Орхан Памук

Меня Зовут Красный

Посвящается Рюйе
И вот вы убили душу и препирались о ней. Коран, сура «Корова», аят[1] 72
Не сравнится слепой и зрячий. Коран, сура «Ангелы», аят 19
Аллаху принадлежит и восток, и запад. Коран, сура «Корова», аят 115
Я – МЕРТВЫЙ

Я – мертвый, я – труп на дне колодца. Я давно перестал дышать, у меня остановилось сердце, но никто – кроме подлого убийцы – не знает, что со мной произошло. Этот негодяй, желая убедиться, что я мертв, слушал мое дыхание, щупал пульс, а потом пнул ногой в бок, отнес к колодцу и сбросил в него. Мой череп при падении треснул, лицо расплющилось, кости переломались, рот наполнился кровью.

Я ушел из дома четыре дня назад: жена и дети, наверное, ждут меня, а дочь все глаза проплакала, глядя на калитку.

А может, не ждут? Может, смирились с тем, что меня нет? Это было бы плохо. Что такое жизнь?

Она существовала очень долгое время до моего рождения и после моей смерти будет длиться бесконечно! Пока я был жив, я никогда не думал об этом; просто жил от рассвета до заката, пока не становилось темно.

Пожалуй, я был счастлив, да, похоже, был счастлив; это я теперь понимаю: ведь я делал лучшие заставки, в мастерской нашего падишаха нет художника, который хотя бы приближался ко мне по мастерству. И на стороне я подрабатывал в месяц по девятьсот акча.[2] Такое благополучие заставляет еще больше пожалеть о моей смерти.

В мастерской я рисовал заставки и покрывал их позолотой; а еще я раскрашивал листья, ветки, розы, другие цветы, птиц, кудрявые облака в китайском стиле, переплетающийся кустарник и притаившихся в нем газелей, а также галеры, падишахов, деревья, дворцы, охотников. Прежде я иногда расписывал тарелки, рамы для зеркал, ложки, потолки в виллах на Босфоре, сундуки. Но в последнее время занимался только книгой, потому что наш падишах щедро платил за эту работу. Не могу сказать, что, встретившись со смертью, я осознал ничтожное место денег в жизни. Человек, даже если он умер, понимает, как важны деньги для живых.

Догадываюсь, о чем вы думаете, если слышите сейчас мой голос: да брось ты считать, сколько зарабатывал. Лучше расскажи, что увидел там? Что происходит после смерти, где твоя душа, каковы рай и ад? Что такое смерть, страдает ли твоя душа? Вы правы. Я знаю: всем интересно – что там, в ином мире? Когда-то я слышал рассказ о человеке, который из любопытства отправлялся на поле битвы и расхаживал там между трупами. Он надеялся встретить кого-нибудь, ожившего после гибели, чтобы узнать от него тайны иного мира. Воины Тимура приняли этого человека за врага и рассекли надвое саблей; он решил, что в ином мире человек делится на две половины.

Но ничего такого нет. Напротив, раздвоенные на земле, здесь души воссоединяются. Вопреки утверждениям гяуров,[3] безбожников и соблазненных сатаной богохульников, иной мир, слава Всевышнему, существует. Подтверждение тому – мое обращение к вам оттуда. Я умер, но, как видите, не исчез. Хотя должен сказать, что я не встретил здесь упомянутых в Коране серебряных райских дворцов, не увидел деревьев с большими листьями и спелыми плодами и прекрасных девственниц. Помню, как часто и с каким удовольствием я рисовал гурий с большими глазами, изображая происходящее в раю. Не встретил я и четырех рек из молока, вина, сладкой воды и меда, описанных если не в Коране, то вечными мечтателями, такими, как Ибн аль-Араби.[4]

Короче: я, всем известный художник Зариф-эфенди, умер, но не был похоронен. Поэтому моя душа все еще со мной. Чтобы она могла приблизиться к раю или аду – куда уж предназначено, она должна вырваться из моего бренного тела.

Пусть поскорее обнаружат мой труп, совершат намаз и наконец похоронят меня! Но еще важнее: пусть найдут моего убийцу! Хочу, чтобы вы знали: даже если меня похоронят на самом пышном кладбище, пока не найдут убийцу, я буду беспокойно ворочаться в могиле. Найдите это чудовище, и тогда я буду рассказывать вам подробно обо всем, что увижу в загробном мире.

Выясните, кто и почему вдруг убил меня так? Вы скажете: в мире полно подлых убийц, и какая разница, раз я мертв. Но дело в том, что за моей смертью кроется опасная угроза для нашей религии, традиций, образа мысли. Вы верите в ислам. Так подумайте, почему враги ислама убили меня? Докопайтесь до истины, ведь они могут убить и вас. Сбывается все, о чем говорил проповедник Нусрет Ходжа из Эрзурума,[5] слова которого я слушал со слезами на глазах. И еще хочу сказать: если будет написана книга обо всем, что происходит с нами, никогда ни один даже самый талантливый художник не сумеет ее проиллюстрировать. Так же как – только не поймите меня неправильно! – Коран, Великая сила такой книги будет исходить из этой невозможности нарисовать к ней картинки. Хотя сомневаюсь, что вы сумеете это понять.

МЕНЯ ЗОВУТ КАРА[6]

После двенадцати лет странствий я вернулся в Стамбул, город, где родился и вырос. Говорят, мертвых призывает земля, меня же призвала смерть. Я направлялся в город, думая только о смерти, но встретился с любовью, Когда я приехал в Стамбул, любовь казалась такой же далекой и забытой, как мои воспоминания о городе. Двенадцать лет назад в Стамбуле я влюбился в девочку, дочку моей тети.

Года через четыре после того, как я, покинув Стамбул, собирал налоги, доставлял письма, бродя по нескончаемым степям, заснеженным горам и невеселым городам страны персов, я понял, что начинаю забывать лицо любимой девочки, оставшейся в Стамбуле.

Я силился вспомнить его, но в конце концов смирился: сколько бы ты ни любил, лицо, которое не видишь, постепенно забывается. Когда через двенадцать лет, уже в тридцать шесть, я вернулся в свой город, я понимал, что любимое лицо забыто окончательно.

Из письма мужа тети, полученного мною в Тебризе,[7] я узнал некоторые новости о родственниках. Дядя звал меня в Стамбул, он написал, что готовит тайную книгу для нашего падишаха и ему нужна моя помощь. Он слышал, что в Тебризе я занимался изготовлением книг для османских пашей, губернаторов и других заказчиков из Стамбула. Действительно, я принимал заказы, сразу брал с заказчиков деньги, разыскивал известных мастеров, каллиграфов и иллюстраторов, которые не смогли уйти в Казвин[8] или другие персидские города и страдали от войны, османских солдат, безденежья и одиночества; они писали тексты, иллюстрировали, переплетали книги, и я отсылал их в Стамбул. Если бы когда-то муж тети не привил мне любовь к красивой книге, я ни за что не стал бы заниматься этим делом.

Некоторые кварталы и улицы, по которым я ходил в юности, за двенадцать лет превратились в пустыри, где бегали стаи бродячих собак, но, с другой стороны, в городе были построены богатые дома, поражавшие роскошью приехавших издалека, таких, как я: в окнах – дорогие цветные венецианские стекла, а эркеры вторых этажей выступают над высокими оградами.

В Стамбуле, как, впрочем, и в других городах, деньги теперь ничего не стоили. Когда я отправлялся на Восток, в пекарне за одну акча давали огромный хлеб в четыреста дирхемов,[9] сейчас за эти деньги можно было получить половину хлеба, вкус которого к тому же не имел ничего общего с тем хлебом, который я ел в детстве.

В это время разврата, дороговизны, преступности, разбоев прославился проповедник по имени Нусрет, объявивший, что он принадлежит к роду пророка Мухаммеда; он читал проповеди в мечети Баязида.[10] Этот проповедник из Эрзурума объяснял все беды, свалившиеся на Стамбул за последние десять лет: городские пожары, смерть десятков тысяч людей при каждой эпидемии чумы, не приносящие побед войны с сефевидами,[11] бунты христиан на Западе, – тем, что мусульмане свернули с пути пророка Мухаммеда, отошли от заповедей Корана, что христиане свободно продают вино, а дервиши играют в обителях на музыкальных инструментах.

После вечернего азана[12] я зашел в кофейню. Здесь было многолюдно и тепло. Рядом с очагом на возвышении сидел рассказчик, я видел подобных в Тебризе и других персидских городах, только называют их там не меддахами, а пэрдэдарами; меддах повесил рисунок собаки, выполненный на грубой бумаге, и, время от времени указывая на стену, повел рассказ от имени собаки.

Я – СОБАКА

Я – собака. Не обладая равным мне умом, вы считаете, что собака не может разговаривать. Между тем вы верите, что могут разговаривать мертвые, верите в рассказы, смысла которых не понимаете. Знайте же: собака говорит, но лишь с теми, кто умеет слушать.

Давным-давно, в незапамятные времена, в одну из самых больших мечетей одной столицы – предположим, она называлась мечеть Баязида – пришел из провинциального города начинающий проповедник. Возможно, он не скрывал своего имени, например сказал, что его зовут Хусрет Ходжа. Он был лживый и тупоголовый, этот проповедник. Он был силен не столько умом, сколько языком, да простит меня Господь! Каждую пятницу проповедник приводил собравшихся в мечети в такой экстаз, что люди рыдали и падали в обморок. Сам он никогда не рыдал, напротив, рыдания толпы вдохновляли его на еще более сильные обличения. Видимо, из любви к его обличениям торговцы овощами, султанская гвардия, повара, простые горожане и даже многие проповедники, такие же, как он, стали рабами этого человека. Ему нравилось обожание толпы; он быстро понял, что заставить плакать, а то и напугать верующих – легкое и к тому же весьма приятное занятие, да и заработать можно неплохо. Он громогласно вещал в мечети:

– Мы забыли ислам времени Великого Пророка и верим лжи, мы полюбили чужие книги, называем их мусульманскими. Отсюда – дороговизна, чума, поражения. Разве во времена Пророка Мухаммеда читали молитвы по умершим? Разве отмечали сорок дней со дня смерти, раздавали сладости, чтобы помянуть душу усопшего? Разве читали Коран, как песню, на разные тона? Разве, поднявшись на минарет, читали азан, любуясь своим голосом и похваляясь арабским языком? Мусульмане идут на кладбища просить помощи у мертвых, в мавзолеях поклоняются камням, как идолопоклонники, привязывают тряпицы, загадывая желания, дают клятвы.

Разве во времена Пророка Мухаммеда были секты, обучающие такому? Известно, что члены некоторых исламских орденов читают Коран, собравшись вместе, в сопровождении музыкальных инструментов танцуют. Да они просто неверные. Надо разрушить их обители, а землю, на которой они стояли, выбросить в море; только тогда в тех местах можно будет совершать намаз, – Хусрет Ходжа входил в раж и брызгал слюной. – Эй, мусульмане, пить кофе – грех. Великий Пророк сказал, что кофе усыпляет разум, портит желудок, он вызывает грыжу в позвоночнике и бесплодие. Кофе – это искушение дьявола. Кофейни, – продолжал Хусрет Ходжа, – это места, где собираются любители повеселиться, богачи, привыкшие к роскоши, они занимается там всяким бесстыдством. Кофейни следует закрыть даже раньше обителей. Разве у бедняков есть деньги на кофе? Люди пьют кофе, перестают понимать реальность и начинают верить в говорящую собаку; а презренная собака хулит меня и нашу религию.

Мне бы хотелось ответить на последние слова проповедника-эфенди.

Напомню вам одну из самых прекрасных сур Корана, суру «Пещера». В восемнадцатом аяте этой суры, говорящей о любви человека к Аллаху, о чудесах, творимых Аллахом, о мимолетности времени, о сладости глубокого сна, упоминается собака, лежащая у входа в знаменитую пещеру, где спят семь юношей. Любой вправе гордиться упоминанием о нем в Коране. Я как собака горжусь этой сурой и надеюсь, что Аллах вразумит эрзурумцев, называющих врагов бесхвостыми собаками.

А теперь послушайте историю: однажды венецианский дож прислал в подарок дочери нашего сиятельного падишаха китайский шелк, китайские кувшины, расписанные голубыми цветами, а еще знаете что? Маленькую, капризную европейскую собачку с нежной, мягче соболиной, шерстью.

Знаете ли вы, что в европейских странах у каждой собаки есть хозяин? На шеях этих собак ошейники, даже самые бедные люди прогуливают своих собак, таща их на цепи. Несчастных собак держат дома, говорят, их даже в постель берут. Собаки не могут ни обнюхаться, ни познакомиться с другими собаками, они даже не могут ходить парами. Когда, гуляя с хозяевами, они встречают другую собаку, то лишь провожают ее грустным взглядом. Гяуры и представить себе не могут, что собаки свободно бродят стаями по улицам Стамбула, что у нас нет хозяев и что мы бегаем, где хотим, в любом месте справляем нужду, кусаем, кого хотим, греемся на солнышке или сладко спим, выбрав подходящее тенистое место.

МЕНЯ НАЗОВУТ УБИЙЦЕЙ

Если бы до того, как я убил этого жалкого труса, мне сказали, что я могу загубить живую душу, то я ни за что не поверил бы. Я живу теперь словно в тумане. Содеянное удаляется от меня наподобие заморского галеона, уходящего за горизонт. Иногда мне кажется, что я не совершал никакого преступления.

Мне очень не хотелось убивать Зарифа, но я понял, что другого пути нет. И взял на себя всю ответственность. Я не позволил подвергать опасности весь цех художников из-за клеветы одного неразумного.

Но все же трудно привыкнуть к мысли, что ты убийца. Мне не сидится дома, я в тревоге мечусь по улицам, смотрю на лица прохожих и вижу, что большинство людей считают себя невинными. На самом деле они просто не попадали в такое положение, когда были бы вынуждены совершить убийство. После того как я убил того несчастного, мне хватило четырех дней хождения по улицам Стамбула, чтобы понять: каждый, у кого в глазах я видел свет ума, а на лице тень душевных страданий, по сути своей – убийца. Невинны только дураки.

Сегодня вечером, например, когда я согревался горячим кофе в кофейне за рынком Эсир и, глядя на рисунок собаки, смеялся вместе со всеми над тем, что рассказывает собака, я почувствовал, что сидящий рядом со мной тип – такой же убийца, как и я. Он, как и я, смеялся над рассказом меддаха, рука его мирно лежала рядом с моей, но пальцы, держащие кофейную чашечку, беспокойно подрагивали, и я понял, что он моей породы. Резко повернувшись, я посмотрел ему прямо в лицо. Он смутился, испугался. Когда стали расходиться, какой-то знакомый взял его под руку:

– Уж теперь-то почитатели Нусрета Ходжи разгромят кофейню.

Но тот взглядом прервал его. Их страх передался и мне. Никто никому не доверяет, каждый ждет подлости от другого в любой момент.

Когда во время прогулок я встречаюсь взглядом с прохожими, мне в голову приходит странная мысль: если я подумаю сейчас, что я – убийца, человек прочтет это на моем лице.

И тогда я перестану быть безымянным призраком, бродящим среди вас, и превращусь в обыкновенного преступника, конкретного человека, который способен обрушить камень на голову себе подобного. Так что позвольте мне не думать о содеянном: пусть умные люди вычислят меня по моим разговорам и рисункам, как они находят воров по следам. Тогда-то мы и получим ответ на очень часто задаваемый сейчас вопрос: должен ли быть и есть ли у каждого художника собственный, присущий только ему стиль?

Возьмем великого мастера, короля художников Бехзада.[13] В великолепной книге «Хосров и Ширин», сделанной девяносто лет назад в Герате,[14] я случайно наткнулся на миниатюру[15] Бехзада, очень соответствующую моему состоянию, так как она изображала сцену убийства. Книга была из библиотеки наследника персидского престола, убитого в жестокой битве за трон. Вы помните конец дестана «Хосров и Ширин»; я говорю о произведении не Фирдоуси,[16] а Низами.[17]

После невероятных, полных опасностей приключений влюбленные женятся, но сын Хосрова от первой жены, молодой Шируйе, подобен сатане. Он мечтает завладеть троном отца и его молодой женой Ширин. Шируйе, про которого Низами пишет: «рот его источал скверный запах, как у львов», проникает ночью в спальню отца и Ширин, в темноте ощупью находит их ложе и вонзает кинжал в печень отца. К утру отец истечет кровью и умрет рядом с разделяющей с ним ложе, спокойно спящей красавицей Ширин.

Миниатюра великого мастера Бехзада изображала настоящий страх, я ощутил его с первого взгляда; представьте себе ужас человека, который просыпается среди ночи в кромешной тьме и по шороху догадывается, что в комнате кто-то посторонний! А теперь представьте, что этот посторонний в одной руке держит кинжал, а другой сжимает ваше горло. Все подчинено одной цели: неясные очертания стены, окон – одного цвета с беззвучным криком, вырывающимся из вашего сдавленного горла; изящные завитушки и круги на красном ковре, веселые желтые и фиолетовые цветы на роскошном одеяле, по которому безжалостно ступают босые ноги убийцы, подчеркивают красоту изображения, на которое вы смотрите, и в то же время напоминают о том, как прекрасен мир, который вы покидает, комната, в которой вы умираете. Но главное, что вы понимаете: это – равнодушие мира к вашей смерти и ваше полное одиночество в момент смерти, даже если рядом с вами жена.

Двадцать лет назад старый мастер держал в дрожащих руках книгу, мы вместе рассматривали рисунки. Вдруг лицо его осветилось, но не светом стоявшей рядом свечи, а восхищением. «Бехзад, – сказал он, – это настолько очевидно, что и подписи не надо».

Бехзад знал свою силу и не оставлял подписи нигде, даже в самом укромном уголке. Старый мастер сказал, что Бехзад создавал непревзойденные шедевры и очень старался не оставить следа, по которому можно было бы определить личность того, кто нарисовал это чудо.

Чтобы понять, не остались ли на месте преступления какие-нибудь следы, которые помогут найти меня, я на следующую ночь пришел на тот пустырь, и вдруг в голове у меня стали вертеться вопросы о манере и стиле. Ведь то, что называют манерой, стилем, – это всего лишь особенность, присущая определенной личности.

В ту ночь, когда мы с Зарифом-эфенди отправились на пустынное пепелище, снег еще не выпал. Мы слышали далекий лай собак.

– Зачем мы сюда пришли? – спрашивал несчастный. – Что ты хочешь показать мне здесь в этот час?

– Вон там колодец, и в двенадцати шагах от него я спрятал деньги, скопленные за много лет, – отвечал я. – Если ты никому не расскажешь то, что сейчас говорил мне, деньги будут твои.

– Значит, ты согласен, что делаешь неправедное дело, – горячо сказал он.

– Согласен, – вынужден был соврать я.

– То, что вы сейчас рисуете, большой грех, знаешь ли ты это? – спросил он наивно. – Как вы могли отважиться на такое безбожие?! Вы все будете гореть в аду. Ваша боль и ваши страдания никогда не прекратятся. Вы и меня втянули.

Услышав эти слова, я с ужасом осознал, что все, кому он будет говорить об этом, поверят ему. Эниште-эфенди[18] заказывал рисунки для книги тайно и платил хорошие деньги, поэтому о ней ходило много слухов. Кроме того. Главный художник мастер Осман ненавидит Эниште-эфенди и, я думаю, сознательно распространяет о нем сплетни.

– Слушай, – сказал я, стараясь казаться беспечным, – мы делаем заставки, орнаменты на полях страниц, рисуем самые красивые картинки, мы разукрашиваем шкафы, шкатулки. Это наша работа. Нам заказывают рисунок и говорят: вот сюда вы поместите корабль, газель, посадите падишаха, нарисуете птиц, здесь изобразите такую-то сцену.

А один раз Эниште-эфенди поручил мне нарисовать лошадь, какую я хочу. Тогда, чтобы понять, какую лошадь мне хочется нарисовать, я, как великие мастера прошлого, нарисовал сотни лошадей. Вынув набросок, сделанный на грубой самаркандской бумаге, я показал Зарифу Он заинтересовался, приблизил бумагу к глазам и стал рассматривать при бледном свете луны.

– Старые мастера Герата и Шираза,[19] – продолжал я, – говорили, что художник должен пятьдесят лет подряд рисовать лошадей, лишь тогда он нарисует настоящую лошадь, такую, какой ее видел Аллах, и добавляли, что лучшие рисунки лошадей сделаны в темноте – ведь настоящие художники через пятьдесят лет работы слепнут и привыкают рисовать лошадь по памяти. Нам заказывают, и мы стараемся нарисовать самую совершенную лошадь, как рисовали старые мастера, вот и все. После того как сделан заказ, нечестно считать нас в чем-то виноватыми.

– Не знаю, правильно ли это, – сказал Зариф. – Ведь у нас есть своя воля. Я не боюсь никого, кроме Аллаха. А он дал нам разум, чтобы мы отличали плохое от хорошего.

– Аллах все видит, все знает, – сказал я по-арабски. – Он поймет: ты, я, мы работали, не имея понятия о том, что получится в результате. Кому ты донесешь на Эниште-эфенди? Ты не веришь, что эта книга делается по воле всемогущего падишаха?

Мы остановились возле колодца. В какой-то миг я увидел в темноте его глаза и понял, как ему страшно. Мне стало жаль его. Но стрела была уже выпущена. Я молил Аллаха укрепить меня в мысли, что передо мной не просто глупый трус, а подлец.

– Отсчитай двенадцать шагов отсюда и копай, – сказал я. – А что будет потом?

– Скажу Эниште-эфенди, чтобы сжег рисунки. Что еще можно сделать? Ведь если твои слова услышат поклонники Нусрета Ходжи, они не оставят нас в живых, а рисунки уничтожат. У тебя же есть среди них знакомые? Если ты возьмешь мои деньги, я поверю, что ты не донесешь им на нас.

– А деньги в чем?

– В старом сосуде для маринадов; семьдесят пять венецианских золотых, – ответил я уверенно.

В голове пронеслось: золотых-то нет! А если я не дам денег, этот негодяй всех нас погубит!

Я ухватил двумя руками камень, лежащий рядом с колодцем. Он еще отсчитывал седьмой и восьмой шаги, когда я догнал его и изо всей силы ударил сзади по голове.

Уже после того как я сбросил труп в колодец, я подумал, что сделал все слишком грубо, как совсем не подобает истинному художнику.

Я – ЭНИШТЕ

Для Кара я – эниште, но так получилось, что не только он, все называют меня Эниште. Кара приходил к нам еще тридцать лет назад, когда мы жили на окраине Аксарая,[20] на тенистой улице, где росли каштаны и липы. Летом я сопровождал в поездках Махмута-пашу и тогда Кара с матерью перебирались в наш дом. Его покойная мать была старшей сестрой моей покойной жены. Кара было в ту пору шесть лет, он плакал, если плакала мать, молчал, если она молчала, и боязливо посматривал на меня.

Сейчас передо мной взрослый мужчина. Он выказывает мне уважение: почтительно поцеловал руку, преподнес в подарок монгольскую чернильницу со словами: «специально для красных чернил». Кара сидит напротив меня, аккуратно подобрав ноги, а я вспоминаю годы, когда мать часто приводила его сюда, считая, что будущее его – в нашем доме; я заметил, что он любит книги, и это сблизило нас, он стал моим подмастерьем. Я рассказывал ему, что художники Шираза, уведя на самый верх рисунка линию горизонта, открыли новый стиль. Все художники изображали несчастную Лейлу, сгорающую от любви к Меджнуну, в пустыне; так они подчеркивали ее одиночество. Я объяснял мальчику, каким образом великому мастеру Бехзаду удалось изобразить ее еще более одинокой, хотя он рисовал, как она готовит пищу, разжигает огонь в очаге, идет меж шатрами в толпе женщин.

Как все молодые мужчины, посещавшие наш дом, Кара, конечно же, был влюблен в мою единственную дочь Шекюре. В те времена в мою красавицу были влюблены многие; я относился к этому спокойно. Но любовь Кара, который был своим человеком в доме и мог видеть лицо Шекюре, представляла определенную опасность. Он не сумел, как я надеялся, побороть эту любовь и совершил ошибку, открыв моей дочери свои пылкие чувства.

После этого ему пришлось забыть дорогу в наш дом.

Я думаю. Кара знает, что через три года после того, как он покинул Стамбул, моя дочь, будучи в самом прекрасном возрасте, вышла замуж за сипахи;[21] этот легкомысленный тип, оставив ее с двумя детьми, отправился в военный поход, и вот уже четыре года мы не получали от него или о нем никакой весточки. Слухи по Стамбулу распространяются быстро, по тому, как Кара смотрит мне в глаза, я догадываюсь, что он давно обо всем узнал. Вот и сейчас, просматривая лежащую на подставке книгу о душе, он прислушивается к голосам за дверью – два года назад дочь с сыновьями вернулась в мой дом.

Мы сидели в комнате, где зимой я занимался рисованием. Я видел:

Кара чувствует, что в соседней комнате находится Шекюре. Я поспешил перейти к главному, к тому, что изложил ему в письме, вызывая его из Тебриза в Стамбул:

– Сейчас я готовлю книгу, точно так же, как ты в Тебризе, когда заказывал книги художникам и каллиграфам. Мой заказчик – наш сиятельный падишах, опора нашего мира. Книга делается в тайне, и падишах тайно дал мне деньги через Главного казначея. Я договорился с лучшими художниками из художественной мастерской падишаха.

У нас иллюстрация делается к самой интересной сцене рассказа: первая встреча влюбленных, или горе Рустема, понявшего, что он убил собственного сына, или влюбленный Меджнун на фоне дикой природы среди львов, тигров, газелей и шакалов. Считается, что рисунок не может существовать отдельно от рассказа.

Я раньше тоже так думал. Но оказывается – может. Два года назад я был в Венеции в качестве посла нашего падишаха. Я видел там работы итальянских мастеров. Не зная, какие сюжеты они иллюстрируют, я старался понять суть нарисованного. Однажды я увидел рисунок на стене дворца и застыл, потрясенный.

Это было изображение человека, просто человека, как я. Гяур, конечно, не из наших. Но, глядя на него, я чувствовал, что вроде бы похож на него. Хотя внешнего сходства не было. Круглое полное лицо, скулы не выступают, подбородок совсем другой. Ни капли на меня не похож, но, когда я смотрел, сердце у меня билось, будто нарисовали меня.

От венецианского господина, который водил меня по дворцу, я узнал, что это изображение его друга, такого же благородного господина, как он сам. Рисунок показывал все, что было важного в жизни человека: панорама поместья, видневшегося из открытого окна, деревня и лес, который казался настоящим в переходящих одна в другую сочных красках. На столе перед ним часы, книги, ручки, карта, компас, коробки с золотыми монетами, всякие предметы непонятного для меня назначения, которые я видел и на других рисунках. И, наконец, рядом с отцом прекрасная, как сон, дочь.

Я понял, что этот рисунок и есть сам рассказ. Он – не приложение к рассказу, он – сам по себе.

Я никак не мог забыть этот рисунок. Всю ночь я думал о нем. Хотел бы я, чтобы меня изобразили на таком рисунке? Нет, это было бы слишком, так должен быть изображен наш падишах! Можно сделать книгу, которая показала бы падишаха и мир, что окружает его, подумал я.

Итальянский мастер так нарисовал венецианского бея, что, если ты никогда не видел этого человека, а тебе велят найти его в толпе, ты легко узнаешь его среди тысяч людей. Итальянские мастера нашли способ изображать людей, отличающихся друг от друга не только одеждой и наградами, но и лицом. Это называют портретом.

Если твое лицо нарисуют хоть раз таким образом, тебя уже никогда не забудут. Даже если ты будешь далеко, человек посмотрит на портрет и почувствует, что ты рядом. И те, кто никогда не видел тебя при жизни, через много лет после твоей смерти могут встретиться с тобой взглядом, будто ты стоишь, напротив.

Был один художник, который, как и другие, приходил ко мне по ночам работать над тайной книгой для падишаха. Он лучше всех делал заставки. Бедный Зариф-эфенди вышел отсюда, а домой не пришел. Я боюсь, не убили ли его.

Я – ОРХАН

– Убили? – спросил Кара.

Кара был высокий, худой и немножко страшный. Я вошел к ним, когда дедушка сказал: «Убили».

Дедушка посмотрел на меня совсем не сердито, так что я без стеснения бросился к нему на колени; правда, он тут же спустил меня на пол и сказал:

– Иди. Мы работаем.

От мангала шло такое приятное тепло, что мне совершенно не хотелось уходить. Я стоял, вдыхая запах красок, клея и кофе.

– Рисовать по-другому – значит видеть по-другому, – рассуждал дедушка, – за это и убили бедного художника. Хотя не знаю, убит он или просто пропал. Он работал в старом стиле. Сейчас в дворцовой мастерской под руководством Главного художника Османа рисуют миниатюры для «Сур-наме»[22] падишаха. Художники работают дома. А мастер Осман – в мастерской. Я хотел бы, чтобы ты сначала отправился туда и увидел все своими глазами. Я боюсь, что Зарифа-эфенди убил кто-то из художников, работающих под прозвищами, которые много лет назад дал им Главный художник Осман: Келебек (Бабочка), Зейтин (Олива), Лейлек (Журавль)… Их ты можешь застать дома.

Я вышел в соседнюю комнату. Из угла, где ночью спала Хайрие, послышался скрип. Там оказалась не Хайрие, а мама. Увидев меня, она смутилась.

– Где ты был?

– Я был у дедушки. А ты что здесь делаешь?

– Разве я тебе не говорила не ходить к дедушке, когда у него гости? – ругала меня мама, но не очень громко: не хотела, чтобы слышал гость. – Что они делали? – спросила она потом ласковым голосом.

– Они сидели. Но не рисовали. Дедушка что-то объяснял, а гость слушал.

– Иди вниз, – сказала мама. – Пришли мне Хайрие. Побыстрее. Она села и стала что-то писать на маленьком листке бумаги, положив его на специальную доску.

– Что ты пишешь, мама?

– Ты слышал, я велела тебе быстро спуститься и позвать Хайрие.

МЕНЯ ЗОВУТ КАРА

Как объяснял мне Эниште, султан желает, чтобы тайная книга была готова к тысячелетней годовщине хиджры.[23] Повелитель вселенной, наш падишах в тысячный год исламского календаря хотел показать, что его художники владеют европейскими приемами рисунка не хуже европейцев. Падишах знал, как заняты мастера-художники, поскольку заказал им уже «Сур-наме», и повелел, чтобы они работали не в тесноте мастерской, а по домам.

– Встретишься с мастером Османом, – сказал Эниште, – одни говорят, он слепнет, другие – слабеет умом. Я считаю, что он и слеп, и глуп.

Эниште готовил книгу для падишаха, хотя вообще никогда не занимался рисованием; это обстоятельство неизбежно должно было испортить отношения Эниште с почтенным мастером, Главным художником Османом. Слушая Эниште, я вспоминал детство и рассматривал вещи в комнате. За двенадцать лет я не забыл голубой ковер из Кулы[24] на полу, медный кувшин, кофейный поднос, ковш и кофейные чашечки, про которые покойная тетя много раз говорила, что их привезли из Китая через Португалию. Все это: и подставка для книг, инкрустированная по краям перламутром, и полочка для кавука[25] на стене, и красная бархатная подушка, до которой я дотронулся, чтобы вспомнить, какая она мягкая, – было перевезено сюда из дома в Аксарае, где проходило наше с Шекюре детство; все эти вещи хранили следы счастья в том доме и свет тех дней, когда я занимался рисованием.

– Я не боюсь смерти, – сказал, помолчав, Эниште, – я знаю, что после смерти человеку предстоит длинный путь. Я боюсь, что умру, не сумев закончить книгу для падишаха.

Я ответил, что за прошедшие годы многому научился у художников и готов помогать ему не жалея сил.

Поцеловав руку Эниште, я спустился по лестнице, вышел во двор и сразу же с удовольствием ощутил холодок на своей коже. Когда я закрывал дверь конюшни, подул ветер. Моя белая лошадь, которую я вел через двор, вздрогнула вместе со мной. Казалось, мы испытывали одинаковое нетерпение. Выйдя на улицу, я готов был одним махом вскочить на лошадь и унестись по узким улицам прочь отсюда, как сказочный всадник, уезжающий, чтобы не возвращаться, но тут передо мной вдруг появилась рослая женщина: еврейка в розовом одеянии, с узлом в руке. Она была большая и широкая, как шкаф, и одновременно подвижная и даже кокетливая.

Она сказала:

– Юноша, ты и в самом деле красив, как говорят. Женат ты или холост, не купишь ли шелковый платок для тайной возлюбленной у Эстер, самой знаменитой торговки Стамбула?

– Нет.

– А красный атласный кушак?

– Нет.

– Не говори: нет да нет! Разве может не быть у такого молодца невесты или тайной возлюбленной? Кто знает; она небось все глаза по тебе проплакала.

В какой-то миг ее тело изогнулось, как изящное тело акробата, и она очень проворно приблизилась ко мне. В то же мгновение в руке у нее, как у фокусника, появилось письмо. Я выхватил письмо и ловким движением, словно только и ждал этого, сунул его под рубаху. Письмо было большое, я чувствовал его жар между кушаком и моей кожей, холодной как лед.

– Садись на коня, пусть идет шагом, – сказала торговка Эстер. – Езжай вдоль стены, как она кончится, поверни на улицу направо, а как доедешь до гранатового дерева, обернись и посмотри на дом, из которого вышел, в окошко, что будет перед тобой.

Она исчезла так же неожиданно, как и появилась. Я неловко вскочил в седло, будто делал это впервые в жизни. Сердце билось, словно хотело выскочить из груди, руки не знали, как удержать поводья, но ноги сжали круп лошади, и умное животное пошло шагом, как велела Эстер; в конце стены мы свернули направо.

Где же гранатовое дерево? Может, это чахлое? Да, оно! Я слегка повернулся на лошади: а вот и окно, но в нем никого не было. Эта ведьма Эстер обманула меня!

Только я так подумал, как обледеневшие ставни распахнулись, словно взорвались, и на солнце, в сверкающей раме окна появилась моя прекрасная возлюбленная, через двенадцать лет я увидел ее лицо среди заснеженных веток. Моя черноглазая, смотрела то ли на меня, то ли вдаль, в другую жизнь. Я не понял, была она грустна или улыбалась; или грустно улыбалась?

В письмо был вложен рисунок, я понял, как похожа эта сцена – я на коне, она у окна – на так часто изображаемую сцену из «Хосрова и Ширин»; я сгорал от любви, как и было изображено в тех книгах, которые мы читали в детстве.

МЕНЯ ЗОВУТ ЭСТЕР

Знаю, вам интересно, что же было написано в письме, которое я отдала Кара. Поскольку и мне было интересно, я все узнала. Если хотите, представьте, что переворачиваете обратно страницы этого повествования, а я расскажу, что произошло до того, как я передала письмо.

Мы, два старика, я и мой муж Несим, под вечер сидели дома в нашем еврейском квартале, что на берегу Золотого Рога, подбрасывали дрова в печку и пытались согреться. Не смотрите, что я называю себя старухой; стоит мне взять в руки узел с шелковыми носовыми платками, перчатками, чаршафами[26] да среди тканей для рубашек, привезенных португальским кораблем, положить колечки, сережки, ожерелья, и дорогие, и дешевые, да бусы, от которых чаще бьются женские сердца, как я отправляюсь в город, и нет улицы в Стамбуле, которую я обошла бы стороной. Помимо товара, я ношу от дома к дому письма и слухи. Знайте, что половину девушек Стамбула замуж выдала я; и говорю я это не ради хвастовства. Так вот, как я уже говорила, сидели мы под вечер дома, и вдруг кто-то постучал. Я встала, открыла дверь – на пороге глупенькая служанка Хайрие. В руке – письмо. Сначала я не поняла просьбу Шекюре, которую изложила служанка, дрожа то ли от холода, то ли от волнения.

Ваша Эстер умирала от любопытства. Она сумела узнать, что было написано в письме:


«Кара-эфенди, пользуясь близостью с моим отцом, ты приходишь к нам в дом. Но не думай, что получишь какой-нибудь знак от меня. После твоего отъезда произошло многое. Я вышла замуж, у меня два прекрасных сына. Один – Орхан, ты видел его, когда он зашел в комнату. Я уже четыре года жду мужа и больше ни о чем не думаю. Возможно, я чувствую себя слабой, беззащитной и одинокой с двумя детьми и старым отцом и нуждаюсь в мужской поддержке, но пусть никто не думает, что сумеет воспользоваться моим положением. Поэтому, пожалуйста, не стучи больше в нашу дверь. Ты однажды уже сделал неверный шаг, и у меня тогда ушло много сил, чтобы оправдаться перед отцом. Вместе с этим письмом посылаю тебе рисунок, который ты сделал для меня, когда был молодым и витал в облаках. Чтобы ты ни на что не надеялся и не обманывался. Нельзя влюбиться, глядя на этот рисунок. Пусть нога твоя не ступает в наш дом, это – самое лучшее».


Я – ШЕКЮРЕ

Почему я стояла у окна, когда Кара проезжал на белой лошади? Почему я почувствовала, что он подъехал, и именно в этот момент распахнула ставни и долго смотрела ему вслед сквозь заснеженные ветви граната? Этого я не могу вам точно сказать. Хотя, если честно, я отправила с Хайрие весточку Эстер и, конечно, знала, где проедет Кара. Я пошла в комнату со встроенным шкафом, окно которой выходит на гранатовое дерево, и стала перебирать белье в сундуке. Когда я, повинуясь внутреннему порыву, с силой распахнула ставни, в комнату ворвался солнечный свет. Ослепленная солнцем, я стояла у окна и встретилась с Кара взглядом; он был очень красив.

Хотя он на двенадцать лет старше меня, я еще в детстве знала, что я взрослее его. В те времена он не умел держаться со мной твердо, по-мужски, он робел, и прятался за книгу или рисунок, что лежали перед ним. Потом он влюбился в меня и выразил свою любовь в рисунке.

Есть одно место в истории Хосрова и Ширин, которое все знают; и мы с Кара часто говорили о нем. Шапур хотел, чтобы Хосров н Ширин влюбились друг в друга. Однажды, когда Ширин с приближенными выехала на прогулку, Шапур потихоньку повесил на ветку дерева в саду, где они отдыхали, изображение Хосрова’ Увидев рисунок. Ширин влюбилась в красавца Хосрова. Иллюстрируя этот эпизод, художники рисовали Ширин, с изумлением разглядывающую изображение Хосрова. Кара работал с моим отцом, много раз видел этот рисунок и несколько раз в точности скопировал его. Позже, когда он влюбился в меня, он, рисуя эту сцену для себя, вместо Хосрова и Ширин помещал на рисунке себя и меня. Если бы он не обозначил наши имена, то только я догадалась бы, что девушка и юноша на рисунке – это мы с ним, потому что иногда в шутку он рисовал себя и меня всегда одинаковыми линиями и одним и тем же цветом: меня голубым, а себя красным. Как-то он оставил рисунок в таком месте, чтобы я могла увидеть, и убежал. Я помню, что он наблюдал, как я смотрю на рисунок и что делаю потом.

Я сообщила отцу, что Кара объяснился мне в любви. В тот же вечер отец сказал маме: «Твой нищий племянник далеко замахнулся. Оказывается, он умнее, чем мы думали».

Я с грустью вспоминаю, что предпринял после этого отец, как я держалась от Кара на расстоянии, как он перестал ходить к нам в дом.

Не могу сказать, что я сразу забыла его, когда он покинул Стамбул, но постаралась изгнать из своего сердца. На протяжении долгих лет мы не получали от него никаких известий. Думаю, нет ничего плохого в том, что я хранила его рисунок как память и свидетельство нашей детской дружбы. Чтобы отец или мой муж не рассердились, если найдут рисунок, я на имена «Шекюре» и «Кара» накапала папиных чернил, а потом из капель старательно сделала цветочки. Пусть устыдятся те, кто плохо подумал про меня, узнав, что я отослала ему рисунок, а сама появилась перед ним в окне.

Я вошла к отцу. Он читал книгу.

– Ваш гость ушел, – сказала я. – Надеюсь, он вас не утомил.

– Нет, – ответил он. – Наоборот, он меня развлек. Он по-прежнему уважает своего Эниште.

– Это хорошо.

– Он осторожен и расчетлив.

Отец меня очень любит. До меня у него было три сына, но их души прибрал Аллах, а меня, девочку, оставил. Я вышла замуж за сипахи, который мне понравился. О красоте моего мужа ходили легенды, в первый раз он встретился мне, когда я возвращалась из бани (я нашла способ послать ему весточку); глаза у него горели, и я тут же влюбилась. Смуглый, зеленоглазый, он был прекрасен; у него были сильные руки, но он был большой и добрый, как ребенок. Всю силу он оставлял в битвах, откуда привозил добычу, а дома был спокойный и мягкий, как женщина. Отец не хотел отдавать меня за него, потому что он был беден, но согласился, когда я объявила, что иначе убью себя; муж отправлялся с одной войны на другую, проявил большую храбрость, стал владельцем земельного надела стоимостью в десять тысяч акча, и все стали нам завидовать.

Когда четыре года назад он не вернулся домой с армией, что воевала против сефевидов, я не очень обеспокоилась. Сначала ждала, что он вот-вот вернется, но за два года привыкла к его отсутствию, потом поняла, как много в Стамбуле жен пропавших воинов, и окончательно смирилась со своим положением.

По ночам в постели я обнимала детей, и мы вместе плакали. Чтобы утешить их, я придумывала, что кто-то видел их отца и сказал, что он вернется до весны, потом от них эту новость узнавали другие, и когда она, сделав круг, доходила до меня как «добрая весть», я первая в нее верила.

Жили мы в районе Чаршикапы вместе с престарелым отцом мужа, не видевшим в жизни ничего хорошего, но очень деликатным человеком, и холостым братом мужа Хасаном, таким же зеленоглазым, как и он. Когда пропал мой муж – опора дома, жить стало трудно. Свекор, несмотря на свои годы, снова взялся за изготовление зеркал – он оставил это занятие, когда старший сын разбогател, участвуя в войнах. Но основные деньги приносил брат мужа, работавший на таможне, и постепенно он стал требовать беспрекословного подчинения себе всех живших в доме.

Я, конечно, могла сразу вернуться сюда, в дом отца, но мой муж официально числился живым, и кадий[27] считал, что, если бы я рассердила родственников мужа, они могли бы не только силой вернуть меня к себе, но и ославить нас и даже заставить отца заплатить за то, что он укрывает меня. Я могла бы лечь в постель с Хасаном, который был влюблен в меня без памяти. Но такой необдуманный шаг мог привести меня к тому, что я в конце концов оказалась бы не в положении его жены, а – да упасет Аллах! – в положении его служанки. Хасан и свекор боялись, что я вернусь с детьми к отцу и потребую долю наследства, поэтому они ни за что не хотели признать, что мой муж погиб. А раз он был жив, я не могла выйти замуж ни за Хасана, ни за кого другого; исчезновение мужа привязывало меня к этому дому, и это их вполне устраивало. Потому что – кроме всего прочего – я делала всю домашнюю работу.

Как-то ночью, когда Хасан начал ломиться в дверь комнаты, где я спала с детьми, я встала и, не обращая внимания на испугавшихся детей, заорала во весь голос, что к нам проникли злые джинны. Я разбудила свекра, и умный старик из моей бессвязной болтовни о джиннах со стыдом понял горькую правду: его пьяный сын позволил себе приставать к жене собственного брата, матери двоих детей. Он промолчал, когда я сказала, что не могу спать, потому что надо охранять детей от джиннов, А утром я объявила, что перебираюсь с детьми к больному отцу, чтобы ухаживать за ним, и никто мне не возражал.

МЕНЯ ЗОВУТ КАРА

Вот мой рисунок, сделанный много лет назад: на дереве листок с изображением Хосрова; Ширин смотрит на юношу и влюбляется в него. Помню, я увидел эту сцену в книге, только что полученной Эниште, вдохновился и нарисовал то же самое.

Все последние годы, вспоминая об этом рисунке, я стыдился такого объяснения в любви, но сейчас мне не было стыдно: рисунок перенес меня в счастливые годы юности. Всю ночь я думал о письме и к утру решил, что Шекюре сделала мастерски продуманный ход в партии шахмат любви. Я сел и при свете свечи написал ответное послание.

Немного поспав, я спрятал на груди свое письмо, вышел из дома и долго бродил по улицам. Прежде чем отправиться в художественную мастерскую, я послал к Эстер мальчишку, назначил ей место встречи перед обеденным намазом, чтобы передать письмо для Шекюре.

Здание мастерской, где я в детстве некоторое время был подмастерьем, находилось позади Айя-Софии.[28]

Я вошел в теплую комнату, и тут же из угла неслышно, как тень, ко мне Подошел Главный художник мастер Осман. Образ мастера возникал в моей памяти всякий раз, когда я размышлял о рисунке; сейчас он стоял передо мной в белом одеянии и в неярком зимнем свете, проникающем через окно, выходившее на Айя-Софию, был похож на привидение, явившееся с того света. Поцеловав усеянную пигментными пятнами руку, я сказал, что когда-то меня, еще ребенка, привел сюда Эниште, но я ушел, так как предпочел кисти перо, долгие годы путешествовал по городам Востока, работал каллиграфом у пашей и писцом в кадастровом ведомстве, познакомился со многими художниками, делал книги в Тебризе, побывал в Багдаде и Алеппо, Ване и Тифлисе.

– Расскажи, что и как рисуют художники в тех странах, где ты побывал, – попросил мастер Осман.

Я рассказал, что некоторые большие мастера делают рисунки, не относящиеся ни к какой книге, и продают их. Это не часть истории или изображение какой-либо сцены, а просто рисунок как таковой, например, просто хорошее изображение лошади. Рисунки раскупают. Большой спрос на изображение войны и любовных утех. Чтобы удешевить рисунки, художники работают на грубой бумаге и иногда даже не раскрашивают, оставляя их черно-белыми.

– Был у меня художник, – сказал мастер Осман, – удачливый, талантливый. Он так тонко работал, что мы называли его Зариф-эфенди.[29] Но уже шесть дней он не появляется. Исчез таинственным образом.

– Разве может человек покинуть эту мастерскую, этот благословенный отчий дом? – удивился я.

– Мои четыре любимых мастера – Келебек, Зейтин, Лейлек и Зариф, которых я лично вырастил, – по воле падишаха работают теперь дома, – сказал мастер Осман.

Подумав, что не скоро увижу мастера еще раз, к тому же желая понравиться ему, я спросил:

– Учитель, скажите, в чем отличие настоящего художника? Я был уверен, что Главный художник, привыкший к льстивым вопросам, ответит нейтральной фразой, чтобы отделаться от меня и забыть обо мне в ту же минуту. Но он серьезно сказал:

– Нет единого критерия, отличающего настоящего художника. Времена меняются. Важно, чтобы талант художника служил нашим традициям, нашему искусству. Когда я хочу понять, что из себя представляет молодой художник, я его спрашиваю: хочет ли он, как это теперь модно у китайцев и европейцев, иметь собственный стиль? Хочется ли ему на рисунке поставить подпись, подобно европейским мастерам? Что чувствует он, когда после смерти шахов и падишахов сделанные по их заказу книги рвут, а иллюстрации из них используют в других книгах? Потом я спрашиваю про время. Время художника и время Аллаха. Понимаешь, сынок?

Я не понял. Но не признался, только спросил:

– А еще что?

– А еще – слепота! – сказал великий мастер Главный художник Осман и не стал ничего пояснять, замолчал, будто и так все ясно.

– Почему слепота? – робко уточнил я.

– Слепота беззвучна. Если ты сведешь вместе все, что я перечислил, получится слепота. Самое достойное для художника – это видеть в темноте, ниспосланной Аллахом.

Вежливо попрощавшись, я вышел. Не торопясь спустился по обледеневшей лестнице. Вопросы мастера я задам Келебеку, Зейтину и Лейлеку, чтобы лучше понять этих моих сверстников, сумевших стать известными мастерами.

Но прежде чем посетить художников, я пошел на новый рынок вблизи еврейского квартала, чтобы встретиться с Эстер. На рынке покупали морковь, айву, лук и редиску женщины из бедных кварталов в широких выцветших одеждах и прислуга; Эстер в своем розовом наряде выглядела очень живописно в этой толпе – большое, подвижное тело, не закрывающийся рот, выразительные глаза и брови. Она делала мне знаки.

Под устремленными на нас взглядами она умелым, ловким движением сунула мое письмо в карман шаровар. Взяла бакшиш.[30] На просьбу поскорее доставить письмо сказала, показывая узел с товаром, что у нее еще очень много дел; до Шекюре она доберется лишь к обеду. Я попросил ее передать Шекюре, что отправляюсь к мастерам-художникам.

МЕНЯ НАЗЫВАЮТ КЕЛЕБЕК

Перед обеденным намазом постучали в дверь. Я открыл: Кара Челеби, знакомый по годам ученичества. Мы обнялись. Он сказал, что пришел по старой дружбе, хочет посмотреть мои работы и еще – задать мне один вопрос.

– Что же это за вопрос? – поинтересовался я.

– Стиль и подпись, – ответил он.

Что ж, раз он спросил, я отвечу.



Стиль и подпись

Чем больше будет художников, которые рисуют не для услаждения глаза и укрепления веры, а ради денег и своей славы, тем чаще мы будем сталкиваться с непотребством, называемым стилем и подписью. Под влиянием монахов-иезуитов с Запада у некоторых китайских мастеров появилось желание ставить на рисунках свою подпись и иметь собственный стиль. Поскольку все это дошло и до нас, я расскажу вам три интересные истории.



Три истории о стиле и подписи

Алиф[31]

Когда-то в горной крепости на севере Герата жил молодой хан, горячий поклонник миниатюры. Из женщин своего гарема хан любил лишь одну. Несравненная красавица татарка отвечала хану взаимностью. Они проводили вместе жаркие ночи, были безмерно счастливы и мечтали, чтобы счастье длилось вечно. Днем они наслаждались тем, что часами рассматривали работы великих старых мастеров.

Глядя на повторяющиеся великолепные рисунки к одним и тем же сюжетам, они чувствовали, что время останавливается, а их счастье сливается со счастливым временем золотого века миниатюры. В художественной Мастерской хана был талантливый художник, который идеально копировал рисунки старых мастеров. Рисуя страдания влюбленного в Ширин Фархада или восхищенные взгляды, которыми обменивались Меджнун и Лейла или Хосров и Ширин в сказочном, похожем на райский, саду, художник по обычаю изображал хана и татарскую красавицу. Глядя на эти рисунки, хан и его возлюбленная верили, что счастье их никогда не кончится, и осыпали художника похвалами и золотом. Чрезмерные восхваления и богатство вскружили голову художника, он загордился – ведь шайтан не дремлет. Забыв, что своими идеальными рисунками он обязан старым мастерам, художник решил внести в рисунок что-то новое, свое. Но хану и его возлюбленной не понравились новшества мастера. Внимательно разглядывая рисунок, хан увидел что-то непривычное в облике красавицы татарки и решил, что она разлюбила его. Чтобы вызвать ревность возлюбленной, он провел ночь с другой невольницей. Красавица татарка, узнав эту новость от сплетниц в гареме, впала в отчаяние и повесилась на ветке кедра. Хан понял, что совершил ошибку, что художник просто хотел показать свой стиль. В тот же день он приказал ослепить художника, поддавшегося соблазну шайтана.

Ба[32]

В одной восточной стране жил старый могущественный падишах, большой любитель рисования; он женился на молодой красавице китаянке и был с ней счастлив. Молодая китаянка нравилась сыну падишаха от прежней жены, да и ей приглянулся красивый юноша. Сын испугался, что предает отца, устыдился своей любви, заперся в мастерской и занялся рисованием. Поскольку сердце его было переполнено любовью и печалью, рисунки получались столь прекрасными, что их порой не могли отличить от работ старых мастеров, и падишах-отец очень гордился сыном. Молодая жена-китаянка, глядя на какой-нибудь рисунок, говорила: «Это прекрасно! Но если он не поставит подпись, то пройдет время, и никто не будет знать, что это его работа». «А если мой сын поставит подпись, не будет ли это означать, что он присвоил рисунок, который скопировал с работ старых мастеров? – отвечал ей падишах. – К тому же не будет ли подпись означать, что он претендует на собственный стиль?» Поняв, что ей не убедить старого мужа, молодая и красивая мачеха нашла способ донести мысль о подписи до юноши, запершегося в мастерской. Юноша, страдавший оттого, что вынужден был похоронить свою любовь, поддался соблазну и, подстрекаемый шайтаном, в уголке одного из рисунков, в совершенно, как он считал, незаметном месте, там, где была нарисована трава, поставил подпись. Первый подписанный им рисунок изображал эпизод из дестана «Хосров и Ширин». Вы знаете: после того как Хосров и Ширин поженились, сын Хосрова от первого брака Шируйе влюбился в Ширин. Ночью он пробрался через окно в родительскую опочивальню и вонзил кинжал в печень отца, спящего рядом с Ширин. Глядя на этот рисунок, выполненный сыном, старый падишах увидел, что перед ним что-то необычное, он даже разглядел подпись, хотя не придал этому значения. Старого падишаха взволновало то, что рисунок был не такой, как у старых мастеров. Это могло означать, что он читает не историю, не легенду, а правдивое повествование, которого не было в известной книге. Старик испугался. А сын-художник ночью подобрался к отцу и, не глядя в его расширившиеся от страха глаза, вонзил в него кинжал, такой же большой, как на рисунке.

Джим[33]

Двести пятьдесят лет назад самым любимым и почитаемым искусством в Казвине было искусство работы над книгой – каллиграфия и миниатюра. Возможно, именно в любви к миниатюре заключалась тайна могущества шаха, сидевшего в те времена на троне Казвина и управлявшего сорока странами от Византии до Китая. К несчастью, у шаха не было сына. Чтобы после его смерти завоеванные им страны не откололись от его империи, надо было посадить на трон наследника, и шах решил поскорее выдать свою красавицу дочь за умного художника, для чего устроил состязание на лучший рисунок между тремя молодыми талантливыми мастерами из своей художественной мастерской. условия состязания были очень просты: кто сделает лучший рисунок, тот и сядет на трон! Молодые художники, все трое, нарисовали самый любимый шахом эпизод: прекрасный, как рай, сад, и в нем среди тополей и кедров, пугливых кроликов и летающих ласточек печальная влюбленная красавица с опущенным взором.

Все три мастера не сговариваясь выполнили рисунок в манере старых мастеров. Один, тот, который особенно хотел, чтобы его отметили, не удержался и в незаметном месте среди нарциссов спрятал свою подпись. Это был вызов скромным старым мастерам, и выскочка тут же был сослан в Китай. Между двумя оставшимися мастерами устроили новое состязание. На этот раз оба мастера сделали замечательные, поэтические рисунки, изображавшие красивую девушку на белом коне в прекрасном саду. Один из мастеров не совсем обычно изобразил ноздри белой лошади, на которой сидела девушка, похожая на китаянку. Отец и дочь сразу заметили этот изъян. Так художник выделил свой рисунок. «Изъян – зеркало стиля», – сказал шах и отправил мастера в Византию. В те дни, когда готовилась свадьба дочери шаха с третьим талантливым художником, рисующим без подписи, без нововведений, точно так, как старые мастера, произошло еще одно событие: накануне свадьбы невеста весь день рассматривала рисунок, сделанный художником, который завтра станет ее мужем. Когда настал вечер, она пришла к отцу и сказала: «Старые мастера изображали красавиц похожими на китаянок, это неизменное правило, пришедшее с Востока, Но когда они влюблялись в кого-то, они обязательно оставляли на рисунке какой-либо след своей возлюбленной – брови, глаза, губы, волосы, улыбку. Эти отступления от нормы были понятны только двоим: влюбленному художнику и его любимой. Я весь день смотрела сегодня на красавицу, сидящую на лошади, в ней нет ничего от меня. Отец, этот художник – большой мастер, он молод и хорош собой, но он не любит меня…» Шах отменил свадьбу.



– Из третьего рассказа следует, что отступление от нормы и есть то, что называют стилем, – вежливо и почтительно сказал Кара. – Он рождается из тайных посланий художника к его возлюбленной?

– Нет, – решительно возразил я, – в конце концов отступление становится правилом. Спустя некоторое время молодые художники, копируя мастера, начинают рисовать лица девушек такими, какими рисовал он.

Первый рассказ говорит о нарушении стиля. Второй – о том, что идеальный рисунок не требует подписи. А третий объединяет оба рассказа и показывает, что подпись и стиль – это всего-навсего бесстыдная и глупая похвальба. Вот ты услышал от меня три истории, ты хоть понял теперь, кто я?

– Понял, – ответил Кара не очень уверенно.

Чтобы вы не пытались смотреть на меня его глазами, я вам сам объясню, кто я такой. Я могу все. Я могу нарисовать рисунок и нанести на него краску, как старые мастера Казвина. Говорю вам с уверенностью: я лучше всех. И если моя догадка верна, причиной прихода сюда Кара стало исчезновение Зарифа-эфенди, но я к этому не имею никакого отношения.

Кара все-таки не удержался:

– Не знаешь ли ты случайно, где может быть несчастный Зариф-эфенди?

«Несчастный?! Жалкий ремесленник, даже позолоту наносит исключительно ради денег; осел, не ведающий вдохновения». Но этого я не сказал. Я сказал:

– Нет. Не знаю.

Тогда он спросил:

– Не думаешь ли ты, что с Зарифом-эфенди могли расправиться люди проповедника из Эрзурума?

Я не стал ему говорить, что Зариф – один из них. Я сказал:

– Нет. С чего бы?

МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ЛЕЙЛЕК

Было время обеденного намаза. В дверь постучали, смотрю: знакомый мне с детства Кара. Мы обнялись. Он замерз, я впустил его, даже не спросив, как он нашел мой дом. Он сказал, что его послал Эниште, чтобы узнать от меня, почему пропал Зариф-эфенди и где он находится. Кроме того, он передал привет от мастера Османа и тут же добавил, что у него есть ко мне вопрос: мастер Осман считает, что настоящего художника определяет время. Что я об этом думаю? Слушайте.



Три истории о художнике и времени

Алиф

В Багдаде, который триста пятьдесят лет назад в холодный февральский день был захвачен и безжалостно разграблен монголами, жил великий каллиграф Ибн Шакир, известный не только в арабских; но и во всех других исламских странах; несмотря на то что мастер был молод, в знаменитых на весь мир библиотеках Багдада хранилось двадцать два тома переписанных им книг, большинство из которых были списками Корана. Ибн Шакир верил, что книги его доживут до Судного дня, он ощущал бесконечность времени.

Солдаты монгольского хана Хулагу[34] за несколько дней разорвали, сожгли, уничтожили, бросили в Тигр все замечательные книги, включая последнюю, над которой мастер стоически трудился много ночей при свете дрожащей свечи. Ибн Шакир работал, сидя спиной к востоку и посматривая на запад, на горизонт; в час утренней прохлады он поднялся на минарет мечети Халифа – именно так на протяжении пяти веков арабские каллиграфы давали отдых глазам. С балкона минарета он увидел конец пятивековой книжной традиции: безжалостные воины Хулагу вступили в Багдад, а Ибн Шакир стоил наверху и наблюдал, как грабили и разрушали город, рубили саблями людей, как убили последнего из исламских халифов, правивших в Багдаде пятьсот лет, как насиловали женщин, громили библиотеки, как выбросили в Тигр десятки тысяч томов. Глядя на воды Тигра, окрасившиеся в красный цвет чернил, смытых с брошенных в реку книг, он подумал, что не смог остановить ужасное уничтожение и разрушение. Книги, которые он писал таким красивым почерком, были уничтожены. Ибн Шакир поклялся, что никогда больше не будет писать. Увиденную трагедию и боль ему захотелось выразить искусством рисунка, которое он до тех пор не уважал, считая его бунтом против Аллаха. На листе бумаги, который неизменно находился при нем, он нарисовал то, что увидел с минарета. Так после монгольского нашествия появился настоящий исламский рисунок, непохожий на рисунки идолопоклонников и христиан; на этом рисунке с высоты линии горизонта вселенная была нарисована такой, как ее видит Аллах. Потом Ибн Шакир отправился в ту сторону, откуда пришло монгольское войско, и научился рисовать так, как рисовали китайские мастера. Идея бесконечности времени, в которую арабские каллиграфы верили пятьсот лет, воплотилась не в тексте, а в рисунке. Действительно, люди рвут, рассыпают книги, со страниц исчезают рисунки, но потом они появляются в новых книгах, живут бесконечно и продолжают показывать, какова вселенная Аллаха.

Ба

Все повторяется, а потому человек, хотя и умирает, не замечает хода времени; художники рисуют одни и те же рисунки к одним и тем же историям, как будто времени не существует.

Как написано в краткой истории Салима из Самарканда, маленькая армия правителя Фахир-шаха одержала победу над воинами Селяхаттин-хана. Согласно обычаю, победитель Фахир-шах, взяв в плен Селяхаттин-хана, убил его, а потом, чтобы утвердить свое владычество, посетил библиотеку и гарем покойного. Опытный книжный мастер Фахир-шаха стал раздирать книги мертвого хана, менять местами страницы и делать новые книги: писцы заменяли слова «непобедимый Селяхаттин-хан», на «победитель Фахир-шах», а художники стирали уже начавшее забываться изображение Селяхаттин-хана, а на стертых местах рисовали более молодого Фахир-шаха. В гареме побежденного Фахир-шах нашел самую красивую из женщин; будучи человеком умным, он не стал принуждать ее и брать силой, а решил завоевать ее сердце интересным разговором. Жена покойного Селяхаттин-хана, красавица Нериман Султан, со слезами на глазах обратилась К Фахир-шаху которому предстояло стать ее мужем, с единственной просьбой. Она попросила, чтобы в книге, рассказывающей о любви Лейлы и Меджнуна, не трогали рисунок, на котором Лейла была изображена как Нериман Султан, а рядом с ней Меджнун как ее покойный супруг. Свою просьбу она объяснила так: по заказу ее бывшего мужа, стремившегося обрести бессмертие, сделано столько книг, что надо оставить хотя бы одно его изображение. Победитель Фахир-шах великодушно удовлетворил это желание, и художники не притронулись к рисунку. Нериман и Фахир-шах со временем полюбили друг друга и, казалось, забыли о страшном прошлом. Но Фахир-шаху не давал покоя тот рисунок в книге о Лейле и Меджнуне. Его не беспокоило, что Нериман была изображена с прежним мужем, и не терзала ревность. Его мучила мысль, что в той прекрасной книге о старинной легенде изображен не он и потому не он останется в вечности. Пять лет грыз его душу червь сомнения, и вот как-то ночью, когда Нериман уснула, он взял свечу, тайно, как вор, пробрался в собственную библиотеку, открыл книгу о Лейле и Меджнуне и попытался вместо покойного мужа Нериман нарисовать себя. Но, как многие ханы, любители рисунка, он был плохим художником. Смотритель библиотеки, проверявший книгу, обнаружил, что на месте Селяхаттин-хана, сидящего напротив Лейлы-Нериман, появился кто-то другой, и объявил, что это – главный враг Фахир-шаха, молодой и красивый Абдуллах-шах, правитель соседней страны. Эти слухи дошли до Абдуллах-шаха, он пошел на Фахир-шаха войной, в первой же битве нанес ему поражение, взял его в плен, убил, забрал, как водится, его библиотеку и гарем, и у нестареющей Нериман Султан появился новый муж.

Художники любят рассказывать о мастере Узун Мехмете из Стамбула, которого в стране персов называют Мухаммедом из Хорасана; долгая жизнь и слепота – хорошая иллюстрация к теме «художник и время». Узун Мехмет начал рисовать с девяти лет, трудился почти сто десять лет, пока не ослеп, и его стилем было отсутствие стиля. Это – не игра слов, а похвала. Он рисовал всё, как все, точно повторяя стиль старых великих мастеров, и именно поэтому был великим мастером. Узун Мехмет был скромен и беззаветно предан искусству миниатюры, которое считал служением Аллаху. Он ни с кем не враждовал, не участвовал в интригах; в мастерских, где он работал, никогда не стремился стать Главным художником, хотя возраст для этого у него был вполне подходящий. Он был счастлив и Очень молчалив. Он никогда не пытался создать свой стиль. Очередную мастерскую какого-нибудь хана или наследника, где он работал, он считал своим домом, а себя – принадлежностью этого дома. Про него говорили, что он живет вне времени, никогда не состарится и не умрет. Прославленный мастер ни разу не был женат и никого не любил. И вот, когда ему было уже сто девятнадцать лет, он встретил в мастерской шаха Тахмаспа[35] шестнадцатилетнего подмастерья, полукитайца, полухорвата, живой образец мужской красоты, луноликого юношу, как раз такого, какого он рисовал все сто лет; мастер влюбился в него с первого взгляда и, чтобы заслужить любовь красавца ученика, включился в борьбу за власть в мастерской, стал лгать, строить козни. Он окунулся в суету, держаться в стороне от которой ему удавалось в течение ста лет, и перестал быть олицетворением старого доброго времени. Однажды он наблюдал за красавцем учеником у окна на холодном ветру и на следующий день стал чихать и ослеп, а еще через два дня упал с высокой каменной лестницы мастерской и умер.



– Какова мораль рассказанных тобою трех рассказов? – спросил Кара.

– Из первого рассказа следует, что, как бы ни был талантлив художник, безупречность его работы определяет время. Второй показывает, что только талантливый рисунок может преодолеть время. А в чем смысл третьего, пожалуй, скажи сам.

– Третий объединяет два первых – без промедления ответил Кара, – и доказывает, что, если художник отказывается от своей безупречной жизни и работы, его время кончается и он умирает.

МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ЗЕЙТИН

Было время послеобеденного намаза; я с легкостью водил кистью, рисуя красивых мальчиков, когда в дверь постучали. Я отложил кисть.

Снял рабочую доску с колен, пристроил в углу, подбежал к двери и, прежде чем открыть ее, прочитал молитву. О Аллах… Не буду скрывать от вас: вчера ко мне приходили люди индийского шаха, самого богатого повелителя вселенной, Акбар-хана: он хотел, чтобы для него создали невиданную книгу, и разослал весть во все исламские страны, приглашая к себе лучших художников. Гонцы Акбар-хана, посланные в Стамбул, вчера передали приглашение в Индию и мне. Я открыл дверь, но это были не они, а знакомый мне с детства Кара. Раньше он не подходил к нам, завидовал. Чего ему надо?

Оказывается, он пришел поговорить, вспомнить былую дружбу, посмотреть мои работы. Я пригласил его, пусть видит все, что у меня есть. Он, по его словам, только что был в мастерской, приложился к руке главного художника Османа. Великий мастер высказал мудрые суждения о том, как по-настоящему можно оценить художника, говорил о слепоте и памяти. Что думаю об этом я? Что ж, слушайте.



Слепота и память

До того как люди начали рисовать, была тьма. Когда они перестанут рисовать, тоже будет тьма. С помощью красок, таланта и любви мы напоминаем, что Аллах повелел нам смотреть и видеть. Помнить – это знать увиденное. Знать – это помнить увиденное. Видеть – это знать, не вспоминая. Получается, что рисовать – это значит вспоминать тьму.



Три истории о слепоте и памяти

Алиф

Когда-то в художественной мастерской правителя Каракойюнлу[36] Джихан-шаха[37] прославленный мастер Шейх Али из Тебриза сделал превосходные иллюстрации к книге «Хосров и Ширин».

Когда работа была сделана едва наполовину, Джиханшах уже понял, что станет обладателем книги, равной которой нет в мире. Джиханшах боялся своего соседа, молодого правителя Аккойюнлу[38] Узун Хасана,[39] которому он завидовал и потому объявил его своим главным врагом. Джиханшах подумал, что Шейх Али может сделать новую книгу, еще лучше этой, а заказчиком вполне может стать Узун Хасан. Счастье Джиханшаха отравляла мысль, что кто-то другой может быть так же счастлив, как он, и решил убить Шейха Али, когда работа над книгой будет закончена. Но добросердечная красавица черкешенка из его гарема сказала ему, что достаточно ослепить мастера. Джиханшах согласился с этим и сообщил свою волю приближенным. Решение шаха дошло до Шейха Али, но он не бросил работу над книгой и не покинул Тебриз. Художник не стал медлить с работой, чтобы оттянуть миг своего ослепления, и не пытался рисовать плохо. Вдохновение и усердие его не ослабли. Наконец книга была закончена, и, как и ожидал мастер, его сильно хвалили, осыпали золотом, а потом ослепили. Еще не прошла боль в глазах, а художник уже явился к Узун Хасану. «Я слеп, – сказал он, – но вся красота книги, которую я делал последние одиннадцать лет, каждый удар кистью и пером настолько запечатлелись в моей памяти, что рука моя может все нарисовать по памяти. Мой господин, я нарисую тебе самую лучшую книгу. Я не вижу больше мерзостей этого мира и могу по памяти изобразить для тебя все красоты Аллаха». Узун Хасан поверил великому художнику, и тот по памяти нарисовал для него лучшую книгу всех времен. Вдохновившись этой книгой, Узун Хасан пошел войной на Джиханшаха, разгромил его армию и убил его. А некоторое время спустя в битве при Отлукбели[40] Узун Хасан был побежден Фатихом Султаном Мехметом»,[41] и обе книги – первая и вторая – оказались в сокровищнице нашего падишаха. Кто видел, тот знает.

Ба

После смерти повелителя вселенной Тимура[42] его сыновья и внуки перессорились и вели между собой жестокие войны; завоевывая города друг друга, они первым делом печатали монету со своими именами и читали благодарственные молитвы, а потом просматривали доставшиеся им книги, раздирали их, меняли местами страницы, заново переплетали, и появлялись новые тома, где были обозначены новые посвящения, заказанные очередными повелителями вселенной, жаждущими остаться в истории. Когда сын Улугбека[43] Абуллатиф захватил Герат, он решил быстренько сделать книгу в честь отца, для чего собрал художников, каллиграфов, переплетчиков и очень торопил их с работой; в результате получилась путаница: рисунки и тексты не соответствовали друг другу. Абдуллатиф повелел собрать всех художников Герата, чтобы они определили, какой рисунок к какой истории относится. Но мнения мастеров не совпадали, и все запуталось еще больше. Тогда разыскали совсем старого художника, который пятьдесят четыре года делал книги для правителей Герата и их наследников, потом состарился и был забыт. Старый мастер был слеп, и когда он появился, кто-то удивился, а кто-то засмеялся. Мастер, не обращая внимания на окружающих, попросил привести ребенка младше семи лет, не умеющего читать. Ребенка привели. Старый мастер положил перед ним рисунки и велел рассказывать, что он видит. Ребенок рассказывал, что изображено на рисунках, а старый художник, подняв незрячие глаза к небу, говорил: «Шах-наме» Фирдоуси, Искендер обнимает умершую Дару. «Гулистан» Саади, рассказ об учителе, влюбленном в юного ученика… Узнавая рисунки по описанию ребенка, старик помог правильно разместить их в книге. Улугбек, сам прибывший в Герат со своим войском, спросил старика, как он не видя сумел все правильно определить. «С потерей зрения крепнет память, – сказал старый художник, – а еще рассказы запоминаются не только по картинкам, но и по словам». Улугбек спросил, почему же другие мастера-художники не справились с задачей, хотя тоже знают все рассказы. «Это потому, – сказал старый мастер, – что они думают только о рисунке, искусстве, где сами обладают талантом, но забывают, что старые мастера делали эти рисунки к рассказам, написанным по воле Аллаха». Улугбек спросил: как же это может знать ребенок? «Ребенок не имеет об этом представления, – ответил старик, – просто я, старый и слепой художник, знаю, что Аллах создавал мир таким, каким его хотел бы видеть умный семилетний ребенок. Аллах создавал мир так, чтобы сначала его можно было видеть. А потом дал нам слова, чтобы мы могли поделиться увиденным, но мы из этих слов сделали истории и считали, что рисунок существует как дополнение к этим историям. Хотя на самом деле рисовать – это значит искать Аллаха и видеть вселенную такой, как видел он».

Джим

Художники всегда боялись слепоты и старались разными способами предупредить ее: например, арабские Мастера на рассвете подолгу смотрели на запад, на горизонт; большинство художников Шираза по утрам натощак ели грецкий орех с толчеными лепестками роз. Сейит Мирек из Герата, учитель великого мастера Бехзада, относился к слепоте просто. Он считал, что слепота – это не беда, а счастье, посланное Аллахом художнику за то, что он всю жизнь посвятил красоте, созданной Всевышним. Только по памяти слепого художника можно понять, какой Аллах видит вселенную. Мастер Сейит Мирек привел пример с художником, желающим нарисовать лошадь. Даже самый бездарный художник, когда рисует лошадь, глядя на нее, все равно рисует по памяти, потому что нельзя одновременно смотреть на лошадь И на бумагу, на которой ее изображают. Художник смотрит на лошадь, а потом то, что запомнил, наносит на бумагу, даже если между этими двумя действиями проходит всего один миг. Когда великому мастеру Миреку исполнилось семьдесят лет, султан Хюсейн Байкара[44] в качестве награды великому мастеру открыл перед ним закрытую на много замков сокровищницу, где хранились тысячи книг. Три дня и три ночи мастер Мирек при свечах рассматривал в легендарных книгах изумительные миниатюры, нарисованные старыми мастерами Герата. После этого он ослеп. Приняв новое состояние с пониманием и покорностью, великий мастер перестал разговаривать и рисовать. Художник, увидевший несравненные картины бесконечного времени Аллаха, не может вернуться к книжным страницам, сделанным для простых смертных; если память слепого художника достигает Аллаха, воцаряется безмолвие, счастливая темнота и бесконечность пустых страниц.



Я, конечно, понимал, что Кара задал мне вопрос мастера Османа о слепоте и памяти не столько для того, чтобы услышать мой ответ, сколько для того, чтобы спокойно осмотреться среди вещей и рисунков в моей комнате. И все же мне было приятно видеть, как внимательно он вникает в то, что я рассказываю. Я сказал ему:

– Слепота – это счастливая вселенная, где нет места шайтану и преступлению.

МЕНЯ ЗОВУТ ЭСТЕР

Столько лет занимаюсь торговлей и сватовством, а не знаю ответа на вопрос: любовь делает людей глупыми или только глупые влюбляются? Наш Кара-эфенди не владеет собой и не может скрыть своих чувств, когда разговаривает о Шекюре даже со мной.

Он дал мне письмо и попросил срочно доставить Шекюре. Я пошла переулками, с трудом передвигаясь по непролазной грязи. Дошла до нужного мне дома и закричала:

– Разносчица!

Дверь открылась, я вошла. Здесь, как обычно, пахло не застланной постелью, разогретым маслом, влагой – неприятный запах холостяцких домов.

– Чего кричишь, старая карга? – набросился на меня Хасан. Я молча протянула письмо. Он быстро схватил его.

– Ну, чего он там написал? – спросила я.

Хасан прочитал:


«Уважаемая Шекюре-ханым, я тоже много лет жил с мечтой об одном человеке и поэтому понимаю и ценю, что ты ждешь мужа и не думаешь ни о ком, кроме него. Но я пришел к твоему отцу по делу, а вовсе не для того, чтобы тревожить тебя. Я и подумать не смел, что получу от тебя какой-либо знак. Когда в окне, как свет, показалось твое лицо, я воспринял это только как благосклонность ко мне Аллаха. Потому что мне достаточно счастья видеть твое лицо. («Это он позаимствовал у Низами», – язвительно отметил Хасан.) Но ты пишешь, чтобы я к тебе не приближался, скажи, разве ты ангел, что к тебе и приблизиться опасно? Ты вернула нарисованный когда-то мной рисунок. Дляменя это знак того, что я нашел тебя. Не знак смерти. Я видел Орхана, одного из твоих сыновей. Бедный сирота. Я буду ему отцом!»


– Здорово написал, – сказала я, – прямо настоящий поэт.

– Разве ты ангел, что к тебе и приблизиться опасно, – повторил Хасан. – Эти слова он украл у Ибн Зерхани.[45] Я могу лучше написать. – Он вынул свое письмо из кармана. – Отнеси это Шекюре и скажи ей, мы насильно приведем ее домой решением кадия.

– Таки сказать?

Хасан промолчал.

Я с радостью покинула мрачный и тоскливый дом. На улице вроде стало теплее. Я подумала, что мне хотелось бы видеть Шекюре счастливой. Хотя мне и жаль несчастного грубияна из холодного, неуютного дома.

Шекюре взяла письма и спросила про Кара. Я сказала, что любовный огонь нещадно сжигает его, ей это понравилось.

– Все, включая женщин, что не выходят из дома, говорят о гибели бедного Зарифа-эфенди, – переменила я тему.

– Хайрие, сделай халву и отнеси Кальбие, жене Зарифа-эфенди, – велела Шекюре.

– На похороны придут все эрзурумцы, будет очень много народу, – сообщила я. – Родственники говорят, что кровь мастера не останется неотмщенной.

Когда Шекюре дочитала письмо и улыбнулась мне, я, чтобы сделать ей приятное, спросила:

– Что пишет?

– Как в детстве… Влюблен в меня.

– А ты?

– Я замужем. Жду мужа.

– А другой что пишет? – спросила я.

– Не хочу сейчас читать письмо Хасана. Хасан знает, что Кара вернулся в Стамбул?

– Даже не подозревает об этом.

– Ты с Хасаном разговариваешь? – спросила моя красавица, раскрыв свои черные глаза.

– Приходится ради тебя.

– Ну и как он?

– Страдает. Он тоже очень любит тебя. Даже если твое сердце отдано другому, трудно будет тебе избавиться от Хасана.

Я – ШЕКЮРЕ

Я перечитала письмо Хасана и снова подумала: от него ничего хорошего ждать не приходится. Только стала еще больше бояться его и в очередной раз порадовалась, что сумела противиться его приставаниям, когда мы жили под одной крышей. Потом внимательно прочла письмо Кара, держа его осторожно, как хрупкую вещь, которая может разбиться.

«Такой скверной женщине, как я, нужно выйти замуж за хорошего человека» – с этой мыслью я вошла к отцу.

– Когда наш Всемилостивейший Падишах увидит законченную книгу, он наградит вас, – сказала я. – Вы снова поедете в Венецию.

– Не знаю, – отозвался отец, – меня напугало это убийство. У нас сильные враги.

– Мое двусмысленное положение тоже придает им смелости, вызывает неверные толки. Мне следует поскорее выйти замуж.