и голос слились в единую манипуляцию. Тоже мне фокусник!
Мне даже стонать расхотелось, и образ моей милой мамочки растаял в реалиях суровой жизни. Я скрючился, поджав ноги. Главное, чтобы омоновский ботинок не въехал в почку или печень.
Моя мамуля частенько любит повторять за завтраком, кстати, и за ужином тоже: «Береги почки и печень, органы надо беречь от суровых реалий жизни! Других не будет! — Немного посидит, подумает и добавляет с важным видом: — И зубы надо беречь. Других не будет, на всю жизнь должно хватить».
И вот с зубами вышла неувязочка: в моей пасти уже не хватало нескольких штук, а жаль, мамуля будет переживать. Как же, и их не сумел сберечь!
Ко мне опять приблизился образ моей ненаглядной мутхен, захотелось тихо застонать, но я сдержался, с силой отталкивая от себя видение. Тяготы суровой жизни надо переживать в одиночку.
— Нацепи ему браслеты!
Ага, еще один голос прибавился, интересно, во что он обут? В сапоги или в сандалии? А может, в тапочки?.. Кто-то, выворачивая в локтях, скрутил мне сзади руки и туго стянул наручниками. Суставы трещали, хрустели, цокали, словно мне на руки надевали испанский сапожок.
Про этот испанский сапожок нам рассказывали на лекциях в университете, и, честно говоря, я не помню, на что напяливали его средневековые инквизиторы — то ли на ноги, то ли на руки — своим жертвам. Скорее всего на ноги, потому что испанский сапожок своего рода тяжелый армейский ботинок, вроде того, что мне постоянно суется под ребра. Я туже притянул ноги к животу и скрючился, окончательно превратившись в дождевого червя. Краем глаза я наблюдал, как корчится в углу комнаты Юля, она валялась по соседству со мной, тоже подогнув ноги к животу. Короткая юбчонка заголилась, и роскошные Юлины бедра вполне живописно открывали моему взгляду новые горизонты. Я стыдливо отвел взгляд. Надо же, в такую минуту я думаю о новых горизонтах, приоткрытых задравшейся Юлиной юбкой! Мне всегда казалось, что в экстремальной ситуации настоящий мужчина только и думает о том, как бы ему совершить подвиг. Хлебом не корми настоящего мужчину, только дай ему возможность совершить подвиг.
Армейские ботинки куда-то тяжело затопали, голоса вместе с ними удалились в коридор, и я тихо зашипел:
— Юля! Кто такие?
— Тихо, ты! Молчи, прошу тебя!
Мне пришлось покорно закрыть рот и про себя удивляться, почему голоса и ботинки звучат в унисон, будто «фокусники» говорят ногами. Или это ботинки заговорили? Человек-ботинок — такое слышать не приходилось? Признаюсь, до сегодняшнего дня и я не знал, что ботинки могут разговаривать и при этом скверно ругаться.
Голоса стихли, и вдруг около моего лица нарисовался огромный ботинок, смахивающий на бульдога.
— Сними ему браслеты! — рявкнул человек.
И кто-то завозился у меня за спиной.
«Это же веревка!» — мысленно ахнул и охнул я одновременно. Петля затянулась вокруг моей шеи, и все потому, что веревка поползла вниз, а я, соответственно, вверх. Наручники сзади расстегнули, лязгнув металлическим ключом, зато надавили на суставы, и я потерял сознание, не забыв при этом посмотреть на Юлины бедра. Бедра по-прежнему брезжили новыми горизонтами, а вот сама Юля, кажется, находилась в отключке. Почему я не увидел человека, тянувшего веревку вниз, а меня, соответственно, вверх, мне было непонятно. Если бы кто-то предложил описать место происшествия, я бы, пожалуй, начал так: «Армейский ботинок, по приметам схожий с бульдогом, продел мою стриженую голову в петлю, а петлю прикрепил к крюку в потолке, снял с меня наручники, сломав при этом обе руки…»
На этом описания закончились бы, потому что я отошел в ту самую отключку, в коей давно пребывала Юля. Кстати, а почему она в ней пребывала? Какую пытку ей предложил бульдог-сапожок на закуску?
Очнулся я от громкого возгласа:
— Да брось ты, и так все сгорит! Брось ты эту канистру! Лучше посмотри, этот щенок крепко прикручен?
Я открыл один глаз, правда, соблюдая все меры предосторожности, то есть наполовину. Огромный верзила поливал пол бензином, потом бросил канистру и направился ко мне. «Фокусник» растаял, ботинок перестал разговаривать, а чужой голос приобрел свое естественное назначение. Верзила еще раз дернул мне руки, и, теряя в очередной раз сознание, я ясно увидел перед собой лицо мужчины лет тридцати, а может, и всех сорока, кто их разберет, этих взрослых: то ли им тридцать, то ли сорок, а может, и все пятьдесят. Я бы на их месте давно скончался, зачем, скажите на милость, продолжать жизнь в столь старческом возрасте? Скучно и мрачно!
Честно говоря, скучно и мрачно сегодня приходилось мне, а не этому старичку в армейском ботинке. Верзила пнул-таки меня на прощание своим бульдогом, и подо мной поплыла пустота, правда, это я почувствовал где-то в подсознании, потому что сознание мое находилось в потустороннем мире. И если кто-нибудь когда-нибудь мне скажет, что в минуту опасности перед ним промелькнула вся его прошлая жизнь или свет в тоннеле, я его придушу собственными руками, разумеется, мысленно. Никакого тоннеля, тем более света в его конце я так и не увидел. Лишь заметил, как кто-то другой бросает спичку на пол, потом ощутил взвившийся огонь, а с ним пустоту, самую настоящую пустоту, как в могиле.
И еще я увидел Юлино лицо, измазанное сажей и кровью, она растирала мою шею руками, дышала в рот, что, в общем-то, приятно, я вам доложу, усаживалась на меня верхом. И только я собрался с духом, чтобы промямлить нечто вроде: «Здравствуйте, я ваша тетя! Явился к вам прямо с того света, и никакого там тоннеля нет!», как Юля решила сделать мне искусственное дыхание и схватила меня за руки. В очередной раз сознание покинуло меня, и на сей раз надолго. Началось мое существование в мертвой пустоте, где не было испанских сапожков, тяжелых армейских ботинок, веревок, бензина, а самое главное, не было никаких новых горизонтов, неожиданно приоткрытых мне задравшейся Юлиной юбкой.
* * *
Все ужасное началось в начале года. Выпускникам юридического факультета совершенно неожиданно объявили на военной кафедре, что всем предстоит отбыть на армейскую службу сразу после защиты диплома, сроком на два года…
Услышав эту печальную информацию, я прикинул количество выпускников университета. Разумеется, в списке значились лишь представители сугубо мужского населения выпускного курса юристов, и список получился длинный. Девушки-выпускницы не стремились к тяготам армейской службы.
Фамилию за фамилией я мысленно вычеркнул из списка всех родовитых и знатных, ну там, у кого родители в администрации президента и губернатора пашут не покладая рук или, что еще круче, трудятся на ниве банковского дела. С этими все было понятно, им армии не видать как собственных ушей. Так же безжалостно я вычеркнул всех отпрысков, имеющих отношение к профессорско-преподавательскому составу: естественно, все они ринутся двигать науку, и без того задвинутую на задворки новейшей истории. Потом пошли в ход директора универсамов, дорогих клиник, зубные врачи, просто врачи, модные портные, артисты и работники кино.
Почему-то на работниках кино я сломался, мгновенно вспомнив сериалы, прошедшие за этот год. Моя ненаглядная мамочка просто обожает сериалы, она их может смотреть даже с закрытыми глазами, иногда мне кажется, она их смотрит даже во сне. Естественно, при всеобщей любви народа к отечественным сериалам наследникам работников киноискусства армия также не светит, как сыновьям банкиров и владельцев нефтяных месторождений.
Список выпускников университета укорачивался с астрономической скоростью. Я подвигал ушами, мне всегда казалось, что я умею шевелить ушами, но это ощущение внутреннее, снаружи совершенно не заметно, что уши шевелятся. Так вот, я пошевелил ушами и прекратил вычищать список. Почему-то я понял, что со всего курса в армии окажусь один я. Грустное зрелище, смею доложить! Тощий, длинный, с шевелящимися ушами, в огромных армейских ботинках, кстати, у меня сорок пятый размер ноги, я бреду по пустыне. Один! Со всего курса!
Мне понравилась эта картинка — пустыня, ветер, песок, одинокий солдат, брошенный судьбой в экстремальную ситуацию. Экстрим!
Моя мутхен сразу скислела от такого известия. Она даже очередной сериал не стала смотреть, потому как легла на диван и закрыла лицо пуховым платком. Она жутко расстроилась от моего сообщения. Имеется в виду сообщение, что военную кафедру на факультете временно прикрыли. Мамуля не стала перечислять всех великих деятелей политики, бизнеса, кино, театра, медицины и науки, а просто легла на диван и закрыла лицо пуховым платком. Я сразу зашевелил ушами, прилипнув к зеркалу. Уши торчали, но не двигались, я напрягал лоб, краснея от желания совершить в этой жизни хоть какой-никакой, но поступок. Ничего не вышло, уши так и не сдвинулись с места. И я направился к дивану, двигаясь медленно, но уверенно приближаясь к цели.
«Шаг — остановка, другой — остановка, вот до балкона добрался он ловко, через железный барьер перелез, двери открыл и в квартире исчез!»
Эти стихи читала мне моя нежная мама перед сном, когда я еще не умел шевелить ушами, то есть когда находился в поре невинного младенчества. Незамысловатые стишки засели в моей голове, и всегда, когда я приближаюсь к экзаменационному столу или еще куда-нибудь, а ноги при этом отказываются двигаться, я вспоминаю эти строчки. И иногда помогает!
— Мама, я хочу испытать себя. Отслужу и вернусь. Не расстраивайся!
Я попытался приподнять пуховый платок, но платок сидел крепко, и мамин голос тихо и твердо ответил, как из погреба:
— Все, что угодно, только не армия!
Весело хмыкнув, со мной такое бывает, я это делаю в самый неподходящий момент, я прислушался. Мне показалось, что заговорила не моя мама, а пуховый платок, укрепившийся на ее лице.
— Но, мама! Я — мужчина!
— Один? Со всего курса? Не хочу! Точнее, я хочу, чтобы ты стал настоящим мужчиной, но вместе со всеми, а не в единственном числе.
Она отвернулась к стене. Я опять хмыкнул и испуганно зажал рот. Почему я всегда не вовремя хмыкаю?
— Мама, но у меня нет другого выхода.
— Выход всегда есть. Сейчас приедет тетя Галя.
Мои уши зашевелились без всякого напряжения. Это точно! Точно знаю, что у меня зашевелились не только уши, но и волосы. Я представил одинокого странника в пустыне — ветер, песок, армейские ботинки…
Картинка заманчиво помаячила перед глазами и исчезла. Уши перестали шевелиться от ужаса.
— Мама, а зачем она приедет? — осторожно спросил я, пытаясь перегнуться через пуховый платок.
Бесполезно! Пуховый платок олицетворял неприступную крепость.
Для непосвященных замечу, что тетя Галя — легендарная личность. Когда-то, когда меня еще не было на этом свете, она училась с моей милой мазой в институте, и с тех самых пор они дружат. Видел бы кто этих подруг, когда они шепчутся на кухне, пытаясь укрыться от взоров любопытных, то есть от меня! Тетя Галя умудрилась в преклонных годах мумифицироваться в вечную невесту. И они с мамой постоянно обсуждают сердечные дела тети Гали. Иногда беседы имеют неврастенический характер — тетя Галя, грозно сверкая глазами, нашептывает моей маме о каких-то очередных страстях. Иногда она с грустью во взоре тихо повествует о вялотекущих романах. Вот так-то!
А вообще, тетя Галя — прикольная тетка, она подполковник милиции, бывший сотрудник уголовного розыска, бандитов брала чуть ли не голыми руками, опрокидывала их наземь и помещала в места не столь отдаленные. Маза любит тетю Галю и всегда ставит мне в пример.
— Вот, тетя Галя сделала карьеру, среди мужчин пробилась. А это ох как трудно!
Карьеру она, может быть, и сделала, но в остальном мама переплюнула свою подругу. Маза удачно вышла замуж за моего папахена, в результате чего на свет появился я — Денис Белов, прошу не путать со знаменитым героем из сериала «Бригада». Честно признаюсь, мне немного льстит, что я стал знаменитым благодаря сериалу, воспевающему монотонные и серые будни простых российских бандитов. И еще моя маза работает директором небольшого ПТУ, и мне приятно, что хоть в этом она преуспела. В остальном, конечно же, знаменитая тетя Галя обогнала мою мамулю, но они почему-то не соперничают и совсем не завидуют друг другу.
И я знаю, почему тетя Галя прибудет сегодня к нам: она начнет предлагать выход из экстрима. Картинка с одиноким странником в пустыне окончательно исчезла, и я громко заявил:
— В милицию не пойду! На курсе засмеют!
Пуховый платок приподнялся и ласково произнес:
— А тебе никто и не предлагает. Тетя Галя приедет обжираться: она целый месяц сидела на диете.
Где-нибудь видано такое? Человек приезжает в гости, чтобы обожраться до отвала. Тетя Галя строго соблюдает диету, месяцами поглощает орехи, мед, телятину, зелень. Потом звонит моей мутхен и начинает клянчить домашней еды. Мамуля впадает в меланхолию, ругает тетю Галю, а заодно готовит целый вагон домашней еды.
Но меня не проведешь! Знаю я, чем заканчиваются эти обжиральные ужины!
Я подвигал ушами и удалился в свою комнату. Чем я горжусь в этой жизни, так это своей комнатой.
И вообще, я — обычный ленинградский парень, родился в отдельной трехкомнатной квартире, никогда не жил в общежитиях и коммунальных квартирах, я даже ни разу не бывал в таких местах. Правда, мой папахен рассказывал как-то страшилки из жизни обитателей трущоб, но я не прислушивался. Скучно все это! Мне почему-то кажется, что весь мир заключен в моей уютной комнате. Здесь есть все для общения с внешним миром — компьютер, музыкальный центр, аудиоаппаратура, диски, боксерские перчатки, шведская стенка, гири, гантели, ну, и все такое прочее, что должно принадлежать молодому и вполне обаятельному мужчине двадцати трех лет. Почему двадцати трех? А потому что в школу я пошел с восьми лет, моя милая маза пожалела меня и в школу отвела на год позже моих сверстников. Наверное, она сделала ошибку, потому что уже во втором классе я начал усиленно расти и постоянно маячил коломенской верстой на задней парте. Что абсолютно не мешало мне получать пятерки по всем предметам, приводя в восторг мою мазу, папахена и даже тетю Галю. И в университет я поступил просто и без глупостей, пошел в приемную комиссию, сдал документы, потом сдал экзамены и, продолжая набирать в росте, получал пятерки, сидя на задних скамьях университетских аудиторий.
— Ну и вымахал! — говорили знакомые мазы, разглядывая меня откуда-то снизу.
Я даже курить начал, разумеется, тайком от мамули, пребывая в бесплодных мечтах, что от курения рост прекратится. Ведь капля никотина убивает даже лошадь!
Цитата из нравоучений моей милой мазы. Я вырос уже на метр восемьдесят шесть сантиметров, что отнюдь не мешает моей матери постоянно повторять: «Ешь давай, ты еще растешь!»
Так что никакими подвигами мой путь не усеян, я не испытал никаких жизненных трудностей, не голодал, не бедствовал, не совершал хулиганских действий, не дышал бензином и клеем «Момент», не дрался и ни разу не заступился за любимую девушку. А знаете, почему не заступался? Потому что у меня нет любимой девушки. Иногда мне кажется, что я не вполне нормальный, и рост у меня выше среднего, и девушки меня не интересуют. Единственное утешение — меня не интересуют и юноши, я имею в виду однополую любовь. В университете многие перешли в противоположную ориентацию, полагаю, чтобы благополучно закосить от армии. Дескать, я — педик, гомик, гей, ну, там, всякие СПИДы, ВИЧ-инфекции, вирусы, а в армии нужны полноценные парни — без вирусов и микробов.
И сразу же все завопили о новом законе, правда, потом его не утвердили, и все осталось по-прежнему. Этот новый закон о прохождении службы в армии враз положил бы всех любителей острых ощущений на лопатки, по этому закону все гомики просто обязаны были оттрубить свой срок в вонючих портянках. Я сам слышал, как какой-то полковник заявил по телику во всеуслышание, что в армии Македонского абсолютно все воины были педики и шли в бой с особым азартом после гибели любимой «подруги» или «жены». Дескать, это способствовало победам полководца. Меня чуть не стошнило, ей-богу! Меня вообще тошнит при мысли о том, что парень начнет ко мне приставать, а от него пахнет пивом и табачищем, и грудь у него в волосах. С другой стороны, от всех девчонок тоже за версту несет пивом и табачищем, что уж тут поделаешь. А я не переношу дурных запахов, наверное, потому что никогда не жил в общежитиях и коммуналках. Меня воротит от наших девчонок, особенно с нашего курса. Вот такой я, Денис Белов, тезка великого Сани Белого из народного сериала «Бригада». Честно говоря, я и не хочу совершать ничего великого, мне нравится моя комната, моя мутер, мой молчаливый папахен, иногда даже тетя Галя мне нравится, особенно когда ее не тревожат мысли о покинутых мужьях и женихах и она не очень обжирается.
— Иди, помоги мне. — Мамуля проворно шустрила у плиты, забыв про пуховый платок и печаль.
Все-таки любит она свою подругу. По квартире разносился дивный запах обжирального ужина. Я представил, как грозная подполковница оттянется за домашним ужином, и зажмурился. Мне уже не грезился одинокий странник в пустыне, уныло бредущий по зыбучим пескам.
В тот злополучный вечер решилась моя судьба. Гюзель Аркадьевна Юмашева, так зовут тетю Галю на службе, одним махом стерла из моей памяти картинку с одиноким солдатом. Она предложила другой вариант.
— Представь себе, что ты — Эраст Фандорин! Читал книги Бориса Акунина? Не читал? Плохо дело! Срочно прочитай, даю тебе два дня на изучение творчества великого писателя нашей современности.
Не пойму я, когда она шутит, а когда говорит всерьез. Наверное, никто этого не может понять, ни моя мутер, ни мужья тети Гали, ни, разумеется, ее многочисленные женихи.
— Так вот! Представь себе, что ты — Эраст Фандорин! Герой нашего времени! Чацкий! Онегин! Александр Матросов! Базаров! Рудин! Раскольников, э-э, не-ет, только не Раскольников. Он нам не годится. Кто же еще? — Тетя Галя поджала губы.
Классная тетка! Не зря она изводит себя медом и орехами. Выглядит, как фотомодель для солидных женщин. Неужели такие фотомодели бывают? Что-то я не слышал…
— Ты еще Василия Теркина вспомни. — Мама легкомысленно прикалывается в присутствии тети Гали.
— А что? Чем не герой Василий Теркин? Это тебе не Саня Белый. Кстати, где Саша? Куда твой герой запропастился?
— На даче. Вторую неделю там живет. Мы ему надоели. — Мамуля абсолютно не стесняется прикалываться.
— Он теперь знаменитый стал, тезка народного героя, — ворчит тетя Галя и продолжает, не забывая уплетать долму за обе щеки: — А тебя, юноша, я отправлю служить в уголовный розыск. Хоть жизни научишься, пооботрешься там, человеком станешь. Привык жить без трудностей, нужды не знаешь.
Это какое-то целое поколение зловредных людей, и полноправными членами этого поколения являются мои родители и их подруга. Они все прошли коммуналки и общежития, работу на стройке и всякую лабуду, именуемую суровыми тяготами жизни. Эти зловредные люди способны выжить даже на Северном полюсе, в тайге, в пустыне, их хлебом не корми, дай только вспомнить про их тяжелую юность.
— Обтереться можно и в армии! — Я не даю себя в обиду и безжалостно жалю поколение зловредных людей.
— Ну уж нет! — Оба полноправных представителя зловредного поколения вскинулись, как заполошные. — Ни за что!
— Если бы все с твоего курса пошли служить, слова бы не сказала.
Тетя Галя опять накинулась на долму, словно в тарелке находились все несправедливости жизни и их непременно нужно было срочно уничтожить.
Долго же она орехи ела, да, голод — не тетка!..
Неожиданно я уселся на колени к мазе и заорал диким голосом:
— «Ты накрашенная — страшная и не накрашенная — страшная!»
Со мной такое случается, я могу совершить дикий поступок, совершенно не входящий в планы зловредного поколения, когда-то перенесшего все тяготы суровой действительности.
Обе вскочили как ужаленные и завопили в голос:
— Иди к себе в комнату, занимайся, у тебя же диплом на носу!
Я мигом удалился, но не потому, что диплом был на носу, а потому что они обе мне надоели и своими байками про народных героев, и жуткими страшилками про тяготы жизни, и всем таким прочим. Не люблю я это зловредное поколение, особенно когда оно начинает пугать сказками про суровую действительность. Никакой суровости я не ощущаю, в комнате тепло и уютно. Мерцает монитор компьютера, переливается огоньками музыкальный центр, сверкают кожаными боками боксерские перчатки.
Я осторожно нажимаю кнопки аппаратуры, готовясь к очередной атаке на зловредное поколение. Кажется, уже все готово, мгновение — и я включаю на полную мощность все энергоносители, находящиеся в моей комнате. В этом деле главное — включить все разом и на полную мощность. Через секунду в дверях моей комнаты возникают два призрака из прошлой жизни и начинают давить мне на психику своими жалящими взорами. Переждав минуту-другую, я позорно сдаюсь. Вырубаю энергоносители и валюсь на кровать. Призраки исчезают…
Кажется, я проиграл, мне ярко засветила другая армия. Я представил себе ухмылки моих однокурсников, и меня опять затошнило. Почему меня всегда тошнит, когда я вспоминаю своих однокурсников? Они удачно отмазались от армии, представив справки о неизлечимых болезнях, поступлениях в аспирантуру и всякие другие, включая справки о срочной беременности. Некоторые не постеснялись удариться в дурку, то есть обратились за помощью в психушку. Но ни один не пошел работать в милицию, интересно, почему? Неужели удариться в дурку престижнее, чем работать в органах внутренних дел? И что я там буду делать?
* * *
Знаменитая тетя Галя сдержала свое мужское слово — она отправила меня стажером в самый занюханный отдел милиции. Она так и сказала — «занюханный», самый-самый, на улице Чехова, 15. Раньше там было районное управление внутренних дел, а после очередной реформы РУВД превратилось в тот самый занюханный отдел, скромный и грязный. В далекой молодости там работала сама подполковник Юмашева, правда, в то время она была еще лейтенантом, но понюхала пороху вдоволь. Не знаю, какой порох она там нюхала, но то, что отдел самый занюханный в городе, я понял в первое же посещение. Еще на пороге мне в нос шибанул такой коктейль из ароматов, что я пошатнулся. Меня даже не затошнило от запаха, просто я чуть не потерял сознание. Устоявшийся запах мочи разносился по небольшой улочке окрест — и как только прохожие все это терпят? Давно бы вызвали представителей «Гринписа». Прижав палец к верхней губе, таким образом стремясь уравновесить желания, я тихонько пробрался к лестнице. Внутри меня тихо тлели два страстных желания: первое — незаметно исчезнуть отсюда, второе — оказаться в пустыне, и оба находились в борьбе противоречий.
Оба желания казались тщетными, исчезнуть и оказаться в пустыне мог лишь гомик со справкой из психушки на третьем месяце беременности. На нашем курсе их было четверо. Я к их ордену не принадлежал.
Тетя Галя взяла с меня клятву, что я буду вести себя примерно и ничем не выдам ее материнского ко мне отношения.
Подполковник Юмашева слыла в определенных кругах суровым службистом — цитирую мою милую мутхен.
На четвертом этаже я долго нажимал кнопку на ободранной двери с гордой надписью: «Уголовный розыск». В эту минуту я горько сожалел, что не удосужился посмотреть хотя бы одну серию из двухтысячного сериала «Менты». Моя маза смотрела все «ментовские» серии, наверное, при просмотре она и замыслила записать меня в герои современности.
Дверь открылась минут через десять. Лохматый парень в шляпе и с красным шарфом, обмотанным вокруг тощей шеи, долго и молча рассматривал меня, потом так же молча кивнул, дескать, валяй, вливайся в нашу компанию. Впереди простирался пустой коридор с обшарпанными стенами, облупившейся краской темно-синего цвета, свисающей со стен огромными рваными лохмотьями. Что-то зловещее почудилось мне в этом полутемном коридоре, а когда парень с красным шарфом вокруг тощей шеи неожиданно исчез, меня опять затошнило. Почему меня всегда мутит в экстриме?
«Шаг — остановка, другой — остановка, вот до балкона добрался он ловко, через железный барьер перелез, двери открыл и в квартире исчез».
Вместо того чтобы бороться с тошнотой, я вспомнил другие стишки из лазоревого детства, из того далекого времени, когда моя милая мутер еще не мучила меня сказками про суровую действительность: «Был у майора Деева товарищ майор Петров. Дружили еще с гражданской, еще с двадцатых годов. Вместе рубали белых шашками на скаку, вместе потом служили в артиллерийском полку…»
Почему у меня нет товарища майора Петрова? Рубали бы вместе белых шашками на скаку…
— Ты кто? — огорошил меня вопросом толстый дядька, неожиданно материализовавшийся в коридоре.
— Я — Белов! — заорал я благим матом.
Я всегда ору в экстриме, тем более я так и не понял, откуда материализовался толстый дядька.
— Не ори! — прервал он мои вопли. — Ты от Юмашевой, что ли?
— Что ли, от Юмашевой! — продолжал вопить я.
— Пошли со мной! — Дядька открыл одну из дверей в коридоре, и я оказался втиснутым в небольшое помещение, заставленное ржавыми сейфами, заляпанными пластилиновыми пломбами.
Кроме сейфов, в помещении стояли три стола и стулья по стенам; я насчитал их тринадцать штук и сбился со счета. С потолка свисала электрическая лампочка, запыленная до такой степени, что электрический свет еле пробивался сквозь накопившуюся грязь. Давно не мытые окна с трудом пропускали дневной свет, точнее, они пропускали его, но он преломлялся в грязновато-серый, от чего помещение напоминало болото. Толстый дядька при таком специфическом освещении мгновенно ассоциировался в моем воспаленном мозгу с черепахой Тортиллой. Он говорил и дышал точно так же, как она, Тортилла, моя самая любимая героиня. В помещении было тепло и сыро. Я посмотрел в угол: из ржавой батареи сочилась горячая вода, наполняя помещение ядовитым паром. Амбре в помещении соответствовало назначению болота. Меня уже не тошнило, меня просто мутило. Толстый дядька долго рассматривал меня узкими заплывшими глазками и, наконец, произнес надтреснутым голосом:
— Ты — Денис Белов?
Чтобы не завопить от отчаяния, я молча потряс головой, вот так: трах, трах, трах. Денис — я, Денис, Денис Белов! Пришел к вам отмазаться от армии. Заодно распрощался с чудесной картинкой-видением — бредет одинокий странник по песчаной пустыне…
— Присаживайся, Денис Белов, — сказал Тортилла черепашьим голосом. — Вот твой стол. Мне Юмашева звонила, сказала, что тебя надо оформить стажером. Будешь проходить у меня практику, заодно пройдешь медицинскую комиссию. Я тебе дам справку, что ты являешься стажером. Комиссию надо пройти быстро, иначе загремишь под фанфары. Забреют тебя в армию.
Что они все время пугают меня армией? Далась им эта армия! Почему у дядьки совсем нет глаз, одни пухлые веки, как у гоголевского Вия? Давным-давно, когда я был маленьким, тетя Галя затащила меня в кинотеатр посмотреть «детский» фильм «Вий» по ранним произведениям классика. До сих пор мне этот Вий во сне снится, он все поднимает и никак не может открыть свои веки. Теперь любящая тетя Галя подсунула мне еще одного Вия, теперь уже настоящего, чтобы, значит, он преследовал меня не в кошмарных снах, а наяву.
— Будешь регистрировать сообщенки. И запомни! Сообщенки являются государственной тайной; если где проболтаешься, тебе светит статья. Я тебе попозже секретку оформлю, в смысле допуск, это когда ты комиссию пройдешь. Пока будешь работать на доверии, все-таки мне сама Юмашева звонила.
Он произнес «сама Юмашева» так, словно Юмашева числилась английской королевой. Или египетской царицей. Меня опять замутило, и я схватился за живот.
— Живот болит? — ласково поинтересовался Тортилла иезуитским голосом. — У меня тоже живот схватило, когда я в первый раз в милицию на работу наниматься пришел.
Очень мне интересно, когда это он нанимался на работу? Наверное, в те самые благословенные времена, когда майор Деев вместе с майором Петровым шашками рубали белых прямо на скаку?!
— Ну, давай, принимайся за работу. Вон у меня сколько незарегистрированных сообщенок. Видишь?
От груды пыльной бумаги, высящейся на двух столах и пяти стульях, можно было сыграть в дурку, не напрягаясь, и косить не надо, тогда уж точно не забреют в армию.
Я присел за стол и провел ладонью по столешнице. Толстый слой пыли прилепился к руке — вовек не отмыться. Я поднес ладонь к носу и вдохнул амбре. Спертый аромат застоявшегося болота ударил мне прямо в легкие и осел где-то там, глубоко внизу.
В университетских аудиториях мне никто и никогда не говорил о таком болоте, да и тетя Галя за все двадцать три года ни слова не сказала — наверное, боялась разгласить государственную тайну. Кажется, в болоте тепло и уютно, пар из дырявой батареи нагрел помещение, тусклая лампочка разгорелась с новой силой, она даже затрещала от напряжения, и я принялся за работу. Потрепанный журнал регистрации начат в восемьдесят шестом году прошлого века. Мне тогда было шесть лет, и я посещал с тетей Галей детские кинотеатры. Если бы я знал в то время, что кто-то открыл новый журнал и начал первую запись, а продолжать записи придется мне, я бы умер на просмотре «Вия» прямо в зале кинотеатра.
— А компьютера у вас нет? — спросил я, в глубине души надеясь, что такой простой элемент цивилизации все-таки можно привнести в болото. Но болото оказалось прочным. Тортилла всполошился так, что из пухлых щелочек выглянули глаза-буравчики.
— Не положено! Я же сказал — гостайна! Ты будешь вручную вписывать сведения, полученные от агентов. Какой компьютер? С ума сошел?
Как я жалел сейчас, что не посмотрел ни одной серии «Ментов»! Интересно, там такое показывают?
Я даже не знаю, как правильно разговаривать с Тортиллой. Надо будет спросить тетю Галю…
Правда, спросить ее можно при очередной обжираловке, когда она начнет умирать от орехов и меда, а это свершится месяца через два. За два месяца я утону в болоте, откуда вытащат мой обглоданный труп, а моя милая маза обрыдается над моей могилкой. А похоронят меня на Старо-Охтинском кладбище. Недавно я видел сюжет по телику: кругом деревья, на голых ветках сидят замерзшие вороны, и прямо на кладбище находится дом, и в нем живут люди, самые настоящие живые люди. Телевизионщики с замиранием в голосе брали у жильцов дома интервью: дескать, как вам живется-можется среди покойников? А жильцы отвечали: да неплохо живется, но многие жильцы, правда, уже спились и померли. Дескать, очередь за нами… Страшно до жути! На этом кладбище хоронили староверов, а теперь оно бесхозное. Но люди там живут. Люди, наверное, везде живут, где жить можно.
С некоторым трудом я избавился от видения староверского кладбища и попытался вчитаться в одну из секретных сообщенок.
Честно говоря, я ничего не понял из этого доноса. Агент по кличке Резвый сообщал, что ему стало известно о том, что банда налетчиков действует по наводке проститутки, имя которой ему установить не представилось возможным. Вот и все сообщение. Секретов я не разглядел, хотя вертел потрепанной бумажкой из стороны в сторону, даже помахал ею.
Тортиллу звали Леонид Иваныч, он так и сказал, дескать, зови меня Леонид Иваныч, а фамилия моя Вербный. Я закатил глаза вверх и чуть не заорал благим матом: «Ты накрашенная — страшная и не накрашенная — страшная!»
Я так и не понял, что меня удержало от этого поступка, но я молча уткнулся в изучение записки Резвого. Про себя я долго соображал, почему агенту дали такую кличку — Резвый. Он что, так быстро бегает, рысью или иноходью, в поисках секретной информации? Эту информацию и я мог сманстрячить, сколько вашей душе угодно. От Леонида Иваныча Вербного, от каракулей Резвого мне стало так плохо, что я стал грезить о пустыне с песком и ветром. Бредет одинокий солдат по пустыне, в огромных армейских ботинках, тощий и худой, бредет навстречу опасностям и превратностям судьбы. Я вспомнил слова тети Гали: «Пооботрешься в милиции, человеком станешь!»
Пожалуй, это не я оботрусь в милиции, это милиция оботрется мной. Это совершенно точно.
Глава 2
Вечером я завалился на диван и долго смотрел в потолок, размышляя, доплюну так высоко или нет. После долгих размышлений я понял, что, пожалуй, до потолка я не доплюну, поэтому не стоит и пробовать. Услышав телефонный звонок, я вытащил трубку из аппаратного гнезда.
— Мне Саню Белого! — рявкнул в трубку прокисший мужской голос.
Я сразу понял, что это корефаны моего папахена, им всем за сорок лет, и они чувствуют себя героями модного сериала, а мой папахен у них вроде главаря шайки.
— Александра Викторовича нет дома, — нежно пропел я в трубку.
— Как это нет? Мы же договаривались! — заорал корефан из папахенской банды.
— Его нет дома, — соловьем заливался я, но на последней ноте мой папахен вырвал трубку из моих рук.
Он нежно прижал ее к груди и укоризненно посмотрел на меня снизу вверх. С тех пор, как он достиг уровня моего пояса, наши отношения резко изменились. Папахен стал избегать меня, он никак не мог дотянуться, чтобы заглянуть в мои глаза. Поэтому мы с ним давно не разговариваем. Он молча удалился из моей комнаты, прижимая трубку к груди. Корефаны моего отца такие же, как и он, мастеровые, обычные российские рабочие, но, в отличие от соотечественников, группа этих товарищей составляет компанию не пьющих горькую. Мой отец не любит выпивку, и его друзья тоже, зато они регулярно, как на работу, ездят на рыбалку, уплывают на льдинах на середину Ладоги, их каждый год спасают на вертолетах, но они каждый год снова и снова выходят на лед. Летом они готовятся к зимней рыбалке, шьют подходящую одежду, обмениваются ящичками и снастями, достают всякие фонарики, ножички, ремни, фляжки. И ждут, с нетерпением ждут наступления зимних холодов, чтобы, значит, быстрее Ладога затянулась льдом, и уж тогда они оттянутся по полной программе, уплывут далеко, каждый на своей льдине. Наверное, мой папахен со товарищи так и не совершили в своей жизни никакого подвига, и, прыгая с льдины на льдину в ожидании спасателей, они реализуют нерастраченное мужское начало — цитирую мою мутхен. Она так говорит, когда отца в очередной раз привозят домой сотрудники МЧС.
Я нажимаю кнопки всех энергоносителей, приводя их в боевую готовность, и неожиданно включаю на всю мощность. Децибелы зашкаливают сверхпредельную переносимость. Мгновенно в дверях появляется папахен и дергается, будто его подключили к электрической розетке. Я вздыхаю и одну за другой выключаю кнопки, глуша на корню орущих и поющих шоуменов и шоуменш. Наступает гробовая тишина, совсем как на Старо-Охтинском кладбище.
— Тебя к телефону. — Папахен сует мне трубку.
Я краснею и отшатываюсь от него. Мне становится нестерпимо стыдно, я точно знаю, что мой папахен не самый худший из отцов.
— Белов на пр-р-роводе! — раскатисто ору я в трубку, растирая горящие от стыда уши.
— Денис, как у тебя дела? — Это тетя Галя исполняет свой дружеский долг. Ну, как же, необходимо справиться у мальчика, как прошел его первый день на производстве.
Несколько мгновений я дышу в трубку. Мне очень хочется, чтобы у меня был друг — товарищ майор Петров, и я бы смог ему рассказать про Тортиллу Вербного, про дырявую батарею, про пыльные окна, а самое главное, про секретные донесения агента Резвого.
Но увы! Тетя Галя давно подполковник милиции, фамилия у нее Юмашева, и мы не можем с ней вместе рубать белых шашками на скаку.
— «Ты накрашенная — страшная и не накрашенная — страшная!» — неожиданно для себя завопил я в трубку.
— Так! Все понятно! — вздохнула тетя Галя и повесила трубку. Вздох был настолько тяжелым, что, казалось, пронесся по всему нашему микрорайону.
Я посмотрел на трубку и повеселел. Орать мне расхотелось, все равно никто не слышит. Осторожно вложив трубку в телефонное гнездо, я погладил ее, как птенчика. Все-таки хорошее изобретение — телефон!
* * *
Утреннее болото ничем не отличалось от вечернего, правда, сумрак в окнах стал гуще, то ли из-за пыли, то ли от электрического освещения. Я уселся за конспектирование ценных документов, полученных от агента по кличке Резвый. Тортилла Вербный, прикрыв трубку рукой, о чем-то долго бубнит по телефону. Из-за его стола раздаются тяжелые вздохи, будто он ворочает бочки с виски, а не нависает всей тушей над грязным столом. Про бочку с виски я вычитал из донесений Резвого: он писал, что какие-то хлюсты стырили бочку с ценным напитком в магазине «24 часа» и покатили ее по Балтийской улице. Всего хлюстов было пятеро, и в бочке плескалось не виски, а бренди. Резвый перепутал напиток, о чем честно признался в конце донесения. Короче, хлюсты докатили бочку только до середины улицы, и тут их настиг наряд вневедомственной охраны. И самое страшное, что случилось с хлюстами, так это то, что они не успели попробовать божественный напиток, как оказалось — бренди. Резвый так и написал в секретной сообщенке — «божественный напиток». Что здесь секретного, я так и не понял, но переписал донесение в журнал с точностью до запятой.
«Двадцать окладов, пенсия, выслуга, стаж, охрана, частная структура…» — доносилось из соседнего угла. Вербный с таинственным видом обсуждал все материальные издержки в связи с уходом на пенсию. Наверное, ему будет скучно без записок Резвого, без этого болота. Где он станет греть старые кости?
Я задумался о страшной доле Тортиллы, и в этот миг дверь внезапно распахнулась. В кабинет на всех парах влетела тетя Галя. Она, конечно же, шикарная женщина, настоящая фотомодель из разряда солидных женщин. Вы когда-нибудь видели такую фотомодель? Я лично не видел, а потому считаю тетю Галю единственной претенденткой на это высокое звание.
— Ты что? Охренел? У тебя телефон три часа занят! — заорала тетя Галя благим матом на Вербного.
Тортилла охнул, швырнул трубку на-рычаг и закрыл лицо руками. Ей-богу, он закрыл лицо руками. Наверное, подумал, что она будет его бить, долго и больно. Но тетя Галя успокоилась, повернулась на каблуках вокруг своей оси и прошипела свистящим шепотом:
— На пенсию собрался? Развел бардак! Ты посмотри, что у тебя тут творится! Доставай оперативные дела, живо! Не волнуйся, у меня первый допуск секретности. Имею полное право проверять линию оперативно-розыскной работы. Вот мое предписание! — Тетя Галя сунула картонку прямо под нос Леониду Иванычу.
Вербный отнял руки от лица и ткнулся пухлыми веками прямо в предписание. Интересно, что он там увидел? Тортилла резво вскочил и начал вытаскивать из сейфов огромные папки с вылезшими наружу листами. Клянусь, я узнал почерк агента Резвого! Наверно, Резвый снабдил отдел своими ценными донесениями на десятилетие вперед.
Тетя Галя брезгливо смотрела на трясущиеся руки Леонида Иваныча и, наконец, тихо прошипела:
— Положи на место. Мне твоя ботва не нужна. Лучше скажи, что ты сделал по банде налетчиков? У тебя на территории сто один эпизод разбойных нападений. Где твой оперсостав? Чем он занимается?
— Я вам, я сейчас, я тут… — засуетился Тортилла.
Он побледнел, потом побагровел, помалиновел, побурел, короче, он разливался всеми цветами радуги. Могу сказать, мне его даже стало жалко. Моя мутхен заставляла меня уважать старость, а Тортилла в общем-то старый и больной человек. Иначе, с какого дубу он переливался бы из одного цвета в другой. А от тети Гали я не ожидал таких вывертов. Вообще, что хорошего можно ждать от человека, который ведет шестилетнего ребенка на просмотр «детского» фильма под названием «Вий».
— Телефон не занимать! Подготовить оперативно-следственную бригаду! Собрать оперсостав! Вызвать агентуру на контрольную встречу! Составить списки потерпевших! Адресную программу! Следственные поручения!
У меня даже голова загудела от всех перечислений, честное слово!
— Времени у тебя, Леня, ровно один час! Леня!.. Иначе пенсии тебе не видать!
Все это тетя Галя говорила медленно, каким-то металлическим голосом. Я таких голосов не слышал никогда и даже не знал, что в природе существуют металлические голоса. Вдруг она повернулась ко мне, только каблуки скрипнули на порванном линолеуме.
— Юноша! Вымой окна и протри лампочку! Через час помещение должно сиять! Запомни! Любое болото можно осушить!
Она исчезла так же стремительно, как и появилась.
Новая тема: тетя Галя — мелиоратор!
* * *
Через час ничего такого сногсшибательного не произошло. Разве что притащился водопроводчик, его пригнали из районного управления, и он принялся латать протекающую батарею. Совещание проходило в соседнем кабинете, оперов отдела Вербный так и не смог собрать, поэтому весь личный состав представляли всего две единицы — парень в красном шарфе на шее и шляпе набекрень и вторая единица — это я, Денис Белов, собственной персоной. Остальные находились в разработке, это Леонид Иваныч и сказал взбешенной Юмашевой. Она от ярости не могла говорить, поэтому молча наблюдала, как Вербный раздает оперсоставу поручения следователя. Парень в красном шарфе, изучив поручения и помотав листочками в воздухе, незаметно перекинул их в мою сторону. Я насчитал сто один листочек, значит, на глухарях сидит один и тот же следователь. Прознав, что в отдел нагрянула проверка в лице Юмашевой, следователь набомбил поручения на машинке и тихонько подкинул Вербному. Текст в поручениях напоминал об однообразии жизни: «Следователь поручает провести оперативно-розыскные мероприятия…»
Я не узнавал милую тетю Галю, многолетнюю подругу моей мутхен. Часто посещая мамулю на службе, я точно знал, что мама везде одинакова, и дома и на работе, — невозмутимое лицо, ровный голос. А вот подруга у нее явно с норовистым характером. Куда подевалось спокойствие и вежливость якобы английской леди? Она разобрала Вербного на мелкие косточки, потом обгрызла их и сожгла. Могла бы сварить из них хозяйственное мыло. Однажды нас возили на экскурсию на завод, на котором то самое мыло варят из тухлых костей. Ужас! Страшнее, чем на Старо-Охтинском кладбище! Я уже подумал, что мне придется вызывать «Скорую помощь», но тетя Галя неожиданно весьма мило улыбнулась.
— Леня! Наработай по делам хоть что-нибудь! Я приеду через три дня. Следи за порядком в кабинете, я не хочу, чтобы сын моей подруги скончался от чахотки. Оперсостав приведи в чувство, собери их в отделе и заведи журнал учета для оперативных просторов. Ты должен знать, кто и где находится. В общем, за три дня ты должен устранить бедлам. Раскроешь банду налетчиков — спокойно уйдешь на пенсию. Согласен на такой расклад?
Тортилла вяло пожал плечами, его что-то беспокоило, и вообще он витал в каких-то своих потусторонних мыслях.
— Тогда работай! Стажера не жалей! Гоняй, как Сидорову козу!
Она выскочила из кабинета как ошпаренная, забыв попрощаться. Бывают же на свете такие невоспитанные женщины. Парень с красным шарфом молча сверлил Вербного нетерпеливым взглядом — дескать, а дальше что? Тортилла повздыхал, повздыхал и неожиданно промолвил:
— Денис Белов, ты исполнишь поручения. Возьми справку в канцелярии, что ты оформлен стажером, и в бой, дуй по адресам. А ты, Алексей, займись оперативными делами, приведи их в порядок, подшей, пронумеруй, подчисти, все лишнее выкинь — короче, чтобы все сияло и блестело. Слышали, через три дня она снова приедет! — Вербный кивнул в сторону открытой двери.
Юмашева не удосужилась закрыть за собой дверь, и мы втроем усердно совещались, безжалостно нарушая режим секретности.
Я молча сгреб со стола сто одно поручение следователя и поплелся на улицу. Все равно в кабинете работал водопроводчик.
На улице в сто пятый раз наступила зима, в этом сезоне мы все привыкали к аномальным изменениям в климате. Наверное, скоро грядет Армагеддон. После сильных морозов наступала оттепель, потом снова мороз, и так всю зиму. Покрасневшими от холода руками я сложил все следовательские поручения в карман куртки и наугад вытащил одно, про себя решив, что пойду по первому попавшемуся адресу. Для тупых объясняю: разбойное нападение относится к особо тяжким преступлениям. По факту разбойного нападения следователь обязан возбудить уголовное дело, но так как следователь является процессуальным лицом, все оперативно-розыскные мероприятия по делу проводят сотрудники уголовного розыска. Помните парня в красном шарфе? Это он и есть — сотрудник уголовного розыска. Я тоже отношусь к этой касте избранных, прямо с того самого дня, когда великая подруга моей мамы приехала к нам на ужин восполнять недостаток витаминов в исхудавшем организме. То, что у меня нет удостоверения, то, что я не получил еще диплома с заветным ромбиком, а в милиции всего лишь прохожу преддипломную практику, Вербного и Юмашеву абсолютно не интересует. Я, разумеется, знаю, что такое разбойное нападение, знаю! В университете нам читали лекции по оперативно-розыскной деятельности и уголовному праву. Но на эти лекции никто с курса не ходил, считая их лишними в профессии первоклассного юриста. Честно говоря, я не знаю, что нужно делать, когда тебе что-нибудь поручает следователь.
Я здорово разозлился на Вербного, но больше всего на Юмашеву. Тетя Галя предстала передо мной совсем в другом свете, будто ее высветил изнутри какой-то волшебный светильник, и из добропорядочной женщины милая подруга моей мамули превратилась в самую настоящую стерву. Теперь я понимаю, почему она столько лет шепчет на ушко моей мутхен байки про своих мужей и женихов. Кто выдержит такое испытание? Есть желающие? Желающих нет, все свободны!
* * *
Пройдя ряд обшарпанных дверей с ободранными клеенками и дранками, я неожиданно уткнулся в металлическую дверь коричнево-матового цвета, уютно торчащую среди общего бардака на лестнице. Вообще странно увидеть новую нарядную дверь среди дверей-голодранцев, будто «новый русский» нечаянно затесался в компанию бомжей-алкашей. В двери зиял огромный «глазок», и я сразу вспомнил кадр из американского боевика, где хозяин дома, услышав звонок, посмотрел в дверной «глазок», а ему как зафинтят из шестизарядного пистолета… Дверь вдребезги, легкомысленный хозяин завалился и задрыгал ногами. Меня сразу замутило, и с тех пор я никогда не смотрю в дверные «глазки», меня сразу начинает преследовать тот умопомрачительный кадр из боевика. Я помаячил на площадке, борясь с внутренним желанием тихо улизнуть от нарядной двери. Вдруг женский голос мило поинтересовался в образовавшуюся щель между дверью и цепочкой:
— Молодой человек, что вам здесь нужно?
Честно, я даже не слышал, как дверь открылась, хоть бы скрипнула, что ли…
— Я? Мне? Ничего… А-а, мне Юля нужна, — спохватился я, вспомнив, что я пришел по поручению следователя.
— Кому Юля, а кому — Юлия Валентиновна, — обиделась щель между дверью и цепочкой.
Знаете, очень смешно получилось, будто я разговариваю с дверной щелью, а не с женщиной.
— Вот я и говорю, что Юлия Валентиновна, — несказанно обрадовался я. Откуда я знал, что щели бывают обидчивы.
— А что нужно от меня?
— Я по поручению следователя. Из милиции. — Я потрогал дверную ручку, будто погладил.
— Из милиции? — Дверь распахнулась, и на площадку вылетело дивное видение.
Правда-правда, я такого прекрасного создания в жизни не видел. Наши девчонки в университете, озабоченные поисками подходящей партии, совершенно лишены какой-либо красоты. В глазах моих однокурсниц маячили сплошные хлопоты по устройству будущей судьбы. Наверное, среди них есть настоящие красавицы, но когда видишь девчонок, списывающих со шпаргалок, вшитых в трусики, честно признаюсь, мне становится не до романтики. Сам-то я никогда не списывал.
— Ты? Ты? Ты — из милиции? — залилось звенящим смехом дивное видение. — Да ты на себя посмотри, какой из тебя мент, господи! — угорало от смеха прекрасное создание. Оно схватилось за живот. Честно говоря, я соврал, никакого живота у него не было, вместо живота и спины у видения вился тугой черенок старинного веретена. Я такой видел в Русском музее в отделе прикладного искусства. Так вот, у этой хохочущей Юли все тело извивалось и крутилось как веретено, тугое и коричневое, словно Юлия Валентиновна принадлежала к племени туземцев. Я отвел глаза, и меня сразу замутило. Я-то знаю, что у меня от стыда покраснели уши и сейчас они пылают, как кремлевские звезды в новогоднюю ночь. Я с экскурсией приезжал в Москву под Новый год и видел, как зажигаются звезды. Иногда мне кажется, что вся моя жизнь до сих пор состояла из экскурсий и лекций, да иногда из просмотров детских фильмов.
— Я — Денис Белов!
Я шире расставил ноги, надеясь, что точка опоры поможет мне совладать с пылающими ушами. Попытка не удалась…
— А чо уши-то горят? Смотри, спалишь, без ушей останешься! — звонко заливалась тонкобедрая красавица.
В чем, в чем, а уж в бедрах я знаю толк, мутхен в детстве силой таскала меня на курсы юных живописцев в ДК имени Ленсовета. Если вспомнить, сколько я срисовал бедер с гипсовых скульптурок, рехнуться можно, тысяч десять, наверное.
— Уже не горят, — попытался отговориться я. Мне ужасно не хотелось терять свое мужское достоинство.
— Сгорели дотла твои уши, один пепел остался, — констатировала красавица и вдруг резко спросила: — Зачем явился? Что надо? Покажи ксиву.
Вербный подсказал мне, что ксива — это удостоверение сотрудника милиции. Вместо этой самой ксивы в моем нагрудном кармане лежала вчетверо сложенная бумажка, свидетельствующая о том, что предъявитель сего важного документа является стажером уголовного розыска. Падать лицом в грязь перед длинными ногами красавицы мне до чертиков не хотелось.
— Сейчас покажу, если захотите посмотреть. — Как мне показалось, я классно выкрутился. — Мне надо задать вам ряд вопросов.
— Каких еще вопросов? — запричитала Юлия Валентиновна, выгибаясь до середины лестничной площадки. — Каких еще вопросов? Ходят тут всякие…
— Я не всякий. Задам вопросы и уйду. — Неожиданно для себя я здорово обиделся.
Что она выпендривается, в самом-то деле? У меня в нагрудном кармане еще сто одно поручение следователя.
— Ладно, — вдруг смилостивилась Юля, — заходи. Только быстро, мне некогда.
— Куда вы так спешите? — галантно поинтересовался я.
— Не твое дело! — отрезала Юля и прошла в кухню.
Я поплелся вслед за ней и еще не знал, какие вопросы ей задам. В моей голове звенела пустота, и казалось, что в ушах гулко ухают барабаны, вот так: там-там-там-трам…
Юлия Валентиновна Серова проходила свидетельницей по одному из разбойных нападений. На месте происшествия ее нашли с пробитой головой, и она даже лежала в Мариинской больнице. Судя по объяснениям, взятым у Серовой в больнице тем парнем с красным шарфом на шее, она так и не смогла внятно объяснить, каким образом оказалась в чужой квартире с пробитой головой. Потерпевший прибыл позже, увидел погром в собственном доме, незнакомую женщину, лежавшую без чувств, и вызвал наряд милиции. Мне предстояло выяснить, что она делала в чужой квартире, тем более с пробитой головой. Я в очередной раз пожалел, что так и не посмотрел ни одной серии из знаменитых «Ментов». Что обычно говорят в подобных случаях? На лекциях нам ничего такого не объясняли…
— Быстрее спрашивай! — приказала Юля и уселась напротив меня, положив ногу на ногу и откинув их вдоль стены. Получилось красиво, я даже в кино такого не видел.
— Как вы оказались в квартире потерпевшего? — пробубнил я, совсем как Вербный в телефонную трубку.
— Я уже все рассказала, неужели что-то непонятно?
— Нет, непонятно. Придется еще раз рассказать. — Я неловко присел на табурет, стоявший возле двери.
Я мучительно пытался пристроить свои длинные ноги, чтобы они не мешали процессу дознания, но ноги почему-то никак не хотели слушаться хозяина. Кое-как пристроив их буквой У, причем заглавной, я вытащил блокнот. Мне думалось, что Юля приступит-таки к долгому рассказу о трагической истории, приведшей ее в квартиру к потерпевшему. Я был уверен, что у такой красавицы может быть только трагическая история, иначе с чего бы красавицам проламливали ломиком лобную часть головы.
— Ничего интересного, — отмахнулась Юля и нервно закурила.
Длинная сигарета темно-шоколадного цвета подходила к ее тонким нервным пальцам. Такие женщины жили в прошлом веке, в самом его начале, я видел фотографии на одной выставке старинного костюма. Мы туда с мамулей ходили; вообще, моя мутхен обожает приобщать меня к мировой культуре. Все может бросить, дай ей только возможность приобщить любимого сыночка к истокам культуры…
— И все-таки. — Я осторожно сдвинул ноги, боясь, что от волнения заглавная буква У увеличится в размерах.
— Ошиблась адресом, зашла не в ту квартиру, а там бандюки. Вот мне и проломили черепушку. — Она виновато улыбнулась, словно извинялась за преступные действия незнакомых ей преступников.
— Как это — не в ту квартиру? Разве такое может быть? — растерялся я.
— Ой, дурачок! Конечно же, может! Всякое в жизни бывает! И не такие чудеса на свете случаются!
Юля говорила повышенным тоном, а последние слова она выкрикивала, словно перед ней сидел глухонемой капитан дальнего плавания. Я заметил, что на лбу у нее выступили мелкие бисеринки пота. Такие мелкие, еле заметные, но я их увидел.
— Вы… это, пожалуйста, успокойтесь. А кто там был в квартире? — пролепетал я, стараясь не смотреть на вытянутые Юлины ноги.
— Да что, я помню, что ли? Не знаю, не видела, говорю же, перепутала адрес. Ты что, не веришь?
— Почему? Верю! Вам верю! — слишком горячо вырвалось у меня. И я снова почувствовал, как зажглись огнем мои уши.
Мне до чертиков бывает стыдно, когда уши начинают пылать в самый неподходящий момент. Хоть бы они сгорели когда-нибудь!
— Так кто был в квартире? Сколько человек?
— Не помню, не видела. Позвонила, мне сразу дверь открыли и ломиком шарахнули. Очнулась, лежу в Мариинке, везде грязь, пыль, тараканы. Даже клопы ползают. Ужас, а не больница! Самое страшное место в Питере.
— Нет, есть еще и пострашнее, — смело возразил я.
— Где? — Юля округлила глаза.
— На Старо-Охтинском кладбище. Там есть дом, обычный жилой дом прямо на кладбище, кругом вороны, могилы, и здесь же люди живут, с колясочками гуляют. Жуть!
— Это точно, жуть! — легко согласилась Юля. — Я бы ни за что на свете не стала жить на кладбище. Но в Мариинской больнице не лучше.
— Тогда жуть одинаковая получается. — Я покачал головой.
Мне нравился такой расклад — цитирую тетю Галю. Юлины глаза подобрели и приобрели ярко-песочный цвет, такой песок бывает на море в яркий солнечный день. Мы с мутхен раньше каждый сезон на море ездили в Лазаревское, песок там ярко-желтый, вода переливается изумрудными красками, кругом разливается космический покой, и там я понял, что такое счастье. Счастье — это когда ты безмятежен, мама рядом, а на душе покой. Другого счастья я не знал до сих пор…
— Неужели вы не помните, кто там был и сколько? — не отставал я.
— Не помню, — сразу загрустила Юля, — не помню. Если бы помнила, все бы тебе рассказала, дурачок.
— Почему — дурачок? — опять обиделся я.
— Маленький ты еще, потому и дурачок. Когда вырастешь, поумнеешь, тебя сразу перестанут дурачком считать. Ишь, уши горят, словно блины на сковородке. Сейчас Масленица, может, угостишь?
— Это у меня нервное. — Я дернул головой, процитировав в очередной раз тетю Галю. Она всегда так говорит, когда у нее какие-нибудь неполадки в гардеробе или на лице. И еще в личной жизни…
— Это у тебя-то «нервное»? Тебе лет-то сколько? — засмеялась Юля, округляя ярко-песочные глаза.
— Двадцать шесть! — гордо крикнул я и приподнялся на табурете.
Табурет предательски скрипнул, и я съежился, не желая позорно свалиться в присутствии красавицы с пронзительными глазами.
— Будет врать-то! — Юля совсем по-детски залилась тоненьким смехом. — Тебе от силы лет восемнадцать, даже ксивы не имеешь. Как только тебя одного по адресам отправили, не пойму.
— Я по поручению следователя. — Мне пришлось грозно сдвинуть брови. Для солидности…
Мне захотелось сдвинуть не только брови, но и ноги, чтобы, значит, получилась заглавная буква X.
— Брось ты, гнилое это дело! Неужели думаешь, что найдешь бандюков? Сам-то мозгами пораскинь. Куда тебе, малец!
Я озадаченно уставился на Юлю, размышляя, собственно говоря, зачем я сюда пришел. До сих пор я не задумывался, что я делаю — ищу преступников или просто убиваю время. Так себе, погулять вышел, а все потому, что на улице Чехова батарею ремонтируют, Вербный парится в кабинете, ожидая заветного дня, когда он отправится на пенсию с чистой совестью, тетя Галя трансформировалась в злую фурию, парень с красным шарфом нервный какой-то, сейчас не вспомню, как его зовут. За три дня я больше никого в отделе не видел, только Леонида Иваныча Тортиллу-Вербного и парня в шляпе. Нет, все из-за того, что на курсе прикрыли военную кафедру, и, если меня забреют в армию, моя мамуля будет страдать. Я не хочу, чтобы мама страдала из-за меня, поэтому я здесь. Ради того, чтобы избавить мою милую мутхен от страданий, я готов выдержать и не такие испытания. Все это, разумеется, я подумал про себя, вслух ничего не сказал, только сверлил ярко-песочные Юлины глаза, проверяя, умеет ли она читать чужие мысли.
— От армии хочешь отмазаться? — Оказывается, Юля умела читать чужие мысли. — Так бы сразу и сказал. Сейчас все кинутся в ментовку отсиживаться от армии. Кому охота в Чечне пропадать? Что ты окончил?
— Университет, еще диплом надо защитить, — неохотно пояснил я, проклиная тот день, когда к нам приехала поужинать мамина любимая подруга.
— Наверное, и не думал, что пойдешь грязь месить в ментовку? — посочувствовала Юля.
— Не думал, — честно признался я, опустив голову.
— Ну, ничего, не расстраивайся, время убьешь, глядишь, потом найдешь работу по душе. Считай, что это практика по жизни. — Юля откинула назад волосы и сразу превратилась в юную школьницу.
«Интересно, сколько ей лет?» — подумал я, даже не догадываясь, что могу задать ей вполне законный вопрос. Не знаю, чего я сам хочу «по жизни», никогда не задумывался. Плыл, плыл по течению, вот и приплыл. Моя мамуля нещадно ругает меня за неправильные обороты речи, вроде — «по жизни», «как бы» и другие. Я стараюсь не говорить, как все, но иногда подделываюсь под других, ведь все так говорят.
— А давай чаю попьем, Дэн? Ты ведь Денис? Я буду звать тебя Дэном, договорились? И все! Сразу разбегаемся, у меня дела. Ты все равно никого не найдешь, сейчас даже опытные менты никого найти не могут, куда уж тебе, молокососу.
Юля превратилась в опытную взрослую женщину, знающую толк в жизни. Она захлопотала по хозяйству, расставила чашки, включила чайник, достала пакетики с заваркой. Я придвинул табурет поближе к столу, и в это время в коридоре раздался звонок. Я заметил, что Юлино лицо побледнело, мгновенно превратившись в меловую маску.
Кого она так боится? Впрочем, если ей недавно проломили голову ломиком, вполне возможно, она до сих пор находится в состоянии шока.
— Я пойду открою, — предложил я, в глубине души ощущая себя рыцарем без страха и упрека.
— Нет! — заорала Юля свистящим шепотом. Клянусь, до сих пор я не слышал, чтобы люди орали шепотом. Чего только не насмотришься и не наслушаешься, выполняя поручения следователя.
— Нет, я сама. Сиди, пей чай, будто ты случайно зашел ко мне. Понял?
— Понял, — проворчал я, не понимая, почему, собственно говоря, я должен сидеть и спокойно пить чай в то время, когда моя дама сердца так напугана. Я до сих пор не знаю, почему я выбрал Юлю в дамы сердца, но так уж получилось: вот увидел ярко-песочные глаза, вспомнил Лазаревское, солнце, безмятежный покой, мамины руки, и Юля слилась в моих ощущениях с тем счастьем, которое я испытал когда-то на кромке моря.
В коридоре послышались голоса, вначале басистые и сердитые, затем голоса стихли, вместо басов слышался шепот, недовольный, брюзжащий и дребезжащий. Я ерзал на своем табурете, мучаясь от мысли, стоит ли мне броситься на выручку моей даме сердца или все-таки дождаться ее приказа. Я стал судорожно вспоминать примеры из классической литературы. Как поступали настоящие рыцари в подобном случае: ждали приказа дамы сердца или ориентировались на зов собственного сердца? Мое собственное сердце выбивало фокстрот, самбу, меренги и салсу. Эти новомодные танцы я отплясываю довольно успешно на университетских дискотеках и даже получаю призы, а все благодаря моей мутхен: кроме занятий живописью, я под ее давлением посещал кружок бальных танцев все в том же Дворце культуры имени Ленсовета. До сих пор там танцуют и рисуют детишки с Петроградской стороны, абсолютно не ведая, зачем они это делают.
Я несколько раз поменял комбинации ног, прислушиваясь к приглушенным голосам в коридоре, и как только собрался изменить конфигурацию в очередной раз, кто-то сзади схватил меня за шиворот и поволок в комнату. Дело это многотрудное, с учетом моего ставосьмидесятишестисантиметрового роста. Это сколько же надо сил приложить, чтобы вытащить такое туловище из кухни?! Мне скрутили руки, вытащили из нагрудного кармана справку о моей принадлежности к уголовному розыску, заодно выпотрошили остальные бумажки, ровным счетом сто одну штуку — злополучным поручениям следователя катастрофически не везло.
Я задергался, как эпилептик, и мрачный голос, сдавив до хруста мои руки, стянутые наручниками, грозно приказал:
— Не брыкайся, малыш!
А я и не брыкался. Я уже рассказал в самом начале своего повествования, что со мной случилось. После всех костоломных приключений я потерял остатки сознания, а когда вновь обрел его, увидел сидевшую на мне верхом Юлию Валентиновну, измазанную сажей, разукрашенную синяками, кровью и слезами и активно делающую мне искусственное дыхание. Когда она схватила меня за руки и начала дышать рот в рот, как утопленнику, я отключился в очередной раз и уже надолго.
* * *
Очнулся я от чьего-то прикосновения, нежная рука гладила мою забинтованную голову. Я даже не дернулся, я знал, что это мамуля. Я всегда дергаюсь как ужаленный, когда она меня гладит, а в этот раз ничего, даже не дернулся.
— М-ма-аам-ма! — восхищенно прошептал я, совсем, как тот придурок в рекламе кофе «Нескафе».