Роберт Уилсон

Тайные убийцы

Посвящаю Джейн и моей матери, а также Бинди, Саймону и Абигейл


Благодарности

Эта книга не состоялась бы без масштабных изысканий, проведенных в Марокко и призванных главным образом выяснить, как различные слои марокканского общества воспринимают трения между исламской и западной культурами. Я хотел бы поблагодарить Лейлу за гостеприимство и за то, что она познакомила меня с людьми самого разного социального положения и образа жизни. Это дало мне неоценимую возможность глубже понять менталитет арабского мира. Должен подчеркнуть, что, хотя все точки зрения, представленные в книге, отражены адекватно, ни один из ее персонажей не имеет даже отдаленного сходства с каким бы то ни было реальным лицом, живым или мертвым. Все они — плод моего воображения, и созданы они были исключительно для того, чтобы выполнять те или иные функции в повествовании.

Как всегда, хотел бы поблагодарить моих друзей Мика Лоусона и Хосе Мануэля Бланко за то, что они поддерживали и выдерживали меня. Они значительно облегчили мне работу над главами, действие которых происходит в Севилье. Выражаю признательность севильской языковой школе «Линк» и моему преподавателю Лурдес Мартинес, которая делала все возможное, чтобы улучшить мой испанский.

Меня публикуют в издательстве «Харпер-Коллинз» уже больше десяти лет. Думаю, пришло время поблагодарить редактора Джулию Уисдом за это десятилетие тяжелой работы. Она не только давала ценные советы по поводу содержания моих книг и успешно продвигала их на рынок, но и всегда была одним из главных защитников моих интересов в этом издательстве.

И наконец, я бы хотел сказать спасибо моей жене Джейн, которая помогала мне в исследованиях, подбадривала меня все те долгие месяцы, пока писалась эта книга, и всегда была моим первым и весьма ревностным читателем и критиком. Некоторые считают, что быть писателем трудно, однако стоит подумать и о писательской жене, которая, помогая автору и поддерживая его, вынуждена быть свидетельницей всех мук и корч творчества, получая взамен лишь скупые похвалы и прочие незначительные компенсации, никоим образом не вознаграждающие ее за те ужасы, которые ей приходится наблюдать. На такое можно пойти только ради любви, и я благодарю ее за эту любовь и надеюсь вернуть ее сторицей.



Все шире — круг за кругом — ходит сокол, Не слыша, как его сокольник кличет; Все рушится, основа расшаталась, Мир захлестнули волны беззаконья; Кровавый ширится прилив и топит Стыдливости священные обряды; У добрых сила правоты иссякла, А злые будто бы остервенились. У. Йейтс, «Второе пришествие»[1]
Но как нам быть, как жить теперь без варваров? Они казались нам подобьем выхода. Константин Кавафис «В ожидании варваров»[2]


Лондон, Вест-Энд

9 марта 2006 года, четверг



— А как твоя новая работа? — спросил Наджиб.

— Я теперь устроилась к одной женщине, — сообщила Моуна. — Ее зовут Аманда Тернер. Ей еще тридцати нет, а она уже директор по работе с клиентами. Знаешь, что я для нее делаю? Бронирую билеты и места в гостиницах ей на отпуск. Всю неделю этим занималась.

— Она летит в какое-нибудь приятное место?

Моуна рассмеялась. Она любила Наджиба. Он был какой-то тихий и не от мира сего. Когда она с ним встречалась, у нее возникало такое чувство, будто она вдруг набрела на palmerie[3] в пустыне.

— Ты не поверишь, — сказала Моуна. — Она отправляется в паломничество.

— Не знал, что среди англичан попадаются паломники.

На Моуну, что греха таить, произвела большое впечатление Аманда Тернер, но одобрение Наджиба было для нее гораздо важнее.

— Это не совсем религиозное… Во всяком случае, она едет туда не поэтому.

— А куда она собирается в паломничество?

— Это в Испании, рядом с Севильей. Действо называется Ла-Ромериа-дель-Росио, — стала рассказывать Моуна. — Каждый год люди со всей Андалузии съезжаются в маленькую деревушку Росио. На праздник, который у них зовется Понедельник Пятидесятницы, они выносят Деву Марию из церкви, и тогда все начинают дико веселиться, плясать и пировать. Вот как мне это представляется.

— Не понимаю, — признался Наджиб.

— Я тоже. Но я знаю, что Аманда направляется туда не для того, чтобы приветствовать Богоматерь, а просто потому, что это одна большая вечеринка, которая длится четыре дня. Песни, танцы, выпивка. Сам знаешь, что такое англичане.

Наджиб кивнул. Он знал, что это такое.

— А почему у тебя на это ушла целая неделя? — поинтересовался он.

— Потому что все места в отелях Севильи уже забронированы под завязку. А у Аманды масса требований, просто масса. Ей нужны четыре номера, которые должны располагаться рядом друг с другом…

— Четыре номера?

— Она едет со своим дружком, Джимом Мейтлендом по прозвищу Жирный Кот, — объяснила Моуна. — Плюс ее сестра с собственным дружком и еще две пары. Все мужчины работают в одной компании с Джимом — «Краус, Мейтленд и Пауэрc».

— И чем в своей компании занимается Джим?

— Хеджированными фондами. Только не спрашивай меня, что это означает, — предупредила Моуна. — Я только знаю, что они сидят в здании, которое прозвали «Огурец».[4] Угадай, сколько денег этот тип заработал в прошлом году.

Наджиб покачал головой. Он зарабатывал настолько мало, что такие вопросы его не интересовали.

— Восемь миллионов фунтов? — произнесла Моуна с вопросительной интонацией.

— Сколько-сколько?

— Я понимаю. Не верится, правда? А самый низкооплачиваемый компаньон Джима получил за прошлый год пять миллионов.

— Теперь понятно, почему у них столько требований, — заметил Наджиб, прихлебывая черный чай.

— Все комнаты должны быть рядом. Они хотят въехать накануне праздника, вечером, и потом пробыть еще три дня, съездить в Гранаду, переночевать там и вернуться в Севилью еще на два дня. К тому же им нужен гараж, потому что Джим не собирается оставлять свой «порше-кайенн» на улице, — добавила Моуна. — Ты в курсе, что такое «порше-кайенн», Наджиб?

— Автомобиль? — предположил Наджиб, скребя в бороде.

— Знаешь, как называет его Аманда? «Большой кукиш Джима долбаному глобальному потеплению».

Услышав бранное слово, Наджиб поморщился, и она пожалела, что так далеко зашла в своем желании произвести на него впечатление.

— Полноприводная машина, — быстро стала объяснять она. — Двести пятьдесят километров в час. Аманда говорит, что стрелка расходомера топлива просто на глазах ползет вниз, когда Джим выжимает больше ста шестидесяти. Кстати, они берут с собой четыре машины. Они бы спокойно разместились в двух, так нет же, они возьмут четыре. Такие уж это люди, Наджиб, ты не можешь себе представить.

— Думаю, что могу, Моуна, — ответил он. — Думаю, что могу.



Лондон, Сити

23 марта 2006 года, четверг



Он стоял напротив подземной автостоянки, на другой стороне улицы. Его лицо было неразличимо под отороченным искусственным мехом грязноватым капюшоном зеленой зимней куртки. Он прохаживался туда-сюда, глубоко засунув руки в карманы. Одна из его кроссовок почти развалилась, шнурки другой волочились по земле, задевая за протертые, волглые концы штанин выцветших джинсов, которые, казалось, всасывали в себя влагу с мокрого тротуара. Он что-то бормотал.

Возможно, он был одним из тех сотен невидимок, втянувшихся в город для того, чтобы жить в подземных переходах, почти сливаясь с каменным полом, топтаться на картонках перед входом в магазины, медленно плыть, словно потерянные души в чистилище — среди существ живых и видимых, ведущих настоящую жизнь, имеющих настоящую работу, и настоящие деньги на карточке, и возможность покупать в кредит все мыслимые товары, в том числе и время.

Впрочем, его все же было видно, точно так же как видно всех нас, когда мы играем эпизодические роли в этом утомительном фильме, именуемом повседневной жизнью. Ранним утром он часто становился героем черно-белого документального сериала на зернистом экране, где видны разве что статисты и происходящее ограничивается бодрым движением машин, в которых сидят трейдеры и управляющие дальневосточными фондами, выехавшие на работу раньше своих коллег. Позже, когда открываются закусочные и улицы заполняются банкирами, брокерами и биржевыми аналитиками, его оттесняют в массовку, и его можно не заметить за датой на экране или мигающими цифрами, показывающими несущееся вперед время.

Как и у всех актеров, играющих перед уличными камерами видеонаблюдения, его талант был скрыт от мира, и его способности как звезды реалити-шоу могли долго оставаться невостребованными, пока кто-то не решит, что его роль почему-либо должна стать решающей, и редактор программы, которую мы называем повседневной жизнью, вдруг поймет, что это именно он оказался в нужное время в нужном месте — когда в последний раз видели ту девочку, или когда куда-то увозили того парня, или когда, как это часто случается в кино, какие-то люди обменивались друг с другом чемоданчиками.

Но никаких увлекательных событий подобного рода сейчас не происходило.

Одинокий мужчина или женщина (капюшон мешал даже определить пол этого существа) двигался в приливах и отливах статистов, иногда вместе с волной, а иногда против потока. Для этих статистов он тоже был статистом, и, незаметнее самых незаметных, он время от времени попадался у них на пути. Он проделывал это день за днем, неделю за неделей, месяц за… Хотя нет, он был здесь всего месяц. Четыре недели подряд он приходил сюда, бормотал, бродя по растрескавшемуся тротуару напротив стоянки, а потом он исчез. Телевизионное реалити-шоу продолжалось без него, не осознавая даже, что эта звезда немого кино пробыла в поле зрения его камер уже в общей сложности больше трехсот шестидесяти часов.

Если бы у этого фильма имелась звуковая дорожка, она бы не помогла. Даже если бы в глубину его ужасного грязного капюшона удалось поместить микрофон, это бы ничего не прояснило. Прибор зафиксировал бы разве что бормотание помешанного бродяги, бубнящего себе под нос цвет, модели и номера совершенно, по всей видимости, случайных машин, а также время, когда та или иная машина проезжает мимо его кусочка тротуара. Скорее всего, это была обычная навязчивая мания.

И какой сложнейшей аппаратурой наблюдения надо было обладать, чтобы понять, что глаза, прячущиеся в темной глубине капюшона, обращали внимание лишь на те автомобили, которые устремлялись на подземную стоянку в здании напротив? И даже если бы существовала аппаратура, способная установить такую зависимость, вряд ли она смогла бы обнаружить, что поток неинтересной информации записывается на жесткий диск маленького диктофона, лежащего во внутреннем кармане куртки.

Только если бы удалось все это выяснить, можно было бы оценить истинную значимость этого незаметного существа, и редактор повседневной жизни, если бы в это утро у него хватало внимательности, мог бы выпрямиться в своем кресле и подумать: «Вот она, будущая звезда».

1

Севилья

5 июня 2006 года, понедельник, 16.00



Труп — всегда малоприятное зрелище. Даже самый одаренный похоронщик, в совершенстве владеющий искусством maquillage,[5] не сумеет вернуть покойнику живость черт. Но некоторые мертвые тела особенно неприглядны. Их завоевали другие формы жизни. Соки и выделения бактерий обратились в ядовитый газ, расползающийся по всем полостям тела, пока кожа, скрывающая разложение, не натянется, как барабан. Запах при этом столь силен, что проникает в центральную нервную систему живых, и у них наступает резкая перемена в настроении, выходящая за границы их существа. Они становятся раздражительными. Лучше не приближаться к тем, кто стоит вокруг такого «пухляка».

Сталкиваясь с подобными трупами, старший инспектор Хавьер Фалькон обычно произносил про себя специальное заклинание, которое помогало ему переносить зрелище всевозможных видов насилия, сотворенных над человеческим телом: пулевые отверстия, ножевые раны, ссадины от ударов дубинкой, синяки от удушения, бледность отравленных, — но раздувшиеся трупы, испускающие отвратительную вонь разложения, с недавних пор стали нарушать его душевное равновесие. Возможно, размышлял он, виной тому — само наше отношение к распаду человеческого тела, к тому единственно возможному концу, который его рано или поздно ожидает, — только вот это было не обычное смертное тление. Видимо, тут играл роль сам телесный распад, когда под действием теплоты тоненькая девушка превращается в упитанную матрону средних лет, — или как сейчас, с этим трупом, который они извлекали из груды мусора на свалке за чертой города и который посмертные метаморфозы обратили из мужчины обычной комплекции в необъятного борца сумо с туго натянутой кожей.

Тело, застывшее в трупном окоченении, лежало в самой унизительной позе. Когда побежденного сумоиста выталкивают из круга и он головой вперед валится в первый ряд улюлюкающих зрителей, его скромность защищает широкая набедренная повязка — маваши. Этот же человек был голым. Если бы он был одет, он походил бы на молящегося мусульманина (у него даже была обращена к востоку голова), но одет он не был. Поэтому скорее он напоминал человека, который готовится принять отвратительное надругательство; он уткнулся лицом в груду мусора под собой, словно не в силах вынести чудовищное бесчестие.

Осматривая место, Фалькон вдруг понял, что не повторяет про себя свое заклинание, а упорно думает о том, что с ним произошло, когда он ему позвонили сообщить об обнаружении трупа. Чтобы ему не мешал разговаривать шум кафе, где он пил черный кофе, он решил выйти и столкнулся в дверях с какой-то женщиной. Они сказали друг другу «perdon»,[6] обменялись испуганными взглядами — и женщина замерла на месте. Это была Консуэло Хименес. За четыре года, которые прошли после завершения их романа, Фалькон четыре или пять раз видел ее на запруженных толпой улицах или в магазинах, а теперь вот буквально налетел на нее. Они ничего больше друг другу не сказали. Она даже не стала входить в кафе, предпочтя быстро раствориться в потоке людей, спешащих за покупками. Но эта встреча все-таки наложила свой отпечаток на его сознание, и он чувствовал, что заброшенный было храм, посвященный ей и существовавший у него внутри, вновь распахнул свои врата.

Судмедэксперт уже аккуратно прошел среди мусорных куч, чтобы удостоверить смерть. Теперь эксперты-криминалисты завершали свою работу, упаковывая в пакеты все мало-мальски значимое, чтобы унести с собой. Судмедэксперт, все еще в маске и защитном комбинезоне, во второй раз приблизился к жертве, обшаривая ее глазами и щурясь. Он сделал несколько заметок и подошел к Фалькону, стоявшему рядом с дежурным судьей Хуаном Ромеро.

— Не могу понять причину смерти, — заявил он. — Он умер не оттого, что ему отрезали кисти рук: это сделали уже потом. Его запястья были очень туго стянуты. На шее нет синяков. На теле никаких пулевых отверстий или ножевых ранений. Его оскальпировали, но я не увидел никаких катастрофических повреждений черепа. Возможно, его отравили, но по лицу я не могу это определить, поскольку лицо ему сожгли кислотой. Смерть наступила примерно сорок восемь часов назад.

Темно-карие глаза судьи Ромеро моргали над маской, отмечая каждый из этих ошеломляющих фактов. Он занимался расследованиями убийств не больше двух лет, проведя за это время лишь несколько таких дел. К подобному уровню жестокости он не привык.

— Они не хотели, чтобы его опознали, верно? — предположил Фалькон. — На теле есть какие-нибудь особые приметы?

— Сначала дайте мне доставить его в лабораторию и отчистить. Он весь в грязи.

— А как насчет других телесных повреждений? — поинтересовался Фалькон. — Раз он оказался здесь, его, скорее всего, привезли сюда на мусорной машине. Должны были остаться следы на теле.

— Пока я их не увидел. Под слоем грязи могут быть ссадины и царапины. А разрывы внутренних тканей и органов я смогу обнаружить, только когда мы его вскроем в лаборатории.

Фалькон кивнул. Судья Ромеро подписал levantamiento del cadaver,[7] и санитары, приблизившись, стали обдумывать, как им поместить окоченевший труп в мешок и потом положить мешок на носилки, не меняя при этом позы мертвеца. К трагичности сцены примешалась доля фарса. Им не хотелось потревожить ядовитые газы, содержащиеся в теле. В конце концов они положили мешок на носилки, раскрыли его, потом подняли труп, не изменяя его положения, и поместили его сверху. Затем они засунули в мешок культяшки рук и ступни ног и застегнули молнию над приподнятыми ягодицами, после чего перенесли это сооружение, формой напоминающее шатер, в машину «скорой помощи». За ними наблюдала кучка работников коммунальных служб, собравшихся поглазеть на последние минуты трагедии. Все они, отвернувшись, рассмеялись, когда один из них сказал что-то насчет того, как «взяли голубчика за задницу — и в пекло».

Трагедия, фарс, а теперь — грубая насмешка, подумалось Фалькону.

Эксперты завершили свои поиски в непосредственной близости от места обнаружения тела и принесли Фалькону найденные экспонаты, помещенные в пакеты.

— Мы нашли рядом с трупом конверты, на них есть адреса, — сообщил Фелипе. — На трех указана одна и та же улица. Это поможет установить место, где его выбросили на помойку. Мы думаем, что его в буквальном смысле выкинули, вот почему в итоге он оказался в такой позе: до этого он лежал на дне мусорного бака, свернувшись в позе эмбриона.

— Кроме того, мы почти уверены, что его завернули вот в это, — добавил Хорхе, поднимая повыше большой пластиковый пакет, где комом лежала испачканная белая ткань. — На ней остались следы крови от его разрезанных рук. Позже мы сравним ее с кровью убитого…

— Когда я его увидел, он был голый, — перебил Фалькон.

— Видимо, какие-то швы оказались слишком слабыми, и нитки порвались, пока он ехал в мусорной машине, — ответил Хорхе. — Покрывало зацепилось за одну из культяшек рук.

— Судмедэксперты сказали, что его запястья были очень туго стянуты и что кисти рук отрезали уже после смерти.

— Очень аккуратно ампутировали, — заметил Хорхе. — С хирургической точностью. Это вам не какая-то дилетантская работа.

— Это мог бы проделать любой приличный мясник, — вставил Фелипе. — Но то, что ему сожгли лицо кислотой, да еще и сняли скальп… Что вы об этом думаете, старший инспектор?

— Очевидно, в нем было что-то особенное, в этом человеке, иначе с ним не стали бы так возиться, — предположил Фалькон. — Что еще было в баке?

— Всякий садовый мусор, — ответил Хорхе. — Видимо, его накидали, чтобы прикрыть труп.

— Сейчас нам надо заняться поиском на более широком участке, — сказал Фелипе. — Перес разговаривал с тем парнем, который работает на экскаваторе, это он обнаружил тело. Так вот, он упомянул большой кусок черного полиэтилена. Вероятно, на нем проводили эту посмертную хирургическую операцию. А потом зашили его в саван, завернули в полиэтилен и выкинули.

— А вы знаете, как мы любим черный полиэтилен: на нем отлично видны отпечатки, — добавил Хорхе.

Фалькон переписал себе адреса с конвертов, и они разошлись. Он пошел к машине, по пути сдирая с себя маску. Она не пропускала в его носоглотку вонь городских отходов, и его орган обоняния не успел устать от этого запаха. Упорный скрежет экскаваторов заглушал карканье стервятников, темными тенями кружащих в белесом небе. Даже для бесчувственного трупа это было слишком уж печальное место последнего пристанища.

Младший инспектор Эмилио Перес сидел на багажнике патрульной машины, болтая с еще одним сотрудником отдела расследования убийств — Кристиной Феррерой, бывшей монахиней. Перес, крепкий темноглазый парень, похожий на красавца-киногероя из matinee[8] тридцатых, казалось, принадлежит к другому виду человеческих существ, нежели эта маленькая блондинка. Эта молодая женщина, с виду довольно простоватая, стала работать в отделе убийств четыре года назад, после приезда из Кадиса. Но если Перес и действовал, и мыслил медленно, то неутомимая Феррера схватывала все на лету и отличалась великолепной интуицией. Фалькон дал им адреса, которые переписал с конвертов, перечислил вопросы, которые он хотел бы задать, и Феррера повторила их, прежде чем он успел договорить.

— Они зашили его в саван, — сообщил он Кристине Феррере, когда та направилась к машине. — Аккуратно отрезали ему кисти рук, сожгли ему лицо, сняли с него скальп, но при этом зашили его в саван.

— Наверное, они думали, что таким образом оказывают ему некоторое уважение, — предположила Феррера. — Как когда кто-то умирает на море. Или при массовых захоронениях после катастроф.

— Уважение, — повторил Фалькон. — Сразу после того, как они проявили к нему предельное неуважение, отняв у него и жизнь, и личность. В этом есть какая-то ритуальная безжалостность, вы не находите?

— Может быть, у них это было что-то религиозное, — согласилась бывшая монахиня, иронически поднимая бровь. — Вы же знаете, во имя Божье совершается много ужасных вещей, старший инспектор.

Фалькон поехал обратно в центр Севильи. Все вокруг было залито странным желтоватым светом: огромная грозовая туча, зародившаяся над горами Сьерра-дель-Аракена, наползала на город с северо-запада. По радио сообщили, что вечером ожидаются проливные дожди. Вероятно, это будет последний дождь перед долгим жарким летом.

Сначала он подумал, что причина его раздражения — та физическая и душевная встряска, которую он испытал утром при столкновении с Консуэло. А может быть, виноваты перепады атмосферного давления? Или эта взвинченность осталась после созерцания раздувшегося трупа на свалке? Стоя на светофоре, он вдруг осознал, что все это коренится гораздо глубже. Он инстинктивно чувствовал, что происходящее знаменует собой окончание прежних времен и зловещее начало чего-то нового. Этот труп, который невозможно опознать, стал чем-то вроде невроза или уродливой опухоли, заставляющей совесть города заговорить, признавшись в еще более чудовищных ужасах, спрятанных от взгляда. Его тревожило ощущение именно такого ужаса — способного смущать умы и души, переворачивать жизни.

Когда он после нескольких встреч с судьями в Edificio de los Juzgados[9] вернулся в управление полиции, было уже семь часов, и вечер, казалось, наступил слишком рано. В наэлектризованном воздухе висел тяжелый металлический запах дождя. Похоже, гроза была еще далеко, но небо уже потемнело, не дожидаясь ночи, и внезапные вспышки молний были как смертоносные удары, не попадающие в цель.

Перес и Феррера ждали у него в кабинете. Они следили за ним глазами, пока он шел к окну. Первые капли дождя забарабанили по стеклу.

Довольство собой — странное чувство, думал он, наблюдая, как легкий пар поднимается над автомобильной стоянкой. Как раз в тот момент, когда жизнь кажется невероятно скучной и желание перемен возникает как гениальная идея, тебя вдруг наполняет струя новой, какой-то зловещей энергии, и сознание внезапно просится обратно, в те времена, которые кажутся благословенными, словно эпоха до грехопадения.

— Что у вас? — спросил он, проходя вдоль окна к своему столу и падая в кресло.

— Вы не сказали нам время смерти, — заметила Феррера.

— Извините. Примерно сорок восемь часов назад.

— Мы нашли мусорные баки, куда выкинули эти конверты. Это в центре старого города, на углу одной глухой улочки и улицы Ботерос, между площадью Альфальфы и площадью Кристо-де-Бургос.

— Когда вывозят эти баки?

— Каждый вечер, между одиннадцатью и двенадцатью, — ответил Перес.

— Судмедэксперт предполагает, что этот человек умер вечером в субботу, третьего июня. Если так, то они, по всей видимости, не могли выбросить тело до трех часов ночи, — предположила Феррера.

— Где эти баки сейчас?

— Мы отдали их экспертам, чтобы проверить, нет ли на них следов крови.

— Но вряд ли нам с этим повезет, — предупредил Перес. — Фелипе и Хорхе нашли кусок черного полиэтилена, они считают, что в него был завернут труп.

— А кто-нибудь из людей, проживающих по адресам, которые указаны на этих конвертах, помнит, чтобы в каком-то из этих баков лежал кусок черного полиэтилена?

— Когда мы их опрашивали, мы еще не знали об этом куске.

— Разумеется, вы не знали, — проговорил Фалькон. Его мозг отказывался сосредоточиться на деталях дела, все время возвращаясь к неловкой встрече в кафе. — Почему вы думаете, что они не могли избавиться от трупа до трех ночи?

— Ночь с субботы на воскресенье в районе Альфальфы… сами знаете, что это такое… вся эта молодежь в барах и на улице…

— Почему тогда они выбрали именно эти мусорные контейнеры, если на улице было полно народу?

— Может быть, они хорошо знали эти баки, — предположил Перес. — Знали, что можно припарковаться в темном, тихом тупичке. И знали, когда приезжают забирать мусор. Они могли составить подробный план. Выбросить труп — дело нескольких секунд.

— Эти баки видны из чьих-нибудь окон?

— Завтра мы обойдем все квартиры в этом тупике, — пообещал Перес. — Квартира с самым лучшим видом на мусорные контейнеры — в конце тупика, но сегодня там никого не было.

Вспыхнула длинная, трепещущая молния, и раздался раскат грома, настолько мощный, что казалось, у них над головой раскололось небо. Все инстинктивно пригнулись, и тут управление полиции погрузилось во тьму. Пока они шарили по кабинету в поисках светильника, дождь яростно обрушивался на здание, волнами заливал автостоянку. Феррера прислонила фонарь к стопке папок, и они снова уселись. Новые вспышки молний заставили их заморгать, оставляя на сетчатке пылающий отпечаток оконного переплета. В подвале заработали аварийные генераторы. Свет, помигав, включился вновь. На столе завибрировал мобильный телефон Фалькона: судмедэксперт прислал сообщение, что завершил вскрытие и будет готов побеседовать о результатах начиная с восьми тридцати утра. Фалькон отправил ему ответ, согласившись встретиться с ним в самом начале рабочего дня. Потом швырнул телефон обратно на стол и стал смотреть в стену.

— Какой-то у вас беспокойный вид, старший инспектор, — заметил Перес, имевший обыкновение говорить очевидные вещи, между тем как Фалькон имел в таких случаях обыкновение не обращать на него внимания.

— У нас труп, который не удалось опознать, — напомнил Фалькон. — Может быть, окажется, что опознать его вообще невозможно. — Он старался привести в порядок свои мысли, дав Пересу и Феррере направление дальнейшей работы. — Как вы думаете, сколько человек причастно к этому убийству?

— Как минимум два, — ответила Феррера.

— Само убийство, скальпирование, отрезание рук, а кроме того, лицо ему сожгли кислотой… Зачем было отрезать кисти рук, если они могли просто уничтожить дактилоскопический узор на пальцах той же кислотой?

— Значит, его кисти рук были какие-то особенные, — предположил Перес.

Фалькон и Феррера переглянулись.

— Ты думай, думай, Эмилио, — призвал его Фалькон. — В любом случае, ясно, что все было спланировано и обдумано заранее. И что им было важно скрыть личность убитого. Почему?

— Потому что личность жертвы могла вывести на след убийц, — сказал Перес. — Обычно убийцы не хотят, чтобы…

— Или? — прервал его Фалькон. — Если представить себе, что здесь нет очевидной связи?

— Допустим, знание о личности убитого или о каких-то его умениях могло поставить под угрозу планируемую операцию, — проговорила Феррера.

— Хорошо, — одобрил Фалькон. — А теперь скажите мне, сколько, по-вашему, требуется человек, чтобы выбросить труп в один из этих контейнеров. Человеку среднего роста они по грудь, и учтите, что всю процедуру нужно провернуть за считаные секунды.

— Нужно трое, чтобы управиться с трупом, и еще двое, чтобы стояли на стреме, — сказал Перес.

— Если прислонить край контейнера к багажнику, может хватить и двух человек, — возразила Феррера. — По улице Ботерос в это время суток ходят разве что орущие пьяные гуляки. Да, еще нужен водитель. Значит, максимум три человека.

— От трех до пяти. О чем это нам говорит?

— Банда, — заключил Перес.

— И чем она занимается?

— Наркотиками? Отрубили ему кисти, сожгли кислотой лицо…

— Торговцы наркотиками обычно не зашивают своих жертв в саван, — заметил Фалькон. — Обычно они в них просто стреляют. А здесь у нас нет пулевых отверстий. Нет даже ножевых ранений.

— Это не похоже на казнь, — вставила Феррера. — Скорее это было вызвано печальной необходимостью.

Фалькон велел им с утра, еще до того, как люди уйдут на работу, первым делом обойти все квартиры, из окон которых видны эти мусорные баки. Требуется установить, лежал ли в каком-то из баков большой кусок черного полиэтилена, а кроме того, узнать: может быть, кто-то видел или слышал поблизости машину в ночь на воскресенье, в три часа.

В лаборатории Фелипе и Хорхе отодвинули столы и расстелили на полу найденный кусок черного полиэтилена. Два больших мусорных бака с улицы Ботерос уже стояли в углу, закрытые и замотанные лентой. Хорхе сидел за микроскопом, а Фелипе на всех четырех конечностях ползал по полиэтилену, нацепив свои увеличительные очки, сделанные на заказ.

— Мы выяснили, что кровь на белом саване и черном пластике принадлежит жертве. Надеемся к завтрашнему утру получить результаты сравнения ДНК, — сообщил Хорхе. — Мне кажется, они положили его на пластик лицом вниз, чтобы проделать свою операцию.

Он показал Фалькону цифры, показывающие расположение на пластике следов слюны и следов крови, а также двух оставшихся на нем лобковых волосков: все это соответствовало росту жертвы.

— Мы и для них делаем анализ ДНК, — пояснил он.

— А кислота на лице?

— Получается, что ему сожгли лицо где-то в другом месте, а кислоту потом смыли. Не осталось никаких ее следов.

— Отпечатки пальцев?

— Пальцев — нет. Есть след ноги в левом верхнем углу пленки, — сказал Фелипе. — Хорхе говорит, что это от кроссовки «Найк», такие носят тысячи людей.

— Вы собираетесь сегодня вечером посмотреть эти баки?

— Мы посмотрим, но, если он был хорошо упакован, на стенках вряд ли осталось много крови или слюны, — ответил Фелипе.

— А вы уже проверяли сообщения о пропавших? — спросил Хорхе.

— Мы пока даже не знаем, испанец он или нет, — сказал Фалькон. — Завтра утром я встречаюсь с судмедэкспертом. Будем надеяться, у трупа отыщутся какие-нибудь особые приметы.

— Волосы у него на лобке — темные, — сообщил Хорхе, ухмыляясь. — Группа крови — первая, резус отрицательный. Если это вам поможет.

— Продолжайте свою блестящую работу, — бросил Фалькон.

Дождь продолжался, но из неистового ливня он стал каким-то обескураживающе благоразумным. Фалькон поработал с документами, но мысли его были далеко. Он отвернулся от компьютера и стал смотреть на отражение кабинета в темном окне. В подрагивающем свете флуоресцентных ламп капли дождя стучали в стекло, словно какой-то сумасшедший хотел привлечь его внимание. Фалькон сам себе удивлялся. Раньше он был следователем-ученым, всегда торопился получить результаты вскрытия и вещественные доказательства. Теперь же он проводил куда больше времени, прислушиваясь к собственным интуитивным догадкам. Он пытался убедить себя в том, что причина здесь — накопленный опыт, но иногда ему казалось, что это просто лень. Жужжание мобильного телефона встряхнуло его. Пришло сообщение от Лауры, его нынешней подруги: приглашает поужинать. Глядя на экран, он вдруг понял, что, сам того не замечая, потирает руку — то самое место, которое соприкоснулось с телом Консуэло у входа в кафе. Он потянулся было за телефоном, но вдруг заколебался. Почему все вдруг так усложнилось? Нет, лучше он не будет ей отвечать, пока не вернется домой.

Машины под дождем двигались медленно. В новостях по радио рассказывали о сегодняшнем параде в честь Святой Девы из Росио, который прошел с большим успехом. Фалькон проехал над рекой и влился в металлическую змею, ползущую на север. Остановившись на светофоре, он машинально нацарапал заметку в записной книжке, после чего просочился на проспект Рейес-Католикос. Оттуда Фалькон попал в лабиринт улиц, где он жил в тяжеловесном, состоящем из многих строений особняке, который он унаследовал шесть лет назад. Он припарковался в аллее апельсиновых деревьев, ведущей ко входу в дом на улице Байлен, но не стал выходить из машины. Он снова попытался побороть беспокойство. На сей раз оно явно имело отношение к Консуэло, к тому, что он сегодня утром увидел в ее лице. Они оба тогда вздрогнули от неожиданности, но в ее глазах он заметил не только потрясение. В них было страдание.

Он вылез из машины, открыл малую дверь отделанного дубом и бронзой портала и прошел через патио, где мраморные плиты пола все еще поблескивали от дождя. За стеклянной дверью, ведущей в кабинет, его ожидал мигающий огонек, показывавший, что на автоответчик пришло два сообщения. В темноте он нажал на кнопку, глядя сквозь галерею на фонтан с бронзовым бегущим мальчиком. Комнату заполнил голос Якоба Диури, его марокканского друга. Поприветствовав Хавьера по-арабски, он мгновенно перешел на идеальный испанский. В ближайшие выходные он планировал залететь в Мадрид по пути в Париж и интересовался, смогут ли они встретиться. Что это было — совпадение или какая-то странная синхронность? Якоб Диури был среди его немногочисленных друзей, но Фалькон встречался с ним только из-за Консуэло Хименес. Вот что такое интуиция: начинаешь придавать значение каждому пустяку.

Второе сообщение было от Лауры: она по-прежнему желала знать, хочет ли он сегодня вечером приехать к ней поужинать: вдвоем, больше никого не будет. Он улыбнулся этому уточнению. В его отношениях с Лаурой не шло речи о единственности. У нее были и другие спутники мужского пола, с которыми она регулярно встречалась, и это его устраивало… но сейчас все без видимых причин внезапно изменилось. Паэлья и ночь с Лаурой вдруг показались ему смешным времяпрепровождением.

Он позвонил ей и сказал, что поужинать он приехать не сможет, но попозже заглянет к ней выпить.

В доме не было продуктов: экономка предполагала, что он будет ужинать в городе. Он не ел весь день. Труп, найденный на свалке, лишил его аппетита и разрушил обеденные планы. Теперь же он чувствовал голод. Он пошел прогуляться. Улицы после дождя выглядели свежими, везде было полно народу. Он шел куда глаза глядят, пока не обнаружил, что огибает заднюю часть церкви Всех Святых. Только тут он осознал, что направляется в новый ресторан Консуэло.

Официант принес меню, и он сразу сделал заказ. Быстро подали pan de casa: на поджаренном хлебе лежали тонкие ломтики ветчины с сальморехо.[10] Отличная закуска к пиву. Вдруг осмелев, он вынул одну из своих визиток и написал: «Я ужинаю здесь. Может быть, выпьешь со мной бокал вина? Хавьер». Когда официант принес revuelto de setas — яичницу с грибами, — Хавьер дождался, пока тот нальет в бокал красное вино, и дал ему карточку.

Чуть позже официант принес крошечные телячьи отбивные и подлил ему вина.

— Ее нет на месте, — сообщил он. — Я оставил карточку у нее на столе, чтобы она знала, что вы здесь.

Фалькон понимал, что официант лжет. Умение понимать, когда вам лгут, — одно из немногих преимуществ профессии детектива. Он ел отбивные, чувствуя себя полным идиотом: надо же, поверил в волшебную силу совпадения. Он допил третий бокал вина и заказал кофе. К 22.40 он уже снова был на улице. Прислонившись к стене напротив входа в ресторан, он ждал: может быть, удастся перехватить ее, когда она будет уходить.

Пока он так стоял и терпеливо ждал, он успел обдумать множество вещей. Удивительно, как мало внимания он уделял своей внутренней жизни с тех пор, как четыре года назад перестал посещать психоаналитика.

Когда час спустя он оставил свой пост, ему было совершенно ясно, что он собирается делать. Он решил оборвать свою легковесную связь с Лаурой и, если позволит тот мир, в котором существует его работа, сделать все возможное, чтобы Консуэло вновь вошла в его жизнь.



2

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 02.00



Консуэло Хименес сидела у себя в кабинете, в своем главном ресторане, расположившемся в самом центре Ла-Макарены — одного из старых рабочих районов Севильи. Она пребывала в состоянии острой обеспокоенности, и это состояние не смогли исправить три большие порции «макаллана»,[11] который она привыкла пить в это время суток. Не помогла и сегодняшняя случайная встреча с Хавьером в дверях кафе; ей стало еще хуже от сознания того, что он ужинал всего в десяти метрах от того места, где она сейчас сидит. Его визитка лежала перед ней на столе.

Она с ужасающей ясностью осознавала свое психическое и физическое состояние. Она была не из тех, кто, погрузившись в пучину отчаяния, теряет контроль над собственной жизнью и, сам того не замечая, начинает предаваться буйству саморазрушения. Нет, она более придирчиво и непредвзято относилась к себе. Настолько непредвзято и отстраненно, что иногда мысленно смотрела сверху на собственную светловолосую голову, в которой ум словно бродил среди обломков ее внутренней жизни. Это было очень странное ощущение: для своего возраста она была в превосходной физической форме, к тому же по-прежнему сосредоточенно занималась своим бизнесом и, как всегда, прекрасно одевалась, но… как бы это сказать? Она не могла найти слов, чтобы описать то, что происходит внутри нее. Она могла описать это разве что кадрами из документального фильма, где рассказывалось о глобальном потеплении: основа древнего ледника таяла от необычно сильной летней жары — и вдруг, без предупреждения, вся эта ледяная громада с долгим грохотом обрушивалась в близлежащее озеро. При этом у нее внутри все словно бы обрывалось, как в кошмаре, и это подсказывало ей, что с ней тоже может случиться что-то подобное, если она в самое ближайшее время не начнет действовать.

Стакан с виски пропутешествовал к ее рту и затем опустился обратно на стол, движимый рукой, которую она не ощущала своей. Она была благодарна эфирно-жгучему жалу алкоголя, которое напомнило ей, что ее органы чувств по-прежнему действуют. Она поиграла с другой визиткой, переворачивая ее, потирая большим пальцем вытисненные на ней имя и профессию. Управляющий постучался и вошел.

— Мы закончили, — сообщил он. — Через пять минут закрываемся. Здесь все сделано… вам лучше пойти домой.

— Тот человек, который приходил… один из официантов сказал мне, что он снаружи, у входа. Вы уверены, что он уехал?

— Я уверен, — ответил управляющий.

— Я выйду через боковую дверь, — сказала она, посмотрев на него своим твердым профессиональным взглядом.

Он ретировался. Ей стало неудобно. Он хороший человек, знает, когда требуется помощь и когда эту помощь невозможно принять. То, что происходило в душе у Консуэло, было слишком личным, чтобы улаживать это в обычной беседе хозяина и управляющего после работы. Речь здесь шла не о трудных клиентах или неоплаченных счетах. Речь шла… обо всем.

Она снова взяла в руки визитку. Карточка принадлежала психоаналитику Алисии Агуадо. За эти полтора года Консуэло шесть раз договаривалась с ней о приеме, но ни разу не явилась. Назначая встречу, она всякий раз представлялась другой фамилией, но Алисия Агуадо после первого же звонка научилась узнавать ее по голосу. Ничего странного. Она слепая, а у слепых сильнее развиваются остальные органы чувств. Во время двух их последних разговоров Алисия сказала: «Если вам когда-нибудь понадобится со мной встретиться, обязательно позвоните. Я найду для вас время когда угодно — хоть рано утром, хоть поздно вечером. Вы должны понять, что я всегда готова помочь вам». Ее это поразило. Алисия Агуадо все знала. Даже самые ледяные профессиональные интонации Консуэло выдавали ее отчаянную потребность в помощи.

Ее рука дотянулась до бутылки и наполнила опустевший бокал. Виски окутало ее сознание. Она тоже знала — знала, почему хочет встретиться именно с этим психоаналитиком: Алисия Агуадо консультировала Хавьера Фалькона. Когда Консуэло случайно столкнулась с ним на улице, это было как напоминание. Но напоминание о чем? Об «интрижке», которая у нее с ним была? Она предпочитала называть это просто интрижкой, потому что так это выглядело со стороны: несколько дней, завершавшихся ужином и необузданным сексом. Но она прекратила это, потому что… Скорчившись в кресле, она терзалась воспоминаниями. Как она ему тогда это объяснила? Сказала, что влюбленность вызывает в ней ощущение безнадежности? Что, пока длятся такие отношения, она превращается в кого-то еще? Так или иначе, она придумала тогда что-то, на что невозможно было ответить, и отказалась видеться с ним и отвечать на его звонки. А теперь он вернулся, словно давая ей еще один повод начать действовать.

Она не в состоянии была игнорировать и еще одно психологическое явление, которое с недавних пор беспокоило ее куда больше. Обычно это случалось в те непродолжительные моменты, когда она не работала со своей обычной страстной, почти маниакальной энергией. Когда она отвлекалась от дел или уставала к концу рабочего дня, в голове у нее возникали мысли о сексе, и это было как вторжение ночного грабителя. Она представляла себе бурные романы с незнакомцами. Фантазии влекли ее к грубым, возможно даже, опасным мужчинам, и в этих вполне порнографических сценах она играла главную роль, проделывая почти невероятные вещи. Она всегда терпеть не могла порнографию, находя ее и какой-то омерзительно биологической, и скучной, но теперь, несмотря на отчаянные попытки усмирить себя силами разума, она понимала, что волей-неволей возбуждается: сдавливало горло, рот наполнялся слюной. Сейчас это произошло снова, хотя ее мысли были заняты совсем другим. Она резко откинулась в кресле, швырнула визитку Агуадо в отверстый зев сумочки, схватила сигареты, закурила и начала шагать по кабинету, делая слишком быстрые и глубокие затяжки.

Эти воображаемые картины были ей отвратительны. Зачем она думает о такой гадости? Почему не подумать о детях? Три ее обожаемых мальчика — Рикардо, Матиас и Дарио — спали дома под присмотром няни. Под присмотром няни! Она пообещала себе, что больше так поступать не будет. После того как убили Рауля, их отца и ее мужа, она решила уделять им как можно больше внимания, чтобы они не чувствовали неполноту семьи. А посмотрите-ка на нее теперь — только и думает о том, чтобы потрахаться, а дети — дома, и заботится о них кто-то другой. Нет, она не заслуживает того, чтобы быть матерью. Она быстрым движением сорвала сумочку со стола. Карточка Хавьера слетела на пол.

Ей захотелось выйти на улицу, подышать воздухом, промытым дождем. Пять или шесть порций «макаллана», которые она успела выпить, означали, что ей придется дойти до базилики Макарены, чтобы поймать такси. А для этого нужно пересечь площадь Пумарехо, где пьянчуги и наркоманы шатаются целый день и почти всю ночь. На площади, под пологом деревьев, с которых еще капало после ливня, имелся помост, на одном конце которого располагался крытый павильончик, а на другом, рядом с закрытыми ставнями Бодега-де-Гамачо, — с десяток выгоревших витрин.

Ночной воздух холодил голые ноги Консуэло, онемевшие после виски. Она не осознавала, как вызывающе выглядит под уличными фонарями ее персикового цвета атласный костюм. Она прошла за павильоном, по тротуару близ старого дворца Пумарехо. Здесь были люди. Некоторые из них что-то пили, обступив говорившего человека, другие безвольно обмякли на скамейках.

Консуэло узнала центральную фигуру — крепкого мужчину в черной рубахе, расстегнутой до пояса. Его речь, обращенная к столь неблагодарной аудитории, была скорее похожа на упражнение в ораторском искусстве: он строил фразы, как завзятый политик. У него были длинные темные волосы, брови, под острым углом сходящиеся к носу, и постное, жесткое, изрытое оспинами лицо. Она знала, почему собравшиеся вокруг него так жадно ловили его слова: дело было не в их смысле, а в том, что под этими сатанинскими бровями горели ярко-зеленые глаза, выделявшиеся на мрачном лице и тревожащие всех, на кого падал их взгляд. Именно они создавали стойкое впечатление, что перед вами — человек, который может в любую секунду выхватить нож. Он пил дешевое вино из фляжки, висевшей у него на боку, то и дело закупоривая горлышко указательным пальцем.

Однажды, месяц назад, когда Консуэло ждала у светофора, чтобы перейти дорогу, он подобрался к ней сзади и стал нашептывать ей мерзости, которые, казалось, резали ее мозг, как бандитский нож. Консуэло тогда громко возмутилась. Но, в отличие от обычных любителей подобных непристойностей, которые тут же улизнули бы в толпу прохожих, спешащих за покупками, больше не обращая на нее внимания, он придвинулся к ней еще ближе и заставил ее замолчать, воззрившись на нее своими зелеными глазами и подмигнув, словно знал о ней что-то, чего не знала о себе она сама.

— Знаю я, из какого вы теста, — заявил он, коснувшись уголка рта кончиком языка.

Его наглость парализовала ее голосовые связки. Да еще этот ужасный воздушный поцелуй, который, казалось, добрался до ее шеи, точно овод.

Погрузившись в эти воспоминания, Консуэло невольно замедлила шаг и остановилась. Один из собравшихся заметил ее и дернул головой в ее сторону. Оратор подошел к перилам, приподняв фляжку, покачивая ее и заткнув горлышко указательным пальцем.

— Как насчет выпить? — спросил он. — Стаканов у нас нету, но, если хотите, можете пососать у меня из пальца.

Окружающие его люди, в числе которых было несколько женщин, разразились басовитым, урчащим хохотом. Ошеломленная Консуэло двинулась дальше. Он спрыгнул с помоста. Стальные набойки на его каблуках молотили по булыжнику. Он заступил ей путь и начал танцевать чрезвычайно двусмысленную севильяну, активно вращая тазом. Остальные сопровождали его телодвижения, хлопая в ладоши, как танцору фламенко.

— Давайте-ка, донья Консуэло, — сказал он ей. — Посмотрим, как вы пляшете. У вас, похоже, недурные ножки.

Она поразилась, услышав, что он называет ее по имени. Ее пробрало ужасом, но вместе с тем она ощущала неуместное возбуждение. У нее задрожали мышцы бедер — где-то там, сзади. В голове сами собой стали возникать разрозненные мысли, одна за другой. Какого черта, зачем она ставит себя в такое положение? Наверное, у него очень грубые руки. По виду он очень крепкий. А может быть, и жестокий.

Явная извращенность этих мыслей заставила ее вернуться в реальность. Ей надо уйти от него. Она свернула в боковую улочку, ступая настолько быстро, насколько ей позволяли высокие каблуки и булыжник. Но он, не отставая, шел за ней, стальные набойки лениво щелкали по камням.

— Какого хрена, донья Консуэло, я всего-навсего пригласил вас потанцевать, — кричал он ей в спину, особенно издевательски произнося это обращение. — А теперь вы уводите меня куда-то по этой темной аллее. Ради всего святого, имейте хоть какое-то уважение к себе, дамочка. Не надо сразу показывать свои желания. Мы почти не знакомы, мы даже еще не танцевали вместе.

Консуэло продолжала идти, учащенно дыша. Ей нужно только добраться до конца улицы, повернуть налево, а там уже будут ворота старого города, машины, люди… такси, которое вернет ее обратно в ее настоящую жизнь, в дом в Санта-Кларе. Слева возник переулок, она видела огни большой улицы сквозь строения, стоявшие словно прислонившись друг к другу. Она ринулась туда. Вот черт, булыжник влажный, тут все в булыжнике. Было чересчур темно, и каблуки у нее скользили. Когда его рука наконец опустилась на ее плечо, ей захотелось закричать, но это было как в кошмарах, когда тебе нужно воплем разбудить всю округу, но у тебя вырывается лишь придушенный всхлип. Он толкнул ее к стене, облупившаяся побелка на которой топорщилась хрупкими чешуйками: они хрустнули, когда ее щека коснулась их. Сердце гулко стучало у нее в груди.

— Вы ведь на меня посматривали, донья Консуэло, — произнес он. Его лицо маячило у ее плеча, кислый винный дух проникал ей в ноздри. — Вы на меня заглядывались, а? Видать, потому, что с тех пор, как вы потеряли мужа, постель у вас по ночам малость холодновата.

Она судорожно глотнула воздух, когда его рука скользнула меж ее обнаженных ног. Да, это и правда было грубо. Бессознательный рефлекс заставил ее сжать ноги. Но его рука, словно пила, добралась до ее промежности. У нее в голове звучал голос, укорявший ее за глупость. Сердце, казалось, билось в горле, а мозг пытался докричаться до нее: скажи же что-нибудь.

— Если вам нужны деньги… — прошептала она чешуйкам побелки.

— А что, — отозвался он, убирая руку, — сколько у вас? Я дешево не продаюсь, имейте в виду. Особенно чтобы проделывать такие штуки, которые вам нравятся.

Он сдернул у нее с плеча сумочку, одним движением раскрыл ее и нашел бумажник.

— Сто двадцать евро, — разочарованно сообщил он.

— Возьмите, — сказала она.

Ее голос по-прежнему прятался где-то под щитовидной железой.

— Спасибо, спасибо вам большое, — ответил он, швыряя ее сумку к ногам. — Но для того, что вы хотите, этого маловато. Завтра приносите остальные.

Он прижался к ней. Она чувствовала ягодицами мерзкую твердость его плоти. Его лицо снова возникло у нее над плечом, и он поцеловал ее в угол рта, винно-табачное дыхание и маленький горький язык проникли меж ее губ.

Потом он оттолкнул ее. Боковым зрением она заметила, как у него на пальце блеснуло золотое кольцо. Он отошел, пнув ногой ее сумочку.

— Убирайся на хрен, потаскуха, — проговорил он. — Меня от тебя тошнит.

Стальные каблуки затихли вдали. Горло у нее по-прежнему пульсировало — так сильно, что дыхание напоминало скорее мелкие глотки, хотя ни по-настоящему дышать, ни глотать она сейчас не могла. Она обернулась в ту сторону, куда он ушел, и не сразу решилась сдвинуться с места. Безлюдная мостовая блестела под желтым светом фонарей. Она оттолкнулась от стены, подхватила сумочку и побежала, скользя и спотыкаясь, по этому переулку — к большой улице, где она поймала такси. Она забралась на заднее сиденье, и город поплыл мимо ее мертвенно-бледного лица. У нее так тряслись руки, что она не смогла зажечь сигарету, которую ей каким-то чудом удалось вставить в рот. Шофер помог ей прикурить.

Дома она нашла в столе деньги, чтобы расплатиться с таксистом. Потом побежала наверх посмотреть, как спят мальчики. Затем вошла в свою комнату, разделась и посмотрела на себя в зеркало. Он не оставил на ней никаких следов. Она бесконечно долго принимала душ, снова и снова намыливаясь, снова и снова окатывая себя водой.

Потом, надев ночную рубашку, она опять вернулась к столу и какое-то время сидела в темноте, чувствуя тошноту и головную боль и ожидая рассвета. Как только наступило самое раннее время, позволительное для звонка, она набрала номер Алисии Агуадо и попросила срочно принять ее.

3

Севилья

6 июня 2006 года, вторник, 02.00



Эстебан Кальдерон был не на службе. Изысканно-светский и весьма преуспевающий судья сказал своей жене Инес, что будет работать допоздна, а потом отправится на ужин с группой молодых государственных судей, прибывших из Мадрида на стажировку. Он действительно работал допоздна и действительно пошел на ужин, но сумел пораньше уйти и теперь наслаждался прогулкой по своему любимому маршруту — мимо боковой стены церкви Сан-Маркое, к «обетованному пентхаусу», что напротив церкви Санта-Исабель. Ему всегда приятно было выкурить сигарету на краю небольшой, ярко освещенной площади, поглядывая из темноты на фонтан и массивный портал храма. Это оказывало на него успокаивающее действие после целого дня возни с прокурорами и полицейскими, а кроме того, так он мог держаться подальше от баров за углом, в которых любили сидеть его коллеги. Если бы они его там заметили, кто-нибудь обязательно сообщил бы об этом Инес, и тогда не миновать неприятных вопросов. Кроме того, ему нужно было время, чтобы усмирить напряженный плотский трепет, который охватывал его каждое утро, когда он, проснувшись, представлял себе длинные медно-рыжие волосы и смуглую кожу своей подружки — кубинки Марисы Морено, жившей в пентхаусе, которого почти не было видно с того места, где он сейчас сидел.

Сигарета зашипела в луже, куда он кинул ее, докурив лишь до половины. Он снял пиджак. Порыв ветра оросил его спину каплями воды с апельсиновых деревьев, и от этого внезапного холодного душа у него перехватило дыхание. Он шел, прижимаясь к стене церкви, пока не очутился во мраке узкой улочки. Его палец замер у верхней кнопки домофона. В голове у него пронесся целый рой смутных мыслей и чувств: обман, неверность, страх, похоть, головокружение, смерть. Он царапнул воздух над кнопкой: эти непривычные мысли вызвали у него ощущение, будто он стоит на пороге каких-то великих перемен. Что делать? Либо перейти черту, либо отступить. Он проглотил густую, горькую слюну, скопившуюся во рту после быстрого курения. Дождевые капли, хлестнувшие в спину, казалось, проникли до самого основания позвоночника. Неуютное чувство исчезло. Его охватило бесстрашие, он снова ощутил себя живым, и член зашевелился у него в брюках. Он нажал на кнопку,

— Это я, — сказал он, услышав в скрипучем динамике голос Марисы.

— Похоже, ты хочешь пить.

— Не пить, — сказал он, прочищая горло.

Казалось, в лифте, рассчитанном на двух человек, не хватает воздуха. Он начал задыхаться. Стальные стенки лифта самым нелепым образом отражали его возбуждение, и он поправил одежду. Потом он зачесал назад редеющие волосы, ослабил узел яркого галстука и постучал к ней в дверь.

Приоткрылась щель, в которой медленно моргнули янтарные глаза Марисы. Дверь распахнулась. Мариса была одета в шелковое платье-рубашку, оранжевое, длинное, почти до пола, застегнутое на янтарного цвета диск меж ее плоских грудей. Она поцеловала его и перевела кубик льда из своих губ в его смущенный рот, — и где-то у него в затылке взорвался беззвучный фейерверк.

Она не давала ему приблизиться, уперев палец ему в грудь. Лед холодил ему язык. Она оценивающе оглядела его, с темени до паха, и одобрительно подняла бровь. Потом сняла с него пиджак и швырнула в комнату. Он обожал эти ее ухватки шлюхи, и она знала, что он их обожает. Она упала на корточки, расстегнула ему пояс и спустила с него брюки и трусы, а потом приняла его в прохладную глубину своего рта. Кальдерон ухватился руками за притолоку и заскрипел зубами. Снизу вверх она расширенными глазами наблюдала за его агонией. Он продержался меньше минуты.

Она встала, повернулась на каблуках и скользнула в глубь квартиры. Кальдерон пришел в себя. Он не слышал, как она отхаркивается и отплевывается в ванной. Он увидел только, как она появляется из кухни, неся два бокала охлажденной кавы.[12]

— Я уж думала, ты не придешь, — сказала она, глядя на тонкую полоску золотых часов на запястье, — но потом вспомнила, как мать говорила мне, что севильцы не опаздывают разве что на бой быков.

У Кальдерона слишком кружилась голова, чтобы он мог на это отреагировать. Мариса отпила из бокала. Двадцать золотых и серебряных браслетов позванивали у нее на руке. Она закурила, скрестила ноги и сделала так, чтобы край платья скользнул в сторону, обнажив длинную, стройную ногу, оранжевые трусики и крепкий коричневый живот. Кальдерон хорошо изучил этот живот, эту кожу, тонкую, как бумага, игру этих мощных мышц и мягкую рыжину пониже. Он часто приникал к ним головой, вжимаясь в упругие кудрявые завитки.

— Эстебан!

Он вынырнул из потока привычных мыслей.

— Ты ела? — Больше ему ничего не пришло на ум. Разговоры никогда не были сильной стороной их отношений.

— Мне не нужна кормежка, — заявила она, беря из вазы неочищенный бразильский орех и зажимая его между своими крепкими белыми зубами. — Я готова к тому, чтобы меня трахнули.

Орех исчез у нее во рту, издав звук выстрела из пистолета с глушителем, и Кальдерон рванулся, точно спринтер. Он упал в ее змеино-гибкие руки и стал кусать ее в неестественно длинную шею, которая, казалось, умеет растягиваться, как у женщин африканских племен. Смесь утонченности и дикости, вот что его в ней привлекало. Когда-то она жила в Париже, была моделью у Живанши, путешествовала по Сахаре с караваном туарегов, спала со знаменитым кинорежиссером в Лос-Анджелесе, жила с рыбаком в Мозамбике, на побережье близ Мапуту. Она работала у одного художника в Нью-Йорке и полгода провела в Конго, обучаясь резьбе по дереву. Кальдерон знал все это по ее рассказам — и всему этому верил, потому что Мариса была существом необыкновенным. Но он не имел ни малейшего представления о том, что у нее в голове. Поэтому, как хороший адвокат, он старался придерживаться нескольких известных ему фактов, пусть и ошеломляющих.

После секса они улеглись в постель, которая служила для Марисы местом для разговоров и сна, а не для корч и влаги секса. Они лежали голые под простыней, и на стенах и потолке виднелись параллелограммы света с улицы. Кава шипела в бокалах, удерживавшихся у них на груди. Они делили одну на двоих пепельницу, угнездив ее в расщелине между своими телами.

— Тебе разве не пора уходить? — проговорила Мариса.

— Чуть попозже, — сонно ответил Кальдерон.

— Интересно, как думает Инес — что ты сейчас делаешь? — спросила Мариса, чтобы что-нибудь сказать.

— Я на ужине… по работе…

— Если уж кому и надо было жениться, то только не тебе, — заметила она.

— Почему ты так говоришь?

— А может, и нет. В конце концов, вы, севильцы, такие консервативные. Ты ведь поэтому на ней женился?

— И поэтому тоже.

— А еще почему? — спросила она, направив горящую сигарету ему в грудь. — Это гораздо интереснее.

Она сожгла один из волосков на его соске; запах паленого проник ему в ноздри.

— Осторожней, — попросил он. — Ты же не хочешь засыпать пеплом всю постель.

Она откатилась от него, щелчком отправив сигарету на балкон.

— Мне нравится слушать то, что людям не хочется мне рассказывать, — произнесла она.

Ее медно-рыжие волосы рассыпались по белой подушке. Когда он смотрел на них, он всегда невольно вспоминал другую женщину, у которой были волосы точно такого же оттенка. Он никогда никому не рассказывал о Мэдди Кругмен, он упомянул о ней только в заявлении для полиции. Он не говорил о той ночи даже Инес. Она узнала об этой истории из газет: разумеется, лишь поверхностную часть, — и это было все, что она хотела знать.

Мариса подняла голову и отпила из бокала. Она привлекала его по той же причине, по какой привлекала его Мэдди: красота, шик, сексуальность и абсолютная загадочность. Но кто он для нее? Кем он был для Мэдди Кругмен? Иногда он размышлял об этом в часы, свободные от раздумий на другие темы. Особенно рано утром, когда он просыпался рядом с Инес и думал, что мог бы быть мертв.

— На самом деле мне плевать, почему ты на ней женился, — заявила Мариса, применив испытанный трюк.

— Интересно не это.

— Не уверена, что хочу знать это интересное, — сказала Мариса. — Большинство мужчин, которые считают себя неотразимыми, болтают только о себе… о своих успехах…

— Мои успехи тут ни при чем, — ответил Кальдерон. — Это была одна из моих самых больших ошибок.

Вдруг, повинуясь какому-то порыву, он решил рассказать ей. Обычно он редко шел на откровенность: в его кругу это могло легко обернуться против него, но Мариса в его круг не входила. И потом, ему хотелось поразить ее. Постоянно будучи предметом восхищения для тех женщин, которых он видел насквозь, он с неудовольствием отмечал, что с экзотическими созданиями вроде Мэдди Кругмен или Марисы Морено он чувствует себя совершенно обычным человеком. А вот теперь, подумал он, ему представилась возможность заинтриговать интригующую женщину.

— Это было года четыре назад, я тогда только объявил о своей помолвке с Инес, — начал он. — Меня привлекли к расследованию дела, которое выглядело как убийство и самоубийство. Но имелись некоторые странности, и они заставили детектива, — а им, так уж совпало, оказался бывший муж Инес, — рассматривать этот случай как двойное убийство. Соседями жертвы были американцы. Женщина, американка, занималась искусством и была сногсшибательно красива. Она была фотографом, и больше всего ее привлекали необычные, странные объекты. Звали ее Мэдди Кругмен, и я в нее влюбился. У нас был краткий, но бурный роман, а потом ее полоумный муж обо всем узнал и застал нас однажды ночью в квартире. В общем, если опустить все мучительные подробности… Он застрелил ее и застрелился сам. Мне повезло: я тоже мог бы получить пулю в голову.

Какое-то время они лежали молча. Через балконное ограждение доносились голоса с улицы. Теплый ветерок раздувал муслиновые занавески, и они парусились в комнате, наполняя ее запахом дождя и суля жаркое утро.

— Так вот почему ты женился на Инес.

— Мэдди была мертва. Я был потрясен. А Инес означала для меня стабильность.

— Ты рассказал ей, что влюбился в эту женщину?

— Мы никогда с ней об этом не говорили.

— А что теперь… через четыре года?

— Инес не вызывает во мне никаких чувств, — ответил Кальдерон. Но это было не совсем так. У него были к ней кое-какие чувства. Он ее ненавидел. Он с трудом выносил пребывание с ней в одной постели, ему приходилось заставлять себя отвечать на ее прикосновения, и он не мог понять, почему это происходит. Он не мог найти причин. Она не изменилась. После трагедии с Мэдди она по-прежнему хорошо к нему относилась, да и ему поначалу было с ней хорошо. Чувство умирания, которое он теперь испытывал, лежа с ней в постели, было дурным симптомом. Но он не знал, симптомом чего.

— Ну что ж, Эстебан, ты — член очень большого клуба.

— Ты когда-нибудь была замужем?

— Ты шутишь, — возмутилась Мариса. — Хватит с меня того, что я пятнадцать лет смотрела мыльную оперу под названием «брак моих родителей». Она заставила меня держаться подальше от этого буржуазного института.

— А со мной что ты делаешь? — спросил Кальдерон, стараясь что-то из нее выудить, но не очень понимая, что именно. — Роман с государственным судьей — что может быть буржуазнее?

— Буржуазность — состояние ума, — объяснила она. — Для меня неважно, где ты служишь. На нас это никак не влияет. У нас роман, и он будет продолжаться, пока не выгорит изнутри. Но я не собираюсь выходить замуж, а ты уже женат.

— Ты сказала, что если кому и надо было жениться, то не мне, — напомнил Кальдерон.

— Люди женятся, если хотят завести детей и вписаться в общество. А если они безмозглые юнцы, они женятся на своей мечте.

— Я не женился на своей мечте, — возразил Кальдерон. — Я женился на мечте всех остальных. Я был блестящий молодой судья, а Инес — блестящий молодой прокурор, к тому же красавица. Такие «идеальные пары» любят показывать по телевизору.

— У вас нет детей, — заметила Мариса. — Разведись.

— Это не так просто.

— А что такого? У тебя ушло четыре года на то, чтобы понять, что вы несовместимы, — сказала Мариса. — Уходи сейчас, пока ты еще молодой.

— У тебя было много любовников.

— Может, я и спала со многими мужчинами, но любовников у меня было всего четыре.