Монс Каллентофт
Зимняя жертва
Каллентофт великолепен. Захватывающая история с хитроумно закрученным сюжетом, богатый язык, тщательно проработанные характеры героев и описание окружающей их обстановки. Роман «зимняя жертва» Каллентофта — одно из лучших произведений в детективном жанре.
Svenska Dagbladet
Монс Каллентофт — мастер своего дела. У него точный глаз и уверенная рука. Роман «Зимняя жертва» выстроен безупречно.
Östgöta Correspondenten
В некотором смысле книги о Малин Форс — моя попытка прикоснуться к собственному детству, понять, как я стал самим собой. Иногда мне кажется, что всю свою жизнь я только и делал, что убегал от собственного прошлого. Но нам никуда не деться от самих себя, разве не так?
Монс Каллентофт
Благодарности
Хочу поблагодарить тех, кто так или иначе помогал мне в работе над этой книгой.
Бенгта Нурдина и Марию Энберг за поддержку и большой интерес к моему труду.
Нину Ваденшё и Петру Кёниг за прозорливость и усердие. Рольфа Свенссона за его умение работать, в том числе и с бумагами. Мою мать Анну-Марию и отца Бьёрна за важные подробности в описании всего, что касается Линчёпинга.
Я хочу сказать спасибо также Бенгту Эльмстрёму, без разумных советов и интуиции которого не было бы вообще никакой книги.
Говорю огромное спасибо своей супруге Каролине за ее неоценимую помощь. Кем была бы Малин Форс с ее семьей и коллегами, если б не Каролина!
Прежде всего я хотел написать интересный роман. Поэтому позволил себе некоторые вольности, хотя и незначительные, в том, что касается работы полиции, жителей Линчёпинга и описания его окрестностей.
21/3 2007
Монс Каллентофт
Пролог
Эстергетланд,
[1] тридцать первое января, вторник
[В темноте]
Не бейте меня.
Вы слышите?
Оставьте меня в покое.
Нет, нет, впустите меня. Яблоки, запах яблок. Я чувствую его.
Не оставляйте меня на этом белом холоде. Ветер отточил иглы, которые колют мне лицо и руки, и скоро ни заиндевелой кожи, ни мяса, ни жира не останется больше на моих костях.
Неужели не видите, что я исчезаю? Но вам же все равно…
Черви ползают по земляному полу.
Я слышу их. И мышей. Как они сходят с ума от жары и разрывают друг друга в клочья. «Мы должны были умереть, — шепчут они, — но ты затопил свой очаг и сохранил нам жизнь. Мы — твои единственные соседи среди этого холода. Но были ли мы вообще когда-нибудь живы или давно уже умерли в комнате, где так тесно, что нет места любви?»
Я кутаю свое тощее тело во влажную ткань. Вижу огонь в очаге, чувствую, как дым распространяется по моей землянке и просачивается наружу, проникая в спящие сосны, ели, мох, серые камни и лед на озере.
Где оно, тепло? Разве что в кипящей воде. Проснусь ли я, если усну?
Не бейте.
Не оставляйте меня в снегу снаружи.
Я посинею, а потом стану белым, как все вокруг.
Здесь я совсем один.
Сейчас я сплю и во сне опять слышу эти слова: сукин сын, чертово отродье, ты не настоящий, тебя нет.
Но что же я вам такого сделал? Скажите мне только, чем я провинился? Что произошло?
И откуда этот яблочный запах? Яблоки круглые, но они взрываются, исчезают в моих руках.
Крошки печенья у меня под ногами.
А надо мной парит обнаженная женщина, но я не знаю, кто она. Она говорит: «Я позабочусь о тебе, для меня ты существуешь, мы люди, мы вместе». Но вот она исчезает, и крышу моей землянки сносит черным ветром; я слышу, как там, снаружи, кто-то ползет за женщиной по пятам, и она кричит, а потом смолкает. Но вот является снова, теперь совсем другая. Такая, безликая, и нужна была мне всю жизнь. Она исчезла, ударив меня, — кто же она все-таки такая?
Еще одно письмо в переполненной папке «Входящие». Папка «Отправленные» пуста.
Я восполнил свою потерю.
Мне наплевать, дышу ли я.
Когда прекращается дыхание и исчезает чувство утраты, возникает ощущение общности, ведь так?
Я проснулся, став старше на много лет, но моя землянка, мороз, зимняя ночь и лес все те же. Я должен сделать кое-что, что уже делал и раньше.
Откуда кровь на моих руках?
И звуки.
В чем дело?
Ни червей, ни мышей не слышно из-за этого шума.
Твой голос. Я слышу, как стучат в дощатую дверь моей землянки — это ты пришла, это вы, наконец вы здесь.
Стук. Не пейте так много.
Но вы ли это? Или это мертвые?
Кто бы вы ни были там, снаружи, — скажите, что пришли с миром, скажите, что пришли с любовью.
Пообещайте мне это.
Пообещайте мне.
Пообещайте.
Часть 1
Эта мучительная любовь
1
Второе февраля, вторник
Любовь и смерть — соседи, и у них одинаковые лица. Чтобы умереть, человеку вовсе не нужно останавливать дыхание, и ему необязательно дышать для того, чтобы жить.
В любви и в смерти нет никаких гарантий.
Два человека встречаются. Возникает любовь. Они любят друг друга, пока любовь не кончается так же внезапно, как началась. Ее живой источник заглушили обстоятельства, внешние или внутренние.
Любовь продолжается, пока не закончится ее время. А еще бывает, что она невозможна с самого начала, но тем не менее неизбежна.
И пожалуй, именно эта, последняя разновидность любви — самая мучительная.
«Да, именно так», — думает Малин Форс.
Она только что приняла душ и, стоя в халате у мойки, намазывает масло на ломтик хлеба из муки грубого помола, одновременно поднося к губам чашку с крепким кофе.
Часы из магазина «ИКЕА» на белой стене показывают шесть пятнадцать. За окном в свете уличных фонарей сам воздух, кажется, превратился в лед. Мороз окутал серые каменные стены церкви Святого Лаврентия, а белые ветви кленов будто давно сдались и говорят всем своим видом: мы не выдержим еще одной ночи при температуре ниже двадцати! Лучше сломайте нас, дайте нам упасть мертвыми на землю.
Как можно любить в такой холод?
«Этот день, — думает Малин, — не для живых».
Линчёпинг парализован. Расплывчатые очертания улиц как бы висят над землей, а дома с запотевшими окнами кажутся слепыми.
Вчера вечером у людей даже не хватило сил добраться до «Клоетта-центра», чтобы посмотреть игру ЛХК.
[2] На стадионе присутствовала всего пара тысяч зрителей, хотя обычно в таких случаях трибуны забиты до отказа.
«Интересно, как дела у Мартина?» — думает Малин.
Мартин — сын ее коллеги Зака, так сказать, продукт собственного производства, бомбардир с видами на национальную сборную и профессиональную карьеру. Сама она не особенно интересуется хоккеем, но, когда живешь в таком городе, как Линчёпинг, совершенно избежать страстей на льду не получится.
На улицах едва ли можно насчитать несколько человек.
Бюро путешествий на углу улицы Святого Лаврентия и Хамнгатан дразнит рекламой туров, один экзотичнее другого. Солнце, пляжи, неправдоподобно синее небо — словно виды какой-то другой планеты. Одинокая мамаша борется с двухместной коляской возле Эстгётабанка; дети похожи на черные кульки, безличные и безвольные, сильные и в то же время бесконечно уязвимые. Женщина скользит на льду, присыпанном снежной пудрой, спотыкается, но движется вперед, как будто не может иначе.
Черт бы подрал эту зиму!
«Плайя де ля Арена», сразу к северу от «Плайя де лас Америкас»,
[3] — об этом говорил Малин отец, когда несколько лет назад объяснял, почему покупает трехкомнатное бунгало в округе для пенсионеров на острове Тенерифе.
Как они там сейчас?
Горячий кофе разливается в желудке.
Наверное, еще спят, а когда проснутся, будет тепло и солнечно. А здесь царит мороз.
Стоит ли будить Туве? Тринадцатилетним надо спать дольше, желательно круглые сутки, если есть возможность. А такой зимой, как эта, лучше залечь на несколько месяцев в спячку и вообще не выходить наружу, чтобы потом проснуться отдохнувшим, по другую сторону температурной шкалы.
Туве должна спать. Ее долговязому телу, сильно выросшему за последнее время, нужен отдых.
Первый урок начнется не раньше девяти. Малин ясно видит, как дочь с усилием поднимается в полдевятого, шатаясь, идет в ванную, принимает душ, одевается. Она никогда не красится. Потом Малин представляет, как девочка, несмотря на все увещевания, пренебрегает завтраком, и думает, что, может быть, стоит попробовать новую тактику. «Завтрак вреден для тебя, Туве. Все, что угодно, — только не завтрак!»
Малин допивает кофе.
Если Туве все же встает пораньше, то лишь для того, чтобы на свежую голову почитать одну из тех книг, которые глотает с почти маниакальной одержимостью. Для своих лет у нее довольно развитый вкус. Кто в тринадцать лет, кроме Туве, сейчас читает Джейн Остин? Но с другой стороны, она не совсем такая, как обычные подростки, ей не нужно прилагать усилия, чтобы быть в классе первой. Возможно, было бы все-таки лучше, если бы ей приходилось напрягаться, преодолевать испытания?
Уже пора, и Малин спешит, чтобы не пропустить те полчаса между шестью сорока пятью и семью пятнадцатью, когда в здании полицейского участка почти никогда никого не бывает и она может без помех подготовиться к работе.
В ванной она снимает халат и бросает на желтый линолеум.
Зеркало на стене слегка наклонено, так что отражение ее тела, ростом сто семьдесят сантиметров, выглядит немного сплющенным. Тем не менее она кажется довольно стройной, подтянутой и энергичной, готовой к встрече с любыми возможными неприятностями. Малин уже приходилось сталкиваться с разной дрянью: она давала отпор, становясь от этого сильнее, и шла дальше.
«Неплохо для тридцати трех лет, — думает Малин и чувствует уверенность в своих силах. — Я смогу справиться с чем угодно». Но тут же добавляет с сомнением, рожденным из знания жизни: «Однако в итоге я так никуда и не приду, останусь при своем. И в этом моя ошибка, моя собственная».
Тело.
Она сосредотачивает внимание на нем: хлопает себя по животу, нажимает на ребра, так что маленькие груди поднимаются, смотрит на свои соски, вставшие почти горизонтально, и вдруг спохватывается.
Быстро наклоняется и подбирает халат; сушит феном светлые волосы, позволяя им свободно лечь на четко и в то же время мягко очерченные скулы, на лоб над прямыми бровями, которые, как ей известно, подчеркивают васильковый цвет глаз. Малин надувает губы: может, им следовало бы быть несколько полнее? Хотя, вероятно, это смотрелось бы довольно странно при ее маленьком, слегка вздернутом носе.
В спальне она надевает джинсы, белую блузу и грубый вязаный джемпер черного цвета.
У зеркала в прихожей поправляет волосы, думая о том, что наверняка никто не видит морщин на лбу, потом обувается в ботинки от «Катерпиллар».
[4]
Ведь неизвестно, что ей предстоит. Может быть, придется выехать куда-нибудь за город. В объемной черной куртке на искусственном меху, купленной в «Стадиуме»,
[5] в торговом центре в Торнбю,
[6] за восемьсот семьдесят пять крон, Малин чувствует себя ревматическим дедушкой-одуванчиком, неуклюжим и медлительным.
Ничего не забыла?
Мобильник и кошелек в кармане. Пистолет! Этот ее неотвязный спутник остался висеть в кобуре на спинке стула возле неприбранной кровати.
На матрасе могли бы уместиться двое, и еще хватило бы простора для сна и для чувства одиночества в самое мрачное время. Но как справиться с кем-то еще тому, кто частенько не может справиться с самим собой?
На столике возле кровати — фотография Янне. Каждый раз Малин старается убедить себя, что снимок стоит здесь ради Туве.
На фото Янне загорелый, улыбающийся, но изумрудные глаза смотрят серьезно. Над ним ясное небо, рядом покачивается на ветру пальма, а сзади, должно быть, джунгли. На Янне голубой шлем ООН и камуфляжная хлопковая куртка со значком спасательной службы; он как будто хочет обернуться, посмотреть, не подбирается ли к нему хищник из густых зарослей.
Руанда.
Кигали.
Он рассказывал, как псы пожирали еще живых людей.
Янне все странствует и странствует. Снова и снова он отправляется куда-то добровольцем — такова, по крайней мере, официальная версия.
В джунгли, где темнота такая плотная, что человек слышит, как бьется сердце зла; на Балканы, где грузовики с мешками муки громыхают по заминированным горным дорогам, мокрым от крови, мимо мелких братских могил, едва скрытых от глаз тонким слоем песка и молодой порослью.
Ей было семнадцать, а ему двадцать, когда они встретились на самой обыкновенной дискотеке в самом обыкновенном провинциальном городе — два человека без планов на будущее, такие разные и такие схожие, с одинаковым цветом ауры и взглядами на мир. Два человека, которые подходят друг другу. И через два года случается то, чего не должно было случиться. Где-то там лопается тонкая оболочка — и ребенок начинает расти.
— От него надо избавиться.
— Нет, я всегда этого хотела.
Слово за слово, время подходит, и на свет появляется дочь, маленькое лучистое солнышко. Они играют в семью, но через пару лет что-то разлаживается, идет не так, как было задумано, если что-то было задумано вообще, и тела обретают собственную волю, независимую от сознания и здравого смысла.
И никакой катастрофы не случилось — просто возникла трещина, которая пролегает все дальше и дальше и разделяет их как в душе, так и географически. Малин думает об этом как о крепостном праве любви. В мире есть сладкое и горькое. «Я буду искоренять зло, и, если это у меня получится, ко мне вернется добро», — так рассуждала она, после того как Янне отправился в Боснию, а она, загрузив в машину свои пожитки, — в Стокгольм, в полицейскую школу.
Ведь это так просто. И тогда, наверное, любовь снова станет возможной?
У выхода из квартиры Малин чувствует, как пистолет давит на грудную клетку. Она осторожно открывает дверь в спальню Туве: в темноте смутно видны стены, ряды книг на полке, нескладное тело девочки-подростка под бирюзовым одеялом. С двух лет Туве спит почти беззвучно. До того ее сон был беспокойным, она просыпалась за ночь по многу раз, а потом словно поняла, как необходимы тишина и безмятежность, по крайней мере ночью: инстинкт подсказал ей уже тогда, как нужен иногда человеку сон без сновидений.
Малин покидает квартиру.
Она медленно минует три лестничных пролета вниз, и с каждым шагом мороз становится ближе — в подъезде почти минусовая температура.
Только бы машина завелась. Вполне возможно, что бензин на таком холоде превратился в лед.
Конусы уличных фонарей окутаны морозной дымкой. Малин топчется у двери: хочется взойти обратно по лестнице, вернуться в квартиру, раздеться и снова заползти в постель. Но потом она придет опять — тоска по полицейскому участку. Итак, открыть дверь и бегом к машине. Повозиться с ключами, распахнуть дверцу, прыгнуть в салон, завести и в путь!
На улице мороз мертвой хваткой вцепляется Малин в горло; кажется, она слышит, как при каждом вдохе хрустят волоски в носу, чувствует, как затуманиваются глаза. Тем не менее ей видна надпись на воротах одного из боковых входов в церковь Святого Лаврентия: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».
Где машина? Серебристая «вольво», модель 2004 года, стоит на своем месте, напротив хоров церкви.
Чертова куртка!
Малин с трудом опускает руку в карман, где, как она полагает, должны быть ключи, но их там нет. Она ощупывает другой карман, третий. Проклятье! Неужели забыла дома? Потом до нее доходит: ключи в джинсах, в переднем кармане.
Окоченевшие пальцы болят, когда она пытается засунуть их в нужный карман, но искомое действительно там.
Открывайся же, проклятая дверь! Замочную скважину мороз пощадил, и вот уже Малин устраивается на переднем сиденье, проклиная всех и вся: холод, мотор, который только кряхтит и отказывается заводиться.
Она пробует снова и снова.
Напрасно.
Малин выползает наружу. Придется ехать на автобусе, но она смутно представляет, где он останавливается.
К дьяволу эту зиму и эту машину!
В это время звонит телефон, и Малин хватает пронзительно визжащую пластмассовую штуку, не озаботившись даже взглянуть, от кого звонок.
— Да, Малин Форс.
— Это Зак.
— Моя проклятая машина не заводится.
— Не беспокойся. Малин, послушай, произошло черт знает что. Я подъеду и расскажу. Буду через десять минут.
Слова Зака будто повисают в воздухе. По голосу Малин поняла, что произошло нечто действительно серьезное — такое, что заставит еще больше возненавидеть эту зиму, самую холодную на памяти людской. Теперь она наконец показала свое истинное лицо.
2
В салоне гремит немецкая хоровая музыка. Закариас, иначе Зак Мартинссон, крепко держит руль, проезжая мимо вилл на окраине района Хьюльсбру. За боковыми окнами мелькают красные и зеленые фасады просторных таунхаусов; крашеные доски покрыты инеем, а деревья, за тридцать с лишним лет существования района успевшие вырасти в стройных великанов, выглядят уставшими от мороза. Тем не менее в целом улицы имеют на удивление теплый, уютный и благополучный вид.
«Медицинское гетто», — вспомнилось Заку. Так называют это место в городе. Район пользуется несомненной популярностью среди докторов местной больницы. Напротив, по другую сторону трассы Стюрефорследен, за парковкой, видны невысокие белые многоквартирные дома района Экхольм — пристанище тысяч иммигрантов и коренных шведов, занимающих нижние ступеньки общественной лестницы.
Голос у Малин был усталый, но не то чтобы заспанный. Может, плохо спала и стоило спросить, не случилось ли что? Впрочем, нет. Ей не нравится, когда спрашивают о самочувствии.
Зак старается не думать о том, куда они поедут, даже знать не хочет, как это все выглядит. Увидят в свое время. Но парни из патрульной машины были, похоже, порядком напуганы, что неудивительно, если все действительно так, как они рассказывают. С годами он привык отодвигать этот проклятый момент как можно дальше, даже если это откровенно вредило делу.
Юханнелунд.
Футбольная площадка юношеского клуба внизу, возле Стонгона,
[7] покрыта снегом. Здесь Мартин играл с командой «Сааба», пока не решил целиком посвятить себя хоккею. «Я никогда не был „футбольным папой“, — думает Зак, — и даже теперь, когда у мальчика все так хорошо складывается, почти не утруждаю себя посещением матчей. Вчерашняя игра стала серьезным испытанием, и все же они разбили „Ферьестад“: четыре — три. Не могу полюбить эту игру, как ни стараюсь. Ерунда какая-то…»
«Любовь, — думает Зак. — Она либо есть, либо ее нет. Как моя любовь к хоровому пению».
Вот уже почти десять лет он поет в хоре под названием «Да Капо», и они занимаются два раза в неделю. Примерно раз в месяц устраиваются концерты, а раз в год — поездка на какой-нибудь фестиваль.
Заку нравятся легкие отношения между хористами. Никого не волнует, чем занимаются другие в свободное от музыки время; они встречаются, разговаривают и, конечно, поют. Иногда, стоя среди товарищей в какой-нибудь церкви, пронизанной светом и звуками, он понимает, что, может быть, действительно принадлежит чему-то такому, что больше его собственной незначительной персоны. Как будто в песне живет простая и понятная радость, в которой нет места злу.
Потому что от зла следует держаться на расстоянии, и как можно большем.
Сейчас, когда он едет на встречу со злом, это можно сказать с полной уверенностью.
Фолькунгаваллен.
Следующая ступень в футбольной иерархии. Стадиону не уделяют должного внимания, и он явно нуждается в ремонте. Женская команда ФФ из Линчёпинга одна из лучших в стране и никогда не подводила болельщиков. Многие девушки играют в национальной сборной. Дальше — бассейн, потом новое здание возле гаража. Зак сворачивает на Хамнгатан, мимо торговых центров «Хемчёп» и «Оленс» и наконец видит Малин — она стоит у ворот, наверное, совсем продрогшая. Неужели не догадалась подождать в подъезде?
Малин ежится, хлопает себя руками, но в этих ее движениях чувствуется какая-то решительность. Она крепко стоит на ногах, словно вросла в землю от мороза и осознания того, что это только начало еще одного рабочего дня, который ей предстоит посвятить избранному делу.
«Эта женщина просто создана для работы в полиции, — думает Зак. — Не хотел бы я оказаться на месте преступника, за которым она охотится».
И тут же шепчет: «Черт возьми, Малин, что еще готовит нам этот денек?»
Хоровое пение включено на минимальную громкость. Сотни голосов шепчут в салоне.
«Что значит человеческий голос?» — размышляет Малин.
Его колкость, хрипота. Или это способ приглушить слова на полпути?
У Зака самый хриплый голос из всех, какие Малин приходилось слышать. В нем присутствуют острые, требовательные нотки; они пропадают, когда Зак поет, но сейчас, когда он рассказывает о случившемся, звучат особенно отчетливо.
— Это действительно дьявольское зрелище, — говорит он, и хрипота придает его словам особую резкость. — Парни из машины так и сказали, когда позвонили нам. Хотя разве когда-то бывало иначе?
— Как — иначе?
— Когда-нибудь это зрелище бывает приятным?
Зак сидит рядом с ней, за рулем «вольво», взгляд его неотрывно скользит по глянцу дороги.
Глаза.
Он доверяет им. Глаза дают нам девяносто процентов тех впечатлений, из которых складывается облик окружающего мира. То, чего мы не видим, для нас не существует. Почти. Все, что угодно, можно спрятать в шкаф — и проблема решена. Только так.
— Никогда, — соглашается Малин.
Зак кивает. Его обритая голова на необыкновенно длинной шее существует словно бы отдельно от его короткого жилистого тела. Кожа на скулах стянута.
Со своего места Малин не может видеть его глаза, но полагается на свою память.
Она знает его глаза — глубоко посаженные, как правило — спокойные. Мягкого серо-зеленого цвета, они все время оживлены приглушенным, можно сказать, вечным светом, стойким и нежным одновременно.
Заку сорок пять лет, опыт придает ему уравновешенности, и в то же время с годами он стал более непримиримым, беспокойным. Как-то раз на рождественской вечеринке, после водки, которой Зак выпил слишком много, и нескольких кружек пива он ей признался: «Малин, в нашей борьбе с ними, как это ни печально, иногда мы вынуждены прибегать к их методам. Это единственный язык, который понимают люди такого сорта». Он произнес это без горечи и без удовлетворения. Просто констатировал.
Беспокойства Зака не видно со стороны, но она его чувствует. Как он может не переживать за матчи Мартина?
«…Дьявольское зрелище».
Между звонком Зака и его появлением у дома Малин прошло одиннадцать минут. Его короткие, четкие фразы встряхнули ее, и, усаживаясь в машину, она словно против воли ощутила душевный подъем.
Линчёпинг за окнами автомобиля.
Маленький, но ненасытный город. История, покрытая тонким слоем лака.
Бывший город фабрик, куда крестьяне округи съезжались на рынок, стал университетским центром. Предприятия по большей части закрылись, жители по мере возможности постарались получить образование — и вот на равнине вырос самый тщеславный из городов страны, населенный необычными людьми.
Линчёпинг.
Город поколения сороковых: сомнительных академиков со скелетами в шкафах, которые следует утаить любой ценой; обывателей, которым нравится вести светский образ жизни и по субботам сидеть в кафе, похваляясь костюмами и вечерними платьями.
Линчёпинг.
Отличное место для того, кто болен.
А еще лучше для того, кто пострадал при пожаре, ибо в университетской клинике прекраснейшее в стране ожоговое отделение. Малин была там как-то в связи с расследованием дела, и ей пришлось одеться в белое с головы до пят. Проснувшиеся пациенты кричали или стонали, а усыпленные наркозом видели свое пробуждение в кошмарных снах.
Линчёпинг.
Территория летчиков, родина авиационной промышленности. Каркающие в небе стальные птицы — «туннаны», «дракены», «виггены», «ясы».
[8] Все хлещет через край — и вот появляется очередной нувориш, продавший перспективную технологию в Америку.
А вокруг леса и равнины — прибежище тех, кто не способен к таким быстрым изменениям, чей генетический код протестует, отказывается, не принимает. Кому невозможно обосноваться где бы то ни было.
Янне, ты один из них?
Или это наши с тобой коды работают в разных режимах?
Вокруг лежат девственные леса, населенные индейцами — людьми из Укны, Нюкиля, Ледберга.
[9] По выходным индейцев в спортивных костюмах и деревянных сабо можно видеть в «ИКЕА» рядом с докторами, инженерами и летчиками-испытателями. Люди живут бок о бок. Но что, если код дает о себе знать и любовь к ближнему становится невозможной? В точке разрыва между «тогда» и «теперь», между «здесь» и «там», «внутри» и «снаружи» рождается насилие как единственная возможность разрешить противоречие.
Они проезжают район под названием Шеггеторп.
Белые стены домов, построенных по программе «Миллион»,
[10] высятся вокруг пустынного центра. В этих многоэтажках живут те, кто действительно прибыл издалека. Те, кто знает, каково это, когда каратели в военной форме ломятся ночью в двери; кто слышал свист мачете в воздухе джунглей в час рассвета; в чью честь еще никогда не устраивали праздников в совете по вопросам иммиграции.
— Поедем через монастырь Вреты или по дороге на Ледберг? — спрашивает Зак.
— Это не мой район.
— Решай ты, и как можно скорее.
— Тогда едем прямо, — отвечает она и добавляет, помолчав: — Как вчерашний матч?
— Не будем об этом. Красные сиденья в «Центре» — настоящая пытка для моего мягкого места.
На востоке раскинулось озеро Роксен, сплошь покрытое льдом и похожее на заблудившийся глетчер, а по противоположному берегу взбираются виллы элитного района, расположенного в окрестностях монастыря Вреты. Рядом шлюзы Гёта-канала ожидают летнего сезона, когда здесь появятся прогулочные лодки и сорящие деньгами американские туристы.
Часы на приборной панели показывают 7.22.
«Дьявольское зрелище».
Она хочет попросить Зака поторопиться, но сдерживается и прикрывает глаза.
По обычным дням в это же время в участке уже собираются люди, и Малин приветствует работников розыскной группы отдела уголовных преступлений полиции Линчёпинга, сидя за своим столом в общем офисном помещении. Она угадывает их настроение и в зависимости от него подбирает нужный тон. Она может сказать или подумать:
«Доброе утро, Бёрье Сверд. Опять выгуливал своих собак? Нет такого мороза, который мог бы помешать воздать должное любимым овчаркам, верно? Вижу собачьи шерстинки на твоей куртке, на рубахе и во все редеющих волосах. Эти собаки, должно быть, служат тебе хорошей поддержкой. Действительно, как бы иначе ты справился со всем этим? Как можно каждый день видеть страдания любимого человека, как ты видишь страдания своей жены?
Привет, Юхан Якобссон. Трудно было вчера уложить малышей в постель? Или они больны? Сейчас сезон кишечных вирусов, у многих проблемы со здоровьем. Вы с женой просыпались среди ночи, убирали рвоту? Или вам посчастливилось на этот раз и дети мирно заснули пораньше? Вы всегда успеваете вовремя, даже если этого времени так не хватает. А тревога, Юхан, никогда не исчезает — я вижу ее в твоих глазах, слышу в голосе. Я знаю, что за ней стоит, потому что и сама переживаю это же.
Привет, руководитель группы. Как ты сегодня, комиссар Свен Шёман? Будь осторожен. Твой живот действительно слишком велик, и в нем слишком много жира. Доктора из университетской клиники такие называют „инфарктными животами“. „Вдовий живот“, как шутят они в буфете кардиологического отделения перед коронарным шунтированием. И не надо смотреть на меня с таким вызовом, Свен, ты знаешь, я всегда делаю все возможное. Мне нужно, чтобы в меня верили, потому что так легко усомниться в себе, даже если в тебе заложено гораздо больше, чем ты думаешь».
А вот что он мог бы сказать в ответ. «Малин, у тебя талант к работе. Настоящий талант, береги его. В мире есть множество талантливых людей, но умение пользоваться талантом — редкость. Смотри на то, что перед тобой, однако верь не только глазам своим, но и шестому чувству. Доверяй интуиции. В расследовании всегда раздается множество голосов, чужих и наших собственных. Ты можешь их слышать или не слышать. Стоит прислушаться к голосам без звука, Малин, они открывают нам истину».
«Доброе утро, Карим Акбар. Ты знаешь, что даже самый молодой в стране шеф полиции и любимец СМИ должен ладить с нами, работягами? Ты скользишь по комнате в своем отутюженном, блестящем итальянском костюме, и невозможно угадать, какой путь ты выберешь. Ты никогда не говоришь о Шеггеторпе, об оранжевом доме с фасадом, обитым листовым железом, в Сюндсвалле, в районе Накст. О доме, где ты вырос с мамой и шестью братьями и сестрами, после того как семья уехала из турецкого Курдистана, а твой папа покончил с собой, отчаявшись найти себе достойное место в новой стране».
— О чем думаешь, Малин? Ты, похоже, далеко.
Подобно удару хлыста, слова Зака вырывают Малин из игры в приветствия, возвращают в машину, и снова она мчится навстречу случившемуся, навстречу вспышке насилия в точке разрыва, в измученный зимой ландшафт.
— Так, ничего, — отвечает она. — Я только подумала о том, как тепло и хорошо сейчас в участке.
— Малин, твоя голова проморожена насквозь.
— Что же с этим делать?
— Закаляй себя, и это пройдет.
— Мороз пройдет?
— Нет, мысли о нем.
Они проезжают мимо садоводства в Шёвике. Малин показывает в окно, в сторону заиндевелых теплиц:
— Здесь весной можно купить тюльпаны всех мыслимых расцветок.
— О черт, — отвечает Зак. — Еще немного, и я не выдержу.
На фоне белого поля и неба включенные фары патрульного автомобиля кажутся разноцветными мигающими звездами.
Они медленно подъезжают — машина с трудом, метр за метром, преодолевает этот мороз, это покрытое снегом поле, это вечное одиночество. Метр за метром, кристалл за кристаллом приближаются они к цели. Они — округлое, выпуклое уплотнение в атмосфере, явление, вызванное к жизни другим явлением, а то, в свою очередь, стало следствием предшествующего — того, что находится сейчас в центре внимания.
Ветер метет на лобовое стекло снег.
Колеса «вольво» буксуют на расчищенной от снега дороге. Где-то в полусотне метров от мигающих огоньков вырисовывается одинокий дуб; его очертания размыты на фоне горизонта, бледно-серые сучья напоминают лапы ядовитого паука, взбирающегося на белое небо. Переплетение тонких ветвей — паутина, сотканная из предчувствий и воспоминаний. Самая толстая ветка склонилась к земле. Морозная пелена постепенно исчезает — и видимое обретает вес.
Возле патрульной машины виднеется неясный силуэт, за окном сзади маячат две головы. Впереди через несколько метров стоит зеленый «сааб».
Вокруг дуба ограждение, почти до самой трассы.
И это дерево. Не самое приятное зрелище.
Есть в чем усомниться глазу.
Есть о чем рассказать голосу.
3
И все-таки найдется своя прелесть в том, чтобы висеть здесь, наверху.
Вид отсюда прекрасный, и мне приятно, когда ветер раскачивает мое тело.
Я могу дать своим мыслям свободу. Здесь я обрел покой, которого не знал раньше, да и не думал, что он возможен вообще. У меня новый голос. И новый взгляд. Вероятно, только теперь я стал человеком, каким и не надеялся стать раньше.
Я вижу свет где-то у горизонта, и бледно-серую бесконечность этой равнины Эстергётланда нарушают лишь скопления деревьев возле крохотных хуторов. В полях плещутся снежные волны, и нет больше разницы между летним пастбищем и клочком голой земли. А там, внизу, возле полицейской машины, далеко под моими качающимися ногами, стоит молодой человек в сером комбинезоне. С беспокойством и надеждой, почти с облегчением смотрит он в сторону приближающегося автомобиля, а потом оборачивается ко мне, словно я мог тем временем убежать.
Вдруг хватается за телефон, а потом садится в машину и качает головой.
Бог, как же! Я пробовал когда-то и это, но что Он может дать мне? Я вижу везде одно и то же: эти безутешно взывающие к Нему люди только и ищут возможности вступить в сделку с тем, что есть тьма, как сами же они верят.
Нет, я не одинок, вокруг немало подобных мне. Но нам совсем не тесно, места всем хватает, его здесь много. В моей бесконечно расширяющейся вселенной все одновременно сжимается. Все становится ясным и в то же время неопределенным.
Конечно, мне было больно.
Конечно, мне было страшно.
Конечно, я пытался бежать.
И все же где-то в глубине души я понимал, что моя жизнь уже прожита. Нет, я не испытывал радости, я просто устал, устал ходить кругами вокруг того, что отвергает меня и чего я тем не менее желал, частью чего я где-то в глубине души все же хотел быть.
Суета человеческая.
Не моя суета.
Поэтому мне приятно висеть здесь голым и мертвым, на одиноком дубе посреди равнины, одной из самых плодородных в стране. И я нахожу, что те два огонька приближающегося к нам издалека автомобиля красивы.
Раньше для меня не было красоты.
Может быть, она существует только для нас, мертвых?
Да, это красота, это такая красота — уйти наконец от всех забот жизни!
В морозном воздухе не чувствуется никаких запахов. Голое окровавленное тело медленно раскачивается взад и вперед прямо над головой Малин, превращая дуб в виселицу, чей недовольный скрип мешается с гулом мотора, работающего на холостом ходу. На спине и выпуклом животе кожа содрана и висит клочьями, обнажая промерзшее мясо всевозможных оттенков мутно-красного. Там и здесь на конечностях в беспорядке разбросаны глубокие раны, словно канавы от вырезанных ножом кусков человеческого тела. Половые органы не тронуты. Лицо не имеет контуров — это просто черно-синяя распухшая жировая масса. И только глаза, выпученные, в красных прожилках, с выражением удивления, голода, сомнения и страха, выдают лицо человека.
— В нем как минимум полторы сотни килограммов, — замечает Зак.
— По меньшей мере, — соглашается Малин.
Она и раньше видела такие глаза у убитых и теперь думает: каждый раз, когда мы смотрим в лицо смерти, все возвращается на круги своя и мы узнаем это обновленное состояние, в котором сами уже когда-то были раньше, — этот испуг, голод во взгляде, еще хранящем изумление первых мгновений.
В подобных случаях она всегда делает так: продумывает все заново, опираясь на собственный опыт и прочитанное на эту тему, пытается увязать теорию с тем, что видят ее собственные глаза.
Во взгляде мертвеца она замечает прежде всего гнев. И отчаяние.
Остальные ждут в патрульной машине, где Зак велел оставаться и тому, в форме:
— Тебе нет нужды стоять снаружи и мерзнуть. Он никуда не денется.
— Вы не хотите выслушать того, кто его нашел? — Тот, в форме, кивает через плечо. — Вон он здесь.
— Давайте сначала посмотрим.
Итак, опухшее замерзшее тело на одиноком дубе, словно младенец-переросток, замученный кем-то до смерти.
«Чего ты хочешь от меня? — спрашивает его Малин. — Зачем привел меня сюда в это забытое богом утро? О чем хочешь рассказать?»
На фоне белого болтаются ноги — темно-синие, с черными пальцами.
«Глаза, — думает Малин. — Твое одиночество. Оно словно растекается над городом, над равниной, проникая в меня».
Первое, что привлекает внимание, — ветка находится на высоте пяти метров над землей, но не видно ни одежды, ни крови, никаких следов на снегу возле дерева, кроме свежих отпечатков ботинок.
«Это следы человека в машине, который нашел тебя, — думает Малин. — Одно ясно: ты не мог прийти сюда сам и раны на твоем теле — дело рук кого-то другого. Тебе, очевидно, нанесли их не здесь, потому что тогда земля под тобой была бы покрыта кровью. Нет, ты долго находился где-то в другом месте, так долго, что твоя кровь замерзла».
— Ты видела отметины на ветке? — спрашивает Зак, разглядывая труп.