Фельштинский Ю Г

Крушение мировой революции. Брестский мир

Юрий Фельштинский

Крушение мировой революции. Брестский мир

Всю же надежду свою мы возлагаем на то, что наша революция развяжет европейскую революцию. Если восставшие народы Европы не раздавят империализм, — мы будем раздавлены, — это несомненно. Либо русская революция поднимет вихрь борьбы на Западе, либо капиталисты всех стран задушат нашу. Троцкий Из речи на Втором съезде Советов 26 октября 1917
Все строение, возводимое ныне германскими империалистами в несчастном договоре, — есть не что иное, как легкий дощатый забор, который в самом непродолжительном времени будет беспощадно сметен историей. Зиновьев Из речи на заседании Петроградского Совета 21 февраля 1918
Положение дел с социалистической революцией в России должно быть положено в основу всякого определения международных задач нашей Советской власти [...]. Пример социалистической Советской республики в России будет стоять живым образцом перед народами всех стран [...]. Реорганизация России на основе диктатуры пролетариата [...] сделает социализм непобедимым и в России, и во всем мире. Ленин К истории вопроса о несчастном мире Правда, 24 февраля 1918


Оглавление

Введение

Глава первая. Большевики в Германии

Глава вторая. Зарождение большевистско-левоэсеровской коалиции

Глава третья. Формирование советского правительства

Глава четвертая. Начало переговоров в Бресте

Глава пятая. Созыв и разгон Учредительного собрания

Глава шестая. Проблема революционной войны

Глава седьмая. Средняя линия Троцкого: «ни мира, ни войны»

Глава восьмая. Средняя линия Ленина: «передышка»

Глава девятая. Мир, которого не было: Закавказье

Глава десятая. Мир, которого не было: Украина

Глава одиннадцатая. Стратегия отчаяния

Глава двенадцатая. На пути к однопартийной диктатуре, апрель-июнь

Глава тринадцатая. Миссия графа Мирбаха

Глава четырнадцатая. Убийство Мирбаха

Глава пятнадцатая. Разгром партии левых эсеров

Глава шестнадцатая. Разрыв Брестского мира

Эпилог

Приложения

Библиография

Именной указатель

Введение

Настоящий очерк посвящен истории Брест-Литовского мирного договора, подписанного 3 марта 1918 года советским правительством со странами Четверного союза. В советской внешней политике, вероятно, не было соглашения более хрупкого, чем это — просуществовав чуть больше девяти месяцев, Брестский договор был разорван германским и советским правительствами, а позже, при капитуляции Германии в первой мировой войне, отменен еще и 116-й статьей Версальского договора. С легкой руки В.И. Ленина названный «передышкой» договор вызвал критику и сопротивление подавляющей части революционеров, с одной стороны, и патриотов России, с другой. Первые утверждали, что Брестский договор — это удар в спину германской революции. Вторые — что это предательство России и ее союзников. И те и другие, каждый по-своему, были правы. Однако на Брестском мире по не понятным никому причинам настаивал Ленин, добившийся в конце концов его подписания.

Вопрос об эволюции взглядов Ленина после его прихода к власти в октябре 1917 года и о тех целях, которые Ленин ставил перед собой до и после переворота, является, видимо, основным при изучении истории Брестского договора и связанного с ним более общего вопроса: о мировой революции. Было бы ошибочным считать, что Ленин менял свои взгляды в зависимости от обстоятельств. Правильнее предполагать, что в любой ситуации он находил наилучший для реализации своих целей путь. Можно утверждать, что Ленин всю свою сознательную жизнь вел борьбу и, начиная примерно с 1903 года, — борьбу за власть. Труднее ответить на вопрос, нужна ли была ему власть для победы революции или же революция виделась средством для достижения власти.

Поскольку до 1917 года лидером революционного движения казалась Германия с ее самой сильной в мире социал-демократической партией, мировая революция подразумевала, конечно же, непременную революцию в Германии. Она не обязательно должна была начаться именно там, но победа ее в Германии казалась всем революционерам непременным залогом успеха. Иной трактовки мировой революции социал-демократическая риторика тех лет не допускала. А русский революционер Ленин до революции 1917 года не предполагал себе роли большей, чем руководителя экстремистского крыла русского социал-демократического движения, безусловно вторичного и подсобного, если иметь в виду коммунистическую революцию в Германии.

В дни, предшествовавшие объявлению войны, именно на германскую социал-демократию устремлены были взоры социалистов всего мира. Казалось, что, проголосовав в рейхстаге против предоставления правительству военных кредитов, германская социал-демократическая партия сможет остановить надвигающуюся трагедию. Однако германские социалисты проголосовали за кредиты, отчасти еще и потому, что надеялись благодаря войне свергнуть монархию в России, в которой они видели главного противника международного социалистического движения[1].

Первыми проголосовав за кредиты, немецкие социалисты развязали руки социалистам других стран. Вот что писал об этом плехановский орган меньшевиков-оборонцев:

«Интернационал оказался слаб. Германская социал-демократия, самая могучая часть его — не только не старалась бороться со своим правительством, когда оно объявило войну России и Франции и бросило свою армию на маленькую нейтральную Бельгию, но всей своей силой поддержала своего кайзера [...]. Смешно и наивно поэтому рассчитывать на германскую революцию. Социалисты России, Франции, Англии, Италии, Бельгии и т. д. должны, поэтому, участвовать в обороне своих стран и стремиться к победе над центральными империями»[2].

Однако если в немецкой социал-демократии разочаровались меньшевики-оборонцы (выпускавшие газету во Франции на деньги французов), основная часть меньшевистской партии все-таки рассчитывала именно на германскую революцию. Надежды эти были столь велики, что прибывшему в Петроград весной 1917 года видному шведскому социал-демократу Карлу Брантингу ничего не оставалось, как предостеречь меньшевиков «от оптимистических надежд на то, что германские рабочие» восстанут «под влиянием и для поддержки русской революции», «а германские солдаты воткнут штыки в землю». Брантинг считал, что, пока германская армия побеждает, утопия надеяться на революционный взрыв. Считалось, что Брантинг был хорошо знаком со взглядами верхов германской социал-демократии.[3] И сказанное было для меньшевиков неприятной неожиданностью. На созванном совещании выступивший с патетической речью И.Г. Церетели обратился «к европейскому социалистическому пролетариату» с призывом «спасти русскую революцию», «активно добиваясь скорейшего окончания войны демократическим миром».[4] Но ничего утешительного Брантинг не сказал и не пообещал поддержки. [5]

Впрочем, меньшевики напрасно намеревались найти в Брантинге объективного судью происходящих событий. Брантинг, воспитывавшийся, как и большинство социалистов, на преклонении перед германской социал-демократией, с началом войны занял резко антигерманскую позицию, проповедовал необходимость борьбы против Германии, сочувствовал Антанте, прежде всего Англии (говорили, что не бескорыстно). В Петрограде он призывал социал-демократов интернационалистов (сторонников Циммервальда) отказаться от собственной позиции и поддержать лозунг борьбы с Германией до победного конца, а не бездействовать, ожидая начала германской революции. Уверяя меньшевиков в слабости германской социал-демократии, Брантинг преследовал вполне конкретную цель: предотвратить блок германских и русских социал-демократов (направленный против Антанты); удержать Временное правительство в антигерманском лагере и нейтрализовать усилия, направленные на подписание сепаратного мира. [6]

Большевистское крыло русской социал-демократической партии, как и меньшевистское, верило в конечную победу социализма в мире. Это казалось столь же очевидным, как сегодня, скажем, неизбежность крушения колониальных империй. Ответ на вопрос о том, придет ли мировая революция — непременно позитивный — строился исключительно на вере в конечную победу. Однако после октября 1917 года когда-то теоретический вопрос приходилось рассматривать с практической точки зрения: что важнее, сохранить любой ценой советскую власть в России, где революция уже произошла, или же пытаться организовать революцию в Германии, пусть и ценой падения советской власти в России.

В 1918 году ответ на этот вопрос был не столь очевиден, как могло бы показаться сегодня. Общее мнение социалистических лидеров Европы сводилось к тому, что в отсталой России нельзя будет без помощи европейских социалистических революций ни построить социализма, ни удержать власть на какой-либо продолжительный срок, хотя бы уже потому, что (как считали коммунисты) «капиталистическое окружение» поставит своей непременной целью свержение социалистического правительства в России. Таким образом, революция в Германии виделась революционерам единственной гарантией удержания власти советским правительством еще и в России. [7]

Иначе считал Ленин. В октябре 1917 года, прорвавшись из швейцарского небытия и молниеносно захватив власть в России, он показал своим многочисленным противникам, как недооценивали они этого уникального человека — лидера немногочисленной экстремистской секты. Большевизм не только захватил власть в России, но создал реальный и единственный плацдарм для наступления мировой революции, для организации коммунистического переворота в той самой Германии, от которой, как всеми предполагалось, будет зависеть конечная победа социализма в мире. Теперь Ленин стал отводить себе в мировом коммунистическом движении совсем иную роль. Ему важно было совершить мировую революцию под своим непосредственным руководством и сохранить за собою лидерство в Интернационале. Германская революция отходила для Ленина на второй план перед победившей революцией в России. Более того: Ленин не должен был торопиться с победой революции в Германии, поскольку в этом случае центр тяжести коммунистического мира перемещался на индустриальный Запад и Ленин оставался лишь главою социалистической России, являвшейся в глазах социалистов «неразвитой», «отсталой» и «некультурной».

В свете изменившихся взглядов Ленина на революцию в Германии и необходимо рассматривать всю историю Брест-Литовских переговоров декабря 1917 — марта 1918 года, закончившуюся подписанием мира с Германией и другими странами Четверного союза. Позиция Ленина на этих переговорах — отстаивание им «тильзитского мира» ради «передышки» в войне с Германией — кажется настолько естественной, что только и не перестаешь удивляться авантюризму, наивности и беспечному идеализму всех его противников — от левых коммунистов, возглавляемых Н.И. Бухариным, до Л.Д. Троцкого с его формулой «ни война, ни мир». Правда, позиция Ленина кажется разумной прежде всего потому, что апеллирует к привычным для большинства людей понятиям: слабая армия не может воевать против сильной; если невозможно сопротивляться, нужно подписывать ультимативный мир. Но это была психология обывателя, а не революционера. С такой психологией нельзя было бы захватить власть в октябре 1917 и удержать ее против блока социалистических партий, как удержал Ленин в ноябрьские дни с помощью Троцкого. С такой психологией вообще нельзя было быть революционером. По каким-то причинам, кроме Ленина, весь актив партии был против подписания Брестского мира, причем большая часть партийных функционеров поддерживала «демагогическую» формулу Троцкого. И никто не смотрел на состояние дел столь пессимистично, как Ленин. Да ведь чем-то руководствовались все эти люди? На что они рассчитывали?

Революция и революционеры подчинялись собственным особым законам. Эти законы большинством населения воспринимались как непонятные, безумные и иррациональные. Но, отступив от этих законов, революция гибла. Только в них заключалась сила революции и залог ее победы. Ленин отступил от этих законов ради удержания собственной власти и лидерства в мировом коммунистическом движении. С точки зрения абсолютных коммунистических интересов Брестский мир был катастрофой. Он несомненно убивал шансы на немедленную революцию в Германии, а значит, и на революцию в Европе. Заключенный вопреки воле большинства революционной партии Брестский мир стал первым оппортунистическим шагом советского руководства[8].

По иронии судьбы получалось, что для победы революции в России нужно было принести в жертву возможную революцию в Германии, а для успеха революции в Германии, может быть, пришлось бы пожертвовать советской властью в России. Именно эту альтернативу заключал в себе для советского правительства Брестский мир — «первое столкновение между интересами международной революции и потребностями закрепления власти компартии в России»[9]. Мирный договор с Германией давал германскому правительству известную передышку, улучшал общее положение страны. Как писали тогда левые эсеры, «выполнение этого мирного договора замедляло дело интернационала: хлеб из оккупированных Германией областей примирял голодных германских рабочих и солдат с германским правительством»[10], а «сдача на милость победителя усилила не только материально, но и духовно германский империализм»[11].

Наоборот, отказ советского правительства подписать мир ухудшал военное и общеполитическое положение Германии и увеличивал шансы германской революции. По крайней мере, именно так считали, с одной стороны, немецкие коммунисты, а с другой — германское правительство. Немецкие левые уже в декабре 1917 года попытались помешать заключению сепаратного мира между Россией и Германией. Они распространили заявление, в котором указали, что переговоры о мире окажут разрушительное воздействие на вероятную германскую революцию и должны быть отменены[12].

Положение, в котором находились лидер германских коммунистов К. Либкнехт и глава советского правительства Ленин, не было равным. Германские коммунисты требовали революции в Германии ради мировой революции. Ленин выступал за сохранение власти любой ценой Советом народных комиссаров, чтобы удержать власть в собственных руках, а со временем, «господствовать над международным коммунистическим движением»[13]. Если Либкнехт хотел удержать за собой руководство в будущем Коминтерне, то не вопреки интересам европейской революции. Ленину не повезло: подписывая Брестский мир ради власти в России, он убивал имеющиеся шансы (сколько бы их ни было) на победу коммунистической революции в Германии и в Европе.

Первоначально считалось, что переговоры с германским правительством большевики затевают исключительно из пропагандистских соображений и для оттяжки времени, а не ради подписания договора[14]. Либкнехт при этом указывал, что если переговоры «не приведут к миру в социалистическом духе», необходимо «оборвать переговоры, даже если бы при этом пришлось пасть их [Ленина и Троцкого] правительству»[15]. Однако Ленин вел на переговорах свою игру и стремился к временному союзу с имперским германским правительством, видя в этом единственный способ удержать власть в своих руках и расколоть единый капиталистический мир, т. е. блокироваться с Германией против Англии и Франции.

Либкнехт видел залог победы в германской революции. Ленин — в игре на противоречиях между Четверным союзом и Антантой. Либкнехт был заинтересован в том, чтобы Германия как можно скорее проиграла войну. Ленин, подписывая сепаратный мир, хотел, чтобы Германия не проигрывала войны как можно дольше. Он боялся, что советская власть в России будет свергнута объединенными усилиями Германии и Антанты как только на Западном фронте будет подписан мир[16]. Но заключая Брестский мир и оттягивая германское поражение, Ленин делал именно то, в чем фактически обвинял его Либкнехт: саботировал германскую революцию[17]. Не удивительно, что заключение Брестского мира привело к расколу в партии большевиков и советском правительстве и к образованию левой оппозиции, причем в первый и в последний раз оппозиция эта открыто и официально действовала внутри партии большевиков как автономная организация и даже имела свой печатный орган. Ленин же, формально одержавший победу и заставивший партию заключить мир, стал терять над партией власть. Решения, выносимые большевистским руководством, все чаще и чаще принимались против его воли. «Гнилой компромисс» с кайзеровским правительством и упущенный шанс на скорую революцию в Германии его собственные соратники так легко простить ему не могли.

Теоретические и идеологические провалы ленинской брестской политики были, однако, заметны куда меньше, чем провалы практические. Брестский мир, несмотря на его крайне тяжелые для России и партии большевиков условия, не принес ни заветного мира, ни обещанной Лениным «передышки». С точки зрения германского руководства, Брестское соглашение было «военным мероприятием и лишь служило средством помощи Западному фронту, имея целью ликвидацию Восточного фронта для усиления Западного с одновременным использованием восточных районов в экономическом отношении для продолжения войны»[18].

Если так, то с ухудшением положения Германии на Западе увеличивались ее аппетиты на Востоке. После подписания мирного соглашения военные действия не прекращались ни на день на большей части территории бывшей Российской империи. Германия предъявляла все новые и новые ультиматумы, занимала целые районы и города, находящиеся восточнее установленной Брестским договором границы. Брестский мир оказался бумажным именно потому, что два основных партнера на переговорах, советское и германское правительства, не смотрели на договор серьезно, не считали его окончательным и главное — подписывали не из-за желания получить мир, а лишь для того, чтобы продолжать войну, но только в более выгодных для себя условиях. Большевики — войну революционную; немцы войну за стабильный мир.

Получалось, что Брестский мир если и дал передышку, то только Германии, да и то лишь до ноября 1918 года. Нет смысла утверждать, что Ленин мог предвидеть последствия подписания Брестского мира. Но очевидно, что оправдались худшие из опасений большинства партийного актива, до подписания мира поддерживавшего формулу Троцкого «ни война, ни мир». В ней не было ни приписываемой ей всей советской историографией демагогии (как раз демагогией оказалась ленинская теория «передышки»), ни авантюризма сторонников немедленной революционной войны, возглавляемых Бухариным. По стандартам революционного времени позиция Троцкого была умеренной. Он не компрометировал русских большевиков в глазах «германского пролетариата» подписанием мира с кайзеровским империалистическим правительством и не бросался в безудержный авантюризм Бухарина, не имея для того сил. Вместе с левыми коммунистами Троцкий считал, что подписание бумаги о мире не гарантирует прекращения военных действий, что революционеры не вправе верить «империалистам», что Германия все равно будет наступать, где сможет. И в этих условиях лучше вообще не подписывать документа, а апеллировать к пролетариату всех стран и даже использовать помощь Антанты.

В революционной среде в те месяцы распространено было мнение, что Германия не в состоянии наступать, а если и сможет наступать — не сможет удержать оккупированные территории без того, чтобы заплатить за это революцией в Берлине. Уверенность в этом большевиков окрепла еще больше после убийства в Москве 6 июля 1918 года германского посла графа Вильгельма Мирбаха, когда германский ультиматум, полученный в ответ на убийство, был категорически отклонен советским правительством, а весь инцидент был предан забвению самими немцами. В дальнейшем, до расторжения Брестского мира сначала германским правительством — 5 октября, а затем ВЦИКом — 13 ноября 1918 года (через два дня после капитуляции Германии в первой мировой войне), между Россией и Германией юридически оставалось состояние мира. В октябре-ноябре мир был разорван, хотя войны друг другу Германия и Россия не объявили. Между двумя странами теперь уже и формально установились отношения, больше всего подходящие под формулу Троцкого «ни война, ни мир».

Такое состояние по замыслу Троцкого, конечно же, было не чем иным, как передышкой, готовящей большевистскую партию к следующему ее этапу: революционной войне (только за передышку Троцкого, в отличие от передышки Ленина, большевики не платили соглашением с «империалистами»). Эта революционная война была начата 13 ноября 1918 года: большевики повели решительное наступление на запад. Оно проходило более чем успешно, и в феврале через Вильно советские войска вышли к границам Восточной Пруссии. К этому времени в ряде городов Северной и Центральной Германии уже были провозглашены республики[19].

В эти дни Ленин фактически был отстранен от власти. Все важнейшие решения, касавшиеся революции в Германии, принимались в ЦК партии без него. Даже декрет о разрыве Брестского мира был обнародован как декрет ВЦИК, за подписью Я. М. Свердлова, а не как решение СНК (во главе которого стоял Ленин). Революция в Германии еще только разгоралась, а Ленин уже терял власть. При теоретиках Розе Люксембург и Троцком, при практиках Либкнехте и Свердлове Ленин переставал быть незаменимым. Возможно, что именно по этой причине он так и не рискнул созвать Коминтерн при жизни Либкнехта и Люксембург. Только в марте 1919 года, через два месяца после убийства лидеров германской компартии и конкурентов Ленина на руководство Интернационалом, сразу же после загадочной смерти Свердлова — конкурента Ленина по руководству в партии, Ленин созвал первый конгресс Коминтерна, начав раскалывать западные компартии и вводить практику подтасовки делегатов. Председателем Коммунистического Интернационала он назначил Зиновьева, не написавшего ни одной теоретической статьи, но бывшего опытным партработником. А так как германская революция потерпела очевидное поражение, центром мирового коммунистического движения была официально и окончательно утверждена Советская Россия; и даже те, кто не признавал за ней идеологического руководства, вынуждены были все время считаться с нею.

* * *

Германская проблема, стоявшая перед русскими революционерами, была главной, но не единственной. У советской власти и ленинского правительства были еще и внутренние враги. В октябре-ноябре 1917 года Ленину предстояло отстоять для большевистской партии право на формирование Совета народных комиссаров и удержать власть против блока социалистических партий, ратовавших за формирование многопартийного «однородного социалистического правительства». В этом столкновении Ленин одержал победу благодаря тому, что в решающий момент был поддержан, с одной стороны, Троцким, а с другой — партией левых социалистов-революционеров (ПЛСР), политическое сотрудничество с которой стало доминирующим фактором внутриполитической партийной жизни первой половины 1918 года.

В октябре 1917 года в России царила анархия. Временное правительство, вряд ли контролировавшее события даже в лучшие моменты своего существования, перестало быть политической силой. В этом вакууме большевистский переворот был скорее бумажной декларацией, а не фактическим захватом в стране власти большевиками. Это прежде всего понимали руководители политических партий в России. Разумеется, замена нереального Временного правительства столь же нереальным большевистским мало что меняла в общем хаосе, в который была погружена Россия.

Но, кажется, только то и отличало большевиков от прочих политических групп и партий, что возглавлял большевистскую партию Ленин, хорошо видящий перед собой ближайшую цель: формирование правительства под своим руководством.

Без понимания психологии и целей Ленина невозможно понять русскую революцию. И личность этого человека, во многом остающегося для историков загадкой, требует своего самостоятельного исследования. Для данной работы нам важно обратить внимание на Ленина как на человека с маниакальным мышлением, абсолютно уверенного в своей правоте, да к тому же — гениального тактика политической борьбы. Можно с уверенностью сказать, что без Ленина партия большевиков не стала бы ведущей социалистической группировкой. Только авторитет Ленина в узком кругу большевистских руководителей, составлявших Центральный комитет, только признание ими за Лениным непревзойденного политического таланта в конечном итоге обеспечивали ему победу сначала внутри ЦК партии, а затем и в поединках с политическими противниками или попутчиками большевиков. Ленин как тактик перевешивал не только всю партию большевиков, но и весь блок русских социалистических партий.

Рискнув захватить власть в Петрограде в октябре года, выдержав состязание внутри собственного ЦК по вопросу о формировании однопартийного большевистского правительства, Ленин, далекий от принципов буржуазного парламентаризма, не собирался уходить в отставку, хотя в угоду всем, от противников большевиков до их союзников, было ясно, что большевистский период правления привел Россию к катастрофе. У Ленина и большевиков в первый год русской революции был не очень широкий выбор. Они могли либо уступить власть блоку социалистических партий, либо уничтожить эти партии, установив однопартийную диктатуру. Большевики пошли по второму пути.

Споры о том, в какой степени этот выбор был свободным или вынужденным, следует считать академическими. Кажется, за всем этим стояло упорное желание Ленина сохранить за собой власть[20], но не ради власти, как таковой, а для реализации Лениным своей программы. А поскольку с авторитетом Ленина готова была, иногда с оговорками, считаться только партия большевиков, ему уже в первые часы революции пришлось стать на путь репрессий, очень скоро приведший его к однопартийной диктатуре.

Главы, посвященные сотрудничеству большевиков и левых эсеров, не ставят своей задачей изучение их деятельности на местах. К политической жизни партийного руководства в Петрограде и Москве эта работа не имела непосредственного отношения. Куда большее значение играла в этот период способность левоэсеровского руководства вести тактическую борьбу за власть. В отличие от большевиков, у которых Ленин считался непревзойденным лидером, левые эсеры не смогли найти руководителя, способного объединить партию своим авторитетом и волей. Виднейший русский революционер М. А. Натансон, один из лидеров левого крыла эсеровской партии, всегда предпочитал держаться в тени и не претендовал на роль партийного вождя. В. А. Карелин или Б. Д. Камков были слишком мелки для ведущих ролей. М. А. Спиридонова, признанный вождь ПЛСР, была только символом, чье имя с успехом использовалось для пропаганды в «низах». Однако Спиридонова как партийный работник и тактик не шла ни в какое сравнение с Лениным.

Как давно не удивляет нас соперничество большевиков и меньшевиков, недавно принадлежавших к единой социал-демократической партии, так не должен удивлять нас и разрыв левого крыла эсеровской партии с ПСР. Первые трещины этого раскола обозначились в 1915 году по вопросу об отношении к войне. Однако это были не те «левые эсеры», по крайней мере, не всегда те, кто формировал затем ПЛСР[21]. Очевидно, бурные события 1917 года не могли сохранить в целости партию, в которой состояли столь разные люди, как правый эсер Марк Вишняк, с одной стороны, и архилевый Прошьян, с другой. «Историческая причина раскола [...] лежит далеко за пределами нашей партии, — писал в те дни Камков, — ее нельзя объяснить узкопартийными моментами. Мы имеем дело с частным, конкретным видом общего международного явления. Война ярко обнаружила, что в пределах одной партии оказались чуждые элементы и они не могли не разойтись»[22].

Настоящая работа поэтому касается причин выхода левого крыла из эсеровской партии лишь поверхностно. Теоретические разногласия, если считать, что они были, имели небольшое отношение к тому фактическому расколу, который определила практическая борьба левоэсеровских функционеров за власть на местах и в центре в 1917-18 годах[23]. И не случайно именно признание левыми эсерами правомерности созыва Второго съезда Советов (т. е. — захвата власти большевиками) сделало окончательным разрыв левых эсеров с ПСР. Борьба левого крыла эсеровской партии за место в революции и за власть сделала раскол неизбежным.

Не касается исследование и факторов, которые мы можем назвать «постоянными». К ним относятся экономическая разруха, из месяца в месяц усугубляемая большевистским правлением; анархия как результат отсутствия стабильного режима в стране; полная беззащитность мирного населения в городе и деревне перед любой вооруженной силой — как результат анархии; голод и безработица — как результат разрухи[24]. Можно было бы добавить сюда и опасность контрреволюционных выступлений. В меньшей степени — до прихода к власти большевиков и левых эсеров, в большей — после их прихода, эти явления сопутствовали русской революции (как когда-то французской) и вряд ли были так уж неожиданны для русских революционеров. Скорее, казалось бы, все эти опасности должны были сплотить социалистические партии России, заставить их сформировать «однородное социалистическое правительство» (на чем так настаивали эсеры, меньшевики и профсоюзы и против чего так резко выступали Ленин и Троцкий). Однако Ленину важна была не столько социалистическая революция вообще, сколько социалистическая революция под его руководством. И это еще одна причина, по которой «постоянным факторам революции» в работе не уделено места: борьба Ленина за однопартийную диктатуру в стране не была вызвана этими трудностями, а лишь усугубляла их все большим и большим отрывом правящего меньшинства от основных слоев населения России.

Глава первая. Большевики в Германии

Уже в первые дни после Октябрьского переворота Ленин разошелся с большинством своей партии по вопросу, касающемуся заключения мира: вопреки ожиданиям социалистов он выступил с принципиальным согласием подписать с «империалистическим» германским правительством не всеобщий, а сепаратный мир[1]. Неудивительно, что самым простым объяснением ленинского шага были взятые им еще до возвращения в Россию обязательства перед германским правительством[2]2.

Взаимоотношения между большевистской партией и кайзеровским правительством в годы мировой войны долгое время оставались для историков загадкой. Сенсацией разнеслись по миру первые сведения о том, что германское правительство, заинтересованное в скорейшем ослаблении Российской империи и выходе последней из войны, нашло выгодным для себя финансирование социалистических партий, стоявших за поражение России в войне и ведших усиленную пораженческую пропаганду. Германский социал-демократ Эдуард Бернштейн, занимавший одно время пост заместителя министра финансов в германском правительстве, указал на связь с немцами Ленина в статье «Темная история», опубликованной 14 января 1921 года в утреннем выпуске газеты «Форвертс»:

«Антанта утверждала, и утверждает до сих пор, что кайзерская Германия предоставила Ленину и товарищам большие суммы денег, предназначенных на агитацию в России. Действительно, Ленин и его товарищи получили от кайзерской Германии огромные суммы. Я узнал об этом еще в конце декабря 1917 года. Через одного друга я осведомился об этом у некоего лица, которое, вследствие своих связей с различными учреждениями, должно было быть в курсе дела, и получил утвердительный ответ. Правда, тогда я не знал размера этих сумм и кто был посредником при их передаче. Теперь я получил сведения от заслуживающего доверие источника, что речь идет о суммах почти неправдоподобных, наверняка превышающих 50 миллионов немецких золотых марок, так что ни у Ленина, ни у его товарищей не могло возникнуть никаких сомнений относительно источников этих денег»[3].

Имеется и одна неопубликованная архивная запись рассказа Бернштейна, где он раскрывает имена своих информаторов и подлинное время получения информации о финансировании немцами большевиков:

«О получении большевиками денег от германского правительства я услышал на заседании комиссии рейхстага в 1921 г. Заседание комиссии, обсуждавшее вопросы внешней политики, состоялось под председательством депутата рейхстага проф. Вальтера Шюкинга. На заседании присутствовали, кроме членов рейхстага, высокие чины министерства иностранных дел и военного министерства. По окончании официальной части собрания состоялся свободный обмен мнениями между присутствующими. Во время этих бесед один из членов комиссии громко заявил другому: «Ведь большевики получили 60 миллионов марок от германского правительства». Я тогда спросил сидевшего возле меня легационсрата Эккерта (впоследствии посланника), соответствует ли это заявление действительности. Господин Эккерт это подтвердил. На другой день я посетил проф. Шюкинга, как председателя комиссии, и, рассказав ему о разговоре относительно упомянутых 60 мил. марок, спросил, известно ли ему что-нибудь об этом. На это он мне ответил, что и ему известен факт выдачи этой суммы большевикам»[4].

Может показаться удивительным, что тема о немецких деньгах, заинтересовала (и то лишь на мгновение) одного Бернштейна, а ранее того — только составителей так называемого Сиссоновского сборника[5]. И когда известный охотник за провокаторами и шпионами В. Л. Бурцев предложил в германское социал-демократическое издательство книжку о том, как Ленин и большевики получали деньги от германского имперского правительства, издательство книжку печатать отказалось[6]. Нелюбознательность германских политических деятелей (социал-демократов) была легко объяснима. «Я далеко не уверен, что об этом вопросе говорить своевременно, — писал в 1931 году историк и архивист Б. И. Николаевский жалующемуся на отказ немцев Бурцеву, — [...] во всяком случае немцы-то вполне определенно убеждены, что поднимать эту группу вопросов преждевременно»[7]. И Бурцеву оставалось только согласиться: «Вы правы, что немцы не хотят поднимать вопроса о том, как они помогали Ленину»[8].

По прошествии многих лет в распоряжение историков были переданы документы, позволяющие более глубоко и внимательно изучить ставший уже легендой вопрос о немецких деньгах и пломбированном вагоне. В числе сборников таких документов следует прежде всего назвать «Документы Земана» и «Документы Хальвега»[9]. Нужно отметить, что эти публикации, с очевидностью указывавшие на связь с германским правительством таких известных революционеров, как швейцарский социал-демократ Карл Моор (Баер)[10], русско-румынско-болгарский социалист X. Г. Раковский[11], эсеры Цивин (Вейс) и Рубакин[12] — вызвали настоящий переполох среди еще живших революционеров. «Теперь признаюсь, как наивны мы все были раньше, — писал Николаевский бывшему руководителю французской компартии Борису Суварину[13]. — у меня лично нет никакого сомнения в том, что немецкие деньги у Ленина тогда были[14]. [...] Теперь факт получения Лениным огромнейших сумм от немцев через Парвуса-Ганецкого доказан с полной несомненностью. Ленин превосходно знал, откуда получал деньги, на которые покупал типографии. Когда Ганецкого в начале 1918 г. исключили из партии, Ленин добился его восстановления, хотя превосходно знал роль Ганецкого»[15].

В те же годы эсер М. В. Вишняк публично отрицал причастность к деньгам Цивина[16], работавшего до середины 1916 года на австрийцев, а затем — на немцев[17]. А бывшая коминтерновка Анжелика Балабанова спешила сообщить, что всегда подозревала Карла Моора в сотрудничестве с германским правительством[18].

Однако все до сих пор известные документы о «немецких деньгах» хранились в архивах министерства иностранных дел Германии. Между тем очевидно, что германский МИД был не единственным, а вероятно и не главным, источником финансирования русских революционеров. Подрывной работой занимался еще и германский генштаб[19]. Не случайно министр иностранных дел Австро-Венгрии указал в своем дневнике в дни Брестских переговоров именно на роль германских военных. «Германские военные, — писал министр иностранных дел Австро-Венгрии граф О. Чернин, — сделали все для того, чтобы низвергнуть Керенского и поставить на его место «нечто другое». Это «другое» теперь налицо и желает заключить мир». И Чернин предлагал воспользоваться этим «несмотря на все сомнения, которые внушает партнер»[20].

«Нечто другое» было, разумеется, ленинским правительством. Правда, Чернин умолчал еще об одном канале финансирования деятельности русских революционеров. Вот что писал Николаевский:

«Изучение материалов о связях большевиков с немцами привело меня к выводу о том, что настоящая линия связей идет не через немцев, а через австрийцев, и именно через австро-венгерский генеральный штаб и организации Пилсудского, причем линия к Ленину шла через Ганецкого[21]. [...] Для меня особенно интересны связи Ленина с австрийцами периода 1912-14 гг.[22] [...] Относительно архива австро-венгерского штаба справки в Вене были наведены, и установлено, что весь этот архив был передан большевикам еще в 40-х гг.: большевики передачу его ставили чуть ли не как основное условие вывода своих войск. Знали, чего хотели»[23].

Отавляя в стороне вопрос о том, насколько существенной была роль Германии и Австро-Венгрии в деле организации большевистского переворота и смог бы произойти этот переворот без германских и австрийских субсидий[24], следует указать, что подрывная работа Германии в отношении России была лишь частью общей германской политики, направленной на ослабление противника. На так называемую «мирную пропаганду» Германия потратила, по крайней мере, 382 млн. марок (причем до мая 1917 года на Румынию или Италию денег было потрачено больше, чем на Россию, что не помешало и Румынии и Италии выступить в войне на стороне Антанты). Десятки миллионов марок были истрачены на подкуп четырех газет во Франции. В России же ни одной газеты немцам подкупить, видимо, не удалось, и финансирование Германией ленинской «Правды» в 1917 году было, кажется, единственным исключением[25].

Германское правительство рассматривало возможную русскую революцию как часть этой подрывной акции. Оно не без оснований надеялось, что революция приведет к распаду Российской империи, выходу ее из войны и заключению сепаратного мира, который обещали дать революционеры в случае прихода к власти[26]. Германии же этот мир был необходим уже потому, что в 1917 году она не обладала нужными силами для ведения войны на два фронта[27].

Сделав ставку на революцию в России, германское правительство в критические для Временного правительства дни недели поддержало ленинскую группу, помогло ей и другим «пораженцам» проехать через Германию в Швецию[28], получило согласие шведского правительства на проезд эмигрантов к финской границе. Оттуда оставалось совсем уже близко до Петрограда. Не удивительно, что происшедший в октябре переворот не был для германского правительства неожиданностью. Справедливо или нет, оно смотрело на происшедшее как на дело своих рук.

Но Германия никогда с такой легкостью не смогла бы достичь своих целей, если бы интересы германского правительства не совпали в ряде пунктов с программой еще одной заинтересованной стороны: русских революционеров-пораженцев, самым влиятельным и деятельным крылом которых, как оказалось, было ленинское (большевики). В чем же совпали цели Германии и революционеров в войне?

Как и германское правительство, ленинская группа была заинтересована в поражении России. Как и германское правительство, большевики желали распада Российской империи. Немцы хотели этого ради общего ослабления послевоенной России. Революционеры, среди которых многие требовали отделения от Российской империи окраин еще и по национальным соображениям (например, один из видных польских революционеров Пилсудский), смотрели на рост национальных сепаратистскх тенденций (национализм малых наций) как на явление, находившееся в прямой связи с революционным движением[29].

Совпадая в одних пунктах, цели Германии и революционеров в войне расходились в других. Германия смотрела на русских революционеров как на подрывной элемент и рассчитывала использовать их для вывода России из войны. Удержание социалистов у власти после окончания войны, видимо, не входило в планы германского правительства. Революционеры же смотрели на помощь, предложенную германским правительством, как на средство для организации революции в России и всей Европе, прежде всего в Германии. Германское правительство знало, что главной задачей социалистов была организация революции в Германии. Революционеры знали, что правительство Германии не желает допустить прихода к власти немецких социалистов, а русских революционеров рассматривает как орудие для реализации собственных «империалистических» планов. Каждая из сторон надеялась переиграть другую[30]. В конечном итоге, в этой игре победила ленинская группа, переигравшая всех, в том числе и Парвуса[31], родоначальника идеи германо-большевистского сотрудничества[32].

Программа европейских социалистов была абстрактна: революция. Программа Ленина была конкретна: революция в России и собственный приход к власти. Как человек, подчиненный собственной цели, он принимал все то, что способствовало его программе, и отбрасывал — что мешало[33]. Если Четверной союз предлагал помощь, то постольку, поскольку эта помощь способствовала приходу Ленина к власти, она должна была быть принята. Если эта помощь могла оказываться на условиях провозглашения Лениным определенной политической платформы, то постольку, поскольку эта платформа способствовала достижению основной цели: приходу Ленина к власти, она должны была быть принята и объявлена. Немцев интересовал сепаратный мир с Россией? Ленин сделал лозунг немедленного подписания мира и прекращения войны основным пунктом своей программы[34]. Немцы хотели распада Российской империи? Ленин поддержал революционный лозунг самоопределения народов, допускавший фактический распад Российской империи. Немцы хотели для компрометации Антанты опубликовать тайные договоры русской дипломатии, показывающие захватнический характер России и ее союзников? Ленин выступил с призывом добиваться публикации тайных договоров русского правительства. (И только оставалось удивляться, каким образом интересы одного из самых радикальных русских революционеров могли так совпасть с целями консервативного правительства Германии.) Фантазия германского правительства по существу на этом иссякала. По плану немцев так ликвидировался Восточный фронт: приводом Ленина к власти и заключением сепаратного мира с охваченной революцией Россией. Нужно отдать должное Ленину. Он выполнил данное германскому правительству обещание в первые же часы прихода к власти: 26 октября на съезде Советов он зачитал известный декрет о мире[35]. На следующий день декрет был опубликован Петроградским телеграфным агентством (захваченным и контролируемым большевиками). Правительства стран Четверного союза, внимательно следящие за происходящим, отметили это заявление, но разошлись в реакции на него. Граф О. Чернин, один из самых разумных дипломатов своего времени, настоятельно рекомендовал начать в германских и австро-венгерских полуофициальных органах обсуждение заявления советского правительства в благожелательном для большевиков тоне и подготовить почву для скорейшего начала мирных переговоров, дабы как можно быстрее заключить перемирие, а затем и мир[36]. Против этого возражал статс-секретарь Германии по иностранным делам Р. Кюльман, считая, что борьба за власть между Лениным и Керенским еще не закончена, что большевистский режим ни в коем случае нельзя считать стабильным; а ухватившись преждевременно за неофициальное большевистское заявление, переданное не в виде ноты, а по телеграфу, немцы рискуют показаться слабыми. К тому же немцы боялись скомпрометировать большевиков слишком поспешным проявлением дружеских чувств к ленинскому правительству и дать этим повод Антанте и оппонентам Ленина в России утверждать, что большевики состоят в сговоре с Германией. Поэтому 26 октября (8 ноября) германский посланник в Стокгольме рекомендовал МИДу не публиковать в немецкой и австрийской прессе никаких заявлений о предварительном соглашении с большевиками[37]. Аналогичные меры предосторожности предпринимались австро-венгерским командованием: «С нашей стороны не должно быть побуждения к скорому заключению мира и изъявления симпатий к Ленину или к кому-либо другому. Русские должны быть убеждены, что мы теперь, как и прежде, воздерживаемся от всяких вмешательств в их внутренние дела»[38].

Для Антанты, однако, роль Германии в октябрьском перевороте была очевидна. Уже 27 октября (9 ноября) лондонская газета «Морнинг Пост» опубликовала статью «Революция сделана в Германии». Да и сами немцы не смогли долго хранить молчание: в интервью, помещенном в воскресном выпуске «Фрайе Прессе» от 18 ноября (1 декабря) 1917 года генерал Э. Людендорф заявил, что русская революция для Германии не случайная удача, а естественный результат германской политики.

После июльских обвинений, выдвинутых Временным правительством против большевиков в сотрудничестве с Германией[39], равно как и перед лицом социалистов Западной Европы и собственной большевистской партии, Ленин не мог выступать инициатором сепаратного мира с Германией без риска потерять и без того шаткий авторитет. Немцы с австрийцами и тут подыграли Ленину. «Насколько я знаю идеи и взгляды Ленина, — писал Чернин, — они направлены на то, чтобы сначала повторить попытку достижения всеобщего мира, а в том случае, если правительства западных стран не пойдут на это, заключить с нами сепаратный мир». Действительно, Ленин, обратившись к Антанте с мирными предложениями, «поставил достаточно короткий срок для ответа на свое чрезмерно дерзкое требование», из которого, как считал Чернин, «ничего не получится». Чернин, однако, подчеркивал, что Ленин «сможет и захочет» подписать мир только в том случае, если Центральные державы формально примут определение мира «без аннексий и контрибуций», чем будет выбита почва для созыва социалистической конференции, на которой настаивали социал-демократы Европы. Чернин предлагал поэтому признать новое правительство и объявить о готовности вести с ним переговоры[40].

Немцы были настроены в отношении большевиков более осторожно, считая целесообразным «подождать дальнейшего развития событий в Петрограде» и откликнуться на предложение о мире только в том случае, если «большевикам действительно удастся длительное время продержаться у власти»[41]. Тем временем 8(21) ноября открытым текстом на все фронты была передана за подписями Ленина, Троцкого, Н. В. Крыленко, В. Д. Бонч-Бруевича и Н. П. Горбунова радиограмма для командиров русской армии с предложением начать немедленные переговоры на фронтах о перемирии с армиями противника[42]. Через два дня австрийцы сообщили немцам, что «основой для прекращения огня и начинающихся незамедлительно в любом удобном месте переговоров о мире должны служить» восстановление «предвоенного статуса-кво России», «отказ от аннексий и контрибуций», «право на самоопределение народов России, в том числе и занятых областей Курляндии, Литвы и Польши», «отказ от вмешательств во внутренние дела» обеих сторон, как можно более скорое перемирие на фронтах, по возможности самое быстрое начало мирных переговоров. Австрийцы соглашались также на условие о прекращении огня на всех фронтах (что было «простой формальностью», обреченной на неуспех, так как согласие Антанты на прекращение огня исключалось)[43].

В эти ноябрьские дни 1917 года Восточный фронт как военный фактор, перестал существовать. Немцы начали быстрым темпом перебрасывать войска на запад[44]. Реальный мир, впрочем, еще не был близок, поскольку новое правительство нельзя было считать надежным. 13 (26) ноября советник миссии в Стокгольме и будущий дипломат в Москве К. Рицлер высказал в письме канцлеру Германии следующие соображения:

«В настоящий момент мы имеем дело с тем, что попросту являет собой насильственную диктатуру горстки революционеров, к правлению которых вся Россия относится с величайшим презрением и терпит его лишь потому, что эти люди пообещали немедленный мир и общеизвестно, что. они выполнят это обещание. Здравый смысл подсказывает, что власть этих людей потрясет все русское государство до самых его оснований и, по всей вероятности, не более чем через несколько месяцев, [...] [правительство] будет сметено волной всероссийской враждебности. [...] Даже попытка связать будущее-русско-немецких отношений с судьбами людей, которые в России сейчас стоят у власти, была бы, вероятно, серьезной политической ошибкой. За то время, что это правительство продержится у власти, удастся добиться разве что перемирия или, быть может, формального мира. В этих обстоятельствах и ввиду серьезных потрясений, перед которыми, по всей вероятности, стоит Россия, мы сможем установить действительно мирные связи и дружеские, добрососедские отношения весьма не скоро»[45].

9(22) ноября, выполняя еще один пункт соглашения между большевиками и Германией, Троцкий, как нарком иностранных дел, заявил о намерениях советского правительства опубликовать секретные дипломатические документы[46]. Теоретически публикация тайных договоров наносила ущерб как Центральным державам, так и Антанте. Но поскольку секретные договоры, имевшие отношение к мировой войне, были, естественно, заключены Россией с Францией и Англией, а не с Центральными державами, последние, конечно же, оставались в выигрыше[47]. Большевистское правительство это понимало. Троцкий писал:

«Буржуазные политики и газетчики Германии и Австро-Венгрии могут попытаться использовать публикуемые документы, чтобы представить в выигрышном свете дипломатическую работу Центральных империй. Но [...] во-первых, мы намерены вскоре представить на суд общественного мнения секретные документы, достаточно ясно трактующие дипломатию Центральных империй. Во-вторых, [...] когда германский пролетариат откроет себе революционным путем доступ к тайнам своих правительственных канцелярий, он извлечет оттуда документы, ни в чем не уступающие тем, к опубликованию которых мы приступаем»[48].

Центральные державы, разумеется, приветствовали намерение большевиков опубликовать документы МИДа. Вот как комментировало заявление советского правительства командование 7-й австро-венгерской армии в приказе 30-й дивизии от 7 декабря (по н. ст.):

«Нельзя себе даже представить, какое огромное значение имеет постоянное распространение тайных договоров, безошибочно предоставляющих документы об аннексионной политике и виновности Антанты в войне. Последствием опубликования этих договоров Лениным будет полный разрыв с Антантой и союз с нами. Популярно составленные выдержки в русском переводе будут разосланы дивизиям»[49].

Действительно, «секретными дипломатическими документами» были полны в те дни и «Известия Совета рабочих и солдатских депутатов», и «Правда», и горьковская «Новая жизнь», и даже эсеровская газета «Дело народа»[50]. Наконец, «секретные документы» с недельным интервалом появились в виде серии из семи брошюр: «Сборник документов из архива бывшего министерства иностранных дел»[51]. Практическую работу по их изданию осуществляла группа сотрудников НКИД под руководством матроса Н. Г. Маркина[52] и под общим надзором Троцкого.

Впрочем, еще 8(21) ноября Троцкий признался, что не следует ожидать от публикации многого: «Это не договоры, написанные на пергаменте, дело идет по существу о дипломатической переписке, о шифрованных телеграммах, которыми обменивались правительства»[53]. Было очевидно, что в печать давались первые попавшиеся в МИДе документы[54]. К публикации подготовлены они были удивительно неграмотно, с многочисленными ошибками[55], без всякой системы и хронологии, без комментариев[56]. Из Болгарии читатель переносился в Сиам, оттуда в Японию, из Японии — в Испанию, затем снова в Болгарию. За документом 1892 года шел документ 1907-го, никак с ним не связанный, затем — 1915-го, потом — 1906-го. Сами публикаторы, конечно же, абсолютно не понимали, что, собственно, они издают. Вместе с официальными документами и договорами, на одинаковых с ними правах, печатались частные письма чиновников МИДа, найденные в столах и шкафах министерства.

Понятия о том, какие документы секретные, а какие давно опубликованы, организаторы издания также не имели. Во втором сборнике был помещен сербско-болгарский договор 1904 года, послуживший первым шагом к образованию балканской федерации. Договор этот был опубликован в 1905 году, широко обсуждался и был тогда же единогласно, в том числе и голосами социал-демократов, принят в болгарском народном собрании[57]. Опубликованный там же русско-болгарский договор о военном союзе, заключенный 29 февраля 1912 года, несомненно «империалистический», подтолкнувший на войну с Турцией, не представлял тайны уже потому, что 6 ноября 1914 года был обнародован вместе с «секретными» к нему приложениями кадетской «Речью»[58]. «Русско-английская конвенция 1907 г.», касавшаяся Персии, Афганистана и Тибета (док. № 55) тоже не была секретной. Она была обнародована, со всеми приложениями, в Англии через несколько дней, а в России через несколько недель после ее подписания 18 (31) августа 1907 года и послужила предметом детального обсуждения в прессе[59].

Седьмой выпуск, опубликованный в феврале 1918 года, перед самым заключением Брест-Литовского мирного договора, стал последним. Он заканчивался набранным крупными буквами, на всю страницу, лозунгом: «Да здравствует международная конференция действительных представителей революционного пролетариата во главе с Карлом Либкнехтом, Джоном Маклином, Фридрихом Адлером, Лениным, Троцким и другими стойкими вождями рабочего класса»[60]. Предреволюционное обещание немцам о публикации секретных договоров советское правительство в целом выполнило и теперь указало, что «выпуск следующих номеров Сборника секретных документов по техническим затруднениям редакция поставлена в необходимость временно прекратить»[61].

В ноябре 1917 года интересы Ленина и Германии совпадали и в вопросе о разложении русской армии. Немцам нужно было ликвидировать Восточный фронт. Большевикам — демобилизовать русскую армию, в целом настроенную враждебно в отношении переворота и советского правительства. С этой целью в ноябре были начаты предварительные советско-германские переговоры о заключении перемирия. В ночь с 7(20) на 8(21) ноября советское правительство потребовало от главнокомандующего русской армией Духонина «сделать формальное предложение перемирия всем воюющим странам»[62]. 9(22) ноября Н. Н. Духонин ответил, что только правительство, поддерживаемое «армией и страной, может иметь достаточный вес и значение для противников, чтобы придать этим переговорам нужную авторитетность для достижения результатов»[63], и указание СНК выполнить отказался.

В тот же день Совнарком объявил Духонина смещенным со своего поста. Главнокомандующим вместо него был назначен большевик прапорщик Крыленко[64]. В день снятия Духонина Ленин обратился по радио к полкам, стоящим на позициях, с предложением прекратить военные действия и выбирать «тотчас уполномоченных для формального вступления в переговоры о перемирии с неприятелем»[65]. Братания стали теперь регулярным явлением[66]. К 16 (29) ноября в общей сложности 20 русских дивизий заключили в письменной форме перемирия с германскими войсками, а из 125 русских дивизий, находившихся на фронте, большая часть придерживалась соглашений о прекращении огня[67].

Впрочем, если русская сторона воспринимала братания как явление спонтанное, войска Центральных держав относились к ним как к приему для разложения русской армии. Очень скоро русские стали замечать (и жаловались), что на братания «ходят к ним одни и те же лица»[68]. Со стороны германских и австро-венгерских войск переговоры о перемирии и братания вели специальные «пропагандные отделы» и особые парламентеры. 6(19) декабря командующий 30-й дивизией о проделанной работе писал в своем приказе следующее:

«Смена дивизии дает мне повод вспомнить о больших услугах, оказанных начальниками пропагандных отделов. Почти целый месяц, многие еще дольше, работали в этом деле и своей неустрашимостью и ловкостью оказали отечеству неоценимую услугу. Находясь постоянно на открытом поле против неприятельского огня и коварства, они все время с железной энергией и последовательностью пытались сближаться с русскими. Успех явился. Они [...] ловко использовали работу русской революции, вносили в русские войска нашу пропаганду. Что этим наши пропагандные отделы совершили, в — настоящее время понять еще нельзя. Бесспорно, им принадлежит львиная доля в разложении русской дисциплины»[69].

Методы пропагандных отделов были различны. В районе сосредоточения русских войск, противостоящих 30-й дивизии, с 11 декабря 1917 г. по н. ст. рассылалось на русском языке письмо с призывом отправляться по домам[70]. В расположении русских войск, противостоящих 7-й австро-венгерской армии, пропагандные отделы раздавали русским, с которыми шли брататься, «планы Восточного фронта с обозначением районов отдельных армий», уже заключивших перемирие[71], поскольку, по мнению командования Центральных держав, перемирие на одном участке непременно должно было вызвать цепную реакцию и «с быстротой молнии» распространиться «на большие участки фронта»[72]. В то же время спонтанные братания с неприятелем в германской и австро-венгерской армиях были строго воспрещены[73] и сурово карались[74].

Благодаря ли пропаганде Центральных держав, или разрушительному влиянию революции, русская армия слабела с каждым часом. По сведениям австро-венгерского командования на 5(18) ноября, на русском фронте чувствовалось «сильное стремление к скорому миру и возврату к спокойной жизни», причем солдатами на фронте «от социалистического правительства» ожидалось «исполнение всех желаний»[75]. За исключением незначительных случаев, на фронте уже не велись военные действия. Участились мнения, что условия мира в конце концов совершенно не важны. Нередки были случаи, когда солдаты указывали, что они не будут воевать, даже если переговоры не закончатся миром. Росло недовольство союзниками[76].

После предварительной работы по разложению русской армии, проделанной революцией и германской пропагандой, 14 (27) ноября германское Верховное командование дало согласие на ведение официальных переговоров о мире с представителями советского власти. Начало переговоров было назначено на 19 ноября (2 декабря). Со своей стороны в заявлении от 15 (28) ноября советское правительство указало, что в случае отказа Франции, Великобритании, Италии, США, Бельгии, Сербии, Румынии, Японии и Китая присоединиться к большевикам, Россия и страны Четверного блока начнут сепаратные переговоры[77].

Именно такой декларации ждало германское правительство[78]. На следующий день, 16(29) ноября, выступавший в рейхстаге канцлер Г. Гертлинг подтвердил, что «готов вступить в переговоры, как только русское правительство направит специальных представителей»[79]. 17(30) ноября на указанных условиях к переговорам согласилась присоединиться Австро-Венгрия[80].

Оставалось только удержать большевиков у власти до момента подписания соглашения. И Германия оказала большевикам помощь в трех направлениях: финансовом, дипломатическом и военном. Различными путями Германия финансировала большевистское правительство[81]. Она оказала давление на нейтральные страны, пытаясь заставить их признать большевиков в качестве законного правительства России[82]. Если при этом победы на дипломатическом фронте оказались незначительными, то во многом из-за противодействия Антанты[83].

Внутри страны немцы способствовали укреплению большевиков тем, что вступили с ними в переговоры как с равной стороной[84]; и когда 4(17) декабря 1917 года корреспондент петроградской газеты «День» спросил в интервью у главы прибывшей в Петроград германской миссии графа Р. Кейзерлингка, собираются ли немцы оккупировать Петроград, граф ответил, что у немцев нет таких намерений в настоящее время, но что подобный акт может стать необходимостью в случае антибольшевистских выступлений в Петрограде[85].

Германия не хотела теперь иметь дело ни с кем, кроме большевиков, отказываясь от переговоров с другими социалистическими партиями, в частности с эсерами, поскольку считала, что, находясь в стадии переговоров с большевиками, завязывать отношения с другими политическими группировками России неуместно; к тому же после образования ПЛСР В. М. Чернов утратил значительную часть своего политического влияния[86].

Поставив на большевиков, германское правительство рисковало и, безусловно, понимало это. В марте 1917 года оно запросило мнение о большевиках Иосифа Колышко, бывшего заместителя министра финансов при графе Витте, жившего во время войны в Стокгольме и, как считалось, симпатизировавшего немцам. Колышко ответил:

«Они сегодня выступают за «мир любой ценой», и сегодня им все равно, что при этом Россия потеряет значительные территории. Но это настроение всего лишь предлог для укрепления мирного движения. Если социал-демократы придут к власти, они откажутся от лозунга «мир любой ценой» и вместе с английскими и французскими социал-демократами выдвинут требование: мир без аннексий. [...] Однако может случиться и так, что социал-демократы придут к власти не по всей стране, что в некоторых районах образуется мощное противодействие и будут созданы собственные правительства. Тогда война на Востоке увязнет, и конца ей не будет. Неясно также, достаточно ли активно будет выступать за мир хотя бы одно правительство. Тот, кто желает скорейшего заключения мира, пусть не рассчитывает на то, что социал-демократическое правительство будет способствовать приближению этого момента».

Удивительно, но из всех пророчеств именно это выдержало испытание первого года русской революции: пришедшие к власти большевики немедленно и настойчиво заговорили о германской революции, а отнюдь не о мире[87]. Даже Ленин, инициатор сепаратного мира с Германией, публично на заседании ВЦИК 10 (23) ноября отдал дань революционной фразе и сделал оговорку: «Наша партия не заявляла никогда, что она может дать немедленный мир. Она говорила, что даст немедленное предложение о мире и опубликует тайные договоры. И это сделано. [...] Мы [...] не заключаем перемирия [...] — указывал Ленин, заключающий перемирие. — Мы не верим ни на каплю германскому генералитету»[88].

Не желая связывать себе руки в вопросе о войне и мире, большевистская фракция во ВЦИК, располагавшая большинством голосов, провела резолюцию о том, что решения, связанные с заключением мира или перемирия, должны приниматься Советом народных комиссаров (в котором в тот момент были одни большевики), а не многопартийным ВЦИКом[89]. Но очевидно, что СНК получал право не только на заключение мира, но и на разрыв его. Тем более, что планы революционной войны на Западе для ускорения мировой революции не покидали умы ведущих русских революционеров. Привычно стало считать, что за нее выступал Троцкий[90]. В этом вопросе он был поддержан и левыми эсерами[91], и меньшевиками-интернационалистами[92], и будущими левыми коммунистами[93], и даже «правыми» — противниками Октябрьского переворота — Л. Б. Каменевым[94] и Зиновьевым[95]. Лишь позиция Ленина была отличной уже в самые первые дни советской власти. 4 (17) ноября на заседании ВЦИК Ленин доказывал собравшимся, что революция на Западе разразится скоро:

«Только слепой не может видеть того брожения, которым охвачены массы в Германии и на Западе [...]. Пролетарские низы [...] готовы отозваться на наш зов [...]. Группа «Спартак» все интенсивнее развивает свою революционную пропаганду. Имя Либкнехта [...] с каждым днем все становится популярней в Германии. Мы верим в революцию на Западе, мы знаем, что она неизбежна».

Ленин мог бы здесь остановиться и так не отличиться ничем от общего хора русских революционеров. Но для Ленина все выше сказанное было лишь данью революционной риторике ради основной части:

«Но, конечно, нельзя по заказу ее создать. Разве мы в декабре прошлого года могли с точностью знать о грядущих февральских днях? Разве мы в сентябре знали достоверно о том, что через месяц революционная демократия в России совершит величайший в мире переворот? [...] Пророчествовать о дне и часе этой грозы мы не могли. Ту же картину, что и у нас, мы видим сейчас в Германии»[96].

Уже через неделю после прихода к власти Ленин, вопреки всеобщему желанию форсировать германскую революцию, предлагал терпеливо ждать, пока она разразится сама. В ответе на вопрос о причинах столь отличной позиции Ленина — ключ к понимаю всей его брестской политики. Но чтобы ответить на этот вопрос необходимо внимательней ознакомиться с историей первого года русской революции — с историей Брестского мира.

Глава вторая. Зарождение большевистско-левоэсеровской коалиции

Превосходный тактик, Ленин использовал немцев для того, чтобы прибыть в Россию. В самой России Ленин нашел еще одного союзника — партию левых эсеров. большевистско-левоэсеровский блок обе партии считали блестящей находкой. Формально «уния» была заключена только после Второго съезда Советов, после октября 1917 года. Однако к мысли о необходимости образования коалиции лидеры большевиков и левых эсеров пришли еще до октябрьского переворота. Тактика левых эсеров была проста: бить «направо», кооперироваться «налево». «Левее» находились большевики. И кооперироваться левые эсеры могли прежде всего с ними. Большевики же шли на блок с левыми эсерами «не ради левых эсеров как таковых, а из-за того влияния, которое имела на крестьян эсеровская аграрная программа»[1].

Впрочем, дело было не во «влиянии», а в самой программе и в левоэсеровских партийных функционерах, имевших, в отличие от большевиков, доступ в деревню. Свердлов в марте 1918 г. признал, что до революции большевики «работой среди крестьянства совершенно не занимались»[2]. Большевикам «не удалось к моменту Октябрьской революции создать своей крестьянской организации в деревне, которая могла бы занять место социалистов-революционеров»[3]. Левое крыло эсеровской партии, отстаивавшее «принципы советской власти и интернационализма»[4], пришлось в этом смысле как нельзя кстати[5].

Что касается большевистской крестьянской программы, то у РСДРП(б), партии, считавшей себя сугубо пролетарской, собственной аграрной программы вообще не было.

Впервые после 1906 года аграрный вопрос большевики поставили на повестку дня лишь на Всероссийской партийной конференции в апреле 1917г. Принятая по аграрному вопросу резолюция стала большевистской аграрной программой. Резолюция призывала к немедленной конфискации помещичьих земель и переходу земель к крестьянским Советам и комитетам. Третий пункт аграрной резолюции конференции требовал «национализации всех земель в государстве»[6].

В крестьянском вопросе партия большевиков не хотела брать на себя каких-либо четких обязательств. В этом смысле Ленин в 1905 году ничем не отличался от Ленина в 1917:

«Мы стоим за конфискацию, мы уже заявили это, — писал Ленин на рубеже 1905-1906 годов. — Но кому посоветуем мы отдать конфискованные земли? Тут мы не связали себе рук и никогда не свяжем [...] не обещаем уравнительного раздела, «социализации» и т. п., а говорим: там мы еще поборемся»[7].

В октябре 1917г. Ленин также был категорически против того, чтобы вносить в аграрную программу «чрезмерную детализацию», которая «может даже повредить, связав нам руки в частностях»[8]. Но и игнорировать крестьянский вопрос большевики не могли. Для победы «пролетарской революции» в городе и во всей стране большевикам была необходима гражданская война в деревне. Ленин очень боялся, что «крестьяне отнимут землю [у помещиков], а борьбы между деревенским пролетариатом и зажиточным крестьянством не вспыхнет». Он уловил не только сходство ситуаций 1905 и 1917 годов, но и различие их:

«Повторить теперь то, что мы говорили в 1905 г., и не говорить о борьбе классов в деревне — есть измена пролетарскому делу [...]. Надо соединить требование взять землю сейчас же с пропагандой создания Советов батрацких депутатов»[9].

С апреля по октябрь 1917 г. тактика большевиков в отношении крестьянства и эсеровской аграрной программы неоднократно менялась. Так, в аграрной резолюции конференции большевиков содержалось предложение добиваться образования «из каждого помещичьего имения достаточно крупного хозяйства»[10]. Месяцем позже, выступая на Первом всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов, Ленин от имени партии большевиков рекомендовал, «чтобы из каждого крупного хозяйства, из каждой, например, помещичьей экономии, крупнейшей, которых в России 30000, образованы были, по возможности скорее, образцовые хозяйства для общей обработки их совместно с сельскохозяйственными рабочими и учеными агрономами, при употреблении на это дело помещичьего скота, орудий и т.д.»[11].

Между тем Первый съезд крестьянских Советов не был съездом экстремистов. Из 1115 делегатов эсеров было 537, социал-демократов — 103, народных социалистов — 4, трудовиков — 6. На съезд не было избрано ни одного большевика, при том, что 136 делегатов объявили себя беспартийными, а 329 принадлежали к партиям несоциалистическим, т. е. «правее» эсеров и энесов[12]. При выборе Исполнительного комитета Крестьянского съезда за Ленина было подано только 20 записок, в то время как за В. М. Чернова подали 810, за Е. К. Брешковскую — 809, за А. Ф. Керенского — 804, а за социал-демократа специалиста по аграрному вопросу П. П. Маслова -198[13].

Как бы Ленину ни хотелось обратного, крестьяне стояли за уравнительный раздел помещичьих земель, но не за уравнительный раздел земель вообще. В наказе крестьянского съезда 1-й армии так и говорилось: «Пользование землей должно быть уравнительно-трудовым, т. е. каждый хозяин получает столько земли, сколько он может обработать лично с семьей, но не ниже потребительской нормы»[14]. Эти крестьянские настроения были подтверждены и публикацией в августе 1917 г. сводного крестьянского наказа, составленного из 242 крестьянских наказов, привезенных на съезд в мае эсеровскими крестьянскими делегатами. Эти наказы были, безусловно, «левее» наказов беспартийных крестьян или делегатов несоциалистических партий, но даже согласно сводному эсеровскому наказу крестьяне соглашались оставить неразделенными лишь несколько высококультурных бывших помещичьих хозяйств, не более того[15]. И Ленин вскоре после съезда и публикации наказа ретировался, немедленно изменил тактику. Он решил принять программу эсеров целиком и полностью, перетянуть поддерживавших эсеров крестьян на свою сторону, по крайней мере, расколоть их, лишить ПСР опоры в деревне и затем, укрепив блок с левыми эсерами благодаря принятию эсеровской аграрной программы, лишить партию эсеров еще и ее левоэсеровских функционеров-практиков в деревне. Тем же целям должно было служить усиление большевистской пропаганды среди крестьян. Ленин требовал теперь всю партийную агитацию вести так, чтобы показать «полную безнадежность получения земли крестьянами, пока не свергнута власть [...] пока не разоблачены и не лишены народного доверия партии эсеров и меньшевиков[16]. В конце августа Ленин уверяет крестьян, что только партия большевиков «может на деле выполнить ту программу крестьянской бедноты, которая изложена в 242 наказах»[17]. Здесь, однако, проступает новый момент. Ленин незаметно для своих политических противников (и союзников) подменил термин «крестьяне» сходным, но отличным понятием — «крестьянской беднотой», т. е. «сельским пролетариатом». Подкрепляя задним числом ленинское заявление, историк К. В. Гусев пишет: «Таким образом, можно считать, что около 80% крестьянских хозяйств представляли собой пролетариев или полупролетариев»[18]. Но такая статистика, разумеется, не отвечала действительности. «Деревенским пролетарием» можно было назвать лишь батрака, не обладавшего землей, а «полупролетарием» — крестьянина-бедняка, получающего свой основной достаток от работы не на своей земле, а по найму. Разделение крестьянства на кулаков, середняков и бедняков во многом можно считать вопросом терминологии, так как ни одно из этих определений не даст нам четкого представления об уровне жизни всех трех категорий. Но одно очевидно: 80% крестьян не были «пролетариями» или «полупролетариями», иначе зачем было Ленину поднимать вопрос о крестьянах-собственниках и бороться за эсеровскую аграрную программу.

Подготавливая мосты для будущего отступления большевистской партии от ранее принятых на себя обязательств, Ленин стал вычитывать в эсеровском крестьянском наказе то, чего там никогда не было. Так, Ленин указал на якобы имеющееся в наказе желание «крестьянской бедноты» безвозмездно отменить частную собственность «на землю всех видов, вплоть до крестьянских», что, разумеется, противоречило и резолюциям Первого Всероссийского съезда Советов крестьянских депутатов, и самому наказу[19]. Под «уравнительным землепользованием» Ленин также стал понимать отличное от того, что понимали под этим крестьяне и даже эсеры. В апреле 1917 г. на Всероссийской партийной конференции большевиков Ленин говорил, что «уравнительное землепользование крестьяне понимают как отнятие земли у помещиков, но не как уравнение отдельных хозяев»[20]. Впрочем, в августе он публично охарактеризовал сводный эсеровский крестьянский наказ как «программу крестьянской бедноты», желающей «оставить у себя мелкое хозяйство, уравнительно его нормировать, периодически снова уравнивать [...]. Пусть, — продолжал Ленин. — Из-за этого ни один разумный социалист не разойдется с крестьянской беднотой»[21].

Но разойтись с «крестьянской беднотой» в вопросе о собственности на землю Ленин, конечно же, был готов. Он упрямо и методично подготавливал базу будущей гражданской войны в деревне и теоретическое оправдание необходимости подобной войны. Ленин ни в чем не собирался отходить от позиции, сформулированной им еще в 1905 году: «Вместе с крестьянами-хозяевами против помещиков и помещичьего государства, вместе с городским пролетарием против всей буржуазии, против всех крестьян-хозяев. Вот лозунг сознательного деревенского пролетариата»[22]. «Крестьянин-бедняк» был пусть и бедным, но «крестьянином-хозяином». От деревенского пролетария крестьянинабедняка отделяла существенная черта — владение землею.

В 1917 году тактические соображения требовали от большевиков кооперации с «левым» крылом деревни для уничтожения «правого». В данном случае нужно было поддержать крестьян в борьбе с помещиками, чтобы после того, как будет уничтожена помещичья собственность, расправиться с крестьянами, поддержав требования «деревенской бедноты». С этой целью большевики временно отказались от лозунга превращения каждого помещичьего имения в государственное хозяйство. В то же время Ленин старался больше не упоминать об уравнительном землепользовании. Так, в написанном в начале октября, но не опубликованном тогда воззвании «К рабочим, крестьянам и солдатам» говорилось, что «если власть будет у Советов, то немедленно помещичьи земли будут объявлены владением и достоянием всего народа»[23]. Это была, разумеется, эсеровская формулировка.

В работе «К пересмотру партийной программы» Ленин также не касался вопроса об уравнительном разделе земли и преобразовании помещичьих имений в общественно-государственные хозяйства. Однако пункт о национализации земли был Лениным в работу включен[24], хотя о том, что делать с национализированной землей, не говорилось ни слова. Это странное замалчивание столь важного для большевиков вопроса обратило на себя внимание. Уже после переворота Н. Л. Мещеряков в помещенной в нескольких номерах «Правды» статье «Марксизм и социализация земли» отметил эту многозначительную особенность аграрной программы большевиков:

«Как поступить с национализированной, обобществленной государственной землей? Программа национализации у большевиков совсем не давала ответа на этот вопрос, откладывая его на время после захвата земель, после победы революции, после национализации земли [...]. Ни в проекте национализации, предложенном большевиками Стокгольмскому съезду рабочей партии (1906 г.), ни в программе национализации, принятой на конференции партии в апреле 1917 г., ни в обширной литературе по этому вопросу — ни разу никто из сторонников национализации в среде марксистов не затрагивал этого вопроса, не предлагал каких-либо решений»[25].

Чем ближе к перевороту, тем больше видоизменял Ленин первоначальные крестьянские требования. Так, в опубликованной 24 октября статье «Новый обман крестьян партией эсеров» Ленин «пересказал» требования крестьян следующим образом:

«Крестьяне требуют отмены права частной собственности на землю; обращение всей частновладельческой и т. д. земли в всенародное достояние безвозмездно; превращения земельных участков с высококультурными хозяйствами (сады, плантации и пр.) в «показательные участки»; передачи их в «исключительное пользование государства и общин»; конфискации «всего хозяйственного инвентаря, живого и мертвого» и т. д. Так выражены требования крестьян, точно и ясно, на основании 242-х местных наказов, самими крестьянами данных»[26].

Но, во-первых, речь шла о наказах «эсеровских» крестьян, а не о крестьянах вообще. Во-вторых, даже в эсеровских наказах не было изложенных Лениным требований. По существу Ленин очень тонко и завуалировано завел речь о национализации. Но в солдатской и крестьянской среде господствовала идея «уравнительного землевладения» по потребительско-трудовой норме распределения, а не ленинская идея «национализации»[27], предполагавшая безвозмездную конфискацию у крестьян их основной собственности — земли.

Блок с левым крылом ПСР был в этих условиях естественным шагом. Принятие большевиками аграрной программы, без которой Совнарком не смог бы функционировать, и согласие в этом случае левых эсеров идти с большевиками стало, как тогда казалось, залогом успешного сотрудничества. Левоэсеровские партийные кадры в сельских Советах и большевистские партийные функционеры в Советах городских естественно дополняли друг друга.

Фундамент такого союза уже существовал: борьбой с большинством своей партии левые эсеры показали, что стоят на позициях, сходных большевизму. Действительно, после февраля 1917 года расхождения левых эсеров с ПСР лишь обострялись[28]. На Первой конференции петроградской организации, состоявшейся 2 марта, был достигнут компромисс между основной частью ПСР и левой фракцией. Он выразился, в частности, в том, что в редколлегию эсеровской газеты «Дело народа» были включены представители левых. Однако уже на Второй конференции Петроградской организации ПСР, состоявшейся в апреле, один из лидеров левых эсеров Б. Д. Камкбв выступил против «оборончества» эсеров в войне, встав, таким образом, на позицию пораженцев-интернационалистов. Формально эсеры на конференции одержали победу: большинством в 12 голосов была принята резолюция центра, и левые заверили ПСР, что не намерены производить раскол.

Однако на местах, где ЦК не в состоянии был контролировать деятельность левых, раскол начался. Так, харьковские эсеры уже в первые дни после февральского переворота сообщили ЦК ПСР, что их «организация партии социалистов-революционеров на общегородской конференции признала себя стоящей вне партии эсеров и наименовала себя организацией партии левых социалистов-революционеров»[29]. В марте-апреле 1917 года левоэсеровские организации возникли также в Астрахани, Казани, Нижнем Новгороде и Смоленске[30]. В Кронштадте не было «не только правого крыла, но даже центра»[31]. В мае раскололась одесская организация, и эсеровская центральная групп» меньшинства «выпустила воззвание, где объявляла одесские организации несуществующими»[32], под влиянием приехавших в Выборг М. А. Спиридоновой и П. П. Прошья-на произошел раскол в выборгской эсеровской организации[33].

В мае 1917 г. во время выборов в районные Думы Петрограда большевистско-левоэсеровский союз дал первые результаты: в Невском районе большевики вступили в блок с левыми эсерами-интернационалистами и победили. В том же месяце левые эсеры получили преобладающее влияние в Северном областном комитете ПСР, объединявшем эсеровские организации Петрограда и Кронштадта, а также Петроградской, Новгородской, Псковской, Вологодской, Эстляндской и Лифляндской губерний и Финляндии[34]. А левоэсеровский орган «Земля и воля» пером В. Е. Трутовского указал, что среди членов эсеровской партии многие, «называя себя и социалистами, и революционерами», на деле не являются ни теми, ни другими[35].

На открывшейся 20 мая Северной областной партийной конференции левые эсеры выступили с резкой критикой внешней и внутренней политики Временного правительства. Прошьян и А. М. Устинов, в частности, осудили аграрную политику правительства. Первый протестовал против того, что крестьянам предлагают ждать до созыва Учредительного собрания и пока не бороться с помещиками; второй требовал немедленного захвата крестьянами помещичьей земли (что полностью соответствовало большевистским лозунгам). Тогда же М. А. Натансон осторожно высказался против вхождения в коалиционное (с кадетами) Временное правительство[36]. И хотя делегаты 71 голосом против 36 одобрили вступление эсеров в правительство[37], в руководство Северным областным комитетом они выбрали левых эсеров, в том числе — Камкова, Прошьяна и Устинова.

Непосредственный партийный раскол начался на Третьем съезде ПСР, открывшемся в Москве 25 мая, где левое крыло партии, насчитывавшее 42 человека, образовало свою фракцию и по всем вопросам повестки дня — об отношении к Временному правительству, войне, аграрной политике и задачам ПСР — подвергло критике позиции ЦК. Оглашенная левыми эсерами резолюция, осуждавшая политику ЦК, была, однако, отвергнута съездом. И тогда левоэсеровская группа во главе с Натансоном[38], Спиридоновой и Камковым — «менее известные вожди партии», как написал о них Троцкий[39], — заявила, что намерена создать свое организационное бюро и оставляет за собой свободу действий.

Примерно с этого момента левые эсеры, формально оставаясь членами эсеровской партии, стали занимать по ряду вопросов позицию, отличную от директив и установок своего ЦК, и проводить собственную политическую линию. В ответ на это руководство партии эсеров запретило левым социалистам-революционерам выступать от имени ПСР с критикой решений Третьего съезда. Но реальных последствий это постановление не имело. Несколько позже левые эсеры приняли решение, «не порывая организационной связи с партией, определенно и твердо отграничиться от политики, усвоенной руководящим большинством, и сохранить за собой в дальнейшем полную свободу выступлений». Левые обвинили ЦК ПСР в отклонении от программы и «традиционной тактики» и в перемещении «центра опоры партии на слои населения, по классовому характеру своему или уровню сознательности не могущие быть действительной поддержкой политики истинного революционного социализма». В заявлении также указывалось, что левое крыло оставляет за собой право на «полную свободу выступлений в духе указанных выше положений». Заявление было подписано организационным бюро левого крыла эсеров («информационно-деловым центром левых социалистов-революционеров интернационалистов»[40]), избранным фракцией левых социалистов-революционеров на Третьем съезде, а также фракциями левых эсеров в центральных исполнительных комитетах Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов[41].

Только после этого ЦК ПСР принял вызов левых. Он постановил предложить Прошьяну и Устинову прибыть в Петроград для объяснений по поводу проводимой ими в Финляндии раскольнической деятельности[42], а когда те отказались — отозвал их из Гельсингфорса[43]; снял партийные аншлаги с газеты «Воля народа», в редакции которой к тому времени доминировали левые[44], и постановил перестать считать газету партийной[45]. Это не устранило левой угрозы, и в июле ЦК приступил к исключению левых из партии. За неподчинение постановлению ЦК ПСР об отбытии из Гельсингфорса были исключены Прошьян и Устинов[46]; за принадлежность к «новой организации» (левых эсеров), стоящей вне подчинения ЦК ПСР — Камков, А. Л. Колегаев и В. А. Алгасов. Для выяснения состава этой новой организации ЦК создал специальную комиссию и угрожал теперь исключать всех вступивших туда левых[47].

Однако в июле левые на партийный раскол не пошли. 14-19 июля в обмен на восстановлении в рядах партии Прошьяна, Устинова, Камкова, Колегаева и Алгасова они согласились распустить образованное после Третьего съезда оргбюро, объявив его несуществующим[48]. Это позволило Камкову несколько позже утверждать, что «левые социалисты-революционеры не брали на себя инициативу общепартийного раскола»[49], хотя и вели в рамках партийной дисциплины борьбу с большинством[50]. Но распущенное бюро левых эсеров было ликвидировано лишь формально. Именно в эти дни оно начало переговоры с большевиками о тактическом союзе. Левые предполагали созвать перед Четвертым общепартийным съездом свою собственную конференцию, выделив в то же время группу активистов делегатами на съезд для организации там раскола и увода с собою части делегатов[51].

Наконец, Камков не указал еще одной причины столь лояльного отношения левых к партийной дисциплине: левые эсеры надеялись, что на предстоящем Четвертом партийном съезде они получат большинство и исключат правых и центральных эсеров из партии. «Если бы общепартийный съезд был правильно созван, он дал бы нам 75% всех голосов»[52], — считал Камков. «Мы связали себя решением дождаться до Четвертого съезда, на котором мы надеялись иметь большинство»[53], — указывал Доброхотов из московской губернской организации. «Если мы большинство, в чем мы уверены — то нам незачем откалываться — незачем терять исторического капитала эсеровской партии»[54], — продолжал Пронин, делегат от Псковской губернии. «Что касается раскола, — говорил Маркарьян, делегат от Изюмского уезда, — весь уезд, приветствуя его, считает необходимым идти на съезд, предполагая, что левые там будут в большинстве и речь может идти только об уходе правых[55]. «У меня есть наказ, чтобы не нас кто-либо исключал из партии, а чтобы мы исключили Центральный комитет и тех, кто с ним»[56], — добавлял Шильников, представлявший левых эсеров Або (Финляндия). А делегат 219 Путиловского полка Жернов привез наказ «просить Центральное бюро левых эсеров образовать Центральный комитет партии, разогнав старый ЦК и тех, кто с ним»[57].

Время работало на левых эсеров. Все усиливающаяся радикализация партийного и советского актива приводила к ним новые и новые группы. Так, после июньского поражения на фронте русской армии левое крыло выделилось из московской эсеровской организации[58]; под влиянием тех же обстоятельств полевение произошло в ревельской организации, которая постепенно вся перешла в левоэсеровский лагерь[59]; после событий 3-5 июля — неудачной попытки захвата большевиками власти в столице и начавшихся против «интернационалистов» преследований со стороны Временного правительства[60] — раскол обозначился в тверской губернской организации эсеров[61]. Почти полностью примыкали к левым таганрогская и екатеринбургская организации[62]. На Сибирском краевом съезде Советов в августе 1917 года при обсуждении вопроса об отношении к Временному правительству часть эсеров не согласилась с резолюцией большинства, вышла из ПСР и организовала особую группу, голосовавшую вместе с большевиками. В Иваново-Вознесенске из эсеровской партии официально вышли 30 левых эсеров во главе с будущим комиссаром чапаевской дивизии Д. А. Фурмановым. На Урале из 90 эсеровских организаций 17 перешли к левым полностью, а 33 — раскололись[63]. Доминирующее влияние было у левых во многих украинских городах и на ряде фронтов[64]. Левые получили большинство и на Втором съезде военно-крестьянских Советов Финляндии, возглавив областной Совет крестьянских депутатов армии и флота. А на сентябрьском съезде представителей губернских Советов крестьянских депутатов вожди левых Спиридонова и Натансон повели за собой почти половину делегатов[65].

Тенденция к расколу эсеровской партии четко обозначилась к 6 августа, когда открылся Седьмой расширенный Совет ПСР. В день открытия на нем присутствовало 78 делегатов с решающим голосом и 11 с совещательным[66]. Принятая Советом 9 августа резолюция большинства с протестом против «большевистской попытки захвата власти» 3-5 июля и с поддержкой Временного правительства Керенского, за «активную внешнюю политику, направленную к достижению мира на демократических началах» (54 голоса), была опротестована левыми (34 голоса). Последние выступили с собственной резолюцией, резко критикующей правительство за недостаточно радикальную внешнюю и внутреннюю политику: «оттяжку всех земельных законов», «торможение всякой радикальной финансовой и экономической политики» и отсутствие «активных шагов для воплощения политики мира».

Левые эсеры предлагали Совету незамедлительно выступить с предложением ко всем воюющим державам немедленно заключить перемирие на всех фронтах, передать все земли в ведение земельных комитетов, прекратить притеснения «партий левого крыла революционного социализма» — большевиков и левых эсеров, а в заключение заявляли, что власть должна принадлежать Советам. В противном случае левые отказывались брать на себя какую-либо ответственность за политику Временного правительства[67]. И хотя резолюция левых эсеров не собрала нужное число голосов, левые добились того, что их фракция в эсеровской партии стала считаться легальной[68], all августа, на следующий день после окончания работы Совета, эсеровская газета «Дело народа» опубликовала обе резолюции.

Через месяц, 10 сентября, резолюция левого меньшинства Совета ПСР была поддержана Седьмой петроградской губернской конференцией эсеров (преимущественно левых). Считалось, что присутствовавшие на ней 157 делегатов представляли 45 тысяч членов эсеровской партии Петроградской губернии. Выступавшие на конференции Спиридонова, Камков и Трутовский в очередной раз подвергли критике деятельность ЦК ПСР, потребовали разрыва коалиции с кадетами, формирования «однородного социалистического правительства» и конфискации помещичьих земель с передачей их даже не крестьянам, а земельным комитетам. Против предложенной левыми резолюции голосовало лишь 8 человек[69]. Вследствие растущего радикализма петроградских эсеров левые получили большинство голосов при перевыборах губернского комитета[70], что дало им право утверждать, будто из 45 тысячи эсеров петроградской организации за левыми шло примерно 40 тысяч[71].

Поражений у левых эсеров в те дни почти не было[72], если не считать того факта, что они вынуждены были уйти из редакции газеты «Земля и воля». Но и здесь они взяли реванш, добившись переизбрания редакции газеты «Знамя труда» и выпустив 23 августа под своей редакцией первый номер[73]. С этого момента «Знамя труда» стало органом левых[74].

Располагая собственной газетой, левые эсеры тем более перестали бояться выступать независимо, как если бы они были самостоятельной партией. На Демократическом совещании[75], куда левые эсеры прибыли в составе ПСР, они образовали собственную фракцию и 19 октября впервые выступили самостоятельно[76] против Исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов, отвергнув коалицию с кадетами. Тем не менее, несмотря на призывы Спиридоновой[77], за коалицию проголосовало большинство в 102 из 184 депутатов крестьянских Советов[78].

Особую позицию левые эсеры заняли в вопросе о Предпарламенте[79]. Они не составили там самостоятельной фракции и являлись составной частью общей фракции ПСР. Большевики решили в Предпарламенте не участвовать вообще и пытались склонить к тому же левых эсеров. Переговоры с большевиками по этому поводу вели Натансон и Камков. В результате левые эсеры в Предпарламенте решили остаться, но отказались подчиняться решениям фракции ПСР, назвали политику эсеров предательской и ушли с заседания. Их критика велась в основном по трем вопросам: об отношении к войне, об аграрной политике и о захвате власти. За пределами Предпарламента левые эсеры тогда же обещали большевикам «полную поддержку [...] в случае революционных выступлений»[80]. Все чаще и чаще левое крыло эсеровской партии солидаризируется с большевиками, выдвигая те же требования, а главное — работая вместе с ними на практическом уровне. Так, уже на Третьем съезде ПСР левые эсеры требовали «немедленно порвать гражданский мир со всей буржуазией»[81] и высказались против подготовки наступления на фронте и за публикацию секретных договоров, заключенных царским правительством. На местах блок между большевиками и левыми эсерами стал реальностью в Або (Финляндия), в Лигово, в Черниговской губернии[82]. В Твери большевики и левые эсеры уже в августе получили большинство в Тверском военном совете, составили блок и потребовали передачи Советам всей власти[83]; в Петрограде 3 сентября выступили вместе с большевиками против эсеров на общем собрании объединенных землячеств. От большевиков с критикой эсеров выступили В. И. Невский и М. И. Лацис. От левых эсеров — Спиридонова, заявившая, что «левые эсеры смотрят на власть как и большевики и думают, что единственным спасением России является переход власти» к Советам[84].

Правомерность сотрудничества с большевиками ни разу не была подвергнута сомнению никем из левоэсеровского руководства. Наоборот, левоэсеровские лидеры всякий раз подчеркивали необходимость совместной деятельности левого крыла эсеровской партии и большевиков. Камков откровенно признал, что «вся агитация и пропаганда, которая велась левыми эсерами, нимало не отличалась от агитации, которую вели большевики»[85], и «если существуют разногласия между левыми эсерами и большевиками, то в области социальной они обосновываются, главным образом, в одном вопросе — на отношении к социализации земли»[86].

На совпадение взглядов большевиков и левых эсеров обратил внимание историк К. В. Гусев, указавший, что требования левых эсеров совпадали с «общедемократическими» лозунгами большевиков, а «расхождения во взглядах на пути решения этой задачи не играли решающей роли», поскольку «главным было то, что левые эсеры стояли за разрыв коалиции с буржуазными партиями и за передачу власти Советам»[87]. Так, Второй съезд эсеров Финляндии проголосовал за присоединение к платформе левых эсеров и заявил, что «только скорейший съезд Советов сможет разрешить все внутренние и внешние вопросы, выделив из себя власть, способную на действительные конкретные меры»[88]; а Выборгская организация эсеров, обсудив решения Седьмой петроградской конференции и вопрос об отношении к (левому) меньшинству партии, постановила «большинством всех против одного принять требования левых эсеров» — созыв съезда Советов, разрыв коалиции с буржуазными партиями, передача земли земельным комитетам, рабочий контроль над производством, всеобщее перемирие на фронтах, образование Третьего интернационала[89]. Требования эти буквально ничем не отличались от большевистских. И когда бакинский комитет партии эсеров, где доминировали левые, вместе с большевиками проголосовал за передачу всей власти в городе Совету[90], это выглядело, в общем, естественно. Попытка левых эсеров, доминировавших в ташкентском Совете, захватить уже в сентябре власть в городе[91] была еще одним подтверждением тому, что и большевики и левые эсеры готовы встать на путь вооруженного восстания и разгона Временного правительства[92].

Примерно к середине октября из Военной организации большевиков, Петроградского совета и Военной организации левых эсеров был создан Военно-революционный комитет (ВРК)[93], в который вошли левые эсеры Алгасов, Г. Д. Закс (Загс), М. А. Левин, Г. Н. Сухарьков, Устинов и В. М. Юдзентович[94]. Первым председателем ВРК стал левый эсер П. Е. Лазимир[95]. Первоначально ВРК был достаточно многолюдной организацией, подчиненной Петросовету. Позже ВРК переподчинили ЦИКу и оставили в нем всего двенадцать человек. В Военно-революционном комитете, где важна была практическая повседневная работа, никаких разногласий между большевиками и левыми эсерами не было: списки членов ВРК не велись, разница между большевиками и левыми эсерами в повседневной работе ВРК стерлась. Никто не знал, кто большевик, а кто левый эсер. Голосований по фракциям никогда не производилось, а партийные фракции ВРК ни разу не собирались на фракционные совещания. И большевикам, и левым эсерам было не важно, кто в большинстве в Военно-революционном комитете[96]. Троцкий характеризовал работу левых эсеров в ВРК как прекрасную[97]. Между тем Военно-революционный комитет был создан в Петрограде для практической деятельности по организации переворота, хотя открыто заявлялось, что Комитет образуется для организации обороны Петрограда против немцев[98].

Расхождения между большевиками и левыми эсерами в дни подготовки Октябрьского переворота следует признать несущественными. Петроградские левые эсеры вели борьбу с большевиками «до момента восстания, выставляя принцип диктатуры демократии против большевистского принципа диктатуры пролетариата»[99]. Они «боролись со стремлением большевиков» осуществить «диктатуру пролетариата» и противопоставляли ей «диктатуру демократии»[100]. На практике это означало, что в то время как левые эсеры соглашались произвести переворот и низвергнуть Временное правительство с санкции съезда Советов, большевики собирались произвести этот переворот до созыва съезда и поставить съезд перед свершившимся фактом[101]. Левые эсеры считали, что «если бы съезд Советов взял на себя инициативу организации власти», а Петросовет «ограничил бы свою задачу подготовкой для этого обстановки», т. е. не производил бы захвата власти насильственно, можно было бы избежать столкновений между социалистическими партиями[102].

Нужно отметить, однако, что это практическое расхождение, от которого мог бы зависеть вопрос о поддержке или отказе в поддержке левыми эсерами большевистского переворота, сами левые эсеры поспешили превратить в расхождение академическое. Когда выяснилось, что больше-вистско-левоэсеровский ВРК, несмотря на обещания не готовить восстания и ограничить свою деятельность защитой против «контрреволюции», намеревается накануне съезда[103] произвести переворот, руководство левых эсеров решило не «заниматься моральной характеристикой», а «с учетом того, что происходило», критически относясь «к политике, которую вел в последнее время» в Петросовете Троцкий, и «к течению большевиков, которое называется экстремистским и с которым не согласна и часть самих большевиков», занять «свое место в Смольном институте» и на съезде, «где представлена вся истинная революционная демократия»[104].

Однако вопрос о совместной организации переворота неизбежно затрагивал и вопрос об участии левых эсеров в будущем советском правительстве. Ленин соглашался на переговоры с левыми и о вхождении последних в состав правительства крайне неохотно, лишь под давлением большинства ЦК РСДРП(б). Левые эсеры, со своей стороны, настаивали на ведении переговоров между всеми социалистическими партиями, требуя создания многопартийного «однородного социалистического правительства» — «от энесов до большевиков».

Ленин (и поддерживавший его в этом вопросе Троцкий) намеревались противостоять этому требованию, но на их беду не было единства в самой большевистской верхушке[105]. Многие члены ЦК РСДРП(б) боялись, что силами одной партии нельзя удержать власти, и поэтому 26 октября, за несколько часов до организации на Втором съезде Советов чисто большевистского правительства, большевики предложили трем левоэсеровским лидерам — Карелину, Камкову и В. Б. Спиро — войти в состав СНК. Те отказались[106], поскольку введение трех человек в однопартийное большевистское правительство принципиально не меняло характера власти и делало левых эсеров косвенными виновниками начавшейся «гражданской войны»[107], что увеличивало отрыв левых от остальной «революционной демократии» и делало невозможным общее примирение, на что, по мнению левых эсеров, еще имелись шансы[108]. Однако примирения все равно не состоялось. Раскол углубился на Втором съезде Советов[109].

Созыв Второго Всероссийского съезда не был ординарным явлением. Еще 28 сентября 1917г. Бюро Исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов, контролируемое эсерами и меньшевиками, постановило съезда не созывать. 4 октября пленум крестьянского ЦИК (в немалой степени находившегося под влиянием эсеров) признал созыв съезда 20 октября, как это когда-то намечалось, «несвоевременным и опасным» и предложил крестьянским Советам воздержаться от посылки на съезд делегатов[110]. 12 октября ЦИК Всероссийского Совета крестьянских депутатов признал решение вопроса о переходе власти к Советам до созыва Учредительного собрания «не только вредной, но и преступной затеей, гибельной для родины и революции». А уже перед самым открытием съезда, 24 октября, Исполнительный комитет разослал всем крестьянским Советам телеграммы, в которых призвал крестьянские Советы «не принимать участия» в нем. Несвоевременным съезд считался, в частности, потому, что созывался во время подготовки выборов в Учредительное собрание и как бы в противовес ему должен был решать вопрос о власти в стране[111].

Столкнувшись с активным нежеланием крестьянского Исполнительного комитета и пассивным нежеланием ЦИК первого созыва проводить съезд Советов, большевики решили действовать самовольно. 16 октября от имени Петроградского совета крестьянских депутатов, Московского совета рабочих депутатов и областных комитетов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов Северной области, контролируемых большевиками, решено было послать всем губернским и уездным Советам циркулярную телеграмму и предложить им к 20 октября прислать в Петроград делегатов съезда. Северный областной, Московский и Петроградский советы готовы были, таким образом, пойти на созыв съезда явочным порядком[112]. ЦИК первого созыва стоял перед альтернативой участвовать в съезде и попробовать найти общий язык с большевиками или бойкотировать его. ЦИК предпочел первое. 17 октября он согласился созвать съезд 25 октября[113], дав, таким образом, большевикам лишние пять дней для организации переворота. Съезд должен был работать «не более трех дней»[114].

В последнюю минуту, на экстренном заседании ЦИК с участием части делегатов съезда, состоявшемся в ночь на 25 октября, лидеры меньшевистской партии Ф. И. Дан и М. И. Либер попытались удержать Петросовет от выступления, указав, что в этом случае будет сорван созыв Учредительного собрания и неминуемо погибнут сами Советы, поскольку не удержат власти. «Момент для захвата власти еще не наступил», — подчеркивали меньшевики. Однако переворот состоялся[115].

На открывшемся для легализации переворота 25 октября в 10.45 вечера Втором съезде Советов большевики первоначально располагали 250 мандатами из 518, эсеры — 159, меньшевики — 60.[116] Но по отчетам создается впечатление, что большевики были в меньшинстве, настолько массивной и резкой была в их адрес критика, настолько шокированы были все социалистические партии переворотом (готовившемся, впрочем на глазах у тех же социалистических партий)[117]. После резкого обмена мнениями[118] и вынесения соответствующих деклараций меньшевики и эсеры со съезда ушли[119]. Левые эсеры, однако, на съезде остались. Они осудили уход эсеровской фракции и окончательно раскололи эсеровскую партию. «Мы решили не только оставаться в Смольном, но и принять самое энергичное участие» в происходящем, — объяснял Камков позицию левых эсеров. «Мы были бы плохими социалистами и революционерами [...] если бы в октябрьские дни мы не были в рядах восставших»[120], — вторил левый эсер Абрамов. «Мы пошли с большевиками, хотя и осуждали их тактику», — указал Устинов. Тактику, но не программу. «В программе у нас разногласий нет»[121].

Левоэсеровское крыло партии после ухода эсеровской фракции со Второго съезда Советов существенно окрепло, так как многие из оставшихся на съезде членов эсеровской фракции стали считать себя левыми. К левым эсерам, кроме того, прибавлялись прибывавшие эсеровские делегаты, а также делегаты крестьянского ЦИКа, отказавшиеся покинуть съезд[122]. В результате, к концу съезда левыми эсерами считали себя 169 делегатов[123].

Большевики не могли не считаться со столь многочисленной фракцией (Ленин с Троцким больше всего боялись создания единого антибольшевистского социалистического блока). Поэтому, приняв к сведению отказ левых эсеров войти в формируемое правительство, большевики достигли с левыми эсерами договоренности о провозглашении Лениным на съезде Советов эсеровского закона о земле «во всей его полноте», вместе с пунктом об уравнительном землепользовании, в соответствии с эсеровским крестьянским наказом 242-х. 26 октября Ленин действительно провозгласил на съезде этот наказ, ставший знаменитым «Декретом о земле», не скрывая, что декрет списан у эсеров. Ленин считал, что именно это обеспечило большевикам победу: «Мы победили потому, что приняли не нашу аграрную программу, а эсеровскую [...]. Наша победа в том и заключалась [...]. Вот почему эта победа была так легка»[124].

Нет, конечно же, ничего удивительного в том, что левые эсеры проект, выдвинутый большевиками, одобрили[125]. Декрет о земле — «это целиком наша программа», — указывал в одном из своих выступлений Устинов[126]. Но это была еще и программа эсеров, которые не готовы были простить так легко большевикам очевидной кражи. По инициативе эсеров ЦИК первого созыва разослал всем Советам и армейским комитетам телеграмму о непризнании Второго съезда[127], заявляя, что «блок с большевиками — это волчья яма, ловушка для демократии. Это триумф большевизма»[128]. Чернов, кроме того, написал « Письмо крестьянам», справедливо (как оказалось) уверяя их в том, что от большевиков никакого уравнительного землепользования ждать нельзя, что большевики защищают интересы сельского пролетариата, а крестьян считают своими противниками и рассматривают их как мелкую буржуазию. Всем периферийным эсеровским организациям предлагалось это письмо немедленно «перепечатать в местной с.-р. прессе, а также, где можно, издать отдельной листовкой»[129].

Исполнительный комитет Всероссийского Совета крестьянских депутатов также выпустил воззвание, в котором разъяснял крестьянам, что большевики лишь обманывают их и что крестьяне лишатся «земли и воли», если пойдут за большевиками[130]. А 28 октября Исполком заявил, что «не признает большевистскую власть государственной властью» и призвал крестьян и армию не подчиняться образованному на Втором съезде Советов правительству[131]. На следующий день ЦК ПСР исключил из партии всех тех, кто после 25 октября остался на Втором съезде Советов, а 30 октября распустил петроградскую, воронежскую и гельсингфоргскую организации ПСР, в которых доминировали левые эсеры[132]. Последние срочно созвали Девятую петроградскую конференцию ПСР, пригласив туда своих сторонников, и, отказавшись признать законным решение своего ЦК, выразили ему недоверие, обвинив руководителей эсеровской партии в организационном расколе[133]. Вслед за этим левые эсеры создали так называемое Временное бюро и назначили на 19 ноября собственный партийный съезд[134].

Союз левых эсеров и большевиков тем временем креп. Обе партии были заинтересованы в поражении эсеров. А для этого было необходимо прежде всего отбить у эсеров позиции, занятые ими на Первом съезде крестьянских Советов. С этой целью 27 октября, по соглашению между большевиками и левыми эсерами, ВЦИК на своем первом заседании принял решение о созыве в срочном порядке Второго крестьянского съезда и предложил «избрать комиссию для подготовительной работы по созыву». В комиссию было избрано пять человек: Спиро, Колегаев, П. Г. Василюк, Л. П. Гриневич и М. К. Муранов. Действуя в обход большинства членов крестьянского ЦИК первого созыва, левые эсеры предложили этой комиссии «сговориться с левой частью ВЦИК»[135], т. е. с самими левыми эсерами, с большевиками и с меньшевиками-интернационалистами.

Большевики обещали левым эсерам поддержать их на крестьянском съезде целиком и полностью. Эта поддержка была для левых эсеров немаловажной, так как в противном случае победа наверняка досталась бы социалистам-революционерам[136]. Но и еще одним были скреплены теперь большевистско-левоэсеровские отношения. Во время переворота в Москве, как с восторгом указывал Бухарин, «левые эсеры со всей своей активностью и с необычайным героизмом сражались бок о бок с нами»[137], причем во главе отряда особого назначения, буквально решившего исход сражений 28 октября и спасшего Моссовет от захвата верными Временному правительству войсками, был поставлен левый эсер прапорщик Г. (Ю.) В. Саблин[138]. А левый эсер Д. А. Черепанов большевиков просто умилил, когда перед самым началом боев в Москве заявил им: «Хотя я не разделяю программы большевиков, но я умру вместе с вами, потому что я социалист»; и позже, вспоминая о защите Моссовета, добавил: «Мы там остались и пробыли как раз особенно опасную ночь в Совете, когда, собственно, вся советская работа висела на волоске»[139]. Эту неровную поступь большевиков и левых эсеров навстречу друг другу в 1918 году кратко и просто сформулировала левая эсерка А. А. Измаилович: «В октябре знамя революции несли две истинно социалистические партии — большевики и левые эсеры. [...] После Октябрьской революции большевики и левые эсеры заключили между собою тесный союз»[140].

Глава третья. Формирование советского правительства

Ленин и Троцкий не спешили делить власть с другими партиями[1]. Вопрос о создании коалиционного «однородного социалистического правительства» был поставлен на Втором съезде Советов 26 октября не ими, а левым крылом социал-демократов (интернационалистов) и левыми эсерами. Меньшевик-интернационалист Б. В. Авилов огласил резолюцию «о необходимости передачи всей власти в руки демократии», подчеркнув, что нужно создать правительство, которое поддержали бы не только рабочие, но и «все крестьянство, как состоятельное, так и беднейшее»[2]. В. А. Карелин, выступавший от левых эсеров, придерживался центристской позиции, протестуя против того, что вместо «временных комитетов, которые бы взяли на себя временное разрешение наболевших вопросов дня» создается «готовое правительство». Карелин, однако, добавил, что левые эсеры не собираются из-за этого «идти по пути изоляции большевиков», поскольку понимают, что «с судьбой большевиков связана судьба всей революции: их гибель будет гибелью революции»[3].

В принятой левыми эсерами резолюции настаивалось на необходимости образовать правительство совместно с другими революционными партиями, ушедшими со съезда, но при неудаче переговоров, оказывая большевикам «помощь в технической работе», в Совнарком не входить[4], поскольку в этом случае левые эсеры должны будут рвать с ушедшими со съезда Советов партиями[5]. Карелин указал также, что список членов СНК, предложенный председателем Второго съезда Советов Каменевым от имени большевистской фракции, левых эсеров не удовлетворяет, поскольку в нем не представлены интересы Советов крестьянских депутатов.

Имея на съезде Советов большинство, Ленин с Троцким могли бы не уступать давлению прочих социалистических партий. Но сами большевики в тот период не были едины. Уверенность Ленина и Троцкого в том, что большевики одни сумеют удержать власть, разделялась далеко не всеми. По этой причине ЦК дал согласие на ведение переговоров о создании коалиционного правительства, во главе которого не обязательно должны стоять Ленин или Троцкий[6].

В эти дни левым партиям мерещилась контрреволюционная опасность. К Петрограду грозили выйти войска генерала П. Н. Краснова. ВРК с трудом набирал из разных частей небольшие отряды, которые демонстративно водил по городу, прежде чем отправить навстречу правительственным войскам[7]. Настроение было подавленное. «Мы погибли!» — сказалалтри встрече меньшевику Д. А. Сагирашвили жена Каменева (и сестра Троцкого) Ольга Давидовна, просившая меньшевиков о содействии. И действительно, в эти часы были начаты переговоры «относительно изыскания способов мирной ликвидации наступления Керенского»[8].

Давление оказывали не только правительственные войска. 29 октября на заседании ВЦИК представители Викжеля (Всероссийского исполнительного комитета профсоюза железнодорожников) потребовали в ультимативной форме прекращения в стране гражданской войны и партийных междоусобиц и предложили себя в качестве посредника «в переговорах о реконструкции власти и подведении под нее более широкого базиса»[9]. Руководство Викжеля считало, что СНК, «как опирающийся только на одну партию, не может встретить признания и опоры во всей стране» и что поэтому необходимо создание нового правительства. В случае отказа политических партий сформировать такое правительство и прекратить вооруженные столкновения в Москве и Петрограде Викжель грозил всеобщей железнодорожной забастовкой, начиная с 12 ночи с 29 на 30 октября. Викжель предлагал всем социалистическим партиям немедленно послать своих делегатов на совместное заседание с ЦИК железнодорожного союза[10].

От Викжеля зависело очень многое. Профсоюз железнодорожников, настроенный категорически против правительства Керенского, заявил о том, что не пропустит к Петрограду правительственные войска, а в случае проникновения в город войск Керенского и Краснова — блокирует Петроград[11]. Два представителя Викжеля были посланы в Могилев. Во время их переговоров с Общеармейским комитетом они указали, что считают соглашение между Керенским и Лениным невозможным, и единственное, что остается, это убедить обе стороны в интересах предотвращения гражданской войны уступить власть третьей силе — однородному социалистическому правительству, опирающемуся на «революционную демократию» фронта и тыла. Самой подходящей кандидатурой в главы правительства Викжель считал Чернова[12].

Средняя линия Викжеля была выгодна большевикам. Когда в Петроград пришли сведения о намерениях Юго-Западного фронта выслать войска для подавления большевиков, Викжель снова пригрозил всеобщей железнодорожной забастовкой[13]. В дополнение к этому Викжель разрешил беспрепятственное передвижение по железным дорогам большевистских вооруженных отрядов и тех воинских частей, которые поддерживали большевиков, а на предложение преданных Временному правительству частей спустить под откос движущиеся в Петроград большевистские части отвечал категорическим запрещением, так как считал, что с разгромом большевиков будет подавлена вся революция[14].

В ответ на лояльную позицию Викжеля Каменев дал согласие начать переговоры о формировании однородного социалистического правительства[15]. Обсуждение этого вопроса началось 29 октября в 7 часов вечера в помещении Викжеля. От ЦК РСДРП(б) на совещании присутствовали Каменев и Г. Я. Сокольников; от ЦК меньшевиков — Ф. И. Дан и Эрлих; от меньшевиков-интернационалистов — Ю. О. Мартов, А. С. Мартынов, Р. А. Абрамович и С. Ю. Семковский; от ЦК ПСР — Якобин и М. Я. Гендельман; от левых эсеров — Б. Ф. Малкин; от объединенной еврейской социалистической партии — Гутман; от польской социалистической партии — Е. Л. Лапинский; от еврейской СДРП «Поалей-Цион» — Бару; от Центрального бюро объединенных социал-демократов интернационалистов — М. А. Каттель и А. А. Блюм; от Совнаркома — А. И. Рыков; от ВЦИК — Д. Б. Рязанов и Д. А. Сагирашви-ли; от Комитета спасения Родины и революции — народный социалист Знаменский и меньшевик С. М. Вайнштейн; от Петроградской думы и Исполкома Всероссийского Совета народных депутатов — эсер Г. К. Покровский; всего 26 человек, помимо членов Викжеля[16].

Переговоры продолжались несколько дней. Заседания начинались вечером и тянулись иногда до раннего утра. На первом заседании Каменев от имени ВЦИК заявил, что «соглашение возможно и необходимо». Условия: платформа Второго съезда Советов; ответственность перед ВЦИКом; соглашение в пределах всех партий, от большевиков до народных социалистов включительно. «Для ВЦИКа на первом месте стоит программа правительства и его ответственность, а отнюдь не личный его состав», — закончил Каменев, дав понять, что готов отказаться от кандидатур Ленина и Троцкого. Это удовлетворило не всех. Вайнштейн и Гендельман высказались против участия большевиков в правительстве вообще. Дан в дополнение к этому предложил распустить ВРК, объявить Второй съезд Советов несостоявшимся и требовать прекращения террора. Прочие были менее жестки. Мартов в примирительной речи призвал к соглашению «обоих лагерей демократии». Малкин предложил пропорции для будущего правительства: 40% большевиков, 40% оборонцев и 20% интернационалистов. В принципе никто не возражал. Сокольников заявил, что ЦК большевиков в основном разделяет позицию Викжеля и предложил социалистическим партиям разделить власть с большевиками. Все конфликты, кажется, были разрешены, и для уточнения внесенных предложений избрали комиссию в составе Дана, Каменева, Рязанова, Сокольникова, представителей Викжеля, Петроградской думы и ЦК ПСР. Комиссия работала всю ночь с 29 по 30 октября[17]. Всеобщая железнодорожная забастовка Викжелем объявлена так и не была.

Утром 30-го состоялось новое заседание. От большевиков были Рязанов, Каменев, Сокольников, Рыков; от левых эсеров — Закс, Колегаев, Спиро, Карелин, А. А. Шрейдер. Но к соглашению не пришли. Вопрос о включении большевиков в состав однородного социалистического правительства не был решен совещанием ввиду разногласий. Заслушали доклад комиссии, избранной совещанием для переговоров с Керенским, и отложили совещание до вечера. Вечером опять заседали. Под угрозой вторжения войск Керенского, и не желая разрывать отношений с Викжелем, большевики дали согласие на создание «Временного народного Совета» из 420 человек, должного заменить распускаемый, согласно плану, ВЦИК Советов.

Начали обсуждать кандидатуры будущего правительства, причем все партии заявили, что не уполномочены выражать окончательное мнение. На пост министра-председателя выдвинули Чернова и Авксентьева, но кандидатура последнего была снята, так как против высказались большевики. На кандидатуре Ленина никто из большевиков всерьез даже не настаивал. На пост министра иностранных дел предложили Авксентьева, М. И. Скобелева, Троцкого и М. Н. Покровского. Двух последних выдвинули большевики. После краткого обмена мнениями кандидатуры Троцкого и Скобелева сняли. Оговорили кандидатов на прочие министерские посты, с одобрения большевиков составили соответствующий проект соглашения. На этом заседание закрыли[18].

В течение работы совещания обе стороны увеличивали или уменьшали свои требования в зависимости от состояния дел «на фронте». Керенский требовал капитуляции большевиков, разоружения рабочих районов и ввода туда казачьих частей. Эти требования в целом были поддержаны социалистами-революционерами и меньшевиками. Был момент, когда большевики шли на серьезные уступки, но пойти на разоружение рабочих (Красной гвардии) и ввод в рабочие районы казачьих частей, как требовал того Керенский, категорически отказались[19]. 1 ноября, когда большевистскими частями взята была Гатчина, а угроза со стороны Керенского-Краснова в целом ликвидирована, большевики прервали переговоры[20]. Тогда же Ленин, не собиравшийся отдавать власть Чернову или Авксентьеву, на заседании Петроградского комитета РСДРП(б) обрушился на тех, кто за его спиною вел переговоры[21]. В этом Ленина безоговорочно поддержал Троцкий[22].

Ленин считал, что переговоры, которые вел Каменев, «должны были быть как дипломатическое прикрытие военных действий», что во что бы то ни стало «нужно отправить солдат в Москву» для захвата власти еще и там, что «политика Каменева» должна быть немедленно прекращена. Троцкий заявил, что власть, захваченную большевиками, теперь хотят получить другие социалистические партии, «в восстании участия не принимавшие». В новом правительстве Троцкий соглашался отдать другим партиям не больше 25% мест, причем указал, что во главе такого правительства должен стоять Ленин[23].

На заседании ЦК, тянувшемся весь вечер 1 ноября и большую часть ночи 2-го, мнения разделились. Ленина и Троцкого поддержали М. С. Урицкий и Ф. Э. Дзержинский. Зиновьев считал, что нужно добиваться соглашения с другими социалистическими партиями на условиях принятия большевистской программы и «ответственности власти перед Советом как источником власти»[24] (пункта о включении в правительство Ленина и Троцкого Зиновьев не оговаривал). Рязанов указал, что «соглашение неизбежно», так как даже в Петрограде власть не у большевиков, а у Советов. Не идти на соглашение, утверждал Рязанов, значит остаться в одиночестве. «Мы уже сделали ошибку, -продолжал Рязанов, — когда возглавили правительство и заостряли на именах», т. е. требовали непременного согласия других партий на вхождение в правительство Ленина и Троцкого. «Если бы мы этого не сделали, за нас были бы средние бюрократические круги». Рязанов далее сообщил, что через два-три дня большевики будут стоять перед необходимостью выдавать по четверти фунта хлеба в день, а если не согласятся на блок с другими социалистическими партиями, то останутся еще и без левых эсеров, что неизбежно приведет к расколу в самой партии большевиков[25].

За соглашение высказался также В. П. Милютин, сказавший, что большевики все равно не смогут удержать власть в руках одной партии и выдержать длительной гражданской войны. «Объективно мы уже провели нашу программу», — заявил Милютин, имея в виду захват власти Советами. Милютина поддержал А. И. Рыков, относившийся к переговорам об однородном социалистическом правительстве «серьезно» и считавший, что если переговоры закончатся неудачей, от большевиков отшатнутся те группы населения, которые их поддерживают, и СНК власти все равно не удержит[26].

В эти критические для большевиков дни полураскола левые эсеры все больше смыкались с ними. 1 ноября Петроградская эсеровская конференция, где из 103-х делегатов 99 были левыми эсерами, призвала к совместной с большевиками работе в Военно-революционном комитете и к поддержке Совнаркома. О том же заявила фракция левых эсеров во ВЦИК[27]. На переговорах о формировании коалиционного социалистического правительства, после того как Ленин и Троцкий запретили участвовать там большевикам, левые эсеры взяли на себя роль посредника и согласились разговаривать с эсерами, меньшевиками и Викжелем от имени двух партий — ПЛСР и РСДРП (б). Под влиянием левых эсеров и оппозиции внутри большевистского руководства 1 ноября ЦК РСДРП(б) постановило принять участие в последней попытке левых эсеров создать «так называемую однородную власть», но в случае неудачи дальнейшие переговоры прекратить[28].

Параллельно с заседанием ЦК РСДРП(б) в ночь с 1 на 2 ноября проходило заседание ВЦИК, в порядке дня которого также стоял вопрос о ходе переговоров. Представитель Викжеля М. Ф. Крушинский подтвердил позицию профсоюза железнодорожников. За создание однородного социалистического правительства вновь высказались левые эсеры[29]. ПСР в постановлении ЦК от 1 ноября также выступила за скорейшее образование однородного социалистического правительства на следующих условиях:

«1. Власть организуется на время до созыва Учредительного собрания, к которому с момента его открытия переходит вся полнота власти. 2. Власть должна быть ответственна перед Народным советом, в состав которого входят: а) ЦИК СРиСД, пополненный фракциями, ушедшими со Всероссийского съезда; б) в таком же количестве Совет крестьянских депутатов, избранных на Всероссийском съезде; в) по два представителя от всех социалистических партий; г) представителя столичных органов местного самоуправления; д) представители от Викжеля и от Почтово-телеграф-ного союза. 3. Роспуск военно-революционных комитетов, восстановление гражданских свобод. 4. Скорейший демократический мир. 5. Демократизация армии. 6. Отмена смертной казни. 7. Передача земель в ведение земельных комитетов»[30].

На это большевистская фракция ВЦИКа ответила отказом. М. М. Володарский прочитал только что заготовленный на заседании ЦК РСДРП(б) проект резолюции ВЦИК, существенно изменявший предварительное соглашение, достигнутое Каменевым на совещании у Викжеля[31]. Левые эсеры, в свою очередь, заявили, что резолюция Володарского их не удовлетворяет: «в ней очень много категоричности и формальной непримиримости»; к тому же Второй съезд Советов нельзя считать единственным источником власти, поскольку во ВЦИК не введены представители ЦИК Советов крестьянских депутатов. Вместе с этим ПЛСР настаивала на увеличении состава ВЦИК до 150 человек при одновременном сокращении представительства городов до 50[32]. Но это означало для большевиков если не мгновенную, то скорую потерю большинства во ВЦИКе, так как именно города избирали большевистских депутатов; и РСДРП(б) высказалась категорически против.

При поименном голосовании резолюцию большевиков поддержали 38 человек. Резолюцию левых эсеров — 29. Голосовали строго по партийному признаку, и исход голосования поэтому был предрешен, так как большевиков было больше[33]. После объявленного по просьбе левых эсеров часового перерыва голосовали снова, теперь уже по пунктам, но все поправки, кроме одной — «включение ушедших из съезда во ВЦИК по пропорциональному представительству» — также были отклонены большевиками. Тогда сдались и левые эсеры. При окончательном голосовании они, вместе с большевиками, выступили за принятие резолюции Володарского, которая и была одобрена единогласно при одном воздержавшемся. Меньшевики в голосовании не участвовали, и после принятия резолюции большевиков покинули зал заседаний[34].

Тем временем Ленин попытался упрочить партийную дисциплину, дабы застраховать себя от сюрпризов, подобных переговорам у Викжеля. 2 ноября на заседании большевистского ЦК он предложил к рассмотрению написанную им резолюцию «По вопросу об оппозиции внутри ЦК», требующую создания однопартийного большевистского правительства. Коалицию с другими социалистическими партию Ленин готов был признать только в Советах (и ВЦИКе), но не в правительстве[35]. Резолюция предназначалась прежде всего для очередного заседания ВЦИК, начавшего свою работу вечером 2 ноября и продолжавшегося до раннего утра 3-го. Заседание было малочисленным. Присутствовало (судя по результатам голосований) 39 человек. Но на этом заседании, которому ни Ленин, ни Троцкий не уделили должного внимания, они потерпели одно из самых тяжких своих поражений.

Началось с того, что Малкин от фракции левых эсеров огласил ультиматум о необходимости пересмотра резолюции ВЦИК от 1 ноября по вопросу о платформе соглашения социалистических партий. Зиновьев в ответ зачитал ленинскую резолюцию (как постановление ЦК), но добавил, что резолюция эта в большевистской фракции ВЦИК еще не обсуждалась[36]. В связи с этим фракция большевиков попросила сделать перерыв на час, провела голосование во фракции и отвергла ленинскую резолюцию. Вместо нее фракция приняла новую, оглашенную Каменевым во ВЦИКе в форме проекта в 3 часа 15 минут утра 3 ноября: ВЦИК «считает желательным, чтобы в правительство вошли представители тех социалистических партий [...] которые признают завоевания революции 24/25 октября [...] [ВЦИК] постановляет поэтому продолжать переговоры о власти со всеми советскими партиями и настаивает на следующих условиях соглашения. Центральный исполнительный комитет расширяется до 150 человек [...][37]. В правительстве не менее половины мест должно быть предоставлено большевикам. Министерство труда, внутренних дел и иностранных дел должны быть предоставлены большевистской партии во всяком случае [...]. Постановляется настаивать на кандидатурах товарищей Ленина и Троцкого»[38].

Уступив левым эсерам в расширении состава ВЦИК до 150 человек и предоставив в правительстве половину мест левым эсерам, эсерам и меньшевикам, фракция большевиков все еще боялась, что левые эсеры таким проектом резолюции не удовлетворятся. Поэтому большевик Ю. М. Стеклов обратился к левым эсерам с призывом поддержать большевиков еще и по тактическим соображениям:

«Наши противники стремятся нас разъединить, но если большевики и левые эсеры расходятся в частностях, то в общем [и] целом они согласны. Поэтому предлагаю товарищам левым эсерам голосовать за большевистскую резолюцию. Моральное значение такого шага будет велико».

Левые эсеры последовали совету Стеклова, но оговорили «за собой право изменения некоторых деталей, как, например, вопроса о представительстве крестьян». Большинством голосов против шести при одном воздержавшемся большевистская резолюция была принята ВЦИКом. Тогда же «для продолжения ведения переговоров о составлении правительства» была избрана комиссия в составе пяти человек: от большевиков — Каменев, Зиновьев и Рязанов; от левых эсеров — Карелин и Прошьян. Тогда же решением ВЦИКа левым эсерам передавался наркомат земледелия. В протоколах об этом было записано следующее: «Тов. Прошьян от имени эсеров предлагает, чтобы министерство земледелия было предоставлено левым эсерам. Заявление [левых ] эсеров принимается единогласно»[39].

Ленина происшедшее привело в бешенство. 3 ноября он предъявил «ультиматум большинства ЦК РСДРП(б) меньшинству». О том, как Ленин добился «большинства» в ЦК, вспоминал А. С. Бубнов: Ленин приглашал к себе в кабинет по одному члену ЦК из находившихся в тот период в Петрограде, знакомил с текстом ультиматума и требовал подписать его[40]. Ультиматум был оглашен на заседании ЦК 4 ноября[41]. ЦК предложил меньшинству «подчиниться партийной дисциплине и проводить ту политику, которая формулирована в принятой ЦК резолюции» от 2 ноября[42]. Ультиматум подписали Ленин, Троцкий, И. В. Сталин, Свердлов, Урицкий, Дзержинский, А. А. Иоффе, Бубнов, Сокольников и М. К. Муранов.

В ответ на этот ультиматум меньшинство в составе Каменева, А. И. Рыкова, В. П. Милютина, Зиновьева и В. П. Ногина опубликовало заявление о выходе из состава ЦК РСДРП(б)[43]— Решающее сражение между сторонниками и противниками однородного социалистического правительства было назначено на 4 ноября. В этот день на заседание ВЦИК явился весь цвет большевистской партии. Сначала обсуждались правомерность введения декрета о печати от 27 октября, против которого выступила оппоиция[44]. Выступавший от ее имени большевик Ю. Ларин заявил при этом, что «вопрос о печати нельзя выделить из всех остальных стеснений, применяемых революционной властью, — арестов, обысков и тому подобное» и приведших к «общей необеспеченности граждан». Декрет о печати Ларин предложил отменить. Ему возразил большевик-ленинец В. А. Аванесов:

«Я должен заявить, что право на закрытие буржуазных газет в период боевых действий в момент восстания как будто никем не оспаривалось [...]. Отстаивая свободу печати, мы полагаем, что в это понятие нельзя вкладывать старые понятия мелкобуржуазных и буржуазных свобод. [...] Было бы смешно полагать, что советская власть может под свою защиту взять старое понятие о свободе печати».

Аванесов ни в чем не убедил оппозицию. Выступивший от имени левых эсеров Колегаев сказал, что ПЛСР не смотрит на вопрос о свободе печати «как на мелкобуржуазные предрассудки», а про резолюцию большевиков заметил, что в ней «бросаются демагогические слова и замазывается суть вопроса»[45]. Тогда на трибуну вышел Троцкий:

«Здесь два вопроса связывают между собой: 1) вообще о репрессиях и 2) о печати. Требования устранения всех репрессий во время гражданской войны означают требования прекращения гражданской войны [...]. В условиях гражданской войны запрещение других газет есть мера законная [...]. Вы говорите, что мы [до революции] требовали свободы печати для «Правды». Но тогда мы были в таких условиях, что требовали минимальной программы. Теперь мы требуем максимальной».

«Существует готтентотская мораль: когда у меня крадут жену — это плохо, а когда я краду — это хорошо», — заметил левый эсер Карелин. Однако Троцкого поддержал Ленин:

«Троцкий был прав [...]. Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в руки. Терпеть существование этих газет — значит перестать быть социалистом [...]. Закрывали же ведь царские газеты после того, как был свергнут царизм. Теперь мы свергли иго буржуазии. Социальную революцию выдумали не мы — ее провозгласили члены Съезда Советов — никто не протестовал»[46].

«Социальная революция делается не в белых перчатках, а грязными, мозолистыми руками», — писал левый эсер Камков[47]. Теперь это становилось ясно всем революционерам. Было очевидно, что никакого недоразумения в декрете о печати нет. Резолюции оппозиции были отклонены[48]. После получасового перерыва слово взял левый эсер Прошьян, указавший, что большевистская резолюция о печати ведет на путь политического террора и гражданской войны, поэтому в знак протеста ПЛСР отзывает своих представителей из ВРК, «из Штаба и со всех ответственных постов»[49]. В знак протеста против резолюции в отставку также подала группа большевистских наркомов, от имени которых декларацию зачитал Ногин[50].

В тот день левые эсеры подняли вопрос о том, что Совнарком, контролируемый большевиками, все чаще и чаще издает декреты без ведома и санкции ВЦИКа, причем именно так были обнародованы законы, «фактически отменившие начала гражданских свобод». Поскольку СНК формально был исполнительным органом при ВЦИКе, «ни один законодательный акт, регулирующий внутренние или международные отношения», не мог быть издан без ведома ВЦИКа и от имени Совнаркома[51]. Очевидно, что Советы и ВЦИК начинали терять власть, уступая ее большевистскому ЦК и Совнаркому. Левые эсеры запрашивали в связи с этим, «намерено ли правительство отказаться от установленного им совершенно недопустимого порядка — декретирования законов»[52].

Отвечать на это большевикам было нечего. Ленин стал огрызаться: «Апологеты парламентской обструкции [...]. Если вы недовольны, созывайте новый съезд, действуйте, но не говорите о развале власти. Власть принадлежит нашей партии». Ленина поддержал Троцкий. В предложенной большевиками резолюции указывалось, что ВЦИК «не может отказать» Совнаркому в праве издавать «без предварительного обсуждения ЦИК неотложные декреты»[53]. Эта резолюция и была принята 25 голосами против 23-х.

При внешних победах возникала проблема, требующая немедленного решения: необходимо было заменить ушедших со своих постов оппозиционеров. Здесь-то и вспомнили большевики о вчерашнем решении ВЦИК назначить левого эсера на пост наркома земледелия. Эту должность Ленин предложил Колегаеву. Но теперь левые эсеры занять пост отказались на том основании, что все их представители отозваны из советских органов. Принять предложение советского правительства ПЛСР соглашалась лишь в случае образования однородного социалистического правительства, при отмене декрета о печати и прекращении политики репрессий. Переговоры снова зашли в тупик.

5 ноября Ленин вновь встретился с представителями ПЛСР для обсуждения вопроса об их вхождении в состав СНК[54], но опять получил отказ. Тем временем в переговорах левых эсеров с другими социалистическими партиями по вопросу о соглашении большого прогресса не наблюдалось. Тогда 6 ноября левые эсеры предложили отказаться от идеи соглашения «с правыми социалистическими партиями», пойдя на блок левых партий (большевики, левые эсеры и левые меньшевики-интернационалисты), если по вине правого крыла партий переговоры не завершатся соглашением[55].

Контролируемый большевиками ВЦИК не принял и такой компромиссной резолюции левых эсеров, но согласился продолжать переговоры на основе резолюции от 3 ноября и закончить их в кратчайший срок. Это была последняя резолюция ВЦИК, принятая по вопросу о формировании однородного социалистического правительства[56]. Никаких переговоров в Петрограде с тех пор фактически не проводилось. Против соглашения с социалистическими партиями выступил наиболее радикально настроенный Петроградский совет[57]. Во ВЦИКе за Лениным и Троцким шло теперь большинство. К тому же более жесткую, чем раньше, позицию заняли меньшевики и эсеры. Они настаивали на удалении из правительства Ленина и Троцкого[58]. А на это, в свою очередь, не шли не только большевики, но и левые эсеры, считавшие, что без Ленина и Троцкого социалистическое правительство России не сможет функционировать и падет[59].

Иначе обстояло дело в Москве, где во главе большевиков стоял «правый» Рыков. 7 ноября на заседании Исполкома Моссовета он предложил от имени фракции большевиков ту самую резолюцию, которую в ночь на 3 ноября принял ВЦИК и которая так возмутила Ленина. Рыков указал, что он — «враг репрессий и террора и потому вышел из состава ЦК партии» и СНК. От имени партии большевиков Рыков обещал членам Исполкома, что власть в России будет передана Учредительному собранию сразу же после его созыва. В протоколах заседания отмечено:

«Исуев далее спрашивает, гарантирует ли власть полную свободу выборов в Учредительное собрание, подчинится ли она ему и сдаст [ли ] власть. Т. Рыков отвечает, что полная свобода выборов в Учредительное собрание будет гарантирована и что как только будет созвано Учредительное собрание, ему будет передана власть»[60].

Если Рыков и был искренен, позиция его не многое определяла. В то время как Рыков делал уступки в Москве, Ленин предъявил Каменеву, Зиновьеву, Рязанову и Ларину новый ультиматум: либо немедленно дать письменное обязательство подчиниться решениям ЦК и во всех выступлениях проводить его политику, либо отстраниться от всякой публичной партийной деятельности и покинуть ответственные посты до очередного партийного съезда. В противном случае Ленин грозил оппозиционерам немедленным исключением из партии[61]. В ответ Каменев обвинил Ленина и его сторонников в ЦК в срыве партийных решений. Каменева поддержали Рязанов, Милютин, Ларин и Н. И. Дербышев. И только Зиновьев «капитулировал» и принял сторону Ленина[62].

Тогда, пользуясь стоящим за ними в ЦК большинством, Ленин с Троцким на заседании ЦК в первой половийе дня 8 ноября сняли Каменева с должности председателя ВЦИК в связи с несоответствием «между линией ЦК и большинства фракции [во ВЦИКе] с линией Каменева»[63]. Однако большинство большевистской фракции во ВЦИКе придерживалось точки зрения Каменева. И чтобы навязать фракции резолюцию ЦК, к ней были посланы для разъяснительной беседы три члена Центрального комитета: Троцкий, Сталин и Иоффе. Под их давлением фракция согласилась Каменева с поста снять. Его место занял Свердлов[64].

Левые эсеры между тем склонялись войти в советское правительство, так как опасались, что «правительство большевиков в его чисто большевистском виде не сможет долго просуществовать, ибо опираться только на свою партию оно не может»[65], а «с подавлением большевиков», как считали левые эсеры, могли быть «подавлены все левые организации»[66]. К тому же 1 ноября ЦК ПСР исключил из эсеровской партии всех членов «Организационного совета и его филиальных отделений», а также лиц, входящих в состав «Центрального информационного бюро левых эсеров»[67]. 8 ноября ЦК исключил еще и левых эсеров, участвовавших в Октябрьском перевороте или содействовавших ему[68]. Путь отступления левым эсерам был отрезан. В тот же день на конференции военных руководителей ПЛСР для предотвращения падения большевистского правительства левые эсеры объявили о вхождении в состав СНК. В самых категоричных выражениях за вступление в Совнарком высказались левые эсеры Ю. В. Саблин[69] и Камков[70], рассматривая, однако, этот шаг как первый на пути к созданию многопартийного «однородного социалистического правительства»[71]. Ответственность за отказ сформировать такое правительство левые эсеры возлагали на ПСР, с одной стороны, и на «часть большевистских лидеров», прежде всего Ленина и Троцкого, с другой[72].

Видимо, уже 9 ноября между большевиками и левыми эсерами начались прямые переговоры о вхождении левых эсеров в состав правительства. В бесконечном смешении событий тех дней нити большевистско-левоэсеровских переговоров не шли параллельно, а переплетались. Трудно поэтому отделить конец одного соглашения от начала другого. Судя по всему, 10-14 ноября большевики и левые эсеры согласились в целом ряде вопросов: о поддержке большевиками левых эсеров на Крестьянском съезде Советов, о принципиальном согласии левых эсеров вступить в СНК, о слиянии ЦИКа Советов крестьянских депутатов и ЦИКа рабочих и солдатских депутатов. От имени ПЛСР переговоры вела Спиридонова. От имени большевиков — Свердлов, сделавший в те дни в Совнаркоме доклад о результатах этих переговоров[73]. Правда, левые эсеры не согласились войти в Совнарком немедленно, прежде всего потому, что считали необходимым утвердить себя в качестве самостоятельной партии.

Эсеры, со своей стороны, предпринимали последние усилия для того, чтобы сформировать многопартийное социалистическое правительство. 10 ноября в Петрограде эсеровский исполком Всероссийского Совета крестьянских депутатов, избранный Первым Всероссийским съездом Советов крестьянских депутатов, собрал Совещание губернских крестьянских Советов и армейских комитетов. Совещание, большинство делегатов которого составляли эсеры, должно было рассмотреть организационные вопросы, связанные с предстоящим созывом Второго крестьянского съезда, в частности, решить, где съезд состоится — в Петрограде или Могилеве.

На Могилеве категорически настаивал Чернов, поскольку опасался, что делегаты съезда, прежде всего сам Чернов и А. Р. Год, в Петрограде могут быть арестованы. Было также очевидно, что в Петрограде, всецело контролируемом большевиками, съезд не чувствовал бы себя свободно из-за опасения карательных акций со стороны большевистского правительства. Поэтому 9 ноября 27 голосами против 23-х крестьянский ЦИК Советов «ввиду перехода Петрограда на положение города, охваченного кольцом гражданской войны», высказался за Могилев. Не исключалось, что в Могилеве Крестьянский съезд будет проводиться одновременно или даже совместно с Общеармейским и Железнодорожным съездами, после чего три съезда дадут санкцию на образование «Правительства спасения России от гражданской войны»[74].

Большевики и левые эсеры, догадываясь о планах эсеров, сделали все от них зависящее, чтобы съезд состоялся в Петрограде. Уже 9 ноября они собрали в столице свыше 120 подобранных ими представителей низовых уездных Советов и дивизий (так называемое «шинельное крестьянство»)[75]. Эти делегаты 10 ноября явились на Совещание. В результате число участников Совещания возросло до 195, причем от левых эсеров было 110 человек, а от большевиков — 55[76]. Формально это не имело никакого значения, так как вызванные большевиками и левыми эсерами представители низовых организаций не имели права решающего голоса. Однако на первом же заседании Спиридонова от имени большевиков и левых эсеров предложила предоставить «низам» право решающего голоса. И у эсеров не хватило мужества отказать «народным массам». После этого новоиспеченные делегаты большинством голосов по предложению большевиков и левых эсеров провозгласили Совещание Чрезвычайным съездом[77] и постановили открыть его 11 ноября в Петрограде[78].

После этого битва за Крестьянский съезд была уже эсерами проиграна. 10 ноября в выступлении во ВЦИК левый эсер Устинов справедливо констатировал, что «общее настроение съезда левое». Уступку эсерам большевики и левые эсеры сделали лишь одну: гарантировали личную неприкосновенность Чернову, Гоцу и Авксентьеву, «чтобы последние могли присутствовать на съезде [...] и дать отчет»[79]. Эсеры пробовали сопротивляться, оспаривали законность мандатов большевистских и левоэсеровских делегатов, но и здесь не выдержали натиска. Вокруг мандатного вопроса развернулась «настоящая битва». В результате «левые эсеры и большевики получили значительное большинство на съезде»[80]. Из 330 делегатов 195, или59%, были левыми эсерами, 65 — эсерами и 37 — большевиками, причем большевики и левые эсеры сблокировались[81]. На остальные партии приходилось 19 мест. Беспартийных на съезде было 14[82]. На благополучный для себя результат работы съезда эсерам рассчитывать не приходилось. Они нервничали, суетились, дважды уходили со съезда, дважды возвращались. Наконец, ушли в третий раз, теперь уже не вернулись, а собрались на свое, отдельное совещание. Левому блоку именно это и было нужно. В избранный уже без эсеров президиум Чрезвычайного съезда вошло 15 человек, в том числе 10 левых эсеров и 3 большевиков. Председателем съезда избрали Спиридонову[83]. Заседал съезд в Смольном.

14 ноября, в соответствии с договоренностью между Спиридоновой и Свердловым[84], съезд проголосовал за слияние ЦИКов Советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов. Однако сделать это можно было лишь вопреки воле ЦИКа Советов крестьянских депутатов первого созыва. Для этого Зиновьев и Спиридонова, представляющие, соответственно, Президиумы ВЦИКа и Чрезвычайного крестьянского съезда, включили в состав ВЦИКа, насчитывавшего 108 человек, равное число делегатов Чрезвычайного крестьянского съезда, 100 делегатов армии и флота и 50 профсоюзных деятелей. Все эти группы объединялись между собой на платформе Второго съезда Советов. 108 делегатов Чрезвычайного крестьянского съезда по соглашению, достигнутому между большевиками и левыми эсерами, как бы заменяли собой ЦИК Советов крестьянских депутатов и вливались в новый ВЦИК на паритетных со старым ВЦИКом началах[85].

Это была победа партии левых эсеров, составлявшей теперь в ЦИКе большинство[86]. По настоянию левых эсеров в резолюцию Крестьянского съезда 14 ноября был включен еще и пункт о желательности формирования правительства «из всех социалистических партий от народных социалистов до большевиков включительно». Большевики, со своей стороны, внесли в резолюцию дополнение, лишившее эту поправку какого-либо практического смысла: коалиция организовывалась на основе программы, принятой Вторым съездом Советов, и только из партий, признавших эту программу. А так как было ясно, что на таких условиях эсеры войти в правительство не могут, специальный, третий, пункт той же резолюции предусматривал, что, в случае нежелания каких-либо партий участвовать в создании коалиционного правительства, его образуют те партии или группы, которые примут «платформу соглашения Исполнительных комитетов Совета крестьянских, рабочих и солдатских депутатов». Резолюция, таким образом, ни в чем не противоречила постановлению ЦК РСДРП (б), принятому 1 ноября[87].

15 ноября 1917 г. в Смольном состоялось первое заседание нового ЦИКа. Свердлов от имени президиума немедленно огласил резолюцию, подтверждающую декреты советского правительства о мире и рабочем контроле. Резолюцию по аграрному вопросу предложили левые эсеры. Они подвергли резкой критике Временное правительство всех составов, «правые» группы социалистических партий и большинство избранного в мае Исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов за проведение земельной политики, противоречащей «интересам трудового народа» и предложили Совнаркому, названному «народно-социалистическим правительством», «принять все меры к практическому осуществлению перехода всей [...] земли [...] нетрудовых хозяйств [...] и инвентаря в распоряжение демократизированных земельных комитетов». Левые эсеры поддержали также принятый на Втором съезде Советов декрет «О земле»[88]. В ответ большевики поддержали левоэсеровскую резолюцию по аграрному вопросу[89]. Таким образом, 15 ноября потенциальная опасность, исходившая от крестьянских Советов, контролируемых эсерами, была устранена. А еще через два дня, 17 ноября, ПЛСР дала принципиальное согласие на вхождение в Совнарком и ввод своих представителей во все коллегии при Совете народных комиссаров. Большевики, со своей стороны, в принципе согласились передать в ведение левых эсеров наркомат земледелия[90]. 24 ноября ВЦИК единогласно утвердил на этом посту Колегаева, который, однако, пока что не приступал к работе, так как две партии никак не могли договориться о количестве наркомовских постов, передаваемых левым эсерам, причем большевики, подорванные внутрипартийной оппозицией, готовы были предоставить левым эсерам больше наркоматов, пусть и второстепенных, чем те соглашались взять.

Внутри левоэсеровской партии оппозиция вступления в СНК была крайне незначительной. Многие и раньше считали, что левоэсеровская фракция на Втором съезде Советов сделала «ошибку», когда отказалась участвовать в формировании правительства[91]. Однако в СНК левые эсеры хотели войти как оформившаяся самостоятельная партия, а не как осколок ПСР. Поэтому Временное центральное бюро левых эсеров созвало на 19 ноября Первый съезд партии левых социалистов-революционеров (интернационалистов). На открывшемся в этот день в 3 часа 40 минут съезде присутствовало 116 делегатов, представлявших 99 отколовшихся от ПСР левоэсеровских организаций. В президиуме заседали Натансон, Камков, В. А. Алгасов и A. А. Шрейдер. Позже избрали в президиум и Спиридонову. Председательствовал Алгасов. Левые эсеры вновь рассмотрели вопрос о своем отношении к большевикам и эсерам, выступили за союз с большевиками, подвергнув резкой критике ПСР[92], и выбрали первый Центральный комитет своей партии[93]. Открывшийся 25 ноября Четвертый съезд эсеровской партии подтвердил, со своей стороны, решение ЦК от 1 и 8 ноября об исключении левых из ПСР[94].

Представители левых на съезде — И. 3. Штейнберг и B. Е. Трутовский — пытались расколоть эсеров, огласив резкую резолюцию, направленную против ПСР, и призвав «всех подлинных революционеров уйти со съезда». К ним присоединилось, однако, только семь человек[95].

Утверждение ВЦИКом Колегаева, как наркома земледелия, 24 ноября вряд ли следует считать случайным. 25 ноября, на последнем заседании Чрезвычайного крестьянского съезда, должно было быть вынесено решение о созыве Второго Всероссийского съезда Советов крестьянских депутатов; и из тактических соображений большевики и левые эсеры хотели к этому дню передать ПЛСР наркомат земледелия. Первоначально открытие съезда намечалось на 26 ноября, но состоялось днем позже[96]. Данные о численности фракций на съезде весьма противоречивы. Все исследователи сходятся на том, что из 790 делегатов съезда большевиков было 91. А вот дальше начинаются разногласия. По одним данным эсеров было 370 и они являлись самой многочисленной фракцией съезда, а левых эсеров — 319[97]; по другим — эсеров было только 305, левых эсеров — 350, а беспартийных — 44[98]. Разночтения статистических данных связаны с тем, что в ходе съезда численность депутатов менялась, прежде всего потому, что крестьянские (эсеровские) делегаты прибывали на съезд с опозданием (им было труднее, чем солдатам, добраться до Петрограда).

Уже в первый день работы съезда началась ожесточенная борьба между сторонниками Исполкома (эсерами) и президиумом Чрезвычайного съезда (большевиками и левыми эсерами) по вопросу о том, кто откроет съезд[99]. Речь фактически шла о легализации Исполкомом Чрезвычайного съезда и его президиума. Поскольку левые эсеры и большевики сумели организовать быстрый приезд на съезд армейских делегатов так называемых «крестьянских секций» фронта, тыловых гарнизонов и флота, первоначально у левого блока оказалось большинство. Эсеры при голосовании потерпели поэтому поражение и вынуждены были признать президиум Чрезвычайного съезда, который и открыл Второй Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов. Председателем съезда избрали Спиридонову. За нее голосовало 246 делегатов. За Чернова — 233[100]. За Спиридонову голосовали, в основном, «серые шинели», что было отчетливо видно, поскольку голосование производилось путем выхода делегатов в разные двери.

Соотношение сил, однако, вскоре изменилось в пользу эсеров за счет прибывших эсеровских крестьянских депутатов. Когда на съезде появился Ленин, большинство зала было уже не на его стороне. Ленин попытался получить слово как председатель СНК. В этом ему было отказано, так как съезд указал, что не решил еще вопроса о признании советского правительства законной властью. Тогда Ленин запросил слово как член большевистской фракции съезда и заявил, что уйдет в отставку, если съезд вынесет Совнаркому вотум недоверия. Разумеется Ленин рассчитывал на благоприятный исход голосования. Но расчет не оправдался. 360 голосами против 321 съезд вынес вотум недоверия советскому правительству и постановил настаивать на созыве Учредительного собрания.

В отставку Ленин, разумеется, не ушел. На следующий день для спасения положения на съезд прибыл Троцкий. Его появление совпало с публикацией в газете статьи Троцкого с угрозой воспользоваться против врагов советской власти «изобретенной еще во время великой французской революции машинкой, укорачивающей человека ровно на длину головы». И Троцкому пришлось покинуть трибуну под негодующие крики делегатов, не сумев сказать и слова. Избранный в первые дни работы съезда левым блоком президиум, будучи не в силах успокоить возмущенных 126 делегатов, ушел вместе с левой половиной съезда в отдельный зал, где Троцкий прочитал свой доклад.

С этого момента съезд распался на две части, которые хоть и пробовали несколько раз снова слиться и работать вместе, каждый раз после бурных столкновений расходились по своим залам. В одно из совместных заседаний эсерами был поднят вопрос о переизбрании временного президиума съезда и замене его постоянным. Переизбрание Спиридоновой и других сторонников левого блока было неизбежно. Чтобы спасти положение, левые эсеры зачислили в свою фракцию делегатов, не имевших оформленных мандатов. Эсеры пробовали протестовать. Тогда Спиридонова заявила, что слагает полномочия и вместе со всем левым блоком покидает съезд. На девятый день работы съезда, 4 декабря, съезд окончательно раскололся. Левые отправились заседать в Смольный. Эсеровская половина назвала себя «Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов (часть в составе 347 делегатов, стоящих на защите Учредительного собрания)» и до 11 декабря, когда была разогнана красногвардейским отрядом, заседала в старом помещении Крестьянского ЦИКа[101]. Съездом был избран временный Исполнительный комитет и на 8 января 1918 года назначен Третий Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов.

В этот период разногласия между большевиками и левыми эсерами фактически сгладились. Левые эсеры уже не выставляли требования о формировании «однородного социалистического правительства», 6 декабря вместе с большевиками, обвинили Исполком Первого Всероссийского съезда Советов крестьянских депутатов в борьбе с советской властью и соглашательстве с буржуазией и помещиками[102], а 7-8 декабря, в разгар работы Крестьянского съезда, где большевики и левые эсеры проводили общую линию, получили в распоряжение ПЛСР несколько наркоматов[103]. 9 декабря левый эсер Штейнберг стал наркомом юстиции; Трутовский — наркомом по городскому и местному самоуправлению; Алгасов и Карелин — «министрами без портфеля» и членами коллегии по внутренним делам; Прошьян — наркомом почт и телеграфов; А. А. Измаилович — наркомом по дворцам республики. Колегаев, как и было постановлено ранее, оставался наркомом земледелия[104].

После ухода эсеров со Второго Всероссийского съезда Советов крестьянских депутатов земельным делам съезд внимания почти не уделял. Этот вопрос был затронут лишь на последнем заседании, 10 декабря. От левых эсеров с большим докладом выступил делегат Саратовской губернии Н. С. Арефьев. Он осудил эсеров и Временное правительство, чья аграрная политика обусловила «успех народного восстания в октябре». В то же время Арефьев оценил декрет «О земле» как «благодетельный шаг», проникнутый «духом программы партии эсеров без всяких уступок и логических противоречий». За принятие этого декрета левый эсер благодарил Ленина и призывал делегатов высказаться за решение земельного вопроса в духе аграрной программы эсеров и провести в жизнь принцип уравнительного землепользования: до утверждения Учредительным собранием — на временной основе, а после — на постоянной[105].

Резолюция по докладу была утверждена большинством голосов. В ней, в частности, указывалось, что съезд утверждает новое «Положение о земельных комитетах» и «Временные правила об урегулировании земельными комитетами земельных и сельскохозяйственных отношений». Документы эти в наркомате земледелия разработали левые эсеры[106]. В середине декабря большевики нашли возможным утвердить эти документы практически без изменений. («Временные правила» после утверждения Совнаркомом стали называться «Инструкцией»)[107]. «Положение» и «Инструкция» имели и общеполитическое значение: несмотря на свой временный характер — «до окончательной земельной реформы» — они не упоминали об Учредительном собрании как о высшей и последней инстанции для выработки всех аграрных инструкций и законов[108]. И это было признаком того, что левые эсеры, как и большевики, становятся на дорогу противостояния Учредительному собранию.

Разногласия отошли в прошлое[109]. Левые эсеры готовы были забыть теперь и декрет о печати, и разгон эсеровской Петроградской городской думы[110]. Большевики — «приняв целиком, без единого изменения, эсеровскую аграрную программу» социализации земли и сняв на время лозунг национализации — пошли на «несомненный компромисс» и заключили «очень важный (и очень успешный) политический блок»[111].

Если бы в конце 1917 года большевики не пошли на союз с левыми эсерами, они никогда не смогли бы проникнуть в деревню[112], укрепиться в городах, преодолеть сопротивление меньшевиков и эсеров, выступавших за «однородное социалистическое правительство». Иными словами, если б не поддержавшие большевиков в критические моменты левые эсеры, большевики никогда не смогли бы удержать власть. Без левых эсеров они не смогли бы устранить и еще одного конкурента — Учредительное собрание, стоящее на пути ленинского правительства вообще и сепаратных переговоров с Германией, в частности. Учредительное собрание никогда не согласилось бы подписать и ратифицировать Брестский мир в той форме, в какой задумал его Ленин. Нужно было спешить, чтобы поставить Собрание перед совершившимся фактом начала мирных переговоров и демобилизации русской армии. Эту сложнейшую задачу первых дней революции взял на себя Лев Троцкий.

Глава четвертая. Начало переговоров в Бресте

В революционную Россию Троцкий возвращался из Канады и не имел отношения ни к проезду революционеров через Германию, ни к немецким деньгам. К большевикам он примкнул незадолго до Октябрьского переворота, а потому всегда ощущал приоритет Ленина и в критические моменты революции соглашался быть его верным оруженосцем. Троцкому важна была революция. Ленину важна была власть. Уже в сентябре (скрываясь в Разливе) Ленин требовал немедленной организации переворота, хотя, по мнению Троцкого, переворот произвести было тогда невозможно, так как не был создан еще Военно-революционный комитет, главный инструмент восстания. Ленин предлагал готовить переворот силами партии. На это член ЦК В. П. Ногин заметил, что призывать к восстанию в сентябре значит повторить июльские дни[1], потерпеть поражение и рисковать разгромом всей партии. ЦК посчитал предложение Ленина авантюрой и отверг его. Чтение политического доклада на Втором съезде Советов было поручено Троцкому (Ленин должен был подготовить лишь «тезисы» по вопросам о земле, войне и власти[2]).

Ленин уже готов был увидеть в Троцком конкурента на руководство революцией. Однако в ночь большевистского переворота Троцкий сдал Ленину главный и самый трудный экзамен: организовав захват власти в городе Петроградским советом, он, видимо, спас не только большевиков, как партию, но и Ленина. Утром 24 октября «распространился слух о том, что правительство Керенского решило арестовать всех главарей большевиков и вообще принять против них самые решительные меры»[3]. На вечернем заседании Временного совета Российской республики (Предпарламента) 24 октября Керенский публично называл Ленина «государственным изменником» и открыто признал, что «Временное правительство твердо решило подавить большевизм и что все меры приняты против готовящегося выступления»[4]. Большевики, пишет один из очевидцев событий, были этим «очень обеспокоены». В 3 часа дня 25 октября Рязанов безуспешно пытался выяснить в Смольном, действительно ли «правительство решило арестовать всех большевиков». Ясного ответа Рязанов не получил. Троцкий поэтому не стал рисковать и выступил не 26 октября, приурочивая переворот ко дню открытия съезда Советов вечером 25-го, а на сутки раньше. Именно этим можно объяснить тот факт, что большевики, которым принадлежало большинство на съезде Советов и которые знали о предстоящем провозглашении съездом низвержения Временного правительства и перехода всей власти к Советам, решили не дожидаться открытия съезда. Заговорщики и правительство поменялись ролями: вечером 25 октября уже ходил слух о том, что большевики намерены «арестовать весь состав правительства, а в первую голову Керенского»[5].

Захватив власть, Троцкий уступил ее Ленину, прождавшему весь период подготовки переворота в Разливе и на конспиративных квартирах и неожиданно для всех появившемуся публично лишь на Втором съезде Советов, уже после захвата власти, в неузнаваемом виде — бритый, без бороды и усов[6]. Грим и парик настолько изменили Ленина, что узнать его было невозможно даже тем, кто был с Лениным хорошо знаком[7]. Революционер, в момент восстания прячущийся по конспиративным квартирам под гримами и париками[8], мог бы не рассчитывать на такую милость со стороны Троцкого. Но тот уступил Ленину власть в обмен на вхождение в большевистскую организацию — так хотелось Троцкому стать частью этого побеждающего слова — большевизм.

Однажды признав лидерство Ленина, Троцкий оставался лоялен ему и большевистской партии. Ленин же, умевший влюбляться в нужных ему людей (даже и в тех, кого раньше мог величать «иудушкой»)[9], ценил Троцкого зa его преданность революции и готовность пожертвовать личной властью ради интересов дела. Про себя Ленин слишком хорошо знал, что добровольно никогда не уступил бы руководства правительством. Он просто терял интерес к делу, если руководящая роль не принадлежала ему. В этом заключалась необыкновенная сила его личности. Но в этом была и очевидная слабость Ленина как революционера. На переговорах в Брест-Литовске Ленин не был для немцев соперником: ради сохранения собственной власти он заключил бы с немцами сепаратный мир на любых условиях (что он и сделал в марте). Переговоры должны были вести те, кто ничем не был обязан германскому правительству. Более правильной — с точки зрения интересов революции — кандидатуры, чем бывший небольшевик Троцкий, трудно было сыскать: наркоминдел отправился на переговоры, зная, что лично его немцам шантажировать нечем[10].

Совершенно очевидно, что в мире прежде всего были заинтересованы Германия и Австро-Венгрия, а не советское правительство. Если бы немцы считали, что могут и дальше вести войну на Восточном фронте, они бы уже в декабре 1917 года диктовали ультимативные условия, а не вели переговоры с советской стороной как с равной. Уверенность в том, что силы покидают страны Четверного союза и что единственным спасением является заключение сепаратного мира с Россией вселилась в министра иностранных дел Австро-Венгерской империи графа О. Чернина еще в апреле 1917 года. В записке, поданной императору Карлу и предназначавшейся для вручения германскому кайзеру, Чернин утверждал, что «сырье для изготовления военных материалов на исходе», «человеческий материал совершенно истощен», а населением, вследствие недоедания, овладело отчаяние. Возможность еще одной зимней кампании Чернин совершенно исключал, считая, что в этом случае империи наступит конец[11].

Что же стояло за планами сепаратного мира с Россией? Прежде всего, переброска войск с Восточного фронта на Западный, прорыв Западного фронта, взятие Парижа и Кале, непосредственная угроза высадки германских войск на территории Англии. «Мы не можем получить мира, — писал Чернин в своем дневнике, — если германцы не придут в Париж». Но занять Париж немцы смогут лишь после ликвидации Восточного фронта. Значит, перемирие с Россией есть «чисто военное мероприятие», конечная цель которого — ликвидация Восточного фронта для переброски войск на Западный[12].

Разумеется, против таких перебросок категорически возражали социалисты Европы, поскольку перемирие на Востоке приводило к усилению германской армии на Западе. Публичные протесты советского правительства против подобных перебросок немецких войск, если и были искренни, ни к чему не приводили, поскольку контролировать немцев не представлялось возможным и на любое заявление советской стороны германская неизменно отвечала, что проводимые переброски планировались еще до начала переговоров. Именно так и было записано в договоре о перемирии: «Во время заключаемого перемирия никакие перевозки германских войск не имели бы места, кроме тех, которые были решены и начаты до этого времени»[13].

Начав переговоры о перемирии с советским правительством, германское военное командование в спешном порядке перебросило с Востока на Запад большую часть боеспособных войск. «Впервые за все время войны, — писал впоследствии командующий войсками Восточного фронта генерал М. Гофман, — Западный фронт имел численный перевес над противником». Сепаратный мир с Россией становился ключом к победе Четверного союза в мировой войне. Правда, мир предполагалось заключать с правительством, которое сами же немцы провезли через Германию и которое кроме них никто не признавал. Но это не смущало германских и австро-венгерских дипломатов. «Чем меньше времени Ленин останется у власти, — писал Чернин, — тем скорее надо вести переговоры, ибо никакое русское правительство, которое будет после него, не начнет войны вновь». В этом была своя логика.

Германские и австрийские дипломатические деятели хорошо понимали, с кем они собираются вести переговоры и какие цели ставят перед собою русские революционеры. «Несомненно, что этот русский большевизм представляет европейскую опасность»,— писал Чернин, считавший, что было бы правильнее «вовсе не разговаривать с этими людьми», а «идти на Петербург и восстановить порядок». Но сил для этого у Центральных держав не было[14]. Приходилось вести переговоры.

19 ноября (2 декабря) русская делегация, насчитывающая 28 человек, прибыла на немецкую линию фронта, а на следующий день — в Брест-Литовск, где помещалась ставка главнокомандующего германским Восточным фронтом[15]. Как место для ведения переговоров Брест-Литовск был выбран Германией. Очевидно, что ведение переговоров на оккупированной немцами территории устраивало прежде всего германское и австрийское правительства, поскольку перенесение переговоров в какую-нибудь нейтральную страну вылилось бы в межсоциалистическую конференцию. В этом случае, конечно же, конференция обратилась бы к народам «через головы правительств»[16] и призвала бы к всеобщей стачке или гражданской войне. Тогда инициатива из рук германских и австро-венгерских дипломатов перешла бы к русским и европейским социалистам.

Мнение руководителей русской революции по вопросу о месте ведения переговоров в общем сводилось к тому, что переговоры выгоднее вести в нейтральной стране, например, в Швеции. Однако было очевидно, что этот путь не даст быстрых результатов, а скорее всего приведет к срыву переговоров[17]. В тому же в Бресте Ленин с Троцким были застрахованы от вмешательства в переговоры социалистов стран Антанты. В Стокгольме же им пришлось бы на виду у мирового общественного мнения настаивать на всеобщем демократическом мире (без аннексий и контрибуций)[18], хотя бы уже потому, что социалисты Англии, Франции и Бельгии не могли согласиться на русско-германское сепаратное соглашение. В Бресте решал Ленин. В Стокгольме Ленин становился сторонним наблюдателем. И какой-нибудь Парвус или Радек-Ганецкий-Воровский, со связями в Скандинавии в международном социалистическом движении и в дипломатических сферах[19] могли оказаться важнее Ленина и всего русского ЦК.

Настаивая на Стокгольме Парвус или Радек хотели превратить советско-германский диалог в разговор между германским правительством и социалистическими партиями Европы. По существу тем самым ставился вопрос о всеобщей европейской революции[20], для которой заключение мира могло оказаться «самым революционным актом»[21]. Иными словами, если бы конференция увенчалась успехом, социалисты, несомненно, пришли бы к власти на нажитом капитале. Если бы конференция, подавшая надежды на всеобщий мир, окончилась бы провалом, это, как казалось европейским социалистам, могло бы привести ко всеобщей стачке и революции. Но и в том и в другом случае вспыхивала европейская революция, а революция в России отходила на второй план, что категорически не устраивало Ленина[22].

21 ноября (4 декабря) переговоры в Брест-Литовске начались. С советской стороны делегацию возглавили три большевика (Иоффе, Каменев и Сокольников) и два левых эсера (А. А. Биценко[23] и С. Д. Масловский-Мстиславский)[24]. По поручению главнокомандующего Восточным фронтом Леопольда принца Баварского, с германской стороны переговоры должна была вести группа военных во главе с генералом Гофманом. За день до начала переговоров генерал Э. Людендорф сформулировал директивы переговоров: согласие на невмешательство в российские дела; денежные компенсации германскому правительству за содержание более миллиона русских военнопленных; «присоединение Литвы и Курляндии к Германии, так как мы нуждаемся в большем количестве земли для пропитания народа»; гарантии того, что в Финляндии, Эстонии, Лифляндии и на Алландских островах не закрепится Англия; обмен военнопленными и гражданскими пленными; самоопределение Польши и ее федерация с Центральными державами; установление границы между Литвой и Польшей в соответствии с военными интересами; возврат оккупированных русских территорий при определении восточной границы Польши; отказ России от Финляндии, Эстонии, Лифляндии, Молдавии, Восточной Галиции и Армении; предложение германского посредничества при урегулировании вопроса о Дарданеллах и других спорных европейских вопросов в случае отказа России от намерений завоевать Константинополь; модернизация железнодорожной сети России с привлечением германского капитала и другие взаимовыгодные экономические соглашения; восстановление правовых взаимоотношений; нейтралитет Германии в случае нападения Японии на Россию; переговоры о будущем союзе с Россией[25].

Но все это были лишь директивы. На состоявшемся 3 декабря по н. ст. первом совместном заседании делегатов многие из этих вопросов вообще не поднимались. Русская делегация настаивала на заключении мира без аннексий и контрибуций. Гофман на это как бы соглашался, но при условии присоединения к этому требованию еще и Антанты, а поскольку, как всем было ясно, советская делегация не уполномочена была Англией, Францией и США вести переговоры с Четверным союзом, вопрос о всеобщем демократическом мире повис в воздухе. К тому же делегация Центральных держав настаивала на том, что уполномочена подписывать лишь военное перемирие, а не политическое соглашение. И при внешней вежливости обеих сторон общий язык найден не был.

Германское правительство явно надеялось на быстрое заключение соглашения с большевиками. Иоффе, ведший переговоры от имени советского правительства, пытался выиграть время. Немцы предлагали начать тотчас хотя бы неофициальное обсуждение перемирия. Иоффе предлагал перенести обсуждение на 4 декабря по н. ст. Делать было нечего, все согласились[26].

4 декабря в 9.30 утра переговоры возобновились. От имени советской делегации контр-адмирал В. М. Альфатер зачитал проект перемирия. Подразумевалось, что перемирие будет всеобщим, сроком на шесть месяцев. Возобновление военных действий могло последовать только с объявлением о том противной стороне за 72 часа. Переброска войск в период перемирия сторонам не разрешалась. Определялась четкая демаркационная линия. После заключения всеобщего перемирия все местные перемирия теряли силу. Гофман на это заметил, что о всеобщем перемирии говорить бессмысленно, так как Антанта не побеждена, не присоединилась к переговорам, не пойдет на перемирие и в одностороннем порядке объявлять о прекращении огня на Западном фронте Германия не может. Перемирие поэтому может быть заключено только на Восточном и русско-турецком фронтах. На пункт о запрете перебросок войск Гофман возразил, что Германия оказывается здесь в невыгодном положении, так как только она воюет на два фронта и этот пункт, следовательно, направлен только против нее. К тому же общий запрет на перемещение войск подразумевает и запрет отвода войск в тыл, и замену уставших частей свежими, а это неразумно и в конечном счете не выгодно ни одной из сторон. Гофман предложил, поэтому, договориться о том, что армии Центральных держав, выставленные против России, не могут усиливаться, как и русские армии, выставленные против стран Четверного союза. Кроме того немцев не устраивали сроки — в шесть месяцев, как слишком большой (перемирие рассматривалось ими как первый шаг к миру, а советской делегацией — как оттяжка переговоров на полгода), и 72-часовой, как слишком короткий. Компромисс был найден в том, что перемирие заключалось с 10 декабря 1917 г. до 7 января 1918 г. по н.ст., а предупреждение о разрыве перемирия должно было последовать за семь дней.

Подписать договор предполагалось на следующем заседании, утром 5 декабря. В течение ночи советская делегация вела оживленные переговоры с Петроградом[27]. Центр ответил, что уступать нельзя и предложил «немедленно после утренних переговоров [22 ноября (5 декабря)] выехать в Петроград, условившись о новой встрече с противниками на русской территории через неделю»[28].

На заседании 5 декабря советская делегация объявила, что «считает необходимым прервать конференцию на одну неделю» с тем, чтобы возобновить заседания 12 декабря (29 ноября)[29]. «Здесь не торопятся, — записал Чернин. — То турки не готовы, то опять болгары, затем канителят русские, и в результате заседание снова откладывается или закрывается тотчас после начала»[30].

Как и предусматривала директива Петрограда, советская делегация предложила перенести переговоры в Псков.[31] Согласившись на перерыв, германская делегация отклонила требование о переносе места заседаний, сославшись на то, что в Бресте созданы лучшие условия[32]. Иоффе не стал возражать. В неофициальном порядке было договорено о том, что на Восточном и русско-турецком фронтах с 24 ноября (7 декабря) до 4 (17) декабря объявляется перемирие, продленное затем до 1 (14) января 1918 г.[33] В первый день перемирия, 24 ноября (7 декабря), советская делегация, уже вернувшаяся домой, докладывала ВЦИКу о мирных переговорах. В прениях Троцкий был циничен, хладнокровен и подготавливал к возможному возобновлению войны: [34]

«Мы говорим с (германской) делегацией, как стачечники с капиталистами [...]. И у нас, как у стачечников, это будет не последний договор. Мы верим, что окончательно будем договариваться с Карлом Либкнехтом, и тогда мы вместе с народами мира перекроим карту Европы [...]. Если бы мы ошиблись, если бы мертвое молчание продолжало сохраняться в Европе, если бы это молчание давало бы Вильгельму возможность наступать и диктовать условия, оскорбительные для революционного достоинства нашей страны, то я не знаю, смогли бы мы при расстроенном хозяйстве и общей разрухе [...] смогли бы мы воевать. Я думаю: да, смогли бы. (Бурные аплодисменты.) За нашу жизнь, за смерть, за революционную честь мы боролись бы до последней капли крови. (Новый взрыв аплодисментов.)»[35]

Каменев был оптимистичен: «Я могу сказать смело, на основании своих впечатлений, для сепаратного мира у Германии предел уступок весьма и весьма широк. Но не для того мы ехали в Брест, мы туда поехали потому, что были уверены, что наши слова через головы германских генералов дойдут до германского народа, что наши слова выбьют из рук генералов оружие [...]. Если германские генералы думают, что мы взяли слишком заносчивый тон и были слишком требовательны, то мы уверены, что наши требования будут еще больше [...]. Мы были смелы [...]. С одной и другой стороны использована сила штыков, но не использована еще сила революционного энтузиазма»[36].

12 (25) декабря, в день возобновления работы Брест-Литовской мирной конференции, граф Чернин объявил от имени стран Четверного союза, что они согласны немедленно заключить общий мир без насильственных присоединений и контрибуций и присоединяются к советской делегации, осуждающей продолжение войны ради чисто завоевательных целей37. Аналогичное заявление сделал Р. Кюльман: «Делегации союзников полагают, что основные положения русской делегации могут быть положены в основу переговоров о мире»[37].

Правда, и Чернин, и Кюльман[38] сделали одну существенную оговорку: к предложению советской делегации присоединяются все воюющие страны, причем в определенный, короткий, срок[39]. Таким образом, Антанта и Четверной союз должны были сесть за стол мирных переговоров и заключить мир на условиях, выдвинутых российской советской делегацией. Было очевидно, что такое предложение нереалистично[40]. Когда 6 (19) декабря посол Франции в России Ж. Нуланс сообщил в МИД о беседе с Троцким, предложившим Франции присоединиться к переговорам, министр иностранных дел С. Пишон ответил, что не склонен присоединяться к мирным переговорам между германским правительством и «максималистами». 8 (21) декабря он телеграфировал Нулансу, что французское правительство «ни в коем случае не согласно вмешаться — официально или нет — в мирные переговоры максималистов и беседовать об интересах Франции с псевдо-правительством»[41].

По существу попытка привлечения Антанты к переговорам была банальным пропагандистским шагом[42], используемым советским правительством еще и для затяжки переговоров: на заседании 12 (25) декабря Иоффе предложил «сделать десятидневный перерыв» с 25 декабря по 4 января по н. ст. «с тем, чтобы народы, правительства которых еще не присоединились к теперешним переговорам о всеобщем мире, получили возможность ознакомиться» с мирной программой, выдвинутой большевиками[43]. Пятью днями позже перерыв был объявлен[44].

Тот факт, что заявления Чернина и Кюльмана об их согласии вести переговоры на условиях, выдвинутых советской делегацией («мир без аннексий и контрибуций»), совпадали, не должен вводить в заблуждение: у Германии и Австро-Венгрии по этому вопросу имелись серьезные расхождения. Германское правительство давно относилось с подозрением к готовности Чернина подписать мир с Советами как можно скорее. Еще 20 ноября (3 декабря) статс-секретарь Германии по иностранным делам Кюльман высказал мнение, что Австро-Венгрия хочет опередить Германию в деле будущего сближения с Россией. Похоже, однако, что Чернин думал не столько о далеком будущем, сколько о завтрашнем дне. Когда Кюльман уже во время заседания делегаций, имея в виду большевиков, сказал Чернину по-французски: «Они могут только выбирать, под каким соусом им придется быть съеденными», Чернин скептически заметил: «Совсем как мы[45]. [...] Для нашего спасения необходимо возможно скорее достигнуть мира»[46].

Русская революция, по замечанию начальника германского генерального штаба П. Гинденбурга, действовала «скорее разлагающе, чем укрепляюще». Противостоять требованию «мира во что бы то ни стало» было практически невозможно[47]. К тому же не было единства. Кроме расхождений между Германией и Австро-Венгрией были еще и конфликты внутригерманские: у статс-секретаря по иностранным делам Кюльмана, с одной стороны, и высшего военного командования, с другой[48]. Последнее стояло за более жесткую линию в переговорах с советским правительством, в то время как Кюльман считал, что мирный договор на Востоке должен быть составлен таким образом, чтобы он не препятствовал заключению в будущем мира на Западном фронте[49]. Кюльман небезосновательно предполагал, что Антанта никогда не согласится на признание Брестского мира в том виде, в каком его собирались продиктовать России Гофман и Людендорф, а если так, то Брестский мир, пусть и самый выгодный для Германии, станет главным препятствием к заключению перемирия на Западе[50]. Но поскольку высшее военное руководство Германии рассчитывало не столько на перемирие с Антантой, сколько на победу над ней, установка Кюльмана казалась военным ошибочной, и конфликт между Кюльманом и командованием германской армии зашел так далеко, что уже в ходе Брестских переговоров Кюльману неоднократно угрожали отставкой[51] (которая и произошла после подписания мира, 9 июля 1918 года)[52].

В то время, как Кюльман, а еще больше Чернин были озабочены скорейшей ликвидацией затянувшейся войны и заключением наиболее выгодного в сложившейся ситуации мира, Гинденбург и Людендорф, хоть это и кажется удивительным, подстраховывались на случай возможной новой войны в Европе. 18 декабря по н. ст. на вопрос Кюльмана Гинденбургу о том, зачем, собственно, продолжать оккупацию прибалтийских территорий, Гинденбург откровенно ответил: «Я должен иметь возможность маневра левого фланга в будущей войне». Людендорф ссылался еще и на германское общественное мнение, которое стояло, мол, за оккупацию Прибалтики[53]. И германское военное командование предлагало настаивать на выводе русских войск из Эстляндии и Курляндии, не доводя, впрочем, до разрыва переговоров с большевиками[54].

Гинденбург вообще резко возражал против политики германских дипломатов в Бресте, согласившихся на «мир без аннексий и контрибуций». 13(26) декабря, на следующий день после принятия в Бресте совместной декларации об отказе от насильственного мира, Гинденбург с раздражением телеграфировал рейхсканцлеру:

«Я должен выразить свой решительный протест против того, что мы отказались от насильственного присоединения территорий и репараций. [...] До сих пор исправления границ входили в постоянную практику. Я дам своему представителю указание отстаивать эту точку зрения после встречи комиссии по истечении десятидневного перерыва. В интересах германского правительства было бы, чтобы Антанта не последовала призыву, обращенному к ней; в противном случае такой мир был бы для нас роковым. Я также полагаю, что все соглашения с Россией будут беспредметными, если Антанта не присоединится к переговорам. Я еще раз подчеркиваю, что наше военное положение не требует поспешного заключения мира с Россией. Не мы, а Россия нуждается в мире. Из переговоров создается впечатление, что не мы, а Россия является диктующей стороной. Это никак не соответствует военному положению»[55].

Позиция Кюльмана в глазах военного руководства Германии не выглядела обоснованной. Так, вместе с кайзером и высшим военным руководством, Кюльман считал, что Прибалтика должна быть отделена от России, поскольку в противном случае Германия окажется в тяжелом состоянии в будущей войне. Но согласие России на отделение Прибалтики требовало, по мнению Кюльмана, компромиссного решения всех остальных русско-германских вопросов, а не одного лишь военного давления на Россию, как то собирался делать Людендорф[56]. Кюльман как политик понимал, что не все занятые военными территории можно будет удержать за собою; и лучше отдать часть захваченного, но заключить прочный и реальный мир с советским правительством, чем рисковать свержением этого правительства и потерей, в результате, всех завоеваний в Бресте.

Между тем вопрос об окраинных государствах чуть было не привел к разрыву переговоров. После телеграммы Гинденбурга германская делегация дала понять советской стороне, что та неправильно истолковала первоначальное германо-австрийское заявление об отказе от аннексий и ошибочно посчитала, что «мир без аннексий отдаст им польские, литовские и курляндские губернии». Немецкая сторона указала, что «даже при условии заключения мира с нынешним русским правительством силы Четверного союза и дальше будут оставаться в состоянии войны» на Западном фронте, «и поэтому немецкая сторона не может взять на себя обязательств» вывести войска из оккупированных русских территорий в определенный срок.

Немцы указали также, что Польша, Литва, Курляндия, Лифляндия и Эстляндия наверняка «выскажутся за политическую самостоятельность и отделение» от России (и так дали понять, что вопрос об отделении и оккупации германскими войсками этих территорий, собственно, уже предрешен)[57].

По мнению германского верховного главнокомандования, присутствие войск в оккупированных провинциях должно было продолжаться несколько лет. Это крайне возмутило Иоффе; и под конец вечернего заседания 13 (26) декабря стало ясно, что стороны на грани разрыва. Кюльман, правда, дал понять, что не поддерживает требования германских военных и скорее уйдет в отставку, чем разорвет переговоры из-за разногласий по вопросу об аннексиях. Австро-венгерская делегация также намерена была подписать мир любой ценой. Вечером этого дня Чернин информировал германскую делегацию, что в случае разрыва немцами переговоров с большевиками Австро-Венгрия подпишет сепаратный мир[58]. На следующий день Чернин уведомил об этом Кюльмана в личном письме[59].

Утром 14 (27) декабря на совещании, где присутствовали Иоффе, Каменев и Покровский, с одной стороны, и Кюльман, Чернин и Гофман, с другой, М. Н. Покровский указал, что нельзя «говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не 18 губерний». Гофман вновь возразил на это, что, пока война на Западе продолжается, немцы не могут очистить Курляндию и Литву, поскольку эти территории являются частью их военных ресурсов. После же окончания войны «судьба оккупированных областей должна быть решена на основании принципа самоопределения народов»[60]. На дневном заседании, открывшемся в 17 часов, Иоффе потребовал поставить пункт об отказе от аннексий первым пунктом договора. Согласно советскому проекту, Россия должна была вывести «свои войска из оккупированных ею областей Австро-Венгрии, Турции и Персии, а силы Четверного союза — из Польши, Литвы, Курляндии и других областей России». Населению этих областей в течение короткого, точно оговоренного времени должна была быть предоставлена «возможность принять полностью независимое решение о присоединении к тому или иному государству или об образовании самостоятельного государства», причем все иностранные войска должны были быть выведены. Германский проект однозначно предполагал признание Россией независимости Польши, Литвы, Курляндии, Эстляндии и Лифляндии, не требовал проведения референдума по вопросу об отделении от России, оставлял открытым вопрос о выводе с этих территорий германских войск, настаивая, однако, на выводе русских. Все вышесказанное относилось и к Финляндии[61].

На следующий день советская делегация заявила, что покидает Брест-Литовск, поскольку ранее предполагала, что «германцы просто откажутся от всей занятой ими территории или выдадут ее большевикам». 15 (28) декабря, на последнем перед новым (по новому стилю) годом заседании, договорились все-таки о том, что в Бресте будет образована комиссия для разработки подробного плана оставления оккупированных областей и организации голосования. Это было временное решение проблемы, позволявшее обеим сторонам считать, что в переговорах наблюдается некоторый прогресс.

После этого делегации разъехались по домам, чтобы доложить своим правительствам о ходе переговоров. Но не успели они уехать, как пришли тревожные сообщения сначала о беспорядках в Крейцнахе, где тогда находилась ставка германского главнокомандования, а затем в Берлине. В первых числах января по новому стилю антигерманские демонстрации начались в Будапеште. В германском консульстве демонстрантами были выбиты стекла.