Джейн Остин Бен X. Уинтерс

Разум и чувства и гады морские

Моим родителям — любителям классической литературы и дуракаваляния
Глава 1

Семейство Дэшвудов обосновалось в Сассексе еще до Большой Перемены, навсегда укутавшей тьмой водные глубины и отвратившей благосклонность стихий от рода человеческого.

Угодья их были обширны, поместье же, удаленное от берега на несколько сотен ярдов и окруженное частоколом факелов, расположилось в самом их центре, в Норленд-парке.

Прежний хозяин этих владений был холостяком, дожившим до весьма преклонных лет; все эти годы неразлучной компаньонкой при нем состояла его сестра, присматривавшая к тому же за хозяйством. Она погибла неожиданно — за десять лет до его собственной кончины, — выбивая белье о камень, который оказался панцирем хорошо замаскировавшегося гигантского ракообразного — полосатого рака-отшельника размером с крупную немецкую овчарку. Разъяренное членистоногое вцепилось ей в лицо, что привело к предсказуемо печальному итогу. Пока она беспомощно каталась по песку, краб искалечил ее самым немилосердным образом и в конце концов задушил своими хитиновыми брюхоножками, забившимися ей в рот и в ноздри. Эта смерть стала причиной разительных перемен в доме мистера Дэшвуда. Чтобы возместить утрату, старик принял у себя семейство своего племянника Генри Дэшвуда, прямого наследника Норленда, которому он и собирался передать поместье.

От первого брака у Генри был один сын, Джон; вторая жена родила ему трех дочерей. Сын — степенный и представительный молодой человек — был вполне обеспечен наследством матери. Поэтому, кому достанется Норленд, было важно не столько для Джона, сколь для его сводных сестер; их мать не обладала богатством, так что от того, унаследует ли отец поместье старика, чтобы когда-нибудь передать его им, зависело многое.

Старик умер; завещание огласили, и, как любое завещание, оно принесло в мир столько же радости, сколько разочарования. Старик не оказался до такой степени несправедливым и неблагодарным, чтобы отказать племяннику в наследстве, но тот желал его больше для жены и дочерей, чем для себя и сына. А завещание отказывало все Генри Дэшвуду лишь при условии, что тот оставит имущество только сыну!

Трем девицам досталось всего по тысяче фунтов.

Поначалу Генри Дэшвуд испытал острое разочарование, но в силу легкого и жизнерадостного характера мысли его вскоре обратились к давним мечтам о благородных приключениях. У него была своя теория насчет причин Большой Перемены — непознанной и непостижимой. Он считал, что где-то в отдаленном уголке земного шара таится вполне познаваемый тлетворный источник, наполнивший отравой все моря, все озера и реки, все колодцы на свете. Именно этот проклятый источник (гласила теория Генри Дэшвуда) стал причиной Большой Перемены; именно он настроил тварей морских против обитателей суши; именно он из кротчайшего дельфина и мельчайшего, пугливейшего карпозубика сделал злобных, кровожадных хищников, переполненных ненавистью к нашему двуногому племени; именно он породил целые орды оборотней и прочих враждебных человеку обитателей бездны — сирен, морских ведьм и русалок; именно он превратил океаны в огромные, просоленные котлы, бурлящие смертью. Мистер Дэшвуд принял решение пополнить ряды тех храбрецов, что в поисках этого источника с боем вели свои корабли прочь от берегов Англии, пытаясь найти способ перекрыть его зловонные воды.

Увы! В четверти мили от сассекских берегов мистер Дэшвуд угодил на обед акуле-молоту, и волны выбросили то, что от него осталось, на берег. Ошибиться насчет виновника его увечий было невозможно: чудовище выдавали и характерные следы зубов, и плачевное состояние тела. Бессердечная тварь откусила ему правую руку у запястья, отъела всю правую и большую часть левой ноги, а из туловища вырвала неровный треугольник.

Сын, жена и три дочери в немом отчаянии смотрели на тело мистера Дэшвуда, избитое о камни, багровеющее в свете луны на песчаном берегу, сочащееся кровью из множества ран — но необъяснимым образом все еще живое. На глазах у рыдающих, сраженных горем родственников умирающий схватил уцелевшей рукой прибитый к берегу обломок корабля и на сыром песке начертал несколько слов. Затем невероятным усилием кивнул сыну Джону, чтобы тот присел и прочитал написанное. В своей последней эпистоле со всей убедительностью, какую придавали ему раны, мистер Дэшвуд заклинал сына позаботиться о финансовом благополучии приемной матери и сводных сестер, к которым оказался так несправедлив в своем завещании старик. Мистер Джон Дэшвуд не питал особых чувств к семье, но и его тронула эта просьба, высказанная таким манером и в такой час, поэтому он пообещал сделать все возможное, чтобы они ни в чем не нуждались. Волны вскипели — и унесли с собой слова, начертанные на песке, и последний вздох Генри Дэшвуда.

Мистеру Джону Дэшвуду вполне достало времени, чтобы как следует обдумать, до какой степени и в каком разумном объеме он может обеспечить сводных сестер. Он вовсе не был непорядочным, если не считать непорядочностью некоторую сердечную холодность и себялюбие; однако, в общем и целом, его уважали. Будь он женат на более обходительной женщине, его бы, возможно, уважали еще больше. Но миссис Джон Дэшвуд была до того бесчувственна и себялюбива, что могла бы служить злой карикатурой на своего супруга.

Дав обещание отцу, он про себя решил добавить к состоянию сводных сестер по тысяче фунтов, ибо перспектива вступления в наследство согрела его сердце и склонила к щедрости. Да! Он подарит им три тысячи фунтов, и это будет великодушно! Так он полностью их обеспечит и даст шанс каждой устроить свое счастье на приличествующей высоте над уровнем моря.

Не успели останки Генри Дэшвуда, уложенные, насколько это было возможно, по человеческому образу и подобию, похоронить, как, не утруждаясь предупреждением, в Норленд-парк прибыла миссис Дэшвуд с сыном и челядью. Никто не мог оспорить ее права приехать; с момента гибели Генри Дэшвуда дом со всеми его причудливыми коваными оградами и штатом зорких гарпунщиков принадлежал ее мужу. Однако бестактность, с которой она себя держала, сильно задевала новоиспеченную вдову. Миссис Джон Дэшвуд и прежде ни у кого из родственников мужа не ходила в любимицах, но до сих пор ей не представлялось возможности продемонстрировать, с каким пренебрежением к душевному покою других людей она способна вести себя, если это сулит ей выгоду.

— Нет никаких сомнений, что ваши родственники обладают досадным свойством притягивать к себе неблагосклонное внимание рокового океана, — недобро сказала она мужу вскоре после прибытия. — Если он решил забрать их себе, пусть это случится не там, где играет мой ребенок.

Подобное поведение невестки ранило вдову Генри Дэшвуда так больно, что прямо в день ее прибытия она покинула бы дом навсегда… если бы страстная мольба старшей дочери не донесла до нее две мысли: во-первых, о том, что подобный отъезд был бы неприличен, а во-вторых, что отправляться в путь, не обзаведясь предварительно достаточной вооруженной охраной, было бы истинным безумием.

Элинор, старшая дочь, обладала незаурядной ясностью ума, которая уже в девятнадцать лет сделала ее полноправной советчицей матери. У нее были доброе сердце, широкая спина и крепкие икры, а резные поделки из плавуна удавались ей просто превосходно и неизменно приводили всех в восхищение. Элинор была прилежна и с ранних лет поняла, что выживание во многом зависит от ума; ночи напролет она просиживала над толстыми книгами, пока не выучила назубок всех рыб и морских млекопитающих, развиваемую ими максимальную скорость, а также уязвимые места и не научилась опознавать их по шипам, клыкам и иглам.

Кроме того, Элинор обладала пылким сердцем, но умела держать себя в руках. Миссис Дэшвуд этого умения пока не обрела, а одна из ее дочерей твердо решила не обретать никогда. Во многом Марианна была такой же способной, как и Элинор. Плавала она ничуть не хуже, а что до объема легких, то он у нее был поистине выдающимся. Марианна отличалась умом и проницательностью, но также и неуемной энергией во всем, за что ни бралась. Ни ее радости, ни ее печали не знали меры. Она была великодушной, любезной, привлекательной — какой угодно, только не рассудительной. Она имела обыкновение со вздохами говорить о морских чудовищах, включая и то, что не так давно искусало ее отца, вычурно величая их то «нашими кистеперыми мучителями», то «непостижимыми жителями океанских глубин», и вслух рассуждать об их ужасных секретах, недоступных человеческому пониманию.

Маргарет, младшая сестра, была милой и доброжелательной, однако имела опасную склонность, непозволительную для жителей прибрежного района, хоть и простительную для ее нежного возраста: она любила танцевать под дождем и прыгать в лужах. Снова и снова Элинор предостерегала ее о последствиях подобного детского энтузиазма.

— В воде опасно, Маргарет, — говорила она, сокрушенно качая головой, не сводя взгляда с нашкодившей сестры. — В воде неминуемая смерть.

Глава 2

Миссис Джон Дэшвуд сделалась полноправной хозяйкой Норленда; ее свекровь с дочерьми оказались в положении гостей. Как таковых миссис Дэшвуд принимала их со спокойной любезностью — жабры тунца за обедом им непременно доставались, — а мистер Дэшвуд с радушием. Он довольно искренне убеждал их чувствовать себя в Норленде как дома, и поскольку единственно разумным выходом миссис Дэшвуд считала оставаться на месте, пока не найдется подходящего дома по соседству, его приглашение было принято.

Отложить отъезд из этих мест, где все напоминало о былых радостях — все, кроме пятна крови на прибрежных камнях, которое не хотело смываться, сколько о него ни бились волны, — сейчас было для нее самым лучшим решением. Печали всегда поглощали ее целиком, однако и минутами радости, и трепетным предвкушении счастья она умела наслаждаться как никто другой.

Миссис Джон Дэшвуд намерений мужа относительно сестер не одобряла. Сокращение наследства ее дражайшего сыночка на целых три тысячи фунтов ставило его будущее благополучие под угрозу поистине немыслимых пропорций. Снова и снова она умоляла мужа одуматься. Как он сможет оправдаться перед совестью, если ограбит собственного ребенка на такую огромную сумму?

— Почему нужно разорять себя и бедняжку Гарри, — спрашивала она, — чья безвинная жизнь и без того подвергается чудовищной опасности в этих прибрежных землях, отдав все состояние сводным сестрам?

— Такова была последняя просьба моего отца, — отвечал ее муж, — начертанная из последних сил, буква за буквой, с помощью сжатого в единственной уцелевшей руке обломка кораблекрушения, прибитого к берегу волнами: я должен позаботиться о его вдове и дочерях.

— Должна сказать, вряд ли он понимал, что делает, учитывая, сколько крови он потерял к тому моменту, как схватился за обломок. Будь он в своем уме, ему бы и в голову не пришло просить тебя отнимать у собственного ребенка половину состояния.

— Он не называл сумм, моя дорогая Фанни, лишь в общих чертах попросил меня позаботиться и обеспечить их. Так как в то время, как он потребовал от меня обещания, я держался за его нос и уши, чтобы придать его лицу хоть какое-то человеческое подобие, я не мог отказать. Для них необходимо что-то сделать, даже если они покинут Норленд и заживут сами по себе.

— Вот и пусть для них будет что-то сделано, но почему это нужно делать ценой трех тысяч фунтов? Подумай только, сколько спасательных буйков можно купить на эти деньги! — добавила она. — Подумай и о том, что, когда отдашь деньги, вернуть их будет нельзя. Выйдут твои сестры замуж, или их съедят — деньги все равно пропадут.

— Ну что ж, возможно, будет лучше для всех, если сумма уменьшится вполовину. Пяти сотен фунтов более чем достаточно, чтобы приумножить их состояние.

— Вот именно, чем достаточно! Никакой брат на свете не сделал бы столько для своих сестер, будь они ему даже родными! Хотя твои всего лишь сводные! Но ты так щедр душой! Если кого-то покалечила акула-молот, это еще не значит, что ты должен исполнить все, что он тебе скажет перед смертью!

— Думаю, я могу позволить себе дать каждой по пятьсот фунтов. И без того по смерти матери каждой достанется больше трех тысяч, что вполне неплохое состояние для молодой женщины.

— Вне всякого сомнения, и, кстати, мне кажется, им нет нужды и в такой помощи. У них будет десять тысяч фунтов на троих. Если они выйдут замуж, бедность им не грозит; если нет, то и на десять процентов с десяти тысяч они смогут прекрасно жить вместе.

— Может быть, в таком случае было бы разумнее сделать что-нибудь не для них, а для их матери, пока она жива, например, предоставить ей пенсию. Сотни фунтов в год им всем будет достаточно.

Его супруга задумалась, не торопясь соглашаться с предложенным планом.

— Конечно, — сказала она, — это лучше, чем разом расстаться с пятнадцатью сотнями. Впрочем, если миссис Дэшвуд проживет еще пятнадцать лет, мы с тобой останемся в дураках.

— Пятнадцать лет! Милая Фанни! Да ее жизнь нам и в половину этой суммы не встанет! Даже сильные пловцы редко доживают до такого возраста, а у нее совсем слабые ноги! Как-то раз я видел ее во время купания.

— Джон, подумай сам, те, кому выплачивают пенсии, живут вечно; а старушки бывают в воде удивительно проворны, особенно если за ними кто-нибудь гонится. Полагаю, морщины придают им дельфинью плавучесть. Более того, я не понаслышке знакома с этим делом, так как мой отец в своем завещании обязал мою мать выплачивать пенсию троим престарелым слугам, вытащившим его когда-то из пасти гигантской нерпы. Дважды в год нужно было делать выплаты, не говоря о том, что приходилось следить, чтобы деньги до них дошли; потом один слуга исчез — говорили, что он потерпел кораблекрушение у острова Скай, где его съели аборигены, — но позже выяснилось, что они поживились только пальцами рук. С этими бесконечными претензиями деньги ей будто бы и не принадлежали, и со стороны отца это было крайне нелюбезно, ведь иначе она могла бы распоряжаться ими совершенно свободно. Это привило мне такое отвращение ко всяческим пенсиям, что ни за что на свете я не соглашусь связать себя подобным образом.

— Конечно, это не слишком приятно, — согласился мистер Дэшвуд, — когда твой доход ежегодно страдает от таких утечек. Как справедливо заметила твоя мать, деньги тебе как будто и не принадлежат. Привязывать себя к регулярным выплатам, как Одиссей к мачте, мне бы ни в коем случае не хотелось — это лишает независимости.

— Несомненно, к тому же и благодарности за это не дождешься. Они считают, что все в порядке, ты делаешь не более того, что должен, и им даже в голову не приходит сказать спасибо. Будь я на твоем месте, я поступала бы лишь так, как сама нашла нужным.

— Думаю, ты права, моя дорогая. Будет лучше, если мы обойдемся без пенсии; если иногда их одарять понемногу, это принесет гораздо больше пользы, чем ежегодная пенсия. Да, так будет лучше всего. Пятьдесят фунтов время от времени не дадут им чувствовать себя в стесненных обстоятельствах и заодно позволят мне исполнить обещание, данное отцу.

— Конечно! Сказать по правде, я уверена, что твой отец и в мыслях не держал, что ты дашь им денег. Надо полагать, он имел в виду ту помощь, которой было бы разумно от тебя ожидать, — к примеру, помощь в поиске уютного отдельного домика.

Их беседу неожиданно прервал набат; слуги в панике бросились в дом и подняли мост. Ночная стража заметила в подзорную трубу хребет огненного змея; от берега его отделяло несколько лиг, но никто не мог сказать точно, как далеко подобные твари умеют метать огненные шары.

— Возможно, нам следует пока укрыться на чердаке, — предложил Джон Дэшвуд супруге. Та с готовностью согласилась и даже оттолкнула его на пути к лестнице, к которой оба они устремились.

Этот разговор и стал последней каплей, которой не хватало мистеру Дэшвуду, чтобы неясные намерения обратились в твердое решение. К тому времени, как, спустившись с чердака, Дэшвуды с облегчением узнали, что опалило лишь небольшой лесистый участок на границе имения, он уже был уверен: нет никакой нужды одарять вдову отца и ее дочерей щедрее, чем порешили они с супругой.

Глава 3

Миссис Дэшвуд была неутомима в поисках подходящего дома хотя бы на таком же расстоянии от берега, как Норленд, если не на такой же высоте над уровнем моря — и неподалеку, так как покинуть любимые места было бы немыслимо. Но ни один из доступных вариантов не соответствовал одновременно ее представлениям об уюте и комфорте и требованиям Элинор, по чьему суждению был отвергнут не один дом, либо за то, что находился слишком близко к воде, либо за то, что был слишком велик для их доходов.

В ту роковую ночь, когда Генри Дэшвуда убила акула-молот, миссис Дэшвуд видела, что начертал на песке ее изувеченный супруг, и слышала, как Джон согласился не оставить их на произвол судьбы; она не сомневалась, что это утешило ее мужа в предсмертные минуты. Миссис Дэшвуд верила в искренность обещаний Джона не меньше, чем ее покойный супруг, и потому радовалась за своих дочерей. Радовалась она и за их брата, за его доброе сердце, и корила себя, что прежде была так несправедлива к нему, не веря, что он способен на щедрость. Его неизменное внимание к ней и сестрам, как и его ежевечерние визиты в их комнаты с целью прощупать оконные рамы в поисках смертоносных водяных жучков, умудрявшихся порой проникать в мельчайшие щели, окончательно убедили ее, что их судьба Джону не безразлична. Миссис Дэшвуд полностью положилась на его добрую волю.

А вот ее неприязнь к невестке лишь усилилась от тесного знакомства — полугода, проведенного под одной крышей, оказалось для этого более чем достаточно. Нагоняй, который получила Маргарет за то, что налила себе вторую щедрую порцию ракового супа, потряс ее до глубины души; что Фанни Дэшвуд принимала за дурные манеры и неприличное для девочки чревоугодие, ее свекровь считала достойным проявлением похвального желания при любой возможности употребить в пищу ненавистного врага. Проще говоря, две миссис Дэшвуд уживались вместе не лучше двух барракуд в маленьком аквариуме. Вполне вероятно, они сочли бы невозможным долго находиться в одном доме, если бы не одно обстоятельство, которое оправдывало все связанные с этим неудобства. Обстоятельством этим стала неожиданная приязнь, возникшая между Элинор и братом миссис Джон Дэшвуд — он навестил сестру вскоре после ее приезда в Норленд и с тех пор проводил здесь большую часть своего времени.

Некоторые матери одобрили бы подобный союз из корыстного интереса, так как Эдвард Феррарс был старшим сыном человека, сколотившего при жизни огромное состояние на серебряных щипчиках для омаров; другие, напротив, сочли бы такой выбор неразумным, ибо его финансовое благополучие целиком зависело от воли матери. Но миссис Дэшвуд одинаково не тревожили оба этих рассуждения. Ей было достаточно того, что он был обходителен, любил ее дочь и ему отвечали взаимностью. Согласно ее принципам, разница в благосостоянии никоим образом не могла помешать влюбленным воссоединиться; чтобы думать иначе, жизнь была слишком коротка, к тому же под каждым прибрежным камнем таилась опасность. О том же, чтобы кто-то мог не оценить достоинств Элинор, она и мысли не допускала.

При знакомстве Эдвард Феррарс не расположил их к себе ни обхождением, ни привлекательной наружностью. Он не был красив, а его манерам, чтобы быть приятными, недоставало теплоты. Но когда он преодолел присущую ему робость, все его поступки указывали на то, что им руководит доброе, открытое сердце. Эдвард был умен, а хорошее образование лишь отточило его ум. Но чтобы соответствовать требованиям, которые предъявляли ему мать и сестра, жаждавшие, чтобы он получил пост — а какой, они и сами не знали, — ему не хватало ни способностей, ни желания. Они же хотели сделать его известной фигурой в свете. Мать пыталась заинтересовать сына вопросами политики, пристроить его в правительство или, к примеру, в инженерную службу, обслуживающую величественные пресноводные каналы Подводной Станции Бета. Миссис Джон Дэшвуд желала того же, что и мать, впрочем, ее бы также вполне устроило, если бы брат возглавил флот подводных гондольеров.

Но Эдвард не стремился ни к величию, ни к гондолам; его амбиции так далеко не простирались. Все его мечты были обращены к домашней тиши и уюту семейной жизни. Он увлекался наукой и посвятил много лет разработке собственной теории Большой Перемены. Эдвард Феррарс был невысокого мнения о теории тлетворного источника, увлекшей мистера Генри Дэшвуда в самоубийственную экспедицию; он полагал, что за первопричиной катастрофы следует обратиться ко временам Тюдоров, когда Генрих VIII отвернулся от Церкви Господней. Разгневавшись за такую дерзость, считал Эдвард, Бог наслал тварей морских на Англию.

И мать, и сестра считали подобные научные изыскания пустой тратой времени и таланта. На их счастье, у Эдварда был младший брат, который подавал куда большие надежды.

К тому моменту, как миссис Дэшвуд заметила его присутствие, Эдвард прогостил в Норленде уже несколько недель. В то время она пребывала в таком потрясении, что почти не обращала внимания на свое окружение. В конце концов он показался ей человеком тихим и ненавязчивым, что ей понравилось. В тягчайшие для нее минуты он не докучал ей неуместными беседами.

Тем большую душевную склонность к нему она почувствовала, поразмыслив над словами Элинор, упомянувшей однажды, до чего он не похож на свою сестру. Эта несхожесть еще больше расположила к нему миссис Дэшвуд.

— Совершенно достаточно сказать, — заявила она однажды за завтраком, — что он не такой, как Фанни. Это может означать только хорошее. Уже за это я его люблю.

— Думаю, когда вы узнаете его поближе, — ответила Элинор, — он вам понравится.

— Понравится! — повторила ее мать с улыбкой. — Я не способна на добрые чувства слабее любви!

— Вы проникнетесь к нему уважением!

— Для меня любовь неотделима от уважения.

После этого разговора миссис Дэшвуд постаралась наверстать упущенное время и подружиться с Эдвардом Феррарсом. Она была сама любезность и скоро растопила его сдержанность. Его достоинства она оценила быстро, чему, быть может, помогла его очевидная привязанность к Элинор; и даже робость, не подобающая, по мнению миссис Дэшвуд, молодому человеку его положения, больше не смущала ее, стоило ей убедиться в доброте его сердца и мягкости натуры.

Едва распознав в нем признаки влюбленности в Элинор, она сочла матримониальный исход делом решенным и уже предвкушала стремительно приближающуюся свадьбу.

— Марианна, душенька, — сказала миссис Дэшвуд однажды, когда они предавались нарезанию зубатки кубиками, — через каких-нибудь пару месяцев Элинор, скорее всего, устроит свою судьбу. Нам будет ее не хватать, зато она будет счастлива.

— Ах, мама, как же мы с ней расстанемся?

— Вряд ли это можно будет назвать расставанием. Мы поселимся в нескольких милях друг от друга и будем встречаться буквально каждый день. А у тебя появится брат — настоящий, любящий брат. Я очень высокого мнения о душевных качествах Эдварда. Но ты не рада, Марианна, или ты испытываешь какое-то необъяснимое сочувствие к этим тварям, которых мы с таким трудом готовим, чтобы потом съесть? Не забывай, каждый кусок символизирует нашу победу, и ею нужно наслаждаться точно так же, как они бы наслаждались своей победой над нами. Или ты не одобряешь выбор сестры?

— И то, и то, — ответила Марианна. — Меня несколько удивляет ее выбор. Эдвард очень мил, и я нежно к нему привязана. И все же… он не такой, чтобы… в нем не хватает чего-то… он не производит впечатления. Вовсе не так я представляла мужчину, способного завоевать мою сестру. Его взгляду недостает той ясности, того огня, по которому сразу узнаешь человека разумного и добродетельного. Кроме того, матушка, я боюсь, у него не очень хороший вкус. Музыка его практически не интересует, и хотя он восхищается скульптурами Элинор из плавуна, это отнюдь не восхищение истинного ценителя. Он хвалит их как поклонник, а не как знаток. Мне нужен человек, в котором эти качества соединятся, как два влюбленных морских конька. Я не могла бы быть счастлива с человеком, чьи вкусы не совпадают с моими целиком и полностью. Он должен понимать все так же, как и я: одни и те же книги, одна и та же музыка должны увлекать нас обоих. Ах, матушка, как бездушно, как вяло Эдвард читал нам вчера дневник обреченного моряка, потерпевшего кораблекрушение на необитаемом острове! Даже тот пассаж, где обезумевший от палящего солнца герой понимает, что друг, с которым он делил горести и невзгоды, — это всего лишь ведро, надетое на швабру! Эти жуткие строки, которые так часто сводили меня с ума, он произносил с таким невозмутимым спокойствием, с таким чудовищным безразличием!

— Несомненно, простая, легкая проза в его исполнении звучала бы гораздо лучше. Я сразу так подумала, но ты не могла не дать ему дневник!

— Конечно, я ведь так их люблю. Впрочем, нужно учитывать, что мы с Элинор не похожи. Она чувствует не так остро, как я, поэтому, возможно, не станет обращать на это внимания и будет с ним счастлива. Но если бы я была в него влюблена, мое сердце разбилось бы, услышь я, как он читает без малейшего выражения. Матушка, чем больше я познаю мир, тем сильнее убеждаюсь, что никогда не встречу мужчину, которого смогу по-настоящему полюбить и на которого смогу положиться! Мне нужно так много!

— Я знаю, милая.

— У него должны быть все добродетели Эдварда, но также и обаяние, и манеры под стать добродетелям.

— Помни, душа моя, тебе еще нет семнадцати. Слишком рано отчаиваться. Почему тебе не может повезти, как повезло твоей матери?

Глава 4

— Какая жалость, Элинор, — сказала Марианна, — что Эдвард ничего не понимает в резьбе по плавуну.

— Как это ничего не понимает? — возразила Элинор. — Почему ты так думаешь? Сам он, правда, не вырезает, но ему доставляет большую радость любоваться мастерством других; могу тебя заверить, что хотя ему и не представилось шанса развить свой вкус, от природы он достаточно одарен. Если бы у него была возможность научиться премудростям ножа, не сомневаюсь, он овладел бы этим искусством. Эдвард не уверен в своих суждениях и старается не высказывать мне свое мнение о моей очередной поделке, будь то дом или корабль, но врожденная простота вкуса никогда его не подводит. Не сомневаюсь, если бы он учился, мог бы стать резчиком, притом выдающимся.

Марианна, побоявшись обидеть сестру, ничего не ответила, но то одобрение, которые вызывали в нем скульптуры других и которое, по словам Элинор, означало, что он в восхищении, ничуть не походило на дикий, безмерный восторг — единственный, по мнению Марианны, способ выказать хороший вкус. И все же, мысленно улыбаясь ошибке сестры, она не могла не уважать чувство, ставшее тому причиной.

— Я очень надеюсь, — продолжала Элинор, — что ты не считаешь, будто у Эдварда дурной вкус. Ведь если так, ты вряд ли сможешь умолчать об этом при нем.

Марианна не нашлась что ответить, к тому же она все еще не откашлялась после обеда, когда у нее в горле застряла кость зубатки. Она ни в коем случае не желала ранить чувства сестры, но произнести то, во что она не верила, было невозможно. Она надолго закашлялась, постучала себя кулаком по груди и наконец сказала:

— Не обижайся, если моя к нему приязнь не так велика, как он, по твоему мнению, заслуживает. Мне не довелось, как тебе, изучить в мельчайших подробностях его пристрастия и вкусы, но я высочайшего мнения о его уме и душевных качествах. Я считаю, что он в высшей степени достойный и приятный человек.

— Ну что ж, — улыбнулась Элинор, — и ближайшие его друзья не могли бы остаться недовольны подобной похвалой. Не знаю, как бы ты могла отозваться о нем теплее.

Три раза яростно харкнув, Марианна — тьфу! — наконец-то выплюнула кость. Та отскочила от противоположной стены и покатилась по полу.

— Никто из тех, кто знаком с Эдвардом достаточно близко, — продолжала Элинор, — чтобы проводить с ним время в дружеской беседе, не усомнится в его уме и душевных качествах. Он посвятил меня в свою поистине удивительную теорию Большой Перемены, к тому же он обладает обширными познаниями обо всем, что может оказаться жизненно важным в критической ситуации. Чтобы не углубляться в примеры: Эдвард помнит почти всех усоногих и способен классифицировать их как по отрядам, так и по семействам. Остроту его ума и твердость принципов скрывает лишь застенчивость, из-за которой он молчит, может быть, слишком часто. Я провела с ним немало времени и изучила его суждения; я знаю, что он думает о литературе и искусстве; в целом, смею заверить, он хорошо образован, находит огромную радость в чтении, а вкус его тонок и неиспорчен. Как и его манеры, и его характер, так и его способности полностью раскрываются лишь при близком знакомстве. На первый взгляд он, конечно, не производит впечатления, и вряд ли его можно назвать красивым, но все же… дорогая сестрица, прости, но это чрезвычайно отвлекает!

Марианна, ковырявшая тем временем в зубах поднятой с пола костью зубатки, улыбнулась.

— Если я и не считаю его красивым, Элинор, скоро это изменится. Когда ты скажешь мне, что я могу любить его как брата, его лицо станет для меня не менее совершенным, чем его душа.

Она опять улыбнулась и снова принялась за свои зубы.

Элинор, вздрогнув при слове «брат», раскаялась, что позволила сестре вытянуть из нее столько добрых слов. Она очень ценила Эдварда и считала, что ее привязанность взаимна. Но чтобы подтвердить уверенность Марианны, ей недоставало определенности. Она знала, что и Марианна, и миссис Дэшвуд, придумав что-то, в тот же миг сами начинали в это верить; желать для них означало надеяться, а надеяться — ожидать. Элинор попыталась объяснить сестре настоящее положение дел.

— Не буду отрицать, — призналась она, — что я очень его ценю, что я уважаю его и испытываю к нему симпатию.

Марианна отложила свою кость и с негодованием вскричала:

— Уважаю! Испытываю симпатию! Как холодно сердце у Элинор! Ах! Не просто холодно! Это сердце змеи! Сердце ящерицы! И она стыдится показаться другой! Если еще раз услышу что-нибудь про «уважение», я немедленно уйду из этой комнаты!

Элинор не сдержала смеха.

— Прости, — сказала она, — и поверь, я не хотела тебя обидеть, говоря так сдержанно о своих чувствах. Но у меня нет уверенности в серьезности его намерений. Иногда они кажутся мне сомнительными, и пока они не станут мне точно известны, не удивляйся, что я не хочу чрезмерно поощрять себя, мыслями или словами. Сердцем я почти… ничуть не сомневаюсь в его ко мне привязанности. Но кроме нее, надо учитывать и другое. Его состоянием сейчас распоряжается мать. Мы с ней не знакомы, но, судя по тому, как время от времени излагает ее суждения Фанни, приятным человеком ее вряд ли можно назвать. Разумеется, Эдвард и сам понимает, сколько препятствий возникнет на его пути, если он пожелает жениться на женщине, у которой нет поместья достаточно далеко от берега, чтобы защититься от любого пластиножаберного чудовища, какое бы ни выползло из волны.

Марианна поразилась, до какой степени воображение — ее и матери — приукрасило правду.

— Значит, вы даже не обручены! — воскликнула она. — Но, без сомнения, помолвки нам ждать недолго. У этой задержки есть две положительных стороны. Я не потеряю тебя так скоро, а у Эдварда будет время развить его прирожденный талант к резьбе, жизненно необходимый для вашего будущего благополучия. Ах! Пусть только твой гений вдохновит его самого заняться резьбой, это было бы так замечательно!

Элинор поделилась с сестрой своим мнением. Ей не казалось, как Марианне, что их с Эдвардом взаимную приязнь ничто не может омрачить. Временами его охватывало такое настроение, как будто он маялся хроническим несварением от протухшей ухи, и если это означало не безразличие к ней, то, наверное, что-то не менее скверное. Не зная точно, что он чувствует, Элинор не полагала возможным считать дело решенным. Ей и в голову не приходило полностью довериться его к ней склонности, которую и Марианна, и миссис Дэшвуд считали несомненной.

Однако стоило эту склонность заметить Фанни, как она забыла о вежливости. При первой же возможности миссис Джон Дэшвуд не преминула сообщить свекрови о великом будущем, что ожидает ее брата, об уверенности миссис Феррарс в том, что оба ее сына должны жениться на девушках с хорошим приданым, и об опасности, неминуемой для той, кто посмеет утянуть Эдварда в приливную волну. На что миссис Дэшвуд ответила с нескрываемым презрением, что даже если им придется поселиться в подводной пещере, в самом гнезде гигантских кальмаров, ее милая Элинор и недели не проведет в доме, где о ней распускают столь грязные сплетни.

Таково было положение дел, когда ей принесли письмо с крайне своевременным предложением. Ее дальний родственник, немолодой, но эксцентричный охотник на чудовищ и до приключений, недавно вернувшись из экспедиции к берегам Мадагаскара, где он выследил и убил знаменитого змея-оборотня Малагаси, заявил свои права на фамильные земли — архипелаг небольших островков у берегов Девоншира — и приглашал ее поселиться в ветхом домике у моря, так как сэр Джон Мидлтон (так его звали) прослышал, что она подыскивает себе жилье. И хотя было общеизвестно, что девонширские воды кишат самыми дьявольскими порождениями английского океана, а домик, о котором идет речь, — всего лишь никчемная лачуга на вершине холма с наветренной стороны острова Погибель, самого крошечного островка в архипелаге, сэр Джон обещал, что к ее приезду будет приготовлено все, что она пожелает. Сам он, обладая огромным опытом во всем, что касалось ненавистных глубоководных отродий, заверил миссис Дэшвуд, что для обеспечения их безопасности будут приняты все мыслимые меры предосторожности. Он призывал ее приехать с дочерьми на Остров Мертвых Ветров, в его собственную резиденцию, и самой убедиться, что Бартон-коттедж, как назывался этот крошечный, открытый всем ветрам домик, можно сделать вполне уютным жильем. Впрочем, тут же оговаривался он, не совсем удобным, поскольку удобство несовместимо с комарами, которых тьма и в доме, и на острове. Но ей самой судить, можно ли к ним притерпеться. Несмотря на это, сэр Джон, несомненно, очень хотел приютить их — его письмо, начертанное сжатым, неровным почерком человека, более привыкшего сочинять записки с мольбами о помощи и карты сокровищ, чем сердечные приглашения дальним родственникам, было выдержано в самом дружелюбном тоне.

Миссис Дэшвуд не стала ни долго думать, ни наводить справки. Ее решение было принято сразу, как только она прочитала письмо. Покинуть Норленд уже не казалось ей немыслимым; это сделалось желанной целью, избавлением от тех мучений, которым они подвергали себя, оставаясь в гостях у ее невестки. Она немедленно написала сэру Джону, что благодарна за его доброту и принимает приглашение.

Когда она отложила перо и велела Марианне, Элинор и Маргарет собираться в дорогу, в небе сверкнула молния, а лик луны затянуло тучей.

Глава 5

Вскоре миссис Дэшвуд имела удовольствие объявить пасынку и его жене, что ей и дочерям предоставили прибрежную лачугу и они скоро перестанут всех утруждать. Ее выслушали с изумлением. Миссис Дэшвуд с глубочайшим удовлетворением объяснила, что они удаляются на остров в девонширских водах. Джон Дэшвуд ахнул и взволнованно хлопнул в ладони:

— В девонширских водах! — воскликнул он, бледнея, в то время как его жена злорадно улыбнулась уголками губ, не сомневаясь, что вскорости свекровь уже не будет никому причинять никаких неудобств, разве что вызовет несварение желудка у какого-нибудь хищного подводного дьявола.

Эдвард Феррарс торопливо повернулся к ней и повторил:

— Девоншир! Неужели вы действительно едете туда? Это так далеко! Там так опасно!

Его изумление и тревога были вполне понятны, но миссис Дэшвуд, переполненная счастьем, что нашла выход для своей семьи, не заметила ужаса в его обычно ровном голосе. Она спокойно продолжила свои объяснения.

— Бартон-коттедж — это всего лишь скромная двухэтажная лачуга, нависающая на скале над морем, — сказала она, — но он находится под защитой всех древних ритуалов, известных мудрому сэру Джону. Надеюсь, многие наши друзья станут приезжать к нам с визитами. Комнату-другую всегда можно пристроить, и если друзей не смутит долгая дорога и если они смогут убедить капитана какого-нибудь корабля навестить нас, у нас конечно же всегда найдется место для гостей.

Завершилась речь весьма любезным приглашением мистеру и миссис Дэшвуд навестить ее в Бартон-коттедже, на что они не потрудились откликнуться с должным воодушевлением. Эдварду приглашение было повторено с еще большей любезностью. Разлучать Элинор с Эдвардом отнюдь не входило в планы миссис Дэшвуд, к тому же ей хотелось продемонстрировать невестке, до какой степени ей безразлично ее неодобрение.

Мистер Джон Дэшвуд снова и снова повторял мачехе, как ему бесконечно жаль, что она выбрала жилье так далеко и он не сможет помочь ей перевезти мебель из Норленда. Еще больше он сокрушался, что мебель придется везти морем, а значит, вероятность, что она доберется до места, крайне мала.

Миссис Дэшвуд договорилась о переезде в Бартон-коттедж на год и сообщила пасынку с невесткой, что там уже есть как сети, дренажные пробки и смотровые башни с колоколами — разумные меры предосторожности, имеющиеся в каждом прибрежном доме, — так и нетрадиционные средства защиты, установленные сэром Джоном. Он, дескать, заверил ее и в их действенности, и в том, что они никому не помешают. Элинор разумно ограничила количество необходимых на острове слуг до четырех — служанки, мушкетера и двух факельщиков, — которых им не преминули предоставить в Норленде. Слуги выехали немедля, чтобы подготовить дом к прибытию хозяйки.

Миссис Дэшвуд тем временем почти оставила всякую надежду, что пасынок выполнит обещание, данное умирающему отцу. Слишком много он говорил о всевозрастающих расходах на защиту дома, вызванных весенними паводками и Сезоном Чрезвычайнейшей Опасности, о своих постоянных тратах, а также о том, что миссис Дэшвуд с дочерьми, вполне вероятно, погибнут — если не по пути к девонширским берегам, то вскоре по прибытии, и что похороны ему тоже придется оплачивать из собственного кошелька; так или иначе, создавалось впечатление, что ему не хватает денег и без того, чтобы делиться своим скудным имуществом.

Не одну горькую слезу пролили они, прощаясь с поместьем, которое так нежно любили.

— Милый, милый Норленд! — восклицала Марианна, прогуливаясь перед домом под проливным дождем. — Когда я перестану тосковать по тебе?! Когда и где я обрету душевный покой?! Ах! Счастливый дом, тебе ли не знать, как я страдаю, глядя на тебя отсюда, быть может, в последний раз! Ты останешься прежним, не ведая о радостях и печалях, тобою причиняемых, не чувствуя разницы в людях, укрывшихся под твоей сенью! Но кому, кому теперь ты сможешь приносить радость?

Глава 6

Первая часть пути была проста; дилижанс доставил их до дока в Брайтоне, где на тот случай, если по какому-нибудь досадному недоразумению они очутятся в воде, им пришлось сменить легкую остроносую дорожную обувь на крепкие галоши. Затем их выстроили у доков перед священником, по традиции отпускавшим грехи всем, кто отправлялся в море. Когда они ступили на борт «Тарантеллы», бронированной трехмачтовой шхуны, которая должна была доставить их к берегам Девоншира, над головами у них кружили чайки, и крики их казались исполненными пророческой скорби.

Сердце Элинор сжалось от ужаса, когда берег Сассекса исчез из виду и корабль оказался со всех сторон окружен морем. Что до Марианны, то она млела в предвкушении новой жизни и считала капитана «Тарантеллы», хмурого и потрепанного малого с ревматической походкой и кукурузной трубкой, очаровательным проводником к удивительным приключениям, ожидающим их впереди.

Предчувствия Элинор вскоре подтвердились: стоило им после Дорсета взять право руля и войти в узкий пролив, ведущий к архипелагу сэра Джона, капитан приказал свистать всех наверх. По палубе мгновенно засновали угрюмые, просоленные морские волки, а из брюха корабля, из самого его нутра, начали быстро появляться бландербассы и мушкеты.

Не успели Дэшвуды понять, откуда идет опасность, как что-то с силой ударило о борт; грот-мачта выскочила из пяртнерса и повисла на такелаже под угрожающим углом; младший боцман, до того дежуривший на марсе, уцепился за рею, с каждой секундой сползая все ближе к бушприту и волнам, бьющимся о борта. Беспомощно хлопая гротом, шхуна просела с левого борта. Дэшвуды в страхе прижались друг к другу, наблюдая, как появившаяся из воды огромная разинутая пасть, в два ряда утыканная острыми клыками, легко и непринужденно сдернула висевшего над водой младшего боцмана.

Первой, когда моряки еще не успели зарядить свои бландербассы, а бомбардир — расчехлить пушку, опомнилась миссис Дэшвуд. Схватив со стены висевшее там запасное весло, она легким движением переломила его через колено и ткнула острым обломанным концом в бурлящее море — прямо в сверкающий, глубоко посаженный глаз чудовища.

— Вверх, матушка! Дергайте вверх! — закричала Элинор и всем своим весом надавила на рабочую поверхность весла, чтобы острие вонзилось в мозг морскому змею.

Тварь ослабила хватку, разжала кольца и выпустила изуродованный труп младшего боцмана. Тварь корчилась, тварь крутилась, пока наконец не всплыла животом вверх на поверхность воды и солнечный свет не заиграл на ее синих и зеленых чешуйках. Из пораженной глазницы струилась кровь.

— Боже мой, — сказал старый капитан, потрясенно вертя трубку в руках, — вы его убили.

— Конечно, или он, или мы! — крикнула в ответ Марианна, запыхавшаяся от волнения.

— Да уж, ваша правда.

Воцарившуюся тишину нарушал только плеск — это рыбы-дьяволы пожирали труп младшего боцмана. Наконец капитан затянулся и заговорил снова:

— Нам остается только молиться, чтобы ничего похуже этой твари вам не встретилось в здешних покинутых Богом краях; по сравнению с девонширским Морским Клыком этот змей — не опаснее золотой рыбки.

— По сравнению с… чем?

Но дальнейшего разговора не получилось. Первый помощник капитана объявил, что корабль пересек третью долготу и вступил в печально известные девонширские воды. Капитан же с извинениями сообщил, что дальше суеверная команда плыть отказывается. Семейству Дэшвудов предоставили утлую лодчонку, которую быстро спустили на воду и повернули в направлении Погибели; с кормы шхуны, устремившейся прочь, капитан крикнул: «Да не оставит вас Господь!» — и отвернулся; и в этом его движении сквозила какая-то холодность, как будто вместе с капитаном весь мир повернулся к ним спиной. Это безрадостное чувство лишь усилилось, когда мимо проплыла голова младшего боцмана с пучком водорослей, застрявшим в одной из глазниц.

Благодаря миссис Дэшвуд, обнаружившей в себе незаурядный талант рулевого, и Элинор, прекрасно разобравшейся в карте побережья, которую сэр Джон приложил к своему письму, они прибыли на Погибель — холмистый, каменистый клочок земли, не более девяти миль в диаметре, испещренный пустынными лоскутами плоскогорий, зарослями причудливого сухостоя и топкими болотами, с единственной более-менее высокой щербатой горой, торчавшей в центре острова.

Бартон-коттедж находился на ветреном северном берегу, в небольшом заливе, походившем на разверстую пасть. Наконец они причалили к ветхой пристани, слегка приободренные радостью, с какой их встречали слуги. Домик и в самом деле оказался маленьким — особенно по сравнению с Норлендом! Он ютился на вершине угрюмой гранитной скалы, всего лишь в сорока футах над уровнем моря; от небольшого скрипучего причала ко входу вела шаткая деревянная лестница. На острове не было ни деревни, ни других домов, кроме Бартон-коттеджа. Со всех сторон дом окружали покатые илистые склоны, местами поросшие незнакомыми кустарниками.

Все занялись обустройством своих комнат, чтобы почувствовать себя как дома, для чего принялись расставлять и переставлять книги и разные безделушки. Маргарет, повинуясь своему неугомонному характеру, с восторженным визгом бросилась по топкой дорожке исследовать окрестности нового жилья. Вскоре установили в подходящем месте фортепьяно Марианны; Элинор же распаковала свой набор для резьбы по плавуну из тринадцати ножей и с радостью узнала от слуг, что берега острова им изобилуют.

Эти и подобные им дела прервало появление хозяина острова, пожаловавшего в Бартон-коттедж засвидетельствовать свое почтение и предложить к их услугам любые предметы из собственного дома и с причала на случай, если в первое время им чего-либо будет не хватать.

Загоревший и изрядно потрепанный за годы путешествий под тропическим солнцем, сэр Джон производил неизгладимое впечатление. Всю свою жизнь убежденный, что Большая Перемена — результат проклятия, которое наложила на Англию одна из примитивных рас, населяющих какую-нибудь из ее колоний, почти двадцать лет он потратил на поиски преступников. Ни подтверждения своей теории, ни, тем более, способа избавить родину от напасти он не нашел, зато приключений его было не сосчитать. Сэр Джон организовывал экспедиции к истокам Нила, покорял вулканы Перу и непроходимые дебри Борнео. Пояс с неизменным сверкающим мачете он снимал разве что перед сном; в ботинке у него всегда скрывался пятидюймовый золоченый кинжал, шею украшало ожерелье из человеческих ушей. Голова его была лысая, круглая и шишковатая, как молодая луна, но брови и борода — густы, как амазонские джунгли, и белы, как снега Килиманджаро.

Почти полностью отказавшись от авантюрного образа жизни, сэр Джон тем не менее остался коллекционером зоологических, ботанических и минералогических диковин; острова его архипелага были утыканы тайниками с сокровищами, пасеками, садами орхидей и редких цветущих кустарников с далекого Занзибара. В доме сэра Джона, уставленном мрачной старомодной мебелью, имелись шахматы из рога единорога, целые полки пыльных книг по мифологии разнообразных африканских, американских и азиатских племен, а также сто двенадцать бабочек разных видов, каждая пришпилена к доске, в последний раз распластав свои разноцветные крылышки.

Но величайшим его сокровищем была статная принцесса Кукафахора, ныне леди Мидлтон, сверкающая драгоценностями дочь вождя одного племени с далеких островов. Сэру Джону в ее деревне поклонялись как богу… пока однажды во мраке ночи не застукали свое новое божество, когда оно делало подкоп в сверкающие алмазами священные пещеры под деревней. Сэра Джона и всех его людей чуть не оскопили, но они отбились, разорили деревню, доблестно перебили всех мужчин и уволокли в мешках всех женщин.

Прибытие Дэшвудов, похоже, несказанно обрадовало сэра Джона, а их комфорт стал для него предметом неизменной заботы. Он был хотя и несколько эксцентричным на их цивилизованный вкус, но вполне добродушным и с радостью делился как своими практическими знаниями о чудовищах, так и известными ему легендами. Пространно выразив живейшую надежду, что между их семьями установятся самые дружеские отношения, он принялся горячо настаивать, чтобы Дэшвуды каждый день, пока не обустроятся, обедали на Острове Мертвых Ветров. Словами его доброта не ограничилась: не прошло и часа с момента, как он их покинул, как в Бартон-коттедж доставили большую корзину всевозможных экзотических фруктов из дендрариев сэра Джона; не успел иссякнуть день, как привезли пару свежепойманных осетров, а за ними — увесистый мешочек опиума. Кроме того, он решительно заявил, что их корреспонденцию на почтовый фрегат, курсировавший от Англии до архипелага, будут доставлять его люди, а также просил не отказывать ему в удовольствии ежедневно отправлять им свежую газету.

Леди Мидлтон в самых любезных выражениях передала свое намерение навестить миссис Дэшвуд, как только убедится, что ее визит не доставит неудобств; и на следующий день, получив не менее любезный ответ, она прибыла на изящной пироге с двумя крепкими гребцами, чьи натертые маслом мускулы сверкали на полуденном солнце.

Конечно, Дэшвуды были очень взволнованы перед встречей с той, от кого в столь значительной степени зависело их покойное пребывание на острове Погибель, и утонченность манер наложницы сэра Джона произвела на них самое приятное впечатление. Леди Мидлтон была красива, не старше двадцати шести — двадцати семи, и одевалась в длинные, струящиеся одежды ярких тропических расцветок. Держалась она с таким благородством, что большего ее супруг не мог бы и желать. Впрочем, ей не повредила бы толика сердечности и искренности. Леди Мидлтон была сдержанна и холодна, как будто ей пришлось не по нраву, что ее уволокли в холщовом мешке из родной деревни и принудили стать служанкой и наложницей англичанина на много лет ее старше. В беседе она не затрагивала никаких тем, кроме самых общих и незначительных.

Впрочем, поддержания беседы от нее и не требовалось, потому что, во-первых, сэр Джон и без ее помощи был чрезвычайно общителен, а леди Мидлтон к тому же в своей неисчерпаемой женской мудрости взяла с собой старшего сына, прелестного мальчика шести лет. Глазами и носом он пошел в сэра Джона, а статью и благородством манер — в леди Мидлтон. Дэшвуды немедленно выспросили его имя, возраст, восхитились его красотой и принялись задавать ему вопросы, на которые отвечала его мать, в то время как мальчик не отходил от нее и смотрел в пол. Известно, что по меньшей мере один ребенок должен присутствовать на всяком формальном мероприятии, чтобы у участников был повод для беседы или, в крайнем случае, чтобы было кого бросить за борт, отвлекая от судна увязавшихся за ним пираний. На сей раз было потрачено почти десять минут, чтобы выяснить, на кого больше похож мальчик — на мать или отца — и кого и в чем именно он напоминает, потому что, разумеется, у каждой было свое мнение и каждая изумлялась мнениям остальных.

Сэр Джон и леди Мидлтон отказывались покинуть Бартон-коттедж и отправиться домой, на Остров Мертвых Ветров, пока Дэшвуды не дали твердое обещание отобедать с ними на следующий день.

Глава 7

Чтобы доставить Дэшвудов на Остров Мертвых Ветров, находившийся в шести милях неустанной гребли от Погибели, сэр Джон отправил за ними команду дюжих гребцов; еще по пути к своему новому дому дамы проплывали мимо, и Элинор даже отметила огромное обветшалое поместье, утыканное по границе бамбуковыми факелами и черепами аллигаторов на кольях.

Леди Мидлтон гордилась изобилием и экстравагантностью своего стола и домашних порядков; она любила удивить английских гостей традиционным гостеприимством своей родины, к примеру, приправив суп обезьяньей мочой и сообщив об этом уже после того, как супница опустеет. Однако сэра Джона общество гостей радовало гораздо сильнее; ему нравилось собирать у себя больше молодежи, чем мог вместить дом, и чем больше шума они производили, тем ему было приятнее. Особенно ему нравилось пространно рассказывать о своих морских приключениях, о том, как он душил крокодилов голыми руками или как заболел цингой и команде пришлось привязать его к палубе, чтобы подзорной трубой выбить гниющие передние зубы.

Появление на островах нового семейства неизменно приносило ему радость; а жильцы, которых удалось заполучить в домик на острове Погибель на сей раз, во всех отношениях пришлись ему по душе. Дочери миссис Дэшвуд были юны, красивы и не тронуты никаким проклятием. Для него этого было достаточно, поскольку самой обворожительной чертой в юной девушке он считал либо полную естественность, либо безобразно растянутую нижнюю губу, надетую на огромную тарелку, как он видел в Африке.

Сверкая на солнце затылком, опершись на дубовую трость и поглаживая белоснежную бороду, доходившую ему до пояса, сэр Джон с веселым смехом встретил миссис Дэшвуд с дочерьми у причала и препроводил в дом. Он тепло и искренне поздравил их с прибытием на Остров Мертвых Ветров и усадил каждую на большой диван, обитый тюленьей кожей. И только рассказ о том, как по пути к архипелагу миссис Дэшвуд убила морского змея, ненадолго омрачил его благодушие.

— Надеюсь, — пробормотал он в бороду, — что вы не прогневали Морского Клыка.

— Кого?

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — так же негромко ответил он и перешел к разговору на свою излюбленную тему, а именно о том, что ему вряд ли сейчас удастся предоставить дамам компанию юношей приличествующего возраста и положения. Кроме сэра Джона они здесь встретят только одного джентльмена, его давнего друга, который также живет на островах и… — тут сэр Джон запнулся и смущенно вздохнул, — обладает не совсем обычной внешностью. К счастью, менее часа назад на Остров Мертвых Ветров прибыла мать леди Мидлтон, которую похитили в то же время и из того же тропического рая, что и ее дочь, — чрезвычайно жизнерадостная и общительная женщина. Все Дэшвуды согласились, что их полностью устраивает присутствие двух совершенно незнакомых людей за обедом и что большей компании желать незачем.

Мать леди Мидлтон звали миссис Дженнингс — прежде всего потому, что сэр Джон находил это забавным. Ее настоящее имя состояло из четырнадцати, если не больше, слогов и включало сочетания согласных, произнести которые англичанину было не под силу. Миссис Дженнингс была пожилой разговорчивой вдовой, чьи речи изобиловали непостижимыми словечками из ее родного языка и сопровождались богатейшим разнообразием ужимок, подмигиваний и многозначительных жестов. Обед еще не окончился, а миссис Дженнингс уже успела рассказать немало остроумных анекдотов о мужьях и влюбленных и со смехом выразила надежду, что сестры Дэшвуд не оставили в Сассексе свои сердца (или, возможно, гениталии, тут ее жест был не совсем ясен). Марианна, немедленно оскорбившись за сестру, повернулась к ней с неподдельным сочувствием, чем ранила Элинор куда сильнее, чем миссис Дженнингс своей пустой болтовней.

Полковник Брендон, друг сэра Джона, страдал страшным недугом, о котором сестры Дэшвуд до сих пор знали только понаслышке. Из его лица, как чудовищная живая зеленая борода, росли длинные влажные гибкие щупальца, сами по себе колыхавшиеся в воздухе. Помимо того, его окружала какая-то странная аура, неуловимая, но несомненно пугающая даже более его противоестественной наружности; казалось, что посмотреть ему в глаза — значило заглянуть в самую бездну ужасов, непознанных и невообразимых, которые скрываются за пределами видимого и осязаемого мира. В остальном же он был чрезвычайно мил. Если не обращать внимания на непрестанное шевеление щупалец, внешность у него была приятная, хотя полковник Брендон был старым холостяком — за тридцать пять. Он казался молчаливым и угрюмым, но отличался утонченностью манер и держался как истинный джентльмен.

Никто из собравшихся не обещал стать в будущем добрым другом семьи, но холодная надменность леди Мидлтон производила до того неприятное впечатление, что по сравнению с ней был интересен даже угрюмый полковник Брендон, несмотря на некоторое его сходство с кальмаром. Элинор взглядом остановила сестру, которая явно собиралась расспросить их нового знакомого о том, что стало причиной такой поразительной особой приметы. Подобные физиогномические диковины, по слухам, происходили либо оттого, что мать, будучи на сносях, пила морскую воду, либо от проклятия морской ведьмы. В любом случае тема не годилась для беседы в приличном обществе, тем более в присутствии человека, послужившего к таковой беседе поводом.

Маргарет вернулась с долгой прогулки по усадьбе сэра Джона запыхавшись и в небывалом возбуждении.

— Я видела… что-то! — воскликнула она. — На острове… что-то… невероятное!

— Расскажи, что ты видела, дорогое дитя, и я все объясню, — ответил сэр Джон. — Я знаю Остров Мертвых Ветров и все его причудливые трещины, как линии на собственной ладони.

— Нет, — возразила Маргарет, — это было не здесь, а на нашем острове, на Погибели. Я бродила по берегу и увидела густой столб пара, вырвавшийся из горы в центре острова.

Все весело рассмеялись:

— Какой горы?

— Конечно, это скорее холм, — покраснела Маргарет, — но я часто смотрю на него по ночам из окна и про себя привыкла называть его горой. Горой Маргарет. И именно оттуда…

— Марш наверх, юная леди! — перебила ее миссис Дэшвуд. — Приведи себя в порядок, прежде чем садиться за стол. И чтобы я больше не слышала никаких детских фантазий ни про горы, ни про странные столбы пара.

Маргарет нехотя повиновалась.

Вскоре выяснилось, что Марианна прекрасно музицирует, и ее попросили сыграть. По просьбе сэра Джона она исполнила балладу его собственного сочинения в тридцати семи куплетах о том, как он встретил, очаровался и впоследствии похитил леди Мидлтон. Ее игре горячо аплодировали. В конце каждого куплета сэр Джон выказывал свое восхищение, громко стуча тростью по полу, а когда начинался следующий — не менее громко принимался обсуждать исполнение с остальными. Один только полковник Брендон слушал Марианну без громогласных восторгов. Единственным комплиментом, которым он ее удостоил, было его неподдельное внимание, и поскольку прочие бесстыдно демонстрировали полное отсутствие вкуса, она прониклась к нему уважением. Он слушал в молчании, сложив руки на коленях, и лишь чудовищные щупальца его слегка подергивались и жабры, как всегда, издавали низкий, булькающий звук.

Глава 8

Миссис Дженнингс была вдовой — сэр Джон и его люди безжалостно убили ее мужа и сыновей в тот же день, когда уволокли в мешках ее с дочерьми. Поэтому сейчас ей ничего не оставалось делать, кроме как пытаться переженить всех со всеми. В этом своем увлечении, коему предавалась всей душой и с поистине религиозным фанатизмом, она никогда не упускала случая предсказать свадьбу кого-нибудь из своих более юных знакомых. Кроме того, миссис Дженнингс обладала обширнейшими знаниями о всевозможных средствах, к которым на ее родных островах прибегали, чтобы привлекать и удерживать внимание мужчины, и горячо рекомендовала их всем дамам, каких ей удавалось вовлечь в свой круг.

— Всего лишь заставьте его какой-нибудь жестокостью расплакаться, — советовала она ошеломленным сестрам Дэшвуд, — и поймайте три его слезинки в пустую банку из-под варенья. Плюньте туда и размешайте, а получившейся мазью натрите свой лоб перед сном. Глазом моргнуть не успеете, как его сердце станет вашим.

Чужие привязанности она замечала чрезвычайно быстро. Не успела она явиться на архипелаг, как вскоре пришла к выводу, что полковник Брендон без памяти влюблен в Марианну Дэшвуд. Подозрения у миссис Дженнингс возникли в первый же вечер, когда она заметила, как внимательно он слушал пение Марианны; и когда Мидлтоны нанесли ответный визит, ее подозрения подтвердились — полковник опять внимательно слушал. Так и должно быть. В своем чутье она ничуть не сомневалась. Пара получится замечательная: ведь он богат, а она красива. Миссис Дженнингс давно не терпелось удачно женить полковника Брендона, еще с тех пор, как сэр Джон представил их друг другу, а уж подыскать подходящего мужа, пусть и с диковинными осьминожьими щупальцами, растущими из лица вместо бороды, она мечтала для каждой хорошенькой девицы.

Главное же преимущество подобной ситуации заключалось в том, что она стала для миссис Дженнингс неиссякаемым источником восторженного зубоскальства. На Острове Мертвых Ветров она подшучивала над полковником, в Бартон-коттежде — над Марианной. Так или иначе, миссис Дженнингс изрядно донимала обоих. А уж когда Марианна поняла причину этих шуток, она не знала, смеяться ли ей над их абсурдностью или возмущаться их неуместности. Ей казалось бессердечным издеваться над преклонными годами и диковинной внешностью полковника, а уж тем более над его плачевной участью старого холостяка. Миссис Дэшвуд, однако, не могла думать о мужчине пятью годами младше себя как о дряхлом старике, каким он представлялся ее юной дочери.

— Но не можете же вы отрицать нелепости этого предположения, хотя бы оно и не было злонамеренным. Полковник Брендон в отцы мне годится, и даже если когда-нибудь он и обладал достаточной живостью характера, чтобы влюбиться, то теперь, конечно, давно уже чужд подобных эмоций. К тому же за едой он прикрепляет к ушам щупальца прищепками, чтобы не мешали, — совершенно тошнотворное зрелище. Когда же человек может быть свободен от подобных обвинений, если его не оберегают даже возраст, дряхлость и чудовищные щупальца, которыми он, придя в ярость, может и задушить насмешника?

— Дряхлость! — сказала Элинор. — Ты считаешь полковника дряхлым? Изуродованным — пожалуй, отвратительным — несомненно. Никто не станет спорить, что лицом он больше похож на рыбу, чем на человека. Но дряхлым? Я понимаю, его возраст кажется тебе куда более значительным, чем матушке, но неужели ты убедила себя, будто его подводят руки или ноги? В определенном смысле у него больше конечностей, чем у всех нас, вместе взятых.

— Верно, — согласилась миссис Дэшвуд.

— Разве вы не слышали, как он жаловался на ломоту в жабрах? — не сдавалась Марианна. — И разве это не первый признак дряхлости для человека с его болезнью?

— Мое дорогое дитя, — рассмеялась ее мать, — должно быть, ты пребываешь в постоянном страхе, что я вот-вот умру, и, несомненно, считаешь чудом, что я дотянула до преклонного сорокалетнего возраста.

— Мама, вы ко мне несправедливы, — возразила Марианна, не желая менять тему. — Я прекрасно знаю, что полковник не настолько стар, чтобы его друзья опасались потерять его из-за естественных причин. Он может прожить еще двадцать лет, за которые его челюстные отростки посереют и обвиснут от старости. Но в тридцать пять нечего и думать о супружестве.

— Может быть, — уступила Элинор, — в тридцать пять не стоит думать о женитьбе на семнадцатилетней девушке. Но найдись на свете незамужняя и, допустим, подслеповатая женщина лет двадцати семи, вряд ли возраст полковника Брендона стал бы препятствием к их браку.

— В двадцать семь лет, — заявила Марианна, — женщина не способна ни испытывать любовь, ни пробуждать ее в других. Если ее дом недостаточно обустроен или ее состояние слишком мало, полагаю, с нее сталось бы подыскать себе место сиделки или наложницы. В подобном браке не было бы ничего предосудительного. Получился бы формальный уговор, вполне приемлемый в светском обществе. Но я не назвала бы это браком, для меня это всего лишь коммерческая сделка, в которой каждого интересует лишь собственная выгода.

— Я знаю, — ответила Элинор, — тебя невозможно убедить, что двадцатисемилетняя женщина способна испытывать к тридцатипятилетнему мужчине что-то хотя бы отдаленно похожее на любовь. И все же я не одобряю того, что ты торопишься хоронить полковника Брендона только лишь потому, что вчера (в чрезвычайно промозглый день!) он имел неосторожность посетовать на легкую ломоту в жабрах.

— Но он говорил о бумазейных жилетах! — воскликнула Марианна. — А для меня бумазейный жилет неотделим от болей, судорог, ревматизма и всех прочих недугов старых и немощных.

— Если бы он страдал от горячки, ты бы так над ним не насмехалась. Признайся, Марианна, ведь куда интереснее лихорадочный румянец, нездоровый блеск глаз и учащенный пульс. Неминуемая опасность — вот что тебя привлекает! Клянусь полярным сиянием, когда морские дьяволы рвали на части того несчастного помощника боцмана, ты смотрела на его исчезающее на глазах тело с румянцем возбуждения на щеках.

Вскоре, когда Элинор покинула комнату, Марианна обратилась к миссис Дэшвуд:

— Матушка, — начала она, — тема болезней тревожит меня, и я не могу от вас этого скрывать. Я убеждена, что Эдвард Феррарс болен. Мы живем здесь почти две недели, а он все не едет. Лишь серьезное недомогание — неужели азиатская холера? — могло так надолго его задержать. Что еще держит его в Норленде? Не пора ли предположить, что он погиб в зубах морского змея, возможно, родственника того, который напал на нас по пути сюда?

— У тебя есть причины полагать, что он должен приехать так скоро? — спросила миссис Дэшвуд. — Лично у меня их нет. Напротив, если до сих пор меня что и волновало, так это его чересчур прохладный отклик на мое приглашение навестить нас. А что, Элинор уже ждет его?

— Я не говорила с ней, но как можно в этом сомневаться?

— Думаю, ты ошибаешься. Вчера, когда я предложила ей установить на окно в спальне для гостей новую крепкую решетку, она заявила, что в том нет срочной нужды, ведь эта комната понадобится еще не скоро.

— Как странно! Что бы это значило? Их поведение совершенно необъяснимо! Как холодно, как сдержанно они прощались! Как скучны были их разговоры в последний вечер вместе! В своих прощальных речах Эдвард не делал никакого различия между Элинор и мной, он пожелал нам обеим всего наилучшего, точно любящий брат. В последний наш день в Норленде я дважды пыталась оставить их наедине, и оба раза он почему-то выходил за мной следом. И Элинор, которой пришлось покинуть не только Норленд, но и Эдварда, совсем не плакала, в отличие от меня. Даже сейчас ее самообладание непоколебимо. Случается ли с ней хандра или меланхолия? Избегает ли она хоть иногда общества, устает ли от него?

Тем временем Маргарет, вернувшаяся с долгой утренней прогулки, во время которой она исследовала крутые берега и суровые пейзажи острова Погибель, в несвойственном ей молчании стояла в дверях, обдумывая новую загадку, обнаруженную по пути.

— Мама, — робко начала она. — Я должна кое-что…

Ее прервал удар грома, настолько громкий, что маленький домик содрогнулся, словно детская игрушка. Миссис Дэшвуд с Марианной встали, подошли к окну, под которым волны бились о скалы бухты, и посмотрели на стелющийся зловещий туман далеко в море, медленно приближавшийся с приливом.

Что до Маргарет, то она смотрела на юг, и перед ней простиралась Погибель во всей своей красе — топкие болота, пологие равнины, крутые овраги и тот невзрачный щербатый холм, который она нарекла горой Маргарет.

— Мы здесь не одни, — прошептала она. — Мы здесь не одни.

Глава 9

Дэшвуды наконец-то устроились в Бартон-коттедже с относительным комфортом. Лачуга на вершине скалы, пенистый прибой, размытые берега в отвратительных комках зеленой слизи — все это стало им привычным. Забор, окружавший остров по периметру, они увешали пучками сушеных водорослей и обрызгали кровью ягненка — вернейшее средство, по словам сэра Джона Мидлтона, чтобы отвадить от побережья любых богопротивных морских тварей, какие только могут водиться в этих водах. На острове не было ни других жильцов, ни деревни; вообще никакого человеческого жилья, кроме их домика. К счастью, остров Погибель изобиловал живописными местами для прогулок. Суровые черные холмы, поросшие болотной растительностью, виднелись из каждого окна и манили на свежий воздух; к подобному холму и направились Марианна и Маргарет в одно памятное утро, привлеченные редким проблеском солнца, озарившим пейзаж, обычно угнетающе мрачный.

Маргарет настаивала на том, чтобы дойти до центра острова, подняться на гору Маргарет и выяснить, откуда бил тот столб дыма, который она якобы видела. Марианна с радостью согласилась. Остальным эта прогулка не показалась достаточно соблазнительной, чтобы оторваться от текущих дел — миссис Дэшвуд сочиняла вирши про моряков, умирающих от инфлюэнцы, а Элинор снова и снова рисовала загадочный пятиконечный символ, что привиделся ей в беспокойном сне в их первую ночь на острове.

Марианна весело карабкалась в гору, стараясь не отставать от Маргарет — та стремительно мчалась вперед, помогая себе кривой веткой хлопкового дерева. Они шли по берегу маленькой быстрой речки, исток которой, по мнению Маргарет, был на вершине холма, наслаждаясь каждым проблеском голубого неба и подставляя лица бодрящим порывам юго-западного ветра, пусть он почему-то и нес с собой резкий запах гнили и разложения.

Марианна не обращала внимания ни на странный холод, разлитый в воздухе, ни на то, что ветер дул все сильнее, шурша ветвями и завывая, точно хор неупокоенных душ.

— Есть ли на свете большее блаженство? — со счастливой улыбкой вопросила она. — Маргарет, мы будем гулять здесь не меньше двух часов, а если на нас нападет чудовище, какой-нибудь человек-краб с рачьими клешнями, я легко убью его этой киркой, которую захватила с собой как раз на такой случай.

Маргарет, не разделяя восторгов сестры, с пристальным вниманием продолжала прислушиваться и вглядываться в окружавший их пейзаж, пока они пробирались все дальше. Тропа сделала резкий поворот — и девочка подпрыгнула от неожиданности, когда до нее донеслись приглушенные голоса, нестройным хором повторявшие устрашающее труднопроизносимое заклинание: «К\'ялох Д\'аргеш Ф\'ах. К\'ялох Д\'аргеш Ф\'ах. К\'ялох Д\'аргеш Ф\'ах».

— Ты слышишь? — спросила Маргарет у сестры.

Марианна, увлеченно сочинявшая романтические куплеты, посвященные их новому островному дому, жизнерадостно ответила:

— Что?

И в самом деле, голоса внезапно умолкли, а Маргарет впилась взглядом в деревья, росшие по ту сторону ручья, в поисках источника этих удивительных звуков. На какое-то мгновение она увидела пару мерцающих глаз, затем еще одну — но они тут же растворились в густом подлеске. Она покачала головой и зашагала дальше.

Еще двадцать минут сестры с трудом шли против ветра, но туман, обнимавший прибрежные скалы, сомкнулся над их головами неожиданной тучей и разразился неистовым дождем; каждая его зловонная капля кислотой жгла кожу. Немало раздосадованные таким внезапным препятствием, в панике гадая, какие новые беды может предвещать этот ядовитый ливень, они были вынуждены повернуть назад, так как ближайшим убежищем являлся их собственный дом. Задыхаясь от ужаса, они бросились вниз по пологой стороне утесистого холма, которая спускалась прямо к воротам их сада.

Марианна поначалу бежала впереди, но один неверный шаг — и она вдруг оказалась под водой: маленькая речка, напитавшаяся дождем, разлилась и походила уже на бурный поток. Маргарет невольно пробежала дальше, увлекаемая прочь крутизной холма. Когда Марианна упала и до нее донесся громкий всплеск, лицо ее исказилось маской ужаса, а на ум пришли непрошеные слова: «Это они». Те, кого она видела в прибрежных зарослях. «Они не пустят нас на вершину. Они защищают гейзер. Они…»

Марианну тем временем относило вниз по течению, свою кирку она давно выронила. Замерзшая, промокшая, избитая влекомой быстрым течением галькой, она подняла голову, чтобы глотнуть воздуха, но тут же ее потянуло обратно крепкое, длинное щупальце, обвившее шею. Не успела Марианна закричать, как оно обмотало ей и голову. Снова погрузившись под воду, она увидела, что щупальце принадлежит гигантскому темно-пурпурному осьминогу с длинным острым клювом и что на самом кончике обмотавшей ее конечности сверкает маленький зловещий глаз.

Чпок! Острие гарпуна пронзило круглую голову осьминога. Лопнув, та заполнила ручей кровью и слизью, а также заляпала Марианну, которой наконец удалось вынырнуть, когда щупальце ослабило захват. Она лежала на берегу и судорожно пыталась отдышаться, вся вымокшая в зловонной воде с примесью крови мерзкого чудовища, сплевывая кусочки осьминожьего мозга и слизи, когда к ней подбежал джентльмен с гарпунным ружьем, одетый в легкий костюм для ныряния и водолазный шлем. Откинув зарешеченный иллюминатор шлема, он предложил ей свои услуги и, увидев, что скромность мешает ей просить жизненно необходимой помощи, без промедления поднял ее на руки и понес вниз, к подножию холма. Там, пройдя через сад, он внес ее прямо в дом и усадил в кресло в гостиной.

Элинор и миссис Дэшвуд поднялись со своих мест, не сводя глаз с загадочного джентльмена в очевидном изумлении, а в случае миссис Дэшвуд — еще и в тревоге за ковер, на который с его костюма капала грязная вода. Он извинился за вторжение, рассказав о его причине, и рассказ этот был так искренен и живописен, что его облик, и без того привлекательный, дополнился обаянием голоса и риторики.

Будь он стар, некрасив и груб, даже это не лишило бы его благодарности и любви миссис Дэшвуд за спасение ее дочери от отвратительного чудовища; но его юность, красота и безупречные манеры позволили ее чувствам развернуться в полной мере.

Она благодарила незнакомца снова и снова и со свойственной ей любезностью пригласила сесть. Он отказался, поскольку с головы до ног был покрыт грязью и заляпан останками гигантского осьминога. Тогда миссис Дэшвуд попросила его представиться, чтобы знать, кому она обязана жизнью дочери. Его звали Уиллоби, и жил он на острове Алленгем, откуда, он надеялся, ему будет позволено навестить Бартон-коттедж, чтобы справиться о здоровье мисс Дэшвуд. Получив на то дозволение, он откланялся; проводив его взглядом из окна гостиной, они увидели, как он нырнул в речку и с дельфиньей легкостью поплыл вверх по течению.

Его мужественная красота и незаурядная одаренность в плавании и охоте на чудовищ немедленно стали предметом общего восхищения; все это придало веселью, вызванному спасением Марианны, особую прелесть. Марианна не успела его разглядеть, потому что смущение, окрасившее румянцем ее щеки, когда он поднял ее на руки, и в доме не позволило ей поднять на него глаза. Но она видела достаточно, чтобы присоединиться к общим восторгам с воодушевлением, отличавшим любую ее похвалу. То, как быстро он загарпунил осьминога и перенес ее в дом, показывало похвальную живость ума. Все, что с ним было связано, казалось чрезвычайно интересным. Доброе имя, живет на соседнем острове, а костюм для ныряния и ласты она отныне находила совершенно обворожительным нарядом. Ее фантазия бурлила исключительно приятными мыслями, так что боли, когда миссис Дэшвуд горячими каминными щипцами выжгла с ее шеи остатки присосавшегося дьявольского щупальца, она почти и не заметила.

Маргарет тем временем сидела в углу, не участвуя в общей кутерьме; от ее сбивчивого рассказа уже отмахнулись как от детской фантазии.

— На Марианну напало обезумевшее головоногое, — назидательно сказала Элинор, — а никакие не люди-гоблины из кустов.

Поэтому младшая из сестер просто смотрела в окно на остров и повторяла про себя те странные слова, если их можно назвать словами: «К\'ялох Д\'аргеш\' Ф\'ах. К\'ялох Д\'аргеш Ф\'ах».

Сэр Джон навестил их, как только в буйстве непогоды наметился просвет, достаточный, чтобы можно было спуститься на воду. Ему немедленно пересказали, как сначала Марианна едва не утонула, а потом ее едва не искалечил гигантский осьминог, и тут же принялись выспрашивать, знает ли он джентльмена по имени Уиллоби с острова Алленгем.

— Уиллоби! — воскликнул сэр Джон. — Неужели он приехал? Замечательные вести! Завтра же сплаваю на Алленгем и приглашу его в четверг на обед.

— Значит, вы знакомы, — заметила миссис Дэшвуд.

— Знакомы ли мы? Еще бы! Он каждый год сюда приезжает.

— И что он за человек?

— Славный малый, лучше и не бывает, заверяю вас. Кладоискатель, удивительно меткий стрелок из гарпунного ружья, а лучшего пловца в Англии не сыскать, будь то в пресных или соленых водах.

— И больше вам нечего сказать? — возмутилась Марианна. — Каков он среди друзей? Какие у него увлечения, таланты, гений?

Сэр Джон несколько растерялся.

— Право, я слишком мало его знаю, чтобы рассуждать обо всем этом. Но он славный малый, у него внушительная коллекция пиратских карт, отличная свора кладоищеек и аквариум, полный собственноручно пойманных тропических рыб-людоедов, которых он кормит мелкими грызунами.

— Но кто он? — спросила Элинор. — Откуда? У него дом на Алленгеме?

Об этом сэр Джон располагал куда более полными сведениями. Выяснилось, что мистер Уиллоби ничем на островах не владеет, а дом его называется Комбе-Магна и находится в Сомерсетшире; сюда же он приезжает гостить во внушительной прибрежной усадьбе миссис Смит, пожилой дамы, которой он доводится родственником и наследником.

— Да-да, мисс Дэшвуд, очень рекомендую вам его поймать. Богатый наследник, а в придачу еще и собственное имение у него весьма недурно — на вашем месте я не уступил бы его сестре, невзирая ни на какие ее приключения в пасти осьминога. Не стоит мисс Марианне думать, что все женихи должны доставаться ей. Брендон станет ревновать, отчего из его щупалец могут вырваться злые силы с обычными последствиями, — добавил сэр Джон, содрогнувшись.

— Не думаю, что мистеру Уиллоби, — любезно улыбнулась миссис Дэшвуд, — причинят неудобство попытки моих дочерей его, как вы выражаетесь, поймать. Они воспитаны не в тех правилах, к тому же им хватает и других дел. Мы ничуть не опасны для мужчин, как бы они ни были богаты. Однако я рада узнать, что он достойный юноша и что знакомство с ним не будет неуместным.

— Славный малый, лучше не бывает, — повторил сэр Джон. — Помню, в прошлый сочельник у меня на Острове Мертвых Ветров он танцевал с восьми вечера до четырех утра и ни разу не присел.

— Неужели? — с горящими глазами воскликнула Марианна. — Конечно, с изяществом и задором?

— Да, а в восемь утра он уже встал и отправился на южный берег собирать мидий.

— Вот каким должен быть молодой человек, — вздохнула Марианна. — Чем бы он ни занимался, увлеченность его не должна знать меры, а он — усталости. Потому что стоит устать — тут-то тебя и съели.

С таким мудрым выводом торжественно согласились все Дэшвуды.

— Ах вот как! Ну что ж, теперь я вижу, — сказал сэр Джон, — теперь я вижу, что будет дальше. Вы положили глаз на Уиллоби, а о бедном калеке Брендоне и не вспомните.

— Это выражение, сэр Джон, я особенно недолюбливаю, — воскликнула Марианна в запальчивости.

— Какое? «Калека»?

— Нет, «положить глаз». Не выношу эти расхожие словечки, которые принято выдавать за остроумие: и «положить глаз», и еще «завоевать» — худшие из них. Намеки, в них заключенные, непристойны и грубы, и даже если когда-то их и можно было счесть каламбурами, то время давным-давно стерло последние следы оригинальности.

Выслушав эту отповедь, сэр Джон от души рассмеялся, огладил большими руками свою белоснежную бороду и ответил:

— Должен сказать, что тут, как ни крути, а завоеваний не избежать. Бедный, бедный Брендон! Он уже влюблен без памяти, и видели бы вы, как растопыриваются его щупальца, стоит упомянуть при нем ваше имя. Вот бы на кого вам глаз положить, чем с гигантскими осьминогами сражаться.

Глава 10

Уиллоби навестил Бартон-коттедж рано утром, чтобы справиться о здоровье Марианны. Миссис Дэшвуд приняла его с теплотой, вызванной равно и словами сэра Джона, и благодарностью, — все, что происходило во время его визита, говорило о вкусе, изяществе, взаимной любви и уюте, царящих в доме, с которым его свела вчерашняя схватка с осьминогом. Ну а чтобы убедиться в прелести его хозяек, ему хватило и первого знакомства.

У Элинор были тонкие, правильные черты лица и удивительно изящный стан. Марианна была еще красивее. Лицо ее было до того чудесным, что благовоспитанные лицемеры, называвшие ее красавицей, кривили душой несколько менее, чем обычно в таких случаях. Цвет лица у нее был нежнейшим, черты — безупречными; от восхищенного взгляда Уиллоби не укрылось также, что легкие у нее, должно быть, незаурядного объема; в ее черных глазах горел огонь, неизменно пленявший сердца. От Уиллоби этот огонь был поначалу скрыт смущением и беспокойством, чуть затянувшимся после нападения чудовища. Но, придя в себя, она заметила, что безукоризненные манеры сочетаются в нем с прямодушием и жизнерадостностью. Даже сейчас, не собираясь плавать, он оделся в костюм для ныряния, впрочем, вместо ласт и водолазного шлема на нем были высокие сапоги и шапка из лоснящегося меха выдры. Кроме того, его сопровождал ручной орангутанг Месье Пьер, послушно семенивший рядом и корчивший забавные рожи. Когда же он признался, что любит петь матросские песни и отплясывать джигу, Марианна посмотрела на него с таким одобрением, что до конца визита большую часть своего внимания он уделял ей одной.

Чтобы Марианна включилась в беседу, достаточно было упомянуть какое-нибудь из ее любимых развлечений. Она не умела молчать, когда начинались подобные разговоры, и всегда высказывала свое мнение без тени робости или сдержанности. Они быстро обнаружили, что их любовь к танцам и музыке обоюдна и что мнения их касательно того и другого совпадают. Марианна приступила к расспросам о его любимых книгах. Она обожала повести о пиратах, но больше всего ей нравились дневники моряков, потерпевших кораблекрушение, и сообщила она об этом с таким восторгом, что только совершенно бесчувственный молодой человек двадцати пяти лет мог бы не согласиться в ту же минуту с незаурядностью всех перечисленных ею трудов. Их вкусы оказались поразительно схожи. Они обожали те же книги и те же отдельные в них страницы, и особенно каждый любил то место в «Правдивом сказе о крушении корабля королевского флота „Невезучий“, записанном моряком Мериуэзером Чалмерсом, единственным оставшимся в живых», где доведенный до отчаяния мичман лезет на дерево, чтобы поймать голубя, а когда выясняется, что это всего лишь пучок листьев, съедает собственный пояс.

Визит Уиллоби еще не подошел к концу, а они с Марианной уже беседовали с непринужденностью давних знакомых.

— Ну что ж, Марианна, — сказала позже Элинор, очищая креветок, пока слуги разводили огонь, чтобы их изжарить, — за одно утро ты успела очень много. Ты выяснила мнение мистера Уиллоби почти обо всем, что имеет значение. Но как ты планируешь поддерживать это знакомство? Такими темпами у вас скоро кончатся интересные темы для беседы. Чтобы изложить свои взгляды на красоты природы, повторные браки и преимущества брасса перед австралийским кролем, ему хватит еще одной встречи, и тогда тебе не о чем будет его спросить.

— Элинор! — воскликнула Марианна, брызнув сестре в лицо водой, оставшейся на пальцах от креветок. — Разве это справедливо? Разве это честно? Разве мои интересы так узки? Но я понимаю, к чему ты клонишь. Я была слишком свободна, слишком счастлива, слишком чистосердечна. Я согрешила против каждого замшелого правила приличия; я была открыта и честна, когда должна была быть скучной, безжизненной и лицемерной, говорить языком гидрологии и науки о приливах и подавать голос не чаще чем раз в десять минут.

— Душенька, — сказала миссис Дэшвуд Марианне, промокая лицо Элинор губкой, — не обижайся на сестру, она всего лишь пошутила. Да я и сама бы выбранила ее, вздумай она всерьез омрачать твою радость.

Марианна вскоре успокоилась, и все принялись насаживать креветок на шпажки и радостно слушать, как они потрескивают на огне.

Со своей стороны Уиллоби всем своим поведением показывал, как он рад новому знакомству. Он бывал у Дэшвудов каждый день. Несколько дней Марианна должна была оставаться дома, пока сэр Джон внимательно наблюдал за ее состоянием и обрабатывал рану самыми разнообразными и неожиданными вытяжками и настойками, — согласно его опыту, подобное ранение могло загноиться и превратить жертву в осьминога-оборотня; однако никогда прежде ни один домашний арест не был таким приятным. Уиллоби оказался не лишен талантов, обладал живым воображением, забавным человекообразным спутником и безупречными манерами. Он был словно создан для Марианны, и постепенно его общество стало для нее главной радостью. Они читали, разговаривали, пели, сидели у окна в гостиной и с удовольствием высматривали фигуры в вездесущем тумане — вот кошка из тумана, вот корабль, а вот лягушка. Его способности к сочинению и исполнению матросских песен заслуживали всяческих похвал, и он читал ей ее обожаемые хроники морских трагедий с тем самым чувством, которого так не хватало Эдварду.

Миссис Дэшвуд, как и Марианна, считала его безупречным. Даже Элинор могла поставить ему в упрек лишь склонность делиться своими суждениями по любому поводу, что подчеркивал странный, почти человеческий смех Месье Пьера, неизменно раздававшийся после каждой неуместной фразы хозяина. Свое мнение о людях Уиллоби составлял и высказывал столь же поспешно, как и ее сестра, чем чрезвычайно радовал последнюю. Однако, по мнению Элинор, это свидетельствовало о недостатке осторожности и одобрения у нее не вызывало.

Марианна наконец убедилась, что отчаяние, охватившее ее в шестнадцать с половиной лет от мысли, что она никогда не встретит мужчины, соответствующего ее представлениям о совершенстве, было преждевременным и беспричинным. В Уиллоби она нашла все, что рисовала ее мысленному взору фантазия — как в тот черный час, так и в более светлое время. Он был солнцем, озарившим голые камни, он был ясным небом после окончания муссона, а в костюме для ныряния он был просто неотразим.

И миссис Дэшвуд, которую ни разу не посетила мысль о его состоянии (даже когда он упоминал, что найдет сокровища и разбогатеет), еще до конца недели принялась с надеждой ждать их свадьбы и мысленно поздравлять себя с такими зятьями, как Эдвард и Уиллоби.

Любовь некрасивого полковника Брендона к Марианне, которую так легко заметили его друзья, наконец стала очевидна и Элинор. Она уверилась, что чувство, приписанное полковнику миссис Дженнингс ради ее собственного развлечения, существовало на самом деле и что в то время, как удивительная схожесть характеров подогревала интерес мистера Уиллоби, равная их несхожесть не служила препятствием для полковника. Элинор это удручало, ведь что может противопоставить молчаливая жертва ужасного недуга тридцати пяти лет полному жизни двадцатипятилетнему юноше, чье обаяние так же безгранично, как морская вода, капавшая с его непросыхающего костюма для ныряния, который так выгодно подчеркивал фигуру? Она не могла пожелать полковнику удачи, поэтому от всей души желала ему равнодушия. Он ей нравился. Несмотря на мрачность, сдержанность и мурашки, без коих невозможно было заглянуть ему в глаза, он казался ей интересным. Его нрав был хоть и угрюм, но кроток, и сдержанность скорее происходила от неловкости, вызванной недугом, чем от природной мрачности характера. Сэр Джон в свойственной ему афористической манере туманно намекал на былые раны, что лишь укрепляло ее во мнении, что он несчастен и что несчастье это коренится гораздо глубже, чем буквально укоренившаяся на его лице чудовищная морская анемона.

Возможно, сочувствие и уважение Элинор к полковнику лишь крепли от того, что ее задевали Уиллоби и Марианна, которые, настроившись против него, потому что он был недостаточно весел и не полностью человек, казалось, сговорились всегда и во всем умалять его достоинства.

— Брендон именно из тех людей… если, конечно, он человек, — заметил однажды Уиллоби, когда о нем зашла речь, — которые всем безразличны, хотя говорят о них всегда только хорошее; которых все рады видеть, но в то же время побаиваются посмотреть им в глаза.

— Я совершенно согласна! — обрадовалась Марианна.

— Тут нечем гордиться, — сказала Элинор, — вы оба к нему несправедливы. На Острове Мертвых Ветров его уважают все, да и я при каждой встрече стараюсь побеседовать с ним, хотя иногда и закрываю глаза руками, вот так.

— Ваше снисхождение делает ему честь, — ответил Уиллоби, — что до уважения прочих, дело обстоит с точностью до наоборот. Ведь одобрение таких женщин, как леди Мидлтон и миссис Дженнингс, само по себе — отнюдь не лучшая рекомендация.

— У-у-у! — согласился запрыгнувший на гардероб Месье Пьер и принялся колотить в грудь кулаками.

— Возможно, насмешки людей, подобных вам с Марианной, искупают привязанность леди Мидлтон с матерью. Если их похвала равна осуждению, ваше осуждение — это похвала, ведь они не более прозорливы, чем вы непредвзяты.

— Вы готовы защищать своего протеже даже путем острословия!

— Мой протеже, как вы его назвали, очень разумный человек, а разум привлекает меня в людях прежде всего. Да, Марианна, даже в тех, кто старше тридцати. Он повидал мир, ездил за границу, много читал, у него проницательный ум. Я уверена, он способен обогатить мои знания по самым разнообразным предметам. Это чистая правда! Хотя мне и приходится стоять от него в отдалении, чтобы, увлеченный темой, он не задел меня ненароком своими щупальцами. Он всегда охотно и любезно отвечает на все мои вопросы.

Пока она говорила, Уиллоби упражнялся в комической имитации полковника Брендона, прижав одну ладонь к лицу и болтая в воздухе пальцами.

— Почему вы его так не любите? — закатила глаза Элинор.

— Вовсе нет! Напротив, я считаю его очень почтенным человеком, для которого у всякого найдется доброе слово, но не более, который не знает, куда девать свои деньги и время, и каждый год меняет по два костюма. Чей ум — возможно, проницательный — спрятан за лицом морской диковины, коей было бы, наверное, удобнее вообще избавиться от костюмов и поселиться в аквариуме у меня в гостиной.

— К тому же, — воскликнула Марианна, — у него нет ни таланта, ни вкуса, ни твердости духа! Его суждениям недостает остроумия, его чувствам — пылкости, а голос его очень противно побулькивает, вы не замечали?

— Вы приписываете ему столько недостатков, — ответила Элинор, — основываясь только на собственном воображении — кроме разве что замечания о голосе, он у него и в самом деле довольно водянистый, — так что мой ответ может показаться холодным и скучным. Я могу лишь заявить, что он разумный человек, прекрасно воспитанный, очень образованный и обходительный и, как мне кажется, добросердечный.

— Мисс Дэшвуд! — воскликнул Уиллоби. — Вы пытаетесь обезоружить меня доводами разума и убедить в том, в чем сам я убеждаться не желаю. Но ничего не выйдет. Пусть вы хитры, зато я упрям. — Довольный своим ответом, он похлопал по спине Месье Пьера, тем временем испражнявшегося на пол. — У моей неприязни к полковнику есть три непреодолимых причины: он грозил мне дождем, когда я хотел солнца, он усмотрел несовершенство в том, как я держу гарпунное ружье, он не хочет покупать у меня антикварное каноэ, вырезанное вручную из крепчайшей ели. Впрочем, если вам это доставит удовольствие, признаю, что во всех остальных отношениях я считаю его репутацию безупречной. И в ответ на это признание, которое, как вы понимаете, далось мне нелегко, вы должны оставить за мной привилегию не любить его так же, как прежде, и про себя величать Стариной Рыбоклювом.

Глава 11

Впервые ступив на берег маленького девонширского острова, затерянного в бурных морских водах, миссис Дэшвуд с дочерьми и не подозревали, насколько оживленная светская жизнь их тут ожидает и как часто соседи будут приглашать их в гости и наведываться к ним с визитом. Но вышло именно так. Когда Марианна оправилась от нападения осьминога и, к радости сэра Джона, рана на ее шее затянулась, он принялся претворять в жизнь все планы развлечений — дома и на свежем воздухе, — какие рождались у него в голове, пока он ее лечил. Особенно сэр Джон любил устраивать пляжные увеселения на Острове Мертвых Ветров, такие, как туземные пляски, охоту на раков и костры, на которых он жарил клейкие сладости, изготовленные из плодов зефирного болотняка; каждый раз он полностью брал на себя заботы о всеобщем увеселении и принимал самые изощренные меры, необходимые, чтобы обеспечить безопасность гостей. Ради этого он не гнушался и народными средствами: к примеру, смесью чернил кальмара и крови кита он всегда рисовал на пляже огромный квадрат, выходить из которого гостям настоятельно не рекомендовалось; что до более практичных методов, то из них были представлены слуги с каменными лицами, вооруженные трезубцами и факелами, — они стояли на расстоянии двенадцати шагов друг от друга, не спуская глаз с воды все время, пока проводились увеселения.

Уиллоби участвовал в каждой забаве; это было для него вернейшим способом находить в Марианне все новые совершенства и получать от нее более чем очевидные знаки внимания.

Элинор их близость нисколько не удивляла. Ей лишь хотелось, чтобы они не выказывали ее столь откровенно, и раз или два она пыталась побудить Марианну вести себя сдержанней.

— Ради всего святого, сестрица, — ворчала она, — ты приклеилась к нему, как ракушка.

Но Марианна не терпела притворства; скрывать чувства, в которых нет ничего зазорного, казалось ей не только пустой тратой душевных сил, но и постыдной капитуляцией перед косными и ошибочными традициями. Уиллоби разделял ее взгляды, и их поведение неизменно служило наглядным подтверждением искренности их убеждений.

Когда он был рядом, Марианна не замечала больше никого. Все, что он делал, было правильно. Все, что он говорил, было умно. Все раки, которых он доставал из аквариума, были самыми большими и толстыми раками, которых она когда-либо видела. Если вечером устраивали игры в волан, он был лучшей ракеткой. Если развлечение составляли кадриль и джига, то половину времени они танцевали друг с другом, а когда приличия вынуждали их на пару минут разлучиться, они все равно старались оказаться рядом и почти ни с кем больше не разговаривали. Такое поведение, конечно, сделало их всеобщим посмешищем, но это их отнюдь не пристыдило. Шквал насмешек они, похоже, едва замечали.

Миссис Дэшвуд горячо одобряла их чувства; в ее глазах все это было лишь естественным следствием любви двух юных и пылких сердец.

Для Марианны наступила пора счастья. Прежняя привязанность к былой жизни в Норленде почти позабылась под влиянием того очарования, которым наделило Бартон-коттедж общество Уиллоби.