Бенджамин Леберт
С сердечным приветом
Ютта Леберт
Как только последнее слово было произнесено, я закрыл глаза. Я тоскую по такому месту, где не требуются объяснения. Медленно возвращаюсь к родителям. Они стоят на пороге кабинета и держатся за руки. Видно, что они рады расставить все точки над i. Йорг Рихтер смотрит на них. Кивает. Говорит: «Мы непременно учтем обстоятельства Бенджамина». Никаких вопросов.
Мы поднимаемся в мою комнату. Она на втором этаже. Это совсем не далеко. Идти надо по длинному коридору, который заканчивается высокой деревянной лестницей. Стены белоснежные. Следуем за директором интерната на самый верх. Я держу отца за руку. Скоро мы оказываемся еще в одном коридоре. «Теперь это твой дом», — говорит Йорг Рихтер. Стены здесь не белые, а желтые. Наверное, желтый цвет считается приятным. Но мне так не кажется. На полу серый линолеум. Цвет, который никак не гармонирует с желтизной стен. Коридор пуст. Ученики еще не вернулись с рождественских каникул. Около одного из окон повешена табличка: Этот коридор находится под надзором воспитателя Лукаса Ландорфа. Он может отпустить вас за покупками в деревню, выдать карманные деньги; он определяет время отбоя и дает разрешения любого характера. Лукаса Ландорфа можно найти в комнате 219.
Господин Рихтер показывает на табличку и подмигивает. «Лукас Ландорф будет и твоим воспитателем, наверняка он тебе понравится, он ведь и сам здесь недавно. К сожалению, он вернется только через два часа: уезжал на каникулы. Но у вас еще будет много времени, чтобы пообщаться».
Оборачиваюсь и смотрю на отца. Он стоит прямо за мной. У него мощная фигура. От него исходит такая сила, что мне совсем не хочется, чтобы он уезжал.
Мама уже в спальне. Вхожу. Комнатка крошечная, в буклете она выглядит совсем по-другому. Светло-коричневый паркет в трещинах, кое-где даже дыры. Кровати у стенки, одна напротив другой. И обе старые. Крестьянский стиль. В центре большой письменный стол и два стула. На одном — подушка с орлом. Два шкафа тоже стоят у стенки. Один закрыт на ключ. Второй, видимо, предназначен мне.
Еще здесь есть два ночных столика и две полки, которые, вероятно, следует использовать как книжные. Скорее всего. Стены белые. Постеры висят только над левой кроватью. Большинство из них на тему спорта и компьютерных игр. Моего товарища, который, видимо, их и повесил, еще нет. Отец и господин Рихтер входят вслед за нами. На полу оказываются три чемодана и сумка. Я вспоминаю про секретаршу Лерх: провести в этих стенах тридцать лет! Рихтер открывает ящик письменного стола и вытаскивает маленькую табличку, четыре кнопки и молоток. Потом выходит из комнаты и прикрепляет табличку к двери. Позже я прочитал: В комнате 211 живут Янош Александр Шварце (9-й кл.) и Бенджамин Леберт (8-й кл.).
Теперь уже всё официально. Я остаюсь здесь. Если получится, то до выпускных экзаменов. Родители уезжают. Мы прощаемся. Я вижу, как они уходят по коридору. Слышу скрип дверей. Шаги по деревянному полу. Лестница. С ними исчез и господин Рихтер. Он обещал, что скоро вернется. Ему нужно уладить с родителями финансовые вопросы. У меня же такое чувство, что сюда я попал по ошибке. Надеюсь, что скоро снова увижусь с ними. Беру сумку и начинаю разбирать вещи. Нижнее белье, футболки, свитера, джинсы. А где же, черт подери, моя рубашка в клетку?
Янош говорит, что здесь плохо кормят. Даже очень плохо. Все семь дней в неделю. Сейчас он в душевой, моет ноги. Я жду. Все раковины уже заняты. Помещение большое. Шесть раковин, четыре душа. Всё в кафеле. Вместе со мной ждут пятеро воспитанников. Остальные спят.
По полу течет вода. Занавесок в кабинках нет. У меня уже промокли ноги. Надеюсь, что очередь скоро подойдет.
Но всё не так уж быстро. Янош выдавливает прыщ. Потом моет руки. Когда наконец наступает моя очередь, то я не вижу абсолютно ничего. Зеркало запотело. Это из-за душа. Очень приятно! Янош стоит рядом. Нужно поторопиться. Быстренько чищу зубы и мою лицо. Потом сушу руки. Из душевой мы выходим вместе. Отсюда до нашей комнаты всего метров десять. Идем по коридору. Эта часть называется Развратным коридором, мне уже рассказали. Или коридор Ландорфа. В честь воспитателя. Здесь живут шестнадцать воспитанников разного возраста. От тринадцати до девятнадцати лет. Комнаты на троих, на двоих и на одного. Комнату на одного занимает парнишка огромных габаритов. По имени Трой. Фамилии не помню. Янош рассказывает о нем очень много. Он ужасно странный. И живет здесь уже давно. Давным-давно.
По Развратному коридору тащится наш воспитатель Ландорф. Вид у него неприметный. Растрепанные черные волосы упали на лоб. Старомодные очки. Он чуть выше меня. Совсем немного. Янош говорит, что Ландорф никогда не снимает свой зеленый свитер. Якобы он очень жадный. Жадный, как таракан, по утверждению того же Яноша. Во всем остальном очень приятный тип. Не очень строгий. Всегда сделает вид, что не знает о намечающейся тусовке. И даже не обратит внимания, что пришли бабы. По ночам спит, как будто наглотался снотворного. Другие воспитатели бдят гораздо больше.
Лукас Ландорф подходит к нам. Улыбается. У него молодое лицо. Навряд ли ему больше тридцати. «Ну, — спрашивает он, — наш добряк Янош уже успел всё тебе показать?» Отвечаю: «Да, всё».
«Кроме библиотеки, — говорит Янош, — про нее мы как-то забыли. Можно я покажу ее прямо сейчас?»
«Нет, сейчас нельзя. Завтра напряженный день. Отправляйтесь спать!» С этими словами Ландорф уходит переваливаясь. Явно уже снова ждет каникул. Я тоже. В этом году и было-то всего несколько дней в Южном Тироле. И всё. Включая мелкую стычку с моей старшей сестрой Паулой. Но то был рай. Теперь уж я понимаю.
Мы идем в комнату. Янош хочет со мной поговорить. Речь идет о девице, в которую он влюблен. В интернате очень быстро становишься своим. Я здесь всего семь часов, а уже приходится заниматься какими-то девицами. Хотя этим я не особенно интересуюсь.
И совсем не из-за своего недостатка. Отнюдь. С девчонками мне до сих пор везло примерно так же, как и с учебой. В смысле — совсем не везло. Удачлив я был только как зритель. Наблюдал, как другие парни клеят тех девиц, в которых я влюблялся. Вот в этом мне всегда чертовски фартило. Янош все говорит и говорит. Мне его на самом деле жаль. Распинается о букетах цветов, ярких огнях и огромном бюсте. Я представляю все это очень живо и начинаю бурно поддакивать. Такая девица — это и в самом деле клево. Сажусь на кровать. Левая нога начинает побаливать. По вечерам она всегда побаливает. Уже шестнадцать лет у меня болит левая нога, та, которая с дефектом. Как часто мне хотелось ее просто отрезать! Отрезать и выбросить вместе с левой рукой. На кой ляд они мне нужны! Разве только чтобы видеть, чего я не могу. Я не могу бегать, прыгать и быть счастливым. Но я так ничего и не отрезал. Может быть, они мне понадобятся, чтобы учить математику.
Или чтобы трахаться. Точно. Вполне возможно, что для траханья мне понадобится моя проклятая левая нога. Тем временем Янош перешел на другую тему. Теперь речь идет о его детстве. Он рассказывает, что раньше его жизнь была намного лучше, чем сейчас. А еще он говорит, что было бы здорово сбежать из интерната. Просто так. Ради свободы. Это кажется Яношу чем-то величественным. Не знаю, что ему ответить. Я здесь еще совсем недавно. Но мне тоже хочется убежать. Это было ясно сразу. Убежать куда-нибудь подальше. Мы курим. Вообще-то курить запрещено. Но сейчас это никого не интересует. Янош зажигает мне сигарету одной спичкой.
Сам я так не могу. Для этого нужны обе руки. Если войдет Лукас Ландорф, мы выбросим сигареты в окно. Мы оба заранее заняли подходящую позицию. Окно широко открыто. Янош смотрит на меня. Вид у него усталый. Глаза глубокого синего цвета слезятся, белая крашеная прядь все чаще касается покрывала на кровати. Янош поднимается, тушит сигарету о подоконник и бросает ее на темную стоянку внизу. Всего несколько часов назад там стоял я. А теперь стою вот здесь. Прямо в центре событий. Может быть, так действительно лучше. Я тоже бросаю сигарету. Потом мы укладываемся и спим. Точнее, пытаемся спать. Янош рассказывает про Мален, ту самую девицу. «Чертовски дорогая штучка», как он выражается. Мне это нравится. Большинство моих знакомых парней говорят про своих девиц по-другому. А Янош просто сказал, что она стоит дорого. И больше ничего. Правильно. Желаю ему удачи в деле с Мален. Ночь ясная и безлунная. Я, как это часто бывало, сажусь у окна.
Поднимаюсь совершенно разбитый. Позади тяжелая ночь. Спал мало. Сидел и ждал. За окном светает. Может быть, это знак. А может, и нет. Кто знает…
Звонит будильник. До чего противный звук! Это сигнал первого школьного дня. Символ урока математики. Не исключено, что предвестник «неуда». Но это еще впереди. Нажимаю на кнопку. Черные джинсы и белая футболка с надписью Pink Floyd — The wall уже приготовлены. С вечера я сложил их на своей части письменного стола. Джинсы и футболку упаковала мама. Она сунула их сверху, рядом с учебниками. И это не случайно! Одеваюсь. До завтрака еще есть время. Дорогу я знаю. Янош показал. Сам он еще спит. Может быть, его нужно разбудить. Как я слышал, если проспишь, то наказывают строго. Но мне кажется, что об этом он и сам знает. В кармане штанов нахожу записку. Узнаю украшенные завитушками буквы. Почерк отца:
Дорогой Бенни!
Я знаю, что сейчас у тебя трудный период. И еще я знаю, что со многими проблемами ты останешься один на один. Но, пожалуйста, помни о том, что для тебя этот выход самый лучший, и не теряй мужества!
Папа
Не теряй мужества. Для тебя этот выход самый лучший. Сказано красиво. Нет, правда, красиво. Жаловаться не на что. Это письмо я сохраню. Может быть, когда-нибудь я смогу показать его своим детям. Чтобы они знали, что их папашка был пробивной мужик. Очень пробивной мужик. Сую записку обратно в карман. А потом отправляюсь завтракать. Столовая в другом конце замка. Пересекаю Развратный коридор, спускаюсь по никуда не девшейся главной лестнице и в конце концов попадаю в канцелярию директора. Потом несусь по коридору Приветствий, прохожу мимо комнаты фрау Лерх и спускаюсь по Западной лестнице, ведущей прямиком в столовую. Западная лестница старая, дерево кряхтит и скрипит при каждом моем движении. Такое впечатление, что оно просит снять с него лишний груз. Столовая — это огромное помещение. Здесь не меньше семнадцати столов. И за каждый может сесть по крайней мере восемь человек. На стенах с деревянными панелями висят настоящие картины. На них изображены война, мир, любовь и (как же без него!) орел со школьным ранцем. Сажусь за стол, слегка задвинутый в угол, рядом со мной только один пятиклашка. Булочка черствая. Любая попытка намазать ее маслом терпит крах из-за моей неспособности удержать что-либо левой рукой. Стараюсь как могу. Бесполезно. Булочка отлетает в сторону. Девчонки, сидящие за соседним столом и наблюдающие за моими усилиями, хихикают. Мне стыдно. Быстро хватаю булочку. Прошу пятиклашку намазать ее маслом. «Сколько тебе лет?» — спрашивает он. «Шестнадцать». Он делает вывод: «К шестнадцати годам уже пора бы научиться мазать булку маслом». И возвращает ее мне. Так и не намазал. Девицы хихикают. Я пью чай.
«К шестнадцати годам уже пора бы научиться держать в руках треугольник», — делает вывод учитель математики Рольф Фалькенштейн. Он возвращает его мне, не оказав никакой помощи в попытках начертить доказательство равенства фигур. Не повезло. Сел в лужу в первый же учебный день. Я качаю головой. А ведь все начиналось так хорошо. Первые уроки, французский и английский, прошли нормально, я выдержал знаменитое ненавистное выступление с сольным номером — рассказом о себе. Дело привычное. Встать перед классом, не зная, куда девать руки, и сказать:
Всем привет. Меня зовут Бенджамин Леберт, мне шестнадцать лет, я инвалид. Упоминаю об этом только для того, чтобы вы были в курсе. Мне кажется, что это в наших общих интересах.
Восьмой «Б» класс, в котором я сейчас нахожусь, отреагировал вполне адекватно: несколько тайных взглядов, легкие смешки, первая быстрая оценка моей персоны. Для парней я превратился в одного из типичных идиотов, с которым можно не считаться, а для девиц просто перестал существовать. Вот чего я добился.
Француженка Хайде Бахман сказала, что в интернате Нойзеелен совершенно не имеет значения, инвалид я или нет. В Нойзеелене обращают внимание на более важные, объединяющие людей ценности. Хорошо, что теперь я это знаю. Восьмой «Б» класс небольшой — двенадцать учеников. Включая меня. В государственных школах всё по-другому. В каждом классе около тридцати пяти человек. Но зато не нужно платить. А мы платим. Пока есть деньги. Мы сидим как одна большая семья. Столы расставлены подковой вокруг учителя. Мы чуть ли не держимся за руки, до того друг друга любим. И интернат тоже любим. Одна группа, одна дружба, одна семья. А математик Рольф Фалькенштейн — наш папочка. Длинный парнишка. Около метра девяносто. У него бледное лицо и высокие скулы. Один из тех, чей возраст прямо на лбу написан. Пятьдесят. Ни больше ни меньше. У Фалькенштейна жирные волосы. Трудно определить их цвет. Скорее всего, седые. Длинные неухоженные ногти. Я его немного побаиваюсь. Вот он резко стукнул по доске своим огромным треугольником. Проводит линию в середине чертежа. Наверное, это что-нибудь типа прямой. Пытаюсь срисовать с доски. Но у меня ничего не получается. Треугольник все время соскальзывает. В конце концов провожу линию от руки. Картинка выходит довольно забавная. Больше похоже не на прямую, а на веселого дракончика. После урока Фалькенштейн отводит меня в сторону. «Тебе понадобятся дополнительные занятия, — говорит он, — и, насколько я понимаю, каждый день не меньше часа». Меня охватывает дикая радость. «Ладно. Надо так надо». Я ухожу.
2
После обеда мы с ребятами идем в деревню. Это недалеко. Самоподготовка сегодня будет позже. Даже Трой с нами собрался. Молча ковыляет сзади. Время от времени поворачиваюсь к нему.
— Трой, что ты делаешь?
— Ничего.
— Но ведь что-нибудь ты все-таки делаешь?
— Да ничего я не делаю.
Оставляю его в покое. Его крупная фигура позади меня, уголком глаза вижу неопрятные черные волосы. Мы останавливаемся перекурить. Курят все: Янош, толстый Феликс, тонкий Феликс, Трой и даже мелкий Флориан из седьмого класса, которого все называют девчонкой.
— Ну и как прошел твой первый учебный день? — спрашивает он, затягиваясь. У него начинают слезиться глаза, он кашляет.
— Нормально.
— Нормально в смысле хреново?
— Нормально в смысле хреново.
— У меня то же самое. Рейманталиха хочет, чтобы я трижды переписал распорядок дня.
— Перепишешь?
— За кого ты меня держишь? Я что, по-твоему, лох?
Ну уж нет, он явно не лох. У него заблестели глаза. Смотрит зло. Темно-каштановые волосы растрепались. Уставился куда-то вдаль. Морщит лоб.
А я вспоминаю про дом. Самый замечательный дом во всем Мюнхене. Отсюда до него больше часа езды. Недалеко, но недостижимо. Собственно говоря, в нашем доме нет ничего особенного. Голубая халупа из обожженного кирпича на маленькой прямой улочке. Рядом две лужайки. На них можно играть. Больше ничего нет. И тем не менее это самый замечательный дом во всем Мюнхене. Что бы я сейчас делал, будь я там, а не в этом чертовом интернате? Читал бы, писал, немного бы поспал. Может быть, помог бы маме вымыть посуду. Или оказывал бы содействие Пауле, своей сестренке-лесбиянке, в поимке новой добычи — Сильвии, дочери соседа. При этом нам бы пришлось соблюдать осторожность. Что хорошего, если об этом узнают родители. В этом смысле они очень чувствительные. Родители. Как жалко, что я не дома. Я в интернате, вернее — на какой-то деревенской лестнице.
Сижу и болтаю с Флорианом, которого все называют девчонкой. Он снова втягивает сигаретный дым. Кашляет. На этот раз сильнее. Подходит Янош. «Пай-девочка не слишком вынослива, — говорит он, — но отчаиваться не стоит. Чего еще нет, то может появиться». Ржет. Подсаживается ко мне на лестницу и открывает банку пива. Троя мы оставили на стреме. Он стоит около куста шиповника. Если появится кто-нибудь из учителей или воспитателей, то он забьет тревогу. Иначе нас ждет нехилое наказание. Могут даже выгнать на неделю. Кто знает. Обычно сильнее всего наказывают именно за курение и пьянство. Янош дотрагивается до моего плеча:
— Что опять? Очередные заморочки из-за уродства? Плюнь. Кто не урод! Посмотри на Троя! Имей в виду, ты еще легко отделался. Из-за какого-то там левостороннего пареза не стоит класть в штаны!
— Да при чем тут мой парез! Я в основном про домашних. Но все равно. Спасибо.
— Про домашних? Ну, здесь уж я ничем помочь не могу. Мы все хотим домой. Только это невозможно. Нам придется остаться здесь. Мы все тут ошметки мяса из отстойной банки «Чаппи». Все купаемся в одинаковом дерьме. А самый жирный ошметок — вон, смотри, толстый Феликс.
Я медленно поднимаюсь. Подхожу к толстому Феликсу. Он обижен.
— Плюнь. Он не то имел в виду.
— Понятно, что не то. И все равно мог бы заткнуть свой матюгальник. Ведь, в конце концов, что я могу сделать, если я такой толстый. И заодно скажу тебе, что и наш друган Трой тоже ничего не может поделать с тем, что не в состоянии выдавить из себя ни слова. Один другого лучше.
— Точно.
— Знаете, что я думаю? — тут же встревает тонкий Феликс.
— Ну и что ты там думаешь? — спрашивает Янош.
— Думаю, что все мы герои.
— Герои? — повторяет Флориан, которого все называют девчонкой. — Почему именно герои?
— Потому что на нас западают бабы, — отвечает Феликс. — На жирных, парализованных, молчаливых. Это как раз то, на что так западают бабы. Разве я не прав?
— Что-то я не заметил, — возражает толстый Феликс. — Бабы западают на высоких блондинов, которые кой на что годятся и могли бы сниматься в кино. На таких, как Маттис. Ты что, и правда думаешь, что эти курвы западают на такой кусок жира, как я?
— Маттис — это столб на ножках, — бормочет Янош, — пусть уж лучше западают на такой жиртрест, как ты. Или на Бенни. Посмотрите-ка на Бенни! Вот это тот тип, от которого тащатся все телки. Что, разве не так? Каштановые короткие волосы, голубые глаза, никакого жира. Да это прирожденный любовник.
Какое-то время я наслаждаюсь всеобщим вниманием. Говорю: «Вам виднее». Смотрю вниз. На мне все еще футболка с надписью Pink Floyd — The wall и черные джинсы. На ногах ботинки «Пума» с молнией. Когда-то они были белыми. А теперь серо-черные. Но это единственная обувь, которую я могу носить. Ведь мне не завязать шнурки. Янош считает, что из-за этого я тоже не должен класть в штаны. И все равно в этой несчастной обуви как-то неуютно. Может быть, это дело привычки. Отпиваю глоток пива.
Мы спускаемся вниз на деревенскую площадь. Мне их всех жалко. Всех пятерых. Взять, к примеру, толстого Феликса. Единственный ребенок в навороченной, как выражается Янош, семье. У него никогда не было друзей. Только сладости. От них и пострадал. Все называют его Шарик. Это прозвище он просто ненавидит, но запретить — кишка тонка. Оно преследует его с самого начала школьной карьеры и не отлипнет даже тогда, когда он вернется домой с аттестатом. А уж эту-то бумажку он когда-нибудь заработает, можно не сомневаться. Потому что, как говорят, толстый Феликс — хороший ученик. Средний балл каждый год неслабый. Янош утверждает, что он сечет даже в математике. Но как репетитора его использовать невозможно. В том смысле, что в качестве гонорара он требует сладкое. Так говорят, но сам я не знаю. Во всем остальном Феликс парень что надо. Терпеть не может разборок. Может быть, из-за того, что в любой ситуации остается в минусе.
Рядом с Феликсом идет мелкий Флориан, которого все называют девчонкой. Он ужасно нежный и чувствительный, так считает Янош. В шесть лет он потерял родителей. Автомобильная авария. С тех пор он говорит очень мало, в основном только тогда, когда его спрашивают. Он здесь уже с пятого класса, а на каникулы ездит к бабушке, которая набрасывается на него с восторженной и почти невыносимой любовью. Говорят, что он один из немногих здешних учеников, чьи родители или родственники небогаты. Сюда он попал только благодаря какому-то Управлению по делам молодежи. И несмотря на это он неплохо прижился.
О тонком Феликсе я знаю совсем мало. В интернате он такой же новенький, как и я. Появился всего три недели назад. За это время, как говорит Янош, успел более или менее прочно втесаться в компанию. Он приятный парнишка и до сих пор еще ни разу никого не обидел.
А вот и Трой, которого Янош называет ископаемым Нойзеелена. Сейчас он в двенадцатом классе. Провел в замке уже восемь лет. Живет молча. Никто не знает, что происходит у него за фасадом. Рассказывают, что у Троя есть брат и он при смерти. Более точных сведений нет. Ничего не известно о родителях. Ничего не известно о родственниках.
Остается сам Янош. Мой сокомнатник. Девятиклассник, юморной парень. Все время орет и ржет. О его семье я ничего не знаю. Толстый Феликс говорит, что отец Яноша — миллиардер, владеющий разными акциями. Но это неточно. Может быть, я еще выясню.
Мы идем по рыночной площади. Она почти пуста. Всего несколько ларьков пытаются получить прибыль. Флориан покупает пиво. При этом внимательно следит, чтобы на его пути не появилось ни одного преподавателя. По-быстрому сгружает банку в полиэтиленовый пакет. Потом несется к нам:
— Я слышал, что как раз сейчас здесь работает педагогичка по сексу. Говорят, что временно она осела у местного доктора Бирвайлера. С ней можно поговорить в любое время. Слышь, Янош, готов поспорить на свою пивную кружку, что тебе слабо сходить к ней.
— А что мне с ней делать? — бормочет тот. — Моя сексуальная жизнь была дерьмом, дерьмом и останется. И никакая тетка по траханью не сможет ничего изменить.
— Да тебе и говорить много не придется, — отвечает Флориан, — скажи просто, что ты голубой, а твоему воспитателю это не нравится.
— Да ему и не понравилось бы, — встревает толстый Феликс.
— А кроме того, — продолжает Флориан, — не забудь про выигрыш. Тебе же всегда хотелось такую пивную кружку. За это ведь можно разок побыть клоуном. Верно я говорю?
— Эй, Девчонка, зато сам ты онанист! — рычит Янош, смеясь.
— Без тебя знаю, — отвечает Флориан, — слава богу, что не голубой онанист.
Итак, мы маршируем к приемной доктора по имени Бирвайлер. Она находится аж на другом конце деревни. Нам приходится колесить по многочисленным улочкам и переулкам. Все они узенькие. Машине не пройти. Побольше места только у часовни Нойзеелена. Здесь оживленно. Парни волнуются. Верещат все разом. Сплошные советы и поучения. Янош сохраняет хладнокровие. Затягивается сигаретой. Такое впечатление, что ничто не может заставить его волноваться. Добираемся до дома, в котором находится приемная. Смешная хата. Стиль модерн. Окна закрашены. Медициной пахнет уже у двери. Справа латунная табличка с надписью:
Доктор Йозеф Бирвайлер.
Часы приема: пон. — пятн. с 8.00 до 14.30.
Снизу прикреплена листовка со следующим текстом:
Секс и прочее
Консультации для молодежи и взрослых, для всех тех, кто получает удовольствие от секса. Мы принимаем в клинике доктора Бирвайлера с 3 по 12 января. Консультации в течение восьми часов ежедневно без предварительной записи.
Рядом с текстом нарисован мальчик. Он держит в руках свой член, смеется и говорит: «Мы рады помочь также и гомосексуалистам». Флориан, которого все называют девчонкой, тычет в эти слова пальцем: «Смотрите-ка. Это же самое то для нашего Яноша». И тут же вталкивает Яноша в дверь. Мы втискиваемся следом. Принимают на первом этаже. Нам не нужно подниматься по лестнице. Это радует. Для меня подъем по лестнице всегда связан с болью. А испытывать боль сейчас как-то не хочется. Янош звонит. Дверь открывается с громким скрипом. Входим. Пол, покрытый однотонным голубым ковром, вокруг — блестящие белые стены. Пахнет медициной. Прежде чем попасть в приемную, мы должны пройти по длинному коридору. За письменным столом сидит молодая ухоженная дама в очках с серебряной оправой.
— Что вам угодно? — вопрошает она. У нее злой взгляд. Такое впечатление, что она в стрессе. Вперед выходит Янош.
— Мы… Я бы хотел попасть на консультацию «Секс и прочее».
— Вторая дверь налево, — отвечает она, повысив голос.
Она эротична. Я рад, что встретился с ней. Собираюсь зайти сюда еще раз. Теперь один. Может быть, оденусь получше. Не исключено, что заявлюсь с цветами. Может, придумаю еще что-нибудь. Но только попозже. Не сейчас. Мы подходим к коричневой двери, на которой написано «Секс и прочее». Толстый Феликс ржет. У него краснеют уши. Он нервничает.
— Может быть, у вас случайно есть что-нибудь пожрать? Я так просто спрашиваю, в том смысле, что я бы чего-нибудь съел.
— Заткни кормушку, Шарик, — раздается со всех сторон.
Янош стучится. Ему отвечает нежный голосок: «Войдите!»
Я оцениваю голос на сорок три года. Может, немного помоложе. Входим в маленькое помещение. Все как-то стиснуто. Нам едва хватает места. За красно-коричневым письменным столом (он красивой формы и неплохо бы вписался в мою интернатскую комнату) сидит блондинка. На лице несколько морщин. Наверное, ей на самом деле сорок три года. Глаза необыкновенного зеленого цвета. Они привлекают внимание. Этакое светлокожее создание. Перед письменным столом три черных стула. На стене порнокартины. Большинство из них демонстрируют позу миссионера. Или женщин, ублажающих мускулистых мужиков. Мы с Феликсом не можем оторвать взгляд. Блондинистая дамочка встает.
— Меня зовут Катарина Вестфален, — говорит она, — мы наверняка познакомимся с вами поближе. Вы из интерната Нойзеелен?
— Да, — отвечает толстый Феликс, который неотрывно таращится на банку с жевательными конфетами в форме медвежат, стоящую на одном из столов.
— Как вы считаете, могу я взять одного? — спрашивает он вежливо.
— Конечно, конечно, — отвечает Вестфален.
Мы с Яношем качаем головой.
— Так что вас сюда привело? — пытается выяснить врачиха.
Янош поворачивается к Флориану и шепчет:
— Кружка моя?
— Твоя кружка, твоя, — подтверждает тот.
— Собственно говоря, привело меня только одно, — говорит Янош, обращаясь к Вестфален. И у него тоже начался приток крови к голове.
— Как тебя зовут? — спрашивает она.
— Янош.
— Ну, так что конкретно тебя привело?
Толстый Феликс ухмыляется. Как раз в этот момент он засовывает медвежонка себе в пасть. Напряжение растет. Все уставились на Яноша.
— Так вот, — говорит он, оборачиваясь, — я голубой и хотел бы заняться сексом с Троем (тут он тычет пальцем в Троя), но я боюсь, что нас засечет воспитатель. Как он отреагирует? Или, точнее говоря, как обязан отреагировать воспитатель? Временно отстранить от занятий? Заставить дежурить по столовой целых три недели? И почему, черт подери, гомик не может быть просто гомиком? Скажи, Трой!
Без сомнения, Янош сейчас на пике своей формы. Кружку он заработал честно. Ему до фонаря, что там думает эта Вестфален. И до лампочки, позвонит ли она воспитателю. В этот момент он величествен. Он выиграл кружку, и его друзья отплатят ему за сегодняшний подвиг вечной любовью. Так что ему может быть?
— Ну а ты что скажешь, Трой? — спрашивает Вестфален.
Трой молчит.
— Он что, стесняется? — с этим вопросом она обращается к Яношу.
— Конечно, он стесняется. Посмотрите на него. Да и кто бы не стеснялся при подобных обстоятельствах?
Трой делает шаг вправо. На его лице появляется выражение безудержного гнева. Он закрывает глаза. Больше всего ему хочется заорать. По нему видно. Но он не может. Он вопит внутри. Толстый Феликс подходит к нему.
— Наплюй, — говорит он.
То же самое как-то сказал ему я. Вдруг это поможет. Трой все еще молчит. Но его лицо немного проясняется. Для начала неплохо. Янош ничего не замечает. Он с удовольствием выслушивает советы и поучения Вестфаленихи. И ухмыляется.
Через полчаса, когда всё уже позади и мы опять стоим на рыночной площади, у толстого Феликса прорезается голос:
— Можно я задам вам вопрос?
— Валяй! — отвечает Янош.
— Зачем мы всё это делали?
— Потому что Яношу захотелось поиметь мою кружку, — отвечает Флориан, — ты же сам знаешь.
— Твою кружку, — повторяет Феликс, — все это только из-за твоей долбаной кружки? Тогда нам вообще можно было ничего не делать.
— Ничего не делать скучно, — отвечает Янош. — Представь себе — вечно торчать на одном месте! Ну уж нет! Лучше я схожу к Вестфаленихе и послушаю пару лекций. Даже ради какой-то долбаной кружки. Я думаю, что именно это имел в виду Бог.
— Бог наверняка имел в виду не это, — отвечает толстый Феликс, — ты что, правда думаешь, что Бог хотел, чтобы мы пошли к сексотерапевту?
— Ну, он мог бы захотеть. Ведь мы же молоды. А молодые люди должны когда-нибудь узнать, как нужно трахаться.
— Знаешь ли, вопросами траханья Бог не занимается, — возражает Феликс.
— Ах вот как, значит, он занимается только вопросами онанизма? — интересуется другой Феликс.
— Ну да, иначе мои шутки зашли бы слишком далеко.
Он смеется. Смеются все. Даже я смеюсь. Хотя возникшая дискуссия смешной мне совсем не кажется. Видно, что Феликс серьезен и не шутит.
— Ведь на самом деле ты не веришь в бородатого мужика на небесах, так? — спрашивает Янош.
— Почему? — возражает толстый Феликс. — Я в него верю. И наверняка он намного добрее, чем ты. Он никого не считает дураками, он не ты. Для него все равны. А вот ты веселишься за чужой счет. Посмотри на нас с Троем.
— Я веселюсь за чужой счет, — повторяет Янош. На него нападают первый раз. Он вздыхает. — И почему только люди не замечают, когда я серьезен, а когда шучу!
— Следует быть внимательнее, — говорит Феликс, — правда, Трой?
Сижу на толчке и изо всех сил зажмуриваю глаза. У меня понос. Может быть, из-за еды. А может быть, как напоминание о сегодняшнем напряженном дне. Не знаю. Дверь распахивают всё чаще. Они швыряют мне туалетную бумагу.
«Дристун! Дристун!» — издевательски раздается снаружи. Они поют. До самоподготовки остается пять минут. Мне не успеть. Ладно. Ну и кипеж сейчас начнется! Но делать нечего.
Я ненавижу туалет Развратного коридора. Но он единственный, который у нас есть. Он старый, дверцы не закрываются. Почти все плитки отвалились. На полу лужи мочи. Воспитанникам Ландорфа все равно, куда ссать. Если у них есть время, то они делают это даже на потолок. Получается очень весело.
Сегодня дежурит француженка Хайде Бахман. Она бросает на меня быстрый взгляд. Я подхожу к двери. Она погружается в чтение.
— Не очень это здорово, опаздывать ко времени, отведенному для выполнения домашних заданий, да еще в свой первый учебный день, — говорит она. У нее хриплый голос. Каштановые волосы подрагивают. Глаза сверкают.
— Да, я знаю, — отвечаю я, — мне очень жаль, но…
— Сядь! — перебивает она и делает какую-то запись в классном журнале. — Стоп! Не туда. Сядь, пожалуйста, рядом с Мален.
Делаю что приказали. Иду к Мален. Мечта Яноша. Она сидит у стены. Втиснулась между двумя одинарными столами. За одним сидит Анна, подруга Мален. Она заколола свои длинные светлые волосы наверх. Лицо бледное, но приветливое. Поднимает на меня глаза и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Второй стол свободен. Туда сажусь я. Когда я отодвигаю стул, раздается скрип. Все ученики смотрят на меня. Мален тоже. Она смеется. «Чертовски красивая девушка», — проносится у меня в голове. Я понимаю Яноша. У нее светлая, нежная кожа. Добрые глаза. Мечтательная улыбка.
— Ты, случаем, не можешь мне помочь по математике? — спрашивает она и при этом закидывает ногу на ногу. К горлу подступает комок.
— Нет, к сожалению, не могу. Я бы и сам с удовольствием в ней разобрался.
Мален кивает. И отворачивается. Я смотрю на ее грудь. Да. Это, наверное, и был мой шанс. Хлоп — сюда, хлоп — отсюда. Как всегда. Бросаю взгляд на свою тетрадь. В ней сплошные обещания грядущих маленьких радостей: математика, физика, английский, французский. И все это на завтра. А кроме того, реферат по музыке и сочинение на тему «Молодежь и алкоголь» по-немецкому. Как будто больше делать нечего! Принимаюсь за работу.
Бахманша подходит, изображая надсмотрщика. Садится за мой стол. Невольно вспоминаю свою старую школу в Мюнхене. Гимназия Гиммельштосса. Там я проучился три года. Напряженное время. Неудачи и в школе, и во всем остальном. Каждый ученик должен был много работать самостоятельно. Но там можно было уходить домой. После всего того мерзкого зловония, которое изливалось на нас в первой половине дня. Там не было отведено времени для самоподготовки. И Бахманши там тоже не было. В час можно было сматываться домой. К маме. Поплакать. Посмеяться. Можно было питать надежды. А здесь такого нет. Здесь нужно оставаться. Оставаться до тех пор, пока не сойдешь с ума. А на это требуется время. Мален встает. Она просит Бахман что-то ей начертить. Подходит к моему столу с раскрытой тетрадью. Ее не очень длинные светлые волосы зачесаны назад. Красная блузка заставляет домысливать все остальное. Так же, как и короткая юбка. Она наклоняется мне через плечо. Сногсшибательное ощущение. Будь я мужчиной, мне бы, наверное, понадобилось кое-что посерьезнее, чтобы так восхищаться. Но ведь я мальчик. А мальчику достаточно, если девушка просто наклоняется. Бахманша ставит под заданием по математике свою подпись. Мне бы хотелось поскорее получить такую же. Но у меня еще целое доказательство равенства фигур.
— Мне кажется, ты неплохо прижился, — говорит Бахманша и кусает ноготь.
— Да, прижился, и прижился неплохо.
В голове крутятся мысли о родителях. И о Яноше.
— Замечательно, — говорит она, — и все равно будет лучше, если в следующий раз ты не опоздаешь. Неприятно, если это войдет в привычку.
Конечно неприятно.
Она возвращается к своему столу, покачивая задом. Смотрю ей вслед. А потом углубляюсь в доказательство равенства.
3
На ужин дают ванильные круассаны. Это хорошо. Многие воспитанники, среди них ученики десятых, одиннадцатых и двенадцатых классов, уехали на какую-то художественную выставку. Поэтому нам достанется больше. Толстый Феликс специально принес с собой пакеты. Он хочет захватить круассанов наверх. Мы прячем пакеты под стол. С регулярными перерывами мы ходим за добавкой. На это никто не обращает внимания. Флориан надыбал даже немного какао. Янош утверждает, что такое редко удается. В конце дают еще и фрукты.
Радуемся до одури. Даже Трой смеется. Он берет себе еще один круассан. На улице идет снег. Капли стучат в большое окно. Шумно.
— Ну так что, кореши, идем сегодня по бабам? — спрашивает Янош. При этом он поворачивается к воспитателю Ландорфу, сидящему напротив, и ухмыляется.
— С тобой я больше никуда не пойду, — отвечает толстый Феликс, вгрызаясь в яблоко.
— Хватит дуться. Ты меня неправильно понял.
— И Бенни мне тоже так сказал, — признается толстый Феликс, — но все равно.
— Как мог Бенни тебе что-то сказать? — спрашивает Янош.
— Да потому что наш Бенни клевый, — объясняет Флориан, которого все называют девчонкой.
— Вот тут он прав. Так что, мужики, как наш Бенни — клевый или неклевый?
— Конечно клевый! — кричат все остальные. Меня начинают хлопать по плечу.
Вспоминаю о своей сестре. Мне ее ужасно не хватает. Интересно, чем она сейчас занимается? Может быть, пошла на какой-нибудь сейшен в Старый город, к своим лесбиянкам. Эти сейшены мне знакомы. Она брала меня с собой пару раз. Конечно, тайно. Мы вылезали в окно. Родители ни разу нас не засекли. И это хорошо. Такую фишку они бы явно не оценили. Все осталось между нами. Мне там понравилось. Я был единственным парнем. И девчонки нормально ко мне относились, не то что к другим мужикам. Я не вонял, не нажирался, не рыгал и вдобавок ко всему не принимал участия в «дискриминирующих женщину грязных ритуалах». Мне разрешали остаться. Иногда даже на всю ночь. Потом сестра отвозила меня домой. Она была героиней вечера. Она нравилась всем. Все считали ее красавицей. Хотя она довольно маленького роста. Не больше метра шестидесяти четырех. Ее каштановые волосы до плеч всегда завязаны в конский хвост. Лицо гладкое, без всяких морщин. Никакого выражения. Я очень редко видел, чтобы она плакала. Или смеялась. Всегда какая-то пустая. Вот поганая жизнь! Мне кажется, я очень люблю свою сестру.
— Так как же наши бабцы? — снова интересуется Янош.
— А что с ними может случиться? — задает вопрос Флориан.
— Идем мы к ним или нет? — Янош начинает злиться.
— Да что мы там забыли? Опять мутотень под названием «Пивная кружка», даже не сомневаюсь, — вставляет тонкий Феликс.
— Как ты говоришь, мутотень под названием «Пивная кружка» была крези[1], — взрывается Янош. Он к месту и не к месту вставляет слово крези. Любую задевающую его вещь он называет крези. Любит он это слово.
— Ты считаешь, что это было крези? — толстый Феликс удивлен. — Может быть, и обозвать меня жирным ошметком мяса «Чаппи» тоже было крези?
— Ну уж нет, это было не крези — это вышло чисто случайно! — Янош ржет.
— Вот дам тебе пару раз по морде, тогда сам узнаешь, что такое чисто случайно, — взрывается Феликс.
— Не хочешь ли ты этим сказать, что сегодня ночью ты к нам присоединишься? — спрашивает Янош.
Шарик швыряет в него ванильный круассан. Янош уворачивается. Он все еще хохочет.
— Ну а вы как? Шарик идет.
— И мы идем, — бормочут остальные. И я бормочу. Так положено.
— Хорошо, — подводит итог Янош, — баб я беру на себя, а с вас пиво. В 0.50. Встречаемся в нашей с Лебертом комнате.
Наверное, сейчас десять часов. Не знаю. На улице уже темная ночь. Сижу у окна и поглядываю вниз. Рядом со мной сидит Янош. Он курит.
— Янош, можешь мне кое-что сказать? — спрашиваю я.
— Я много что могу сказать, — отзывается он.
— Не надо много, — возражаю я, — ответь только на один вопрос. Что чувствует человек, если он не инвалид? Если он не слабак? Не пуст до безобразия? Что можно почувствовать, если провести по столу левой рукой? Можно тогда на ощупь почувствовать, что такое жизнь?
Янош задумался. Проводит по окну левой рукой.
— Да. Тогда можно на ощупь почувствовать, что такое жизнь.
Он сглатывает. Потом затягивается сигаретой. На его лице пляшет красная точка.
— И какая она на ощупь?
— Жизнь как жизнь. В принципе это то же самое, что водить правой рукой.
— Но это же, наверное, здорово? — мне хочется узнать как можно больше.
— Я никогда об этом не думал, — признается Янош, — так вот оно и есть: жить — это то же самое, что и никогда об этом не думать.
— Никогда об этом не думать? — я просто возмущен. — Так ты считаешь, что никто никогда не задумывается о том, что мы сейчас делаем?
— Здесь, внизу, наверняка нет, разве что, может быть, наверху. И кто знает, не исключено, что наш добрый друг Шарик, в конце концов, не так уж и не прав насчет бородатого мужика на небесах.
— А ты ему об этом когда-нибудь сам скажешь?
— Конечно нет.
Мы молчим. На улице опять пошел снег.
— Мне не хочется быть инвалидом, — шепчу я, — не так.
— А как? — Янош смотрит вопросительно.
— Я хочу знать, кто же я. Все всё знают: слепой может сказать, что он слеп, глухой может сказать, что он глух, а убогий — что он, черт подери, убог. Со мной же всё не так. У меня односторонний парез. То есть я односторонний парезатик? Как тебе словечко? Большинство людей считает меня инвалидом. Но некоторые, пусть их и немного, считают меня абсолютно нормальным. И могу тебе сказать, что из-за этого проблем еще больше.
— Кончай гнилой базар, — говорит Янош, — для меня ты и не убогий, и не нормальный. В моих глазах ты… крези.
— Крези?
— Крези, — повторяет он.
Теперь мы оба хохочем. Смех приносит облегчение. Смеемся мы долго.
— А к какой девушке ты собрался? — спрашиваю я, когда мы приходим в себя. — Наверняка к Мален?
— Само собой, к Мален, а ты что, думаешь, я нацелился на Флориана? Ничего подобного. Мален живет в тройке. Двух других баб можете использовать по назначению.
Взгляд Яноша становится меланхоличным. В его глазах сплошная любовь. Вот сейчас, наверное, я и должен ему всё сказать. Сейчас самое время. Надеюсь, что он отреагирует нормально. Приступаю. Стараюсь говорить погромче:
— К сожалению, я должен тебе кое в чем признаться.
— Что еще? — спрашивает он.
— Мне кажется, что я тоже запал на Мален, — и тут я неожиданно начинаю снова смеяться. — Теперь ты меня убьешь?
Янош хихикает. Наверное, даже громче, чем раньше.
— Чушь.
— Чушь? — повторяю я радостно. — Тебе что, все равно?
— Нет, конечно, мне не все равно. Но представь себе, что в этом замке не меньше ста пятидесяти парней торчат от Мален. Одним больше, одним меньше. Да к тому же ты еще совсем балбес. Правда, крезанутый балбес.
Он никак не может прекратить свой смех. Держится за живот и при этом все время подмигивает (а я издевательски его передразниваю). Успокаивается Янош только подойдя к окну. Потом он достает из шкафа две банки пива. Одну заглатывает, не останавливаясь. Другую ставит передо мной.
— А как я выгляжу? — тут же хочется ему узнать.
— Отлично.
Вот он стоит передо мной. Мой сосед. Янош Шварце. Шестнадцати лет. Девятый класс. Гимназия. Кое-кто говорит, что он рубит в математике. Может быть, он возьмется меня подтянуть. Но сейчас речь не об этом. К тому же наша встреча — ужасное стечение обстоятельств. Так говорит господин Ландорф. Может быть, мы все равно позанимаемся. Такие уж мы уродились.
Как там говорил Янош? Точно: жить — это то же самое, что никогда об этом не думать. Не надо думать — значит, не будем.
4
— Скажи что-нибудь!
— Что еще я должен сказать?
— Хоть что-нибудь!
Янош лежит на кровати, натянув на голову одеяло. Голубые глаза так и норовят высунуться.
Я же сижу на краю так, чтобы он мог вытянуть ноги. Он любит их вытягивать. Нам приходится ждать. Может быть, еще минут двадцать. А потом они появятся. Я немного волнуюсь. Боюсь темных коридоров и шагов. Они хорошо слышны на деревянном полу. Идти придется далеко. Если Янош не берет меня на понт, то мы должны будем подняться даже по пожарной лестнице. Иначе не попасть в Бабский коридор этажом выше. Ведь двери-то все закрыты. Еще бы, в такое время. Поэтому нам придется лезть в окно. Так, пустячок для меня, инвалида. Это самое окно Янош специально открыл сегодня вечером. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь из воспитателей его закрыл. Но они не закроют. Янош в этом уверен. Он уже почти уснул, придется его будить. Он сам велел. Сон всегда накатывает ни раньше ни позже как за двадцать минут до начала чего угодно. Янош говорил, что настоящий мужчина должен уметь бороться с подобными слабостями. Особенно если дело касается баб. У меня тоже глаза начинают слипаться. Пытаюсь прикурить две сигареты. Исключительный случай — у меня получается. Янош поднимается. На покрывале у него лежит «Плейбой». На обложке раздеваются две телки из группы «Мистер президент». Смотрятся они неплохо. Мы разглядываем обложку.
— Ты хочешь когда-нибудь иметь детей? — спрашиваю я у Яноша, изучая их титьки.
— В любом случае трахаться я хочу, — отвечает Янош, — а если вдруг у меня будет ребенок, то он тоже будет иметь право трахаться. Я хочу трахаться, так почему бы моему ребенку не хотеть трахаться? — Он ржет.
— Янош, я серьезно, — мой голос становится даже строгим.
— Естественно, я хочу иметь ребенка. Если получится, то даже двух, — он затягивается сигаретой. — Мне хочется знать, как это бывает: твой сын качаясь подходит к тебе и лопочет: «Папочка, я не голубой. Уверенность — сто процентов. Можешь быть спокоен».
— Скажи, а у тебя такое было?
— Конечно было, — отвечает он, — да у меня постоянно так. Может быть, из-за этого я и с предками дружу.
И снова Янош покатывается со смеху. Типичное ржание Яноша. Водопад. Нехватка воздуха. Дрожание век. Хрюканье. На этот раз кажется, что он немного устал. Мы снова погружаемся в «Плейбой». Раньше в наших комнатах висели супермены. Теперь стены увешаны супертитьками. Но в главном мы все равно остались мальчишками.
Вспоминаю про отца. Прикольный мужик. Он мой отец уже целых шестнадцать лет. И до сих пор я его не понимаю. Он что-то вроде астронома-любителя. По крайней мере, он так говорит. В деревне у своей матери он смастерил обсерваторию. Совсем небольшую. Маленькая черная будочка из дерева на крыше бабушкиного гаража. И все равно там уютно. Иногда он и меня берет ночью с собой. В выходные и праздники. Мы разговариваем о жизни. Я мало во что въезжаю во время таких бесед. Высокие слова и сплошные термины.
Но кое-что я все-таки понимаю, особенно если он рассказывает о своем отце. У того временами сильные боли. Он много курит. Рак разъедает ему легкие. А иногда у папы сплошные скандалы с мамой. И тут я тоже догадываюсь, о чем речь. И согласен с ним. Мой отец хочет, чтобы мне было хорошо. Это я знаю. Мне кажется, что одного этого уже достаточно, чтобы желать ему добра. Он любит «Роллинг стоунз». Ископаемую рок-группу. Каждый раз, когда они приезжают на гастроли, отец тащит меня на концерт. Он все надеется, что их музыка мне понравится. Но этого не будет. И все равно здорово. Я рад за отца. Потому что он рад. И я рад, что мы оба рады. И это правильно. Мне кажется, что сегодня ночью небо ясное.
— Я бы с удовольствием трахнулся с Викторией из «Спайс гёрлз», — говорит Янош и пальцем показывает на фотографию звездной парочки в «Плейбое», — у нее потрясные титьки.
— Я не очень большой спец по титькам Виктории, — иронизирую я.
— Толстый Феликс тоже не спец, но все равно только о них и говорит. По этому поводу можешь не беспокоиться.
В этот момент открывается дверь. Просовывается широкое лицо. Без сомнения, это физиономия толстого Феликса. Его светлую шевелюру ни с чем не спутаешь. Так же как и толстые щеки. Большое тело втиснуто в узкую голубую пижаму, из которой медленно, но верно выползает пузо. Маленькие глазки. Совсем заспанные.
— Эй вы, сони, я что-то пропустил? — спрашивает он.
— Да нет, только Викторию из «Спайс гёрлз», — отвечает Янош.