Дэймон Гэлгут

В незнакомой комнате

Часть первая

ВЕДОМЫЙ

Случилось это так.

Однажды в полдень он идет по маршруту, который ему указали ранее, и вскоре оставляет крохотную деревню Микены[1] позади. Спустя час или около того он уже в невысоких горах, поросших оливами и заваленных серыми камнями, откуда открывается вид на долину, плавно спускающуюся к морю. Он испытывает невыразимое счастье, которое способно охватывать его только в пути и одиночестве.

Дорога то взлетает, то резко сбегает вниз, и он, соответственно, видит то далеко вперед, то только дорогу. Когда окружающий пейзаж открывается, он ищет взглядом других людей, однако необозримый простор совершенно пуст. Единственные знаки человеческого присутствия — время от времени попадающие в поле зрения крохотные домишки вдали да сам факт наличия дороги.

Но в какой-то момент, поднявшись на гребень холма, он замечает в большом отдалении человеческую фигуру. Это может быть как мужчина, так и женщина, любого возраста. Куда идет человек — к нему или от него, — пока непонятно. Он наблюдает за ним, пока дорога не ныряет вниз, а на следующем подъеме уже четко различает, что человек идет навстречу. Теперь они оба следят друг за другом, притворяясь, будто это вовсе не так.

Поравнявшись, они останавливаются. Фигура оказывается мужчиной приблизительно его собственного возраста, облаченным во все черное. Черные брюки и рубашка, черные ботинки. Даже рюкзак черный. Во что одет первый мужчина, я не знаю, забыл.

Они приветственно кивают друг другу, они улыбаются.

— Откуда путь держите? — спрашивает мужчина в черном с акцентом, которого первый мужчина не может определить: вероятно, скандинавским или немецким.

— Из Микен. — Он указывает рукой назад через плечо. — А вы?

Человек в черном тоже неопределенно машет себе за спину.

— А куда направляетесь?

— К развалинам.

— Мне казалось, развалины вон там.

— Да. Но это другие развалины. Те я уже видел.

— Есть еще другие развалины?

— Да.

— Далеко?

— Думаю, километрах в десяти отсюда. Так мне сказали.

Мужчина кивает. Его красота мрачноватого типа; длинные шелковистые волосы спадают на плечи. Он улыбается, хотя улыбаться нечему.

— Вы откуда?

— Из Южной Африки[2]. А вы?

— Я из Германии. Где вы остановились в Микенах?

— В молодежном общежитии.

— Там полно народу?

— Я там один. Вы здесь еще побудете?

Мужчина отрицательно качает головой, длинные волнистые волосы колышутся.

— У меня поезд сегодня вечером. В Афины.

Этот разговор они ведут с забавной официальностью, стоя по разные стороны дороги, тем не менее в том, как они общались, есть нечто не то чтобы интимное, но близкое. Как если бы они уже где-то встречались, давным-давно. Но они прежде не встречались.

До развалин он добирается к середине дня. Я теперь даже не припомню, что это были за развалины. Пришлось перелезть через забор, было боязно собак, но собак не оказалось. Он бродит вокруг камней, колонн и выступов, пытаясь представить себе, как все тут было, но история не поддается воображению. Он сидит на краю выступающего над землей каменного пола, вперив невидящий взор в окружающие холмы, и думает о том, что происходило здесь в древности. Глядя на него сквозь время, я вспоминаю его грезы и более реально ощущаю свое присутствие в тех декорациях, нежели он ощущал тогда свое. Но у памяти свои представления о времени и расстояниях, отчасти он — это, безусловно, я, а отчасти — незнакомец, за которым я наблюдаю со стороны.

К тому времени, когда он снова возвращается к действительности, солнце на небе стоит уже низко, тени от гор протянулись через долину. В холодной синеве он медленно идет назад. Звезды высеивают над головой яркие клумбы, земля представляется огромной, древней и черной. Время ужина давно миновало к тому моменту, когда он добирается до деревни и идет по безлюдной главной улице. Магазины и рестораны закрыты, решетки на витринах опущены, ни в одном окне нет света. Он входит в открытую дверь общежития, поднимается по лестнице, идет по коридорам мимо комнат, заполненных рядами пустующих двухъярусных кроватей, везде темно и холодно, никто не приезжает сюда в это время года, доходит до последней, самой верхней комнаты, белого куба, подвешенного под гребнем двускатной крыши. Теперь он чувствует, что устал, голоден и хочет спать.

В комнате его ждет немец. Он сидит на одной из кроватей, зажав ладони между колен, и улыбается.

— Привет.

Он входит и закрывает за собой дверь.

— Что вы здесь делаете?

— Опоздал на поезд. Следующий будет утром. Вот попросил, чтобы меня поселили в вашу комнату.

— Понятно.

— Вы не возражаете?

— Просто удивлен, не ждал. Нет, не возражаю.

Он не возражает, но все же испытывает неловкость. Он уверен, что мужчина отложил отъезд не из-за опоздания на поезд, а из-за него, из-за разговора, который состоялся между ними на дороге.

Он садится на свою постель. Они снова улыбаются друг другу.

— А вы сюда надолго?

— Я тоже уезжаю утром.

— В Афины?

— Нет. В противоположном направлении. В Спарту.

— Значит, Микены вы уже осмотрели.

— Я тут уже два дня.

— А-а.

Теперь в комнате наступает тишина, во время которой оба сидят не шелохнувшись.

— Я мог бы на день задержаться. Я никуда не спешу. Мне здесь нравится.

Немец размышляет:

— Думаю, я тоже мог бы. Я так и не видел Микен.

— Их стоит посмотреть.

— Да?

— Да. Тогда я тоже остаюсь. На один день.

Такое ощущение, что они достигли согласия в чем-то, что не сводится к этой практической договоренности, но в чем именно — неясно. Уже поздно, холодно, и маленькая комната выглядит обшарпанной и уродливой в свете флюоресцентной лампы. Через некоторое время южноафриканец залезает в спальный мешок. Он смущен и, хотя обычно раздевается перед сном, сегодня этого не делает. Он снимает обувь, часы, два медных браслета, влезает в мешок и ложится на спину. Ему видны металлические перекладины располагающейся над ним кровати; бессвязные картины минувшего дня всплывают в памяти: развалины, дорога, корявые силуэты оливковых деревьев.

Немец тоже готовится ко сну. Он расстилает свой спальный мешок на кровати, где сидел. Разумеется, мешок тоже черный. Расшнуровывает ботинки, снимает их, аккуратно ставит рядышком на полу. Вероятно, в обычных обстоятельствах он раздевается перед сном, но сегодня тоже этого не делает. Часов он не носит. В черных носках подходит к двери, выключает свет, потом бесшумно возвращается к кровати и залезает в мешок. Несколько секунд ворочается, устраиваясь.

Южноафриканец что-то ему говорит.

— Я не расслышал.

— Как вас зовут?

— Райнер. А вас?

— Дэймон.

— Дэймон, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Райнер.

— Спокойной ночи.



Когда он просыпается следующим утром, соседняя постель пуста, а из-за двери душевой доносится свистящее шипение воды. Он встает и выходит наружу, на крышу. Воздух морозный, сверкающий и прозрачный. Он подходит к краю и садится на парапет, все остальные деревенские крыши под ним, с запада на восток струится главная улица, в полях виднеются крохотные силуэты лошадей. Он очень далеко от дома.

Райнер выходит на крышу, вытирая полотенцем свои длинные волосы. Он во вчерашних черных брюках, но без рубашки, тело у него загорелое и упругое, идеальных пропорций. Он знает, что красив, и почему-то от этого кажется уродливым. Он стоит в солнечных лучах, вытирается, потом тоже пересекает крышу и садится на парапет. Полотенце теперь висит у него на шее, кожа от холода покрылась пупырышками, в жестких волосах, покрывающих грудь, металлом блестят водяные капли.

— Чем вы хотите заняться сегодня?

— Как насчет тех развалин?

Они отправляются на развалины. Он их уже видел, провел здесь вчера несколько часов, но сейчас смотрит на толстые стены, фундамент, фортификации и высокие склепы глазами Райнера, чье выражение лица не меняется по мере того, как он одинаково ровным шагом переходит с одного уровня на другой, сохраняя идеальную осанку длинного тела. Он ждет, сидя на камне, Райнер подходит и присаживается рядом.

— Расскажите мне об этом месте, — просит он.

— Я не так уж много знаю об истории, меня больше интересует мифология.

— Тогда расскажите о мифах.

Он рассказывает то, что помнит. Как одинокая женщина ждала возвращения мужа с далекой Троянской войны, вынашивая план отмщения за убийство дочери. Ничто не воспламеняет жажду мести сильней, чем горе, этот урок история преподает нам снова и снова. Она сливается в своей ярости с возлюбленным, тоже яростно мечтающим отомстить за свои страдания. И вот Агамемнон возвращается, везя с собой в качестве военного трофея наложницу, пророчицу, которая предвидит будущее, но не может его предотвратить. У Агамемнона за плечами десять лет тяжелой осады. Кассандра следует за ним в дом по ярким коврам, которые жена расстелила в его честь. Здесь обоих жестоко убивают. Агамемнона закалывают в ванне. По какой-то причине эта картина предстает в его воображении наиболее живо и реально. Огромный голый мужчина под ударами боевых топоров падает как подкошенный в алую воду. Почему жестокость так легко представить себе воочию, в то время как нежность всегда остается замкнутой в словах. И в самом окончании этой истории неизбежно таится следующий цикл горя и мести, то есть уже здесь начинается следующая история.

— Все это правда? — спрашивает Райнер.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, случилось ли это на самом деле.

— Нет-нет, это миф, но миф всегда зиждется на каком-нибудь реальном факте.

— А какой факт лежит в основе этого мифа?

— Не знаю. Хотя об этом месте люди долгое время думали, что оно не существует, вот вам и факт для начала.

— Меня не слишком интересуют мифы, — говорит Райнер, — давайте взберемся вон туда. — Он говорит о горе, возвышающейся за развалинами.

— Вон туда?

— Да.

— Зачем?

— Просто так, — отвечает он. И снова улыбается, в его глазах появляется особый блеск, содержащий некий вызов, которому невозможно противиться.

Они начинают взбираться на гору. В нижней части склона расположено вспаханное поле, которое они старательно обходят кругом, потом подъем становится круче, они продираются сквозь подлесок с переплетенными ветвями. Чем выше они поднимаются, тем беспорядочнее и опаснее становятся скалы. Примерно через час пути они выходят на более пологий участок склона, высоко над головой маячит вершина, но он не хочет идти дальше.

— Хватит, — говорит он.

— Хватит? — переспрашивает Райнер, глядя вверх. — С вас достаточно?

— Да.

Прежде чем ответить «хорошо», немец выдерживает паузу, и, когда они усаживаются на скале, на его лице играет странная улыбка.

Теперь развалины виднеются далеко внизу, среди них бродят два или три человека, кажущиеся отсюда игрушечными. Солнце поднялось уже высоко. Несмотря на время года, день теплый. Райнер снимает рубашку и снова обнажает свой плоский живот с пороховой дорожкой темных волос, ведущей ниже, ниже.

— Что вы делаете в Греции? — спрашивает он.

— Я? Просто путешествую. Просто смотрю.

— Смотрите на что?

— Не знаю.

— Как давно вы путешествуете?

— Несколько месяцев.

— И где успели побывать?

— Начал с Англии. Потом — Франция, Италия, Греция, Турция, теперь снова Греция. Куда поеду отсюда, не знаю.

Они замолкают. Немец смотрит на него, а он, отвернувшись, глядит вниз на долину, его взгляд скользит к ее дальнему краю, где возвышаются синие горы. За всеми этими вопросами стоит другой, на который ему не хочется отвечать, поэтому он спрашивает:

— А вы?

— Я приехал сюда, чтобы подумать.

— Подумать?

— Да, у меня дома проблемы. Я уехал, чтобы побродить несколько недель и подумать.

Райнер произносит это и закрывает глаза. Он молчит, но в его молчании — сила. Не как в моем, не как в моем. Я тоже снимаю рубашку, чтобы понежиться в теплых солнечных лучах. Потом, сам не зная почему, не останавливаясь на этом, он снимает башмаки, носки, брюки и остается в одном белье. Воздух больше не кажется теплым. Оба понимают, что он, худой, бледный и уязвимый на фоне серых скал, в некотором роде предлагает себя. Он закрывает глаза…

Когда он открывает их снова, Райнер деловито надевает рубашку. Выражение лица у него остается непроницаемым, оно ничего не выдает.

— Пора обедать, — говорит он, — я хочу спуститься.



Следующее, что вспоминается, — вечер. В некотором роде это перевертыш утра. Гаснут последние лучи дня, он снова сидит на парапете, Райнер снова в душе, откуда доносится шум воды. Потом шум прекращается. Чуть позже он выходит, опять без рубашки, с полотенцем на шее, пересекает крышу и садится рядом на невысокий парапет. Некоторое время они молчат, потом, словно отвечая на вопрос, который ему только что задали, Райнер сообщает, что приехал сюда, чтобы подумать об одной женщине.

Солнце теперь село за горизонт, на небе становятся видны первые звезды.

— О женщине?

— Да. Эта женщина живет в Берлине. Она хочет выйти за меня замуж. Я не хочу жениться, но если я не женюсь на ней, она перестанет со мной встречаться.

— Это ваша проблема?

— Да.

— И вы приняли решение?

— Пока нет. Но не думаю, что женюсь.

Деревня раскинулась на склоне, который полого спускается вниз на протяжении километра-двух, потом выплескивается на равнину, простирающуюся до моря.

Там, где начинается равнина, бежит железная дорога, по которой он сюда приехал, по которой завтра уедет. На ней поезд, его вагоны светятся изнутри желтым светом. Он наблюдает за тем, как поезд проплывает мимо.

— Я здесь тоже из-за другого человека, — говорит он. — Но я не пытаюсь ничего решить, только забыть.

— Я так и думал.

— Этот человек не женщина.

Райнер делает движение рукой, словно что-то отбрасывает.

— Мужчина, женщина, — говорит он, — для меня никакой разницы.

На первый взгляд это означает одно, но может означать и другое. Позднее вечером, в их комнатушке, готовясь ко сну, он раздевается до белья, как днем на скале, и быстро проскальзывает в спальный мешок. Сегодня очень холодная ночь. Райнер готовится лечь очень долго, складывает рубашку, носки, кладет их в пакеты. Затем снимает брюки. Делает он это с некой церемонностью, стоя посреди комнаты и аккуратно сворачивая их. Потом в одном белье, не черном, подходит к кровати, на которой лежу я, и садится на край. Он протягивает мне яблоко:

— Хотите? Нашел у себя в рюкзаке.

Поочередно передавая друг другу яблоко, они угрюмо откусывают от него и жуют. Один лежит, опираясь на локоть, другой сидит, подтянув колени к груди. Они почти неподвижны, лишь время от времени кто-то слегка протягивает руку с яблоком. Ни тот, ни другой не делают никаких решительных движений — один слишком испуган, другой слишком горд. И вот яблоко съедено, момент упущен. Райнер встает, зябко потирает плечи, в комнате холодно, и возвращается на свою кровать.

Свет все еще горит. Через некоторое время он встает, чтобы потушить его. Затем в темноте проходит к кровати Райнера и садится рядом с ним. У него нет яблока, чтобы предложить ему, и оба, шумно дыша, ждут какого-нибудь жеста со стороны другого, но ни один его не делает. Потом он встает и возвращается к себе. При этом он замечает, что дрожит.



Утром они снова ведут себя официально и корректно. Пакуют вещи.

— Дать вам мой адрес, — спрашивает Райнер, — может быть, когда-нибудь окажетесь в Германии?

Он сам вписывает адрес в маленькую книжечку, тщательно выводя буквы плотным почерком, потом просит его адрес.

— У меня нет адреса, нет дома, но я напишу вам адрес своей подруги.

Он дает ему адрес, после чего обмен можно считать завершенным. Вместе они пешком, по главной улице, покидают деревню, спускаясь по пологому склону к вокзалу. Их поезда отходят в разных направлениях с интервалом в несколько минут. Вокзал представляет собой домик в одну комнату и бетонную платформу на краю бескрайней зеленой равнины. Они здесь единственные отъезжающие пассажиры, единственный служащий за грязным окошком продает им билеты и, когда прибывает первый поезд, сам выходит на перрон, чтобы дать свисток. Южноафриканец поднимается в вагон, подходит к окну:

— До свидания, рад был познакомиться.

— Я тоже.

— Послушайте!

— Да.

— Почему вы всегда в черном?

— Я люблю этот цвет, — улыбается немец.

Поезд начинает медленно двигаться.

— Увидимся, — говорит Райнер, поднимая руку. Его фигура постепенно тает, отдаляясь, статичный пейзаж становится текучим и уплывает.



Он едет в Спарту, едет в Пилос. Через несколько дней после отъезда из Микен, в каком-то маленьком городке, проходя через сквер, он видит на экране стоящего в кафе телевизора взрывы бомб и пожары. Подходит ближе. Что это? Один из сидящих в кафе и смотрящих телевизор мужчин по-английски отвечает, что это война в заливе. Все ждали, ждали ее, и вот она идет, идет в двух разных точках планеты, но на одном телевизионном экране.

Он смотрит, но не воспринимает то, что видит, как нечто реальное. Слишком долгие блуждания по свету и отсутствие привязанности к месту лишили его ощущения причастности к чему бы то ни было, поэтому для него история вершится где-то в другом месте и никакого отношения к нему не имеет. Он просто проходит сквозь нее. Вероятно, ужас непосредственнее всего ощущается, когда ты дома. В этом одновременно заключается и спасение, и прискорбие. Он не несет на себе никакого морального бремени, но за отсутствие такового приходится расплачиваться бесконечной чередой засиженных мухами безликих, постоянно сменяющихся комнат, в которых он спит ночь за ночью. Но при этом все они — одна и та же комната. Чужая комната.

Дело в том, что по характеру он вовсе не склонен к странствиям, бродяжничество навязано ему обстоятельствами. Переезжая с места на место, он большую часть времени испытывает острое беспокойство, что придает всему окружающему возвышенность и яркость. Картина жизни складывается из последовательности малозначительных опасных штрихов, он не ощущает связи ни с чем, что его окружает, он постоянно боится умереть. В результате он почти никогда не чувствует себя счастливым в том месте, где пребывает в настоящий момент, что-то внутри побуждает его двигаться к следующему, и хотя у него никогда нет определенной цели, он всегда бежит прочь, прочь, прочь. Таков изъян его характера, который странствия превратили в обычное состояние.

Двадцатью годами раньше, по иным причинам, нечто похожее случилось с его дедом. После смерти жены в этом укорененном, малоподвижном человеке что-то необратимо сломалось, и он пустился в дорогу. Он объехал весь мир, побывал в самых отдаленных и неожиданных местах, гонимый не любознательностью и жаждой чуда, а горем. В домашнем почтовом ящике появлялись открытки и письма с экзотическими штемпелями и марками. Иногда он звонил, и его голос, хриплый от желания вернуться, казалось, доносился с морского дна. Но он не возвращался. Только гораздо позже, когда совсем состарился и изнемог, он приехал обратно и доживал последние годы в задней части дома, выходившей в сад. Днем он бесцельно бродил между клумбами в пижаме, с всклокоченными немытыми волосами. К тому времени рассудок его померк. Он не помнил, где побывал. Все картины, впечатления, страны и континенты, которые он посетил, стерлись из памяти. А того, чего вы не помните, словно и не существует. Сам он считал, что никогда не выходил за пределы своей лужайки. Раздражительный и скаредный в течение большей части жизни, теперь он был в целом покладистым, хотя все еще способным на вспышки иррационального гнева. Что ты болтаешь? Я никогда не бывал в Перу, я ничего не знаю об этой стране! Не пори чушь о каком-то Перу!

Он покидает Грецию две недели спустя. В течение полутора лет продолжает переезжать с места на место, потом возвращается в Южную Африку. Никто не знает, что он вернулся. Он едет из аэропорта на автобусе, держа на коленях сумку, глядя сквозь затемненное окно на город, в который снова приехал жить, и невозможно узнать, о чем он думает.

За время его отсутствия все изменилось. Белое правительство капитулировало, власть рухнула и сменила форму. Но на том уровне, где происходит повседневная жизнь, ничто не выглядит по-другому. Он выходит на автовокзале, стоит посреди движущейся толпы и пытается сказать себе, что теперь он дома, приехал домой, но этого не ощущает.

Он берет такси до дома своей подруги, которая в его отсутствие вышла замуж. Она рада видеть его, но даже при первом объятии чувствуется, каким чужим он стал для нее. Для нее и для себя. Он никогда прежде не бывал в этом доме и бродит по нему, разглядывая мебель, украшения и картины, представляющиеся ему невыносимо тяжеловесными. Потом выходит в сад и стоит под солнцем.

Подруга выходит вслед за ним.

— Какое совпадение, что ты приехал именно сегодня, утром тебе принесли почту.

Она вручает ему письмо, которое с таким же успехом могло свалиться с неба. Оно от Райнера.

* * *

Они начинают переписываться. Каждые две-три недели приходит письмо. Немец сух и придерживается фактов, он пишет о событиях собственной жизни словно бы со стороны. Вернулся в Берлин. Не женился. Начал учиться в университете, но передумал и бросил. Позднее уехал в Канаду, откуда теперь пишет, работает в лесоводческом хозяйстве, сажает деревья.

Он пытается представить, как мрачная фигура в черном, с длинными шелковистыми волосами, опускает саженцы в землю и ногами приминает землю вокруг. Он не слишком хорошо помнит его, во всяком случае внешне. Что сохранилось в памяти, так это то чувство, которое всколыхнул в нем Райнер, — ощущение неловкости и волнения. Но он не решается писать об этом, чуя нежелание другого мужчины открыто обсуждать чувства, что в некотором роде было бы проявлением слабости. Однако, каким бы откровенным ни казался Райнер в отношении фактов, его рассказам о себе недостает множества подробностей: с кем он жил в Берлине, кто оплачивал его путешествия, что погнало его в Канаду сажать деревья. Даже когда эти вопросы он ставит перед ним напрямую, Райнер каким-то образом умудряется оставлять их без ответа.

Он со своей стороны никогда не таит своих эмоций, более того, он выплескивает их слишком свободно, по крайней мере в письмах. Слова не привязаны к миру. Поэтому ему не составляет труда рассказывать Райнеру о том, каким трудным оказалось для него возвращение. Похоже, он нигде не может прижиться. Живет у подруги и ее мужа, но он незваный гость и знает, что должен съехать… Снимает комнату пополам с каким-то студентом, чувствует себя несчастным — место грязное, кишащее блохами… Через два месяца присматривает за домами в отсутствие хозяев, спит в свободных комнатах… Снимает квартиру в доме, где живет и его хозяйка. Хозяйка является к нему в любое время с тявкающим истеричным пуделем, не отстающим от нее ни на шаг, она переживает тяжелые времена, ей надо выговориться, он старается слушать ее, но у него полно своих несчастий. Ему хочется побыть одному, однако она не оставляет его в покое, а собака оставляет шерсть на полу… В какой-то момент он пишет Райнеру: как бы мне хотелось, чтобы вы приехали сюда и взяли меня в какое-нибудь дальнее путешествие. Приходит ответ, благодарю за приглашение, приеду в декабре.

«Не надо встречать меня в аэропорту, — пишет Райнер, — нет необходимости, я сам найду вас». Но он звонит в справочную, выясняет номер рейса, одалживает у друзей машину и за час до прибытия самолета уже стоит в зале прилета. Он испытывает смесь предвкушения и тревоги. Прошло два года с тех пор, как они виделись, он не знает, как все обернется.

Выходя в зал, Райнер никого не ожидает увидеть, поэтому не оглядывается по сторонам. Я стою немного поодаль, чтобы понаблюдать за ним. Внешне в нем ничто не изменилось. Блестящие каштановые волосы падают на плечи, одет в черное с ног до головы, на спине — тот же черный рюкзак. С суровым выражением лица он направляется прямо к стоящим в ряд пластиковым стульям, чтобы переложить вещи в сумке.

Я наблюдаю за ним минуту-другую, за тем, стараясь выглядеть непринужденно, подхожу и останавливаюсь рядом.

— Привет.

Райнер поднимает голову. Мрачное лицо на мгновение озаряется, затем снова скрывается за непроницаемой завесой.

— Зачем вы приехали? Я же сказал, что не нужно.

— Знаю. Но мне захотелось приехать.

— Ну?

— Привет.

Оба не знают, как приветствовать друг друга. Потом он разводит руки, и другой мужчина принимает его объятие. Но не до конца.

— Вы не поверили, что я сам найду дорогу?

— Мне просто хотелось встретить вас, вот и все. Разрешите, я помогу с вещами.

— У меня всего одна сумка. Я предпочитаю нести ее сам.

Он везет Райнера к себе. Когда они поднимаются по лестнице, хозяйка, которая с ним теперь не разговаривает, подсматривает через полуоткрытую дверь. Его квартира почти пуста и гола, немногочисленные пожитки упакованы в коробки, он съезжает в конце месяца. Они выходят на балкон, садятся и смотрят на зеленые деревья внизу — равнина Кейп-Флэтс простирается до самых гор. Впервые он впадает в молчание.

— Итак, — говорит Райнер.

— Да?

— Я здесь.

— Это странно.

Они смотрят друг на друга и улыбаются. До этого момента приезд Райнера казался нереальным, он не верил, что это случится, но вот они снова вместе. Сидят на балконе и разговаривают. Поначалу они нервничают и испытывают неловкость в присутствии друг друга, слова находятся с трудом, а когда находятся, полны напряжения. Но вскоре разговор начинает течь свободнее, они немного расслабляются, обнаруживают, к своему облегчению, что хорошо ладят, что у них одинаковое чувство юмора, основанное на отчужденности от вещного мира. Это помогает им почувствовать симпатию друг к другу, пусть она и не зиждется ни на чем существенном, лишь на смутном ощущении близости. Этого почти достаточно.

В квартире только одна кровать, которую, как предполагается, им придется делить. Но вечером, когда приходит пора спать, Райнер говорит, что матрас ему не нужен.

— Что ты имеешь в виду?

Райнер выходит на балкон и начинает распаковывать сумку.

— Люди окружают себя излишним количеством вещей, — объясняет он, доставая спальный мешок и тонкий коврик. — Они любят удобно устраиваться. В этом нет необходимости. — Он расстилает коврик на балконном полу и кладет поверх него спальный мешок. — Вот все, что нужно. Я предпочитаю так.

Райнер снимает туфли, залезает в спальный мешок и застегивает молнию. Он лежит в темноте, глядя на своего товарища. Выражение его лица рассмотреть невозможно.

— Идеально, — говорит он.



Теперь, когда Райнер здесь, он приносит атласы, и они вдвоем сосредоточенно и взволнованно их изучают. Проведя уйму времени в разговорах о будущем путешествии, они приходят к согласию об условиях, которые идеально подходили бы обоим. Ни тот, ни другой не ищут больших скоплений народа, запруженных дорог и плотно застроенных пространств. Такова Ботсвана. Или Намибия. Или Зимбабве.

— А это что такое?

— Лесото.

— Что ты знаешь об этой стране?

Он знает о ней не так уж много, никогда там не бывал, равно как и никто из его друзей. Знает лишь, что там много гор, страна очень бедная и находится внутри Южной Африки, во всем остальном она для него — загадка. Оба сидят, разглядывая этот клочок на карте.

— Может, отправиться туда?

— Может быть.

Решение они принимают именно так, легко и бездумно; только что не знали, куда поехать, и вот уже едут в Лесото.

На следующий день они отправляются в официальное представительство, где им дают карту, на которой четко обозначены все дороги, населенные пункты и горные вершины с указанием высоты. Мне карта представляется безупречной, но Райнер изучает ее с сомнением.

— В чем дело?

— Тебе не кажется, что нам нужны более крупномасштабные карты? Более детальные. Четыре-пять, покрывающих всю страну.

— Но зачем?

— Тогда мы сможем спланировать каждый этап похода.

— Мы можем составить план и по этой карте.

— Но он будет недостаточным.

Они смотрят друг на друга, впервые между ними обнаруживаются разногласия.

Человек за конторкой говорит, что в любом случае у него нет более подробных карт, эта — лучшая, какую он может предоставить.

— Отлично, — говорю я, — мы ее берем.

Но вечером Райнер заявляет:

— По приезде в Лесото мы должны поискать.

— Поискать что?

— Более подробные карты.

Это расхождение во мнениях меня смущает. Человек не видит необходимости в нормальной постели, но вполне приличной карты ему недостаточно. На следующий день Райнер отправляется в местную библиотеку, чтобы прочесть все, что можно, о Лесото. Это хорошо. По крайней мере мы будем хоть что-то знать о месте, куда едем. Но когда он возвращается, оказывается, что он ничего не искал об истории страны. Только о климате, рельефе местности и топографии. Все сведения он закодировал цифрами.

Цифры для Райнера своего рода форма безопасности. Когда вечером я предлагаю ему кофе, он говорит, что уже выпил сегодня две чашки, а больше двух чашек в пределах двенадцати часов не пьет. Когда они куда-либо идут, ему непременно нужно знать, сколько километров предстоит пройти. Если это неизвестно или известно не точно, Райнер бывает недоволен.

Таким образом, уже в первые несколько дней он начинает отдавать себе отчет в некотором различии взглядов между ними. Но времени беспокоиться об этом нет. До отъезда еще две недели и дел масса, нужно оплатить счета и сдать вещи в камеру хранения. Он испытывает давление, раздражен и в такой ситуации предпочитает оставаться один. Но побыть одному почти не удается. Даже когда он выходит из дома по самым прозаическим делам, Райнер всегда идет с ним. Он измотан его неотступным присутствием, словно присутствием темного ангела-спутника, ироничного и погруженного в раздумья, с лицом, почти капризным. Райнера, в свою очередь, раздражает обилие всех этих дел и обязанностей, которые налагает обычная жизнь, он выше их.

— Почему ты должен делать все эти дурацкие дела?

— Приходится. Они должны быть сделаны.

— Зачем? — самодовольно ухмыляется Райнер.

Загадка: кто заботится о повседневных жизненных нуждах Райнера дома? Задаваясь этим вопросом, он понимает, что ничего не знает о Райнере, но спрашивать бессмысленно, это ничего не даст. Он случайно выясняет, что его родители глубоко религиозны, но кроме этого не имеет ни малейшего понятия ни о его семье, ни о его прошлом. И хоть испытывает жгучий интерес, чувствует решительное нежелание другой стороны его удовлетворять.

Однажды он спрашивает Райнера:

— Чем ты занимаешься для денег?

— Что ты имеешь в виду — чем?

— Как ты их зарабатываешь? Откуда они берутся?

— Деньги есть. Тебе незачем об этом беспокоиться.

— Но чтобы деньги были, надо работать.

— Мне заплатили в Канаде. За посадку деревьев.

— А до того?

— Я философ, — говорит Райнер, и на этом разговор окончен.

Он немеет от самой идеи. Что это значит? Свободны ли философы от необходимости работать, кто их поддерживает, чем именно они занимаются? Он предполагает, что у философов нет времени на обычные земные дела, и, вероятно, поэтому Райнера раздражает происходящая вокруг суета.

— А чем бы ты хотел заниматься?

— Ходить.

— Мы и ходим.

— Недостаточно. Нам следует готовиться к предстоящему путешествию. Мы должны войти в определенный режим, я вижу, ты еще не готов.

Однажды Райнер настаивает, чтобы они отправились в долгий пеший поход. Нам нужны испытания. Чтобы подготовиться. Они едут на автобусе до Клуфнек-роуд, идут вдоль пайп-трека[3] через Кэмпс-Бэй почти до Лландудно, здешний пейзаж с его серыми скалами и бирюзовым морем очень напоминает греческий, прошлое эхом отдается в концентрических кругах времени, они взбираются на вершину горы и спускаются с другой стороны в Констанция-Нек, а оттуда лесом доходят до пригорода Рондебош. Дорога занимает шесть или семь часов, ступни у них покрылись водяными пузырями, голова кружится от голода.

— Мне дурно, — говорит он, — я должен поесть.

— Я тоже испытываю дурноту и слабость, — отвечает Райнер, — интересное ощущение. Есть я не хочу.

В этом заключается еще одно различие между ними: то, что одному мучительно, другому интересно. Южноафриканец тоже любит ходить, но не беспрерывно и без одержимости, он тоже склонен к экстриму, но не до того предела, когда это становится опасным для жизни, он не способен исследовать собственную боль, как спору на предметном стекле, и находить это интересным. Если собственная боль кажется вам интересной, то насколько большую отстраненность вы будете ощущать по отношению к чужой боли; и надо признать, есть в Райнере нечто, что взирает на все людские несчастья бесстрастно, быть может, даже с презрением. Что породило в нем подобную холодность, я не знаю.

Чего хочет Райнер, так это целеустремленно готовиться к намеченному путешествию. Он был бы рад обойтись без всех этих не относящихся к делу пустяков, в которых, как он считает, нет необходимости. Зато он часами сидит, изучая карту Лесото, красной ручкой прочертил на ней ряд возможных маршрутов. Я смотрю на эти красные линии с ужасом, они похожи на вены, проходящие через какой-то странный внутренний орган. Порой кажется, что для Райнера эта страна — некий концепт, абстрактная идея, которую можно подчинить человеческой воле. Когда он говорит о ней, то говорит в категориях расстояний и высот, пространственных измерений, поддающихся выражению в формулах. Ни о людях, ни об истории речи нет, ничто не имеет значения, кроме него самого и пустого пространства, на которое он себя проецирует.

— А как насчет политики? Мы не изучили ситуацию в обществе, не знаем, во что собираемся окунуться.

Райнер смотрит озадаченно, потом презрительно отмахивается. Даже здесь, в Южной Африке, где он никогда прежде не бывал, Райнеру совершенно неинтересно то, что происходит вокруг. Совершая долгие прогулки по улицам, он затыкает уши берушами, чтобы не слышать никакого шума снаружи, и вперяет мрачный напряженный взгляд прямо перед собой, хотя на самом деле этот взгляд обращен внутрь.

Но пока дают о себе знать лишь смутные признаки беспокойства. Предстоящее путешествие волнует его. Незначительные трения между Райнером и им самим, он уверен, будут возникать и впредь, когда они покинут город и окажутся в пути один на один. Ни тот, ни другой не созданы для сидячей жизни.

Он одалживает у друга палатку. Райнер настаивает, чтобы они потренировались расставлять ее в садике у дома. Это занимает много времени, шесты и колышки для них все равно что чужой алфавит, который нужно освоить. Все приходится одалживать или покупать: газовую плиту и баллоны, фильтр для воды, фонарь, ножи и вилки, пластмассовые тарелки, элементарную аптечку. Он никогда прежде не путешествовал подобным образом, все эти странности пугают его, но и возбуждают, мысль о том, чтобы отринуть свою обычную жизнь, словно бы сулит свободу. Так же было тогда, когда они познакомились в Греции. И возможно, именно это является истинным побуждением к нынешнему путешествию. Отбрасывая балласт привычной жизни, каждый из них пытается вновь обрести чувство невесомости, которое им запомнилось и после которого в памяти осталось, что то их совместное путешествие было более, чем что-либо другое, похоже на свободное падение или полет.

В какой-то момент в пределах этих двух недель встает вопрос о деньгах. Необходимо решить некоторые практические вопросы, например как они будут платить за себя в пути. Райнер говорит, что у него есть канадские доллары, которые он хочет истратить, поэтому лучше всего, если за деньги будет отвечать он.

— Но как насчет меня? — спрашиваю я.

— Ты можешь потом мне вернуть свою часть.

— Значит, мне нужно записывать свои расходы?

Райнер кивает и пожимает плечами — деньги пустяк, это не важно.

И вот все готово. Он ловит себя на том, что, прощаясь со знакомыми, испытывает неловкость, как если бы не собирался возвращаться назад. В каждом отъезде глубоко внутри, крохотный, как черное семечко, таится страх смерти.



Они отправляются в город на поезде. На автовокзале садятся в автобус и едут всю ночь. Спать неудобно, и они, трясясь в автобусе без сна, наблюдают металлически-серый ландшафт, проплывающий мимо. На рассвете воскресенья прибывают в Блумфонтейн и идут по пустынным улицам, пока не находят стоянку, где можно сесть в такси-маршрутку, следующую до границы Лесото. Им приходится ждать несколько часов, пока маршрутка не заполнится. Райнер сидит на заднем сиденье с рюкзаком на коленях, положив на него голову и заткнув уши берушами.

Я, побродив вокруг, возвращаюсь в машину, потом снова выхожу погулять. Огромная часть путешествий состоит в пустом ожидании, которое раздражает путешественника и вгоняет в депрессию. Память возвращает в другие места, где тоже приходилось ждать, — залы отлета в аэропортах, автовокзалы, пустынные, палимые солнцем обочины дорог. Все эти места окрашены одним и тем же чувством уныния и отличаются друг от друга лишь немногими мелкими деталями. Бумажный пакет, надуваемый ветром. Отпечаток грязной подошвы на кафельном полу. Спонтанные вспышки флюоресцентной лампы. От нынешнего места в памяти останется растрескавшаяся кирпичная стена, все больше и больше раскаляемая солнцем.

Когда они отъезжают, на дворе уже полдень. Поездка недолгая, чуть больше часа, они едут по плоской равнине сельскохозяйственных угодий, по обе стороны от дороги разбегаются грунтовки. В переполненной маршрутке они являются объектом молчаливого любопытства. Райнер явно страдает от вынужденной близости стольких людей, у него такой вид, словно он старается не дышать.

На конечной остановке они вливаются в очередь, скопившуюся перед таможенным контролем. Униформы, темные очки, заграждения и бесцветные помещения — непременные атрибуты любого пересечения границы. Они минуют контроль, потом по длинному мосту переходят через реку, и там, на другой стороне, им снова ставят печати. Они преодолели линию на карте и очутились в другой стране, где потенциальные возможности судьбы иные, нежели оставленные позади.

Куда они отправятся отсюда и что будут делать, неизвестно. Он представлял себе, что они просто выйдут и перед ними будет разворачиваться дорога, но вместо этого расползшийся приграничный город Масеру, грязная главная улица с отелями и казино, толпы праздношатающихся на тротуарах и день уже клонится к концу. Посовещавшись, они решают снять комнату на ночь. С завтрашнего дня никаких комнат. Все здешние отели стоят друг друга, они поселяются в первом же по левой стороне, им дают номер, расположенный высоко над улицей.

Чтобы убить время, они отправляются на прогулку по городу. Бродят взад-вперед по главной улице, глазеют на витрины, заходят в супермаркет, покупают какую-то еду. Оба испытывают волнение, отчасти вызванное страхом, они повязаны ситуацией, исход которой неясен. В этом смысле путешествие и любовь имеют много общего. Он не любит Райнера, однако в их отношениях есть нечто от темной страсти.

Вернувшись к отелю, они обходят его крутом. По ступенькам за домом спускаются в сад. В углу стоит деревянный сарай. Табличка на двери гласит, что это сауна. Внутри их встречает женщина лет пятидесяти, в ее глазах затаились усталость и безнадежность, но она возбужденно демонстрирует свою радость при их появлении.

— Входите, входите, попарьтесь в сауне. Сауна едва теплая, никакого пара, стены в одну доску.

— Нет-нет, мы просто смотрим, может быть, позднее.

— Нет, заходите сейчас, у меня кое-что есть для вас.

Она чуть ли не хватает нас за руки.

Выйдя наружу, он говорит Райнеру, что она предлагала себя.

Райнер ничего не отвечает, тем не менее что-то в выражении его лица можно счесть за ответ. В течение всего ужина в столовой и потом наверху, в их номере, он молчит. Еще рано, остаток вечера тянется бессмысленно.

— Я, наверное, выйду, — говорит Райнер.

— Куда?

— Может быть, попарюсь в сауне.

Райнер выходит, а он долго стоит у окна в раздумье. Городские огни простираются во все стороны, однако за ними кромешная тьма. Он ожидает, что Райнер вернется, но тот не возвращается и не возвращается, и в конце концов он ложится спать.

Когда он просыпается, уже утро, Райнер лежит на другой кровати. Легкое покрывало съехало, на Райнере ничего нет. Немец всегда деликатен и щепетилен в отношении своей наготы, и такую небрежность можно счесть своего рода посланием. Длинная загорелая спина сужается к тому месту, где разделяются ягодицы и где на более бледной коже вьется освобожденный от гнета пушок. Райнер поворачивается, и, прежде чем вялой от сна рукой он натягивает на себя покрывало, на миг мелькает восставшая плоть. Я поднимаюсь в смятении от желания и отвращения.

— Неужели ты сделал это?

— Да, — говорит он.

— Ты переспал с той женщиной?

— Да. — Он снова улыбается едва заметной презрительной улыбкой, уже сидя на краю кровати с полотенцем вокруг бедер. Какая-то часть Райнера балансирует на вершине скалистого утеса, глядя сверху на нравственное смятение долины.

— В Канаде… я начал спать с проститутками.

— Зачем?

— Я был очень напряжен. Секс помогает мне снять напряжение.

Он больше не спрашивает, он смущен, что делает его слабым, а поэтому он кивает и меняет тему, но не может прогнать из памяти морщинистое, изнуренное лицо женщины в сауне и то, как она хватала их за руки.