Теперь Карлтон Мерлин был в прошлом. Судя по сообщениям газет, это было самоубийство.

Честерфилду стало чуть легче дышать. По наивности он даже осмелился надеяться, что на этом все закончится — что ему вернут все копии фильмов и прошлое будет забыто.

Но это было приятное заблуждение. Вечером того же дня опять раздался звонок.

— Господин Честерфилд? Похоже, что господин Мерлин работал над книгой, когда произошло… э… самоубийство. Мои клиенты хотят, чтобы все материалы к книге были уничтожены.

— Но… у меня нет знакомых воров! — протестующе начал было он.

— Я уверен, что Дух вам поможет.

На этот раз Томас Эндрю Честерфилд Третий объехал квартал всего лишь дважды, и на углу он увидел Шенел, которая подкрашивала губы, смотрясь в боковое зеркальце стоявшей рядом машины.

Он припарковал свое огромное авто на свободном месте позади нее. В свете его фар она с откровенно скучающим видом закончила свой туалет и только тогда подошла к его машине и всунула голову в открытое окно.

— Я так и думала, что это ты, — сообщила она, увидев Честерфилда.

Он уныло улыбнулся, не отводя глаз от зеркала заднего вида — на случай появления патрульных машин.

— Расслабься, не напрягайся так. — Она взялась за ручку передней дверцы. Дверца была не заперта, и она проскользнула в машину, захлопнув за собой дверь.

— Вперед, — кратко скомандовала она.

Старуха расплылась в ухмылке.

Он выждал, пока мимо них проплывет флотилия пустых кебов, затем плавно съехал с обочины.

– Мы отнесем ее вместе, – сказала она. – Мы поедем в машине вместе.

— Подтянись сюда, — велела Шенел через минуту, указывая вправо. Честерфилд кивнул и направил «ягуар» на ту же огромную стоянку, куда она привозила его в прошлый раз. Стоянка находилась прямо над одним из въездов в тоннель Линкольна, и на нее можно было заезжать с Тридцать седьмой и Тридцать восьмой улиц. В дневное время она была заполнена рейсовыми автобусами из Нью-Джерси; по ночам это было излюбленное местечко местных шлюх и их клиентов.

Совместными усилиями им удалось вынести Анжелину через дверь на площадку. Спускаться с ней по лестнице будет труднее. Рубен перекинул ее руку себе через шею, а старуха взяла ее за ноги, держа их на весу. Натужно, ступенька за ступенькой, площадка за площадкой, они осторожно спускались вниз, пока не дошли до последней площадки. Рубен посмотрел вниз. Два человека поджидали его там у начала лестницы.

Не выключая двигателя, он повернулся к Шенел. Она обратила к нему лицо, чуть различимое в слабом свете приборной доски.

Он повернулся к старухе в смутной надежде, что она окажется в силах помочь ему. Но она уже исчезла, улепетнув наверх со всей прытью, на какую еще была способна. Он повернулся и снова посмотрел вниз. Они по-прежнему ждали.

— Ну что? Что тебе надо на этот раз, приятель?

— Мне нужна твоя помощь, Шенел.

35

Она рассмеялась низким, грудным смехом.

Он почему-то не думал, что это приятели того жиголо, которому он сломал руку, явившиеся, чтобы отплатить ему той же монетой. Если судить по одежде, они вообще не были похожи на чьих-то приятелей. Он видел по их глазам, что они пришли с серьезными намерениями и что совершать ошибки не входит в их привычки. Теперь он понял, что казалось ему не так: вся эта затея с телефонным звонком была ловушкой, его подставили.

— Всем нужна моя помощь.

Он помог Анжелине спуститься по последнему пролету. Она всхлипнула один раз, бормоча обрывки слов на языке, который был ему совершенно незнаком. Он сказал ей, что все хорошо, что скоро они будут дома. Но дома у них не было, идти им было некуда и все было не хорошо.

Минуту они сидели молча. Она порылась у себя в сумочке в поисках сигарет, затем прикурила от зажигалки «бик». Он нажал кнопку, и все стекла в машине немного опустились. Сзади наплывал свет въезжающих на стоянку машин. Он по-прежнему не отводил глаз от зеркала заднего вида.

Те двое подождали, пока он опустит свою ношу на пол. Один был белым, второй черным. Они невозмутимо стояли по обе стороны двери, как боги, охранявшие выход из подземного царства. Рубен чувствовал ребрами свой тридцать восьмой калибр – гнетущая тяжесть, вызывавшая ноющую боль.

— Тебе опять нужно выйти на Духа, или ты хочешь…

— Мне нужно связаться с Духом. Я хочу, чтобы он…

Белый мужчина был в распахнутом кашемировом пальто темно-вишневого цвета. Его волосы были зачесаны назад и влажно блестели. На ногах он носил дорогие уличные ботинки, английские, начищенные до блеска. Он курил длинную сигарету, держа ее плотно сжатыми, неулыбающимися губами. Когда Рубен подошел ближе, он решительно сдавил ее указательным и большим пальцами, вынул изо рта и уронил на пол. Лента дыма веером развернулась из его губ и мгновение лежала, как прозрачная вуаль, на его длинном гладком лице. Он раздавил сигарету коротким поворотом носка ботинка.

— Тш… — быстро проговорила она, покачав головой. — Я только посредник. Я ничего не хочу знать. — Вид у нее вдруг стал испуганным. — Ничего! Понял?

Рубен чувствовал омерзительную вонь невысохшей мочи. Она наполняла его ноздри едким одиноким запахом, главным ароматом этого гетто.

Он кивнул.

– Далеко же ты забрался от дома, легавый. – Белый заговорил: натянутые, раздраженные слова. По выговору он был из Флориды, по манере держаться – космополит. Это был белый человек, который провел много времени среди черных. В другое время, в другом месте, в другой компании его можно было бы принять за социального работника или антрополога. Он думал, как черный, и говорил, как черный, но цвет кожи всегда выдавал его.

— Тогда дай ему знать, что мне… э. опять понадобились его услуги.

– Ты, может, заблудился? Пришел сюда подыскать себе среди негров что-нибудь мягкое и белое? Я вижу, вместо этого ты нашел кое-что мягкое и черное.

— Хорошо. Но тебе это будет стоить.

– Эта леди больна. Я собираюсь отвезти ее домой.

Вздохнув, он достал бумажник, вытащил пятидесятидолларовую купюру, стараясь, чтобы она не увидела, сколько денег было в бумажнике, и протянул ее Шенел. Она помотала головой.

Человек покачал головой:

— Сотню.

– Эта леди нужна в другом месте. А ты не нужен совсем.

Он уставился на нее.

– В таком случае, я бы хотел, чтобы вы дали мне пройти. Но женщина пойдет со мной.

— В прошлый раз было пятьдесят.

Флоридец повернулся к своему другу:

— Да, я помню. — Ее губы вытянулись в напряженную улыбку — Разве ты не слышал? Инфляция, она по всем бьет.

– Что скажешь, Августин? Этот человек действительно говорит то, что он говорит, или мне кажется?

8 Вашингтон

Черный в ответ посмотрел на своего напарника. Он весь лоснился, имел холеный вид и хорошо развитую мускулатуру. На нем был белый шерстяной костюм. Его маленькая бритая голова ловила бусины отраженного света и тут же превращала их в золото.

– Дерьмо, – произнес он. – Он говорит дерьмо. – Акцент был гаитянский, через Майами.

Это были убогие улицы, даже для обитателя черного гетто. Особенно для одинокой черной обитательницы гетто. Винетт Джонс торопливо шла через новостройку — квартал жилых домов, как будто она спешила поскорей выбраться оттуда. Она крепко прижала к себе коричневую виниловую сумку, помня о том, что ее могут вырвать у нее в любую минуту Она жила здесь девять лет — уже девять лет! — и по собственному нелегкому опыту знала, что здесь все возможно.

– Вот и я так подумал. – Белый повернулся к Рубену. – Вчера ночью ты повстречался с другом Августина, человеком по имени Коминский. Коминский сильно пострадал. У него раны от пуль. Он ослеп на один глаз.

Винетт Джонс было только двадцать три года, но выглядела она на все тридцать пять. Ее кожа была цвета какао, как у ее африканских предков, а осанка — прямой и горделивой. Коротко постриженные волосы закручивались в тугие спирали. Высокая, она была, пожалуй, слишком тощей, и ей не помешало бы чуть больше красоты. Тем не менее она излучала явно незаурядную силу и спокойную решимость, как бы говоря окружающим: «Я не из тех, кого можно обвести вокруг пальца». Она шла, распрямив плечи, глядя прямо вперед. Ей не надо было смотреть по сторонам, чтобы знать, что происходит вокруг. То же, что и всегда. Продажа крэка, покупка крэка, курение крэка, переходящее из рук в руки краденое, кучки тусующихся подростков, зорко высматривающих своими обманчиво равнодушными глазами возможно легкую добычу.

– Правый глаз, – вставил Августин.

Вся уродливая новостройка грязного жилого квартала была одним громадным супермаркетом.

– Он уже никогда не будет видеть этим глазом, – пробормотал белый. – Он страдает телом, и он страдает душой.

Случайные убийства здесь никого не удивляли, шальные пули были обычным делом.

– Страдает душой, – повторил Августин. – Он хочет, чтобы ты изведал мучения. – Августин провел тонкой рукой по своей сияющей макушке, словно убеждаясь, что она все такая же гладкая. – Он просил меня позаботиться об этом, когда я уходил из больницы. Поэтому ты должен изведать мучения.

Винетт слышала, как трещали под ее ногами ампулы из-под крэка, и вокруг, куда ни глянь, все было усыпано пустыми ампулами, они поблескивали в канавах и на утоптанной, без единой травинки, земле.

Августин сунул руку в нагрудный карман и вытащил ее сжимающей кнопочный нож с рукояткой из слоновой кости. Он нажал на кнопку, и длинное лезвие блеснуло в бледном свете.

Она чувствовала, как у нее в животе все скручивается в тугой комок. Это не самое подходящее место для воспитания ребенка. А тем более такого ребенка, как ее Джованда.

Рубен передвинул руку поближе к пиджаку. При этом движении он услышал быстро последовавшие друг за другом два холодных, многозначительных щелчка еще двух ножей. Из тени в дальней части холла выступили две темные фигуры. Открылась дверь на улицу, и в нее вошел пятый человек. Этот последний повернулся и запер дверь на толстую цепочку. Выход был закрыт.

Маленькая, красивая, чистая Джованда. Раннее дитя, ее плоть и кровь.

Капли пота щипали Рубену лоб. Он достал свой револьвер. Нервничая, он смотрел, как они пошли по кругу, – пять мотыльков, попавших в сети его света, решающих, куда им направить свои крылья. Их молчание отнимало у него мужество. Он представил, что они, наверное, поют друг другу в пустынных пространствах ночи, когда город затихал, словно глубоко нырнувшие киты, гулко трубящие в черных водах пролива Нантакет, яростные колыбельные, которые тихо погружали их в сон в темной, некрашеной детской их гетто. Их глаза были огромными и голодными, такие глаза не знают жалости, остаются глухи к мольбе.

Джованда, рожденная, когда ее мать была вся в дерьме. Тогда она жила с Верноном, этой никчемной задницей, который приучил ее к наркотикам, от которого она забеременела, а потом, когда она была уже на девятом месяце, он свалил.

Рубен взвел курок и взял на мушку белого, которого считал главным в этой группе. В то же мгновение он почувствовал внезапное прикосновение холодной стали к горлу. Голос прошептал ему в ухо:

Джованда, рожденная в роддоме для незамужних Матерей организации «Поможем детям». Именно там, незадолго до родов, Винетт навестила та симпатичная престарелая леди, сотрудница Колумбийского отделения приюта «Поможем детям», — и именно там, в обмен на пятьдесят долларов наличными, Винетт написала, что отказывается от Джованды, от своего ребенка, которому еще только предстояло родиться.

– Брось револьвер на пол.

— Мы будем заботиться о ней, а когда ты наладишь свою жизнь, ты всегда сможешь забрать ее, — мягко объяснила ей та симпатичная леди. — Ты сможешь забрать ее в любую минуту.

До этого момента все протекало словно в замедленном фильме. Менее чем за секунду все снова ускорилось – настолько, что вышло из-под контроля.

И получилось так, что продажа собственного ребенка затронула какие-то струны глубоко в душе Винетт, и именно с этого момента начался ее долгий путь к новой жизни. Эти три бесконечных года. Как же ей было тяжело! Сначала приступы белой горячки и неодолимое желание вернуться к наркотикам. И клиники, клиники, клиники, и срывы, и опять она оказывалась вся в дерьме. Наконец ей удалось избавиться от страшной зависимости, навсегда — это когда она обрела Бога и почувствовала, что вся ее жизнь вдруг изменилась. Она познала такую высоту блаженства, какой ей никогда не давали наркотики, — и ей больше не хотелось возвращаться туда, вниз.

Человек, державший нож у горла Рубена, подошел, может быть, на дюйм слишком близко. Рубен подался вперед, надавив горлом на лезвие, заставляя нападавшего наклониться еще чуть-чуть вправо, подталкивая его к самому краю устойчивого равновесия. Механически человек выдвинул правую ногу на треть стопы вперед, чтобы компенсировать наклон. Рубен бессильно уронил руку, опустив револьвер дулом вниз, словно собирался бросить его, как ему приказали. Вместо этого он выстрелил человеку в подъем стопы.

Отряхнув прах своей прошлой жизни, она нашла себе настоящую работу — пусть она была всего лишь уборщицей женского туалета в шикарном отеле в центре города. Ну и что? Это честная работа. И она зарабатывает честные деньги. К ней пришла уверенность в себе, а с нею чувство собственного достоинства.

За хлопком выстрела тут же последовал крик боли и звяканье ножа об пол. Рубен всем телом навалился назад и вбок, сбив своего несостоявшегося убийцу с ног. Он успел выстрелить еще раз, ранив одного из той пары, которая появилась из глубины холла. Фигуры перед ним рассыпались, разворачиваясь веером. Белый выхватил автоматический пистолет, быстро и профессионально прицелился и дважды выстрелил, едва не задев плечо Рубена.

Теперь ее имени нет уже в списках на социальное вспомоществование, и она может гордо смотреть всем в глаза.

Внезапно раздался звон бьющегося стекла и вслед за ним – гораздо более громкий звук, похожий на взрыв направленного заряда. Дверь на улицу поднялась с петель и отлетела назад, врезавшись углом в стену и выбив куски штукатурки, потом повисла на цепочке, наполовину вывалившись на улицу.

А боль внутри все разрасталась. Джованда, где ты?

Через проем, зияющий в том месте, где только что была дверь, в холл вошли три человека. Двое были одеты в то, что по виду напоминало экипировку специальных сил по борьбе с терроризмом: черные пуленепробиваемые жилеты, фуражки с длинными козырьками. Они держали в руках запрещенные к использованию вне армии автоматы МР5 без прикладов. Третьим был человек, который называл себя Смитом. Он был в голубом костюме и не имел при себе ничего, что хотя бы отдаленно напоминало оружие. Снаружи мигал синий фонарь, рассыпая в ночи бриллиантовые отблески.

Как только Винетт встала на ноги, она отправилась в приют «Поможем детям» за своей Джовандой, но девочки там не оказалось, ее имя даже не значилось в списках, как будто ее ребенок никогда не существовал.

Трое из тех, что были с ножами, повернулись и бросились бежать. Им не дали уйти далеко. С противоположной стороны холла появились еще две фигуры с автоматами. Разом наступило нервное молчание, нарушенное мгновение спустя звяканьем стальных лезвий о каменный пол.

Та милая пожилая леди, которая заставила ее подписать бумаги в родильном отделении, она существовала, но только теперь она уже не была такой милой. В ее глазах была жесткость, когда она объясняла ей, что никогда в жизни не видела ни Винетт, ни Джованду Джонс.

Смит подошел к белому, который возглавлял первую группу. Он поднял руку и с размаха ударил его по щеке. Человек покачнулся, но устоял на ногах. Смит заговорил первым.

Винетт еще крепче сжала сумочку. Нет, теперь она не смирится с ложью — теперь, когда она очистилась и Господь вошел в ее жизнь. Нет уж! Ее девочка была где-то там, ждала ее, свою маму.

– Это самоуправство, – произнес он. Белый повесил голову. – Каким бы серьезным ни был повод, ничто не делается без моего разрешения. Вы знаете наказание.

Она найдет свою Джованду, где бы она ни была. Даже если Колумбийское отделение приюта — тупик, и она, бродя по заколдованному кругу, встречала там только пустые взгляды, все равно это ее не остановит. Ведь есть еще головное отделение ПД в Нью-Йорке, может быть, там ей помогут. Наверняка в такой организации, как ПД, с миллионами спонсоров, с детскими приютами и больницами по всему миру, существует надежная система учета.

– Он ослепил Коминского. Подстрелил его и выколол ему глаз. Коминский хотел, чтобы с ним разобрались.

И Винетт Джонс откладывала свои чаевые, полученные в туалете. Она даже перестала пользоваться общественным транспортом и ходила на работу пешком, чтобы накопить денег на автобусный билет до Нью-Йорка.

– Око за око? Так я понимаю? Коминский заварил кашу, которую не смог расхлебать, так у вас теперь разыгрался аппетит и вы хотите заварить еще одну? Это операция, вы понимаете? Не игра, не пикник и не вендетта.

Сейчас она как раз направлялась к автовокзалу. Она выглядела очень аккуратно: на ней было ее лучшее платье и туфли, которые выглядели новее, чем вся ее остальная обувь. Ее поддерживал Господь, и она была полна решимости.

Смит повернулся к одному из спецгруппы по борьбе с терроризмом – если это была спецгруппа по борьбе с терроризмом.

Винетт немного успокоилась и задышала ровнее. Еще полчаса быстрой ходьбы — и она будет на вокзале, а оттуда ее маршрут на север, в Нью-Йорк.

– Выведите их на улицу, – распорядился он. – Отвезите назад в управление. Я займусь ими позже.

На север, на поиски своего ребенка.

Скоро он остался наедине с Рубеном и Анжелиной. Он протянул руку Рубену:

– Ваш револьвер, лейтенант, прошу вас.

– Я не думаю, что вы вправе требовать его у меня.

Смит нетерпеливо поморщился:

9 Нью-Йорк

– Вы больше не полицейский, лейтенант. Вы подозреваетесь в убийстве. Все сложилось еще лучше, чем я мог надеяться, когда в последний раз беседовал с вами. Вы можете либо сдать мне оружие, либо попытаться с его помощью выбраться отсюда. Итак... – Он замолчал и вытянул руку ближе к Рубену. – Револьвер, пожалуйста.

Как только появился Джонни Стоун, Сэмми Кафка и Фам Ванхау, словно сговорившись, засобирались по каким-то неотложным, требующим их немедленного Присутствия делам, появившимся у них вдруг после Похорон Карлтона Мерлина.

Рубен поколебался еще мгновение, потом протянул револьвер Смиту.

«Пошли все ваши дела в задницу», — думала Стефани, которой очень не хотелось, чтобы они исчезали. Не надо было быть психоаналитиком, чтобы понять, что стояло за их туманными объяснениями.

– Благодарю вас, лейтенант. Это было разумное решение. Следуйте за мной.

Могли бы и не беспокоиться. Ей не нужен был Джонни Стоун, и у нее не было никакого желания оставаться с ним наедине. Она вообще не хотела его впускать, но, после того как он рассказал об обстоятельствах своего возвращения из Сидона, что ей оставалось делать?

36

И вот он здесь. Пять лет спустя. Живой и невредимый. Склонившийся над клеткой Уальдо, который скребется клювом о прутья и несет полную чушь.

Бруклин называют «районом церквей и кладбищ». Вы молитесь, умираете, отправляетесь в рай. Рай – это не Бруклин, разумеется. Рай – это вообще не какое-то конкретное место, где действительно живут люди. Для некоторых людей церковь – самый дальний предел на пути к небесам, что само по себе не слишком много.

Даже Уальдо купился! Чертов предатель!

Строго говоря, то здание, куда доставили Рубена, уже перестало быть церковью. Это был обветшалый остов, ожидавший, когда прибудут бульдозеры и положат конец его страданиям. Священник с усталыми глазами пришел и забрал из-под алтаря реликвии вместе с гранулами ладана, положенного с ними, – кости, кровь и высохшая плоть. Алтарная плита исчезла, лампа в святилище погасла, полушепот благословений умолк. Не осталось ничего, кроме невнятного эха святости – шпиль без колоколов, стены без статуй, окна без образов, разбитые, заколоченные, печальные.

Некоторое время Стефани стояла молча. Прищурив глаза, она разглядывала бывшего любовника. Надо было проучить его. Он точно знал, какие кнопки когда\" нажимать.

Очевидно, такие вещи никогда не меняются.

Рубен сидел на том, что когда-то было алтарем, ежась от холода на сквозняке, который брал начало у двери в задней стене. Единственным источником света была примерно дюжина газовых ламп, которые установили перед самым его прибытием. Смит уехал около часа назад, оставив с ним двух тяжеловесов, которые ждали снаружи на Гибсон-стрит. Они упорно отказывались отвечать на любые вопросы Рубена или говорить о том, куда понадобилось ехать Смиту.

А также и другие. Например, он очень даже неплохо выглядел. Да, она вынуждена была признать, что он по-прежнему был привлекателен. Черт возьми, даже слишком привлекателен.

На Гибсон-стрит Рубена затолкали в еще один «линкольн», завязали ему глаза и в полном молчании привезли в эту церковь. С Анжелиной его разлучили. Он не знал, куда ее увезли. Один раз, когда он пытался добиться хоть какого-нибудь объяснения от Смита, он получил жестокий удар в солнечное сплетение и предложение заткнуться. Рубен потерял всякое чувство времени и направления. Они ехали долго, но Рубена не оставляло ощущение, что они все еще в Бруклине, что машина добиралась к месту кругами.

— Клянусь, эта птичка скучала обо мне, — говорил Джонни. — Не так ли, Уальдо, старик? — Он взглянул на Стефани, его пронзительные глаза глядели на нее с ожиданием, видимо, он хотел, чтобы она сказала, что и она скучала по нему.

Центральная дверь церкви распахнулась, и вошел Смит в сопровождении двух «гиревиков». С ними был еще один, гораздо более худой человек, которого они, подталкивая, гнали перед собой. Этот четвертый споткнулся, упал, неуклюже поднялся на ноги. Он был в наручниках и, похоже, страдал от боли. По мере того как маленькая группа приближалась, Рубен узнал в пленнике Смита того самого человека, который убил Дэнни, которого, как он слышал, звали Коминский. Коминский выглядел неважно. Вся правая сторона его головы были укутана толстыми бинтами. Он был в пижаме и домашних тапочках. Кто-то забрал его прямо с больничной койки. Он непонимающе смотрел на Рубена. Двигаясь все той же тесной группой, эти четверо подошли, и остановились в трех шагах от алтаря.

— Уальдо, — холодно заметила Стефани, — каждый раз сходит с ума от радости, когда кто-нибудь уделяет ему внимание.

Смит отделился от своих спутников и, мягко ступая, приблизился к Рубену. Рубен слез с каменной плиты. Пожилой мужчина уперся в него бесстрастным взглядом. Его глаза не выражали никаких эмоций, не больше, чем если бы он был энтомологом, а Рубен – бабочкой, пришпиленной к доске с биркой. Мать Рубена сразу бы узнала этот взгляд. Она прошла через концлагеря, она видела мужчин и женщин с таким взглядом много раз. Даже теперь, в старости, этот взгляд все еще оставался с ней в дальних уголках ее жизни, куда она больше не заглядывала. Рубен остро чувствовал это, словно ее память передалась с кровью его собственным глазам и сердцу. Он почувствовал это и невольно вздрогнул, когда Смит подошел совсем близко.

— Кто-нибудь? Ты хочешь сказать, что я ничем не отличаюсь от других? — Он продолжал наблюдать за ней, на губах мелькнула улыбка.

– Здесь когда-то были ангелы, – заговорил Смит. Его голос, казалось, доносился издалека. – В окнах, с красными и пурпурными крыльями, как ужасные бабочки. А как раз вот тут, по обе стороны алтаря, два гипсовых ангела склонялись над нами во время мессы, простирая руки.

Она мысленно молилась о том, чтобы какая-нибудь волшебная сила унесла его отсюда. Он уже выразил свои соболезнования, она уже предложила ему выпить, он согласился и уже выпил то, что ему было предложено. Ну что еще ему тут делать?

Он замолчал и медленно повернулся, окидывая взглядом опустевшие стены и растворявшийся во мраке потолок, тщетно отыскивая то, что никто, кроме него, не мог увидеть.

— Ну ладно, хватит с тебя, старик, — сказал он Уальдо. Выпрямившись, он медленно подошел к Стефани, стоявшей скрестив руки на груди. — Ты знаешь, несмотря на трагические обстоятельства, все равно страшно приятно опять тебя видеть.

Она ничего не ответила, лишь слегка кивнула.

– Когда-то я приходил сюда ребенком. Отец обычно приводил меня в эту церковь слушать мессу, после моего первого причастия. Раз в неделю и по святым дням. Я стал прислужником. Меня облачили в белое и дали в руки кадило. Я думал, что я чист сердцем. Мы все так думали. Чистые, как Иисус. Чистые, как отец Тирали. – Он замолчал, подняв глаза на густую тень над трансептом. – Как быстро мы познали истину. – Он повернулся к Рубену, глаза его были пусты. – А вы? – спросил он. – У вас были ангелы? Маленькие золотые ангелочки, которые смотрели бы, как вы теряете свою чистоту? Или вы до сих пор чисты сердцем, лейтенант? Вы ведь происходите из ангельского рода, разве нет?

— Тебе, наверное, ужасно не хватает деда.

– Там, куда меня водил отец, не было никаких изображений. Даже ангелов.

— Да. — Голос ее дрожал. — Не хватает. — Она быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы. Но он не дал ей спрятать лицо.

Смит вскинул брови:

— Стефани, я знаю, как тебе тяжело. Эта квартира, это место без него стало другим. Я почувствовал это сразу, как только вошел.

– Не было? Как печально. Ангелы так прекрасны!

Шмыгая носом, она глотала слезы, пытаясь скрыть свои чувства.

– Что вы сделали с Анжелиной?

— Спасибо, Джонни, но ты обо мне не беспокойся. Со мной все в порядке.

– Как это похоже на еврея, так резко менять тему разговора. Почему вы решили, что я с ней что-то сделал?

— Нет, не все в порядке, черт побери! — проговорил он негромко. Казалось, его взгляд проникал ей в душу. — Я тебя слишком хорошо знаю: ты все свои эмоции держишь взаперти.

– Ей нужна помощь. Медицинская помощь. Если она впадет в кому, она может умереть.

— Пожалуйста, Джонни… Я… Мне надо побыть одной.

Смит приблизился еще на шаг. Его дыхание оставляло легкое облачко в холодном воздухе.

Он положил руки ей на плечи.

– Она в безопасности, лейтенант, в полной безопасности. Вопрос сейчас в том, в безопасности ли вы сами?

— Тебе не следует быть одной, — возразил он спокойно. — И тем более сегодня.

Рубен окинул взглядом церковь, мощного телосложения мужчин в подбитых костюмах, их худого высокого пленника, старающегося не показать своего страха.

Она, покачав головой, попыталась стряхнуть его руки, но от его прикосновения вспыхнула ее кровь, она вздрогнула всем телом.

– Полагаю, вам пора дать мне какое-то объяснение, Смит. Вы не имеете права удерживать меня здесь. У вас нет никаких оснований для этого.

«Я не хочу его!» — твердила она себе.

– Нет? А я думаю, основания совершенно ясны. Вы подозреваетесь в убийстве своего бывшего напарника Дэнни Кохена. Выдан ордер на ваш арест. Вы были задержаны сегодня ночью в доме, который, как известно, посещают уличные торговцы наркотиками. Вы были в компании кокаинистки и нескольких известных полиции торговцев. И при задержании у вас был изъят дипломат с пятью килограммами стопроцентно чистой колумбийской perica.Стоимость – двести тысяч долларов, оптом. Гораздо больше, если товар когда-нибудь попадет на улицы.

Слезы застилали глаза. Она глубоко, тяжело вздохнула. Кое-как ей все-таки удалось отступить от него на шаг.

Смит сложил руки на груди. Он посмотрел на Рубена долгим взглядом, словно хотел познать меру этого человека перед тем, что собирался ему сказать.

— Не уходи, — настойчиво прошептал он. Его руки по-прежнему лежали на ее плечах. — Я нужен тебе.

– Вы опасный человек, лейтенант, – проговорил он. – Вы знаете слишком много. И слишком мало. Мое руководство хочет заставить вас замолчать. Разумеется, есть различные способы достижения этой цели. Простые способы. И более сложные, как тот, который выбрал я. Причина, по которой я избрал этот сложный путь, заключается в том, что мне нужно предложить вам самому сделать выбор. Моему руководству требуется больше, чем просто обещание, что вы перестанете совать нос в их дела. Они хотят получить всю информацию, какую вам удалось собрать, они хотят получить все документы, которые миссис Хаммел принесла вам из своей квартиры, они хотят получить некую тетрадь и они хотят получить все, что вы забрали вчера из комнаты под землей.

Поэтому я здесь, дорогая.

– Что я получу, если передам вам все это?

Дорогая! Это давно забытое ласковое слово, сразу прорвав все линии обороны, достигло каких-то потаенных внутренних глубин.

Смит пожал плечами:

— Не называй меня так! — прошипела она, резкие слова сами сорвались с ее губ. Внезапная краснота поднялась от шеи к лицу, и, вопреки себе, она вдруг почувствовала, как подкашиваются ставшие ватными ноги, ощутила болезненное трение сосков о мягчайшую ткань лифчика под черным шелковым платьем. Она быстро опустила глаза.

– Вы выйдете отсюда с незапятнанной репутацией. Завтра утром вы сможете как обычно отправиться в свой участок. Никто не станет вас арестовывать.

— Я… Я думаю, тебе пора идти, Джонни, — хрипло прошептала она.

Никто никогда не узнает об этом небольшом инциденте, приключившемся с вами сегодня. Более того, на своем рабочем столе вы найдете письмо от комиссара, извещающее вас о солидном повышении по службе.

Он поднял пальцем ее подбородок.

– А если я предложу вам катиться к черту?

— Дорогая, не отводи глаз. Смотри на меня.

– Вы отправитесь туда вместе со мной. Вас признают виновным в убийстве Дэнни Кохена. Будет доказано, что он раскрыл вашу связь с уличными торговцами наркотиками. Вам вынесут обвинительный приговор. Нам даже не понадобится прибегать к тем фотографиям, которые я вам показывал. Возможно, я смогу использовать их против кого-то другого. Может быть, против миссис Хаммел.

Ей стало трудно дышать. Воздух наполнился электрическими разрядами, они щелкали, разрывались и сверкали.

– Я знаю, кто убил Дэнни. Если мне хоть чуть-чуть повезет, я смогу это доказать. Мне достаточно открыть рот в суде.

— Стефани… — его руки напряглись на ее плечах.

– Да, – согласился Смит. – Возможно, это так. – Он слегка повернул голову назад и повелительно щелкнул пальцами. Люди позади него шагнули к нему, подтолкнув вперед Коминского.

— Нет! — прошептала она, качая головой. — Это неправильно! Это…

– Вы, полагаю, самой судьбой назначены стать богом возмездия для мистера Коминского, – сказал Смит. – Вы уже очень тяжело его ранили. Встреча с вами стоила ему глаза. И вот он перед вами, а вы перед ним.

Она опять покачала головой, опять попыталась отодвинуться, но он мягким движением поднял ее голову. Другой рукой он провел по ее гладкой щеке, это касание было легким, как прикосновение перышка, его пальцы излучали сочувствие.

Смит сделал знак одному из громил. Тот толчком поставил Коминского на колени. Раненый человек выглядел испуганным. Не озлобленным, не горящим местью, просто испуганным. Он дрожал всем телом и никак не мог унять эту дрожь.

Она пристально смотрела на него, чуть откинув назад голову. В горле стоял комок, не давая дышать. Она с трудом выдержала его напряженный взгляд. На мгновение ее зрачки сузились, но тут же лицо смягчилось. Голубизна его глаз была ровно прозрачна, но в глубине вспыхивали искры, подобно тому как искрится солнце на тихо переливающейся ряби реки.

Смит все это время не сводил глаз с Рубена. Он вытянул руку, и человек справа вложил в нее пистолет, мощный девятимиллиметровый браунинг. Смит принял его с небрежностью человека, который держал его в руках слишком часто, чтобы обращать на него особое внимание. Он протянул браунинг Рубену.

Чем дольше она смотрела в эти мерцающие голубые озера, тем яснее понимала, что сдается. С этим было бесполезно бороться. Бесполезно продолжать сражение с чувством, которое вырвалось на волю и снова, как прежде, трепетало и горело внутри. Почти вопреки своей воле она накрыла его теплую руку своей.

– Пистолет заряжен, – сказал он. – Я назначаю вас палачом Коминского. Сегодня его друзья убили бы вас по его просьбе. Ваша жизнь за его глаз. Прошлой ночью он убил вашего друга, по ошибке приняв его за вас. Жизнь вашего друга за вашу. Теперь вы можете свести счеты. Жизнь Коминского за жизнь вашего друга.

Он не отрываясь смотрел ей в глаза.

— Я хочу, чтобы ты хотя бы ненадолго забыла об утрате, — пробормотал он.

Рубен взял пистолет. Телохранители Смита навели свое оружие на него. Он знал, что у него нет ни единого шанса направить пистолет на кого-то, кроме Коминского. Коминский смотрел на него, его единственный глаз был мучительно красноречив, в нем читался животный ужас. Рубен поднял пистолет. Он был тяжелее любого пистолета, какой ему доводилось поднимать раньше. Он подумал о Дэнни, лежащем на полу с перерезанным горлом. Об Анжелине, привязанной к креслу рядом с ним. Он приставил пистолет к голове Коминского. Если он закроет глаза, это будет как стрельба по мишени. Нажал курок, перезарядил; нажал курок, перезарядил. Он зажмурился. Око за око, жизнь за жизнь. «Я убью его, мама», – сказал он тогда. Его палец надавил на спусковой крючок.

Как загипнотизированная, она кивнула. Ей вдруг страшно захотелось, чтобы он схватил ее в объятия, целовал ее, сделал так, чтобы она почувствовала себя защищенной и любимой, чтобы ощутила в его объятиях радость и реальность жизни, чтобы улетучилось удушливое облако смерти.

Он открыл глаза и выронил пистолет. Смит наблюдал за ним все такой же невозмутимый.

Словно прочитав ее мысли, он взял ее лицо в свои руки.

– Я так понимаю, вы отклоняете мое предложение, лейтенант.

— Стефани… — выдохнул он. Его пальцы нежно Паскали ее щеки. — Моя Стефани…

Рубен ничего не ответил. Его руки тряслись. Смит поднял пистолет. С обыденностью, нисколько не наигранной, он прижал ствол к затылку Коминского. Коминский дрожал как лист. Рубен смотрел Смиту в глаза.

Теплый порыв ветра ворвался в открытое окно, поиграл ее платьем, задел черную бархатную ленту, стягивавшую волосы на затылке.

– Прошлой ночью, – произнес Смит, обращаясь к Рубену, – а возможно, и сегодня тоже, вы могли думать, что разница между вами и мистером Коминским – это разница между любовью и ненавистью. Или любовью и равнодушием. Не стану спорить, так ли это. Но с тех пор все значительно упростилось. Вы по-прежнему можете выбирать между жизнью и смертью. Этот выбор вы сделали только что. Но Коминский сделал свой выбор вчера ночью, когда не сумел выполнить задание.

— Стефани… — прошептал он снова.

Смит нажал на курок и прострелил дыру размером с кулак в затылке Коминского. Страшная судорога пробежала по израненному телу, кровь толчками брызнула в лишившийся святости воздух. Рубен зажмурил глаза. Тело Коминского безжизненно повалилось на пол. Эхо выстрела запрыгало под сводами заброшенной церкви.

— Джонни… — ей не хватало голоса, это был шепот. Но прежде чем она успела сказать что-нибудь еще, он наклонился и прижался губами к ее рту. Кончик его языка медленно поиграл на ее губах, затем проник внутрь, между зубами, чтобы начать там стремительный танец.

Смит вернул пистолет своему помощнику.

Она закрыла глаза и отпустила на волю все свои чувства. Ей казалось, что какой-то дивный водоворот кружит ее, увлекает в неведомые глубины.

– У вас есть время до утра, лейтенант Абрамс. До пяти часов. Я вернусь сюда в пять.

Сколько чувств пробудил в ее душе этот поцелуй! Восхитительное, гипнотизирующее тепло распространялось от ее губ, наполняя ее сладкой мягкой слабостью, постепенно овладевавшей всем ее телом.

Он повернулся и направился к выходу. Рубен открыл глаза и смотрел в его удаляющуюся спину. На полпути Смит остановился и повернул голову:

Как ей, оказывается, не хватало этого! Теперь она уже не сопротивлялась. Крепко прижавшись к нему, она одной рукой обняла его, другую положила на затылок и еще больше приблизила его лицо к своему.

– О, прошу простить меня, лейтенант. Я забыл упомянуть, как чудесно выглядит ваша мать. Сколько ей сейчас? Семьдесят? Она выглядит очень хорошо. Уверен, и она, и ваш отец доживут до преклонных лет. Вы со мной согласны?

Она вдыхала запах его кожи, его дыхание.

Он повернулся и вышел, и все звуки смолкли, затихли совершенно, а на полу, по которому когда-то ступали священники и их прислужники, растекалась кровь, как горькое напоминание о вине.

Когда он оторвался от ее губ, ей показалось, что у нее отбирают то, что принадлежит только ей, она испугалась, что это у нее отнимут. Стефани широко открыла глаза.

— Не уходи, — прошептала она, еще теснее прижимаясь к нему. — Пожалуйста, не останавливайся.

37

Как бы в ответ на этот призыв его губы провели влажную дорожку по ее подбородку, нашли на шее бешено пульсирующую жилку, и он начал медленно ласкать эту жилку языком.

Рубен посмотрел на часы. Два пятнадцать – до возвращения Смита оставалось меньше трех часов. Его поместили в маленькую комнатку, которая когда-то служила ризницей, а теперь была завалена щебнем и пахла сыростью. В одном углу разбитая гипсовая статуя подняла руку в бессмысленном благословляющем жесте. У него был стул, лампа и довольно времени на раздумья. Единственная дверь запиралась снаружи, окно, криво заколоченное листом фанеры, было так высоко, что он не достал до него, даже когда взобрался на стул.

Ее тело выгнулось. Она потянулась к нему, все в ней желало его…

У Смита на руках были почти все карты. Выражаясь точнее, у него была Анжелина и родители Рубена, не говоря уже о трупе, лежавшем без отпущения грехов в боковой часовне за стеной. Сам по себе труп, может быть, и не относился к козырям в этой колоде, но он свидетельствовал, что Смит мог быть в точности таким же безжалостным, каким казался. Рубен, с другой стороны, располагал тетрадью, половиной золотого круга и рассказом о корабле, который однажды отплыл из Африки. Проблема заключалась в том, чтобы точно знать, насколько именно это важно для Смита и почему. Рубен мог бы попытаться тянуть время, но существовала стопроцентная возможность, что это стоило бы жизни его матери, отцу и Анжелине.

Она закрыла глаза. Его пальцы нашли застежку платья на спине, и оно упало с нее, тогда он расстегнул и лифчик. Прохладный воздух ласково коснулся ее обнаженной кожи. Он не отнимал своих губ от пульсирующей жилки на шее, словно принимая причастие.

Она тихонько стонала, когда его пальцы, поглаживая спину, медленно скользили все ниже. Потом он остановился, чтобы развязать черную бархатную ленту, стягивающую волосы.

Самым простым решением, на первый взгляд, было рассказать Смиту все, что он знал, сообщить, где спрятаны половина диска и тетрадь, и прийти утром на работу, чтобы получить свое послание от комиссара. К сожалению, за время своего знакомства со Смитом Рубен не увидел в нем ничего, что заставило бы его относиться с доверием к этому человеку. Он мог все рассказать Смиту, а Смит все равно мог убить их всех. Смит не являлся самостоятельным агентом. Он отвечал за свои действия перед людьми более могущественными, чем он сам. То, что он сделал с Коминским, они, без сомнения, с той же готовностью могут сделать с ним. Анжелина и Рубен знали слишком много, чтобы их можно было оставлять на свободе.

Густые светлые волосы, освободившись, упали вниз, раскинулись по плечам.

В половине третьего один из тяжеловесов зашел с обходом. Они поочередно заглядывали к нему каждые полчаса, каждый раз новое лицо, проверяли, все ли в порядке, и снова запирали дверь. Каждый, в свою очередь, упорно уклонялся от разговора, не отвечая даже на самые простые вопросы.

Он поднял голову, чтобы полюбоваться на нее.

Рубен был голоден и отчаянно нуждался во сне, но не было ни еды, ни тепла, и настоящий сон не шел к нему. Раз или два он задремал на стуле, только чтобы проснуться с ноющей шеей и зазубренными крючками кошмара, засевшими в его мозгу. Раненые ступня и спина сильно болели. И он знал, что выхода нет.

— Стефани, — произнес он срывающимся голосом. — Красавица, красавица Стефани.

В четыре часа он попросил чашку кофе или чая – чего угодно, что помогло бы ему согреться и не раскиснуть. Охранник лишь пожал плечами и вышел. Рубен ничего не получил. Снаружи где-то вдалеке завыла сирена, дробя монолитную тишину на маленькие кусочки. Они действительно были в городе. Но где именно?

Его руки скользили по ее волосам, перебирали их, гладили, играли с ними, наслаждаясь их нежной шелковистостью.

Она радостно подчинялась его рукам. Неторопливая уверенность его движений была восхитительна, сводила ее с ума.

Сначала он не обратил внимания на это царапанье. Оно доносилось сверху, от окна. Он повернулся и поднял голову. Лампа давала совсем немного света, и большая часть фанерного листа, закрывавшего окно, была скрыта тенью. Потом, когда он уже собирался отвернуться, его глаз уловил какое-то движение в нижнем углу окна, с левой стороны. Кто-то выдавливал гвозди из оконной рамы. Стекла не было, и Рубен ощутил легкий озноб, когда в тонкую щель проник холодный воздух. Раздался брякающий звук, и он увидел, как что-то упало с нижнего края окна на пол. Фанера легла на место. Он услышал звук за стеной, словно кто-то легко спрыгнул на землю. Затем – тишина, еще более тяжелая, чем прежде.

Наконец его ладони скользнули вниз и достигли ее груди. Он взял в руки их легчайшую тяжесть, его пальцы ласкали упругие розовые соски.

Дверь открылась, и вошел предыдущий охранник. Он держал на ремне МР5К, миниатюрный вариант МР5 без приклада. Этот автомат имел в длину чуть больше тридцати сантиметров, был почти вполовину короче МР5А2 и весил всего два килограмма. Но пули из него вылетали так же быстро и были так же убийственны.

Ей показалось, что прошла вечность, пока он наклонил голову и торжественно прикоснулся губами сначала к одному розовому венчику, описывая вокруг него языком маленькие легкие спирали, потом, с той же лаской, ко второму.

– Мне показалось, я слышал какой-то звук. Чем ты тут занимаешься?

Она стонала, чтобы не закричать, не умолить его взять ее здесь, прямо сейчас, в этот самый миг, и наполнить ее до желанного взрыва.

Мозг Рубена лихорадочно работал. Он бросил взгляд на пол перед собой. Рядом с его ногой лежал обломок камня, часть строительного мусора, которым была завалена вся комната. Он поднял ногу и сильно пнул его. Камень с глухим стуком упал на кучу щебня.

Как она могла жить без этого так долго?

– Мусор пинаю. Если бы ты принес мне кофе, у меня было бы занятие поинтереснее.

Вдруг он легко подхватил ее и понес к двери. Вскрикнув, она обвила руками его шею, а Уальдо спокойно наблюдал за ними из клетки, наклонив голову набок.

Охранник оглядел комнату. Какое-то мгновение Рубену казалось, что он заметит щель в окне, но оно было слишком затенено с того места, где он стоял. Охранник пожал плечами и снова вышел. Рубен услышал прилежный поворот ключа в замке.

И еще раз Джонни проявил свою проницательность и чуткость: он безошибочно выбрал для них гостиную, единственную комнату во всей квартире, в которой не было привидений, где не мешала память.

Он встал и неслышно подошел к тому месту под окном, куда должен был упасть предмет. Если присмотреться, его было довольно хорошо видно: тонкая металлическая трубка около трех дюймов длиной, заклеенная пленкой с одного конца. Рубен поднял ее и отодрал пленку.

Бережно, благоговейно положил он ее на прохладное полотно, сбросив на пол шелковые подушки. С потолка свешивался окаймленный бахромой белый муслин, цветы старинной вышивки на подушках усеивали пол.

Неплотно свернутый в трубочку лист толстой белой бумаги вывалился ему на ладонь. На одной его стороне был текст, напечатанный на ручной машинке с проваливающимися \"е\":

Это было другое время, другой век. Другое измерение.

Она лежала, роскошно нагая, и смотрела, как он сбрасывает туфли, снимает брюки, обнажая стройные мускулистые бедра, потом пиджак, рубашку. Одежда бесшумно упала на пол.

\"Рубен! Помнишь того шимпанзе с забавной походкой в зоопарке Бронкса? Того, которого мы видели на следующий день после нашей первой встречи? О\'кей, это просто чтобы ты знал, что записка действительно от меня. Спрячь трубку и уничтожь это письмо сразу же, как прочтешь. Человек, которого ты называешь Смитом, держит твоих родителей заложниками в их квартире. Миссис Хаммел доставили в частный госпиталь, где она будет в безопасности в течение следующих суток. Сосредоточься на своих родителях и себе. Согласись на требования Смита, но настаивай на том, чтобы увидеть своих родителей до того, как ты ему что-то передашь. Когда тебя отвезут к ним на квартиру, скажи Смиту, что нужные ему вещи спрятаны в потайном сейфе у тебя дома. Опять добейся, чтобы твои родители сопровождали тебя туда. Заряженный пистолет положен во второй сверху ящик твоего письменного стола, с правой стороны. Остальное зависит от тебя. Если тебе удастся выбраться, позвони по телефону, который я дала тебе. В течение следующих 72 часов около него неотлучно будет находиться человек. Я могу обеспечить безопасное убежище для твоих родителей и помочь тебе найти миссис Хаммел. Взамен мне нужно твое сотрудничество. Пожалуйста, будь осторожен.

Это был пир для ее глаз. В полумраке его лицо казалось чеканным, его напрягшаяся мужественность сияла, как меч. Широкая грудь, сильные мускулистые руки — он весь был символом мужчины.

Салли\".

Он скользнул на постель и вытянулся поверх нее, заставив почувствовать эту сладкую тяжесть. Она ощущала шелковистость его кожи, ей казалось, что между их животами попало в ловушку какое-то живое существо, стремящееся вырваться на свободу.

Рубен затаил дыхание. Ему показалось, что комната сдвинулась, словно лодка, отвязавшаяся от причала. Он закрыл глаза, борясь с головокружением и тошнотой. Когда он открыл их снова, в ризнице ничего не изменилось. Пыль и щебень лежали повсюду, как и раньше. Статуя бесстрастно взирала на него, безгрешная и не ведающая боли. За дверью раздался звук шагов. Он быстро порвал записку на мелкие клочки, затолкал их назад в трубку и сунул все это в дыру, зиявшую сзади в голове статуи.

Он опять поцеловал ее, кончиками пальцев чуть касался лица, груди, живота, бедер.

38

Тихо и мягко. Как касание крылышек бабочки.

Смит был пунктуален. Рубена вывели к нему ровно в одну минуту шестого. На полу лежала ажурная сетка утреннего света, боязливо проникавшего внутрь через разбитое окно высоко над нефом. Голое тело церкви отсырело и покрылось пятнами. Утро было лишено всякой цели. Теплота и уют казались невозможными в этом мире.

Его губы и руки медленно продвигались вниз. Она застонала, когда почувствовала его язык в нежной выемке пупка, ее дыхание участилось, когда он, сжав руками ее ягодицы, опустил лицо в светлый треугольник внизу живота.

Этот экстаз — чувствовать его язык на сверкающей влаге ее женственности! Эта сладкая пытка — чувствовать, как его губы сомкнулись на самых сокровенных, тайных из тайных уголках плоти. И когда он внезапно остановился, она ощутила ужасное чувство потери, словно ее лишили источника жизни.

Рубен изложил свои условия спокойно, без видимых эмоций, надеясь, что его волнение останется незамеченным. Смит благоухал и был невозмутим, почти замкнут; он хорошо выспался, принял ванну и освежился туалетной водой, прежде чем отправиться в церковь. Для стороннего глаза он выглядел как бухгалтер или продавец компьютеров в начале рабочего дня – с бледными глазами, застегнутый на все пуговицы, готовый заработать еще на один день своей будущей пенсии. Как бухгалтер или продавец, он, казалось, скучал, проходя через эту рутину, словно всплеск жестокости прошлой ночью отнял у него весь гнев вместе с надеждой. У его ног багровое пятно подрагивало на слое пыли – это неверный свет отыскал в витраже наверху уцелевший кусок стекла яркого красного цвета.

Но остановка была недолгой. Широко раздвинув ее ноги, он опять приник к ней, доводя до безумия своими поцелуями.

Он с готовностью согласился на условия Рубена, словно в какой-то степени ожидал услышать нечто подобное. Рубен чувствовал, что Смит обладает непостижимым инстинктом преуспевающего преступника, интуитивной способностью отличать жестокость для достижения определенной цели от жестокости бесцельной. Что пользы быть крутым, если вы не знаете, когда нужно уступить. Минутное колебание, потом он пожал плечами и кивнул.

Стефани задыхалась. Она уже чувствовала приближающийся оргазм.

Смит тут же сделал знак своим людям, что пора отправляться. Они потушили все лампы, осуществляя на свой манер второй обряд секуляризации. Залитое кровью тело Коминского оставили лежать на ступенях алтаря – подношение своего рода. Запах дорогой туалетной воды Смита висел в выстуженном воздухе, довершая таинство воскуренным благовонием.

Упираясь локтями в подушки, она приподнялась.

* * *

— Войди в меня! — прошептала она. — Я больше не могу! Пожалуйста, Джонни, прошу!

Все прошло по плану. Родители Рубена устали и были напуганы, но в остальном им не причинили никакого вреда. Они уже давно научились справляться со своими страхами, приученные к этому более жестоким кнутом, чем тот, которым мог размахивать Смит. Его мать была в шерстяном платье медного цвета и темной шали в мелкую крапинку, волосы она по обыкновению зачесала назад, убрав их в плотный пучок. Никакой косметики, никаких украшений. Просто старая женщина, которая так часто смотрела смерти в лицо, что еще один раз ничего не значил. Она натянуто улыбнулась Рубену, потом отвернулась. Рубен видел ее словно в первый раз.

— Нет, — прошептал он, — еще нет. Ляг, успокойся. Я знаю все сам.

Его отец сидел рядом с ней, держа ее за руку, ничего не говоря. Рубен забыл, насколько хрупким стал старик, как туго была натянута его покрытая старческими пятнами кожа на высохших мышцах и тонких костях.

Его палец проник в теплоту ее тела.

– Они поедут со мной, – сказал Рубен, решив настаивать смелее теперь, когда они настолько продвинулись вперед. – Я передаю вам бумаги, вы и ваши люди уходите. И все. Двое стариков: для вас это ничто.

— Джонни! — крикнула она. — Боже мой! Пожалуйста, Джонни, сейчас!

На этот раз Смит покачал головой:

Его глаза блестели в полумраке комнаты. Лицо было сосредоточенно-напряженным, какая-то внутренняя сила освещала его.

– Они живы. Вы их видели. Чего вы еще хотите?

— Еще нет, милая, — прошептал он. — Еще рано. — Казалось, его глаза проникали в нее. — Доверься мне.

– Я хочу, чтобы они оставались живыми и впредь. Вы можете забрать то, что вам нужно, все до последней бумажки. Но они должны быть со мной. Ваше показательное выступление вчера ночью отнюдь не внушило мне доверия к вам.

Она отдавалась накатывающимся волнам наслаждения, а его ласки прерывались в тот момент, когда поток оргазма готов был совсем захлестнуть ее. И снова и снова он продолжал разжигать ее, играть с ней, выведывая языком и губами ее сокровенные тайны.

– Оно и не преследовало такой цели. Как раз наоборот. Но если это вас порадует и сэкономит время, я не вижу причин препираться. Где бумаги?

И опять ее накрыло сладкой волной.

Рубен колебался как раз столько, сколько было нужно, чтобы его ответ выглядел естественным.

И опять он успел почувствовать и отстраниться.