Посвящается Вильде
ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ПОМЕЩЕНИЯ ПРОЕКТА ЕБУНТ

(За две недели до рабочего совещания)

Импровизируя перед тремя цифровыми видеокамерами, Типтоп выдал следующую реплику:

— Yeah, baaaaby, c’mon Horatia, suck that dick, suck it, c’mon, give head babe, give us some head now, oooh, that’s it babe, yeah, that\'s it… Даа, дееетка, давай, Горация, соси мой член, соси его, давай, глотай, крошка, глотай-ка, покажи класс, вот так, детка, дааа, вот так…

Типтоп и Каско стояли на коленях с обоих концов Горации. Типтоп спереди, Каско сзади. Невзирая на значительный трудовой стаж как индивидуальной работы, так и в команде, эти двое, Типтоп и Каско, в глаза друг другу во время съемок никогда не смотрели. Этому суждено было случиться теперь. Горация стояла на четвереньках и сосредоточенно раскачивалась вперед-назад, как лошадка-качалка; когда Каско выскальзывал, вставлял Типтоп, и наоборот. Эти двое (Каско и Типтоп) напоминали набалдашники длинного карниза, по которому туда-сюда ерзала Горация. Типтоп прошелся взглядом по спине Горации от затылка до поясницы. Благодаря посещениям солярия между молочно-белым участком в форме трусиков-танга и загаром проходила заметная граница. Типтоп любил рассматривать эту границу. Всякий раз, шлепаясь о бедра Каско, ляжки Горации волнообразно колыхались. Типтоп перевел взгляд на лицо Каско. Каско и сам уже пристально смотрел на Типтопа. Взгляд его казался чуть ли не строгим. Под яркими осветительными лампами ARRI было до чертиков жарко. Он посмотрел на свое тело. Живот у него покрылся потом и выглядел будто выкованным из бронзы. Губная помада Горации окрасила его член чуть не до самого корня. Он снова глянул вверх. Глаза Каско смотрели на него неотрывно, блестящие, мерцающие, как звезды. В обычной ситуации Типтоп отвел бы взгляд, но сейчас что-то с ним произошло. Он в ответ уставился на Каско так же неотрывно. Пот выступил у Каско в надбровье, рот приоткрылся. Дышал он тяжело. Типтоп обвел Каско взглядом сверху донизу и отметил, как напрягается верхняя половина его тела каждый раз, когда Горация совершает ответное движение ему навстречу. Он снова взглянул наверх. Выражение лица у Каско не изменилось, он смотрел все так же прямо перед собой. Дышал с открытым ртом. Типтоп видел, какой широкий и твердый стержень члена у Каско. Горация то оттягивалась вперед, то резко поддавала. Член Каско то входил в нее, то выходил из нее, как по рельсам. Типтоп моргнул и сглотнул. Он чувствовал, что куда-то их заносит не туда.

«Профессионализм, думал Типтоп, где профессионализм, какого черта, что происходит? Какого черта тут происходит? Расслабься, Типтоп, ты же при исполнении, расслабься, ты РАБОТАЕШЬ».

В голове стучало, было жарко, сводило ноги, затылок, ныли зубы. В глазах у Типтопа потемнело, и он потерял контроль над собой.

— 69! — крикнул он и с чмокающим звуком выпростался изо рта Горации. Бросившись перед ней на спину, он головой вперед подполз под потный живот Горации, пролез между ее рук и оказался промеж бедер. Каско, из уважения к присущим Типтопу чувству ритма в процессе съемок, знанию широкого репертуара позитур и способности терпеливо переносить ситуацию голые-мужики-на-ковре-перед-камерой, извлек свой инструмент. Но не успел он, Каско, подняться с колен, чтобы получше прицелиться ко второму номеру Горации, к заднему входу в нее (чтобы обеспечить камере № 1 лучший обзор и чтобы не закрывать от света работу Типтопа ртом, ну и ради разнообразия тоже), как Типтоп, лежа на спине и запрокинув голову как шпагоглотатель, исхитрился ухватить Каско чуть не на всю длину его инструмента, покачивавшегося меж бедер Горации под углом, близким к 90 градусам. Упершись ногами в спинку кровати, Каско сумел загнать весь болт в лицо Типтопу так, что его (болт) и видно не было, что и само по себе было подвигом; только черная как смоль Зоолу из студии «Гло́тки» и еще горстка актрис освоили технику дыхания, позволявшую добиться такого. Из своей позиции, с промежностью Каско на переносице и с его яйцами в качестве очков, так сказать, Типтоп наблюдал, в перевернутом виде, как Господин Продюсер (папа Ханс) и Господин Режиссер (Эр-Петер) сидят каждый на своем стуле, закинув ногу на ногу и не проявляя большого интереса к происходящему. Раз-два-три-четыре, считал Типтоп. Головка члена Каско пульсировала, проскользнув глубоко в его горло. Пять-шесть-семь, Господин Режиссер отодвинул чашку с остатками кофе, восемь-девять-десять, Господин Продюсер поднял глаза от бумаг, которые, возможно, являли собой сценарий. Тут первый вытаращил глаза, а у второго открылся рот. Горация вновь взялась за оральный труд, не ведая, что происходит у нее между ног. Она зарылась своими длинными розовыми, блестящими накладными ногтями в похожую на изюм кожу мошонки Типтопа одной рукой, а другой слегка царапала его между промежностью и анусом. Она опускалась ртом на его письку, медленно поднимала голову, а потом опять опускала. На Типтопа накатило. Пусть он сколь угодно опытен, сдерживаться дольше не было никакой возможности. Горация легонько пощекотала ему головку члена языком. «Ну все, поехали, кончаааю!» — подумал Типтоп, и сделал попытку разбудить камеру № 2, крикнув КАМЕРА 2 КАМТТТОТ! КАМЕРА 2 КАМШОТ! что прозвучало примерно как ХАГЕГА ГГА ХАГХОК! ХАГЕГА ГГА ХАГХОК! (как это выговорил бы умственно отсталый турок; прежде чем крикнуть, он лишь наполовину успел вытолкнуть изо рта болт Каско). Каско, который даже и не заметил, что его орудие уже целых семь секунд покоится глубоко в горле коллеги, пришел наконец в чувство и посмотрел вниз на себя. Секунду или две взгляд его осоловелых глаз задержался на подбородке Типтопа, и тут до него дошло, что происходит, и он заорал «FUCK!»; Горация подняла голову и обернулась, ей стало интересно, что за диалог ведется у нее между ног. Из-за этого Типтоп выпустил все свои 20 000 000 потомков мимо цели, которой, согласно § 10а) в уставе проекта ЕБУНТ, являлось ее лицо; они выстрелили в пустое, освещенное лампами ARRI пространство.

ЧЕТВЕРГ, 10 ДЕКАБРЯ

(За день до рабочего совещания)

Типтоп заказывал у Нафуниля в лавке Аль-Мафарс глазированный кишечными бактериями бюрек и одновременно почесывал пах, располагавшийся на одной высоте с турецкими сладостями. «Приветик, Типтоп» — услышал он за спиной и ощутил пенис Каско в месте, где ему быть вовсе не полагалось. Поэтому, прежде чем ответить «Приветик, Каско», он сдавленно крякнул.

Каско ходил звонить матери, но по дороге соблазнился написанной с ошибками вывеской бюреков Фазиля. Он вбил себе в голову, что звонить необходимо из монетных автоматов на углу, потому что Симпель — бесспорный мозговой трест концерна ЕБУНТ — при последней встрече сказал ему:

— Скоро, бля, и монетных автоматов не останется, но я, чтоб мне сдохнуть, ни одной их сраной телефонной карты не куплю, пока жопой кровь не пойдет чисто от нужды звякнуть по телефону.

Симпель как-то не усек, что есть комбинированные автоматы, которые принимают оплату и по карточке, и монетами. Ему не нравится и то, что все постоянно меняется, и то, что всё равно всё всегда остается всё тем же извечным наводящим тоску дерьмом. И что изменяется — дерьмо, и что повторяется, чтоб ему треснуть, тоже дерьмо, ё-моё.



Счастливые мужчины Каско и Типтоп поздоровались за руку перед прилавком с бюреками. Они не смотрели в глаза друг другу, но улыбались. После съемок КОКА-ГОЛА КАМПАНИ они не виделись и не разговаривали друг с другом. Каско смотрелся неплохо. Не то чтобы он выглядел каким-то там дурковатым красавчиком, нет, он на самом деле был красавчик. Большие глаза с поволокой, тяжелые веки. Он был из тех, у кого внешность такая, что трудно сказать потом, зачесывают ли они волосы вперед или назад.

Типтоп рассказал, что идет из кино. Он посмотрел фильм под названием КЕНДАЛЛ, ТЕБЯ СНИМАЮТ НА ВИДЕО. Каско знал, что это ложь — пусть небольшая, но все равно ложь — потому что Симпель приглашал его, Каско, на первый вечерний сеанс, где этот фильм показывали, а именно на 19.30. А сейчас, как ни печально для Типтопа, еще не было и 18.45. Каско мог живо представить себе, что Типтоп посмотрел этот фильм вчера вечером, например, он не сомневался в том, что Типтоп фильм видел, не в этом дело, просто сегодня посмотреть его он не мог. Каско знал, что Типтоп человек вежливый и немножко нервный, и был готов его извинить — ради себя самого — тем, что его совесть (скорее, наверное, социальный невроз, а не совесть) вынуждает его пожертвовать малой толикой правды ради того, чтобы завязать светский разговор; и никуда не деться от того, что со времени последней встречи Типтопу было за что держать ответ. Так что невелико дело — ложь во имя спасения, чтобы поддержать беседу. А какая тема лучше годится для бесед, чем кино? «О кино, едри его в качель, легче стало болтать, чем о погоде», подумал Каско. Типтоп вовсю вошел в роль. Он делал вид, что фильм так захватил его, что ему просто необходимо о нем рассказать. Каско где-то видел рекламу этого фильма. Название было написано на афише разными буквами, будто вырванными из газет, как в письмах от шантажистов. Типтоп давай рассказывать, а Каско и не возразил, хотя сам собирался через 45 минут посмотреть этот фильм. Он рассудил, что не стоит нервировать Типтопа дополнительно, он и так нервный.



По версии Типтопа, фильм был вот о чем: главный герой, Джон Кендалл, работает с какой-то техникой в модерновом сооружении, на крыше которого размещается логотип какой-то корпорации. Первые десять минут фильма уходят на то, чтобы подробно (то, как Типтоп произнес «подробно», свидетельствует, что он имел в виду «чересчур детально») показать, что Кендалл живет обычной, довольно скучной жизнью. На работу и назад, заурядная жена, пара дочурок, визжащих «папа», когда он переступает порог, дом, супермаркет, автомобильные пробки. Что бы он ни делал, в этом мало сенсационного. Но в один прекрасный день по почте приходит письмо, в котором написано: «КЕНДАЛЛ, ТЕБЯ СНИМАЮТ НА ВИДЕО». Приземленный Кендал не может ничего понять. Голос за кадром озвучивает его мысли: «гмм, и кому это могло прийти в голову снимать меня на видео? Разве я делаю что-нибудь такое, за чем стоит следить?» Через какое-то время он оказывается не в состоянии выполнить ни одного будничного дела, если только сам не сочтет, что то, как оно выполнено, не посрамит и первой страницы чертовой Нью-Йорк Таймс. Так все и продолжается. Типтоп рассказал, что он все ждал, что наступит разоблачение или действие будет как-то развиваться. Но ни разоблачения, ни развития не последовало. Что это было за письмо, так и не выяснилось. Кендалл приложил все усилия к тому, чтобы запутаться в паранойе нормальности, что сделало его жизнь еще ужаснее, чем она была до того.

Фильм оказался того типа, где додумывать конец надо самому, иначе говоря, самого дрянного сорта. Фильм сопереживания. Кто к черту идет в кино, чтобы самому всё придумывать? Типтоп пошел распространяться на тему о том, как народ уже через полчаса повалил из кино, и как он там остался один. «Терпение народа в том, что касается кино, уже к чертям собачьим зафакано вконец», сказал он тоном, от которого за версту несло Симпелем. Каско смотрел на белые зубы порноколлеги и думал о том, что ему уже по горло осточертело слушать, как Типтоп распинается словами Симпеля. Он думал еще и о том, сумеет ли он вжиться в фильм сопереживания, о котором он уже все знает. Но он все-таки решил пойти, главным образом потому, что никогда не отказывался выполнять рекомендации Симпеля, касались ли эти рекомендации походов в кино или чего другого.



На столике администратора в помещении ЕБУНТа лежал вчера (в среду 9-го декабря) красный листочек с сообщением от Симпеля для Каско. Вот что фрёкен Напанэль изобразила фломастером на этом листке:


ЗВОНИЛ СИМПЕЛЬ,
КАСКО, ПОЗВОНИ СИМПЕЛЮ.


Папа Ханс (продюсер и исполнительный директор ЕБУНТа) строго-настрого наказал фрекен Напанэль не позволять актерам пользоваться телефоном администрации. («Это наше предприятие — малобюджетная вселенная», сказал Папа Ханс, «чтобы сводить концы с концами, надо расходовать деньги с предельной аккуратностью».) Каско покинул производственные помещения, прошел пару кварталов и позвонил из первого попавшегося телефона-автомата. Его поразило, что Симпелю потребовалось ровно ползвонка, чтобы снять трубку.

— Симпель.

— Каско.

— Давненько тебя не слышал, Каско. Хрен, здорово что ты позвонил, Каско (если бы Симпель прознал о незадаче на съемке КОКА-ГОЛА КАМПАНИ, он бы уже об этом заговорил. Симпель не из тех, кто будет ходить вокруг да около, даже если речь о самых пренеприятных вещах), ну просто блииин как здорово что ты позвонил, потому что завтра мы с тобой идем в кино, я нашел фильм про МЕНЯ…

— Серьезно?

— …и ТЕБЯ, Каско. Это фильм про меня, и про тебя, и вообще про всю нашу шарашку, Каско. КЕНДАЛЛ, ТЕБЯ СНИМАЮТ НА ВИДЕО. Так называется. Слыхал такое? КЕНДАЛЛ, ТЕБЯ СНИМАЮТ НА ВИДЕО! У меня аж мурашки по коже побежали, Каско, ну в самую точку, ё-моё. Завтра полвосьмого. Во ДВОРЦЕ КИНО.

— Хорошо. Я смогу.

— Хорошо. Я смогу (передразнивает Симпель). Да уж смоги, Каско, черт тя дери, уж такое нельзя упустить из-за того, что ты договорился о какой-нибудь сраной встрече там или еще что. Понял? Дошло до тебя?

— А что, уж и нельзя было бы в другой день пойти, если бы я был занят чем-нибудь важным..?

— А вот не стоило бы тебе так уж упираться, Каско, ей-богу, кончай-ка ты бузить, мы тут с тобой говорим о хорошем фильме, и ты не хуже меня знаешь, как бывает с хорошими фильмами, они мало кому нравятся, верно? Это фильм сопереживания, и ты не хуже меня знаешь, что народ теперь ни хрена не желает ни в чем принимать участие, народ хочет, чтобы ему все прямо в вену вводили, Каско, жевать они сами не желают, smack те up, так ведь? Глядишь, фильм-то прямо сегодня сняли бы с проката, если бы я не заказал два билета на сеанс в половину восьмого завтра, один билет для меня, Каско, и один для тебя. Вот я все не возьму в толк, Каско, ты чё, чё у тебя за подход такой, Каско, я тут тебе рекомендую качество, добротную вещь, а в качестве чертовой гребаной благодарности выслушиваю от тебя как бы один пиздёж какой-то.

— Да ладно, я же сказал, что могу, что за проблема.

— Да у меня-то никакой к блядям проблемы нет, Каско, проблема ПИП в том ПИП что люди интересуются ПИП больше тем ПИП что может ПИП рассказать о ПИП…



Конечно, Симпелю всегда можно было позвонить на его бошевский мобильник, но до чего ж дорого было ему звонить. От разговоров с Симпелем из автомата заводишься так же, как от звонков в справочное с автомата. Физически невозможно с такой скоростью бросать в него монетки. Но вообще-то Каско-то срать хотел на то, сколько это будет стоить.



Снова в лавке Аль-Мафарс

Глядя на белозубого Типтопа, стоящего у Нафунилева прилавка с бюреками, Каско не мог не думать о том, что Типтоп заделался гомиком. А Типтоп не мог не думать о том, что не более двух недель тому назад залупа Каско застряла глубоко у него в глотке. Нафуниль же, со своей стороны, ни о чем особенно не думал, протягивая Типтопу бюрек со шпинатом и фетой.

— Сделай и мне такой, Нафуниль… а сдачу дай, пожалуйста, монетками, мне нужно маме из автомата позвонить, сказал Каско.

— Канэшна, канэшна, сказал Нафуниль, и как оны с папа Ханс пажывать паслэдний врэмя, а? Фсё акэй?

— Думаю, да, они тут собираются в турпоездку после рождества. Я собираюсь к ним на обед на днях… маме же всегда обязательно нужно обсудить, куда они собираются поехать… какие у них планы и…

— Опять культурная программа? осведомился Типтоп в смелой попытке изобразить иронию.

— Культур-мультур? сказал Нафуниль и громко рассмеялся над своей шуткой. Каско не засмеялся. Типтоп подавил зевок, и Каско пару секунд ждал, что Типтоп выдаст еще одну реплику, слизанную с Симпеля, но она не прозвучала, и он продолжал:

— Да, еще одна культурная поездка по центральной Европе. Именно так. Черт их знает, куда они едут. Но скоро мне это расскажут, конечно. Вечно они таскаются по всяким музеям.



Про музеи это только наполовину правда. Собственно говоря, по музеям ходит только Соня, мать порноактера Каско и жена продюсера порнофильмов папы Ханса. Пока папа Ханс волочит престарелые ноги по порноклубам Парижа, Берлина и Вены, чтобы наладить контакты или просто ради вдохновения, как он говорит, Соня разглядывает старинные картины в музеях. В первых поездках, пару-тройку лет после рождения Каско, и какие-нибудь семь лет после того, как мертворожденного малыша Клауса выкинули на помойку центральной больницы, папа Ханс выказывал в поездках нечто, что легко можно было принять за искренний интерес к культуре — мало того, изначально это он и пробудил в Соне интерес к культуре — но с каждым новым, все более скучным, возвращением в те же музеи и вечно к тем же отстойным шедеврам его интерес к культуре постепенно улетучивался, вровень с растущим сомнением во всей этой культурной вакханалии, в немалой степени под влиянием разносов Симпеля, обрушивавшихся на них каждый раз по возвращении домой. Порция брани от Симпеля могла, к примеру, звучать так:

— Какого рожна вас снова носило в вашу гребаную Европу? А? Зачем? Why? Не могу понять, хоть тресни. Чтобы приобщиться к культуре? Чтобы впитать настроение? Чтобы наладить связи? А? Да ладно уж! Слышите? Пощадите мои уши, слышать не желаю таких дурацких оправданий. Вы, мать вашу за ногу, потому туда таскаетесь, что вам эти их сраные города кажутся уж такими утонченными, вот почему. Так? Но вы эту свою дурь выкиньте из головы, пожалуйста. Вы должны должны должны понять наконец насколько тошнотворны, слышите вы? тошнотворны города с эдакой исторической патиной, и таким количеством памятников, и такими прекрасными зданиями, и такой кипящей жизнью, и такими урбанизированными и культурными жителями. Давно уж вам пора прекратить расхваливать всю эту по самую жопу насыщенную смыслом Европу. Достаточно уже петь осанну ее городам! Слышите? Ко-нец! И не вздумайте вместо них возлюбить разные там чарующие местечки! Блин! Попробуйте только! Я вам не позволяю подстроить мне такую пакость.



И так далее, и в том же духе. Папа Ханс вроде князька в концерне ЕБУНТ, и, честно говоря, Симпель с поджатым хвостом подбирается к нему в тех случаях, когда папе Хансу случается распалиться на рабочем совещании или еще когда, но из песни слова не выкинешь — всякий раз, как Симпель разжевывает какую-нибудь свою гипотезу, папа Ханс слушает внимательно.

Симпель из тех, кого не заботит, слушает его кто-нибудь или нет. Поэтому ему невдомек, что папа Ханс воспринимает критику с его стороны всерьез, так что несколько лет тому назад он перестал таскаться за Соней в Музей истории искусств в Вене, чтобы посмотреть Портрет юноши перед белым занавесом. Именно на эту картину Соня любит смотреть, когда она задумывается о странном направлении, которое приняла ее семейная жизнь (ей приходится стоять, ибо по какой-то причине дирекция музея решила повесить картину Лоренцо Лотто на легкую перегородку в одном из боковых флигелей, вместе с еще каким-то итальянским дерьмом, в то время как дурацкому Тициану, например, отвели место в центре дворца, установили там скамеечки и т. п.). И вот стоит, значит, Соня и рассматривает Портрет юноши перед белым занавесом, а папа Ханс сидит где-нибудь на другом конце города, например, на встрече со своим австрийским коллегой Юргеном «Жестокосердым» Груманном, и занимается оценкой изображений бабенок со всего света, в которых пенисы воткнуты аж в пять из имеющихся в их теле отверстий, да и, честно сказать, он видал изображения дамочек с пенисами в семи из семи возможных, но вся эта петрушка с ноздрями и ушами столь мало интересна — с профессиональной точки зрения — что это все рассматривается мимолетно, просто как забавная шутка. А потом Соня и папа Ханс идут в ресторан. Знал бы Симпель, что Соня и папа Ханс имеют обыкновение объедаться вкуснятиной всех мировых кухонь в каждой своей поездке, он бы уж использовал это как еще один повод для возмущения, а папа Ханс — как еще один повод задуматься, но пока Симпель цепляется только за тошнотворные неудобства тщательного городского планирования в Европе, архитектуры, атмосферы, мировоззрения, общей культуры в целом, искусства и прочих высококультурных явлений. Непонятно, как это он при этом забывает упомянуть еду.

Порноактер Каско Фостер происходит, таким образом, из вполне буржуазной семьи, культивировавшей изначально вполне соответствующие статусу интересы. Так продолжалось, пока папа Ханс не встретил Симпеля. Соня все еще изо всех сил старается поддерживать эти интересы, ее не колышет, что у папы Ханса перевесил интерес к деловой жизни, ну и пусть, считает она, ей по-прежнему кажется, что Портрет юноши перед белым занавесом — значительный вклад в культуру, что, по правде, определяется тем, что теплящийся еще в ней интерес к культуре коренится в таком взгляде на искусство, который лучше всего годится на подтирку задницы. Плохо она слушала Симпеля, можно сказать, и это говорит не в ее пользу.

ПЯТНИЦА, 11 ДЕКАБРЯ

(День, когда должно состояться рабочее совещание. С точки зрения Айзенманна)

Я бегу. Не то чтобы я был сверхнатренирован, но все же я бегу как могу быстро. Что касается моего телосложения, нет у меня ни лишнего веса, ни каких-либо телесных изъянов. Несмотря на то, что я выкуриваю до 50 сигарет в день, я в достаточно хорошей форме. Я бегу и посылаю проклятия Симпелю, а бегу я что есть мочи по улице Иснесгате. Она длинная и широкая. По обеим сторонам улицы стоят четырехэтажные дома разных цветов. Я нахожусь почти в самом центре города. Улица Иснесгате прямая. Я бегу вдоль трамвайных путей. Незадолго до этого копали как раз на этом участке, а поскольку я хожу мимо каждое чертово утро, то мог изо дня в день наблюдать этапы трудового процесса у дорожных рабочих. И вот я бегу и знаю, по чему я бегу. По каким слоям какого материала, и в какой последовательности эти материалы укладывались в полотно. Я знаю, какой глубины яму надо вырыть, сколько слоев бетона уложить, как уберечь бетон от мороза и проседания, как укладывать рельсы на совершенно одинаковом расстоянии один от другого, точнехонько по ватерпасу, и какая техника сварки требуется для стыковки рельсов. Если я фиксирую взгляд на точке далеко впереди (что я по большей части и делаю, чтобы забыть, как я устал), кажется, что я бегу в замедленном темпе. Если же, напротив, опустить взгляд и посмотреть на землю под собой, придется признать, что, похоже, бегу я быстро. Ноги рывками движутся вперед-назад. Такое впечатление, что они и не касаются земли. Асфальт уходит назад. Мне кажется, что на нем по направлению бега идут полосы. Каждый раз, как ноги отталкиваются от тверди, у меня дергается голова. Моя голова представляется мне кинокамерой с искажением. Глаза воспроизводят искаженную картинку. А еще, когда я смотрю прямо вперед, город сотрясается в такт моим шагам. Дыхание перехватывает. Шаги бегут быстрее дыхания; примерно четыре шага на каждый вдох. Прохладно, и я представляю себе, как при каждом вдохе по обе стороны от моей головы поднимается столбик морозного пара. Я стараюсь не ступать на самые лёд и слякоть. Своего сердца я не слышу, хотя уверен, что бьется оно быстро. Не я ведь, блин, определяю, как ему быстро биться. Есть две причины, чтобы ему биться быстро. Первая — это что я уже жутко устал. А вторая — мне так страшно, что я вот-вот обделаюсь. Я, можно сказать, напуган сильнее, чем устал, потому я и продолжаю бег. Чтоб сраному пиздоголову Симпелю неладно было! Будь по-моему, я бы уж давно прекратил этот бег. Не собирался я вот так бежать вдоль улицы. Это мое тело бежит. И это мое тело боится. И пытается меня сохранить. Потому что если я прекращу бег, неприятностей у меня будет куда больше. Как раз сейчас приоритеты определяет мое тело, а я его слушаюсь. Во рту у меня какой-то странный вкус. Это ощущение распространяется от подбородка вверх, на область позади зубов нижней челюсти, под язык. Слюна разжижается, я сглатываю. Вот это и называется привкусом крови во рту. На вкус кровь совсем не такая, так что не совсем понятно, почему так говорят. Я уже миновал предел сверхнапряжения в беге. Я не хочу бежать дальше, я не собирался бегать, не ширялся спидом, мне вообще не следовало бы так бегать; в желудке у меня две берлинских булочки, но тело работает как машина. Я смотрю вниз и вижу, как бегут мои ноги, но не чувствую их. Не представляю, куда девается молочная кислота. Бег продолжается. Бег мимо бара АТАМАН, где как-то в четверг четыре-пять лет назад сидел Спидо и ждал меня, а я опоздал на целый час. Он перенервничал, пепельница была полна бычков от Пэлл-Мэлл. Я уже четыре месяца работал на ЕБУНТ, и наш порноидеолог, Ритмеестер, послал меня на встречу со Спидо, которого надо было привлечь к работе в концерне. Никто не знал, в чем состоит его проект. Хотя я уже приготовился оправдываться, он опередил меня. Мое оправдание должно было прозвучать примерно так: «Извини, Спидо, я засиделся у Ритмеестера, ты не представляешь, как трудно улизнуть, когда он начинает распространяться на тему отчетов по всем нашим делам…», но Спидо оказался проворнее в нашей дуэли оправданий (как это в общем всегда и бывает, и теперь так, и раньше так было, я просто забыл, как ловко и споро он выкладывает свои оправдания; а я ведь, блин, специально готовился опередить его на сей раз, ан нет), я не усекал сначала, о чем это он говорит, пока он, бледный лицом, не выложил передо мной, к моим изумлению и радости, договор принудительной алкоголизации. Он протянул его мне, и из рукава его рубашки поплыло кисло-сладкое амбре стресса. Бег продолжается.

СРЕДА, 9 ДЕКАБРЯ

(За два дня до рабочего совещания)

Каким-то британским тоном зазвонил «Бош», и Симпель глазами в красных прожилках посмотрел на телефон, на свой только что приобретенный DUAL-COM 738, чуть раздраженный тем, что новые прибамбасы, когда, наконец, соберешься их прикупить, всего через несколько дней начинают казаться громоздкими и тракторообразными. Аура сплошной технологичной утонченности сохранялась у «Боша» ровно два дня после того, как Симпель гордо извлек его с полиуретановой подушки вместе с упакованными в пластик мелкими деталями (клипса на пояс и проч.). Теперь же только руководство по эксплуатации производило впечатление новизны и нетронутости, и Симпель больше не мог усмотреть никакой связи между этим руководством и своим телефоном. Он едва узнавал картинку на обложке. На первых 11 страницах давались разъяснения относительно того, как вставлять и заряжать аккумулятор, и как нажимать на кнопку ВЫЗОВ, когда телефон звонит. Читать дальше Симпель был не в состоянии и не желал, и так этого и не сделал никогда, поскольку ему представлялось совершенно невозможным читать руководство для девайса, которым он и так уже давно пользуется. Так что хотя BOSCH DUAL–COM 738 функционировал бесперебойно, Симпеля мучило, что такое, по его мнению, громоздкое устройство носит такое вычурное название. Что, к черту, может значить этот гребаный номер, задавался он вопросом. Он понимал, что время этой телефонной системы осталось в далеком прошлом, так что название DUAL–COM 738 скорее слабоумно и старообразно, чем свежо — продавец магазина электроники едва не отказал Симпелю в покупке этого телефона, такая это была древняя и устаревшая модель, но цена (0,0) показалась Сипмелю столь привлекательной, что он настоял на своем. Старый ли, новый — мобильник Симпеля больше уже не был столь утренне свеж теперь, когда его то и время ТО И ДЕЛО выхватывали из карманов куртки весь день напролет. Утром DUAL–COM 738 валялся среди кофейных лужиц и хлебных крошек, вечером — на замурзанных ковровых покрытиях и провонявших табаком тумбочках под телевизором. Сущность мобильного телефона представлялась Симпелю схожей с парой только что купленных носков: на самом деле и тот, и другие — одноразовые. Он взял телефон в руку:

— Симпель.

— Каско.

— Ну достал уже, Каско, мать твою.

— Ну, извини. Я не понял, а где КЕНДАЛЛ идёт?

— Во ДВОРЦЕ КИНО, Каско, во ДВОРЦЕ КИНО, знаешь, надеюсь, где это, совсем рядом с пассажем… где галереи всякие… думай, Каско, ДУМАЙ! Там еще магазин музаппаратуры на углу, и… хрен, Каско… ну там еще куча пакистанских лавчонок, у них еще на вывеске написано СИСИСЬКИ вместо СОСИСКИ… Каскоооооо… КУДА ПРОПАЛ, КАСКООООО!

— Дадада, понял, понял…

— Полвосьмого (щелк).

ЧЕТВЕРГ, 10 ДЕКАБРЯ, 19.30, ПЕРЕД ДВОРЦОМ КИНО

(За день до рабочего совещания)

Симпель посмотрел на Каско. В правой руке у него было приглашение, которое он попросил Каско прочитать. Тот прочитал.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПРАЗДНИК!

Дорогие ученики 2А класса и их родители!

Как все вы прекрасно знаете, в прошлом году последний праздник года — рождественский — был организован в школьном кинозале. В этом году мы хотим придать мероприятию несколько иной характер; вместо того, чтобы веселиться в школе, мы соберемся на праздник дома у Ивонны, в двух шагах от школы, а именно в доме номер 16 по улице президента Харбитца, в среду 16-го декабря, в 17 часов. Естественно, там может оказаться и тесновато, если придут все-все-все приглашенные, но мы надеемся, что придут, ведь в тесноте — не в обиде, и места для игр, бесед и рождественских песен хватит в любом случае — а может, хватит еще и на сюрприз для детишек… Итак, праздник начинается в 17.00; будут сервированы простые закуски и горячее, лимонад, кофе и сладкое.

Добро пожаловать!



С уважением

Пори Фосс,

представитель родительского комитета



Чтобы знать точно, сколько еды и подарков нужно заготовить, мы просим вас сообщить о своем участии не позднее среды 9-го декабря. Кроме того, при входе с участников соберут по 20 крон с человека.

МЫ ПРИДЕМ!
Имя ребенка	ЛОНИЛЬ
Количество детей	1
Количество сопровождающих взрослых	1

— Каско, пожалуйста, пойдем с нами, сказал Симпель. — Мома-Айше вожжа под хвост попала, она стоит на том, что ни за какие коврижки не будет участвовать ни в чем подобном после случившегося в кинозале в прошлом году. С Лонилем оказалось сложнее, чем нормально, и я не сумею, не сумею, мать твою, ну ни как не сумею справиться с ним в одиночку еще раз. Извини, что я вынужден тащить тебя с собой на такую бодягу, но что тебе стоит пойти, а? Я уж не знаю сколько раз пытался уговорить Мома-Айшу, но она заартачилась во всю свою первобытную африканскую мощь.

— Да подумаешь, что за проблема, Симпель, я все равно 16-го не занят, сказал Каско.

— Ты иногда такой до усёру классный мужик, Каско, что я хоть усрись, даже не знаю, что тебе сказать.



(Симпель нагнулся, разложил листок на ляжке и попытался бодро накалякать 2 вместо единицы в графе Количество сопровождающих взрослых. Бумажка прорвалась, шариковая ручка впилась в ногу, Симпель крикнул ОЙ! и БЛИН!)



Первые подозрения зародились у Насрина, Лонилева детсадовского воспитателя, года три назад. Сначала Лониль перестал играть с другими детьми. Потом он совсем перестал играть. Потом он перестал сидеть в уголке, он стал в уголке лежать. Потом он перестал смотреть на людей; как только кто-нибудь приближался, он тут же отводил взгляд в сторону. Потом он перестал плакать, когда Насрин поднимал его с полу и сажал за обеденный стол, а потом он и есть перестал. Он не ел ни хлеба, ни масла, ни сыра, ни колбасы. Ни яиц, ни фруктов, ни овощей, ни рыбы, ни говядины и ни курятины, будь она вареной или жареной. Лониль не ел ни шоколада, ни чипсов, ни карамелек, ни мороженого, ни леденцов, ни марципанов, ни печенья. А после того, как Насрин попытался всеми возможными способами заставить его что-нибудь есть, хоть что-нибудь, он перестал еще и пить. Он не пил ничего. Ни воды, ни сока, ни молока, ни лимонада, ни компота, он не желал сосать трубочку и не желал грызть кубики льда. Он отказывался пить из чашки-неваляшки с грузиком на дне и из бутылочки тоже. Насрин пытался приспособить его сосать грудь матери Султана, которая была на сносях, но Лониль не стал ни за что. Насрин призвал других воспитателей и воспитательниц младшей группы, чтобы они держали Лониля, пока он насильно поит мальчика. Лониль плевался до тех пор, пока его не стошнило. Тут уж Насрин сдался. Он побаивался, что Лониль наябедничает матери или отцу, а они оба (Симпель и Мома-Айша) были людьми до ужаса вспыльчивыми. Прошло совсем немного времени, и Лониль впал в коллапс. Его отправили в больницу на интравенозное питание. Там ему пришлось пролежать довольно долго, потому что он отказывался пообещать, что снова начнет есть и пить. Доктора, медсестры, педагоги, терапевты, психологи, специалисты по детской патологии, дети из его садика, бабушки, дяди и тети, соседи, родители и Насрин могли заискивать, умолять и угрожать сколько душе угодно; максимум, на что шел Лониль, это получать пищу по каплям в кровь. Так он и лежал, пока неожиданно и черт знает почему не решил снова начать есть. На один из ста тысяч уговоров он согласился. Никто уж и не вспомнит, ни что именно было сказано, ни кем. Кто-то спросил Лониля, угрюмо лежавшего на больничной койке, не хочет ли он поесть, и Лониль сказал «ага». Вот так было дело. Но недолго музыка играла, потому что не успел он выписаться, вернуться домой и в садик, как прекратил разговаривать. Больничное «ага» оставалось единственным актом коммуникации, до которого он снизошел на долгие три года. Лонилю было три года, когда он перестал говорить, и до шести лет он не говорил. Еще он не рисовал, не строил, не проявлял интереса ни к животным, ни к машинкам, ни к комиксам. Он принимал пищу, он позволял себя перетаскивать. Это было все. Если его не переносили или не перевозили с одного места на другое, сам он не двигался, и, где бы его ни плюхнули, оставался сидеть, уставясь перед собой. Симпель заподозрил было, что все это делается исподволь с хитрым расчетом на публику, но ошибся. Он понемножку испытывал Лониля. Например, он уходил из дому и возвращался сначала через десять минут, потом через полчаса, через час, через два. Лониль так и лежал неподвижно. Симпель попробовал уходить и возвращаться через абсолютно непредсказуемые интервалы времени, чтобы Лониль не смог уловить ритма этих действий, но мальчонка сидел или лежал как куль. (Возможности шпионить за Лонилем через окна не было, потому что они жили в многоквартирном доме замысловатой планировки.) Со временем Симпель и Мома-Айша стали уходить из дому на весь вечер, а то и на всю ночь, не приглашая няньки. Лониль сам за собой следил. Если они собирались уйти больше чем на пять часов сряду, они просто-напросто ставили перед ним тарелку карпаччо и стакан воды, карпаччо — говяжья вырезка, пармезан, лимонный сок, соль/перец и руккола сверху — жратва латинов-гомиков, по мнению Симпеля — было единственным блюдом, которое Лониль ел. Это выяснилось в СЛОБОДКИНЕ, куда Симпель, Мома-Айша, папа Ханс и Типтоп зашли как следует покушать в день выписки Лониля, на следующий день после завершения проекта ТРАМ БАМ (последнего у Симпеля). За соседним столиком оказались красивая женщина с декольте и мужчина, который явно готов был отдать правую ногу, лишь бы за ним признали хороший вкус. Он прочел ей лекцию обо всем, что имелось в меню, и с его подачи она заказала карпаччо; тут Лониль, относительно бледный и томный, сполз со стула и проковылял к даме. К ее восторгу, отвращению мужчины и изумлению Симпеля, Лониль запустил всю пятерню в ее тарелку с карпаччо и так и застыл столбом. Симпель и Мома-Айша уставились друг на друга, дама захлопала в ладоши и закудахтала так, что груди заходили ходуном — папа Ханс этого не мог не заметить — а господин Вкус громко выругался, указал пальцем на Лониля и посмотрел на Симпеля. Симпель и Ко заказали нахалёнку порцию карпаччо, и с тех пор ничего другого он не ел. Единственное, что он пил, была вода. В любом случае, можно было сэкономить на няньках, а потом и на оплате детского сада, ведь в принципе было абсолютно все равно, сидел ли Лониль, уставясь в стену, в детском саду или дома; и Симпель, и Мома-Айша так построили свой день, чтобы можно было еще больше углубиться в свои профессиональные занятия; в особенности у Симпеля в апатический период Лониля (если тут можно по праву ставить диагноз «апатия») число осуществленных проектов пошло резко вверх. Дополнительной причиной, почему Симпель и Мома-Айша забрали Лониля из садика, явился Насрин. Он был отъявленным вегетарианцем; зрелище рассаживавшихся за обеденным столом детишек, разворачивавших принесенные из дому пакеты с салями, котлетами, печеночным паштетом и сервелатом он едва выносил, норовя поскорее выскочить из комнаты. Но уж гарнировать на тарелке сырую говяжью вырезку для Лонильчика день изо дня — это выходило далеко за рамки его принципов. Конечно, он истово извинялся перед Симпелем, улыбаясь безукоризненными зубами и заглаживая вперед коротко остриженные и напомаженные черные волосы (было похоже на вляпавшегося в нефтяное пятно баклана). «Принципы — это одно дело, отвечал Симпель, я уважаю разумные принципы, а не то, что теперешние идиоты втемяшивают себе в башку, но именно разумные принципы, и скажите вот мне одну вещь, Насрин, не согласитесь ли Вы, что один черт, где Лониль будет сидеть и киснуть, здесь ли, дома ли в квартире?» Он так пронзительно посмотрел Насрину в глаза, что Насрин согласно кивнул бы в любом случае, о чем бы его ни спросили. С того дня Лониль больше не видел своего садика. Симпель пытался понемножку разговаривать с Лонилем каждый день; говорил, что если ему чего захочется, пусть сразу скажет. Но Лонилю ничего не хотелось. И он не вымолвил ни словечка, пока ему не исполнилось шесть лет и он не пошел в школу.

ПРОЩАЛЬНАЯ ЗАПИСКА КАТРИНЫ ФЭРЁЙ

Двумя днями позже — то есть в субботу 12-го декабря — обдолбанный героином Типтоп сидит на диване у Симпеля с прощальной запиской Катрины Фэрёй в руках. Записку он только что выудил из школьного рюкзачка Лониля, где ей вовсе не полагалось быть. Катрина Фэрёй — учительница Лониля, или, вернее, была таковой до недавнего времени.



(Адресат не указан.) Четверг, 26 ноября



Я вынуждена покинуть Самую среднюю школу и я вынуждена покинуть вас. Решение принято. Повлиять на него вы не можете, поздно. То, что я вам в этой записке пишу — последнее, большего вы долго от меня не дождетесь.

Я делала все от меня зависящее, чтобы нравиться людям. В центре моих интересов всегда стоял человек. Я всегда делала то, что, по моему разумению, шло на пользу моим согражданам и их взаимоотношениям. В моей голове просто не умещается, как я могла бы еще лучше или полнее отдавать всю себя без остатка людям. Хорошее воспитание — один из важнейших институтов, на которых зиждется наша страна. И я много сил положила на то, чтобы понять, что же такое хорошее воспитание. Я всегда делала то, что, по моему убеждению, было правильным. Я поступала всегда бескорыстно и никого никогда не осуждала. Но теперь случилось так, что я вынуждена осудить самое себя. Я оставляю вас и прошу меня не искать. Оставьте меня в покое. Я искренне сожалею о тех неудобствах, которые мое исчезновение подобным образом может причинить Самой средней школе.

Прощайте

Катрина Фэрёй



Катрине Фэрёй 36 лет, она была человеколюбивой и увлеченной своим делом учительницей. Однако из песни слова не выкинешь — в качестве классного руководителя 2А класса Самой средней школы она накопила столько ненависти к Лонилю, что ей не сравниться с ненавистью, которую она когда-либо питала к другим людям.

Весь последний год она всё больше времени проводила в кабинете детского психиатра школы — господина Берлица — и обсуждала, как избавиться от проблемного ребенка Лониля. Не раз эти беседы завершались судорожными рыданиями.



Фэрёй не вышла на работу в пятницу ровно две недели тому назад, и с того дня никто ее не видел. Ее разыскивали, ее исчезновению отвели достаточно места столичные газеты, несмотря на то, что еще один случай всем надоевших исчезновений — это не та новость, из-за которой журналистам стоит расшибаться в лепешку. Полиция поставила на дело пять сотрудников, но этим пятерым не на что опереться, поскольку прощальной записки они не нашли. Последними училку видели два коллеги. Общение в учительской не бог весть какое тесное, потому эти коллеги в тот момент, во второй половине четверга две недели тому назад, не придали особого значения тому, что она сложила вещи в сумку и ушла. Ведь, как утверждали они, она делала это каждый божий день, совершенно так же, как тогда. Напоследок она сказала «пока», и сказала она это ровно так же, как всегда говорила «пока», нет и речи о том, чтобы она это как-то подчеркнула голосом, или сказала «прощайте», или сделала что-нибудь еще в этом духе. Никто из школьников, ни одна живая душа, не мог вспомнить, видели ли они ее выходящей из здания или нет, но на школьного учителя по определению не обращаешь внимания.

Фэрёй читала о своем исчезновении в газетах, но решительно настроена не подавать о себе вестей до тех пор, пока, как она сама себе говорит, «сорная трава не будет вырвана с корнем».

ЧЕТВЕРГ, 10 ДЕКАБРЯ, 19.30

(Вернемся во дворец кино)

— А что такого жутко страшного может случиться на празднике ёлки? спросил Каско.

— А что такого жутко страшного может случиться на празднике ёлки… (передразнил Симпель). Они теперь и вообще-то кинозалом боятся пользоваться, эти школьные училки и учителя просто параноики какие-то, мать их за ногу, везде им непристойности мерещатся. Ты только послушай! В этом году мы хотим придать мероприятию несколько иной характер! Иной характер? Это ж надо так сказать! Вот уж ханжи так ханжи, черт бы их побрал! Это же надо так из кожи лезть, чтобы сделать хорошую мину при плохой игре, и чего ради, не могу допереть… а ты понимаешь, Каско?

— Я вообще понятия не имею, что там случилось.

— Эту школу вообще надо перепрофилировать в фабрику по скручиванию ушей в трубочки, вот что надо бы к чертовой бабушке сделать, а всех этих учителишек величать не иначе как крутильщиками. И вместо архиханжеского девиза УЧИТЬСЯ, УЧИТЬСЯ И УЧИТЬСЯ нужно высечь над входом: СВЕРНУВШИ УШИ ДА НЕ УСЛЫШИШЬ. Лицемеры проклятые!

— Да что случилось-то, Симпель?

— Дело в том, что хочешь верь, хочешь не верь, Каско, но мне тяжко сознавать, что первопричиной скручивания ушей в трубочки на последнем празднике елки явился я. Да, поулыбайся, поулыбайся, жопа ты бесстыжая… ничего на хер смешного нет в этом.

— Но такая уж у тебя работа, Симпель…

— Давай-ка положи с прибором на то, как я использую рабочие дни, и попробуй себе представить, что когда Лониль берется за дело, то это совсем другое, он же моё отродье, так? Я стараюсь сознательно относиться к тому, чем занимаюсь, чем мы занимаемся, да ты всё это знаешь. Но вот что касается Лониля, и натуры Лониля, то в нем как бы инкарнированы все мои проклятия и разносы, понимаешь? Что-то типа Я ПОРОДИЛ МОНСТРА, в этом роде, Каско. Ведь чтобы добиться чего-нибудь, ведя подрывную работу, надо знать, что ты делаешь, надо поступать как говнюк, но не быть им.

— Но ведь праздник ёлки …

— Да кончай ты базарить, Каско. На прошлогоднем празднике ёлки парты и стулья сдвинули так, что они образовали полукруг. Там были оба первых класса, по 25 человек в каждом, ну и плюс вдвое больше родителей, грубо говоря, 120–130 человек в комнате размером в два школьных класса. Под завязку! А у торцевой стены повесили экран. Собирались показывать видео аппаратом, подвешенным с потолка, какой-то из диснеевских, вроде бы Книгу джунглей, а Лониль… нет, сначала вот еще что было, всех угостили булочками, для взрослых был глинтвейн, а еще сосиски и вафли, и когда все расселись, фрёкен Фэрёй поднялась, собираясь поприветствовать гостей. Она похлопала в ладоши, и в то краткое мгновение тишины после её последнего хлопка, когда все уже заткнулись, и перед тем как фрекен Фэрёй раскрыла варежку, Лониль, точнехонько подгадав по времени, выдал ну такой забойный пердёж, хе-хе, да не как-нибудь там по-мальчишески пукнул, нет, он пёрнул просто оглушительно, Каско. Я и сейчас не пойму, как его маленькое тельце и маленькая дырочка в жопке сумели издать такой громкий звук, ты не представляешь, это было как… не могу объяснить, но из этой его попки шестилетнего ребенка вырвался просто какой-то вой, а не пук, ой, хе-хе, можешь себе представить, ХЕ-ХЕ-ХЕ, что за звук, Каско, ХО-ХО-ХО…

— He-а, хе, хе …

— ХЕ-ХЕ, и я не могу, хе-хе, блин, просто невозможно восстановить в памяти или объяснить, что это был за звук, хе-хе, художественное бздение хе-хе-хе, но черт с ним, мы к таким штукам привыкли, и трубный глас Лонильчика оказался всего лишь прелюдией. Это был зачин, цветочки. Все так и попадали со смеху; я сидел, не поднимая глаз от стакана с глинтвейном, и злился; но нет, фанфара Лониля послужила всего лишь прелюдией. Можно много найти слов, которые для описания Лониля не подходят, но вот какое точно подходит, так это вороватый. Вороватость стоит первым номером в перечне. Лониль стал настоящим ворюгой, тянет все как сорока и не боится, что его застукают, чем ему ни грози. Ты видел, он везде с собой таскает рюкзачок? Он туда сует всё, что плохо лежит, он носит в нем учебники, но вместе с учебниками, в которых говорится только о добром и хорошем, — здесь я отступаю от своих принципов, Каско, когда дело касается Лониля, я заставил себя, провалиться мне на этом месте, покупать книги о добрых делах, но не важно; вместе с книжками всегда валяется куча краденого. И вот теперь, то есть 16-го декабря прошлого года, он пошарил у меня на полке с видео, Каско, и…

— Неет…

— Вот-вот…

— Нееет…

— Да, и это факт, Каско, этот дьявол Лонильчик пошарил на полке с видео, выудил кассету с порнушкой и прихватил с собой, и…

— Неет… врешь..?

— Вот-вот, одну из наших, я весь этот чертов год стеснялся признаться, я, Каско, ни одной живой душе, кроме Мома-Айша, не рассказывал этого, ты понимаешь, Каско, эти людишки вынуждают МЕНЯ превратиться в эдакого задрипанного крутильщика! Я никому об этом даже не заикнулся, включая тебя, Каско!

— Ё-моё! Не может быть! А потом чё..?

— Ну чё, пацанята бегали за едой, как обычно, и базарили, и пока фрёкен Фэрёй с помощью чьих-то родителей переставляла ёлку из центра зала, где она заслоняла лучи проектора, Лониль, этот мелкий дьявольский монстр, порожденный мной, подменил Книгу джунглей, которую та же фрёкен Фэрёй заранее вставила в кассету за несколько часов до этого, нервничала, мол, всё должно быть готово и пройти без сучка, без задоринки; так вот Лониль подменил Диснея лентой ЧЛЕН В ПОМАДЕ НА ПАРАДЕ… вот-вот, плёнка была уже перемотана до середины, как с такими фильмами и бывает, так что началось сразу середь сцены …

— Ну даёёёёт… Мать твою за ногу… И что тогда..?

— А вот пошевели мозгами, Каско. Подумай-ка сам, что тогда. Но… хехе… тут еще такая штука, забавно было, что посмотреть успели все 120 душ, потому что фрёкен Фэрёй ударилась в панику, а ты знаешь, как трудно бывает найти кнопку выключателя на техническом устройстве, с которым ты не знаком, а бабы же никогда не бывают знакомы с техникой, а уж если ты при этом еще и в панике, то можешь себе представить, что получается. Короче, прежде чем экран погас, прошло несколько секунд, и первое, что все увидели… хехе… Каско, хехе… это твоя рожа в момент слива, а первое, что мы хехе, услышали, это твой идиотический стон, а за ним YEAHHH!! Хо-хо, можешь вообразить, хороша рождественская ёлочка в сраной Самой средней школе? Праздник ёлочки, украшенный мордой оргазмирующего Каско на стене, размером 2 × 3 метра, и крупным планом твой член, из которого стекают и размазываются по лицу Шеебы сливки домашнего приготовления. Хехе… Хрен, Каско, это было невыносимо, нет, мать твою, вынести это не было ну никакой возможности, Каско. Я, наверное, ещё никогда так громко не вопил ЛОНИЛЬ!!! я голос надорвал, Каско, у меня из горла крошки рождественских пряников так и разлетелись по всему сраному кинозалу, я подскочил так, что опрокинул парту, за которой сидел, термосы с кофе и чаем так и покатились оттуда, папаши глаз не могли оторвать от экрана, мачехи от отвращения давились какими-то странными звуками и прикрывали глаза рукой, а дети, те так всё время и просидели с открытым ртом. Я-то двинул прямо в сторону мордахи Лониля, из поля зрения ее ни на секунду не выпускал. А он сидит себе! Вот в этом, собственно, весь Лониль. Сидит себе и наблюдает, как я напролом пру к нему, как носорог, через звездочки, гномиков и новогодние гирлянды. Серебристые блёстки так вокруг меня и поднимались облаком, Каско, а Лониль сидит себе, ручонки на коленях сложил… у него стыда просто вообще нет, Каско, он не усвоил ни единой нормы или условности человеческого поведения. Уж хоть одну-то норму к шести годам осваивают, одну-единственную нормочку, ведь так, Каско, а? Ну? А вот черта лысого, только не Лониль. Все эти школьные мероприятия пробуждают во мне остатки прежних навыков дисциплины, начальная школа — это ее последний оплот, Каско. Стоит мне туда войти, и я чувствую вину и стыд, Каско, без всяких на это причин, просто я не в состоянии отряхнуть это с себя, черт бы их подрал. Не могу, и все. И уж после прошлогоднего, когда мы такое учудили, лучше не стало, уж поверь. Я Лониля сгреб в охапку и приподнял над партой. Вот тут-то он и взвыл как поросёнок резаный, но не из-за того, что я ему чуть руку не оторвал, нет, он вопил ПОШЛИ вы ВСЕ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ! да так это с чувством, его послушать, так подумаешь, он точно знает, куда это он всех посылает. Это он ведь не мне орал. Я судорожно вцепился ему в руку и волок его к двери, а он, подвешенный за руку, крутился и изворачивался и представляешь, Каско, всё орал собравшимся, ПОШЛИ вы К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ! ПОШЛИ вы К ЧЕРТОВОЙ МАААТЕРИИИИ! Срывающимся таким голоском шестилетнего мальчонки, так он и вопил во все горло — пошли вы к чертовой матери. Я пробкой вылетел из кинозала и помчался по коридору к входной двери, Лониль вопил, я только краешком глаза видел, как сбившиеся в кучку шестилетки и парочка побледневших педагогов высовываются из-за двери, и глаза у них вот-вот выскочат из орбит на их уродских рожах. Это они пялились на то, как мы вываливаемся на холод из этого кошмара детских новогодних рисунков, низеньких вешалок для одежды и линолеума.

— И ты теперь хочешь, чтобы я с вами пошел? Ты чё, думаешь, я совсем дебил, Симпель, я, что ли, должен все это загладить теперь? Может, ты лучше затащишь с собой Типтопа или Спидо? Я не могу туда пойти. Ты чё, ты думаешь, что ты говоришь, Симпель? Как тебе в голову пришло меня позвать? У тебя уж совсем шарики за винтики зашли …

— Да успокойся, Каско. Ты же мне слово дал. Дал слово — держи.

— Нет уж, как дал слово, мать твою, так и назад возьму, если я и понятия не имел, что в награду меня кинут львам на растерзание, просто не понимаю, как тебе могло втемяшиться, что я с вами пойду. Не пойду, и вот это, мать твою, мое последнее слово.

— Кааааско, никто же тебя не узнает. Во-первых, уже годы прошли с тех пор, как ты снимался в ПОМАДНОМ ЧЛЕНЕ, во-вторых, ты тогда как раз к съемкам загорел, выглядел как тот еще на фиг латинос, а сейчас ты бледный, как покойник, и в-третьих, Каско, я тут разговаривал с папой Хансом, и он мне раскрыл некую вашу производственную тайну, рассказал, что для съемок рождественского фильма тебе придется отпустить бородку, будешь играть роль отца семейства, так ведь, как фильм-то называется, ВЕЧЕРНИЙ МУДОЗВОН?

— Черт бы подрал папу Ханса! процедил Каско, сверкнул очами и продолжал: — Фильм называется БЬЮТ КУРАНТЫ — ПЬЮТ КУРСАНТЫ, но тебя это пусть не колышет!

— Видишь ли, Каско, я стараюсь быть в курсе событий, и не родился еще на земле тот человек, что узнал бы в тебе звезду ПОМАДНОГО ЧЛЕНА. Тоже мне, проблема, рождественский праздник. К тому же фрёкен Фэрёй пропала, ты разве не читал? Пойдешь как миленький на сраный праздничек, все, разговор окончен, мать твою.

Симпель улыбнулся так, как обычно улыбается, добившись своего, хотя Каско еще не сдался. Потом постучал костяшкой пальца по циферблату часов, и они двинули во ДВОРЕЦ КИНО.

Несмотря на то, что в кинотеатре толклось в общем-то очень даже много народу, в зал 9, где показывали КЕНДАЛЛА, тянулись одиночные недотепы. Сам зальчик тоже был не из больших; рядов 12–15. Симпель рассказал Каско, хоть Каско это и так уже знал, что обычно он старается всунуть голову в окошко кассы или прижать как можно плотнее лицо к стеклу, отделяющему его от билетера, чтобы разглядеть план зала, открывающийся у билетера на экране компьютера. Потом он обычно просовывал руку через отверстие для передачи денег и показывал, какие хочет получить места; они, само собой, должны располагаться в центре зала, не сбоку, и по высоте тоже соответствовать центру экрана. Короче, он должен сидеть на одной прямой с центром экрана, иначе какой фиг тогда вообще в кино ходить. Его беспримерно раздражал размер зала 9, там и амфитеатра-то не получалось, и потому невозможно было оказаться на нужной высоте. Но на этот раз пришлось смириться с этим, решил он, поскольку КЕНДАЛЛ, по его словам, был «не фильм, а просто бенгальский тигр какой-то, почти что истребленный хохмами и дурацким глубокомыслием, но опасный сам по себе».

Выйдя из зала после того, как оба они, Каско и Симпель, явились свидетелями массового исхода и без того жидких рядов публики с фильма, отчего Симпель пришел в какое-то сентиментальное, слюняво-поэтическое настроение, он сказал: «Будь ты хоть самым опасным тигром, это тебе не поможет, если твои жертвы обрушат на тебя из винтовок залп за залпом слоновьи заряды скукотищи».

Выход из кино располагался на задворках, в каком-то проулке, Симпель и Каско не вполне понимали, куда они попали; чтобы сориентироваться после окончания фильма, им всегда требовалось несколько секунд. Холод был собачий, Симпель, весь фильм просидевший, не снимая куртки, начал трястись от холода и ругаться, как только они вышли из зала и поплелись куда глаза глядят. Каско был не из тех, кто любит ввязываться в разговоры, и поскольку Симпель не завел беседы ни о фильме, ни о чем-нибудь еще, получилось, что они и вовсе не разговаривали. КЕНДАЛЛ, очевидно, произвел на Симпеля определенное впечатление, вид у него был несколько озабоченный, он шел и смотрел себе под ноги. Через стандартный шарф он выдыхал морозный пар, а стандартную вязаную шапочку натянул до самых бровей.



Каско сконцентрировал внимание на долетавших до него обрывках разговоров отправившихся поразвлечься тридцатилетних женщин, бесчисленные пары которых попадались им навстречу. Они шли из театра, или из кино, или с обеда у хороших друзей, а то еще они направлялись в гости, или в кафе, и все они пороли полную чушь. Из их уст так и лилась всяческая ахинея. Вся эта публика была прикинута понаряднее, каждая из бабенок изрядно потратилась на внешность, которой никогда на свете не привлечь ни единой живой души. Каско думал о всех вылетающих в трубу ресурсах, которые тратятся на косметику, накладываемую, можно сказать, исключительно на самые страшенные морды. Он подкинул Симпелю идею, что можно снять документальный фильм о свинье или каком-нибудь другом животном, из которых производят косметику, которых размалывают и варят и загоняют в изящный стеклянный пузырек, на котором написано Комплекс для борьбы с возрастными изменениями или Особый уход, а потом это все размазывается по страшенной харе, которая носит его (свиной крем) весь неудавшийся вечер, и никто не обращает на нее внимания, потом все это с уродины смывается и ближе к ночи исчезает в фановой трубе. Симпель никак не отреагировал, и Каско понял, что лучше ему придержать язык, пока Симпель не объявит повестку дня. Он решил не рассказывать о том, что несколькими часами раньше повстречал Типтопа у Фазиля. У Симпеля зазвонил телефон, и вот что Каско услышал:



— Симпель… Привет… Да так, гуляю… с Каско… В кино… КЕНДАЛЛ… КЕНДАЛЛ… КЕНДАЛЛ ТЕБЯ СНИМАЮТ НА ВИДЕО… Нет… Да… Американский… не знаю… скоро… а… сейчас?.. в девять… ну, через пару часов… в десять-одиннадцать… Ладно… да, да… спит?.. ммм… а ты не могла бы… можешь позвонить, когда он отрубится… Ладно… нет, не позднее одиннадцати… ммм… ну пока.



После «привет» Каско понял, что это Мома-Айша, и пытался знаками показать «передай привет», размахивая рукой перед носом Симпеля, показывая на себя пальцем и т. п., но Симпель не усек. Симпель немного поуспокоился после разговора с Мома-Айшей, не поминал больше КЕНДАЛЛА, а вместо этого чуточку позлословил о проходящих мимо, показал на лысеющего тридцатилетнего мужика, осветлившего добела те редкие волосенки, что у него еще оставались, и сказал: «Последние судороги»; искоса глянул на Каско и ухмыльнулся. Каско тоже ухмыльнулся. А потом Каско сказал: «Как говорил мой покойный дедушка, с волосами все так же, как и со всем прочим: радуйся, пока они у тебя есть». И ухмыльнулся снова. Они прошли мимо бабенки, которая сидела на земле, свесив голову между ног, и, по всей видимости, пребывала в такой позе не один год, и Симпель, изображая бесконечное восхищение, бросился перед ней на колени, развел руками и воскликнул: «ГЕРОИНА МОЯ!», а потом он снова ухмыльнулся и опять посмотрел на Каско. Настроение заметно улучшилось. Каско тоже повеселел, а через час они расстались. Позвонила Мома-Айша и сказала: «Нуу воот, Сиимпель, рибьёнак спить». В этот вечер КЕНДАЛЛ больше не поминали.

ПЯТНИЦА, 11 ДЕКАБРЯ, 12.00

(День проведения рабочего совещания)

Спидо набрался. Он так набрался, что у него волосы взмокли. Двенадцать часов. Дня. Своего рода инстинкт — и только Богу известно, какой — движет им, указывая, что делать. Это не так уж трудно. Задача состоит в том, чтобы переходить из одного места в другое, от одного бара к другому, если сказать по-простому. В одном баре, это из которого он идет, ему не дают воспользоваться телефоном. В другом, это куда он идет, дают. Вот и все дела. Один называется Паб Футбольных Фанатов, в просторечии Фаня, или еще ПФ. Другой, под названием Сан-Паулу, уже так давно известен под названием ‘сопля’, что владелец как-то уж давненько раскошелился на мерцающую красную, дугой изгибающуюся вывеску Сопля замысловатыми неоновыми буквами в каждом из окон, выходящих на улицу. Сувенирные карточки, на которых изображены эти окна со скромно светящейся внизу надписью Сопля и с Сан-Паулу на стене выше окон расходятся совсем неплохо. Неоновая вывеска на окне справа уже такая древняя, что каждый раз, включившись, она начинает дребезжать. БЗЗЗЗ… БЗЗЗЗ… БЗЗЗЗ, и т. д. Клиентуре накакать на это дребезжание, а вот Спидо оно нравится. Его постоянное место как раз справа у окна. Наблюдая за жизнью города (правда, в этой части города — или этой части мира — жизнь какая-то вялотекущая, но тем не менее это тоже жизнь), под дребезжание БЗЗЗ… и красное мерцание, ощущаешь, как летит время, считает он. У Спидо в запасе навалом таких кичевых сентенций.



А вот как раз сейчас он ни о чем не думает. Инстинкт препроводил его в Сан-Паулу, к стойке, где Пиккинес протирает пепельницы. Дальше нужно как-то исхитриться выговорить «Пиво, Пиккинес, пожалуйста, запиши на счет ЕБУНТ, ну, ты знаешь», и при этом заговорщицки подмигнуть одним глазом. Но уже на словах «запиши на счет» все выходит боком. Спидо начинает подмаргивать слишком рано, делает это замедленно и некрасиво обоими глазами сразу, и это требует такой концентрации внимания, что он забывает о синтаксисе, да что там, он вообще забывает, чего хотел. Но и Пиккинес тоже не вчера родился и предлагает пол-литра пива за счет ЕБУНТ. Спидо смотрит на него, и веки делят зрачок и радужную оболочку глаз горизонтально пополам. Глаза у него блестят, вокруг глазниц проступил пот, хотя на улице холод собачий. Волосы розеточкой прилипли ко лбу. Подбородок у него тоже мокрый. Шея вся в красных пятнах.

— Иды садысь, Спыдо, я ко тибэ сам пыва принэсу, говорит Пиккинес.

С тыльной стороны к барной стойке все еще приклеен желтый листочек бумаги с номером телефона. Рядом с номером написано: При конфликте между распорядителями алкогольной продукции (Спидо): выставить за дверь и/или утратить лицензию на продажу спиртных напитков: звонить по телефону: 22 10 18 59. Этим номером ни разу не воспользовались. Спидо усаживается справа возле БЗЗЗЗСопли, рядом с Хольгером, старым алкашом, который не собирается менять своих привычек. И вот именно рядом с Хольгером, хотя места с другой стороны столика не заняты. В Сан-Паулу обстановка типично пьянчужная: видавшие виды столы расставлены перпендикулярно стенам, по обе стороны от стола — скамья с высокой спинкой, прилегающей к высокой спинке другой скамьи перед следующим столом и т. д. Закутки. И места с одной или с другой стороны стола. Спидо и Хольгер сидят с одной стороны стола. С другой никто не сидит. Пиккинес приносит то, что Хольгер обычно именует золотым слитком, и ставит напиток перед покрывшимся потом Спидо, который судорожно заглатывает сразу побольше. Хольгер вяло пытается завязать подобие беседы, но мысли Спидо заняты следующим ходом: телефон. Ему приходится снова взгромоздиться на ноги и шатающейся походкой по пивной тропе возвратиться к барной стойке (от каждого закутка к стойке по паркету проширканы дорожки).

— ЧИИ… ФОО…

— Что?

— ЧИИ… ЛЬ… ФОО… ОН …Н, Спидо пытается объясниться знаками, прижимая кулак левой руки к уху, а указательным пальцем рисуя круги в воздухе. Пиккинес сразу догадывается и ставит перед ним телефонный аппарат.

— Но в справачнае нэ званить, Спидо! строго говорит Пиккинес.

— Ниееееа… кхааанешн ннни бббуду…

Хоть и не с первого раза, Спидо удается ухватить трубку и поднести ее к уху. Так он и стоит, покачиваясь. Спидо покачивается. Он думает. Номер Каско ему доводилось набирать чаще, чем трахаться, но сейчас он никак не всплывает в памяти. Спидо напрягается изо всех сил, пытаясь в голове отыскать этот номер. Глаза у него закатываются. У него и вообще-то проблемы с запоминанием номеров, цифр, ему необходимо представить, как число выглядит. Но таким пропитым и затуманенным внутренним взором он ничегошеньки не видит. Номер не вспоминается. Он пытается думать о том, что такие штуки, телефонные номера и адреса, что такие штуки — это последнее, что удерживается в памяти инстинктивно. Спидо чувствует, что номер сидит у него в голове. Там он, там. Только упакованный. Кто его знает, во что. В какую-то смесь из крови и алкоголя, которая под давлением пульсирует по километрам артерий его тела. Спидо — это та еще Кровавая Мэри. Упакованный номер телефона Каско провалился в подсознание, где, в частности, и отстойному папаше Спидо отведен большой зал. Он говорит бля, и это уж наверняка последнее слово, которое пропадет из его словаря при том усердии, с каким он пытается утопить весь алфавит в алкоголе. В двух метрах от него один немец (Спидо знает, что он из Берлина) с длинными волосами, крашенными в черный цвет, и такими тесными брюками, что больно смотреть, заказывает пиво. «Пиффо», говорит он. Нет никакого сомнения в том, что данный немец выкурил в своей жизни немало сигарет. Спидо вновь возвращается мыслями к номеру. Пытается выудить его из памяти. А тот ускользает. Спидо выковыривает его, а тот сигает назад. Ничего не выходит. Надо придумать что-нибудь другое. Иное решение.

Спидо исподтишка оглядывается на Пиккинеса, стоящего у другого конца стойки, но делает это неуклюже и в замедленном темпе. Немец сидит за два табурета от Спидо и угрозы не представляет. Спидо смотрит на телефон и опять на Пиккинеса. На немца, на телефон. И на Пиккинеса, и снова на телефон. Тогда он набирает номер справочного, и после пятого гудка (Спидо считает) женский голос отвечает:

— Справочное, номер 180…

— Ннноммерр этта… Каашо Фо…оооше …терраа..? чуть слышно шепчет Каско, прикрыв рот ладошкой.

— Имя повторите, пожалуйста, просит оператор.

— Ка-шчо-Фооошч…ршт… ее…рррш ооох, пытается Спидо произнести по буквам, но от напряжения завершает все стоном.

— Извините, но я не понимаю, что вы говорите, со значением покашливает оператор.

— Ка-а…шкОО… Форс…Фошшэ…э…эЕРР-Ээээааммм-угу.

— Каско? говорит девушка. Хотите, чтобы я поискала номер по имени?

— Ннууу…

В наступившей тишине Спидо слышно, как она нажимает на клавиши. Он поднимает взгляд на Пиккинеса, который все еще тусуется у другого конца стойки.

— Есть один только Каско. Вам нужен номер Каско Фостера?

— Дада, он …да… угу…

— Вам только этот номер был нужен? спрашивает девушка.

— Да… уггу… спассибб…

Автоматический голос зачитывает номер, и Спидо почти сразу понимает, что сел в лужу. Он начинает лихорадочно шарить за покрытой пластиком стойкой в поисках чего-нибудь, чем можно было бы писать, пальцами нашаривает белую с зеленым шариковую ручку, но понимает, что Пиккинес его видит, резко отдергивает руку и пытается сделать вид, что ничего и не произошло. Номер Спидо зачитали, и он его не помнит. Он снова говорит бля и уже собирается повесить трубку, как слышит:

— Для вызова оператора наберите 1. Для повтора номера наберите 2.

Спидо пялится на аппарат и говорит бля в третий раз. Аппарат дисковый. Последним судорожным усилием он тычет пальцем в 2 и поворачивает диск до упора. Ничего. Слышно только, как все быстрее с глухим пощелкиванием раскручивается диск. Спидо изворачивается и пальцем, чтобы Пиккинес не заметил, прижимает рычажок на аппарате, тут же снова набирает 180, тихонечко проворачивая диск, и придерживает его, чтобы не шумел, пока диск встает на место. Про себя он возмущается, вот хреново допотопное дерьмо. Пока в телефоне гудки, он еще раз бросает взгляд за стойку и украдкой тянется за шариковой ручкой. История повторяется:

— Справочное, номер 180…

— Дааа, ннноммер этааа… эээ… Како …сшш …коОФосеэа…

— Простите, как?

— Кассшш…коо… Фоссе…

— Каш — как вы сказали?

— Касшсшоо… Фо…Фос…Фосшчее…рр.

И так далее, и тому подобное. Спидо сжимает ручку в руке. Кончики пальцев побелели, спина сгорблена. Его худые пивные ноги подогнулись в коленях и уходят наверх под кожаную куртку, не останавливаясь у задницы, по той простой причине, что задницы-то никакой и нет. На этот раз ему удается записать номер. Он, щурясь, пытается его разглядеть, снова нажимает рычажок пальцем, беззвучно, косится на Пиккинеса, снова на номер. Спидо готов поклясться, что никогда раньше этого номера не видел. Он набирает его, и после первого же гудка Каско снимает трубку. По телефону голос у Каско очень приятный. Спидо старается взять себя в руки.

— Каско слушает.

— Ппривет К…КаАКаскоо… ЙеэттаШшпиидо…

— Приветик, Спидо, как дела, я слышу, ты на работе..?

— Мммнда… Шлушай, Кашш…сс..?

— Ну?

— У ммме… мми… мня… сааще… шаа …шащщеннье от… отттш Ши… Сии..

— От Симпеля? И что?

— Эттт… этта… ббб… бббу…ит …буит ит… ррра… ааа…бо…бобо …бобошее…с… С! …С!..Cc — сссс… сссоф…сссоВЕ…Ща…ЩАНИЕ!

— Когда будет-то?

— ССси…

— Сегодня??

— Ннммугу…

— Но я же вчера весь вечер болтался с Симпелем, и он мне ничего не сказал. Ты уверен, что сегодня, а, Спидо? Ты когда с Симпелем разговаривал?

— Вввосссь…

— Сегодня утром?

— Ннммугу…

— В час дня? Так ведь это уже сейчас …а скажи тогда, где? Где совещание-то будет?

— у ПпаапыАХсс…

— Черт… ну… вот уж черт бы подрал… ну ладно. А ты-то сам где, Спидо?

— ФФССсопле…

— А, ну тогда с тобой все хокей. За три четверти часа уложишься?

— Ннммугу…

— Ну и отлично. Тогда до скорого, Спидо. Спасибо за звонок.

(Щелк)

Спидо неверными шагами бредет назад к Хольгеру, и ему кажется, что в его стакане пива меньше, чем было, когда он уходил звонить. Взглянув на стакан Хольгера, он видит, что тот пуст. «БббблляЯ», говорит Спидо, и пытается донести до Хольгера мысль, что ему приходится придерживаться определенных бюджетных рамок, пусть ему и записывают пиво на счет проекта. Но среди того немногого, что знает Хольгер, числится факт, что Спидо никогда ни на кого не поднимет руки. И потому заплетающуюся речь Спидо, которая должна выражать протест или угрозу, он воспринимает с безмятежным спокойствием.

ТЕМ ЖЕ ДНЕМ, 12.45

(С точки зрения Айзенманна)

Бегу дальше. Гнались бы за мной полиция, власти, да кто угодно из контрольных органов, я бы уж давно остановился. Меня бы тогда бросили на землю и грубо надели мне наручники. Может быть, злобно прошипели бы что-нибудь мне в ухо. Но вот сейчас ситуация совсем другая, и меня жалко ну просто до чертиков. Я не могу прекратить бег, что бы ни случилось. В груди невероятная боль. Челюсть отвисла и болтается, при каждом шаге зубы стукаются друг об друга, я чувствую, как сотрясается кожа на лице каждый раз, как нога отталкивается от земли. Кажется, у меня текут слюни. Я думаю о том, что Симпель, мать его, обязан прибавить мне зарплату. Про себя я твержу: сука сука бляди бляди сука бляди сука сука бляди сволочь сука. Это же опасно для жизни. Я будто исполняю классическую сцену побега, но от этого ситуация не становится менее серьезной, блин. Я, собственно, никогда еще не попадал в переделку серьезнее. Чтобы сердце надорвать, это как-то не совсем укладывается в рамки служебных обязанностей реквизитора, представляется мне. Чтоб Симпелю, козлу, ни дна, ни покрышки. Список дел на день был в общем-то вполне немудрящий, за исключением последнего пункта:



ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ БЛЯДЕЙ:

2 пары сапог выше колена, оливковое масло, воск для удаления волос, мазь от геморроя, трусики танга — резиновые, шелковые, а также в тонкую сеточку — самых разнообразных цветов и размеров.



Ко ААОО:

5 литров самогона, 1 упаковка Пэлл-Мэлл.



ЕБУНТ:

10 дисков ДВД, 1 партия кассет для копирования, 3 кабеля Scart, мыло, полотенца, фрукты из пластика, бумага для струйного принтера, 2 кольцевых скоросшивателя, пластиковые кармашки, трусики танга по 3 штуки в упаковке, костюм Деда Мороза.



РИТМЕЕСТЕР:

Продукты по списку, паркеровские чернила, аспирин, рыбий жир в капсулах, 2 упаковки Мальборо. Забрать у него отчет по ЕБУНТ.



СИМПЕЛЬ/КОНВЕНЦИЯ-ПОТЕНЦИЯ:

Получить у Симпеля пять купюр симпелевой валюты: взять снега и ускорителя на все пять купюр; снег доставить Типтопу/Каско к рабочему совещанию. Ускоритель доставить Симпелю. Отчет о покупке снега/ускорителя доставить Симпелю. Татуировальная игла, черная и красная краска для татуировок, медицинские перчатки, красное вино.



Вот я и занимаюсь как раз выполнением последнего пункта в списке. На пять ассигнаций симпелевой валюты я купил снега, и теперь за мной по пятам гонятся два черных, как смоль, гонца-негра. На вид они показались мне не такими уж шустрыми. Поглядывал на них, пока мы проворачивали сделку. Глаза красно-желтые, зубы плохие и т. д., но мне следовало учесть, что это же негры. И уж если негры что и умеют, независимо от того, сколько миллиграммов всякой всячины прокачивается у них через сосуды, и несмотря на красно-желтые глаза и испорченные зубы и черта в ступе, так это бегать. И похоже, черт меня подери, сколько зимних ночей они здесь ни торчат, их ничто не берет. Сделку мы провернули спорыми пальчиками на уровне бедер. Им достались купюры, мне — снег. Крепко зажав ладонью мешочек, засунутый в карман куртки, я удалялся от них со скоростью, граничащей с подозрительной, в те первые 10–15 секунд, которые потребовались им, чтобы параноидально поозираться, по-негритянски мелко потоптаться на месте и, развернув купюры, узреть надпись на симпелевой валюте: Не много ты на это купишь дури, ПИЗДЮК! И вот пока они, раззявя варежку и не веря своим глазам, поднимали взгляд от бумажек, я и бросился бежать. Негритосы за мной, как звери дикие. Они сорвались с места, практически не дав себе времени поразмыслить; они дунули за мной на автопилоте. Но вот свое преимущество, соответствующее 10–15 секундам ходу, я по-прежнему сохраняю. С тех пор, как мы стартовали, гонцы не приотстали ни на один гребаный метр. Я слежу за статус кво, через равные промежутки истерически откидывая голову назад, чтобы увидеть, как они за мной стрекочут. У обоих при каждом шаге затылок так и дергается, шустро и азартно. Они несутся, откинувшись телом назад, и не сводят с меня глаз. Они стремительно продвигаются вперед, но относительно друг друга мы находимся в состоянии покоя. У одного из них вертикально вверх от макушки торчат жесткие дреды. На другом яркие крутые кеды на воздушке. На мне моя лучшая беговая экипировка. Спортивные штаны и новые найковские кроссовки. Моя беговая униформа, с одной стороны, — своего рода камуфляж. Новые беговые кроссовки и спортивные штаны в общем и целом вполне годятся как камуфляж для проворачивания наркоделишек. С другой стороны, эта экипировка чисто практически помогает мне, когда я вынужденно осуществляю неизбежный спринт-после-сделки. Как правило, бежать мне приходится неблизкий конец, пока не отстанут, на чем свет костеря меня, попадавшиеся мне всегда до этого раза белые как мел барыги в поганой физической форме. Никто не ругается громче и жалобнее вопя, чем наркоманы, теряющие свою дрянь. Придется мне теперь от ниггеров держаться подальше.

У меня один только выход, проскочить в Самую среднюю школу с южной стороны, обогнуть физкультурный зал сзади и дальше рвануть по улице Эйбльсгате до того места, где Соммервейен разветвляется на улицы Эйбльсгате и Глесоэнгате. Эйбльсгате слегка изогнута, так что если держаться как можно ближе к стенам по левую руку, я скроюсь за фасадами домов прежде, чем черномазые выскочат из северовосточных ворот школы за физкультурным залом. Это значит, что, оказавшись позади физкультурного зала, я должен прибавить скорости, если только получится, потому что длина участка Соммервейен, идущего мимо спортивного здания, составляет по меньшей мере 40 метров. Смысл в том, чтобы свернуть за угол на пути к Эйбльсгате прежде, чем они увидят, побежал ли я вверх по Эйбль, или вниз по Глесоэн. Если мне это удастся, я своей цели достиг. Тогда я без проблем доберусь до дома 16, где можно проскочить двором (захлопнув за собой дверь; в обязанности Каско и Типтопа входит налепить на нее записку Не запирать! Доставка товара! и проследить, чтобы дверь оставалась незапертой; в доме живут в основном пенсионеры, так что если я захлопну дверной замок, вероятность того, что кто-нибудь откроет двум запыхавшимся желтозубым неграм, относительно невелика). Оттуда всего пара сотен метров до папы Ханса и Сони. Такой большой крюк, вместо того, чтобы дунуть напрямую по Тобиас Смидтсвей от Иснесгате, я делаю потому что мне нужно оторваться от негров, прежде чем бежать куда-нибудь еще.

Мы приближаемся к школе. Расстояние между мной и этой парочкой остается всё тем же. Я слышу, как один из них стонущим голосом отдает другому какую-то команду, но не слышу, какую. Я вбегаю на территорию школы через южные ворота. Разумеется, в школе перемена. Иначе и быть не могло. Гонка за дурью среди первоклашек. Через классики и отпечатки мячиков на асфальте. Миновав уже больше половины школьного двора, я с ужасом вижу, что один из них, мужик с дредами, продолжает бежать по Рихтервейен, в то время как второй вбегает в ворота школы следом за мной. Или они меня раскусили, или хорошо знают эти места. Этот неожиданный маневр в корне подрывает мой план. Что теперь толку от того, что улицы Эйбль и Глесоэн то сходятся, то расходятся. Черт бы драл Симпеля черт бы драл Симпеля черт бы драл Симпеля думаю я. С каждым вдохом я испускаю какие-то звуки. Вроде как мычу. Малыши невнимательны, так что я наступаю на одних, опрокидываю других, за мной тянется след из детского плача и кровящих носов. Малышня жалобно плачет и барахтается в слякоти. Я ни на секунду не позволяю себе думать о них. При каждом столкновении и от меня, и от них разлетаются брызгами слюни. Пора поменять курс. Здание школы. Я с громким топотом подлетаю прямо к северному входу. Судорожно дергаю дверь одной рукой, а другой придерживаю. Когда дверь с грохотом ударяется о стену снаружи, я уже далеко от нее в крытом линолеумом коридоре. Он пуст (в перемену дети должны выходить во двор). В конце коридора вижу какую-то фигурку. Это Лониль. Он мазюкает стену фломастером. Я не говорю ему «привет». Да и он не поднимает глаз, когда я пролетаю мимо. Прежде чем вывалиться из южного входа на Рихтер, я успеваю обернуться и увидеть, что в то же мгновение на другом конце коридора появляется негр с кедами. Я снова выбегаю на школьный двор. Вижу, как с противоположной стороны в северо-восточные ворота школы, напротив физкультурного зала, забегает негр с дредами. Как я и думал, он прибежал по Соммервейен, на которой я собирался скрыться. Я снова меняю направление движения и выскакиваю через южные ворота на Рихтер. Дредо-негр тормозит, дергается, решая, не повернуть ли ему назад и опять выскочить на Соммер, но продолжает путь через двор. Я выигрываю несколько метров. Южная входная дверь с грохотом захлопывается за выбегающим из здания кедо-негром. Когда я сворачиваю на Глесоен за рыбной лавкой, он бежит в 10 метрах впереди негра с дредами. Я зигзагом пересекаю Глесоэн и несусь вдоль Эйбльсгате. Рыбная лавка закрывает неграм обзор, но уж, конечно, не бог весть какая сложная задача понять, что я побежал по Эйбль. Я уверен, что они свернули на эту улицу следом за мной. Мы друг друга не видим, потому что улица изгибается по плавной дуге в 180° против часовой стрелки. Я стараюсь держаться поближе к изгибу стен. Улица Эйбльсгате идет в горку, так что бегу я невероятно медленно, должно быть, и черномазым тоже приходится туго. То малое противодействие, которое оказывает подъем, невыносимо. В какие-то мгновения кажется, что я стою на месте. Я думаю о доме 16. Пускаю слюни. Такое впечатление, что сердце вот-вот остановится. Ни один мой орган больше не в состоянии работать. Дотягиваю до дома 16. Ворота заперты. Я вяло дергаю за ручку. Голова свешивается. С нижней губы стекает водянистая слюна. Я реву ТВОЮЮЮЮЮ МАААААТЬ КАААААСКОО! Я еще раз дергаю ворота, наваливаюсь на них и пихаю изо всех сил, на какие еще способен, поскальзываюсь в жидкой грязи и валюсь лицом вперед, проехавшись мордой по деревянной обшивке двери. Я обеими руками хватаюсь за дверную ручку и повисаю, образуя дугу между дверью и тротуаром. Слышу, как сердце колотится в висках быстрее, чем я в состоянии сосчитать, оно не столько колотится, сколько грохочет, БАМБАМБАМБАМБАМ. Я думаю: сейчас все равно умру, и тогда один черт, как. Но, откинув голову влево и увидев, как подтягиваются сюда, волоча ноги вверх по склону, Кеды и Дреды, я слышу, что в замке изнутри раздается скрежет. Замок срабатывает, дверь распахивается внутрь. Я пытаюсь выпрямиться, подтягиваясь на руках. Безумным взором я уже прозреваю спасение, но открывший дверь пенсионер отшатывается, наваливается на дверь и пытается ее прижать, суетясь и истерически озираясь, как обычно делают старики, когда у них стресс. Ненавижу старичьё. К счастью, силенок у хрыча немного. Как только мне удается упереться правой ногой в землю, я без труда отодвигаю дверь и за шарф вытаскиваю старикана на улицу. Шарф натягивается, из его глотки вырывается хриплое крякание. Не знаю, плюхнулся ли он мордой вниз, или что там с ним произошло, потому что я захлопываю дверь и секундой позже всем телом ощущаю два глухо ухающих толчка, это налетели на дверь Кеды и Дреды. Они рычат и еще несколько раз кидаются на дверь. Я едва держусь на ногах, пускаю слюни, привалившись к стене, постанываю и смотрю на дверь, не надеясь, что она выдержит. Но она выдерживает. В подворотне темно, каждый раз, как они наваливаются на дверь, в щели под дверью блестит полоска дневного света. Но вот голос у негров меняется, они больше не рычат по-туземному, а начинают на ломаном норвежском отдавать команды. Они пытаются заставить пенсионера отпереть дверь. Я откатываюсь от стены и, спотыкаясь, вваливаюсь во внутренний двор. Руки и ноги у меня занемели. Оказавшись на улице Яка Коззерога, по другую сторону двора, я через плечо вижу, что трио перед домом 16 еще не удалось отпереть двери. До меня доносятся рычание, хрипы и глухие удары. Папа Ханс и Соня живут в доме 64 по улице Соммергатен, в 50 метрах отсюда. Я не отпускаю кнопку домофона, пока там не раздается раздраженный голос Симпеля. Я со стоном называю свое имя, дверь делает бзззз, и я вваливаюсь в парадную.

У КАСКО НЕЗАДОЛГО ДО РАБОЧЕГО СОВЕЩАНИЯ

Каско, предвидящий грядущие на рабочем совещании (в 13 часов) неприятности, ловит себя на том, что, выслушав информацию о времени и месте, которую заплетающимся языком промямлил Спидо, пару раз коротко вздыхает. Каско вспоминает эпизод на съемках КОКА-ГОЛА и пытается выстроить в определенной последовательности аргументы в свою защиту и в доказательство вины Типтопа: 1. Это Типтоп подстроил. 2. У меня есть доказательства. 3. У ЕБУНТ есть три разных видеозаписи этого. 4. Это все видели режиссер, продюсер и два оператора. 5. (Если всплывет история с визуальным контактом). То, что мы смотрели в глаза друг другу, нельзя считать фактором, способствовавшим произошедшей неприятности. 6. Я не гомосексуалист. 7. Как только я осознал, что происходит, я постарался высвободиться из орального захвата Типтопа. 8. Я потом чувствовал себя нехорошо (ложь). 9. Я этого никоим образом не планировал. 10. Даже если бы такое и было в планах, я бы никогда не посмел ничего подобного сотворить на глазах у своего отца. 11. На мой взгляд, достойно сожаления, что такой эпизод имел место, и я совершенно согласен с тем, что Типтоп ни в коем случае не должен был такого допустить. Каско быстро соглашается сам с собой в том, что, имея на руках такие козыри, сможет полностью очистить свое имя.

То, что они две недели тому назад снимали, было самой последней сценой в КОКА-ГОЛА КАМПАНИ. Сцены снимают в хронологическом порядке, чтобы облегчить работу не слишком одаренному, но работающему над несколькими проектами сразу режиссеру-Петеру, он занимается еще и монтажом видео. Поскольку Эр-Петер не обращался к Каско, тот полагает, что сырого материала для монтажа у них достаточно, хотя съемка и была остановлена после того, как Типтоп эякулировал мимо лица Горации.

Более странно то, что, с тех самых пор, как папа Ханс встал и покинул съемочную площадку, он не давал о себе знать. Так же странно и то, что он, судя по всему, ничего не сказал Симпелю. И Соне тоже. Каско довольно много думал об этом в последнее время, и в конце концов теперь, когда ему сообщили о заседании, пришел к мнению, что папа Ханс совершенно сознательно придерживает сочные детали, специально для того, чтобы со злорадством обсосать их на итоговом заседании. Ничто не сравнится с любовью папы Ханса к неловким ситуациям. А на этот раз он, очевидно, сам себя превзошел. Каско представляет себе, как он с наслаждением вспоминает в подробностях эти постыдные моменты, приберегает их в качестве рождественских подарков на Сочельник.

Каско набрасывает на себя одежду и торопится на улицу, но, захлопнув дверь, вспоминает, что забыл посмотреться в зеркало, потому торопится назад и смотрится в зеркало. И вот пока он стоит и смотрится в зеркало, он вдруг вспоминает о двери в дом 16 по улице Эйбльсгате, которую они с Типтопом должны оставлять открытой для Айзенманна перед каждым совещанием.

— А, черт, говорит себе Каско, резко мотнув головой.

— Айзенманн! Черт! Дьявол!

Что теперь поделаешь, теперь об этой двери можно забыть. Чтобы использовать последний шанс вовремя явиться на заседание, ему нужно бежать прямиком туда. Каско надеется, что задание выполнит Типтоп, но сомневается в этом. Чертов Типтоп.

У СИМПЕЛЯ ЧУТЬ РАНЬШЕ В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ

Симпель сидит, не шевелясь. Он готовится к рабочему совещанию. Как абрис, если смотреть на него сзади с расстояния метров так в 4–5, то есть от входной двери на противоположной стороне комнаты, он выглядит вполне ничего. Спиной к смотрящему склонившийся над письменным столом перед окном. Бледное предполуденное солнце обрисовывает его силуэт. Симпель расположил письменный стол перед одним из до крайности малочисленных окон в своей типовой квартирке каким-то сентиментальным, не сказать китчевым манером. (Это даже и не стол, а парта или небольшая конторка, но без ящичков и стенок, которые всегда пристраивают к ножкам конторки с трех из четырех сторон; ведь та часть ног, что оказывается под столом, всегда выглядит жалко и убого — распрощайся с учительским авторитетом, если сидишь перед полным школьным классом, свивая под конторкой ноги, выставив напоказ икры, задрипанные носки и гениталии, сплюснутые между ляжками, брюками и стулом.) Окно перед письменным столом Симпеля обращено на юг. Симпелю нравится, что послеполуденное солнце светит ему на стол, просвечивает через стакан с водой, падает на бумаги под острым углом, так что табачная труха и крошки отбрасывают длинные тени, он любит там сидеть и просто слегка ворошить свои бумаги, прислушиваясь к шуршанию и шелесту того-другого листка, приподнятого со стола и вновь положенного на него. Он пишет предложение, опустив голову так низко к бумаге, что подбородок едва не касается поверхности стола. Он смотрит, как влажные паркеровские чернила из авторучки беззвучно ложатся на лист, неглубоко проникая между волоконцами бумаги. Он думает о том, что чернила и бумага — это непревзойденное сочетание. И еще он думает, что это сочетание становится еще более непревзойденным, когда исписанная чернилами бумага лежит на деревянном столе, стоящем между окном, через которое проникает послеполуденный свет, и деревянным стулом, который поскрипывает, когда ваш покорный слуга, сидя на нем, выпрямляет спину или меняет положение ног. От китчевого представления о себе самом, сидящем за письменным столом, ему, очевидно, никогда не отделаться. Сама мысль о том, чтобы усесться за столом у себя дома и выжимать из себя рассуждения о всякой хреновине, должна была бы, по всему судя, быть ему глубоко отвратительна. Есть что-то до предела тошнотворное в том, чтобы вот так сидеть и самого себя опылять собственными идеями и мыслями, да к тому же еще и чувствами, и то, что Симпелю не претит вот так рассесться после осуществления таких, например, акций, как ФИЛОГНИЛО! или ДНЕВНИЧОК В НУЖНИЧОК! свидетельствует о серьезном изъяне в его самовосприятии.

Как бы то ни было: письменный стол Симпеля — это единственный уголок в квартире, который сам он находит поэтико-философским, все остальное выглядит как чистый бардак. Да и сам Симпель вполне сойдет за поэта-философа, как уже говорилось, с расстояния в 4–5 метров, пока не приблизишься настолько, что можно разобрать, что же он такое понаписал на бессчетном числе бумажных листочков, налепленных на стены по обе стороны от окна. Вот несколько образчиков:


ГИБЛОЕ ДЕЛО ТЕЛО
В ОБА ДУЙ, ОБОЛДУЙ
АМЕРИКАНАЛИЗАЦИЯ
СТОЙ НА СВОЁМ, СИДИ САМ ЗНАЕШЬ НА ЧЁМ
ВСЁ НЕ ТАК, А НАМ НИШТЯК
ЛЮБАЯ ИДЕЯ НАСКУЧИВАЕТ МНЕ ПО ПРОШЕСТВИИ ПРИБЛ. 30 СЕКУНД, И ЭТА ТОЖЕ
КУЛЬТУРНЫЙ ШОК — БЕЛЫЙ ПОРОШОК
ПОШЛЕМ ВСЕХ ШЛЮХ
ЛУЧШЕ НЕ БУДЕТ
КЛУБОК ДРУЗЕЙ
ГОЛЫМИ ЖИВУТ, ГОЛЫМИ ПОМРУТ
КУСАЙ РУКУ ДАЮЩЕГО. СРИ В РОТ ТОМУ, КТО ВСТУПАЕТСЯ ЗА ТЕБЯ
МОДЕРН ФАКИНГ
ОТ ПЕРЕСЫПА ДЕПРЕССИЯ. ОТ НЕДОСЫПА ДЕПРЕССИЯ
ПАРК КУЛЬТУРЫ — КУЛЬТ ПРОНЫРЫ
ВЫЖИВАНИЕ ХИППОВЕЙШЕГО
НА ТРИ НЕОНОВЫХ БУКВЫ
МАК-КАК И МАК-КАКА


И так далее. Это Типтоп вошел в открытую дверь. Теперь он стоит так близко, что ему видны отдельные волоски на затылке Симпеля. Он видит ярлычок рубашки, завернувшийся кверху с изнанки воротничка, зацепившись за парочку позвонков. Тут Симпель оборачивается и поднимает на Типтопа глаза, лицо у него больное, возможные иллюзии относительно поэтико-философской спины улетучиваются. У него не противное лицо, просто больное.

Типтоп всегда немножко волнуется перед тем, как посмотреть Симпелю в лицо, к тому же сказывается то, что сегодня он более обычного склонен к нервозности; насколько ему известно, об эпизоде Типтоп/Каско во время последней съемки знает только папа Ханс, и Типтоп уже давно с ужасом ждет, что придется ему впериться взглядом в паркет во избежание того, что он больше всего на свете ненавидит: как все уставятся на него (особенно Симпель), когда папа Ханс на близящемся рабочем совещании раструбит всем об их «осечке», как всегда, с чуткостью офицера СС.



Симпель живет в этой квартире не более 8–9 недель. Переехать его вынудило осуществление текущего проекта ДОСТАНЬ СОСЕДА. Переехать в другую квартиру того же дома. В этом доме Симпель живет уже много лет, выезжать из него он не собирается. Но в пределах самого дома он переезжал уже бессчетное число раз. ДОСТАНЬ СОСЕДА — это своего рода побочный проект или дополнительное развлечение на фоне его прочих операций, осуществляется он следующим образом: управдом Жидпис Задомбей оповещает Симпеля всякий раз, как в дом собирается въехать новая семья. Тогда Симпель, Мома-Айша и Лониль переезжают в другую квартиру, всё в том же доме, а новые жильцы вселяются в их старую квартиру. В ближайшие после этого дни Симпель проводит акцию, или, как он обычно сам говорит, операцию, и когда прибывает наряд полиции, чтобы задержать его, Задомбей «по ошибке» сообщает им номер прежней квартиры Симпеля, так что дверь вышибают и портят весь вечер вновь въехавшим, и т. д. Д.С. — ответ Симпеля на одно из самых извращенных убеждений современного человека, а именно на убеждение в ценности добрососедства.

— Ты, блин, прекрати это, Типтоп, подкрадываться к людям незаметно, говорит Симпель. Он сидит, вывернувшись на стуле (встать ему бы и в голову не пришло), и неотрывно глядит на Типтопа. Типтоп в ответ отводит глаза.

— Да, извини, дверь ведь была приоткрыта… мы ведь вместе пойдем к… к папе Хансу …

— Мало ли чем я тут мог заниматься, Типтоп. Тебе откуда знать, может, я люблю анальную мастурбацию, например? Не особо, блин, удобно ты бы себя чувствовал, застав меня лежащим на коврике вон там с коленками, закинутыми за уши, и вон… тем… вон там (Симпель машет рукой в сторону швабры, стоящей за телевизором)… с палкой вон от той швабры под завязку в моей жопе. Во весело-то было бы, а, Типтоп, ё-моё, вот бы смеху-то, что бы ты тогда запел, а, Типтоп? «извини, дверь была приоткрыта?» (Говоря это, Симпель корчит рожу и покачивает головой с боку на бок, как делают неумелые имитаторы, когда изображают кого-нибудь.) Подумай в следующий раз, прежде чем вваливаться вот так к людям, хочется тебе, чтобы у тебя в башке засело такое воспоминание, Типтоп? — то-то, думаю, не хочется. Я, да с палкой от швабры в жопе? Лично я предпочел бы, чтобы меня от такого зрелища избавили… ёб твою… хохо… вроде как раком на палке от швабры. Извини, дверь ведь была приоткрыта, да и твой черный вход тоже, угу. Вот если бы я не был таким до усёру ответственным человеком, вполне могло бы у тебя, тупицы, на твоей сраной сетчатке навсегда запечатлеться воспоминание, какого врагу не пожелаешь, ей-ей, Типтоп. Ты бы, мать твою, ни за что от него не избавился. Но я, к счастью для тебя, сижу здесь за письменным столом, не лежу на полу со шваброй в жопе, каждый божий день сижу здесь как папа Карло и думаю, ну да что ты, блин, можешь в этом понимать…

— А Мома-Айша с Лонилем где..? Типтоп на пару шагов отодвинулся от Симпеля. Он избегает упоминаний о том, в который уже раз Симпель дует ему в уши о своем устоявшемся трудовом ритме. Да не впервые и Типтоп вваливается к Симпелю в открытую дверь, если честно.

— А где ты думаешь может быть Лониль в двенадцать часов буднего дня? Ну? Пора уже научиться немножко шевелить мозгами, где обычно бывают семилетние дети в двенадцать часов буднего дня? На летних каникулах?

— Ну, а Мома-Айша где..?

— А не твое это собачье дело, Типтоп. Она придет на рабочее совещание. Сможешь до тех пор совладать со своим любопытством? Или узнать точные географические координаты Мома-Айши именно в данное мгновение является абсолютно необходимым условием твоего существования, Типтоп?