Дженнифер Уайнер (Вайнер)

Все девочки взрослеют

Моей семье.
Отец должен научить ребенка плавать. Талмуд
Часть 1

ВСЕМ ИЗВЕСТНО 

1

В пору моего детства местная газета печатала свадебные объявления с описаниями церемоний и фотографиями невест. По понедельникам два диджея местной радиостанции просматривали фотографии и выбирали «невесту курам на смех» — самую уродливую в Филадельфии из всех, кто принес брачные клятвы на выходных. Ей вручался приз — коробка птичьего корма.

Однажды утром собираясь в школу, я услышала, как это происходит.

— Так-так, страница И-шесть, внизу, да… да, у нас есть претендентка! — сообщил диджей.

Его напарник захохотал и ответил:

— Действительно, такой кошмар ни под одной вуалью не спрячешь.

— Невеста-жирдяйка! Невеста-жирдяйка! — пропел первый диджей, и тут моя мама быстро переключила на Национальное общественное радио.

После этого я всерьез заинтересовалась конкурсом. Каждое воскресенье я внимательно изучала черно-белые снимки, словно собиралась писать по ним тест. Та, что посередине, — уродина? Страшнее той, что в правом верхнем углу? Блондинки всегда симпатичнее брюнеток? Толстые непременно уродливы? Я оценивала фотографии и кипела от злости. Ужасно несправедливо, что данное природой лицо или тело способно превратить женщину в ходячий анекдот. К тому же мне было жаль победительницу. Неужели птичий корм действительно оставляют у нее под дверью? И молодожены, вернувшись после медового месяца, находят коробку? Или друзья и родители быстренько ее прячут? Что чувствует новобрачная, узнав, что выиграла в этом конкурсе? А ее муж, когда понимает, что поклялся любить и лелеять самую уродливую девицу в Филадельфии до тех пор, пока смерть не разлучит их?

Я знала одно: если у меня когда-нибудь будет свадьба, я ни за что не отправлю снимки в газету. В тринадцать лет я ничуть не сомневалась, что у меня куда больше общего со страшными невестами, чем с хорошенькими. Что может быть хуже победы в подобном конкурсе?

Теперь, конечно, я понимаю, что может быть ужаснее пары престарелых шутников с захудалой радиостанции, которые кудахчут над твоей фотографией и подбрасывают под дверь птичий корм. Ужаснее — когда они смеются над твоей дочерью.

Разумеется, я преувеличиваю. И всерьез не волнуюсь. Я взглянула на танцпол, который только начали заполнять гости бар-мицвы и бат-мицвы[1], и мое сердце запело при виде красавицы дочери, танцующей хору[2] в кругу друзей. В мае Джой исполнится тринадцать. По моему скромному и совершенно беспристрастному мнению, свет не видывал более прелестного создания. Она унаследовала мои лучшие черты: зеленые глаза и оливковую кожу, загорелую с ранней весны и до самого декабря. От своего отца, моего бывшего, Джой также взяла все лучшее: прямой нос, полные губы, русые, словно выгоревшие, волосы — темно-золотистые локоны цвета клеверного меда. Моя грудь плюс узкие бедра и стройные ноги Брюса… Раньше я думала, что подобная фигура может быть лишь результатом божественного или хирургического вмешательства.

Я подошла к одной из трех барных стоек, расположенных вдоль стен, и заказала водку с клюквенным соком. Молодой красивый бармен выглядел довольно несчастным в голубой полиэстеровой рубашке с оборками и брюках клеш. Но он, по крайней мере, страдал меньше, чем официантка в костюме русалки, с ракушками и искусственной морской капустой в волосах. Для вечеринки в честь своего еврейского совершеннолетия Тодд выбрал ретростиль семидесятых. Его близняшка Тамсин, будущий морской биолог, выказала почти полное равнодушие. После многочисленных расспросов матери она неохотно пробормотала «океан». Навещая перед праздником доктора Хаммермеша с целью увеличить грудь, уменьшить бедра и удалить миллиметры лишней кожи под глазами, мать близнецов, Шари Мармер, приняла компромиссное решение. В этот морозный январский вечер Шари и ее муж Скотт пригласили три сотни ближайших родственников и знакомых в Национальный конституционный центр на вечеринку «Студия 54 — в мире морском»[3].

Я прошла в дверной проем, задрапированный фальшивыми водорослями и нитками синих бус, и направилась к столу у входа в комнату. Мое имя было выведено изящным шрифтом на раковине гребешка. В ракушке лежал медальон с надписью «Т и Т», что означало «Тамсин и Тодд». Я сощурилась и прочла, что меня и моего мужа Питера ждут за столиком Донны Саммер[4]. Джой еще не забрала свою ракушку. Вглядевшись в бурлящую толпу разгоряченных девчонок, я отыскала свою дочь. В синем платье до колен она исполняла какой-то сложный линейный танец[5], хлопала в ладоши, покачивала бедрами. В этот момент от группы подростков отделился парень. Сунув руки в карманы, он пересек комнату и что-то сказал моей девочке. Джой кивнула и позволила отвести себя за руку под стробоскоп, который разбрасывал по комнате голубоватые «зайчики».

«Моя Джой», — подумала я. Парень топтался на месте, словно нестерпимо хотел в туалет. Об этом не принято говорить, но в реальном мире хорошая внешность служит палочкой-выручалочкой. Красота сметает преграды, подстилает соломку, открывает двери. Ничего страшного, если не вовремя сдашь домашнее задание или приедешь домой с пустым бензобаком. В подростковом возрасте Джой придется намного легче, чем мне. Вот только… только… В ее последнем табеле стояли одна пятерка, две четверки и две тройки, вместо привычных пятерок и четверок. Не говоря уже о сплошных пятерках, которые получала я в ее возрасте, поскольку соображала лучше всех своих одноклассников.

— Она кажется рассеянной, отсутствующей, — начала учительница, когда мы с Питером зашли в школу. — У вас дома ничего необычного не происходит?

Мы с Питером в недоумении пожали плечами. Никакого развода, разумеется, никаких переездов, смертей, катастроф. Миссис Макмиллан сняла очки, положила их перед собой на стол и спросила о мальчиках.

— Ей двенадцать! — возмутилась я.

Учительница сочувственно улыбнулась.

— Вы еще удивитесь, — пообещала она.

Но я не удивлюсь. Другие матери — возможно, но не я. Я пристально слежу за дочерью (возможно, она думает, что даже слишком пристально), знаю ее учителей, друзей, любимого певца (отвратительно писклявого), марку шампуня по двадцать долларов за бутылку, на него улетают почти все ее карманные деньги. Знаю, что у Джой проблемы с чтением, зато в математике она настоящий ас. Больше всего на свете моя дочь любит плавать в океане. Ее любимый фрукт — абрикос, лучшие друзья — Тамсин и Тодд, она обожает мою младшую сестру и боится иголок и пчел. Я бы заметила, если бы что-то изменилось, поэтому и объяснила учительнице, что в жизни Джой все по-прежнему. Учительница улыбнулась и похлопала меня по колену.

— Такое часто происходит с девочками в ее возрасте. — Миссис Макмиллан снова водрузила на нос очки и глянула на часы. — Мир открывает перед ними новые возможности. Уверена, у Джой все будет хорошо. У нее есть голова на плечах и заботливые родители. Главное — не спускать с нее глаз.

«Как будто я за ней не слежу», — подумала я, но улыбнулась, поблагодарила миссис Макмиллан и пообещала звонить в случае чего. Разумеется, когда через полчаса я откровенно спросила Джой, все ли в порядке, дочь пожала плечами и закатила глаза. Любимый жест всех девочек-подростков на свете. Когда я заметила, что это не ответ, дочь сообщила, что учиться в седьмом классе сложнее, чем в шестом, и открыла учебник по математике в знак окончания беседы.

Мне хотелось позвонить ее педиатру, психологу, логопеду или хотя бы школьному директору и методисту. Я составила список вариантов: учебные центры и сайты, предлагающие помощь с домашними заданиями, группы поддержки для родителей недоношенных детей или детей с нарушениями слуха. Питер меня отговорил.

— Прошла всего одна четверть, — рассуждал он. — Дай ей немного времени.

Я отпила из бокала и отбросила прочь волнения, так как прекрасно научилась это делать. В сорок два года я поняла, что, увы, немного склонна к меланхолии и не верю в счастье. Изучаю его со всех сторон, как стакан на блошином рынке или коврик на восточном базаре — в поисках сколов или торчащих ниток.

«К Джой это не относится», — размышляла я, глядя, как дочь пританцовывает и смеется над шутками парня, держащего ее за талию. Джой в полном порядке. Она хорошенькая и везучая. И понятия не имеет, насколько хорошенькая и насколько везучая, как и положено почти тринадцатилетке.



— Кэнни! — Голос Шари Мармер пробился через переполненный атриум Конституционного центра, где гости ожидали ужина.

Я схватила ракушку и бокал и вяло помахала рукой. Шари — блефаропластика и сплошные ярко-красные губы — поспешила ко мне. В «Большом каньоне» ее бюста сверкал новый бриллиант.

— Эге-гей! Кэн-ни! — пропела Шари.

Я мысленно застонала и попыталась отстраниться, но она вцепилась мне в плечо пальцами с французским маникюром. Ее рука оказалась под моей правой грудью, и мне тут же стало мучительно не по себе. Но Шари ничего не заметила.

— Вы с Питером сидите с нами, — сообщила она и увлекла меня в столовую, где стояли тридцать столов с аквамариновыми скатертями. В центре каждого красовалась раковина, увенчанная сверкающим зеркальным шаром.

— Чудесно! — воскликнула я.

Почему мы? У Шари и Скотта есть родственники, бабушки и дедушки, близкие друзья, которые должны были бы сидеть с ними. И в срочном разговоре нужды нет. Наши дети — лучшие друзья, и, хотя мы с Шари так и не стали подругами, позади годы тесного общения. В прошлом месяце мы целый день провели вместе, обсуждая наше последнее увлечение телевизионными реалити-шоу. Заодно начистили тридцать фунтов картошки для Фестиваля латке[6], который ежегодно устраивают для малышей в синагоге. Мы с Питером вполне могли бы расположиться за столиком Глории Гейнор[7] с Каллаханами, либо Барри Гибба[8] с Марисоль Чан, которую я полюбила с первой же встречи на уроке «Музыки вместе»[9].

— Что скажешь?

Шари потащила меня к главному столу. Остановившись, она обвела зал изящной, мускулистой, вероятно подвергшейся липосакции рукой.

— Фантастика! — Я старалась быть вежливой. — Тамсин и Тодд молодцы.

Шари крепче сжала мою руку.

— Ты правда так думаешь?

— Просто супер. Кстати, ты замечательно выглядишь.

Это, по крайней мере, неоспоримый факт. Шари на восемь лет меня старше. До брака и материнства она была моделью в Нью-Йорке. Теперь ее работа — уход за собой, и она трудится усерднее, чем я когда-либо за деньги. Жаря картофельные оладьи на кухне синагоги, я устало и благоговейно внимала рассказам Шари: личный тренер, йога и пилатес, косметолог, восковая эпиляция, лазерные процедуры и окрашивание ресниц, утренняя доставка низкокалорийной и низкоуглеводной пищи. Все-таки хорошо, что я никогда не была красавицей. Не приходится выбиваться из сил, пытаясь сохранить дарованное природой.

— А вечеринка? — волновалась Шари. — Я не переборщила?

— Ни капельки! — соврала я.

Шари вздохнула, когда диджей с золотым медальоном и прической в стиле семидесятых — копия Рика Джеймса[10] до отсидки — подвел ее родителей благословить хлеб.

— Тамсин вне себя от ярости. Говорит, что морская биология — серьезная наука, — Шари изобразила кавычки, согнув пальцы, унизанные драгоценными кольцами. — А я опошляю ее стремления дурацкими раковинами и русалками, — Шари моргнула своими широко распахнутыми благодаря скальпелю глазами. — А по мне, так официантки прелестны!

— Очаровательны, — согласилась я.

— Еще бы, — продолжала Шари. — Мне пришлось приплатить им за бикини. Как-то связано с охраной здоровья.

Она протащила меня через толпу, мимо скатертей цвета морской волны, к столику Донны Саммер. Шесть из десяти мест занимали родственники, два — мы с Питером, а на девятом и десятом устроились программный директор городской общественной радиостанции и его жена. Я помахала мужу, который увлеченно беседовал со знакомым гастроэнтерологом. «Уж лучше Питер, чем я». С этой мыслью я опустилась на стул.

Пожилая женщина слева уставилась на мою карточку, затем на меня. Моя душа ушла в пятки — я уже знала, что последует за этим взглядом.

— Кэндейс Шапиро? Писательница?

— Бывшая.

Я попыталась улыбнуться, расправляя салфетку на коленях. В этот момент гастроэнтеролог показался не таким уж неприятным собеседником. Ну да ладно. Наверное, мне должно льстить, что Шари до сих пор козыряет моим именем. Десять лет назад я опубликовала роман, но с тех пор пииту лишь научную фантастику под псевдонимом. Платят намного хуже, однако я предпочитаю анонимность своим пятнадцати минутам славы.

Соседка положила мне на плечо свою дрожащую руку в пигментных пятнах.

— Знаете, дорогая, я уже давно вынашиваю идею книги.

— Мой муж — врач, — серьезно сообщила я. — Уверена, он поможет вам разрешиться от бремени.

Пожилая особа озадаченно на меня посмотрела.

— Извините, — добавила я. — И в чем же заключается ваша идея?

— Ну, я хочу написать о женщине, которая разводится с мужем после долгих лет брака…

Кивнув, я стала сосредоточенно пить из бокала. Через минуту подошел Питер и взял меня за руку. Я благодарно ему улыбнулась.

— Прошу прощения, — обратился Питер к моей соседке. — Поставили нашу песню. Кэнни?

Я поднялась и направилась с ним к танцплощадке, где несколько взрослых пар толкались среди детей. Помахав Джой, я встала на цыпочки, поцеловала ямочку на подбородке Питера и прильнула к его груди в смокинге. Через минуту я узнала музыку.

— «Do It Till You’re Raw» — наша песня?

— Надо было тебя спасать, так что теперь — наша, — пояснил Питер.

— А я-то надеялась на нечто романтичное, — вздохнула я. — Например, «I Had His Baby, But You Have My Heart».

Я прижалась щекой к плечу мужа и помахала Шари и Скотту, которые пронеслись мимо в фокстроте. Скотт выглядел совершенно счастливым, он буквально раздулся от гордости за детей. Его круглые карие глаза и лысина мерцали в свете дискотечных огней, как и его пояс, сшитый из того же алого атласа, что и платье Шари.

— Даже не верится, что осенью на их месте окажемся мы. — Я внимательно посмотрела на Шари. — Только я, наверное, не стану вставлять силикон.

— Незачем, — согласился Питер и наклонил меня в танце.

Когда песня закончилась, я провела ладонями по волосам — кажется, все в порядке, — а затем по бедрам, затянутым в черный бархат. По-моему, я неплохо выгляжу. Даже дочь одобрила мой наряд. По правде говоря, она довольно вяло пробормотала: «Сойдет», а по дороге в здание заявила, что, если я сниму туфли и стану разгуливать босиком как бродяжка, она официально избавится от родительской опеки. В наши дни детям многое позволено.

Как всегда в подобных ситуациях, мне стало интересно, что думают люди, видя нас с Питером. Недоверчиво удивляются: «Он женат на ней?» Скотт — пузатый и лысеющий, Питер — высокий и стройный. С годами он стал даже лучше выглядеть. Увы, но обо мне нельзя сказать того же, в отличие от Шари Мармер, улучшенной хирургическим путем. «Ладно, — подумала я. — Надо во всем искать положительную сторону. Возможно, люди считают, что я обладаю гибкостью девятнадцатилетней румынской гимнастки, воображением порнозвезды и способна в постели на любые безумства».

Когда диджей поставил «Lady in Red», я расправила плечи и подняла голову. Питер снова обнял меня. Я обязательно стану для дочери образцом для подражания, покажу ей хороший пример. Главное в человеке — характер, а не объем бедер. А если кого-то больше волнует объем бедер, сообщу по секрету, что вешу на целых семь фунтов меньше, чем в день своей свадьбы, спасибо шести неделям адских мук на диете Аткинса. К тому же, не считая начинающегося артрита и редких болей в спине, я отвратительно здорова. А вот Питер унаследовал проблемы с холестерином, из-за чего принимает три вида лекарств.

Я подняла глаза и увидела, что он внимательно на меня смотрит, чуть нахмурившись.

— Что? — с надеждой спросила я. — Хочешь выйти на лестницу?

— Давай прогуляемся.

Он взял у официанта пустую тарелку, положил несколько говяжьих шашлычков и добавил сырых овощей и крекеров. Мы поднялись в Зал подписавших, где стоят статуи, в натуральную величину изображающие людей, подписавших Конституцию.

Я прислонилась к стене напротив Бена Франклина и огляделась.

— Знаешь что? Нашу страну основала кучка коротышек.

— Просто стало лучше с питанием, — пояснил Питер, поставив тарелку на журнальный столик у перил и фамильярно хлопнув Джона Уизерспуна по спине. — Вот и весь секрет. К тому же ты на каблуках.

Я указала на Джорджа Вашингтона.

— Он тоже. Слушай, это у Бена Франклина была венерическая болезнь, или я его с кем-то путаю?

— Кэнни, — нравоучительно произнес Питер. — Рядом с нами — великие люди. Литые бронзовые копии великих людей. Обязательно упоминать о венерических болезнях?

Я сощурилась и прочла биографию Бена на маленькой табличке, прикрепленной к спинке его стула. Ни о каких неприличных парижских сувенирах в ней не говорилось. «История не прочь поработать ластиком», — размышляла я, перегибаясь через перила. Наемные танцоры вертелись, как ужи на сковородке. С потолка опускалась эмблема «Студии 54». Лунный человек на ней читал Тору, вместо того чтобы нюхать кокаин.

— Безумная вечеринка, — заметила я.

— Я тут кое о чем подумал. — Питер пристально смотрел на меня из-за парика Джорджа Вашингтона.

Я уселась на стул перед журнальным столиком.

— О вечеринке Джой?

До бат-мицвы нашей дочери еще много месяцев, но жаркие споры уже начались.

— Нет.

Он сел напротив и ласково, почти робко взглянул на меня из-под длинных ресниц.

— Ты умираешь? — поинтересовалась я. — Можно я возьму твой шашлычок?

Питер выдохнул. В уголках его карих глаз собрались морщинки. Лишь на мгновение блеснули зубы — он пытался скрыть улыбку.

— Эти вопросы никак не связаны. Мне искренне тебя жаль, — продолжала я. — Просто есть ужасно хочется. Ноне волнуйся, сделаю все, что положено верной жене. Буду держать за руку, спать у смертного одра, а после набью из тебя чучело. Все, что захочешь.

— Похороны как у викингов, — произнес Питер. — Ты же знаешь, я мечтаю о похоронах, как у викингов. С пылающими стрелами и Уайклефом Жаном[11], поющим «Many Rivers to Cross»[12].

— Ладно, ладно, — пообещала я. У меня в ноутбуке есть целый файл под названием «Кончина Питера». — Если Уайклеф будет занят, Праса[13] звать?

Питер пожал плечами.

— Можно попробовать.

— Подумай на досуге. Правда, не хотелось бы, чтобы ты являлся ко мне с того света только потому, что я наняла не того гаитянца. Кстати, музыку поставить до или после того, как твое тело сожгут?

— До. — Питер забрал свою тарелку. — Как только тело подожгут, все пойдет прахом. — Он задумчиво пожевал морковку. — Может, меня выставят для прощания в «Аполло», как Джеймса Брауна[14].

— Сначала выпусти альбом. Впрочем, посмотрим, что можно придумать. У меня есть связи. Так в чем дело? — Я проницательно выгнула бровь. — Мечтаешь о сексе втроем?

— Да не хочу я секса втроем! — загромыхал он.

У Питера очень глубокий голос, его далеко слышно. Три женщины в платьях без бретелек, забредшие в зал в поисках свежего воздуха, уставились на нас. Я сочувственно пожала плечами и беззвучно проговорила: «Простите».

— Я хочу… — Муж понизил голос и направил на меня свой горящий взор.

Несмотря на десять лет брака с разговорами о починке крыши и летнем лагере Джой, я по-прежнему таю от взгляда мужа и мечтаю оказаться с ним наедине… и на самом деле обладать гибкостью румынской гимнастки.

— Я хочу ребенка, — признался Питер.

— Ты хочешь… — Мое сердце заколотилось, а бархатное платье внезапно стало слишком тесным. — Вот как. Не ожидала. Серьезно?

Питер кивнул.

— Я хочу завести общего ребенка.

— Ясно, — протянула я.

Вопрос о ребенке не раз поднимался за время нашего брака. В новостях регулярно говорят о какой-нибудь ведущей ток-шоу или певице кантри, родившей двойняшек или тройняшек «при помощи суррогатной матери». Идиотское выражение. Все равно что сказать: «Я поменяла масло в машине при помощи механика», хотя всего лишь подписала счет. Но если мы решим завести биологически общего ребенка, без посторонней помощи не обойтись. Джой появилась на свет на два месяца раньше срока в результате экстренного кесарева сечения, после чего мне удалили матку. У меня больше нет возможности забеременеть. Разумеется, Питеру это известно. Он постоянно подсовывает мне статьи о суррогатных матерях, но ни на чем не настаивает.

По крайней мере, не настаивал до того момента.

— Мне пятьдесят четыре года, — напомнил он.

Я отвернулась и вслух прочла табличку Джеймса Макгенри:

— «Врач, военный советник и политик». И щеголь, как я погляжу.

Питер не обратил внимания.

— Я старею. Джой взрослеет. Еще не поздно. У тебя могут быть жизнеспособные яйцеклетки.

Я захлопала ресницами.

— Право слово, в жизни не слышала ничего романтичнее.

Питер взял меня за руку. Его лицо было таким открытым, полным надежды, знакомым и родным, что у меня голова закружилась от сожаления. Ну почему я родила своего единственного ребенка от придурка бывшего, а не от любимого мужа?

— Ты когда-нибудь об этом думала? — поинтересовался Питер.

У меня защипало глаза.

— Ну… — Я покачала головой и с трудом сглотнула. — Сам знаешь. Иногда.

Конечно думала. Мечтала об общем ребенке, серьезном малыше с лицом Питера и его тонким юмором, похожим на вспышки молний в летнем небе. Идеальном мальчике под стать моей идеальной девочке. Но это все равно что мечтать петь в «Сайпримс»[15], или победить в марафоне, или (в моем случае) участвовать в нем. Лениво грезить о несбыточном, лежа в гамаке, стоя в пробке или перед шлагбаумом.

— Мы и так счастливы, — добавила я. — Мы вместе. У нас есть Джой. И мы нужны ей.

— Джой растет, — мягко возразил Питер. — Пора ее отпустить.

Я высвободила руку и отвернулась. Формально Питер прав. В случае с любой обычной двенадцатилеткой я бы безоговорочно согласилась. Но Джой — совсем другое дело. Ей нужно особое внимание, поскольку у нее проблемы со слухом и чтением. Из-за моего прошлого.

— У нас все замечательно, но ничего не меняется, — настаивал муж. — Мы живем в одном и том же доме, видим одних и тех же людей, ездим на море в Джерси каждое лето…

— Тебе там нравится!

— Все хорошо, — подтвердил он. — Но может быть еще лучше. Не бойся нового.

— Опять он о сексе втроем, — пробормотала я себе под нос.

— Давай хотя бы попробуем. Узнаем, что к чему.

Питер вытянул из бумажника визитную карточку и протянул мне. «Доктор Стэнли Невиль, репродуктивный эндокринолог, кабинет на Спрюс-стрит».

— В том же здании, — уныло заметила я, — что и врач, лечащий мой недавно обнаруженный артрит.

— Он может сделать УЗИ твоих яичников.

— Давно мечтала, — ответила я и вернула карточку.

Я подумала о нашей идеальной жизни. Втроем мы в безопасности, защищены от мира. Мой сад пышно расцвел за десять лет трудов. Розы увили кирпичные стены, гортензии выпустили голубые и сиреневые цветы размером с детскую головку. Дом стал в точности таким, о каком я всегда мечтала. В прошлом месяце семь лет поисков наконец увенчались великолепными золотисто-зелеными старинными напольными часами. Теперь они стоят над лестницей и мелодично отбивают время. Все идеально, не считая небольших проблем с успеваемостью Джой. Да и те, несомненно, вполне исправимы.

Питер коснулся моего плеча.

— Что бы ни случилось, выйдет у нас или нет, нам и так хорошо. Я счастлив, ты знаешь.

Я кивнула. Внизу из кухни потянулась вереница официантов и официанток в гимнастических костюмах и бикини. Они несли салатные тарелки. Мои глаза по-прежнему щипало, а в горле застрял комок. Но я не собиралась реветь посреди Конституционного центра, поскольку представляла, какие слухи распустит Шари, если узнает.

— Хорошо, — согласилась я.

— Кэндейс, — нежно прошептал Питер. — Пожалуйста, не надо так переживать.

— Я не переживаю, — соврала я.

Муж протянул мне свою тарелку, но, как ни странно, я совсем не хотела есть. Так что я поставила ее на стол и вслед за Питером спустилась по лестнице. Луна за окном высоко в небе заливала лужайку серебристым светом.

2

Тодд плюхнулся на кровать и уставился на меня.

— И чем вы там занимались? — спросил он.

Я вытащила заколки-невидимки из волос и молча улыбнулась. Кудри рассыпались по плечам.

— Мы твои лучшие друзья, — умолял Тодд. — Джеймс — наш двоюродный брат. Мы можем многое о нем рассказать. По-моему, он просто красавчик.

Тамсин, лежавшая на полу в спальном мешке, скривилась и шумно перевернула страницу книги. Тодд до сих пор был в костюме, а его сестра избавилась от платья, как только закрылась дверь моей спальни. В ночной рубашке «Властелин колец» и пижамных штанах она казалась намного счастливее. Тамсин смыла весь макияж, который мать заставила ее нанести, и веснушки на ее носу вновь засияли в полную силу.

— Ничем мы не занимались, — отмахнулась я.

В этот момент Френчель, моя собака, запрыгнула на кровать.

По правде говоря, я три раза танцевала с Джеймсом, пятнадцатилетним двоюродным братом Тодда и Тамсин. Джеймс предложил мне отпить из своего бокала, в котором оказался виски с лимонным соком (с виски ему помог старший брат), и я согласилась. А потом он позвал меня в темный зрительный зал, где обычно крутят мультимедийную презентацию «Заря свободы», и прижал к обитой тканью стене. Мы стояли в темноте, на нем — рубашка и галстук, на мне — его пиджак, и целовались, совсем как в фильме или, по крайней мере, в музыкальном клипе. Я немного испугалась, когда Джеймс начал о меня тереться. Потом он положил руку мне на грудь, и я убрала, он не стал класть обратно, и я расслабилась. В зале было так темно, что я могла представить на его месте кого угодно. Сначала я вообразила, что он — певец Дастин Талл. Мне понравилось. Потом — Дункан Бродки, моя школьная любовь. Тогда мне еще больше понравилось. Необычно было стоять в темноте и чувствовать, как тонкие губы Джеймса вжимаются в мои так сильно, что чувствуется выпуклость зубов.

— Ты такая красотка, — пробормотал он мне на ухо.

Это было самое приятное, и я поверила в его искренность.

Думаю, в этом платье я и впрямь хороша.

Джеймс снова ухватил меня за грудь и сильно ущипнул. Я отпихнула его и насмешливо, почти надменно сказала:

— И не надейся.

Получилось совсем как у Тэрин Таппинг — звезды телесериала «Только для девочек». Вот уж кто настоящая красотка! Она всегда отшивает парней, которые заходят слишком далеко. Я выбрала самые подходящие слова и тон, и Джеймс немедленно отступил. Я думала, он разозлится, но он, похоже, ничего другого и не ожидал, словно именно так и должны вести себя красотки.

— Колись, колись! — настаивал Тодд.

Я покраснела, вспоминая руки и губы Джеймса и то, как уважительно он посмотрел на меня, но рассказывать ничего не стала, тем более что Тамсин еще ни разу не целовалась. К тому же, если я поделюсь с ними, Тодд немедленно всем растреплет. Например, своей матери.

Френчель свернулась клубочком, потом растянулась и мерно засопела. Лестница заскрипела под медленными шагами матери. Я перекатилась и зарылась лицом в подушку. Как обычно, мама на мгновение остановилась, восхищаясь часами.

— Ш-ш-ш, — прошептала я. — Это мать.

Тишину нарушала лишь Тамсин — она то вынимала зубную пластинку изо рта, то вставляла обратно. Наконец мать направилась к себе в спальню. Я перекатилась на спину, уставилась в потолок и завела свою любимую шарманку:

— Десять причин, по которым я терпеть не могу свою мать.

— Началось, — пробормотала Тамсин.

— Пардон, — сказал Тодд и направился с пижамой в ванную.

Я проигнорировала обоих.

— Первое: ее сиськи.

— Нормальные сиськи, — возразила Тамсин, не отрывая глаз от «Мира призраков»[16], подаренного мной на Хануку и заменившего предыдущий экземпляр, который она зачитала до дыр.

Вернулся Тодд, босой, в льняной полосатой пижаме, пахнущий кремом от прыщей и мятной зубной пастой. Темно-коричневые волосы были зачесаны назад, губы, нос и дуги бровей в точности повторяли сестринские. Хотя Тодд пока не интересуется девочками и относится к ним только как к друзьям, это, наверное, последний раз, когда ему позволили ночевать в одной комнате с нами. («Я уже мужчина», — сказал он, скорчив гримасу.) Дело в том, что завтра у Мармеров званый завтрак. Еду привезут в шесть утра, и миссис Мармер решила, что нужно дать близнецам как следует выспаться, невзирая на опасность совместной ночевки.

— Просто они… ну, ты знаешь, — Тамсин повернулась на бок. — Они большие.

Я вздохнула. Тодд и Тамсин — мои лучшие друзья с детского сада. Мы познакомились в тот день, когда Мэтью Свотнер начал дразнить меня из-за слухового аппарата и обзывать Робозавром. Близнецы забрались ко мне в песочницу и велели Мэтью убираться. У Тамсин были косички с красными лентами, у Тодда — красная бейсболка. Тодд дал мне поносить бейсболку, а Тамсин повязала на руку одну из ленточек. За обедом они сели по обе стороны от меня и сверкали глазами на Мэтью и всех, кто только осмеливался посмотреть в нашу сторону. «Твои личные „Плоды ислама“[17]», — сказала мать, когда впервые их увидела. До сих пор не знаю, что она имела в виду. Ясно одно: Тамсин и Тодд так и не поняли, какое чудовище моя мать.

— Ее сиськи попросту нелепы, — продолжала я. — Знаете, какой у нее размер лифчика? Девяносто «джи».

— «Джи»? — повторил Тодд. — Разве такие бывают?

— Бывают. Ей приходится покупать их в интернет-магазинах, потому что в обычных такие не продают.

— Ух ты! — отозвалась Тамсин, но уважительно, а не испуганно. Не то что я, когда увидела этикетку на мамином бюстгальтере.

— И она всегда носит одежду, в которой видны ее сиськи! — Я покачала головой. — Хотя, наверное, она не виновата. В смысле, разве такие можно скрыть?

Я уставилась в потолок, помолчала и сообщила друзьям самое худшее:

— И теперь у меня растут такие же.

— Везет тебе! — Тамсин оторвалась от книги и печально взглянула на собственную грудь. — Парням нравятся большие сиськи.

— Поэтому наша мама и купила свои, — подтвердил Тодд.

— Она считает, что в шестнадцать мне тоже можно будет вставить силикон, — усмехнулась Тамсин. — Ну-ну.

Я покраснела, снова вспомнив Джеймса. Судя по всему, моя грудь его не смутила.

— У Эмбер Гросс нет больших сисек, — возразила я. — У Эмбер Гросс, считай, вообще нет сисек.

— Да, но она же Эмбер Гросс.

Звучит глупо, но я прекрасно поняла, что Тамсин имеет в виду. Несмотря на свою фамилию, казалось бы верный повод для издевок[18], Эмбер Гросс — самая популярная девочка в нашем классе. У нее каштановые волосы, прямые и блестящие, как атласное покрывало, и сверкающая улыбка. Можно подумать, у нее на зубах бриллиантовые скобки. Еще ни один прыщ не осмелился осквернить ее кожу. У нее маленькое идеальное тело и ладно сидящая идеальная одежда. Она встречается с Мартином Бейкером, который играет в младшей школьной футбольной команде, хотя учится лишь в седьмом классе. Но самое классное то, что Эмбер может общаться с кем угодно: родителями, учителями или парнями, и все ее высказывания — в точности то, что надо.

Я же — анти-Эмбер, девочка, незаметная в толпе. Та, что на школьных фотографиях стоит в заднем ряду, сутулится и смотрит в сторону. Та, что смеется и кивает шуткам, которых толком не слышит, в надежде, что они достаточно хороши. Я никогда не знаю, какие слова уместны. А если что-нибудь и придумаю, в половине случаев меня просят говорить громче или повторить. Дело в том, что у меня настолько тихий, скрипучий и странный голос, что люди не слышат или не понимают меня.

Я привыкла считать себя особенной, в хорошем смысле, как вечно твердит мать. Помню, в три или четыре года в кабинете логопеда мать держала меня пальцами за подбородок, осторожно двигала мое лицо, а я смотрела на ее губы в зеркале. «Следи за мной, Джой». Я родилась недоношенной, с небольшой потерей слуха в одном ухе и средней — в другом, так что поздно заговорила. В детском саду я расстраивалась, когда люди меня не понимали, визжала, кидалась игрушками, бросалась на пол и колотила руками и ногами. Мать ходила со мной в сад каждый день. Никогда не злилась, не теряла терпение. Ждала, пока я перестану плакать. Потом вытирала лицо, давала яблочный сок в бутылочке и вела к мольбертам или в уголок сказок, где сажала на колени и читала вслух. Дома мы упражнялись перед зеркалом, глаза в глаза, ее пальцы — на моем подбородке. «Ты отлично справляешься! У тебя получается! Скажи „ммм“». Она прижимала одну мою руку к горлу, и я чувствовала вибрацию звука, а другую — к губам, и руку обдувал воздух из носа. «Скажи „ммм“. Скажи „ммм“. Скажи „мама“».

В обед мы вместе уходили домой, и, если день выдавался сложным для меня, я получала подарок. Мы направлялись в художественную лавку за акварелью, или за новыми пуговицами, или в «Ритас» за шербетом, если было тепло. Мать обнимала меня, внушала, что гордится мной, что я особенная. И уйма времени понадобилась, чтобы я поняла: ничего подобного. Особенного во мне только проблемы со слухом, странный голос и то, что я дочь женщины, когда-то написавшей книгу.

— Можно теперь мне? — Тамсин заложила «Мир призраков» пальцем.

— Я дошла только до второго пункта. Второго! — возмутилась я. — Меня тошнит от нее и от отца.

Они все время над чем-то смеются. Целуются, когда думают, что я не вижу. Цитируют фразы из фильмов, телешоу и журналов. Один из них говорит: «Не пора ли жить дружно?» или «На этот раз Льюис Лэпэм[19] зашел слишком далеко», и другой начинает хохотать. «Кто такой Льюис Лэпэм? Что забавного в свитере с надписью „Колледж“?» — спрашиваю я, и они пытаются объяснить. Но выходит как в детстве: я слышу слова, но не понимаю смысла.

— Моя очередь, — настаивала Тамсин.

Она села и скрутила волосы узлом на макушке.

— Гм…

Я отвернулась. Вряд ли Тамсин найдет в своей матери хоть что-то неприятное. У миссис Мармер грудь нормального размера — по крайней мере, была в досиликоновую эпоху. Отец Тамсин и Тодда — ее муж, а не бывший парень, который сделал миссис Мармер ребенка, даже не изволив жениться.

Но самое замечательное в миссис Мармер то, что ей плевать на детей. В прошлом месяце она на двадцать минут опоздала на школьный мюзикл. Тамсин, сидевшая рядом со мной и поглядывающая на часы на телефоне каждые тридцать секунд, в ужасе глядела, как ее мать входит на цыпочках посреди первого соло Тодда. Рука миссис Мармер была прижата ко рту, резиновые шлепанцы стучали по полу. «Пробки, — беззвучно сообщила она и устроилась рядом с Тамсин. — Прости, детка. Я что-нибудь пропустила?» Моя мама находилась по другую сторону от меня. Я увидела, как она нахмурилась при виде шлепанцев и ярких коралловых ногтей на ногах миссис Мармер. Заметив мой взгляд, она тут же приняла беспечный вид и пожала плечами. «Всякое бывает», — прошептала она, когда Тамсин захлопнула телефон и сжала губы.

В жизни так никому не завидовала, как Тодду и Тамсин. Моя мать ни за что бы про меня не забыла. Даже на двадцать минут. Возможно, даже на двадцать секунд. Я для нее важнее всего. Она подвозит меня в школу каждое утро (одноклассники идут пешком или едут на автобусе). Днем, как только прозвенит последний звонок, ее мини-вэн (признанный «Дайджестом потребителей» самой безопасной машиной на рынке) первым забирает меня домой. Если я на плавании или репетиции хора, мать ждет на галерке, в это время она вяжет или печатает на ноутбуке. Моя мать — глава родительского комитета, поэтому ездит с нами на все экскурсии. Она приносит нарезанные фрукты и спортивные напитки на праздники, устраивает вечеринки для актеров после школьных спектаклей и подсовывает мне книги. Что-нибудь про Терабитию или Нарнию, какого-нибудь Филипа Пулмана или Роальда Даля. «Ах, Джой, тебе понравится; в твоем возрасте я его обожала!»

Мать рядом почти все время, когда я не в школе. Наверное, ей кажется, что я вот-вот отшвырну бутылочку, рухну на ковер и начну молотить руками и ногами, как в три года, и она вновь мне понадобится. Когда меня нет рядом, она думает обо мне, планирует развлечения для двоих или вяжет что-нибудь ненужное (очередной шарф, свитер или варежки). Покупает еще одну книгу, которая будет пылиться на полке, или устанавливает на окна специальные безопасные замки, услышав, что сто лет назад ребенок какой-то рок-звезды выпал из окна. (Я проверила в Интернете. Оказалось, окно находилось на пятьдесят третьем этаже нью-йоркского небоскреба, а ребенку едва исполнилось четыре года. Я рассказала об этом матери, но она все равно поставила замки.)

— Наша мама готовит ужасные школьные обеды, — наконец выдала Тамсин.

— Хуже не бывает, — закивал Тодд.

Я постаралась выразить сочувствие, хотя на самом деле охотно слопаю подмокший сэндвич со сливочным сыром и оливками или черствое низкокалорийное буррито, лишь бы поменяться с близнецами местами. Мать никогда не оставляет меня в покое! Она больше не держит меня за подбородок, но иногда мне кажется, что я все еще чувствую ее пальцы. Я сажусь в машину после уроков, и сразу начинается: «Как прошел день? Как дела в школе? Хочешь есть? Поможешь мне приготовить ужин? Взять тебе что-нибудь в супермаркете? Помочь с домашним заданием?» Мне хочется вопить: «Оставь меня в покое, в покое, я задыхаюсь, когда ты так близко!» Но я, конечно, не могу. Иначе мать так посмотрит, словно я дала ей пощечину или проколола ножом шины. В общем, будто я нарочно причинила ей боль.

Я поправила подушку, вполуха слушая рассказ Тамсин и Тодда о последнем кошмаре, который они обнаружили в пакетах с едой. «Она купила арахисовое масло без добавок и консервантов — проявила материнскую заботу. Сверху — слой жира! Я вообще не выношу арахисовое масло, а она его даже не перемешала. Получился сэндвич с жиром!» На потолке фосфоресцировали звезды, которые мы с мамой наклеили много лет назад, когда я была маленькой.

— Ш-ш-ш, — перебила я, заслышав шаги матери.

Я выключила свет, и мы остались в полной темноте. Тамсин вынула зубную пластинку, потом засунула обратно и попыталась читать в свете электронных часов. Я снова шикнула и велела убрать книгу. Френчи заворчала во сне. Цифры на часах сменились с 00.45 на 00.46.

— Почему она это делает? — спросил Тодд.

— Потому что слишком меня любит.

Мне казалось, получится саркастично, а вышло жалко, вяло и, что хуже всего, правдиво.

В 00.57 дверь отворилась. Я заранее прикрыла уши волосами, чтобы мама не заметила слуховой аппарат и не поняла, что мы разговаривали. Я затаила дыхание в надежде, что Тамсин не станет щелкать зубной пластинкой и не выдаст нас. Мать приблизилась к кровати и мгновение постояла.

Она не прикасалась ко мне, лишь смотрела и слушала дыхание, как каждую ночь. Когда мать повернулась к окну, я приоткрыла глаза и увидела в свете фонарей ее тайное лицо, известное только мне.

3

— Он… хочет… ребенка.

— Вот козел, — отозвалась Саманта с соседнего коврика для йоги. — Погоди. Кто — он?

Я улыбнулась. В последние несколько месяцев моя лучшая подруга хлебнула горя из-за парней. Апофеозом стало болезненное расставание с последним ухажером. Во время интимной близости, по деликатному выражению Сэм, он схватил с прикроватного столика крем от морщин по пятьсот долларов унция и принялся обильно мазать ее груди и свое хозяйство. Сэм пришла в ярость. Он тоже пришел в ярость — из-за того, что она пришла в ярость. («Что? По-твоему, я этого не стою?!» — крикнул он. И подруга ответила, что ни один мужик не стоит пятисот долларов за ночь. Не говоря уже о листе ожидания на крем.)

— Питер. Мой муж, — пояснила я. — Парень, за которого я вышла замуж. Высокий, с темными волосами, помнишь? Он еще подарил мне робот-пылесос на день рождения.

Я понизила голос. В двух рядах от нас занималась Линда Ларсон — особа с телом девятнадцатилетней старлетки и слухом матерого разведчика.

— Мой муж Питер хочет ребенка.

— О господи!

Саманта встряхнула густыми, блестящими волосами, поправила ободок и еще больше выгнулась в позе голубя.

Я же оставила всякие попытки и повалилась на пол. Тем временем Сэм встала в позу собаки лицом вниз и быстрым движением перекатилась в позу березки. Был вторник, шесть вечера, мы занимались «йогой для тех, кому за сорок» в центре «Дитя йоги» на Южной улице. Я записала нас в сентябре, наивно ожидая увидеть полный зал сутулых старушек с ходунками, остеопорозом и жалобами на приливы. Как же я ошибалась! Наша группа состоит из восьми стройных, крепких девиц в черных трико для йоги. Ни одна из них, включая Сэм и Линду, не выглядит старше тридцати пяти. Я же в безразмерных синих трениках и футболке «Академия Филадельфии» выгляжу на все свои сорок два. Сколько я ни стараюсь угнаться за одногруппницами — ничего не выходит.

— И что ты собираешься делать? — поинтересовалась Сэм.

— Погоди, — пропыхтела я, изображая фантастически неуклюжую собаку.

В комнате пахло апельсинами, восковыми свечами и парфюмерией. Сэм перевернулась на живот, приподнялась в позе полукобры и повернула длинную шею так, чтобы я оказалась в поле ее зрения.

— Питер записал меня к врачу. Я должна выяснить, есть ли у меня жизнеспособные яйцеклетки, — прошептала я. — А потом, наверное, найти суррогатную мать.

Сэм пришла в ужас.

— Кэнни, я люблю тебя как сестру, но надеюсь, ты не собираешься просить меня о том, о чем я думаю? Руки прочь от моей вагины!

— Вообще-то от матки, — заметила я.

— В любом случае ни за что!

Эшли, инструктор, строго посмотрела на нас.

— Теперь примем позу счастливого ребенка. — Произнесла она низким, воркующим голосом.

— Мне только иронии на йоге не хватало, — пробормотала я. Мы перевернулись на спины, взяли себя за ступни и прижали колени к груди.

— Ты хочешь второго ребенка? — спросила Сэм.

— Не уверена.

Дети. Какие дети? Джой уже заводит разговоры о своей бат-мицве, а мне приходится покупать лекарства в бутылочках, которые легко открываются, с этикетками, которые легко читаются.

— Я старая.

— Ничего подобного, — возразила Сэм, выказывая дружескую поддержку.

Еще бы — она на полгода старше меня.

— В сорок два поздновато трижды кормить до полудня.

— Мадонна же кормила.

— Мадонна не человек, — ответила я.

Повинуясь инструкциям Эшли, мы опустили нош на пол, расслабили руки, так что они тяжело упали по бокам, и пять минут дышали в позе трупа. Затем сели, скрестив ноги, для последней медитации.

— Можешь кого-нибудь нанять, — продолжала Сэм. — Вроде кормилицы.

Эшли снова нахмурилась. Слово «кормилица» ни капли не похоже на «ом шанти шанти шанти»[20]. Сэм сложила ладони перед грудью.

— Возможно, скоро это снова войдет в моду. В любом случае, дело не в кормилицах, а в том, хочешь ли ты второго ребенка.

Я села прямо, прижала обе руки к сердцу и кивнула.

— Намаете[21], Эшли. — Затем обратилась к подруге: — Яне прочь это обдумать.

— Ты слишком много общаешься с юристами, — сказала Сэм.

Я покачала головой.

— Только с тобой. Может, зря я забиваю себе голову? Мои яйцеклетки наверняка протухли.

Мы свернули коврики. Эшли встала в дверях, одаривая учениц безмятежным дзен-прощанием. Мы бросили в корзину блоки и ремни и сели на матрас в прихожей, чтобы надеть ботинки и куртки. Я пришла в шерстяной шапке-ушанке, которую сама связала, подходящем шарфе и пухлом ядовито-розовом пуховике. По собственной весьма скромной оценке, я в нем похожа на малолитражку. Сэм была в роскошном красном кашемировом пончо, отделанном красными и оранжевыми помпонами из ангоры. «Я бы в таком напоминала извергающийся вулкан», — подумала я.

Мы пересекли засыпанную снегом Южную улицу и нырнули в кофейню, где обычно после йоги берем по двойному латте. Пока Сэм сдабривала кофе корицей и мускатным орехом, я повесила куртку на спинку стула. «Маленький братик или сестричка для Джой», — размышляла я, представляя малыша с каштановыми волосами и темными глазами Питера, такого же неторопливого и задумчивого. Ничего общего с моим бывшим, Брюсом Губерманом, который в связи с рождением Джой укатил на два года в Амстердам. Полагаю, там он посвятил себя благородной цели: выкурить марихуаны столько, сколько весит сам.

«Я взрослая», — напомнила я себе. Сэм сидела напротив с печеньем в шоколадной глазури и лукавым блеском в глазах.

— Дело в том, что у Джой проблемы, — выпалила я.

— Что? — Саманта явно удивилась.

— Она получила тройку по английскому.

Удивление сменилось замешательством.

— Да, знаю, — кивнула я, — беда невелика. Но Джой избегает любого общения. Цедит слова, словно поклялась молчать, и смотрит так, будто от меня воняет.

— Переходный возраст, — отозвалась Сэм, макая печенье в латте.

— Уже?

Я вспомнила, как учительница Джой спрашивала о мальчиках, а я небрежно от нее отмахнулась.

— Все из-за гормонов в молоке, — рассуждала Сэм. — В «Шестидесяти минутах» был репортаж. Восьмилетние девочки из Техаса уже носят в школу тампоны в коробках с едой.

Я вздрогнула.

— У Джой еще не начались месячные.

По крайней мере, она об этом не говорила. Разумеется, она поделилась бы со мной. Или нет? Мне стало не по себе.

— Не стоит так переживать, — посоветовала Сэм. — Она же не скатилась на двойки. К тому же седьмой класс не так важен, как старшие. Влюбилась, наверное.

— Просто возраст такой? — не унималась я. — Я ненавидела свою мать, ты ненавидела свою.

— До сих пор ненавижу, — бодро подтвердила Сэм. — Кстати, о приключениях последней недели.