Патриция Корнуэлл

Последняя инстанция

Посвящается Линде Фэрстайн — прокурору, писательнице-романистке, наставнице, лучшей подруге.

(Эта книга тебе в подарок)

Пролог

Постфактум

Синюшные сумерки заката сменились непроглядной тьмой. Хорошо хотя бы, что в спальне плотные шторы, — никто с улицы не увидит, как я суечусь, собирая чемоданы. Такой ненормальной жизни у меня еще не было.

— Сейчас бы выпить, — заявляю я, выдвигая ящик комода. — Развести огонь в очаге, налить бокальчик вина, приготовить пасту. Представляешь, полоски широкой лапши, желтые и зеленые, сладкий перец, туда же и колбасы. Le papparedelle del cantunzein[1]. Всегда мечтала взять отпуск этак на годик под предлогом научных изысканий, уехать отсюда в Италию, выучить язык — нет, по-настоящему, хорошо выучить, чтобы свободно изъясняться, а не просто знать названия блюд. Или, скажем, во Францию. Все, поеду во Францию. Вот, может, прямо сию минуту и сорвусь, — добавляю я с пикантным оттенком беспомощности напополам с яростью. — Я вполне способна прожить в Париже. Запросто. — Такая у меня манера отрекаться от Виргинии со всем ее населением вместе взятым.

Капитан полиции Ричмонда Пит Марино могучим маяком возвышается в моей спальне. Стоит, спрятав огромные лапищи в карманы джинсов. Он прекрасно знает, какой я человек, а потому помощь даже и не предлагает — вещи я всегда предпочитаю собирать сама (у меня чемодан и объемные сумищи). Пит Марино на первый взгляд покажется вам неотесанной деревенщиной: говорит как простачок, а ведет себя еще хуже. На самом же деле он умен как чертяка, соображает быстро и по существу, очень восприимчив и легко угадывает настроение. Сейчас, к примеру, он прекрасно понимает одну простую вещь: не далее как двадцать четыре часа назад некий человек по имени Жан-Батист Шандонне прокрался по снегу к моему дому в свете полной луны и обманом проник внутрь. Я уже успела досконально изучить его способ совершения преступления, так называемый «модус операнди», и потому в состоянии представить, какая бы меня постигла участь, получи поганец хоть один шанс. Впрочем, пока я не решаюсь воображать анатомически верную раскладку собственного поруганного трупа, хотя в этой области специалистов лучше меня не сыщется. Все очень просто: я судебный патологоанатом с высшим юридическим образованием и главный судмедэксперт штата Виргиния. Я делала аутопсию двух последних жертв Шандонне, упокоившихся в Ричмонде, и разбирала дела по остальным семи, убитым в Париже.

Мне проще описать, что он сделал с другими своими жертвами. А именно: зверски избил, кусал за груди, руки и ноги, баловался с их кровью. Убийца не обязательно каждый раз пользуется одним и тем же оружием. Вчера, к примеру, при нем был обрубочный молоток, который столь любят профессиональные строители, — замысловатый инструмент, сильно смахивающий на кирку. Мне доподлинно известно, во что можно превратить человеческое тело с помощью подобной штуковины, ведь я делала вскрытие Дианы Брэй, второй ричмондской жертвы, убитой два дня назад, в четверг.

— Сегодня у нас что? — спрашиваю капитана Марино. — Суббота, что ли?

— Ага. Суббота.

— Восемнадцатое декабря. Через неделю Рождество. Ничего себе празднички. — Расстегиваю молнию на боковом кармане чемодана.

— Точно, восемнадцатое декабря.

Марино с меня глаз не спускает — думает, можно ожидать чего угодно: вот-вот сорвусь и вытворю что-нибудь этакое. В его налитых кровью глазах отражается тревога, накрепко обосновавшаяся в моем доме. Все вокруг, точно пылью, пропитано недоверием. Оно чувствуется как озон, осязается как влага. Слякотное шуршание шин за окном, беспорядочный гул шагов, голосов и болтовни по радио — адская дисгармония, а правоохранительные органы по-прежнему оккупировали мою собственность. Сплошное попрание прав. Теперь каждый дюйм моего дома выставлен на всеобщее обозрение, обнажен каждый аспект моей жизни. С таким же успехом я могла бы лежать на металлическом столе в морге. Поэтому Марино правильно делает, что зря меня не беспокоит. Да уж, он прекрасно знает, что и пальцем не коснется ни одной вещи, ни одной туфли. Не говоря уже о носках, расческах и пузырьках с шампунем. По просьбе полиции я вынуждена оставить свою надежную каменную «крепость», дом моей мечты, который я лично построила в тихом охраняемом местечке в Уэст-Энде. Вы только вообразите. Да уж, с Жан-Батистом Шандонне, или Le Loup-garou, что в переводе с французского значит «оборотень» (так он себя называет), сейчас обращаются не в пример лучше. Для таких людей закон предусматривает соблюдение всех возможных прав человека: комфорт, конфиденциальность, личная комната, бесплатная еда и питье заодно с безвозмездной медицинской помощью в палате для арестантов при Медицинском колледже Виргинии, членом преподавательского состава которого являюсь и я.

За последние сутки капитан глаз не сомкнул, не нашлось у него времени и принять душ. Когда я прохожу мимо Марино, в нос ударяет кошмарный запах, так напоминающий Шандонне. В приступе невыносимой тошноты крутит желудок, отчего полностью отказывает соображение и прошибает холодный пот. Выпрямляюсь, делаю глубокий вдох, пытаясь развеять обонятельную галлюцинацию, и тут мое внимание привлекает шорох шин за окнами. За долгое время жизни здесь я уже навострилась различать, когда к дому подъезжает кто-то из соседей, когда просто притормаживает машина. К этому ритму я прислушивалась часами. Любопытные таращатся из окон. Зеваки в автомобилях останавливаются посреди дороги. Голова кружится от водоворота нахлынувших переживаний: недоброе удивление резко сменяется страхом. Меня бросает из утомления в безумие, от депрессии к безмятежности, а за всем этим кровь почти шипит от беспокойства, словно переполненная газом.

Перед домом хлопнула дверца машины.

— Ну что еще? — сокрушаюсь я. — Кого там принесло? ФБР? — Выдвигаю следующий ящик. — Все, Марино, меня доконали. — Взмахом руки посылаю всех к чертям собачьим. — Пусть выметаются из моего дома. Сию же минуту. Все до последней сволочи. — Злоба дымится как мираж на раскаленном асфальте. — Сейчас кончу паковаться, и ноги моей здесь не будет. Неужели нельзя подождать, пока я отчалю? — Трясущимися руками перебираю носки. — Да, здорово, совсем мой дворик заполонили. — Швыряю пару носок в большую дорожную сумку. — И вообще нечего им здесь делать. — Следующая пара отправляется туда же. — Пусть вернутся после моего отъезда. — Швыряю третью пару и, промахнувшись, иду ее подбирать. — Дожили, по собственному дому передвигаться нельзя... Дали бы тихо-мирно собраться и уйти. — Кладу пару назад в ящик. — И какого черта они на кухне забыли? — Тут я решаю выложить только что брошенные в комод носки. — Что они делают в кабинете? Я же сказала: ноги его там не было.

— Нам надо осмотреться, док. — Это единственное оправдание Марино.

Усаживается в изножье моей кровати, и это тоже неправильно. Так и хочется рявкнуть на него, чтобы немедленно встал с постели и вообще выметался из комнаты. С трудом удается не вышвырнуть его из дома и заодно из своей жизни. И меня сейчас совершенно не волнует, как долго мы уже знакомы и сколько вместе пережили.

— Как локоть, док? — показывает на левую руку: она совершенно неподвижна в гипсе, будто зажата в трубе.

— Перелом. Свербит адски. — Яростно задвигаю ящик.

— Лекарства пьешь?

— Да уж как-нибудь переживу.

Глаз с меня не спускает, следит за каждым шагом.

— Надо бы принимать что прописали.

Мы вдруг поменялись ролями. Я веду себя как грубый полицейский, а он — олицетворение логики и спокойствия, присущих профессиональному врачу с юридическим образованием, которым, собственно говоря, являюсь я.

Вернувшись к обитому кедром платяному шкафу, начинаю собирать блузки, укладывать их в чемодан, застегивая верхние пуговки и разглаживая здоровой рукой шелк и тонкий хлопок. Сломанный локоть пульсирует, как больной зуб, а под слоем гипса зудит кожа от соленой влаги. Почти целый день потеряла в больнице; не скажу, что накладывать гипс на сломанные члены очень уж долго, только докторам почему-то вздумалось устроить мне осмотр, что называется, «с пристрастием», дабы убедиться в целости всего остального. Я несколько раз объясняла, что выбежала из дома и упала на лестнице, сильно ударившись локтем, — и больше ничего. Жан-Батист Шандонне меня и пальцем не тронул. Я спаслась, со мной все в порядке, твердила я, пока мне делали рентген того и рентген сего. В больнице пришлось проторчать до самого вечера, в кабинеты то и дело заглядывали полицейские. У меня забрали всю одежду, и Люси, моя племянница, была вынуждена специально тащиться в больницу, дабы я не оказалась на улице голой. Я так и не поспала.

Тишину резко пронзает телефонный звонок. Беру трубку подведенного к кровати аппарата.

— Доктор Скарпетта, — говорю в трубку; слышу собственный голос и тут же вспоминаю, сколько раз звонок посреди ночи возвещал дурные новости: найден очередной труп. Обычная деловитость, с которой я представляюсь, возбудила в воображении картину, которую до сих пор как-то удавалось избегать: мой изуродованный труп на постели, комната залита кровью, вызывают моего заместителя. Вижу его лицо, когда он рассказывает полицейскому — вероятно, Марино — о том, что меня убили, а теперь самому невезучему придется выехать на место преступления. При моем участии был разработан лучший план на случай катастрофы или стихийного бедствия в любом штате нашей страны. Мы справимся и с авиакатастрофой, и с бомбежкой в Колизее, и с наводнением. Но что предпринять, если роковой выбор судьбы падет на меня? Позаимствовать патологоанатома у соседей? Скажем, пригласить из Вашингтона? Вся сложность в том, что я знакома почти с каждым судмедэкспертом на восточном побережье и очень сочувствую бедняге, которому придется работать с моим мертвым телом. Невероятно тяжело вскрывать тех, кого знал лично. Вот такие мысли стайкой перепуганных птиц порхают в моей голове, а тем временем Люси интересуется по телефону, не нужно ли чего. Заверяю, что у меня все прекрасно (а это уже полная нелепость).

— Да уж куда там, прекрасно, — отвечает она.

— Упаковываю вещи, — отчитываюсь. — Здесь Марино рядом, и я собираю вещички, — повторяю я, застывшим взглядом уставившись на полицейского. Его глаза блуждают по комнате, и до меня вдруг доходит, что он в моей спальне впервые. Страшно представить, что сейчас у него на уме. Мы с ним знакомы много лет, и я всегда понимала, что уважение, которое он ко мне питает, в немалой степени замешано на его чувстве незащищенности и сексуальном притяжении. Марино — крупный мужчина с раздутым пивным животом и широким лицом, на котором застыло выражение извечного неудовольствия. Бесцветные волосы, некогда росшие на голове, самым безобразным манером мигрировали на другие части его тела. Слушаю, что говорит по телефону племянница, и слежу за взглядом чужого в моем доме человека, путешествующим по моему личному пространству: по ящичкам с бельем, по шкафу для одежды, по отобранным в поездку вещам и по моей груди. Когда Люси завозила в больницу одежду — теннисные туфли, носки, спортивный костюм, — ей и в голову не пришло добавить к этом списку лифчик, и теперь самое лучшее, до чего я смогла додуматься, — это прикрыться старым необъятным лабораторным халатом, который надеваю для работы по дому.

— Вроде бы ты им там тоже не нужна... — звучит на линии голос Люси.

Рассказывать долго. В двух словах: моя племянница — агент Управления по контролю за оборотом алкоголя, табака и оружия[2]. Когда полиция выехала на место, они первым же делом постарались быстренько ее спровадить. Наверное, все-таки информированность — вещь опасная. И они решили, что федеральный агент обязательно будет совать нос в расследование. Не знаю, конечно, но, по-моему, племяшку мучит вина из-за того, что прошлой ночью она не сумела меня защитить, и теперь Люси опять не может оказаться рядом. Я, конечно, даю понять, что ее вины тут нет ни капли. Сама же тем временем прикидываю, как сложилась бы моя судьба, если бы Люси, вместо того чтобы ухлестывать за подружкой, оказалась рядом, когда появился Шандонне. Может, маньяк просек бы, что я не одна, и где-нибудь сидел, выжидая. Или от неожиданности, что я не одна, он поспешил бы убраться восвояси. А может, отложил бы убийство до завтра или послезавтра, либо перенес коварный замысел на Рождество или на новое тысячелетие...

Шагаю по комнате, слушаю по беспроводному телефону неугомонный лепет Люси и ненароком замечаю себя в большом, во весь рост, зеркале. Светлые, коротко остриженные волосы всклокочены, голубые глаза стали безжизненными и впалыми от усталости и переживаний, лицо хмурое и несчастное. Мешковатый запачканный халат отнюдь не подобает истинному шефу и руководителю. Я страшно бледна. Невыносимо хочется выпить и покурить — редкое по силе желание, почти нестерпимое, словно, едва избежав смерти, я превратилась в безнадежного наркомана. Представляю, как будто сижу дома одна и ничего не произошло. Греюсь у очага, выкуриваю сигаретку, смакую французское вино — может, бордо, потому что бордо не столь замысловато, как бургундское. Оно сродни старинному другу, которого не надо вычислять... Радужные фантазии рассеиваются, и на смену им приходит голая правда жизни: не важно, как Люси могла бы поступить и не поступила. Шандонне все равно нашел бы способ со мной расправиться. Такое чувство, будто надо мной всю жизнь дамокловым мечом висел страшный приговор, точно мне вручили «черную метку». Даже странно, что я до сих пор на этом свете.

Глава 1

Голос у Люси боязливый, хотя моя сильная неотразимая племянница, которая помешана на спорте, гоняет на вертолете да еще работает на спецслужбу, пугается редко.

— Дурные у меня предчувствия, — то и дело повторяет она по телефону; Марино упорно не сдает позиций, рассевшись на моей кровати, а я вышагиваю по комнате.

— Ничего страшного, — утешаю ее. — Полиции здесь посторонние не с руки, да и тебе самой тут делать нечего. Вы ведь сейчас наверняка с Джо, вот и прекрасно. — Говорю так, словно для меня не имеет никакого значения, с кем она, будто меня нисколько не беспокоит, что ее нет рядом и я целый день ее не видела. Мне отнюдь не все равно. Просто я стараюсь всегда оставлять человеку лазейку. Хотя и очень не люблю, когда мне отказывают, когда забывают про меня. Особенно если это Люси Фаринелли, которую я вырастила и воспитала как собственную дочь.

Она колеблется: говорить ли.

— Вообще-то я сейчас в центре, в «Джефферсоне» остановилась.

Что-то у меня это в голове не укладывается. «Джефферсон» — самый шикарный отель в городе. И к тому же что ей вообще делать в отеле, а уж тем более в таком дорогом? Глаза защипало от слез, сглатываю их, прочищаю горло, стараясь не вскармливать обиду.

— М-м... — протягиваю. — Что ж, очень хорошо. Значит, я полагаю, Джо вместе с тобой, в отеле.

— Нет, она к своим уехала. Слушай, тетя Кей, я только что вселилась. У меня есть свободная комната. Давай за тобой заскочу.

— Наверное, сейчас для тебя отель не самый лучший вариант. — Надо же, племяшка обо мне подумала, хочет, чтобы я была рядом. Так куда легче. — Анна пригласила меня погостить. Полагаю, в свете данных обстоятельств лучше мне переехать к ней. Тебя, кстати, приглашение тоже касается. Только ты, надо понимать, уже устроилась.

— А она откуда узнала? — интересуется Люси. — В «Новостях» передавали?

Куда там, в новостях — покушение на меня произошло в столь поздний час, что инцидент попадет лишь в утренние газеты. Впрочем, подозреваю, в эфире могли запросто выдать что-нибудь этакое в сводке экстренных сообщений. А вообще-то интересно... Действительно, откуда она узнала?

Племяшка говорит, ей еще надо устраиваться, но обещает заскочить вечерком. Мы прощаемся.

— Ну погоди, репортеры только разнюхают, что ты в отеле, шагу спокойно не ступишь, — говорит Марино, чуть ли не свирепея. — Так где она остановилась?

Повторяю слово в слово, что поведала Люси, уже пожалев, что вообще с ней разговаривала. От этих новостей только хуже стало. Я как в ловушке, буквально в ловушке, будто меня замуровали в подводную посудину, в водолазный колокол, и погрузили в океан, этак футов на тысячу. И вот я вишу там, одна, оторванная от живого мира, в голове пусто, и все вокруг какое-то невозможное, неузнаваемое. Я вроде как оцепенела, а внутри пламя бушует.

— В «Джефферсоне»? — поражается Марино. — Вот так отчудила! Она что, в лотерею выиграла? И что, ее нисколько газетчики не беспокоят? Они же в два счета вычислят. О чем только думает эта девчонка?

Я молча упаковываюсь. Ответа на его вопросы я не знаю, да и устала от объяснений.

— Надо же, и к Джо не поехала. Ишь ты, — не унимается он, — интересно. Я сразу понял: это у них ненадолго. — Оратор громко зевает, потирая ладонями поросшее щетиной грубое лицо, а сам смотрит, как я развешиваю на стуле костюмы, выбирая одежду для работы. Надо отдать капитану должное: с тех пор как я вернулась из больницы, он действительно проявляет терпение и даже заботу. Вообще-то ему всегда было трудно сохранять равновесие, вести себя подобающим образом, даже в лучшие времена, а теперь-то уж и говорить не о чем. Во-первых, он раздражен, давно не спал, сидит на кофе и бутербродах, а еще я в своем доме курить не разрешаю. С самого начала было понятно, что потеря самоконтроля в его случае — лишь вопрос времени и рано или поздно он снова станет самим собой: горластым грубияном. Мне сразу вдруг полегчало, когда я заметила, как Марино скатывается к себе прежнему. Сейчас нужно, чтобы вокруг все было знакомое, пусть и неприглядное.

Детектив пускается в разглагольствования о картине, представшей вчера его глазам, когда он подрулил к моему дому и обнаружил в заснеженном дворике под окнами нас с Жан-Батистом Шандонне, и что при этом выделывала Люси.

— Нет, я, конечно, ее не виню. Мне ее желание вышибить мозги из этого паскудника вполне понятно, — любезно комментирует Марино. — Да только тут всплывает вопрос подготовки. Не важно, чья жизнь поставлена на карту, будь то тетушка или собственный ребенок, твой долг делать то, на что ты натаскан. А она на это наплевала. Совершенно точно тебе говорю. Сваляла дурака.

— Знаешь, я парочку раз застала тебя за тем же самым, — напоминаю ему.

— Нельзя ее было пускать в Майами, на эту секретную операцию. — Люси работает в периферийном отделении своей организации, которое располагается в Майами, и сюда приехала на праздники. — Бывает, некоторые слишком близко подходят к плохим ребятам и их делишкам, и им начинает казаться, что так и надо себя вести. Люси включилась в режим убийства. Она за пистолет хватается по поводу и без повода.

— Ты к ней несправедлив. — Соображаю, что столько обуви мне не понадобится. — А если бы ты приехал первым, а не она, ты бы как поступил? — Бросаю упаковку и устремляю на него взгляд.

— Ну, я как минимум потратил бы долю секунды и оценил ситуацию, а не стал бы сразу горячиться и размахивать у него перед носом пистолетом. Кошмар. У кретина от боли ум за разум зашел. Поганец даже не видел, что делает. Вопил как резаный от этой химии, которую ты ему в глаза плеснула. К тому же он не был вооружен и никому бы зла не причинил. Ясно как божий день. А вот ты поранилась. Я бы на месте твоей ненаглядной первым делом вызвал «Скорую». Так ей же это и в голову не пришло. Слетела с катушек. Чего угодно от нее можно ожидать. И уж я точно при таком раскладе в дом бы ее не пустил. Специально забрали девочку в участок, чтобы снять с нее показания в нейтральной обстановке — пусть успокоится.

— Знаешь, по мне, так следственный изолятор место отнюдь не нейтральное.

— Да уж получше, чем дом, где только что чуть не замочили любимую тетушку Кей.

Спорить с ним я бы не стала, если бы не жгучий сарказм, с которым изъясняется этот неисправимый упрямец. Потому я и завелась.

— Думай как хочешь, но мне не нравится, что она сейчас в отеле совершенно одна, — добавляет Марино, опять растирая лицо. Пусть говорит про мою племянницу что угодно, все равно здоровяк души в ней не чает, любому за нее глотку перегрызет. Этот полицейский знал мою племяшку еще десятилетней девочкой. Именно он открыл ей мир грузовиков и паровозов, оружия и всего того, что называют мужскими интересами, за что сам же теперь ее критикует.

— Могу заехать проведать ее, только отвезу тебя к Анне. Есть тут недобрые соображения, только они, похоже, никого не интересуют. — Марино перескакивает с мысли на мысль. — Я имею в виду Джея Талли. Нет, меня, конечно, не касается, однако этот индюк думает только о себе.

— Этот индюк целый день прождал меня в больнице, — в очередной раз защищаю Джея: в Марино бурлит слепая ревность. Джей наш сотрудник, представитель Интерпола в АТФ. Мы практически не знакомы, если не считать, что четыре дня назад переспали в Париже. — А меня там, между прочим, продержали часов тринадцать, а то и все четырнадцать, — продолжаю я. У капитана буквально вылезли глаза из орбит. — Это называется «думает только о себе»?

— Бог ты мой! — восклицает Марино. — Кто тебе эту сказочку рассказал? — Его взор горит негодованием. Он Джея возненавидел с первого взгляда, при первой же встрече во Франции. — Невероятно. И он что, дал тебе понять, будто все это время прождал у твоей койки? Да ничего подобного! Чушь собачья. Отвез тебя на белом коне и галопом сюда. А потом позвонил, поинтересовался, когда выписка, проскользнул в больницу и забрал тебя.

— Что ж, вполне здравое решение. — Ни за что не покажу, как я разочарована. — Нет смысла терять столько времени. К тому же он и не говорил, что ждал меня. Я сама ошибочно предположила.

— Да что ты? Так-таки и сама? А почему? Потому что он на такое предположение намекнул. Он тебя за нос водит, и это пустяки? Знаешь, есть такое слово: вранье. Плохая черта характера. Кто там? — Марино резко меняет тон. Кто-то стоит в дверях.

В спальню заходит женщина в полицейской форме со значком, на котором начертано: «М.И. Келлоуэй».

— Простите, — обращается она к Марино с порога. — Капитан, я не знала, что вы опять здесь.

— Теперь знаете, что дальше? — Тот сверлит ее взглядом.

— Доктор Скарпетта, я должна задать вам несколько вопросов про ту баночку. — Глаза у женщины большие и круглые, как шарики от пинг-понга — будто прыгают туда-сюда, отскакивая от нас с Марино. — Где был химикат, формулин...

— Формалин, — вполголоса поправляю я.

— Ах да, — говорит она. — Верно. То есть где конкретно находилась банка, когда вы ее схватили?

Капитан и не думает ретироваться с моей постели. Пристроился, точно это самое естественное для него место. Шарит по карманам в поисках сигарет.

— В большой комнате на кофейном столике, — отвечаю на вопрос. — Ведь я все уже рассказывала.

— Понятно, мэм. Только где именно на столике? Он довольно большой. Извините, что вынуждена вас снова побеспокоить. Просто мы пытаемся воссоздать полную картину, иначе потом будет сложнее вспоминать.

Капитан медленно вытрясает сигарету из пачки «Лаки страйк».

— Келлоуэй? — Он на нее даже не смотрит. — С каких пор вы считаете себя детективом? Что-то я не припомню вас среди своих гвардейцев. — Марино возглавляет отдел ричмондской полиции по расследованию насильственных преступлений, более известный как отдел «Альфа».

— Просто мы не знаем, где конкретно находился сосуд, капитан. — У визитерши пылают щеки.

Как видно, копы решили, что дополнительный допрос я легче стерплю от женщины, чем от мужчины. Может, товарищи послали ее сюда по этой причине, а может, просто потому, что никто другой не хотел со мной связываться.

— Заходите в большую комнату, перед вами кофейный столик. Ближний правый угол, — говорю ей. Я уже много раз это повторяла. Никакой ясности. Все помню как в тумане, действительность будто раскручена под каким-то диким углом.

— И примерно там вы стояли, когда плеснули на него химикат? — спрашивает меня Келлоуэй.

— Нет. Я находилась по другую сторону дивана. Возле вращающейся стеклянной двери. Он погнался за мной, и я оказалась загнанной в тупик.

— А потом вы сразу выбежали из дома?.. — Келлоуэй строчит в своем блокнотике.

— Через столовую, — перебиваю я. — Там у меня лежал пистолет. Незадолго до случившегося я оставила его на столе. Согласна, место неподходящее. — Голова идет кругом, меня качает будто после долгого авиаперелета. — Включила сигнал тревоги и удрала из дома. Вместе с пистолетом, с тем самым «глоком». Нечаянно поскользнулась на льду и сломала руку. Затвор взвести уже не смогла — одной-то рукой...

Это она тоже записывает. В который раз устало пересказываю все то же. Если мне опять придется отвечать на эти вопросы, я попросту выйду из себя, а еще ни один коп на свете такой сцены не лицезрел.

— Вы так и не выстрелили? — Она подняла на меня взгляд и облизала пересохшие губы.

— Я взвести его не смогла.

— Так вы не пытались выстрелить?

— Не знаю, что вы понимаете под словом «пытались». Я не смогла взвести курок.

— Но пробовали?

— Вам что, без переводчика непонятно? — взрывается Марино. У капитана такой злодейский взгляд, что при виде его на ум приходит красная точка лазерного прицела, которая касается жертвы непосредственно перед выстрелом. — Курок не был взведен, и она не выстрелила, дошло, нет? — медленно и грубо повторяет он. — Сколько было зарядов в магазине? — Это вопрос уже ко мне. — Восемнадцать? У тебя семнадцатый «глок», у него восемнадцать пуль в магазине и одна в патроннике, так?

— Не знаю, — отвечаю я. — Может, и не восемнадцать. Точно не восемнадцать. Там, в магазине, пружина тугая: тяжело взводится, когда много патронов.

— Ну да. Ты не вспомнишь, когда вообще последний раз из него стреляла? — вдруг спрашивает он.

— Последний раз на стрельбищах. Несколько месяцев прошло.

— Ты ведь каждый раз перед стрельбищами его хорошенько чистишь, правда, док? — Он даже не спрашивает, а утверждает. Марино прекрасно осведомлен о моих привычках.

— Да. — Я застыла посреди спальни, моргаю. Голова разболелась, и свет по глазам бьет.

— Вы видели пистолет, Келлоуэй? Я имею в виду, вы его досконально проверили, верно? — Он снова устремляет на нее свой лазерный прицел. — Так в чем проблема? — вскинул руку, точно отмахиваясь от какой-то досадливой мошки. — Рассказывайте, что удалось выяснить.

Та колеблется. Чувствую: не хочет передо мной разглашать следственную информацию. Вопрос Марино повис в воздухе, как туча, готовая низвергнуться на наши головы проливным дождем. Я останавливаю свой выбор на двух юбках: темно-синей и серой, вешаю их на спинку стула.

— В магазине четырнадцать патронов, — по-военному механически рапортует ему Келлоуэй. — В патроннике пусто. Затвор не взведен. На вид хорошо вычищен.

— Так-так. Значит, он не был взведен и она не выстрелила. «Была темная ночь, неистовствовала непогода, у костра сидели три индейца». Будем и дальше сказочки рассказывать или уже к делу наконец перейдем? — Марино вспотел и от жары исходит тяжким духом.

— Слушайте, мне больше нечего добавить, — говорю я. Меня вдруг совсем самообладание покинуло от этого запаха. Вспомнилось, как гадко воняло от Шандонне, даже дрожь пробила.

— Зачем вы держали дома этот сосуд? И что именно в нем находилось? Какой-то раствор, каким вы пользуетесь в морге, что ли? — Келлоуэй переместилась в комнате так, чтобы не находиться на линии взгляда капитана.

— Формалин там был. Десятипроцентный раствор формальдегида, который обычно называют формалином, — отвечаю я. — В морге он используется для консервации тканей или фрагментов органов. В данном случае кожи.

Я плеснула едкое вещество в глаза живому человеку. Покалечила его. Может быть, он ослеп навсегда. Представляю, как злодей лежит в ремнях, пристегнутый к кровати на девятом этаже Медицинского колледжа Виргинии, где у нас имеется тюремная палата. Я спаслась от смерти и не испытываю от этого факта особого удовольствия. Моя жизнь попрана.

— Значит, вы держали в своем доме человеческие ткани. Кожу. Татуировку. С того неопознанного трупа, который в порту нашли? В грузовом контейнере? — Голос Келлоуэй, скрип ручки по бумаге, шелест страниц — все напоминает о репортерах. — Не поймите меня превратно, только зачем вам понадобилась держать такое у себя дома?

Начинаю ей объяснять, что труп из порта опознать оказалось очень трудно. Кроме татуировки, по сути, и улик-то больше не было. Поэтому на прошлой неделе я специально поехала в Петерсберг, чтобы на кожу посмотрел опытный татуировщик. Оттуда сразу направилась домой, вернулась поздно и, соответственно, емкость с формалином захватила с собой.

— Обычно я не держу такие вещи дома, — добавляю я.

— И банка у вас хранилась целую неделю? — недоверчиво интересуется собеседница.

— Неделя была богата на события. Убили Ким Льонг. Племянница чуть не погибла в перестрелке в Майами. Меня вызвали за границу, пришлось поехать во Францию, в Лион. У Интерпола была информация об остальных семи женщинах, с которыми он (имею в виду Жан-Батиста) предположительно расправился в Париже; еще было подозрение, что погибший из грузового контейнера — Томас, брат убийцы. Они оба из преступной группы Шандонне, которую безуспешно пытается прижать половина правоохранительных органов вселенной. Потом убили заместителя шефа полиции Диану Брэй. Должна я была вернуть татуировку в морг? — В голове гулко стучит. — Да, вне всяких сомнений. Но мне было некогда, я попросту забыла! — почти рявкаю на нее.

— Просто забыли, — повторяет офицер Келлоуэй, пока Марино слушает наш диалог со все нарастающей злобой: с одной стороны, понятно, что женщина лишь выполняет свои обязанности, а с другой — терпения уже никакого.

— Доктор Скарпетта, а какие еще части тела хранятся в вашем доме? — выдает Келлоуэй.

Острая боль пронзает мой правый глаз. Началась мигрень.

— Это что за вопросы? — Капитан повышает голос на несколько децибел.

— Я просто хочу знать, если обнаружатся еще какие-нибудь биологические жидкости, или химикаты, или, скажем...

— Нет, больше ничего, — качаю головой и переключаю все внимание на стопку аккуратно сложенных слаксов и спортивных рубашек. — Слайды — и все.

— Что за слайды?

— По гистологии, — вяло отмахиваюсь я.

— Как-как?

— Все, Келлоуэй, тебе конец, — отрезает Марино, поднимаясь с постели.

— Мне надо удостовериться, что все безопасно в плане биологической угрозы, — лепечет офицер, заливаясь жаром; злобный блеск в глазах выдает ее чувства. Капитана она презирает, как и многие, но вынуждена ему подчиняться.

— Главная биологическая угроза сейчас стоит прямо перед тобой, — рявкнул тот. — Может, оставим доктора в покое хоть на минутку, ей передохнуть пора от тупых вопросов.

Келлоуэй — непривлекательная женщина с отсутствующим подбородком, толстыми ляжками и узкими плечиками. Она вся напрягается от злости и стыда, разворачивается и демонстративно выходит из комнаты, неслышно ступая по персидской дорожке.

— Она что, решила, будто ты трофеи коллекционируешь? — поражается капитан. — Сувениры в дом приносишь, как этот хрен Джеффри Дамер[3]? Боже ты мой!

— Все, я больше этого не вынесу. — Уминаю идеально сложенные рубашки в большую дорожную сумку.

— Док, тут никуда не денешься, дело только началось. А на сегодня хватит с тебя. — Он устало опускается на мою постель.

— Скажи своим следователям, пусть прыть-то поубавят, — предупреждаю его. — Чтобы мне на глаза больше не показывались: я ничего плохого не делала.

— Если у них еще что-нибудь всплывет, сам буду разбираться. Я здесь веду расследование, если идиоты вроде Келлоуэй этого еще не поняли. И насчет меня можешь быть спокойна. Тут столько народу горит желанием с тобой пообщаться, что прямо номерок на ладошке пиши, как в магазине деликатесов.

Укладываю слаксы поверх рубашки, потом в обратном порядке, чтобы не помялись.

— Ну естественно, до него тебе еще далеко, — имеется в виду Шандонне. — Тут с ним переговорить полно охочих: профайлеры, судебные психиатры, СМИ — сам черт ногу сломит. — Марино перечисляет особо отличившихся деятелей.

Прекращаю паковаться. Не намерена перебирать личные принадлежности у него на виду.

— Оставь меня на пару минут, пожалуйста.

Марино пристально на меня смотрит, глаза красные, лицо вспыхнуло пунцово-бордовым цветом. У него даже лысину на макушке припекло. Сидит в своих потрепанных джинсах и растянутом свитере, пузо выпирает на девять месяцев, на огромных ботинках ломти грязи. Видно, соображает. Оставлять меня одну не хочет и взвешивает в уме «за» и «против», явно не собираясь делиться ими со мной. Сознание затуманивается параноидальной мыслью: а ведь старина мне не доверяет. Наверное, решил, что я собираюсь свести счеты с жизнью.

— Слушай, Марино, просто постой за дверью и никого не пускай, а я здесь быстренько закончу. Знаешь что, прогуляйся-ка до моей машины и достань из багажника чемоданчик с рабочим инструментом. Если на вызов придется ехать, он мне понадобится. Ключ возьмешь на кухне, в самом верхнем ящике справа — я там все держу. Прошу тебя. И кстати, мне машина нужна. Я даже лучше просто ее заберу, так что инструмент можешь там и оставить.

Марино колеблется.

— Тебе нельзя забрать машину.

— Да к чертям собачьим! — ругнулась я. — Только не говори, что они и машину мою будут обыскивать. Бред какой-то.

— Слушай. Первый раз сигнализация сработала потому, что кто-то пытался забраться к тебе в гараж.

— То есть как это «кто-то»? — подкалываю я; виски пронзает жгучая боль, перед глазами поплыло. — Нам же прекрасно известно, чьих это рук дело. Он специально повозился с гаражной дверью, чтобы сигнализация сработала. Ему и надо было, чтобы стражи порядка подкатили, и тогда полицейский, заявившийся чуть позже, не вызвал бы никаких подозрений. А то вдруг соседи заметят постороннего.

Вторично в роли полицейского пришел как раз Жан-Батист Шандонне собственной персоной. Поверить не могу, как легко он меня провел.

— Не все так легко объяснить, — отвечает Марино.

— Странное у меня ощущение, будто ты мне не веришь...

— Да, тебе надо поскорее попасть к Анне и хорошенько выспаться.

— Мою машину он не трогал, — утверждаю я. — Маньяк в гараж даже не заходил. Пусть и не думают касаться моей машины. Сегодня же ее заберу. Так что оставь инструменты в багажнике.

— Сегодня не получится.

Марино выходит, прикрывает за собой дверь. Страшно хочется выпить, залить чем-нибудь электрические разряды, прошибающие мозги. Нервы ни к черту. Ну что, внаглую пройти к бару и послать полицейских ко всем чертям, пока буду виски искать? Головную боль выпивка не снимет, только теперь это не важно. Мне совсем невмоготу, и совершенно не волнует, что сейчас можно, а что нельзя. Пока шарила в шкафчике в ванной комнате, рассыпала косметику. Тюбики с помадой упали на пол и закатились между унитазом и ванной. Шатко склоняюсь, чтобы их подобрать, неловко шаря по полу правой рукой. Тяжко это, особенно для левши. На туалетном столике у раковины аккуратно расставлены пузырьки с духами. Остановилась, задумавшись, взяла с полки маленькую золотистую бутылочку «Гермес-24 Фабург». Приятно холодит ладонь. Подношу флакончик к носу, а на глаза наворачиваются слезы: Бентон Уэсли так любил этот пряный эротичный аромат. Сердце колотится в груди: больше года ими не душилась, ни разу после его смерти. «Меня ведь тоже с тобой на тот свет хотели отправить, — стучит в мозгу гнетущая мысль. — А я все еще здесь, Бентон, топчу земной шарик. Ты — эксперт, работал на ФБР, составлял психологические характеристики стольких преступников, раскладывал по полочкам психику стольких монстров, разъяснял поведение и продумывал ходы на сто шагов вперед. Ты же знал, что тебе уготовано, ведь знал же? Все просчитал, так почему же не предотвратил? А, Бентон? Да будь ты здесь, у меня не было бы этих проблем».

Слышу, кто-то стучит в дверь спальни.

— Минуточку, — кричу я, прочищая горло и отирая глаза. Плещу в лицо холодной воды, прячу духи в большую дорожную сумку. Направляюсь к двери в полной уверенности, что это Марино. Однако взгляду предстает Джей Талли в форме спецслужбы АТФ, лицо покрыто ночной щетиной, придающей его смуглой красоте зловещее очарование. Таких красавцев я, пожалуй, больше не встречала: фигура как у греческого изваяния, из пор мускусом сочится чувственность.

— Хотел тебя проведать, пока не уехала. — Он впивается в меня горящими глазами, будто ощупывая. Четыре дня назад, во Франции, по мне путешествовали его руки и губы.

— Что ты хочешь услышать? — Пропускаю гостя в спальню, неожиданно озаботившись своим обликом. Не хочу, чтобы он видел меня такой. — Бросаю свой дом в канун Рождества. Рука болит. На душе муторно. А в остальном — лучше не бывает.

— Я сам отвезу тебя к доктору Зеннер. Мне будет приятно, пожалуйста.

На границе сознания пронеслось, что ему откуда-то известно, где я сегодня обретаюсь. А ведь Марино обещал, что мои перемещения останутся в секрете.

Джей закрывает дверь и берет меня за руку, а я все забыть не могу, что в больнице он подождать не удосужился. Теперь же вот воспылал желанием куда-то со мной ехать.

— Позволь тебе помочь. Ты мне небезразлична, — говорит он.

— Что-то вчера ты не больно тревожился, — отвечаю я, припомнив, что не далее как прошлым вечером, когда Джей подвез меня из больницы, он даже не намекнул, что не стал дожидаться. А между тем я его за это особо поблагодарила. — Вы там со своей группой захвата рыщете по всему городу, а поганец берет и прямиком ко мне направляется, — продолжаю я. — Ты через океан сюда прилетел отлавливать этого негодяя, объединенный спецназ под твоим руководством пытается загнать добычу в сетку, и вот — на тебе. Как в плохом кино: в городе облава, вышколенные ребята вооружены до зубов, а зверюга прямиком ломится ко мне в дверь.

Глаза Джея блуждают по моим интимным местам, словно он считает себя в полном праве вторично насладиться желанным зрелищем. Я поражена: как же противно, что в такое нелегкое время он способен думать обо мне только так. Тогда, в Париже, я решила, что сильно увлеклась. Теперь же, в собственной спальне, лицезрея, с какой неприкрытой наглостью он интересуется тем, что скрыто под лабораторным халатом, я понимаю, что нисколечко этого человека не люблю.

— Ты просто расстроилась. И вполне понятно. Я волнуюсь, специально приехал. — Он протягивает руку, а я отстраняюсь.

— Мы просто хорошо провели время. — Я все уже объясняла; теперь решимость порвать с ним еще более окрепла. — Несколько часов. Это просто случайная встреча, Джей. Ошибка.

— Ошибка? — Горечь сквозит в его тоне. Взгляд вспыхивает черной злобой.

— Не пытайся превратить минутное увлечение в лебединую привязанность. У меня к тебе ничего нет, прости. И ради Бога, прекрати. — Внутри закипает возмущение. — Не надо ничего от меня требовать. — Я отхожу от него, жестикулируя здоровой рукой. — Что тебе, в конце концов, от меня нужно?

Джей вскидывает руку и опускает голову, словно загораживаясь от ударов и признавая свою ошибку. Не думаю, что он это искренне.

— Не знаю, что я делаю. Просто веду себя как дурак, — говорит он. — Мне ничего от тебя не надо. Какой же я глупец. Ты меня с ума сводишь, только не злись, пожалуйста. — Бросает на меня напряженный взгляд и открывает дверь. — Я всегда буду рядом, Кей, только позови. Je t\'aime[4].

У этого мужчины своеобразный способ прощаться: каждый раз складывается впечатление, что ты его больше не увидишь. В глубинах психики просыпается атавистический страх, и приходится буквально превозмогать потребность броситься ему вслед, звать, просить вернуться, обещать скорую встречу... Закрываю глаза, массирую виски, облокотившись на столбик кровати. Говорю себе: лучше сейчас не торопиться с решениями. Ни к чему спешить.

Марино ждет в коридоре, зажав в уголке рта нераскуренную сигарету. Вглядывается в мое лицо, будто пытаясь понять, что же произошло за дверью, пока мы с Джеем были наедине. Мой взгляд задерживается на пустой прихожей. Сама того не желая, я почти надеюсь, что Джей вернется, и в то же самое время страшусь этого. Капитан принимает из моих рук сумки. Копы при виде меня умолкают, отводят взгляд, словно с головой погрузились в дела: расхаживают по большой комнате, щелкают и бряцают оборудованием, на поясах покашливают рации. Следователь фотографирует кофейный столик, ярко полыхая вспышкой. Еще кто-то снимает место покушения на видеокамеру, эксперт устанавливает источники дополнительного освещения «люма-лайт», люминесцентная подсветка который высвечивает то, что не видно невооруженным глазом: отпечатки пальцев, следы лекарственных средств, жидкую органику. У меня на работе тоже есть такая подсветка; я обычно пользуюсь ею, когда выезжаю на место, или непосредственно в морге. Словами не выразить, что чувствуешь при виде включенной «люмы» в своем собственном доме.

Мебель и стены запачканы темным сажистым порошком для дактилоскопии, яркий персидский ковер отогнули, обнажив старинный французский дуб. Лампу, которая была у меня прикручена к ребру столешницы, сняли, и теперь она бесхозно валяется на полу. От подушек, которые раньше лежали на разборной софе, остались одни лишь вмятины, в воздухе висит слабый запах формалина, жирный и едкий. Из большой комнаты заметно, что происходит в столовой; моему взгляду открылся вид на оклеенный желтой полицейской лентой пакет из темной бумаги, с датой, подписью и маркировкой: «Скарпетта, одежда». В нем лежат мои слаксы, свитер, носки, ботинки, бюстгальтер и трусики — все то, в чем я вчера вечером попала в больницу. И вот этот пакет, улики, фонарики, рабочее полицейское оборудование разложены на моем любимом обеденном столе, будто бы так и нужно. Копы повесили на стулья верхнюю одежду, повсюду отпечатки грязной обуви. Во рту пересохло, от злости руки опускаются.

— Эй, Марино! — рявкнул какой-то тип. — Тебя там Райтер обыскался.

Буфорд Райтер — генеральный прокурор Виргинии. Верчу головой, ищу Джея. Его нигде не видно.

— Пусть займет очередь и ждет. — Марино возвращается к своему привычному жаргону и раскуривает сигарету. Я открываю входную дверь, и в дом врывается ледяной вихрь, жжет щеки, щиплет глаза.

— Ты мой чемоданчик с инструментом захватил? — спрашиваю капитана.

— Уже в грузовичке, — говорит он снисходительным тоном мужа, которого жена послала сгонять за сумочкой.

— А Райтер зачем звонил? — интересуюсь я.

— Извращенцы, все бы им чужое белье поворошить, — бормочет он.

Марино припарковал свою махину на улице перед самым домом, две толстенные шины зажевали глубокие борозды на заснеженно-грязном от ног и колес газоне. Мы с Буфордом Райтером много лет вместе проработали, раскололи не одно преступление, и меня несколько задело, что он не спросил сам, можно ли приехать осмотреть дом. Не удосужился позвонить и хотя бы поинтересоваться моим самочувствием.

— Знаешь, народ так просто и тянет посмотреть твое жилище, — говорит Марино. — Вот и придумывают разные предлоги, чтобы к тебе заглянуть: один то хочет проверить, другой — это.

В туфли просачивается снежная жижа; осторожно выбирая дорогу, иду по дорожке к воротам.

— Ты не представляешь, как часто меня расспрашивают про твою крепость. Можно подумать, ты не патологоанатом, а леди Ди. А Райтеру обязательно надо во все нос сунуть! Этот проходимец всех тут замучил своей любознательностью.

Вдруг прямо перед носом вспыхнула целая череда ярких белых вспышек, и я опять чуть не поскользнулась. Выругалась вслух. Каким-то образом, в обход охраны на воротах, сюда пробрались фотографы. Вот уже трое торопятся ко мне, щелкая камерами, а я все никак не могу забраться в высокий салон мариновского пикапа, ведь действовать-то приходится одной рукой, тут уж не до проворства.

— Эй ты! — заорал мой спутник на ближайшую из нарушительниц частных владений. — Вот поганка! — Марино бросается вперед, чтобы загородить рукой объектив фотоаппарата, как вдруг журналистка тяжело плюхается на скользкий тротуар и неудачно роняет камеру.

— Гад! — орет она. — Урод недоделанный!

— Садись в машину! Быстро! — кричит мне Марино.

— Недоумок!

Сердце бешено заколотилось, готово вырваться из груди.

— Я на тебя в суд подам, ты у меня за это ответишь, придурок!

Опять вспышки, а я зажала дверью пальто, приходится его высвобождать. Марино бросает мои сумки на заднее сиденье, прыгает за руль, двигатель с ревом оживает. Фотограф, с которой у нас произошла стычка, пытается подняться на ноги, и мне приходит в голову, что неплохо бы поинтересоваться — вдруг пострадала?

— Надо посмотреть, как она, цела? — говорю я, выглядывая из бокового окна.

— Какое там! Забудь. — Пикап, вильнув, выходит на улицу и набирает ход.

— И кто это такие? — По жилам струится живой адреналин, перед глазами плывут синие круги.

— Поганцы, вот кто. — Марино хватает рацию. — Девятый, — объявляет он в эфире.

— Девятый, — слышится ответ диспетчера.

— Я не хочу, чтобы меня фотографировали, и мой дом... — повышаю голос. Я до последней клеточки возмущена несправедливостью происходящего.

— Говорит десять пять. Три двадцать, ответьте, попросите, пусть соединится по мобильному. — Марино прижимает к губам микрофон. Три двадцать тут же перезванивает: как большой жук, завибрировал телефон. Полицейский откидывает крышку и сообщает: — СМИ каким-то образом проникли на охраняемую территорию. Фотографы. Думаю, они припарковались где-то в Виндзор-фармс, прошлись пешком и перелезли через забор, там за охранным пунктом открытая травянистая зона. Направь кого-нибудь на предмет незаконной парковки, пусть отбуксируют. А будут еще шляться по частной собственности Скарпетты — арестовать. — Окончил разговор, захлопнул крышку телефона, будто он не Марино, а капитан Джеймс Кирк, который только что отдал приказ атаковать команде звездолета «Энтерпрайз».

Притормаживаем у поста охраны, и навстречу выходит Джо. Джо — престарелый охранник, добродушный и обходительный человек. Единственное «но»: если речь пойдет о ситуации более серьезной, чем набег любопытствующих, я не стану полагаться ни на него, ни на его бравых напарников. Ничего удивительного, что на нашу территорию проник Шандонне, а теперь еще и репортеры. На дряблом морщинистом лице Джо изобразилось беспокойство, когда он увидел меня в незнакомом пикапе.

— Слушай, отец, — неприветливо обращается Марино, высунувшись в окно, — как сюда фотографы проникли?

— Что? — Джо немедленно занял оборонительную позицию, сузил глаза, пристально осматривая вылизанную пустую улицу, залитую желтым светом натриевых фонарей на высоких столбах.

— Они у дома доктора. По меньшей мере трое.

— Здесь они не проходили, — объявляет Джо. Ныряет к себе в будку и хватает телефонную трубку.

Мы отъезжаем.

— А больше тут ничего и не предпримешь, док, — говорит Марино. — Можешь с таким же успехом нырнуть головой в песок, теперь везде твои фотографии будут, и такой погани понапишут...

За окном мелькают очаровательные дома в георгианском стиле, украшенные к празднествам.

— Хреново дело, еще и за страховку накрутят, — вещает капитан прописные истины, которые меня именно сейчас совершенно не интересуют. — Твой милый домик увидят все на солнечной стороне земного шара и точно прознают, где ты живешь. Но самое страшное — другие извращенцы будут плодиться как грибы после дождя, и это меня волнует куда больше. Начнут представлять тебя жертвой и заводиться на этом. Знаешь ведь, кругом полно гнилья: специально выискивают, где будет очередное разбирательство по изнасилованию, и сидят, слушают.

Автомобиль мягко притормаживает на пересечении Кентербери-роуд и Уэст-Кери-стрит, и к нам разворачивается темный седан-малолитражка, заливая салон фарами и замедляя ход. Из окна выглядывает узкое безжизненное лицо Буфорда Райтера. Водители опускают стекла.

— Уезжаете?.. — начинает было Райтер и осекается, к своему изумлению, заметив меня в кабине пикапа. Да, мою физиономию он здесь увидеть не ожидал. — Сочувствую, что у вас такие неприятности. — Престранная фраза адресована мне. Как будто то, что сейчас творится, — неприятность, не более.

— Ага, сваливаем. — Марино посасывает сигарету, вовсе не собираясь приходить мне на выручку. Он уже сказал, что думает про Райтера и его участие. Прокурору необязательно появляться в моем доме, а если действительно приспичило лично на все поглазеть, так достаточно времени было, пока меня в больнице держали.

Райтер потуже кутается в пальто, свет уличных фонарей отражается в стеклах его очков. С кивком он обращается ко мне:

— Будьте осторожнее. Рад, что обошлось, — решил, видно, признать, что у меня действительно так называемые неприятности. — Нам всем нелегко. — Тут его явно посетила какая-то мысль, но высказывать он ее не стал. Что бы там у него на языке ни крутилось, это было не для посторонних ушей. — Мы еще поговорим, — обещает он Марино.

Поднимаются стекла. Мы отъезжаем.

— Дай сигарету, — говорю Марино. — Я так понимаю, что он у меня еще не был...

— А вот как раз таки и был. Часов в десять утра заявился. — Спутник протягивает мне пачку «Лаки страйк» без фильтра и предлагает зажигалку, которая тут же выплевывает столбик огня.

Затылок печет, голова невыносимо тяжелая. Голодной бестией внутри заворочалась злоба. Марино так и сидит с горящей зажигалкой в вытянутой руке, а я решила принципиально воспользоваться прикуривателем.

— Спасибо, что вовремя оповестил. А можно полюбопытствовать, кто еще в мой дом наведывался? И сколько раз? Как долго они там сидели и что брали в руки?

— Слушай, на мне отыгрываться не надо, — предупреждает он.

Знакомая интонация. Марино на пределе, вот-вот сорвется. Мы с ним сейчас как два спутника-зонда, готовых столкнуться, хотя именно этого и не нужно. Еще только войны с Марино недоставало. Легонько касаюсь сигаретой ярко-оранжевых завитков и полной грудью втягиваю в себя дым. Крепкий чистый табак кружит голову. Несколько минут едем в напряженной тишине; ситуация так накалилась — искорки хватит, чтобы взорваться. Наконец решаю заговорить. Голос глухой, воспаленный мозг будто покрыт коростой, как заледенелые улицы, а по ребрам растекается волна тяжелой, гнетущей боли.

— Я понимаю, ты просто делаешь что должен. Ценю, — приходится из себя выдавливать слово за словом. — Хотя по мне, может, и не видно.

— Не объясняй ничего. — Он посасывает сигарету, оба окна приоткрыты, и мы дымим как паровозы. — Я прекрасно понимаю, каково тебе сейчас.

— Очень сомневаюсь. — Обида желчью поднимается по горлу. — Я и сама-то еще не разобралась.

— Знаешь, я соображаю куда лучше, чем тебе кажется, — говорит Марино. — Когда-нибудь сама убедишься. Готовься, жареным еще только запахло, не рассчитывай, что в скором времени все прояснится. Как минимум пару недель тебе маяться. Всегда так. Уж я-то насмотрелся, что бывает с людьми, которых приносят в жертву.

Не хочу больше слышать ни единого слова на эту тему.

— Просто замечательно, что ты туда едешь, — говорит он. — В самый раз, тебе прийти в себя не помешает.

— Я еду к Анне не здоровье поправлять, — вскидываюсь я. — Я у нее поживу, потому что она мой друг.

— Слушай, ты сейчас жертва обстоятельств, и тебе придется с этим как-то разбираться. Без посторонней помощи тут не обойтись. Будь ты хоть сто раз доктором, адвокатом, вождем индейского племени — кем угодно. — Марино разошелся, на драку нарывается. Ему нужен повод; он ищет виноватого, на кого излить гнев. Я уже предвижу, какая буря надвигается. Горячей волной обдало, от злости кожу жжет. — Когда ты жертва, с тобой любой может поступить, как ему заблагорассудится.

Цежу слова. Голос дрожит, точно каждое слово лижут языки пламени.

— Я не жертва. Быть жертвой и когда тебя пытаются сделать жертвой — разные вещи. И я не собираюсь стать закуской для какого-нибудь маньяка. — Голос угасает. — Не получилось у него сделать то, что он хотел, — разумеется, я опять о Шандонне, — а если бы вышло, как он задумал, меня бы сейчас уже не было. Я бы не изменилась, не стала хуже, а просто умерла.

Чувствую, Марино вздрогнул во мраке на своей половине ревущей громадины. Он не понимает, что я имею в виду; наверное, никогда не поймет. Этот человек ведет себя так, будто я дала ему пощечину или пнула между ног.

— Я режу правду-матку, — лупит он в ответ. — Кто-то же должен.

— Правда в том, что я жива.

— Ага, чудом.

— Ну естественно, чего еще от тебя ожидать, — успокаиваясь, говорю я с прохладцей. — Все вполне предсказуемо: виновата всегда жертва, а не хищник. Ей больше достается. — Дрожу в темноте. — Да катись ты, Марино...

— У меня до сих пор в голове не укладывается, что ты ему открыла! — От беспомощности он переходит на крик.

— А вы где были, а? — Я снова напоминаю полицейскому о неприятном факте. — Мог бы кто-нибудь для разнообразия и присматривать за моей собственностью. Вы же опасались, что он попытается меня достать.

— Ты помнишь, я тебе звонил? — Марино нападает с другого фланга. — Что ты мне ответила, а? Все, мол, в порядке. Я же попросил тебя сидеть и не высовываться. Мы напали на след, знали, что он где-то прячется, выжидает, а может, снова ищет, кого бы закусать до смерти. И что ты вытворяешь, доктор из правоохранительных органов? Кто-то стучится, а ты и рада! Побежала открывать. И это в полночь!

— Я думала, что пришел полицейский. Он назвался полицейским.

— Но почему? — снова возопил Марино, колошматя кулаками руль, точно неуправляемый ребенок. — Ну? Что молчишь? Отвечай!

Мы уже несколько дней знали, что убийца — моральный и физический урод Шандонне. Было известно, что он француз и что его семейка, авторитетная в преступных кругах, проживает в Париже. А тот человек, за дверью, говорил совершенно чисто, безо всякого намека на акцент.

(«Полиция». — «Я полицейских не вызывала», — отвечаю через дверь. «К нам поступил звонок, мэм, на вашей территории замечено подозрительное лицо. У вас все в порядке?»

У него не было акцента. Мне и в голову прийти не могло, что он способен говорить без акцента. Я и не помышляла об этом. К тому же полицейские действительно только что заходили, когда сработала сигнализация. Ничего странного в том, что они решили вернуться и перепроверить, не было. А я жестоко заблуждалась: думала, вот как хорошо меня охраняют. Все случилось очень быстро. Я открыла дверь, свет на крыльце не горел, и среди стылой полуночной темноты в нос ударил грязный запах мокрого животного.)

— Алло. Есть тут кто? — вопит Марино, больно ткнув меня в плечо.

— Руки! — резко пришла в себя. Вздрогнув, беззвучно хватанув ртом воздух, отпрянула от него, а автомобиль пошел юзом. Салон наполнила тяжелая тишина, как будто я погрузилась на сотню футов под воду. Я словно нырнула в небытие, и перед глазами стали всплывать ужасные картины, одна за другой. На сигарете нагорел такой длинный столбик пепла, что я даже не успела донести его до пепельницы. Отряхиваю колени. — Можешь свернуть к торговому центру, если хочешь, — говорю Марино. — Так быстрее.

Глава 2

У Анны солидный дом в стиле греческого Возрождения. Подсвеченная снизу громадина на берегу реки Джеймс будто упирается в небо. Особняк, как называют ее жилище соседи, украшен коринфскими колоннами и представляет собой местный пример архитектурной политики Томаса Джефферсона и Джорджа Вашингтона: новая архитектура страны должна провозглашать собой величие Древнего мира. Анна — сама представительница Древнего мира, истинная немка. Кажется, она действительно родом из Германии. Хотя если подумать, то я не помню, чтобы подруга когда-нибудь упоминала о своей родине.

На деревьях перемигиваются белые праздничные лампочки, в многочисленных окнах теплым светом горят свечи. Сразу вспоминается Рождество в Майами в конце пятидесятых, когда я еще была ребенком. В тех редких случаях ремиссии, когда лейкемия отца отступала, он с радостью катал нас по Корал-Гейблз, и мы, разинув рты, глазели на дома, которые он называл виллами — будто бы сама возможность показать нам такие места делала его причастным к красивой жизни. Помню, мы пытались представить людей, которые живут в особняках, ездят на «бентли» и каждый день на воздухе жарят креветки. Такие люди не могут быть бедными или больными; их не считают отребьем те, кто не любит итальянцев, или католиков, или иммигрантов по фамилии Скарпетта.

О происхождении столь необычной фамилии мне известно немногое. Скарпетты жили в этой стране на протяжении двух поколений — во всяком случае, так утверждает моя мать, хотя я лично не знаю других Скарпеттов. Никогда их не видела. Мне рассказывали, что наши предки обитали в самой Вероне: держали скот, работали на железной дороге. Наверняка мне известно только то, что у меня есть сестра, Дороти. Предположительно, ее скоропалительный и скоротечный брак с неким бразильцем, годящимся ей в отцы, привел к появлению на свет Люси. Предположительно потому, что когда речь заходит о Дороти, пожалуй, только анализ ДНК может убедительно показать, кто был с ней в постели на момент зачатия моей племянницы. Четвертым мужем сестрицы был некий Фаринелли, тогда же Люси сменила фамилию в последний раз. Если не считать матери, то, насколько мне известно, я — последняя Скарпетта в нашем роду.

Марино тормозит перед устрашающего вида железной решеткой, высовывает из окна ручищу и жмет на кнопку вызова внутренней связи. Жужжит электронный звонок, что-то громко щелкает, и медленно, подобно крыльям ворона, раскрываются черные ворота. Не знаю, почему Анна бросила родину и переехала в Виргинию, так и не выйдя замуж. Я никогда не спрашивала, отчего она осела здесь, в скромном южном городке, когда могла заняться психиатрической практикой где угодно.

С чего вдруг меня заинтересовали подробности ее личной жизни — непонятно. Мысли скачут, упорно отклоняясь от заданного курса. Осторожно выбираюсь из мариновского крупноразмерного пикапа и ступаю на гранитные плитки. У меня будто программное обеспечение в мозгу зашкалило: сами собой открываются и закрываются файлы, мигают системные предупреждения. Я точно не знаю, сколько Анне лет — семьдесят с гаком явно будет. Лично мне она никогда не рассказывала, где училась и что закончила — институт или медицинское училище. Мы много лет обсуждаем самые разнообразные вещи и делимся информацией, однако редко когда касаемся ахиллесовых пят и подробностей.

Почему-то теперь мне особенно неприятно, что я так мало знаю о своей близкой подруге. Превозмогая внезапно нахлынувший стыд, поднимаюсь по чисто выметенному крыльцу, ступенька за ступенькой, придерживаясь здоровой рукой за холодные железные перила. Хозяйка открывает входную дверь, и ее проницательное лицо смягчается.

— Кей, я так рада тебя видеть, — говорит она, приветствуя меня по своему обыкновению.

— Как житье-бытье, доктор Зеннер? Шевелимся помаленьку? — возвещает Марино. Его переполняют раздутая обходительность и радость жизни. Из кожи вон лезет, чтобы изобразить, как он популярен в обществе и как мало я для него значу. — М-м-м, чудесные ароматы!.. Вкусненькое для меня состряпали?

— Только не сегодня, капитан. — Анне сейчас не до Марино с его глупой бравадой. Она целует меня в щечки и, стараясь не потревожить больную руку, осторожно обнимает, хотя в касании ее пальцев чувствуются душа и сердечная теплота. Марино опускает сумки на роскошный шелковый ковер в фойе, который залит хрустальным светом будто составленной из крошечных кристалликов льда люстры.

— Могу налить с собой супа, — обращается Анна к Марино. — Тут всем хватит. Очень полезно для здоровья. Ни капли жира.

— Нет уж, обезжиренная еда не стыкуется с моим вероисповеданием. Отчаливаю. — Он старательно избегает моего взгляда.

— А где же Люси? — Анна помогает мне снять пальто, и я судорожно пытаюсь стянуть с гипса рукав и тут, к своему стыду, обнаруживаю, что забыла перед выходом снять рабочий халат.

— Я смотрю, никаких автографов, — говорит Анна. Да уж, никто не подписался и не подпишется на моем гипсе. У хозяйки дома своеобразное, суховатое чувство юмора. Она может отпустить остроту без тени улыбки на лице, и если слушаешь ее не слишком внимательно или просто не восприимчив к тонкому юмору, даже не заметишь, что было смешно.

— У нас уровень не тот. Люси теперь только в «Джефферсоне» гостит, — саркастично замечает Марино.

Анна заходит в гардеробную, вешает пальто. Моя нервозность быстро сходит на нет, вот только тоска костлявой рукой сжала сердце и в груди тесно. Марино все делает вид, будто не замечает моего присутствия.

— Пусть даже не сомневается, я рада ее видеть. Люси здесь долгожданная гостья, двери моего дома всегда для нее открыты, — говорит мне Анна. За несколько десятков лет, что она живет в Америке, ее жесткий немецкий акцент так и не смягчился. Она по-прежнему произносит тяжелые штампованные фразы так, будто мозгу приходится преодолевать массу поворотов, прежде чем мысль дойдет до языка. Сокращения Анна использует редко, и мне всегда казалось, что она в душе предпочитает немецкий, а по-нашему изъясняется лишь в силу необходимости.

Через открытую дверь видна удаляющаяся спина Марино.

— Анна, а почему ты сюда переехала? — ни с того ни с сего переключаюсь на эту тему.

— Куда именно? Почему я живу в этом доме? — Она внимательно меня изучает.

— В Ричмонд.

— Тут все просто: по любви. — Это прозвучало безо всякой интонации, непонятно, что подруга чувствует.

Ночь входит в свои права, и за окном холодеет. Большие ботинки капитана хрустят по снежному насту.

— А что за любовь такая? — любопытствую я.

— К человеку, который оказался напрасной тратой времени.

Марино стучит по порожку, отряхивая снег. Забирается в подрагивающий пикап, который ревет как внутренности огромного корабля, изрыгая выхлоп. Ведь спиной чувствует мой взгляд — и все равно изображает, будто остается в неведении и его это нисколечко не волнует. Захлопнул дверь и приводит своего бегемота в движение. Огромные шины плюются снегом: машина отъезжает. Анна закрывает входную дверь, а я стою в проходе и молча смотрю перед собой, потерявшись в водовороте мыслей и чувств.

— Давай-ка устраиваться, — предлагает она, касаясь моей руки.

Прихожу в себя.

— Разозлился как черт.

— Хорошо, что не наоборот, а то как бы не заболел. Для него злиться и грубить — нормальное состояние.

— Сердится на меня из-за покушения. — Я безмерно устала. — Почему-то у всех я виновата.

— Ты просто вымоталась. — Она останавливается в прихожей, слушая, что я отвечу.