— Ну что, ты идешь? — окликает Зак Карин.

Лоб у него нахмурен, тон скорее агрессивный, нежели нетерпеливый. «Возможно, он раздражен тем, что Карин пропустила нечто важное, — думает Малин, — но разве мы сами не наделали ляпов? Как с секс-шопом? Кто без греха? В каждом расследовании что-нибудь бывает упущено».

— Я иду. Может, ты поможешь мне нести сумку?

Зак подходит к Карин, берет одну из ее больших черных сумок, и они идут по дорожке, выложенной белым камнем, обрамленной неполитыми, забытыми кустами.

Звонят в дверь, и через полминуты Сигвард Эккевед открывает.

Удивление и недоверие, но также ожидание.

— Вы поймали его? — В глазах отца надежда, искра жизни.

Малин говорит: по их предположениям, Тересу убили в другом месте, а не возле пляжа, и потому они должны осмотреть дом — просто чтобы исключить возможность, что на нее напали именно здесь.

— Но вы ведь не думаете, что я… мы…

— Разумеется, нет, — говорит Зак.

И Сигвард Эккевед отступает в сторону; его тело кажется тяжелым и неповоротливым, словно скорбь поселилась во всех его системах и обосновалась навсегда.

— Если это поможет следствию, разрешаю хоть спалить весь дом.

— Это не понадобится, — отвечает Зак и улыбается. — В наших окрестностях и так пылает, как никогда.

— Да, это верно. Делайте что хотите и как хотите. Жена поехала в город к психиатру.

Малин бродит вдоль клумб, окружающих веранду с бассейном, ищет следы, сломанные кусты, признаки борьбы, но находит только засохшие красные розы, давно умершие от жары.

Ей приходится торчать на солнце, и она без конца вытирает пот со лба. Видит Зака на другом конце участка, в той части сада, где между газоном и забором, отделяющим соседский сад, расположена широкая грядка.

Карин работает в доме. Малин только что подумала о том, как прекрасно та вписывается в этот пейзаж с бассейном в своей изящной юбке и дурацкой фирменной сиреневой блузке.

И тут Зак кричит:

— Нашел!

И Малин слышит по его голосу: он уверен, что обнаружил нечто важное.

— Судя по всему, она пыталась убежать к соседям.

На грядке виднеется увядшая ботва картофеля, хвостики моркови и ревень, который никто не собрал. Следы борьбы, оттиснутые в земле и застывшие по вине засухи, отчетливо видны: вот отпечатки бегущих ног, здесь тело упало на грядку, здесь кто-то волок Тересу назад, а она сопротивлялась, цеплялась руками за почву, пытаясь ухватиться за жизнь.

— Надо позвать Карин, — говорит Зак. — Где она там? Внутри, в прохладе, как я понимаю.



Сигвард Эккевед опустился на один из стульев веранды. Смерть дочери еще приблизилась, физически поселилась в доме, и Малин кажется, что он осознал — они не смогут здесь жить, с этой минуты их дом стал обителью зла.

Малин опускается рядом с ним на корточки.

— Мне очень жаль, — произносит она.

— Все в порядке, — отвечает Сигвард Эккевед.

И Малин понимает: все это уже не имеет для него значения, потому что хуже все равно некуда. Есть даже капля утешения в том, что дочь находилась дома, когда на нее напали.

— Хотя… даже не знаю, — бормочет он. — Как я скажу жене? Ее это доконает.



Закончив работу на грядках, Карин поворачивается к Малин, которая ожидает в тени под большой яблоней.

— Похоже, она двигалась со стороны бассейна, — говорит Карин. — Преступник напал на нее там, и затем она пыталась бежать в этом направлении. В доме я не нашла ничего, ни следов крови, ни чего-либо другого.

— Тогда посмотри возле бассейна.

— Как раз и собираюсь это сделать.

Спустя минуту Карин уже ходит вокруг бассейна, и кажется, что вода закипает на жаре, зовущая и отталкивающая одновременно своей высокомерной голубизной. Карин наносит люминол[24] на деревянный пол веранды и каменные края бассейна в надежде, что спрей заставит пятна крови проявиться в той относительной темноте, которую она создает, накрыв место синим полотенцем.

— Так и знала, — бормочет Карин, дойдя до той части веранды, которая прилегает к гаражу.

— Так и знала, — снова произносит она.

Малин спешит к ней, и Зак появляется из дома.

Сигвард Эккевед сидит на стуле, его лицо лишено выражения.

— Смотрите, — говорит Карин, жестом подзывая их к себе.

Под полотенцем светятся не меньше двадцати пятен, окруженных брызгами.

— Преступник пытался смыть кровь. Но я уверена, что именно здесь Тереса получила рану на голове.

— Ты можешь выяснить группу крови или еще что-нибудь? — спрашивает Зак.

— К сожалению, нет, — качает головой Карин. — То, что вы видите, — лишь зыбкие отсветы реальности.

Малин снова сидит на корточках перед Сигвардом Эккеведом.

— У кого мог быть повод прийти сюда?

— У кого?

— Да.

— Не знаю.

— Может быть, вспомните кого-нибудь?

— Нет, к сожалению, нет.

— Никаких мыслей?

— Нет, это мог быть кто угодно.

— Садовник? У вас нет садовника?

— Нет, за садом ухаживаем мы сами, я и жена.

— А бассейн?

— У нас есть человек, который приходит один раз в год, в мае, когда мы заполняем его водой. Но в этом году я сделал все сам. А прошлым летом сюда приходили мастера, красили заново веранду.

В кармане жакета Малин звонит телефон.

— Форс, слушаю.

— Малин? Это Аронссон. Я подготовила подробное досье на Стюре Фолькмана. Доложить по телефону?

— Я сейчас занята. Можем обсудить это через час? В управлении?

— Конечно. А я пока выясню некоторые детали.

Сигвард Эккевед начинает плакать, все его тело сотрясается, и Малин хочет помочь ему, но не знает как. Молча кладет руку на его локоть — и не может сказать, что все будет хорошо, что все образуется.



Папа, не плачь.

Я боюсь, папа, но мне хорошо.

Я очень испугалась, когда все это произошло — возле бассейна, в нашем саду. Это было ужасно, ужасно.

Но теперь все собирается воедино.

Я чувствую это.

Зло.

У него тоже есть болевая точка, на которой все рвется.

Когда его выводят начистоту и загоняют в небытие.

Когда люди снова получают возможность спокойно наслаждаться летом, как это и положено, без боли и страха.

Но прежде все должно выясниться. Должно раскрыться то, что вы называете правдой, какой бы ужасной она ни была.

А тебе, Малин, предстоит сделать один визит.

Ты должна навестить саму себя. Может быть, взгляд в прошлое поведет вперед.

Или как ты думаешь, папа?

Я знаю, что ты никогда не забудешь меня.

Пока ты помнишь обо мне, я буду там, где вы.

Это тебя хоть немножко утешает?

54

Людей в доме нет, но когда Малин заглядывает в окно гостиной и видит разбросанные по комнате игрушки, ей слышатся крики детей, радостный смех, вой и плач при столкновении из-за пластмассовой машинки, мишки или рисовальной кисточки.

В доме, где она выросла, сейчас живет семья с маленькими детьми.

Она уговорила Зака и Карин поехать вперед, сказала, что хочет пройтись по кварталу в одиночестве, а потом приедет на такси. Но Карин ответила, что Зак может поехать с ней, и тот не стал возражать, к удивлению Малин.

— Хорошо, — просто сказал он.

Малин позвонила в дверь, хотя подозревала, что внутри никого нет, и сейчас обходит дом с обратной стороны. Трава выжжена, ее явно никто не поливал все лето, перила веранды облупились, дерево пересохло, его несколько лет не подкрашивали.

«Папе стало бы плохо, если бы он это увидел, — думает Малин. — Педант, господин Перфекционист, как называла его мама, считая, что сама она Миссис Совершенство».

Мама.

Почему она так и не смогла стать собой? По поводу квартиры на Тенерифе она сказала: «На самом деле надо было бы купить дом, но с садом и бассейном так много возни».

Живая изгородь отделяет соседский участок; там тоже обитает молодая семья, и Малин вспоминает, как одна гоняла мяч на газоне жаркими летними вечерами, а папа кричал на нее, чтобы она не попала мячом в яблони или черносмородиновые кусты. Как мама сидела в гамаке и пила холодное белое вино, глядя куда-то вдаль — с таким выражением лица, словно хотела бы быть где-то в другом месте.

Зима.

Снеговики и тайные тропинки меж сугробов, ночи и дни, полные бесконечной тьмы, раскрасневшиеся от мороза щеки, и ее драки с соседской Идой, которой она разбила нос до крови, а потом очень мучилась и сожалела об этом.

Молчание мамы и папы. Как они обходят друг друга, словно безмолвные змеи. У Малин возникает в животе странное ощущение, понимание: что-то не так, и это надо скрывать до последнего.

Что же я пропустила?

Почему я в последний раз так быстро свернула разговор с папой?

В этот момент она скучает по ним. Видит их перед квартирой на Тенерифе, где никогда не была, маму в цветастом платье, папу в тенниске и шортах, как они сидят и завтракают на веранде, обсуждают соседей и погоду, но никогда не говорят о ней или Туве.

Почему они так мало интересуются Туве?

Любовь по обязанности. По возможности минимальная любовь. «Ведь она — это вы! — хочет крикнуть Малин. — Вы!»

Чего я не вижу?

Снег становится водой.

Она поднимается на веранду, заглядывает в окно кухни и даже сквозь стекло слышит звук падающих из крана капель.

Кухонные шкафы новые, белые дверцы — «Фактум» из «ИКЕА» — блестят в полутьме. Слева столовая, почти такой же обеденный стол, какой был у них, деревянный, крашенный в белый цвет, а вокруг стулья с высокими спинками, тоже белые и неудобные.

Капающий кран.

Вода.

Все время эта вода.

Хлорированные бассейны, места для купания. Бессмысленные на первый взгляд движения девушек, подрабатывающих летом.

«Чего ты хочешь добиться при помощи воды? — думает Малин. — Ведь для тебя все это важно — вода, чистота».

Быстрыми шагами Малин удаляется от дома, спешит поскорее уйти от этого места.



— Что ты имеешь против меня, Закариас?

Карин Юханнисон нажимает на педаль газа, и Зак видит, как ее белая, украшенная кружевами юбка обтягивает бедра, как светлые волосы падают на чуть выдающиеся скулы.

— Я ничего против тебя не имею, — отвечает он.

— Мы так много работаем вместе, — продолжает Карин, — было бы куда проще, если бы мы ладили.

Зак смотрит через стекло машины, разглядывает деревья, начинающиеся по другую сторону от велосипедной дорожки, и задается вопросом: почему он инстинктивно недолюбливает Карин? Из-за ее состоятельности? Из-за уверенности в себе, которая бывает у людей, с детства привыкших жить на всем готовом? Или из-за ее пренебрежения к нему? В чем причина его плохого отношения? Женщина. Может, ему просто трудно смириться с тем, что она женщина, к тому же жутко привлекательная, и не соответствует привычному образу криминолога?

«Однако все это лишь мои предрассудки», — думает Зак. И вдруг его осеняет. Он понимает, что знал это с самой первой встречи с ней. Безнадежное притяжение создает отторжение. Если я не могу завоевать тебя, я всегда могу испортить тебе настроение, заставить почувствовать свою неполноценность, хотя это совершенно противоречит моим истинным желаниям.

— Я не знаю, — бормочет Зак.

— Чего ты не знаешь?

— Почему я был с тобой так нелюбезен. Но теперь с этим покончено.



Ассистента полиции Аронссон природа наградила огромным бюстом, который с трудом умещается под серой форменной рубашкой, и Малин знает, что эта ее особенность — постоянный предмет шуток среди коллег-мужчин. Но Аронссон — человек умный и настойчивый, не питающий никаких романтических иллюзий по поводу профессии полицейского.

Она кладет на стол Малин свои записи, и они с Заком подаются вперед на стульях, внимательно слушают ее доклад.

— Я собрала подробное досье на Стюре Фолькмана, как вы просили.

Лицо у Аронссон мягкое, неправильный прикус ее заметно портит — без него она могла бы быть очень мила.

— Он попал в Швецию из Финляндии во время войны, ребенком. Судя по всему, все его родные погибли у него на глазах — сгорели заживо в доме на Карельском перешейке. Попал в крестьянскую семью на севере Сконе, возле Энгельхольма. Закончил там ремесленное училище.

Аронссон делает вдох и продолжает:

— Со второй женой развелся в тысяча девятьсот восьмидесятом году. От этого брака родились две дочери. Одна из них покончила с собой в восемьдесят пятом году, расследование оказалось легким, это понятно из отчетов: ее нашли повешенной, а до того она в течение нескольких лет более-менее регулярно лечилась в психиатрической клинике.

Белые холодные руки на одеяле.

Прекрати, папа, прекрати, я ведь твоя дочь.

Вот так. Вот так.

Малин отгоняет от себя видение. Некоторых мужчин надо кастрировать и вешать за ноги на всеобщее обозрение.

— А вторая дочь вроде бы живет в Австралии? Фолькман так сказал.

— Нет, она живет здесь, в Линчёпинге. — Аронссон качает головой. — Зарегистрирована в районе Васастан, переехала сюда пару лет назад.

— Что еще о ней известно?

— Ее зовут Вера. Возраст сорок два года, но больше никаких сведений нет.



Быстрое, импровизированное совещание по текущей ситуации.

Время приближается к шести, все устали от жары, от многодневной интенсивной работы, и Малин рвется домой, к Туве.

Свен Шёман сидит у торца стола Малин, вокруг них продолжает жить своей жизнью общее офисное помещение. Карим Акбар уехал домой: сказал, что у него мигрень. «Раньше за ним такого не водилось», — думает Малин.

— Значит, Тересу Эккевед убили у нее дома? — чуть менее усталым голосом, чем на предыдущих совещаниях, спрашивает Свен.

— Этого мы не знаем, но напали на нее там. Возможно, перевезли в другое место, прежде чем зарыть у пляжа, — отвечает Малин. — Убийца каким-то образом имеет отношение к ее дому, однако допрос родителей и близких ничего не дал. А у родителей стопроцентное алиби.

— Есть еще что-нибудь новое?

— Вера Фолькман. Ее отец Стюре сообщил, что она живет в Австралии, но она зарегистрирована в Линчёпинге. Мы намерены проверить ее завтра утром.

— Хорошо, — кивает Свен Шёман. — Все эти мелкие расхождения обязательно надо проверять, чтобы хоть как-то продвигаться вперед в таких делах.

— Конечно, мы понимаем, что хватаемся за соломинку, — говорит Зак. — Я о допросе Веры Фолькман.

Свен поворачивается к Вальдемару Экенбергу и Перу Сундстену, которые стоят у другого торца стола.

— А вы?

— Мы проверим последних в списке тех, кто совершал преступления на сексуальной почве, — отвечает Пер. — А затем намерены допросить лиц, входящих в ближайший круг Сулимана Хайифа. Боюсь, с этим Сулиманом у нас вряд ли что-то получится.

— Мы можем попросить прокурора продлить срок задержания?

— Вряд ли. Я только что разговаривал с прокурором — доказательства против Хайифа слишком слабы, чтобы оправдать дальнейшее содержание под арестом.

— Тогда лучше его отпустить, — говорит Свен. — И посмотреть, что он предпримет. А Луиса Свенссон? Там есть что-нибудь новенькое?

— Мы наблюдаем за ней время от времени. Но она только работает на своем хуторе, и все, — отвечает Малин. — А что касается Славенки Висник, я вообще сомневаюсь, что она как-то причастна.

— Продолжим работу завтра, — говорит Свен, смотрит на Малин, морщит лоб. — Ты что-то хочешь добавить?

— Нет, это пока только догадки.

— Ничего, рассказывай.

— В следующий раз, — отвечает она, и Свен оставляет ее в покое.

Вместо этого он заявляет:

— И мы по-прежнему не знаем, кто сообщил в полицию о Юсефин Давидссон. И ее велосипед пока не найден.



Туве не отвечает по телефону — ни по мобильному, ни по домашнему. Где же она?

Малин сидит за рабочим столом, чувствует, что тревога охватывает ее. Она уже позвонила Маркусу, и он сказал, что Туве уехала от него два часа назад, а весь день они купались в «Тиннисе».

Туве. Я же сказал тебе, чтобы ты была осторожна.

Малин встает, идет к машине.



Малин взбегает по лестнице, распахивает дверь в квартиру. Зовет:

— Туве! Туве, ты дома?

Тишина.

Пустые комнаты.

Пустая кухня.

В гостиной тоже никого.

В комнате Туве тоже.

И в ванной.

— Туве! Туве!

Малин берется за ручку двери в свою спальню. Туве, скажи, что ты спишь в моей кровати!

55

Карим Акбар вынимает из кофеварки чашку с горячим эспрессо, оглядывает кухню. Столешница из нержавеющей стали сделана на заказ, чтобы покрыть все пространство под глазированной кафельной плиткой, которую жена выбрала в каком-то иностранном журнале по обустройству дома, купленном в киоске на Тредгордсторгет. Дверцы шкафов тоже сделаны на заказ и покрыты зеленой краской под названием «британская зелень», дубовый обеденный стол и стулья куплены в Стокгольме в магазине «Рум».

Никакой мигрени. Только чувство, что ему срочно нужно побыть одному. Подумать о книге, которую он намеревался написать, но, скорее всего, никогда не напишет, ибо его взгляды на интеграцию сильно пошатнулись.

В доме в Ламбухове тихо. Что может быть тише, чем дом, когда его обитатели уехали в отпуск?

Этой весной они с женой стали ссориться все чаще и чаще. Из-за ерунды. И он заметил, что ребенок очень расстраивается, в их обществе напряжен, неразговорчив. Кариму жаль его, но он не знает, что предпринять, да и не в состоянии ничего сделать по этому поводу. Необходимость скрываться под маской на работе и в других официальных ситуациях совершенно вымотала его.

Почему мы ссоримся?

Карим вдыхает запах дома; в первых сумерках углы и изгибы видятся совсем по-другому.

Она недовольна. Это очевидно. Во всем находит недочеты и, возможно, испытывает ко мне отвращение? Нет. Но я раздражаю ее, а это, в свою очередь, раздражает меня.

Сын.

Сейчас происходит формирование его личности.

Я, мы — мы не должны навредить ему.

И Карим вспоминает своего отца — как однажды обнаружил его висящим в петле в квартире в Наксте летним днем, почти таким же жарким, как этот.

Мне было тогда двенадцать лет.

И я понял, что такое отчаяние. Но отказывался понять, что и у любви есть свои пределы.



«Иногда я захожу слишком далеко», — думает Вальдемар Экенберг, опрыскивая водой розы на участке своей виллы в Мьёльбю.

Его жена готовит в кухне — делает салат к шашлыкам, свинина замаринована еще с утра, бутылка вина уже откупорена. Никаких бумажных коробок с пластмассовыми краниками.

Или — действительно ли я захожу слишком далеко?

Коллеги писали на меня заявления, хулиганы тоже, но последствий не было, и я выбиваю нужные сведения лучше, чем другие, — как в том деле, с которым мы возимся сейчас. Когда такое исчадие ада разгуливает на свободе, никто не станет переживать, если кому-то сделали неприятно, — покуда никакого серьезного ущерба не нанесено.

Непросто быть человеком.

Иногда попадаешь между молотом и наковальней, и ничего не поделаешь. И приходится с этим смириться — как и со всяким страданием.

Та, которая сейчас готовит в кухне, хотела иметь детей.

«Для меня это было не принципиально», — думает Вальдемар. И, видит Бог, они старались изо всех сил. Бесконечные пробирки, приходилось кончать в баночку, сидя в темном туалете с каким-нибудь идиотским порнографическим журналом на коленях.

Но потом ей исполнилось сорок пять, и все закончилось.

Такая судьба выпала не им одним.

И теперь я стою в нашем саду. Небо темнеет. В далеких галактиках зажигаются звезды. Земная жизнь замыкается в себе самой, и я могу совершенно откровенно сказать, что по-прежнему люблю ту женщину, которая стоит в кухне.



Пер Сундстен ждет возле павильона быстрой еды в Буренсберге — это прапрадед современных шведских павильонов, построенный в пятидесятые годы, с прилегающим к нему залом ожидания для пассажиров автобусов. Пер заказал большой гамбургер с сыром, собирается взять его с собой к каналу и спокойно съесть, глядя на лодки, прежде чем двинуться домой в Муталу.

Плюсы холостяцкой жизни — я могу распоряжаться своим временем как хочу, никто не имеет права указывать мне, что делать.

— Пожалуйста!

Хозяин павильона иммигрантского происхождения протягивает ему гамбургер; сыр расплавился и почти стекает с краев мясной котлеты.

Пер садится на скамейку у канала.

Мужчина и женщина его возраста проплывают мимо на голубой яхте. Расположившись на сиденьях, они попивают вино и машут ему, а он делает глоток шоколадного напитка из своей бутылочки и машет им в ответ.

Экенберг сумасшедший. Но при этом рядом с ним как-то спокойно. Он свое дело знает. Сам я больше чувствовал бы себя на месте в отделе экономических преступлений в Стокгольме.

Мутала. Она чем-то похожа на Кальмар, где он вырос. Бывший промышленный городок, ныне охваченный наркоманией и другими проблемами, внешне — полная идиллия. Но не самое подходящее место для тридцатилетнего молодого человека.

Дело, над которым они работают. Он ничего в нем не понимает. Версии пересекаются, а он как будто плывет по течению, ничего не может добавить к расследованию.

Форс. Она работает самозабвенно почти до маниакальности, это даже немного пугает. Но если кто-то в состоянии разгрызть этот орешек, так это она.

Он откусывает еще кусок. Мимо проплывает очередная яхта, в ней сидит мужчина. «Он какой-то одинокий», — думает Пер.



Зак кладет в рот очередную порцию камбалы. Жена смотрит на него, потом со значением переводит взгляд на кухонный стол, где разложены каталоги турфирм, открытые на страницах с рекламой разных туров: Солнечный берег, Крит, Коста Дорада. Мечты в подарочной упаковке.

— Я не в состоянии даже думать об этом. О поездке.

Она садится напротив него, показывает на снимок Солнечного берега.

— Вот этот тур совсем дешевый. Что ты думаешь?

— Ты разве не слышала, что я сказал?

Кухня вдруг кажется тесной и маленькой, коричневые деревянные дверцы шкафов как будто выгибаются ему навстречу, и Заку очень хочется сбежать в сад, но жена не оставляет его в покое.

— Леннарт и Сив ездили в прошлом году на Крит и остались очень довольны. Сейчас, когда здесь такая хорошая погода, в турфирмах наверняка большой выбор туров.

— Вкусная рыба. Камбала в это время года вообще хороша.

— Или, например, что ты скажешь по поводу Испании? Классический вариант.

Она перелистывает один из каталогов.

— Послушай, забронируй, если тебе так хочется. Но если мы не раскроем преступление, которое сейчас расследуем, я не смогу никуда поехать.

— А как насчет Римини?

Он смотрит на нее. Мать Мартина, его жена. «Кто ты?» — думает он. Расследование, зной, свет, пыль и стройные ноги Карин Юханнисон в машине, обтянутые узкой белой юбкой. Все это создает отчуждение, делает его чужестранцем в своей собственной жизни.



Карин Юханисон стоит совершенно голая перед бассейном на веранде своего дома, одного из самых больших в Рамсхелле. Благодаря разросшимся кустам сад полностью скрыт от посторонних глаз. В воздухе повис запах серы и смолы.

Калле сидит в гостиной перед телевизором. Смотрит один из своих любимых фильмов, комедию Фрэнка Капры.

Бассейном они обзавелись весной, оба мечтали об этом. Через соседей нашли женщину, которая помогает его обслуживать: она приходит, когда их нет дома, очищает дно, дозирует хлорку. Сама Карин никогда с ней не встречалась, но Калле утверждает, что она производит впечатление знающего человека, хотя и неразговорчива, и берет наличными.

Какая разница?

Карин думает о том, что сказал в машине Мартинссон.

О нем.

Он почти на десять лет старше, и она долго ломала голову, что он имеет против нее, но поверила его словам, что теперь с этим покончено. А как он на меня смотрел! Я могла бы остановить машину, и мы бы занялись тем, чем другие занимаются на обочине.

Долгое, жаркое, сумасшедшее лето.

Жар вокруг меня.

Жар внутри меня.

«Но я сбегу от зноя», — думает Карин и отталкивается ступнями, на мгновение повисает в воздухе, а потом тело рассекает поверхность воды, погружаясь в прохладу и восхитительную тишину.



Малин залезла в кровать рядом с Туве.

Туве спала в ее постели, все еще не оправившись после долгого перелета. Малин разбудила ее, отругала.

— Мобильник разрядился, я только встретилась с Юлией, мы поели мороженого в мороженице, а потом поглазели на народ на площади Стураторгет. Успокойся, мама!

И Туве снова заснула. Малин тоже почувствовала, как она устала. Выпила на кухне полстакана текилы. Подумала, что они приближаются к развязке, что скоро все будет кончено. Почувствовала, что тревога не отпускает.

А затем вернулась к Туве. Сняла с себя все, кроме трусиков, залезла под простыню и почувствовала тепло дочери, легкую вибрацию, создаваемую ее бьющимся сердцем. Разве этого мало, чтобы продолжать жить и бороться?

56

Двадцать четвертое июля, суббота



Что делать со всеми этими людьми? С теми, кто не может совладать со своими страстями и вредит другим из-за собственных душевных травм?

Создать для них огромный лагерь в Норрланде.[25]

Выделить им скалу, с которой они могли бы бросаться в море.

Лечение гормонами. Кастрация. Электронное слежение.

Раннее утро. Пер Сундстен никак не может привести в порядок мысли. Они с Вальдемаром Экенбергом идут вслед за сонным Арто Соваласки через прихожую в его красном домике на окраине Лингхема, спальном районе к востоку от Линчёпинга. Несколько минут назад они прошли по ухоженному саду, хотя и с выгоревшей травой, как и везде сейчас; кусты крыжовника сплошной стеной стояли вдоль дорожки, ведущей к дому.

— Я понимаю, почему вы здесь. Тем более в субботу и все такое прочее. Вам что, не дают выходного?

— Во всяком случае, нас освободили от утреннего совещания, — говорит Пер.

Арто Соваласки, наверное, самый усталый человек на земле. Лицо у него пропитое и прокуренное — лицо человека, которому совершенно нечего ждать от будущего.

В доме пахнет потом.

— Мы с удовольствием отдохнули бы, — продолжает Пер, — но в Линчёпинге по улицам разгуливает злой гений.

Арто Соваласки — последний в списке лиц, совершивших преступления на сексуальной почве в их округе. На нем надета грязная желтая футболка с изображением экскаватора на груди.

— Ты работаешь? — задает вопрос Вальдемар, когда они заходят в комнату.

Арто Соваласки плюхается на просиженный желто-коричневый диван, единственный предмет мебели в комнате. Вокруг на деревянном полу пустые бутылки и переполненные пепельницы.

— Нет, я на пенсии по болезни.

«Да уж, тебя среди людей держать нельзя, — думает Пер. — Четыре изнасилования за четыре месяца десять лет назад в разных городах — в Векшё, Карлстаде, Эребру и последнее здесь, в Линчёпинге. С тех пор ничего».

— Так тебе известно, почему мы пришли?

— Да, такое бывало и ранее, когда в городе случались изнасилования. Тут вы сразу ко мне и являетесь. Но можете проваливать восвояси, меня здесь не было, когда все это случилось, — гостил у приятелей на Эланде. Можете им позвонить.

Вальдемар подходит ближе.

«Опять! Только не это!» — думает Пер.

Но на этот раз Вальдемар дает задний ход.

— Телефон приятелей есть?

— Конечно.

Десять минут спустя они сидят в машине по пути обратно в город. Пьяный финн по другую сторону пролива Кальмарсунд подтвердил алиби Арто Соваласки.