Дэниел Истерман

Девятый Будда

Часть первая

Пришествие

...Двадцать веков беспробудного сна Превратила в кошмар качающаяся колыбель... У. Б. Йетс. Второе пришествие
Глава 1

Хексхэм, Англия, декабрь 1920 года

Ночью выпал снег, ослепительно-белый символ другого мира, утратившего чистоту и заблудившегося в просторах нашей цивилизации. Над Коузи-хилл повисло облако белого тумана, напоминавшее заледеневший саван. Продолговатые низко висящие фонари, освещавшие церковь, съежились в холодном мраке, приглушая отбрасываемый свет в преддверии приближающегося чуда. Рождественские фонарики, украшавшие дома и коттеджи, покрылись узорчатым инеем и копотью. На деревенских площадях, укутанных вечной тьмой, недавно возведенные памятники десяти миллионам погибших поблескивали ледяной коркой.

Ночь и ожидание грядущей ночи, резкие звуки и шепот бесконечной великой тьмы под карнизами домов, длящиеся всю зиму; монотонное наступление чуда на твердое, молчаливое сердце не искупившего своих грехов и ничего не прощающего мира. Бог и ожидание его прихода. Повелитель света и тьмы должен был появиться, как и всегда, из замороженной плоти умирающего года. Христос должен был прийти в мир, едва очнувшийся от кровопролитного кошмара, в котором погибли армии невинных, в мир, который пролил столько крови, что заставил бы побледнеть самого Ирода. Сейчас все было тяжелее, чем когда-либо.

В освещенном мягким светом свечей соборе Святой Марии вечерняя служба достигла кульминации. В связи с плохой погодой в этот день решено было провести вторую службу — для тех, кто не смог прийти утром.

Среди теней раскрывались тайны древней литургии. У алтаря фиолетовые одежды священника, казалось, усиливали мрак — равно как голос его подчеркивал царившую в соборе тишину.

Взяв в левую руку потир, священник перекрестил его правой.

— Benedixit, deditque discipulis suis, dicens: Accipite, et bibite ex eo omnes.

Он поднял потир, в котором перемешанная с водой кровь превратилась в вино.

— Hic est enim Calix Sanguinis mei... Так как это сосуд крови моей...

* * *

Кристофер Уайлэм сидел в последнем ряду верующих, вместе со всеми вставая со скамьи и вновь опускаясь на нее, нараспев произнося слова, читая молитвы, вдыхая доносившийся до него запах благовоний. Рядом с ним сидел сын, Уильям, повторявший все движения и слова отца. Уильяму исполнилось десять лет, но он вел себя так, словно был старше, словно он уже знал кое-что о том, что уготовила ему жизнь.

Отец был для мальчика загадкой. Еще четырнадцать месяцев назад он знал только его имя. Уильям все еще помнил фотографии, висевшие в комнате матери в Карфаксе, в поместье на самой окраине Хексхэма, где они жили с тетей Хэрриет и его кузенами Роджером и Чарльзом и кузиной Аннабел. Ему никогда не удавалось соотнести человека, изображенного на выцветших фотографиях, с теми туманными очертаниями, которые он в последний раз видел в три года, когда этот человек грустно махал рукой вслед отправляющемуся от станции Дели переполненному поезду, в котором находились они с матерью.

Сейчас он почти уже не помнил Дели, только какие-то эпизоды, обрывки сна: старую няньку, склонившуюся над ним и напевающую что-то в пульсирующей ночи, игрушечного слона на колесиках, которого он повсюду возил за собой на веревочке, огромные белые противомоскитные сетки, повисшие в горячем воздухе над его кроваткой.

Возвращение Кристофера разбило мир мальчика на мелкие кусочки — незнакомец в странной одежде заявлял на него права. Мальчик помнил, как рос лихорадочный восторг матери по мере того, как приближался час приезда Кристофера, — опасно пылающие щеки, запавшие глаза, светящиеся предвкушением его возвращения. Сам он рассчитывал, что это будет возвращение солдата, наконец-то пришедшего с войны в форме, украшенной яркими, блестящими на солнце медалями. «До свиданья, мой малыш, на охоте твой отец, — по ночам напевала ему мать, разгоняя тьму безотцовщины. — Вот с охоты он идет, шкурку кролика несет, малыша ей обернет». Но у ворот дома он встретил тихого человека в гражданской одежде, который не рассказывал о своих подвигах и не привез медалей, которыми мог бы восхищаться сын, полируя их до блеска.

Уильям был глубоко разочарован. Двоюродные братья помочь ему не могли: их отец, дядя Уильяма, Эдам, был убит три года назад в сражении на Сомме. Его фотографии, окаймленные черным крепом, гордо стояли на высоких полках; его медали на бархатных подушках были выставлены на обозрение в стеклянном ящике в холле; мемориальная доска с его именем находилась слева от алтаря в соборе Святой Марии.

Роджер и Чарльз превратили жизнь Уильяма в трагедию. Они высмеивали его отца, который, по их словам, никогда не был солдатом, а если и состоял на военной службе, то провел ее за столом как штабная крыса. Однажды они подложили Уильяму на подушку белое перо с маленькой табличкой, на которой от руки было написано: «В честь твоего отца».

Все это было тяжело для девятилетнего мальчика и могло стать совсем невыносимым. Но возвращение отца совпало с началом последнего этапа борьбы, которую вела его мать с болезнью, постепенно подтачивавшей ее на протяжении последних восемнадцати месяцев. «Это конец», — говорили люди, когда думали, что Уильям не слышит их, но даже по тому, как они отводили глаза, он мог понять, что следует готовиться к худшему. Последние полгода ее поддерживало скорое возвращение Кристофера. Всякий раз, заходя в ее спальню, он видел это в ее глазах: страстное стремление дождаться его, которое одновременно будило в ней силы и истощало ее.

Через два месяца после приезда Кристофера, незадолго до Рождества, когда казалось, что все готовятся к празднику, к новому рождению старого мира, мать умерла во сне.

Хотя Уильям и знал, что несправедлив, в ее смерти он обвинял отца. К тому же Кристофер выглядел так, словно чувствовал себя виноватым, и это только усиливало невысказанные обвинения Уильяма. Однако на самом деле Кристофер просто неуютно чувствовал себя наедине с сыном и никак не мог примириться со смертью жены. Никакие объяснения его не удовлетворяли. Той суровой зимой, начавшейся сразу после кончины жены, он часами бродил по замерзшим бесплодным полям, пытаясь избавиться от чувства вины за случившееся или, по крайней мере, приглушить его на какое-то время. Между ним и мальчиком образовалась пропасть, и это было болезненно для обоих.

Весна согрела поля и положила первые цветы на могилу Элизабет, но сблизить отца и сына ей не удалось. Было решено, что осенью Уильям отправится в частную школу в Винчестер. И вдруг все изменилось в одно мгновение. Однажды, когда Кристофер находился в Хексхэме у своей сестры Хэрриет, оставшийся без присмотра Уильям вошел в кабинет отца и открыл его стол. Что он искал? Он сам не смог бы ответить на этот вопрос. В каком-то смысле он искал своего отца. И в каком-то смысле он нашел его.

В правом углу верхнего ящика среди кипы бумаг он обнаружил маленькую красную коробку. На крышке был изображен королевский крест, внутри лежала медаль в форме креста. Уильям сразу понял, что перед ним крест Виктории. Он видел его изображение в годы войны в одном журнале. В лежавшем около коробки конверте было письмо из Букингемского дворца, в котором говорилось, что майор Кристофер Уайлэм представлен к награде за высшее проявление «исключительной храбрости на службе своему Королю и Отечеству».

Несколько дней Уильяма раздирали противоречивые чувства: он радовался находке и ощущал собственную вину, так как сделал ее не совсем честным путем. В воскресенье после церкви он во всем признался отцу: теперь он настолько нуждался в объяснении, что страх перед возможным наказанием стал слабее. В тот день они в первый раз поговорили один на один в кабинете Кристофера, и разговор длился до тех пор, пока огонь в камине не превратился в пепел.

Кристофер рассказал мальчику, что война это больше, чем генеральные сражения, танки и аэропланы, что война, которую он вел в Индии, была полна одиночества, болезней и предательств, и то, о чем он сейчас поведал ему, должно остаться только между ними.

С того дня они начали сближаться, и каждый из них разделил горе другого настолько, насколько это возможно. Они решили, что Уильям останется в Карфаксе как минимум еще на год, после чего они определят, следует ли ему вообще уезжать в школу. Когда пришло лето, на могиле Элизабет появились розы.

* * *

Служба подошла к «Отче наш». Священник громко произносил знакомые слова молитвы, его губы четко и красиво выговаривали привычные звуки. Наверное, за свою жизнь он произнес эти слова бессчетное количество раз. Он был молод, чуть за тридцать; в годы войны он был капелланом. «Интересно, о чем он думает во время молитвы, — задумался Кристофер. — О Христе, растянутом на деревянном кресте своей святой жизни, прибитом к нему гвоздями — рука, рука, потом ноги? Или о важности своей ежедневной деятельности? Или о роли священника, возведенного в сан, чтобы связывать обязательствами и освобождать от них, проклинать и благословлять? Или он думает о предстоящем обеде, репе, мясном пироге и жареной картошке в густой подливе?»

Проницательный наблюдатель с первого взгляда определил бы, что Кристофер Уайлэм относится к той категории англичан, которые проводят в Англии очень мало времени. Он выглядел неуклюжим в зимней одежде, и его кожа еще сохранила загар, который можно приобрести только в более теплом климате. Его выгоревшие на солнце светлые волосы были зачесаны назад, открывая высокий печальный лоб. Морщинки, скопившиеся в уголках глаз, глубокими красивыми линиями тянулись к вискам, как нити сплетенной пауком паутины. Темные глаза с тяжелыми веками отличались удивительной глубиной и ясностью. Чувствовалось, что они не видят того, что происходит в церкви, что перед ними стоят другие, не английские горизонты, но, возможно, во всем были виноваты отбрасываемые свечами отблески.

Он оглядел маленькую церковь. Немногие отважились выйти из дома этим вечером. Мужчины, женщины, непоседливые дети заполнили передние скамьи — их привели сюда набожность, сила привычки, чувство долга. Он пришел сюда ради Уильяма, и чтобы искупить вину перед Элизабет, которую он предал.

Священник преломил тело Господне. Взяв потир, он сделал глоток освященного вина, крови Господа, крови Христа, крови мира, ярко-алой, искупающей грехи.

Кристофер представил вкус вина, представил, как оно смешивается с кровью, и ощутил вкус подкатившей к горлу желчи. Отец Миддлтон молил о приходе Христа, о том, чтобы рождественское спокойствие и мир растянулись на весь год, но Кристофер не испытывал радости по поводу прихода бледного рождественского Христа-ребенка. В сердце его не было радости, была лишь упрямая злоба, роптавшая против Христа и его лицемерного праздника.

Священник высоко поднял кусочек тела Христова, и в церкви воцарилась тишина.

— Ессе Agnus Dei, узрите агнца Божьего, — произнес он, — ессе qui tollit peccata mund, узрите того, кто уносит грехи мира.

Люди по очереди вставали со скамей и подходили к алтарю — все, кроме детей, отягощенные грехами. Встал и Кристофер и вслед за Уильямом присоединился к очереди грешников. Пожилой человек опустился на колени и открыл рот, чуть высунув язык и готовясь вкусить тело Господне.

— Corpus Domini nostri...

«Так много грехов», — думал Кристофер, глядя, как сверкает в отблесках свечи дискос. Тело Господне коснулось языка пожилого человека. Смертные грехи, незначительные грехи, семь главных грехов. Грехи за проступки и оплошности, грехи гордости, похоти и чревоугодия, грехи плоти, грехи духа. Грехи глаз, грехи ушей, грехи сердца.

— Jesu Christi...

Он встал на колени и открыл рот. Он ощутил, как облатка коснулась его губ, сухая, безвкусная, одинокая.

— ...custodiat animam tuam in vitam aeternam. Amen.

* * *

Когда Элизабет умерла, какая-то часть его ушла вместе с ней. Они с Уильямом посетили ее могилу перед службой — маленький, засыпанный снегом могильный холм, каких много за церковью. Теперь она принадлежит земле. Он вспомнил похороны — мороз, земля, затвердевшая как железо, бесполезные зимой лопаты, черные лошади, чье дыхание потерянно висело в морозном воздухе.

Он вспомнил, какой она была в эти последние два месяца жизни: то бледная, то пылающая лихорадочным жаром, отдаленная, повернувшаяся лицом к стене, остро осознающая приближение смерти. В ее уходе из жизни не было ничего величественного и романтического, ничего прекрасного и возвышенного: просто молодая женщина, терзаемая болью, просто кровь и мокрота, а в конце гниение. После ее смерти пришли люди и сожгли ее одежду, и мебель из ее спальни, и скребли стены, словно в них поселились смертоносные испарения. Ей был тридцать один год.

В течение этих двух месяцев он сидел у ее кровати, держал ее за руку, и все эти два месяца он ощущал, что они стали чужими друг другу. Она умерла на его руках, но его вполне могла бы заменить медсестра. Между ними пролегло больше чем война: в их мире обрести любовь было так же тяжело, как обрести прощение.

Они встретились в Дели одиннадцать лет назад, на первом зимнем балу. Она появилась там вместе с «рыболовным флотом» — ежегодно появляющимся контингентом девушек брачного возраста, ищущих мужей, — и покинула его, став миссис Уайлэм. Он не любил ее — да девушки из «рыболовного флота» и не рассчитывали на любовь, — но он научился заботиться о ней.

Он снова сел на церковную скамью. У алтаря священник закончил обряд очищения потира и начал читать «Антифон»:

— Ессе Virgo concipiet et pariet filium. Узрите девственницу, которая зачнет и родит сына.

Через месяц Кристоферу исполнялось сорок, но он чувствовал себя старше. Его поколение — то, что от него осталось, — уже состарилось: преждевременно состарившиеся молодые люди правили приходящей в упадок империей и заделывали бреши, оставшиеся от войны. Он содрогнулся при мысли о том, что Европе грозит еще одна война. Год назад эта мысль не взволновала бы его. Теперь у него был сын, за которого он боялся.

В отличие от многих из тех, кто провел войну в окопах Франции и Бельгии, разум и тело Кристофера закончили войну без ранений. Но его собственная война, эта темная, секретная и грязная война, о подробностях которой он не имел права рассказывать, изменила его. Он вернулся с войны с израненной душой: холодный, холодный и одинокий, и пыль Индии душила его, забивая горло, легкие и ноздри сухими и терпкими запахами. Смерть Элизабет, наступившая так скоро после его возвращения, сделала изменения в его душе необратимыми, они застыли, заледенели и навсегда остались в его крови. В душе его теперь преобладали чувства, знакомые тем, кто прошел через войну и смерть: горечь, утрата способности радоваться, определенная холодность чувств, глубокое ощущение бессмысленности и горечи существования. Но были в его душе и другие чувства, чувства, которые удивляли его: осознание человеческой ценности, несмотря на окутывающую это понятие помпезность, сострадание к тем, кого он убил, и к собственной жестокости, терпение, с которым он принимал то, что, по его мнению, нельзя было изменить. Временами он мечтал о высоких белых горах и прохладных гладких озерах. И большую часть времени он проводил с Уильямом.

Священник закончил последний отрывок из Евангелия, отзвучали последние молитвы и гимны, и служба подошла к намеченному концу. Кристофер взял Уильяма за руку и вышел из освещенной церкви в темноту. Было предрождественское воскресенье, но он обнаружил, что не может поверить в то, что Бог когда-нибудь вернется на эту землю.

Они не заметили машину, поджидавшую их во мраке неподалеку от церкви.

Глава 2

— Кристофер.

Он повернулся и увидел, как кто-то, выйдя через боковой придел церкви, направляется к ним. Это оказался отец Миддлтон, все еще облаченный в сутану.

— Добрый вечер, отец. Чем могу служить?

— Я бы хотел поговорить с вами, Кристофер, если можно. Могу я немного пройтись с вами? Вы не против?

Священник слегка поеживался от холода. Его тонкая сутана была одеянием скорее для духа, нежели для тела. Но он был сильным человеком, который всегда старался по мере возможности игнорировать погоду. Кристоферу он нравился: он не стал превращать похороны Элизабет в церковное шоу, а после смерти помогал ему тем, что воздерживался от разговоров о благословенных душах, обитающих в раю.

— Возможно, нам лучше вернуться в церковь, — предложил Кристофер. — Здесь вам будет холодно.

Отец Миддлтон уверенно покачал головой:

— Чепуха, Кристофер. От холода я не умру. Да и вам до дома путь неблизкий. Тем более мне нужно сказать вам всего пару слов: немного пройдусь с вами по этой улице, а затем снова вернусь к камину.

Кристофер кивнул, и они продолжили путь. Он чувствовал в своей руке руку сына, теплую и хрупкую, под ногами хрустел снег, где-то там, куда не проникал свет мигающих газовых фонарей, сгущалась тьма. Присутствие священника смущало его. Где-то позади, в темноте, открылась и захлопнулась дверца автомобиля.

— Я думаю о том, что, наверное, пришло время воздвигнуть памятник нашим погибшим на войне, — произнес священник. — Я думаю, что это возможно, будет маленькая часовня в их честь, посвященная Пресвятой Деве. Ничего помпезного. Просто спокойное место где-нибудь внутри церковной ограды. Где вдова сможет в одиночестве зажечь свечу в память о павшем.

В темноте едва слышались приглушенные шаги — кто-то перешел улицу и двигался в их направлении. В другом месте, в другое время Кристофер насторожился бы. Но это было воскресенье, это была Англия. Долгие месяцы бездействия приглушили чувство опасности. Темнота сгущалась вокруг него, и он физически ощущал ее прикосновение.

— Чем я могу помочь, отец? Конечно, вам понадобятся пожертвования. Я буду рад внести вклад.

— Конечно. Я с благодарностью приму любое пожертвование. Но я думал попросить вас о чем-то большем. Я слышал... — священник замялся, — что вы были отмечены наградой.

Они приближались к концу улицы. Одинокий фонарь боролся с тьмой, накладывая желтый отпечаток на плотно утрамбованный снег. Кристофер уставился прямо перед собой, в темноту. Откуда священник получил информацию? Не от Уильяма, это он знал наверняка. Мальчик умеет хранить тайны. Может, ему рассказала сестра, Хэрриет?

— Да, — ответил Кристофер. Его дыхание смешалось с дыханием священника, вяло висевшем в чистом воздухе, напоминая вылитое в воду молоко.

— Я бы хотел учредить фонд, — продолжил отец Миддлтон. — С тех пор как майор Ридли погиб, хозяином Карфакса являетесь вы. Конечно, есть еще ваша сестра. Но мне нужен мужчина, солдат, который возглавил бы эту кампанию.

— Я никогда не был солдатом.

— Знаю. Но у вас есть высокая награда. За мужество. Я не задаю вопросов. Но у вас есть и воинское звание.

— Отец, я не уверен...

Шаги раздались прямо за их спинами. Двое мужчин вышли из тени, слабый свет выкрасил их лица в мертвенно-бледный цвет. На них были тяжелые пальто и низкие меховые шапки, натянутые на уши. У первого было узкое мрачное лицо, по глазам его было видно, что он провел много ночей без сна. Второй был тяжелее, с более грубыми чертами лица, с темной щетиной на подбородке.

То, что произошло затем, заняло всего несколько секунд, но навечно врезалось в память Кристофера. Худой кивнул своему напарнику. Оба перешли на бег. Времени на то, чтобы уклониться, отойти в сторону, уже не было. Кристофер почувствовал, что падает — худой сидел на нем, вжимая его в снег, ломая ребра, не давая возможности дышать.

Послышался придушенный крик. Вывернув шею, Кристофер увидел, как здоровяк схватил Уильяма сзади и, несмотря на сопротивление, куда-то поволок его. Мальчик брыкался, пытаясь вырваться, но нападавший был слишком силен для него.

Кристофер отжался от земли и высвободил правую руку, пытаясь ухватить противника за горло и сбросить его с себя. Но тот уклонился от захвата, засунул руку в широкий карман пальто и вытащил внушительных размеров пистолет. Кристофер замер, когда пистолет оказался у его виска.

— Мне приказали не причинять вам вреда, — произнес худой. У него был мягкий голос с легким иностранным акцентом, но непонятно, с каким. — Но я не всегда подчиняюсь приказам, и за свою жизнь я убил очень много людей. Я намерен уйти отсюда без сопротивления с вашей стороны. Понятно? Так что, пожалуйста, лежите тихо и дайте нам сделать то, ради чего мы оказались здесь. Мальчику также не причинят вреда — даю слово.

Уильям, все еще сопротивляясь, отчаянно закричал:

— Отец! На помощь! На помощь!

Худой взвел курок и сильно прижал дуло к виску Кристофера. Кристофер почувствовал холод и гладкость снега, на котором лежал, и камешек, безжалостно врезавшийся в поясницу.

Он забыл про отца Миддлтона. Священник, ошарашенный внезапностью и яростностью нападения, застыл посреди дороги с поднятой рукой — то ли готовясь отразить возможную следующую атаку, то ли благословляя нападавших. Но, заслышав крик мальчика, он словно воспрял ото сна и стал пробираться, спотыкаясь, сквозь сугробы.

Здоровяк, обремененный сопротивляющимся ребенком, не успел уйти далеко. Он чуть не упал, потеряв равновесие, когда Уильям попытался вывернуться. Одной рукой он обхватил Уильяма за шею, а другой тщетно пытался прижать руки мальчика к телу.

Священник наконец подбежал к ним. Он издал нечленораздельный крик — тот же голос, всего несколько минут назад читавший молитвы, только теперь в нем были страх и мрачная ярость. Его пальцы вцепились в руку нападавшего, отрывая ее от мальчика. Было скользко, и подошвы у обоих разъезжались; оба они заплясали на снегу, пытаясь удержаться на ногах. Внезапно здоровяк потерял равновесие и упал, увлекая за собой священника.

— Уильям, беги! — крикнул отец Миддлтон. — Беги изо всех сил!

Уильям заколебался, но затем повернулся и побежал в сторону города, ища помощи. На земле священник, катаясь в снегу, пытался поудобнее ухватить противника. Когда-то он играл в регби, но соперник был сильнее и уже пришел в себя после внезапного падения. Наконец священник нащупал горло противника и сжал пальцы, чтобы задушить его, но в этот самый момент здоровяк умудрился нанести сопернику сильный удар коленом в пах.

Отец Миддлтон застонал, согнувшись от боли. Здоровяк оттолкнул священника и вывернулся из-под него. Но не успел он подняться, как пришедший в себя священник бросился ему под ноги, провел захват, и здоровяк тяжело упал в девственно чистый снег.

Неожиданно что-то сверкнуло в свете фонаря. В тот момент, когда священник бросился на противника, чтобы свалить его, тот выхватил нож, подняв его перед собой. Блеснувшее лезвие, описав дугу, скрылось в груди отца Миддлтона. Тело священника дернулось назад, пытаясь уйти от боли, но сила прыжка толкала его вперед, и нож ушел в его грудь по самую рукоятку. Он упал на здоровяка, вырвав нож из его рук и залив его лицо своей кровью.

— Господи... — простонал отец Миддлтон, корчась от боли.

Он дотянулся до рукоятки ножа, но силы уже оставили его. Рука скользнула по залившей грудь крови и упала. Сделав последнее усилие, он неуклюже перекрестился. Рука, рисовавшая в воздухе крест, дрогнула и упала вниз, ноги конвульсивно дернулись, и он застыл.

Кристофер пытался привстать, не обращая внимание на упиравшуюся в висок сталь, но рука, с силой надавившая на плечо, заставила его вновь опуститься на снег.

— Подонки! — крикнул он. — Убийцы, подонки!

Но человек с пистолетом не шелохнулся. В окне на другой стороне улицы зажегся свет. Со скрипом поднялась оконная рама.

— Что происходит? — прокричал кто-то.

— Вызовите полицию! — крикнул в ответ Кристофер. Худой наотмашь хлестнул его по лицу и сильно зажал рот.

Кристофер увидел, как здоровяк вытер нож о сутану священника и встал на ноги. На лице его не было никаких эмоций, никакого намека на сожаление. Он убил священника точно так же, как убил бы козу или свинью, и придавал этому точно такое же значение. Кристофер испытал желание убить его с точно такой же жестокостью. Его радовала лишь мысль о том, что Уильяму удалось бежать. Что бы ни случилось теперь с ним самим, мальчик был в безопасности.

Послышался звук шагов. Кто-то приближался к ним по улице. Люди слышали крики, и теперь кто-то спешил на помощь.

Из тени вышел человек, высокий человек в пальто и шапке, как у двух нападавших, только лучшего качества и покроя. Перед ним с прижатыми к телу руками и плотно завязанным ртом шел Уильям. Длинный придерживал мальчика, заставляя его идти перед собой.

Трое быстро обменялись несколькими словами на незнакомом Кристоферу языке. Он предположил, что они говорили по-русски, но сказано было так мало, что он не мог быть в этом уверен. Он открыл рот, чтобы позвать Уильяма, как-нибудь обнадежить его, крикнуть ему, что что бы ни случилось, его найдут и спасут. Но прежде, чем слова эти сорвались с его губ, худой взмахнул пистолетом и ударил его в висок. Мир обрушился на него и так же быстро отпрянул прочь.

Он не до конца потерял сознание. Ощутив во рту вкус снега, он понял, что перевернулся на живот. С трудом пытаясь сделать хоть одно движение, он услышал, как захлопнулись дверцы машины и заурчал мотор. Где-то в темноте раздавались голоса. Он увидел свет, пробивающийся сквозь тени, и красную кровь на снегу, и темные силуэты мужчин и женщин, стоявших рядом и смотревших на него. Послышался рев мотора, и огни фар большой машины, прорезав тьму, ослепили его. Секундой позже огни исчезли, и он остался лежать в темноте, орошая слезами горький снег.

Глава 3

Часы на башне аббатства пробили шесть раз. Был вечер вторника, и рыночная площадь, еще недавно наполненная людьми, покупавшими гусей и индеек к предстоящему Рождеству, опустела. Повалил снег, мягкий и сверкающий в неуверенном свете уличного фонаря.

Кристофер мерз. Уинтерпоул давно уже должен был быть здесь. По телефону он сказал, что его поезд отправляется с лондонского вокзала Кингс Кросс поздним утром и что на поезде он доедет до Ньюкасла, а оттуда будет добираться до Хексхэма на машине. Даже если предположить, что он остановился где-то на ланч, он должен был приехать два часа назад.

Со времени нападения и похищения Уильяма прошло два дня, но полиция до сих пор ничего не нашла. Старший офицер часами допрашивал Кристофера, задавая вопросы, на которые, как знали оба, ответов не было. О случившемся оповестили Скотланд-Ярд, и информация о похитителях была разослана во все порты, но никто так и не видел трех иностранцев и мальчика в большой машине. Сами похитители хранили молчание: никаких посланий, телефонных звонков, требований выкупа. Словно они растворились в воздухе.

Чтобы согреться, Кристофер начал ходить по площади взад-вперед. За его спиной висели в темноте выложенные витражами окна аббатства, плохо освещенные узоры другого века. Доносилось тихое пение — вечерняя служба почти подошла к концу.

Из окружавшей его тьмы холодный вечерний ветер принес все запахи Англии, и он не знал, да и не интересовался тем, какие из них были настоящими, а какие — воображаемыми. Он чувствовал запах гниющих под снегом листьев, более тонкий аромат бесчисленных летних дней, запах кожи, резины и отполированной мебели из ивы, травы, сминающейся под ногами бегущих по полю игроков в крикет, запах срезаемого дерна, обнаженной земли, выпускающей на волю червей. Запах весенних цветов, осенних костров, запах мертвой плоти, гниющей всю зиму на старых церковных кладбищах.

До него донесся звук мотора — автомобиль спускался по Пристпоппл к Бэттл-хилл. Он свернул направо на Бьюмонт-стрит, направляясь к аббатству, и мгновение спустя появились его огни. Машина остановилась на углу напротив Кристофера, и водитель выключил фары и заглушил мотор. Уинтерпоул наконец-то появился. Уинтерпоул и все, что он собой олицетворял. Кристофер поежился и пошел через улицу. Дверца машины уже была распахнута для него.

Света ближайшего белого фонаря было достаточно, для того чтобы подтвердить то, о чем он уже догадывался: Уинтерпоул с момента их последней встречи совсем не изменился, по крайней мере внешне. Наверное, чуть больше поседели виски, чуть плотнее сжались губы, но в остальном он оставался неизменным и не поддающимся времени. Как всегда, он больше всего напоминал владельца похоронного бюро. В любое время года, в любую погоду он был в черном, словно соблюдал вечный траур, хотя никто не мог догадаться, по кому или по чему он носит этот траур.

Сев в машину и захлопнув дверцу, Кристофер на мгновение поймал быстрый взгляд Уинтерпоула. Кто это сказал много лет назад, что у него глаза как у куклы? Прекрасные, голубые, сияющие, но мертвые, как осколки кобальтового стекла. Засевшие в коже осколки стекла, затвердевшие с годами. Ходили слухи, что единственный раз его видели улыбающимся в тот день, когда после долгой болезни умерла его мать. Он опоздал на какой-то матч по регби. «Извините за опоздание, — вроде бы сказал он. — Я только что похоронил мать». И он улыбнулся.

— Извини, что заставил тебя ждать на холоде, — произнес он, как только Кристофер устроился на соседнем мягком сиденье. — Я приехал так быстро, как смог. Поезд пришел по расписанию, но дорога до Хексхэма в плохом состоянии. Мне повезло, что я вообще доехал.

Кристофер вытер мокрый полукруг, образовавшийся на боковом стекле, и выглянул на улицу. В аббатстве гасли огни, и последние верующие молча покидали церковь, направляясь домой. После того, что случилось в воскресенье, люди предпочитали держаться вместе.

— Да, — пробормотал Кристофер, — тебе повезло.

Майор Симон Уинтерпоул возглавлял в Британской военной разведке отдел, занимавшийся Россией и Дальним Востоком. После большевистской революции в 1917 году он стал одной из самых авторитетных фигур в стране, незаметно, но твердо руководя внешней политикой в отношении далеких стран и регионов, о которых большинство министров никогда не слышали. Еще перед войной они с Кристофером периодически встречались и обсуждали деятельность русской разведки на северных границах Индии.

— Сколько времени прошло, Кристофер? — поинтересовался Уинтерпоул.

— С какого момента?

— Со дня нашей последней встречи. С нашего последнего разговора.

Кристоферу даже не надо было задумываться. Он хорошо помнил их последнюю встречу.

— Пять лет, — ответил он. — Ты тогда приезжал в Дели после суда над заговорщиками в Бенаресе.

— Точно. Теперь вспомнил. Много чего произошло с тех пор.

Кристофер промолчал. Он ненавидел эти встречи под покровом ночи, словно им было что скрывать. Встречи тайных любовников. Но Уинтерпоул настоял, чтобы встреча прошла именно так. В отличие от Кристофера, он любил секретность своей профессии, ее маленькие ритуалы, отличавшие его и его коллег от других людей.

— А сколько времени прошло с тех пор, как ты оставил службу? — продолжал Уинтерпоул.

— Год, — ответил Кристофер. — Чуть больше года. Тогда я думал, что, может быть, ты приедешь. Ты или кто-то вроде тебя. Но никто не появился. Просто пришло письмо, подписанное неким Филпоттом. Там говорилось о законе о хранении государственной тайны. И о моей пенсии.

— Мы думали, что тебе нужно время, — заметил Уинтерпоул.

— Время? Для чего?

— Чтобы все обдумать. О чем-то забыть.

— Я принял решение. Что мне было обдумывать?

— Дехра Дан. Войну в целом. Смерть твоей жены. Все, что имело для тебя значение. Все, что еще имеет для тебя значение.

Несколько лучших агентов Кристофера погибли в Дехра Дан в результате грубой ошибки, допущенной разведывательным бюро в Дели, в котором он работал. Он все еще испытывал чувство ответственности за эти смерти, хотя его никоим образом нельзя было обвинить в них.

— Я был удивлен, — наконец произнес Кристофер.

— Удивлен?

— Тем, что вы так легко дали мне уйти. Просто письмо, и все. Это письмо от Филпотта, кто бы он там ни был.

Уинтерпоул извлек из кармана серебряный портсигар и открыл его, щелкнув замочком. Он предложил Кристоферу сигарету, от которой тот отказался. Уинтерпоул аккуратно извлек одну сигарету, защелкнул портсигар и вставил сигарету в рот. Застыл, прикуривая. Кристофер хорошо помнил запах его сигарет. Спичка быстро догорела и погасла.

— Чем я могу помочь тебе, Кристофер? — поинтересовался Уинтерпоул. — Ты сказал, что твоего сына похитили. Мне жаль, что так произошло. И, как я понял, кого-то убили... Священника? Полиции удалось что-нибудь обнаружить?

Кристофер покачал головой:

— Ты же знаешь, что нет.

— У тебя есть какие-нибудь соображения насчет того, кто это сделал?

— Я надеялся, что ты мне все расскажешь.

Наступила напряженная тишина. Уинтерпоул затянулся и медленно выпустил дым через уголки рта. Ароматный дым медленно наполнял машину.

— Я? Откуда мне об этом знать?

— Вряд ли бы ты проделал весь путь из Лондона только для того, чтобы сказать мне, что ты ничего не знаешь. Для этого хватило бы телеграммы. Или курьера.

Уинтерпоул промолчал. Он следил через стекло за падающим снегом.

— Давай я подробно расскажу тебе обо всем, что произошло, — предложил Кристофер.

Он аккуратно описал все случившееся воскресным вечером. Закончив, он повернулся к Уинтерпоулу.

— Я небогат, — сказал он. — И в любом случае выкупа никто не требовал. Люди, похитившие моего сына и убившие отца Миддлтона, были русскими — готов поклясться жизнью, что это так. Если это так, то тут прослеживается определенная связь с тобой: будь они белыми или красными или какого-нибудь другого цвета, они не могут находиться в стране без твоего ведома. А если ты связан с этим, то от тебя тянется ниточка ко мне.

— Уверяю тебя, Кристофер, что я с этим не связан.

— Извини, — произнес Кристофер. — Наверное, слово «связан» здесь неуместно. Видимо, мне следовало сказать «имеешь отношение». Или «в курсе событий» — так лучше?

Уинтерпоул хранил молчание. Очень многое зависело от того, насколько точно человек выражает свои мысли. В этой профессии выбор слов зачастую был важнее, чем выбор оружия. От правильности выбора могла зависеть человеческая жизнь. Несколько жизней. Уинтерпоул считал себя полководцем, хотя войско его было малочисленно и потерям не придавалось значения. Он терял людей с такой легкостью, словно они были крохотными фигурками на огромной шахматной доске, раскачивающейся из стороны в сторону, маленькими стеклянными пешками, цепляющимися за ненадежную поверхность: стеклянная армия, хрупкая, умозрительная, но преданная.

— Я думаю, — медленно выговорил Уинтерпоул, — я могу помочь тебе. А ты, в свою очередь, можешь помочь мне.

— Ты хочешь сказать, что мне придется заплатить некую цену, чтобы снова увидеть Уильяма живым и невредимым?

Уинтерпоул ничего не ответил. Он глубоко затянулся, опустил окно и выбросил наполовину выкуренную сигарету в темноту. Затем он медленно поднял окно. В машине внезапно стало холодно.

— Скажи мне, — спросил он, — ты слышал когда-нибудь о человеке по фамилии Замятин? Николай Замятин?

Глава 4

— Замятин, — начал свой рассказ Уинтерпоул, — это, наверное, самый опасный большевистский агент, действующий сейчас на Дальнем Востоке. Он является признанным авторитетом в Коминтерне — Коммунистическом Интернационале, организованном партией в марте прошлого года для того, чтобы координировать действия сил мировой революции. В Москве он является правой рукой Троцкого. На Востоке он действует практически самостоятельно. Можно утверждать, что если бы не Замятин, в регионе не было бы никакой большевистской деятельности. Если честно, то если бы не Николай Замятин, я бы спал по ночам гораздо спокойнее.

«А если бы не Симон Уинтерпоул, — подумал Кристофер, — множество людей тоже спали бы куда лучше».

— Какое конкретное отношение все это имеет ко мне или к исчезновению моего сына? — спросил он. — Я не знаю этого Николая Замятина, никогда не слышал о нем и могу сделать вывод, что он никогда не слышал обо мне.

Уинтерпоул посмотрел на Кристофера.

— Я бы не был так уверен в этом, — заметил он.

Что-то было такое в его тоне, что выбило Кристофера из равновесия. Подобно пловцу, чувствующему, что подводное течение начинает тянуть его вниз, он ощутил, как тянет его вниз его собственное прошлое. Он хотел закричать, начать бороться с гибельными волнами, которые, вполне возможно, породил он сам, но все тело его застыло в напряжении, а горло болело от холодного вечернего воздуха.

— Продолжай, — спокойно попросил он.

— Замятин наполовину русский, наполовину бурятский монгол. Его отец — граф Петр Замятин, богатый землевладелец из Черемхова, это к северу от озера Байкал. Его мать бурятка, крестьянская дочь. Родители его уже умерли. Николай родился примерно в 1886 году, то есть сейчас ему около тридцати четырех лет. Когда он был ребенком, у него было немного денег, и их хватило на то, чтобы оплатить образование в Иркутске — если это вообще можно назвать образованием, — но он достаточно быстро понял, что у него нет никаких надежд на то, чтобы унаследовать состояние отца. К шестнадцати годам он был активным членом коммунистической партии, и еще до того, как ему исполнилось двадцать, местные коммунисты направили его в Москву. Когда произошла революция, ему было около тридцати лет. Совнарком, Совет народных комиссаров, направил его устанавливать новый порядок в Забайкалье. С этого момента для него началась сказочная жизнь. В Москве он был сыном аристократа, который стал бунтарем и требует прав от имени народа. В Забайкалье он был местным уроженцем, добившимся успеха. То, что было его минусом — отец-аристократ и мать-крестьянка, — теперь стало его пропуском к вершинам власти.

В ходе гражданской войны он был главным представителем Москвы в регионе. Он говорил с Лениным, Троцким и Зиновьевым об огромной империи, простирающейся за пределами Сибири, о перспективе расширения границ советской республики до Тихого океана. Китай, Монголия, Маньчжурия, Тибет. Все они видели, что Европа в безнадежном состоянии и, возможно, будет такой еще пятьдесят — сто лет. Но, понимаешь ли, человеку необходимы мечты, и они мечтали о Востоке. И все это время Замятин стоял рядом и как гипнотизер нашептывал им, что может сделать их мечты реальностью.

Уинтерпоул сделал паузу, уставившись в темноту за окном машины, словно видел, как появляется там еще одна тьма, тайная, всепоглощающая, выжидающая. Он поежился. Было холодно: холодно и пусто.

— Примерно год назад, — продолжил он, — Замятин исчез из поля зрения. Еще недавно мои люди слали мне чуть ли не ежедневные доклады о его деятельности, а сегодня он пропал. Несколько раз его вроде бы видели, но потом оказывалось, что это ошибка. В России, разумеется, уже начались внутренние разборки, так что я сразу подумал, что он пал жертвой своих прежних друзей из Кремля. К власти в России приходит Сталин, и ему нужен твердый режим: «социализм в отдельно взятой стране». Замятин мог быть принесен в жертву, дабы показать другим, что не следует слишком увлекаться мечтами. Но время шло, а имя Замятина нигде не упоминалось, и поэтому я знал, что он жив. Понимаешь, они должны публично разоблачать своих врагов, а не избавляться от них под покровом ночи. В России смерть — своего рода искупление грехов, и тем, кто подлежит казни, грехи отпускают прилюдно. Затем, месяца четыре назад, Замятин снова оказался в поле нашего зрения, и это точно был он. Мне доложил человек, которому я могу доверять, один из моих лучших людей. — Уинтерпоул замялся. — Его видели в Тибете, в восточной части, в районе горы Кайлас, у монастыря Пхенсун Гомпа. Он был один, и было впечатление, что он проделал весьма долгий путь. Николай Замятин в Тибете, Кристофер. Сначала я не поверил донесению. Но мой человек умудрился сделать несколько снимков, и все сомнения рассеялись. Это был он. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Кристофер кивнул. Он прекрасно понимал, о чем говорил Уинтерпоул. Тибет был территорией Кристофера, одним из его специальных секторов. Агент, приславший фотографии, очевидно, был одним из его людей, одним из тех, кого завербовал и обучил он сам. Вслед за Уинтерпоулом он уставился во тьму, простиравшуюся за стеклами машины, сильнее, чем прежде, чувствуя, как подводное течение затягивает его под тяжелые волны. Тонкие руки над поверхностью воды, вкус соли на губах, принесшийся со стороны берега холодный ветер, гонящий его в открытое море.

— Ты же был в районе горы Кайлас в 1912 году, Кристофер? — спросил Уинтерпоул.

— Да, — безразлично ответил Кристофер.

— Что ты там делал?

— Искал следы чужих агентов. Русских агентов. Мы получили доклад из надежного источника, и меня послали проверить донесение.

— И что ты обнаружил?

Кристофер пожал плечами.

— Ничего, — ответил он. — Я провел целый месяц у подножия горы и в районе озера Мансарова. Это священное место. Я побывал в нескольких монастырях, разговаривал с паломниками. Если там и были русские, то они были невидимками.

Он заметил, что Уинтерпоул качает головой.

— Не невидимками, — сказал он. — Мертвыми. Кристофер вдруг осознал, что одной рукой вцепился в дверную ручку автомобиля. Утопающий хватается за любой предмет и не выпускает его из рук — это аксиома. Его пальцы еще крепче сжали холодный металл.

— Их было двое, — продолжал Уинтерпоул. — Майский и Скрипник. Майский был евреем, сыном местечкового часовщика. Я однажды встречал его в Петербурге. Маленький человек с плохими зубами. С ними был третий, проводник-монгол. Он вернулся в Россию после того, как они умерли, и составил доклад. Тогда главным специалистом по Тибету был Бадмаев, который побеседовал с проводником и лично написал еще один доклад. Итак, Майский и Скрипник официально находились в Тибете как исследователи, поэтому сильно отредактированные варианты доклада были разосланы во все соответствующие учреждения — Институт восточных языков при Министерстве иностранных дел, Восточное отделение Императорского археологического общества, Императорскую академию наук. Одна-две статьи даже появились в журналах. Мне довелось их читать.

Он замолчал и положил руку на руль. Улица была пустынной: был вечер вторника, холодный вечер, и дети уже лежали в своих постелях и видели сны о Санта Клаусе и обеде с пудингом, пропитанном бренди.

— ...Настоящий доклад, безо всяких купюр, был заперт в архив Секретной службы и немедленно позабыт. Монгол пропал — вероятнее всего, был убит, так как слишком много знал.

— Что же он такое знал?

— Не торопись, Кристофер. Я дойду до этого. Я думаю, что Бадмаев планировал что-то предпринять на основании доклада, но ему прежде всего были нужны деньги и поддержка влиятельных людей. Но шел уже 1913 год, и обстоятельства были не слишком благоприятны для того, чтобы предпринимать что-либо в Тибете. Доклад остался пылиться в архивах. Конечно, я ничего не знал о его существовании. Никто о нем не знал. Все, о чем рассказал тебе, стало известно мне только в этом году, после того как я получил донесение о том, что Замятина видели в районе горы Кайлас. Мой источник был надежным, к тому же, как я уже говорил, были сделаны фотографии. И я поверил в то, что Замятин действительно находится там. Тогда я спросил себя: что могло привести такого человека, как Николай Замятин, в это забытое богом место? Человека, поднимающегося по карьерной лестнице. Человека, имеющего доступ в кулуары власти. И тогда я вспомнил, что ты был там в 1912 году, искал русских агентов. Я подумал, что ты, возможно, ошибался. Возможно, там на самом деле были агенты, по крайней мере, один агент. Если так, подумал я, то должен существовать какой-то доклад, где-то он должен быть... и Николай Замятин, должно быть, нашел и прочитал его.

Внезапно Уинтерпоул вытянул руку и протер запотевшее стекло. За окнами автомобиля все еще шел снег, мягкие снежинки проносились мимо уличного фонаря и падали на землю, далекие и бесцветные, как тени, отбрасываемые другой планетой.

— Я дал моему лучшему агенту в Москве приказ найти доклад. Ему понадобилась на это неделя. Если быть более точным, он нашел не сам доклад, а папку, в которой он когда-то лежал. Собственно доклад отсутствовал — Замятин либо спрятал его, либо уничтожил, что в любом случае останется загадкой. Однако был еще один доклад, написанный рукой Бадмаева. Он представлял собой резюме основного доклада, предназначенное для глаз самого царя. Резюме занимает всего одну страничку и содержит мало информации. Но из него ясно одно: Майский и Скрипник были посланы в Тибет специально для того, чтобы что-то найти. И что бы это ни было, они это нашли. Также ясно, что их находка не была доставлена в Россию проводником-монголом — она осталась в Тибете. Записка Бадмаева заканчивается просьбой о дальнейшем финансировании, чтобы снарядить экспедицию, которая должна привезти в Россию находку. Но в Европе началась война, все стали размахивать флагами, и никакая экспедиция в Тибет не отправилась. До этого года. До того, как Николай Замятин не занялся этим.

Где-то послышались гулкие шаги, но вскоре стихли. Кто-то пытался вернуть к жизни улицы, затихшие после воскресного кровопролития. В окне напротив зажегся свет и через несколько секунд погас. Где-то тявкнула собака и тут же затихла. Ночь продолжалась.

— Какое все это имеет отношение ко мне или моему сыну? — снова спросил Кристофер.

Уинтерпоул прислонился лбом к холодному рулю и медленно перевел дыхание.

— Я не знаю, — ответил он. — Богом клянусь, я хотел бы знать, но я не знаю. Клянусь, что это правда.

— Тогда почему?..

— Почему я рассказал тебе все это? Потому что, Кристофер, хотя я и не могу тебе этого объяснить, я знаю, что здесь есть какая-то связь. Пока все, что я знаю, — это то, что ты был у горы Кайлас восемь лет назад. И Николай Замятин был в том же районе четыре месяца назад.

— Ты хочешь сказать, что проделал такой путь только для того, чтобы рассказать мне об этом? Моего сына похитили, а ты приезжаешь сюда и говоришь о совпадениях. Ты рассказываешь мне истории о человеке, которого я никогда не видел и не слышал.

Уинтерпоул какое-то время молчал. Разговор приближался к развязке, а за окном танцевали снежинки. Они все двигались: и снежинки, и Кристофер Уайлэм, а где-то вдали двигались сын Кристофера и человек по фамилии Замятин; все они исполняли танец смерти, кружась и кружась в полной темноте, как фигурки на старых часах.

— Есть кое-что еще, — наконец произнес Уинтерпоул ровным, лишенным эмоций голосом.

— Продолжай.

— В прошлом месяце, — начал он, — в город Калимпонг, что на севере Индии, пришел тибетский монах. Он умирал: ему пришлось пробираться через высокогорные перевалы в очень плохих погодных условиях. Каким-то образом — мы не знаем точно, каким, — ему удалось передать послание человеку по имени Мишиг. Мишиг — это монгольский торговец, работающий в Калимпонге. Он является по совместительству агентом русских. До революции он охотно сотрудничал с царским режимом. Сегодня он — мальчик на побегушках у большевиков... и работает с такой же охотой. Он информирует их обо всех, кто идет в Тибет и из Тибета. В основном самая обычная информация, но иногда в этом навозе попадаются жемчужины. И поэтому они дали ему маленький передатчик, с помощью которого он связывается со своим руководителем в Калькутте, чья личность нами пока не установлена. Мы знаем, что тот, кто руководит Мишигом, может передавать сообщения в Москву и в Европу, но мы еще не знаем, как ему это удается. Пока же мы перехватываем весь радиообмен между Мишигом и Калькуттой.

Уинтерпоул сделал паузу и глубоко вдохнул воздух.

— Десятого ноября мы перехватили послание из Калькутты, адресованное Мишигу. Оно было с пометкой «срочно» и закодировано новым, необычным способом. И подписано «Зима». Это официальный псевдоним Николая Замятина.

Уинтерпоул снова сделал паузу. Кристофер почувствовал, что он не спешит раскрывать все карты.

— И о чем конкретно говорилось в этом сообщении?

— Ты понимаешь, Кристофер, — тихо сказал Уинтерпоул, — пути назад может уже не быть. Если я расскажу тебе обо всем, ты будешь связан определенными обязательствами. Я все еще могу освободить тебя от всего этого, я все еще могу промолчать. Решение принимать тебе.

— Говори. Мне надо знать. — Он почувствовал, как напряглись мышцы живота, превратившись в тугой узел. За окном все так же танцевали и падали снежинки.

— Он просил информации, — произнес Уинтерпоул. — Информации об англичанине по имени Кристофер Джон Уайлэм, который работал в Индии на британскую разведку. И о его сыне. О мальчике по имени Уильям.

Кристофер уже полностью был во власти подводного течения и чувствовал, что уходит на дно. Тонкие руки судорожно дергались, выдирая из неба солнечный луч. Он молчал.

— Три недели спустя, — неумолимо продолжал Уинтерпоул, ибо пути назад уже не было, — мы перехватили послание из Калькутты, адресованное Мишигу. В нем говорилось, что они установили, что ты живешь в Англии, в Хексхэме. Затем следовал запрос по поводу дальнейших инструкций.

Он сделал паузу.

— Боюсь, что именно с этого момента все пошло не так, — заметил он. — Мы думали, что в тот же день Мишиг отправит сообщение в Калькутту. Он должен был передать свой обычный ежедневный сигнал. Но он так и не вышел на связь. Он сел на ближайший поезд, следующий из Силигури в Калькутту. Мы убеждены, что он лично привез инструкции своему руководителю — в устном или письменном виде, уже не важно. Это было шесть дней назад.

Кристофер взглянул на Уинтерпоула.

— Ты знал об этом, но не поставил меня в известность. Ты знал, что что-то может произойти, но хранил молчание.

— Попробуй понять меня, Кристофер. Нам нужно было знать, что собирается предпринять Замятин. Нам надо было, чтобы он сделал первый ход. Я опасался, что если ты будешь в курсе ситуации, ты попробуешь что-нибудь предпринять. Мне жаль, что все так вышло.

— Они могли убить его. Вполне возможно, что он уже мертв. И они убили отца Миддлтона. Зачем?

— Нам все еще необходимо это узнать, Кристофер. Что делал Замятин в Тибете? Что ему надо от твоего сына? Я бы хотел, чтобы ты отправился в Индию, в Калимпонг. И если это необходимо, в Тибет. Я думаю, что твой сын именно там.

— Я тоже так думаю, — ответил Кристофер. Он отвернулся от Уинтерпоула. За окном призраки ночи спускались на землю на пестро-серых крыльях, тревожа наполненный снегом воздух. — Я знаю, — повторил он.

И снег перестал идти, и воцарилась тьма.

Глава 5

Перевал Недонг, Южный Тибет, январь 1921 года

Он замерз. Утром снег усилился, белый, слепящий снег, хлещущий по лицу и рукам. Он завалил все вокруг: дорогу, скалы, отпечатки ног, которые они оставляли позади себя. Невозможно было определить, прошли ли они уже перевал или нет: ему казалось, что они вполне могли заблудиться. Он видел, что Тобчен испуган. Как-то раз пони, на котором он ехал, поскользнулся и чуть не упал в пропасть с крутого обрыва. Тобчен заставил его слезть с пони, и с тех пор он шел пешком, держась за окаменевший от холода поводок. Старик шел впереди, без конца повторяя мантры и как сумасшедший вращая молитвенное колесо.

С раннего утра на смену снегопаду пришел яростный ветер, настолько резкий, что, казалось, он может сорвать кожу с костей. Так бывало каждый день — к полудню ветер набирал ураганную силу. Вчера им попалась группа путешественников в черных кожаных масках, на которых были нарисованы лица демонов. Он испугался и позвал старика.

— Тобчен, Тобчен, кто эти люди? Почему они так одеты?

Старик посмотрел вверх и что-то крикнул в ответ. Ветер подхватил его слова и унес прочь, поэтому он повторил их, когда мальчик поравнялся с ним.

— Не беспокойся, мой повелитель. Это обычные путешественники. Маски защищают их лица от ветра. И они разрисовывают их, чтобы отпугнуть демонов.

Люди прошли мимо них, не произнося ни слова, молчаливые и нелюбопытные, подгоняемые ветром темные фигуры, безжалостно затягиваемые в бездну. Они с Тобченом остались позади и продолжили борьбу со стихиями.

Они остановились сразу после заката. Старик где-то отыскал засохший навоз яка и развел костер. Еда была обычной — чай и цампа, — но Самдап не жаловался. Хотя он и был трулку, но оставался ребенком, и Тобчен обращался с ним одновременно и с благоговением, и с суровостью, не допуская ослушаний. Он опасался, что старик вскоре выбьется из сил. И думал о том, как долго продлится их путешествие.

— Сколько нам осталось до Гхаролинга? — спросил он.

Старый монах посмотрел вверх, держа в обмороженных пальцах чашку с чаем.

— Мы скоро будем там, мой повелитель, скоро.

— Но как скоро, Тобчен? Завтра?

Лама покачал головой.

— Нет, не завтра, — ответил он. — Но твоими молитвами и милостью повелителя Ченрези наш путь займет не много времени.

— Это будет послезавтра, Тобчен? — допытывался мальчик.

— Пей свой чай, кхушог, и не задавай так много вопросов. Когда ты закончишь еду, я зажгу лампу и мы вместе будем изучать Кангюр. Даже во время путешествия мы должны уделять внимание твоему образованию.

Мальчик молча пил чай, время от времени извлекая из него шарики цампы, единственного питательного блюда в их рационе. Ветер не стихал, но они сидели в укрытии среди груды камней, прислушиваясь к завываниям ветра. Все небо застилали тяжелые облака.

— Зачем мы идем в Гхаролинг, Тобчен? — поинтересовался Самдап.

— Я уже говорил тебе. Чтобы посетить Геше Кхионглу Ринпоче. Ринпоче великий учитель, куда более великий, чем я. Тебе пора начать изучать сутры. После этого ты будешь готов к изучению тантр. Ты должен знать сутры и тантры, для того чтобы выполнить свое предназначение.

— Но ведь учителя есть и в Дорже-Ла-Гомпа.

— Да, там есть хорошие учителя. Но с Кхионглой Ринпоче им не сравниться. Помнишь, как мы вместе изучали «Лама Начупа», и там говорилось об обязанностях ученика по отношению к своему гуру?

— Да, я помню.

— Пора тебе начать воплощать эти заветы в жизнь. Ты пришел к нам не для того, чтобы учиться. Ты пришел, чтобы вспомнить то, что ты уже знал раньше. Ринпоче научит тебя, как это сделать.

Возникла пауза. Снова пошел снег. Ночь обещала быть холодной. Слабый голос мальчика нарушил темную тишину.

— Мне что-то угрожало в Дорже-Ла-Гомпа?

Старый монах, невидимый в темноте, замер.

— Почему ты так думаешь, мой повелитель?

— Я почувствовал опасность. Когда появился незнакомец. Я и сейчас ее чувствую. Я прав?

После секундной паузы старик ответил на вопрос:

— Ты не ошибся, кхушог. Опасность существует. — Он замолчал. — Большая опасность.

— Для меня?

— Да, для тебя.

— Именно поэтому мы сбежали в Гхаролинг? Именно поэтому покинули монастырь ночью?

Старик вздохнул.

— Да. Там, куда мы идем, мы будем в безопасности. Кхионгла Ринпоче все понимает. Если... если что-нибудь случится со мной, мой повелитель, ты должен сам добраться до Гхаролинга. Они будут ждать тебя. Не пытайся вернуться в Дорже-Ла-Гомпу. Иди прямо в Гхаролинг, никуда больше. Не верь никому, кроме Кхионглы Ринпоче и тех, кому доверяет он.

В наступившей тишине мальчик обдумывал услышанное. Мир оказался куда более суровым местом, чем он предполагал. Его голос снова ворвался в мысли старика.

— Это мое другое тело? — спросил он. — То, что происходит, — это из-за него?

Тобчен покачал головой.

— Нет, мой повелитель. Я уверен, что он ничего о тебе не знает. По крайней мере, я так думаю. Когда придет время, ему все расскажут.

— Если бы он знал обо мне, он бы попытался убить меня?

Лама помедлил с ответом. Так много воплощений, подумал он. Они становятся им в детском возрасте, стареют и умирают. И рождаются вновь. Бесконечный цикл.

— Да, — ответил он. — Я думаю, что да. Я думаю, что он приказал бы убить тебя.

Глава 6

Калимпонг, Северная Индия, январь 1921 года

Калимпонг дремал под слабым январским солнцем. Ему снились шерсть, хлопок и яркие кашемировые платки, китайские шелка, оленьи рога и мускус, индийский сахар, стекло и дешевые свечки, длинные нестройные караваны, спускающиеся с Тибета по долине Чумби, торговцы, привозящие свой товар, упакованный в джутовые мешки, с равнин Индии. Но на высокогорных перевалах на севере царствовал во всем своем величии снег, плотный и белый, и снежинки падали, словно в трансе, словно частички снов, на холодные, как гробницы, скалы. Вот уже две недели никто не отваживался пройти через перевал Натху. Торговля оживилась с приходом каравана из Гянцзе, но теперь снова стихла, и маленький рыночный городок ждал сообщения о том, что наконец-то большая партия товаров отправляется из Лхасы.

Кристофер Уайлэм глубоко вдохнул чистый воздух, наполняя им легкие. В Калимпонге он чувствовал себя лучше. Город представлял собой торговый пост, факторию на окраине империи, склад для торговцев, прибывающих из Тибета с шерстью и хвостами яков, чтобы обменять их на дешевые промышленные товары и более дорогие ткани. Но сейчас город жил в преддверии чуда. Кристофер уже ощутил в воздухе снег и лед Гималаев. Ложившиеся на язык снежинки напоминали сохранившийся с детства вкус, знакомый и ныне такой редкий, вызывающий в воображении воспоминания об одиноких путешествиях под падающим с неба тусклым снегом.

Стоило только поднять глаза, и можно было увидеть сами горы, молча стоявшие вдалеке за зелеными предгорьями. Они стояли как бастионы, закрывая доступ к находившимся за ними равнинам Тибета, к запретному королевству, ревниво охраняемому покровительствующими ему божествами. И, что более прозаично, вооруженными тибетскими пограничниками.

Сойдя с пони и вдохнув запахи базара, запахи специй и благовоний, он отчетливо вспомнил своего отца. Он вспомнил, как приходил сюда с ним в сопровождении их чапрасси, Джита Бахадура. За ними следовала мать во всем белом — в открытом паланкине, который держали на своих плечах четверо безупречно одетых слуг. Это было в те дни, когда его отец был британским резидентом при дворе местного правителя, султана Махфуза.

Артур Уайлэм был большим человеком, на этот пост его назначил сам вице-король. Уайлэмы были англо-индийцами на протяжении трех поколений: дед Кристофера, Уильям, приехал в Индию по заданию правительства незадолго до великого мятежа и после стал окружным судьей Министерства внутренних дел в Секундерабаде. Маленький Кристофер воспитывался на легендах о великих английских кланах, правивших Индией, — Риветт-Карнаков, Мэйнов, Огилви — и постоянно слышал о том, что его долг и долг его будущего сына заключается в том, чтобы прибавить фамилию Уайлэм к этому знаменитому списку.

Калимпонг почти не изменился за эти годы. Главная улица, представляющая собой скопище хаотично разбросанных маленьких магазинчиков, как и прежде была наполнена криками уличных торговцев и погонщиков мулов. Здесь бенгальские торговцы стояли бок о бок с маленькими шерпами из Непала и свирепого вида кочевниками из тибетской восточной провинции Кхам; красивые женщины из Бхутана с традиционно короткими прическами привлекали взоры молодых монахов, совершавших свое первое паломничество к Буддх-Гайа; приветливые китайские торговцы спорили с суровыми купцами из Марвари и в итоге получали прибыль. На плоском камне посреди базара сидел слепой попрошайка, чьи глаза превратились в язвы, а пальцы были согнуты в вечной мольбе. Кристофер бросил монету в протянутую руку, и старик беззубо улыбнулся.

Отец Кристофера всегда предпочитал суету и беспорядок Калимпонга официальности Дарджилинга, британского административного центра в пятнадцати милях к западу. Сколько раз он говорил Кристоферу, что если тот хочет провести жизнь в Индии, то должен научиться быть индийцем. Артур Уайлэм во многом презирал свою касту браминов, людей высокого, почти божественного происхождения, занимающих ключевые посты во внутренней и внешней политике Индии.

Цивильный лист, табель о рангах со скучными перечислениями должностей и прав на первоочередность, клубы с их комичными правилами этикета и протоколами, эффективный апартеид, который даже хорошо образованных индусов высокого происхождения делал чужими в их собственной стране, — все это периодически вызывало его гнев. Его любовь к индийцам, их языкам, обычаям, религиям, их глупости и мудрости, сделала его опытным и красноречивым посредником между правительством Индии и различными местными правителями, к чьим дворам направляли его центральные власти. Но его презрение к условностям, которые разъедали общество, как деревянный шкаф, пожираемый жуками-короедами, нажило ему много врагов.

Кристофер оставил пони в конюшне и понес свои сумки в маленькую гостиницу, расположенную около шерстяных складов Макбрайда, которая принадлежала пожилой женщине из Бхутана. Гостиница была наполнена шумом и запахами и кишела крошечными и энергичными калимпонгскими блохами, чьи далекие предки прибыли в город в некачественно выделанных овечьих шкурах из Шигатце. Зато в этом месте никто не задавал чересчур много вопросов по поводу того, что тот или иной постоялец делает в городе и что он собой представляет.

Он мог бы остановиться в правительственной гостинице — небольшом придорожном заведении на окраине города, где были растения в горшках, лед и слуги. Но для этого ему надо было получить соответствующие рекомендации в Калькутте и путешествовать как правительственному чиновнику — а это и Кристоферу, и Уинтерпоулу нужно было меньше всего. Что касалось правительства Индии, то Кристофер Уайлэм приехал в горную местность как частное лицо, чтобы заново пережить приятные воспоминания детства и оправиться после смерти жены. Если бы он оказался вовлеченным в какую-то неприятную историю и последовали бы неизбежные вопросы, то выяснилось бы, что он не имеет никакого отношения к правительству и государственной службе.

Когда Кристофер спустился вниз, в гостинице царила суматоха. После трехнедельного путешествия из Катманду в город приехала группа непальцев. Они приехали в Индию, чтобы найти работу на чайных плантациях, разбросанных вокруг Дарджилинга. Их было человек двенадцать, бедняков в напоминавшей лохмотья одежде, фермеров, у которых не уродился ячмень и которым теперь не хватало запасов продовольствия на зиму. Они пришли в гостиницу по рекомендации непальского торговца, который повстречался им на пути, но теперь низенькая хозяйка громовым голосом сообщала им, что комнат на всех не хватит.

Ситуация вряд ли могла перерасти в серьезный конфликт — обычно все заканчивалось словесной перепалкой, максимум несколькими безобидными толчками и тычками. Но Кристоферу было жаль этих людей. В прошлом ему доводилось жить по соседству с такими же крестьянами, и он понимал, что заставило их в такое время года оставить свои жилища и семьи и отправиться в опасный и трудный путь, неся на спине провизию.

Его путешествие в Индию резко отличалось от того, что проделали они. Уинтерпоул устроил все так, что Кристофер отправился из Англии на биплане «Хэндли-Пейдж» с посадками в Египте, Ираке и Персии. Пока эти люди с трудом прокладывали себе дорогу через снег и лед, борясь с бьющим в лицо высокогорным ветром и подвергаясь множеству опасностей, он летел над землей подобно птице, и самыми крупными неудобствами стали озноб и легкая простуда.

Ему захотелось вмешаться, но как раз в этот момент, когда он собирался сделать шаг вперед, он одернул себя. Инстинкт уступил тренировке: правила его профессии требовали «не привлекать к себе внимания, сливаться с общим фоном и оставаться в нем, не делать ничего необычного или из ряда вон выходящего». Он приехал в Калимпонг под видом бедного английского торговца из Калькутты — торговца, потерпевшего крах и теперь отчаянно стремящегося начать новое предприятие вдали от мест, где его преследовала неудача. На такого человека никто не обращал внимания, такой тип людей весьма часто встречается в ночлежках больших городов и среди невезучих торговцев на окраинных базарах.

Кристофер отвернулся от кричавших крестьян и проследовал в общую комнату. Она была центром жизнедеятельности гостиницы, здесь постояльцы готовили себе еду в течение дня, а ночью здесь спали те, кому не досталось комнат.