Джозеф Ганьеми

ИНАМОРАТА


Инамората (англ.) — возлюбленная, любимая. Заимствовано из итальянского, где innamorata буквально означает: «вдохновленная любовью».



Посвящается Стейси и еще двум недоверчивым скептикам — Джону Коэну и Говарду Сандерсу.


Не беспокойся, моя дорогая, я привык иметь дело со скептиками, в конце концов именно они оказываются самыми уязвимыми и чувствительными. Ноэл Коуард. «Беспечный дух»[1]


Часть первая

ПУТЕШЕСТВИЕ К ПРИВИДЕНИЯМ

1

— Загипнотизируй ее.

Я покосился на девушку, которую Халлидей подталкивал ко мне, словно девственницу для жертвоприношения. Это была тонкая, как сигарета, длинноногая второкурсница из Рэдклиффа[2] с черным пучком на голове. Брови ее были подведены, что придавало ей удивленный вид. Девица близоруко рассматривала меня, словно лицо мое было для нее головоломкой, которая распадалась на отдельные детали и никак не желала складываться в единую картинку.

Я обернулся к Халлидею.

— Прости, не понял?

— Загипнотизируй ее, Финч, — повторил он. — Всем известно, ты мастак по этой части.

— Ты ошибаешься.

— Ах, вот как? Может, спросим тогда сестренку Дики Ходжсона?

Халлидей глянул на меня с вызовом. Сукин сын понимал, что подцепил меня на крючок. Я отыскал взглядом ближайший выход — он был в противоположном конце Эмерсон-холла — и прикинул, есть ли у меня шансы улизнуть, пока Халлидей не собрал толпу. Несколько лет назад я, может быть, и рискнул, но после введения сухого закона на закрытых рождественских вечеринках психологического факультета стало просто не протолкнуться. Путь к свободе мне преграждала танцующая фокстрот толпа подвыпивших кандидатов в докторанты. Что ж, Халлидей загнал меня в угол. Но пусть не думает, что так легко со мной справился.

— Я не могу ее загипнотизировать, Вик.

— Почему?

— Во-первых, она пьяна.

— Вовсе нет! — Девица топнула об пол ногой в атласной туфельке. Я метнул в ее сторону негодующий взгляд, но, увы, слишком поздно. Несколько наших сокурсников услышали шум и, почувствовав приближение скандала, направились в нашу сторону. Халлидей тоже не терял времени даром и постарался развить успех.

— Сюда, леди и джентльмены! — выкрикивал он, словно зазывала на карнавале. — Наш местный доктор Калигари[3] милостиво согласился продемонстрировать свои грандиозные мнемонические способности!

Кто-то выключил граммофон. Танцевальный шлягер оркестра Чарлза Дорнбергера «Ты разбиваешь мое сердце кусок за куском» оборвался на середине, и теперь слышен был лишь ропот возбужденной толпы. Взоры всех присутствующих обратились к нам. У меня перехватило дыхание, а рот наполнился слюной. Казалось, что ожил преследовавший меня кошмар. Хорошо еще, что в этой версии мне посчастливилось остаться в штанах. Одному Богу известно, что творилось в этот миг в головке подружки Халлидея. На меня вдруг накатила волна необъяснимой жалости к бедняжке, которую я даже не знал, как зовут.

Я было повернулся, чтобы подбодрить девушку, но увидел, что она требовательно смотрит на меня: руки скрещены на груди, ножка нервно стучит по ковру. Она метнула на меня испепеляющий взгляд и спросила:

— Ну так чего мы ждем?

— Полагаю… карманных часов.

Еще одна уловка. Мне хватило одной-единственной свечки с именинного пирога, чтобы заставить сестричку Дики Ходжсона взвыть, как гончая при звуке пожарной сирены. Начались отчаянные поиски, я дал всем равные шансы. В послевоенную пору наручные часы перестали считать чем-то недостойным мужчины, по крайней мере, так думали мои товарищи по колледжу. В то же время былые обитатели жилетных карманов разделили судьбу пенсне и моноклей. И я надеялся втайне, что ни у кого их не отыщется.

— Вот!

Я отвесил низкий поклон. Часы переходили в толпе из рук в руки, пока наконец не достигли меня. Странная штуковина, тяжеленькая, похожая на золоченую репу, ее вид в моей руке вызывал в воображении картину освещенного тусклыми свечами кабинета и образ некоего ценителя алкоголя, рассказывающего о том, как вмешательство какого-то предка сыграло решающую роль в покупке Луизианы.[4] Я открыл золотую крышечку и прочел выгравированную надпись: «Правда расположена в центре круга». Возможно, для владельца часов это и так. Я же, хоть и стоял, окруженный толпой зевак, чувствовал лишь смущение и неловкость.

— Сцена в полном твоем распоряжении, — объявил Халлидей.

Я вздохнул и посмотрел на мою строптивую ассистентку.

— Будьте любезны для начала сообщить нам ваше имя.

— Веда, — произнесла она с вызовом.

— Итак, Веда, — начал я, — пожалуйста, сделайте несколько глубоких вдохов и расслабьтесь… Вот так… Правильно… Когда почувствуете, что готовы, сосредоточьте свое внимание на этих часах…

Я стал раскачивать часы словно маятник взад-вперед, взад-вперед перед весьма скептической физиономией Веды.

Поначалу девушка сопротивлялась, но потом стала следить за движением часов. Я опасался, что она слишком пьяна и не сможет сконцентрировать внимание. Требуется серьезная дисциплина ума для того, чтобы оградить себя от ненужных мыслей. Однако враждебность, которую девица испытывала ко мне, похоже, подействовала на нее успокаивающе, и спустя какое-то время веки ее отяжелели. Веда легко погрузилась в состояние транса, для чего мне достаточно было произнести лишь пару ободряющих фраз. Впрочем, чтобы развлечь зрителей, я таки устроил небольшое представление: сверлил девушку мрачным, зловещим взглядом и пытался выставить себя этаким Мефистофелем, что не так-то просто, когда тебе всего двадцать три и ты еще бреешься через день. Наконец девица Халлидея достигла переходного состояния между бодрствованием и покоем, и я понял, что ее сдерживающие рефлексы почти отключились.

К сожалению, не только мне было известно об этом.

— Посмотрите, леди и джентльмены, — начал Халлидей, — вот как сильные мужи подчиняют себе восприимчивый женский мозг.

В толпе послышались аплодисменты. Какой-то весельчак пронзительно свистнул. Я метнул в сторону наглеца убийственный взгляд и призвал к тишине. Девица Халлидея стояла, покачиваясь, будто дым от погашенной свечи. На губах ее блуждала счастливая улыбка, словно ей привиделся приятный сон. Настала пора испытать ее восприимчивость к внушению.

— Ты слышишь меня, Веда?

— М-м-м.

Девушка произнесла это так протяжно, словно я угостил ее чем-то сладким. У меня мурашки побежали по коже. Я был напуган и в то же время, признаюсь, немного возбужден. Поборов желание немедленно вывести Веду из транса, я превратил свой мозг в кинокамеру, которая фиксировала постепенное нарастание возбуждения у моей ассистентки: как слегка припухли ее губы под слоем губной помады, как покрылись гусиной кожей руки, как при каждом еле заметном вдохе раздувались ее ноздри. Вот она вздрогнула, словно от сквозняка. Я стоял так близко, что мог заметить, что под шелковым платьем нет стягивающего грудь корсета.

Из-под моего локтя вынырнул Халлидей.

— Забавно, — прошептал он, оглядывая девушку с ног до головы, — из нашей Веды вышла бы потрясающая Саломея…

— Забудь об этом.

— Ты прав, мы придумаем что-нибудь получше, — произнес он. — Что-нибудь действительно незабываемое… такое, о чем она на самом деле мечтала.

— Ничего не выйдет.

— Что не выйдет?

— Я не могу заставлять ее под гипнозом делать то, чего она не хочет.

— Потому что это запрещено кодексом чести гипнотизеров?

— Скорее механизмом действия подсознания.

Халлидей выслушал мой отказ с кислой миной. Как и многие в те годы, он попал под влияние бихевиористов, таких как Д. Б. Уотсон,[5] который рассматривал человеческое сознание как побочный эффект сверхраздражения нервной системы и поэтому не считал его достойным научного исследования. Впрочем, Халлидей, слава Богу, понимал, что он полный профан в вопросах бессознательного. Я видел, как он прикидывает в уме, верить мне или нет. Но я на самом деле сказал правду. Вопреки расхожему мнению почти невозможно заставить человека под гипнозом делать что-то против его воли. Я это не у Фрейда вычитал, а, подобно большинству гипнотизеров-самоучек, этаких самозваных Свенгали,[6] дошел своим умом после многочисленных проб и ошибок, да еще мне помогла заказанная по почте брошюрка «Объяснение гипноза».

Халлидей, прищурившись, покосился на меня. Он не мог смириться с моим отказом.

— В таком случае отчего бы нам не проверить вашу гипотезу, доктор?

Не успел я и рта раскрыть, а он уже обратился к зрителям, призывая высказывать свои предложения. Происходящее все больше напоминало плохое шоу. Посыпались предложения: от дурацкого «Пусть она проглотит золотую рыбку» до садистского «Пусть представит, что у нее выпали все волосы». Кто-то предложил дать девушке стакан воды и внушить, что это шампанское. Сказать по правде, идея показалась мне достаточно забавной, учитывая, что предложивший ее сжимал в руке бокал разбавленного спирта, который какой-то мошенник продал ему как джин.

Выждав пару минут, Халлидей покачал головой — ни одно из предложений не пришлось ему по вкусу. Опасаясь, что зрители утратят к нам интерес, он схватил меня за локоть и зашептал в самое ухо:

— Бога ради, Финч, я-то считал, что все евреи семи пядей во лбу. Придумай же что-нибудь, пока мы окончательно не опозорились!

Вот оно. Еврей. Я и раньше подозревал, что вопрос о моей национальности будоражит умы многих в нашем университете, но прежде у меня не было доказательств. Однако Халлидей ошибался: Финч, это сокращение от Финночиаро — на самом деле я вырос в итальянской католической семье. Краска прилила к лицу. Я покраснел. Кулаки сами собой сжались. Я почувствовал, что коктейль из адреналина и выпитого алкоголя взывает к отмщению…

А потом вдруг возмущение сменилось целительным покоем. Словно наркотический дурман остудил мою кровь и придал мне уверенности. Я посмотрел на загипнотизированную девушку, ожидавшую моих приказаний, потом обернулся к Халлидею:

— Так ты желаешь чего-нибудь позабавнее?

— Да, и постарайся успеть до наступления Нового года, старик.

— Что-то, чего бы ей и в голову не пришло делать наяву…

— Вот-вот, а иначе какой от твоего гипноза толк. — Халлидей подмигнул зрителям.

— Ладно, — кивнул я, повернулся к девице Халлидея и приказал: — Поцелуй меня!

Толпа замерла, словно все разом вдохнули и затаили дыхание, ожидая реакции Веды. Поначалу показалось, что девушка ничего не слышала, но спустя несколько мгновений на лице ее появилась слабая улыбка. Мое сердце забилось как сумасшедшее, когда Веда обвила руками мою шею. Все происходило словно само собой, подобно тому, как сила гравитации несет вниз с горы сани. Миг — и мы уже целуемся, или, скорее, она целует меня: жадно, открыв рот и издавая короткие звуки, которые я не могу назвать иначе как животными. Я бы хотел сказать, что краем глаза заметил, как побледнел Халлидей. Но это было бы неправдой. На самом деле я был поглощен поцелуем и не замечал ничего, кроме одобрительного свиста толпы.

Но тут кто-то крикнул:

— Крысы!

Зверьки мчались по восточному ковру. Две дюжины взрослых тварей шмыгали между кожаными башмаками и дамскими туфельками. Они были лысые, как монахи-трапписты, их маленькие розовые черепа были обриты для стереотаксической операции. Я сам брил их: я был им и парикмахером, и душеприказчиком. Я услышал писк и догадался, что один из моих подопечных нашел свою смерть под каблуком Луиса. Оттолкнув Веду в сторону, я ринулся в толпу. Стоял страшный гвалт, но крики перекрывал зычный смех какого-то шутника. Я ползал на четвереньках среди леса ног в брюках и в шелковых чулках, стараясь сгрести в охапку как можно больше крыс. Но, когда мне наконец удалось окружить горстку мечущихся животных, кто-то стукнул меня по голове, и я рухнул на ковер, оглушенный ударом. Очки отлетели в сторону. Крысы разбежались по углам и одна за одной нашли свой конец под ногами топочущего стада девиц и философов.

Час спустя в ожидании решения своей участи я сидел на неудобном стуле перед кабинетом заведующего кафедрой психологии доктора Уильяма Маклафлина, с которым прежде знаком не был. Наше знакомство состоялось в самых неблагоприятных обстоятельствах: посреди ночи, после разыгравшейся трагедии, в результате которой погибли или пропали без вести почти тридцать крыс, утрата которых грозила сорвать эксперимент, проводившийся на факультете, — все это только усугубляло мое положение. Сказать по чести, я всерьез опасался, что разговор не ограничится распеканиями и меня уволят.

В отчаянии я смотрел в окно. Там, на улице, мелкий снежок скреб по мощенным кирпичом дорожкам Гарвардского двора, предвещая очередной налет северо-западного ветра. Зима уже вступила в свои права и каждое воскресное утро доставляла к нашим дверям вместо газеты по снежному сугробу. Вслед за снегом пришли лютые холода, ледяной ветер заставлял слезиться глаза несчастных отверженных, которые, как и я сам, вынуждены были жить на окраине Кембриджа. Чтобы хоть как-то спастись от обморожения, я хранил в памяти список всех мест, где можно погреться в радиусе трех миль, и знал, как добраться до них самым коротким путем. Этой ночью мне предстояло возвращаться домой без пальто, поскольку в сутолоке после вечеринки кто-то прихватил его, оставив лишь перчатки и кашне. Я пытался утешить себя тем, что все равно собирался покупать новое, хотя по-прежнему не знал, на какие средства. От чека, присланного отцом, у меня осталось всего доллар тридцать центов, вот уже три вечера я ужинал, намазывая на хлеб кетчуп. Я понимал, что, если потеряю работу, которая состояла в уходе за лабораторными крысами, мне останется лишь поудобнее устроиться в одном из уличных сугробов и заснуть навечно. Я смутно припоминал, что в медицинской школе (куда я попал благодаря любезности одного из наших самых неприятных профессоров) нас учили, что переохлаждение один из наиболее безболезненных способов самоубийства…

— Он готов принять тебя, Финч…

Из кабинета Маклафлина появился пристыженный Халлидей, казалось, он стал на несколько дюймов ниже, и спеси в нем тоже поубавилось. Столкнувшись со мной в дверях, Халлидей так двинул меня плечом, что я ударился о косяк, наскочил на дверную ручку и скривился от боли.

— Мне очень жаль, — пробормотал Халлидей, но по его виду трудно было в это поверить.

Маклафлин стоял у окна и смотрел на снег. Учитывая неурочный час, я предполагал увидеть его в халате и пижаме и был весьма удивлен, застав облаченным словно для похода в церковь: в дорогом шерстяном костюме из ткани в рубчик, в рубашке со строгим французским воротничком и манжетах с запонками. Сказать по чести, я бы предпочел пижаму. С тяжелым сердцем представил я, как старик вставал с постели и искал в ящиках нужные запонки.

— Садитесь, мистер Финч, — произнес Маклафлин, не оборачиваясь.

Я поспешил занять ближайшее кресло по другую сторону великолепного стола из красного дерева. Профессор по-прежнему не обращал на меня внимания, словно избрал проверенную тактику рассерженных родителей, которые хотят дать своему отпрыску Время Подумать над тем или иным поступком. Тишина становилась все тяжелее, ее нарушало лишь бульканье в батарее да изредка — урчание у меня в животе. Я осмотрелся и с удивлением обнаружил на книжных полках среди обычного набора книг по социальной психологии (включая и труды самого хозяина в последнем, третьем переиздании) несколько работ по оккультизму, таких как «На пороге невидимого» и «Современный спиритуализм». А на стене среди дипломов Гарварда и Оксфорда (аттестат о присуждении докторской степени от 1889 года) я заметил и почетную грамоту Американского общества исследователей психических явлений. Но я не успел как следует изучить написанный каллиграфическим почерком текст, поскольку Маклафлин решил наконец прервать молчание и приступил к моему допросу.

— Не могли бы вы, мистер Финч, — начал он, и я уловил в его голосе британский акцент, — поделиться со мной своими соображениями о том, как лабораторные крысы профессора Шнайдера смогли сбежать из подвала?

— Полагаю, это была чья-то неудачная шутка.

— Не ваша.

— Конечно, нет, — возразил я и поспешно добавил: — Сэр.

— Понятно.

Он по-прежнему не удостаивал меня взгляда. Снова повисло неловкое молчание.

— Я не большой сторонник сухого закона. Сказать по чести, я не понимаю, что плохого, если человек пропустит по рюмочке после трудового дня… или в конце семестра, что, видимо, имело место в данном случае. Конечно, лучше, если это будет шерри. — Маклафлин наконец-то отвернулся от окна. — Хотя мне говорили, что студенты-выпускники отдают предпочтение коктейлю из древесного спирта или технических растворителей, не так ли, мистер Финч?

Я подался вперед, готовясь отразить обвинения.

— Я не имею никакого отношения к контрабандному джину. А что касается крыс профессора Шнайдера, я убежден, что закрыл лабораторию после шестичасового кормления. Видимо, кто-то украл ключи из кабинета или у вахтера. Дело это нехитрое…

Маклафлин жестом прервал меня. Он расстегнул пиджак и заложил большие пальцы в жилетные карманы, эта поза была мне знакома по карикатуре в нелегальной студенческой газете. Теперь я воочию мог убедиться, что карикатурист сумел превосходно передать выражение лица своего персонажа: бледная ирландская кожа, копна седых волос, благородные черты лица, которое с годами немного сморщилось, словно старая бумага. Но вот глаза неизвестному художнику не удались, на самом деле они были голубыми как у младенца, и в них светилось детское любопытство. С полминуты эти глаза с пристрастием, не мигая, изучали меня сквозь стекла очков, чтобы решить мою судьбу. Наконец Маклафлин заговорил:

— Полагаю, что факультет поступает неразумно, тратя ваши таланты на заботу о лабораторных крысах.

Ну вот.

— Пожалуйста, профессор, позвольте мне объяснить… — В моем голосе зазвучали нотки отчаяния.

— Никаких объяснений не требуется, Финч.

— Но мне необходима эта работа, — взмолился я. — Если вы меня уволите, мне придется покинуть Гарвард — я и так едва свожу концы с концами. Я не какой-нибудь Халлидей, у меня нет папаши-сенатора.

Маклафлин заинтересовался.

— А чем он занимается?

— Кто? — не понял я.

— Ваш отец.

Мое замешательство было красноречивее моего ответа:

— Он торгует овощами в Норд-Энде.

— А я-то думал, он парикмахер.

— Почему вы так решили?

Маклафлин опустился в кресло у стола и пояснил:

— Ведь вас перевели к нам из медицинского колледжа…

Он раскрыл лежавшую перед ним папку, сверился с документами и продолжил:

— Там вы были на отличном счету, полагаю, ваш переход к нам был вызван причинами личного характера: видимо, медицина никогда не была пределом ваших мечтаний. В этом нет, конечно, ничего предосудительного. Не вы первый, кто по настоянию родителей выбирает стезю, которая не соответствует его устремлениям. Я и сам отец, и мне понятно желание родителей видеть своих детей лучше устроенными в этой жизни. Вот я и спросил себя, какой торговец или лавочник посчитает врачебную практику вершиной жизненной карьеры, и вспомнил, что среди итальянцев-иммигрантов медицинские советы и знахарство часто являются обязанностью местного парикмахера.

Он захлопнул мою папку и продолжил:

— Иными словами, Финч, я сделал неверный вывод из имевшихся в моем распоряжении фактов.

На самом деле профессор был недалек от истины. Перед тем как эмигрировать в Америку, мой отец год изучал медицину в Университете Болоньи и с тех пор всегда держал справочник по анатомии у себя под прилавком на случай, если понадобится его неофициальная консультация. Слова Маклафлина, несомненно, произвели на меня впечатление, хоть я и не всегда успевал следить за ходом его рассуждений.

— Но как вы догадались, что я итальянец?

Теперь смутился Маклафлин.

— Мне казалось, это само собой разумеющимся. У вас же средиземноморские черты лица.

Я не смог сдержать удивленного смешка. Маклафлин вопросительно посмотрел на меня, но я лишь покачал головой, давая понять, что объяснять все слишком долго, и задал последний остававшийся у меня вопрос:

— А почему вы решили, что мой отец не врач?

— Судя по моему опыту, Финч, — проговорил Маклафлин осторожно, — сыновьям врачей нет нужды хвататься за любую работу, чтобы заработать на обучение.

Несмотря на его сочувственный взгляд, я покраснел до корней волос.

— Вообще-то дела у него идут нормально, — попытался я защитить своего отца, — пожалуй, я был неправ, представив его простым зеленщиком, скорее, он занимается импортом овощей.

— Ну конечно.

— Понимаете, просто он недоволен. Он спал и видел, что его сын станет врачом. Я пытался втолковать ему, что психология сулит не меньше прибыли, чем медицина, объяснял, что люди вроде Брилла и Ватсона гребут деньги лопатой на Мэдисон-авеню…

— Совершенно верно.

— Во всяком случае, я уверен, что, когда он поостынет, все наладится и мне не надо будет из кожи вон лезть, подрабатывая здесь и там.

— Несомненно. Но пока суд да дело… — Маклафлин повернулся на стуле и стал искать что-то в стопке журналов, лежавших на батарее. — Пожалуй, я мог бы предложить вам работу более соответствующую вашим способностям, чтобы вы могли заниматься одним-единственным делом и не разрываться на части.

Обернувшись вновь ко мне, Маклафлин протянул через стол какой-то журнал.

— Вы знакомы с «Сайентифик американ»? — спросил он.

Это было мягко сказано: «Сайентифик американ» был главным чтением моего детства, с тех пор как я проглотил Верна и Уэллса. Там всегда было полно статей о достижениях рентгенологии и картинок с изображениями дирижаблей и мощных локомотивов. Глянцевые страницы журнала питали мое романтическое воображение, и лет в двенадцать я на какое-то время вбил себе в голову, что хочу стать инженером (а временами — воздухоплавателем). Но отец положил конец моим мечтаниям. Он считал, что инженер ничем не лучше торговца. Не думаю, что он встречал настоящего инженера, в лучшем случае продал ему яблоко, когда тот спешил на работу, но это не мешало отцу презрительно относиться к этой профессии. Слесари, вот кем были l\'ingegneri для моего отца. Чокнутые изобретатели, неспособные прокормить собственных детей. Поэтому он изгнал «Сайентифик американ» из нашего дома, чтобы этот журнальчик не сбивал с толку его единственного сына, который и без того грозил вырасти лоботрясом.

— Откройте на странице 389, — велел Маклафлин.

Я уже лет десять не держал в руках «Сайентифик американ», и, листая страницы последнего номера — от ноября 1922 года, — с удовлетворением отмечал, что журнал почти не изменился. Здесь были сенсационные статьи о «Самом большом плавучем аэродроме» и «О передаче отпечатков пальцев по радио», а также короткие новости из области гражданского строительства и информация о последних запатентованных изобретениях. Я приободрился, почувствовав, что даже бумага пахнет по-старому: клеем и типографской краской.

Я нашел страницу, которую указал Маклафлин, и прочел под заголовком «Честное предложение для парапсихологов» объявление следующего содержания:

$ 5000 за настоящее спиритическое явление

В качестве своего вклада в развитие парапсихических исследований «Сайентифик американ» выделяет сумму в $ 5000, которая будет вручена тому, кто продемонстрирует убедительные доказательства спиритического контакта… «Сайентифик американ» заплатит $ 2500 тому, кто первым предъявит фотографическое свидетельство парапсихического явления на суд авторитетного жюри и $ 2500 кандидату, который предоставит иные видимые доказательства спиритического контакта. Чисто психические явления, такие как телепатия или слуховые галлюцинации, к рассмотрению не принимаются. Конкурс не затрагивает психологические или религиозные аспекты, а учитывает лишь подлинность и достоверность предъявляемых доказательств.

— Да это же уйма денег! — присвистнул я.

— Верно, — кивнул Маклафлин, — и поэтому редакция «Сайентифик американ» обратилась ко мне с просьбой возглавить комитет, который будет испытывать кандидатов. Не трудно догадаться, что подобная сумма неизбежно привлечет всякого рода сомнительных личностей.

И кто их за это осудит? Будь у меня две с половиной тысячи долларов, я бы зажил по-человечески, да еще бы автомобиль купил — причем не какую-нибудь подержанную колымагу, а новенький спортивный «пирс-эрроу» с бархатными сиденьями и электрическим стартером. Обладатель подобного авто всегда будет желанным гостем на фривольных вечеринках, столь порицаемых нашим факультетским капелланом. Жаль только, что я весьма скептически отношусь к паранормальным явлениям, а то бы мигом одолжил где-нибудь спиритическую доску и сам примкнул к конкурсантам. Но, может, я хоть как-то могу подзаработать на этом деле?

— Вы что-то говорили о работе? Маклафлин кивнул.

— Мне нужен помощник. Как раз такой, как вы.

— Боюсь, я не совсем понимаю, какие мои способности вы имеете в виду.

— Профессор Блэктон сказал мне, что вы из тех, кто умеет управляться с паяльником. Это верно, Финч?

— Полагаю, что да, — признал я. — Я смастерил реостат для его будущих экспериментов. Что-то касающееся четкости визуального восприятия при различном освещении.

— Отлично.

— Но вы наверняка найдете сотню студентов-выпускников на инженерном факультете, которые справятся не хуже.

— Вы что, пытаетесь отговорить меня взять вас на работу, Финч? — Маклафлин удивленно вскинул брови.

— Нет.

— Хорошо, потому что я уже принял решение.

Маклафлин склонился над столом и сквозь прицепленные на нос очки посмотрел на какие-то цифры, записанные на факультетском бланке.

— Итак. В большинстве случаев вы будете заняты лишь несколько часов в неделю, но порой ваши обязанности потребуют всего вашего времени. Зарплата остается одинаковой при любых условиях, при этом вам будет позволено пропускать некоторые занятия. Надеюсь, этого достаточно, чтобы убедить вас не покидать Гарвард, — верно, Финч?

Я не знал, что ответить. В конце концов я просто кивнул.

— Отлично.

Мы обсудили кое-какие административные вопросы, и, не успел я опомниться, как беседа была окончена. Мы пожали друг другу руки. Провожая меня до двери, Маклафлин неожиданно спросил:

— Могу я задать вам личный вопрос, Финч?

За пятнадцать долларов в неделю он был волен интересоваться даже тем, как часто я мастурбирую, и я бы не скрыл от него правду.

— Вы были воспитаны в религиозной семье?

— Мои родители католики.

— Истовые?

— Я был служкой у алтаря.

— Вот как.

Мне показалось, что Маклафлин придает слишком большое значение моему ответу, и поспешил добавить:

— Не по своей воле.

— Само собой разумеется! — кивнул он, словно его позабавил мой ответ, и задал новый, не менее странный вопрос.

— Скажите, а вы по-прежнему регулярно посещаете службы?

— Я не переступал порога церкви с похорон моей матери.

— Понятно.

Мы достигли двери кабинета и остановились по разные стороны порога. Маклафлин поблагодарил меня за то, что я не отказался отвечать на столь личные вопросы, еще раз пожал мне руку и пожелал спокойной ночи. Он почти закрыл дверь, но все же решил сказать напоследок:

— Вам следует подумать о своих отношениях с церковью, Финч. На следующей неделе, когда мы будем на Манхэттене, я, если будет время, обязательно свожу вас в собор Святого Патрика. Там совершенно удивительное освещение.

С этими словами он закрыл дверь, оставив меня оторопело стоять на пороге: за всю нашу беседу он ни словом не обмолвился о предстоящей поездке в Нью-Йорк!

2

Путешествие по железной дороге от Бостона до Манхэттена заняло семь часов. Все это время Маклафлин дремал, проверял семинарские отчеты, разбирал почту и совершенно не обращал на меня внимания. Меня это вполне устраивало: уж лучше молчание, чем семь часов вымученной беседы. Возможно, кого-то и задело бы нарочитое небрежение Маклафлина, но меня оно, наоборот, ободряло: значит, он рассчитывает на продолжительное сотрудничество и полагает, что у нас еще будет достаточно времени лучше узнать друг друга. Впрочем, и мне было чем заняться в поездке, Маклафлин снабдил меня кипой журнальных статей и выдержек из книг, которые мне необходимо было прочитать. Что-то вроде краткого курса истории спиритизма.

Некоторые статьи были мне знакомы. Меня, словно сороку, привлекало любое яркое проявление Необычного — прежде всего это касалось гипнотизма. (Психоаналитик, несомненно, объяснил бы мой интерес к тайным знаниям желанием компенсировать детское чувство беспомощности и неловкости, но я вижу в нем лишь невинное, пусть и несколько навязчивое, любопытство.) Так что я уже был наслышан о печально знаменитых сестрах Фокс из Гайдсвилля, штат Нью-Йорк. В 1848 году они обнаружили спиритические постукивания, что положило начало движению спиритов, которое к 1888 году достигло столь значительного размаха, что смогло пережить признание сестер в том, что все их опыты были лишь детскими шалостями, а загадочные постукивания, которые они приписывали духам, на самом деле издавали сами пальцами ног. Но в толстенном досье, которым снабдил меня Маклафлин, я нашел и сведения, которые прежде мне были неизвестны. Я прочел о том, как спиритизм, перебравшись через океан, быстро укоренился на богатой предрассудками европейской почве и принес новые плоды в виде кружка Голайер в Англии и Эвзапии Палладино в Италии. Я узнал, что это движение породило дюжину религиозных учений — от оккультистской теософии до христианской науки об исцелении верой. Я прочел об ослаблении движения на рубеже веков, а также, хотя это мне и так было известно, что спиритизм вновь привлек к себе внимание общества. В подтверждение чего Маклафлин снабдил меня отчетом Королевской психиатрической клиники Эдинбурга за 1920 год, в котором главный врач Джордж М. Робертсон писал: «Те, кто понес тяжелые утраты во время войны, но сохранял самообладание в пору массовых бедствий… тяжелее справляются со своим горем в мирные дни, хотя прошло уже немало времени. Многие из них пытаются обрести утешение в спиритизме».

Я считал этот возродившийся интерес к спиритическим сеансам — «путешествий к духам», как мы их называли, — очередным поветрием, попыткой найти применение карточному столику после того, как вам надоел маджонг. Что ни год появлялись новые увлечения — от новомодного танцевального помешательства, называемого «фокстрот», до последней студенческой «шуточки» — глотания золотых рыбок. Я давно отказался от попыток угнаться за Новейшим и Величайшим, поскольку не успевал я овладеть новым танцем, как переменчивая публика, словно стайка рыбешек, устремлялась к новым соблазнам. Но, чем больше я читал о возрождении спиритизма, тем больше убеждался, что это не модная причуда, а скорее проявление серьезного голода, потребности, которая то ослабевает, то вновь возрастает, но никогда не исчезает совсем. Чем яснее я это сознавал, тем понятнее был мне интерес, с которым относились к этому явлению социологи.

А тем паче редакторы журналов. «Сайентифик американ» одним из первых взялся за эту тему и сумел извлечь выгоду из интереса публики ко всякого рода метафизическим явлениям. Пока наш поезд мчался на юг через Род-Айленд, я погрузился в чтение статей, которыми «Сайентифик американ» снабжал своих алчущих читателей на протяжении 1922 года. В одном месяце журнал представлял некоего медиума, или иначе «восприимчивого», как их иногда называют; в следующем предлагал ознакомительную экскурсию по знаменитой берлинской психической лаборатории в Грюневальде. Здесь же помещались фотографии рук духа, которые, по утверждению польского медиума Франека Клуски, ему удалось отпечатать на воске. Я обнаружил также пространную дискуссию представительных экспертов о химии эктоплазмы, белкового экссудата,[7] который в редких случаях образовывался у медиумов, находящихся в трансе, но на поверку частенько оказывался не более потусторонним, чем марля. «Сайентифик американ» завершил 1922 год воодушевляющим объявлением, что редакция готова выплатить пять тысяч долларов «вознаграждения» тому, кто предъявит убедительные доказательства спиритического контакта. Дабы оградить себя от возможных обвинений в том, что все это лишь популистская уловка, редакция учредила независимое жюри, в которое вошли выдающиеся ученые и представители прессы, а возглавил его президент Американского общества психических исследований Уильям Маклафлин — человек безупречной репутации. Маклафлин не только был призван гарантировать справедливость решений, но и поставить преграду на пути превращения эксперимента в недостойное шоу — вполне реальная угроза, учитывая размеры вознаграждения.

— Нью-Хейвен! Нью-Хейвен!

Я оторвался от чтения и покосился на кондуктора, который прошел мимо нашего купе, выкрикивая название следующей станции. Маклафлин, сидевший напротив меня, смежил веки, чтобы дать отдохнуть глазам, руки его были скрещены на груди, а голова слегка опущена, так что непонятно было, спит он или просто глубоко задумался. Я рассматривал его, мысленно пытаясь соединить два казавшихся мне противоречащими друг другу титула: Выдающийся деятель науки и Знаменитый исследователь психологических явлений. Я полагал, что отношение Маклафлина к сверхъестественным явлениям сходно с моим собственным — то есть весьма скептическое. Почему же тогда он согласился сотрудничать со столь легкомысленной организацией, как Американское общество психических исследований, и даже стал его президентом?!

Но эти размышления были вытеснены насущными вопросами: какие конкретные обязанности подразумевает пост «ассистента исследователя психических явлений»? Об этом мой новый начальник обмолвился лишь вскользь, сказав, что хочет, чтобы я отправился с ним в Нью-Йорк и за день до первого сеанса посетил редакцию «Сайентифик американ». А еще предупредил, чтобы я взял с собой не только бритвенный прибор, но и паяльник. Конечно, я не мог отказать ему, а посему рано утром прибыл на Южный вокзал Бостона с внушительных размеров саквояжем. И вот теперь, когда наше путешествие подходило к концу, я начинал опасаться, не взялся ли я снова за дело, которое, скорее всего, окажется мне не по плечу.

Мы прибыли на великолепный нью-йоркский Центральный вокзал после полудня. Отобедав на скорую руку в похожем на пещеру устричном баре под главным вестибюлем вокзала, мы взяли такси и отправились прямиком в контору «Сайентифик американ», размещавшуюся в доме номер 233 на Бродвее — в Вулворт-билдинге.[8] На строительство этого небоскреба в 1913 году ушло 13 миллионов долларов. К моменту нашего приезда здание Вулворта разменяло уже второй десяток, но по-прежнему считалось самым высоким в мире. Выбравшись из таксомотора, я задрал голову вверх и оглядел пятьдесят восемь этажей, терракотовые арки, шпили и летящие опоры. Я наконец понял, почему это величественное здание называют «Храмом Коммерции». В его вестибюле с бирюзово-золотым потолком и великолепными фресками, изображавшими Труд и Торговлю, вполне можно было проводить церемонию коронации.

У бронзовых лифтов нас встретил Малколм Фокс, редактор «Сайентифик американ», который исполнял обязанности секретаря в экспертном комитете. Это был веселый добродушный мужчина лет пятидесяти. Казалось, он только что проснулся. Фокс поинтересовался, обедали ли мы, и весьма забавно огорчился, узнав, что мы уже перекусили. Подозреваю, он втайне надеялся повторно отобедать за счет редакции. Впрочем, мы приняли его предложение выпить по чашечке кофе, и Фокс послал подручного паренька в ближайшее кафе с наставлением принести не меньше дюжины греческих печений, к которым он питал особую слабость.

Через десять минут посыльный вернулся с кофе и пахлавой. К этому времени мы как раз расположились в креслах в солнечном угловом кабинете Фокса.

— Скажите, молодой человек, — обратился ко мне Фокс, протягивая печенье, — что в первую очередь интересует вас в области психических исследований?

— Я…

— У Финча золотые руки, — ответил за меня Маклафлин, — я привлек его, чтобы он смастерил устройство, способное контролировать медиума, которого нам предстоит экзаменовать завтра.

Фокс нахмурился.

— Не преждевременно ли говорить о контроле, ведь мы даже не провели предварительный сеанс.

— Вы читали его бумаги, Малколм. Не станете же вы утверждать, что не поняли, как этот парень, Валентайн, достиг своих результатов. Почему иначе он требует проведения сеансов в кромешной темноте?

— Мне кажется, нам не следует быть пристрастными.

— Извините, — вмешался я, — боюсь, я не понимаю, какого рода «устройство» мне надлежит изготовить.

— Профессор хочет, чтобы вы смастерили что-то вроде мышеловки, — пояснил Фокс.

Маклафлин поморщился от такого грубого упрощения.

— «Мышеловка» означала бы, что я хочу поймать Валентайна с поличным. — Он раскурил трубку и затянулся. Затем, решив, что дело требует дополнительных разъяснений, проговорил сквозь клубы дыма: — Я вовсе не стремлюсь к разоблачению фальшивых медиумов, Малколм. Меня они интересуют только как феномен. Насколько искренни их побуждения? Возможно ли объяснить их поведение законами, управляющими нашей психикой? Заслуживают ли они более тщательного изучения? Когда вы говорите, что я хочу поймать Валентайна, то предполагаете, что я лично настроен против него. На самом деле у меня нет о нем никакого мнения, и я понятия не имею, почему он, возможно, решил водить нас за нос. Я лишь хочу максимально усложнить ему задачу, поэтому я и пригласил Финча.

— Что вы задумали? — спросил Фокс.

Маклафлин обернулся ко мне.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, Финч, но разве человеческое тело не обладает небольшой электропроводимостью?

— Очень незначительной, — сказал я. — Кожа — не медная проволока. Следует учитывать миллионы омов сопротивления.

— Так много?

— Можно попробовать уменьшить сопротивление, — пояснил я, — если выпить побольше жидкости и съесть соли. Но зачем?

— Я надеялся, что, если внести в наш круг соединенных рук немного электричества, нам удастся создать что-то вроде простейшей цепочки…

— И разом убить электротоком весь комитет! — воскликнул Фокс.

— Не обязательно, — возразил я, поняв наконец идею Маклафлина. — Даже при пяти миллионах ом сопротивления в цепи батарея в шесть вольт способна создать электрический ток, поддающийся измерению. — Я потянулся за карандашом, который лежал среди многочисленных фотографий внуков Фокса, и поспешно подсчитал: — Одна и две десятых ампера. Это такая ничтожная величина, что вы ничего не заметите.

— А гальванометр? — спросил Маклафлин.

— Да, — кивнул я, — если медиум разомкнет круг, гальванометр покажет ноль.

Маклафлин явно был доволен. Он обернулся к Фоксу, который слушал все это с озадаченным видом пса, внимающего голосу хозяина.[9]

— Я надеюсь, вы сможете помочь Финчу достать необходимое оборудование, Малколм?

— Гм, конечно.

— Замечательно, — сказал Маклафлин и, покончив с этим делом, перешел к следующим вопросам.

Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы из дюжины батарей и гальванометра изготовить и опробовать приспособление, которое я про себя называл не иначе как «цепочка для духов» Маклафлина. Я быстро справился с этой задачей, так что у меня остался свободный вечер, и я отправился гулять по городу и даже ненадолго забрел на Боувери-стрит, где в кинотеатре показывали весьма познавательный фильм «Секреты счастливого замужества». Затем, возможно, раскаявшись в содеянном и вспомнив обещание, данное Маклафлину, я посетил собор Святого Патрика — двуглавую готическую твердыню на пересечении Пятой и Пятьдесят первой улиц. (Я весь день старался удержать в памяти этот адрес, представляя, как козырну им, вернувшись домой в Кембридж.) Я вошел в вестибюль и машинально обмакнул пальцы в святую воду, чтобы осенить себя крестным знамением. Сила привычки. Чтобы не преклонять колени, я поспешно нырнул на ближайшую скамью. Устроившись в заднем ряду, я стал осматриваться, стараясь понять, что именно в освещении собора произвело столь неизгладимое впечатление на Маклафлина. Свет проникал внутрь сквозь оконные витражи и распространял сияние, которое собиралось под сводчатым потолком, создавая особую атмосферу и настроение. Увиденное напомнило мне бесконечные мессы в моей юности, во время которых я считал, сколько секунд понадобится небольшим облачкам ладана, чтобы, вырвавшись из кадила священника, воспарить под освещенный солнцем купол. Таковы были воспоминания моего католического детства. Проведя в соборе Святого Патрика десять минут, я вновь почувствовал себя двенадцатилетним мальчишкой. Не в силах вынести эту перемену, я поднялся со скамьи и тихонько вышел на улицу.

И вновь оказался в центре города. Я побаловал себя бутербродом в кофейне «Хорн и Хадарт» и провел остаток дня, пытаясь разобраться с подземкой, которая должна была доставить меня назад к «Вулворту». Когда я туда добрался, то застал всю редакцию «Сайентифик американ» в смятении: пока я отсутствовал, медиум Валентайн известил, что собирается изменить заведенный порядок: на этот раз участники сеанса не будут держаться за руки. Значит, все мои труды пропали даром.

Я поспешил в библиотеку, где, как мне сказали, Маклафлин завершал последние приготовления к вечернему событию. Два служителя, стоя на деревянных лестницах, затягивали окна черным муслином. Когда я вошел, Маклафлин обернулся и спросил:

— Ну как вам Святой Патрик?

Я пропустил его вопрос мимо ушей и в полголоса задал свой:

— Что же нам теперь делать с Валентайном?

— Да ничего. Сегодня — ничего, — отвечал он деловито, видимо, решив взять отсрочку перед новым наступлением. Я позавидовал его самообладанию, для меня эта новость оказалась сокрушительным ударом. Маклафлин заметил мой смущенный взгляд и сказал: — Не отчаивайтесь, Финч. Всякое случается. В следующий раз будем умнее.

И с этими словами он отправил меня выполнять множество мелких поручений, чтобы я забыл о постигшей нас неудаче. Весь следующий час у меня было хлопот невпроворот: вместе со служащим компании по производству диктографов мы установили передатчик на полке в библиотеке, вывели провод через окно и протянули его по внешней стене здания к соседней маленькой комнате. Потом я помог стенографистке устроиться в крошечной комнатушке, где нам с ней предстояло по приемнику следить за тем, что происходит во время сеанса. И все это время я старался придумать какое-нибудь новое приспособление, способное заменить «цепочку для духов» Маклафлина.

В шесть тридцать в редакции «Сайентифик американ» стали собираться остальные члены экспертного комитета. Первым прибыл Г. Г. Ричардсон, математик из Принстона. На вид ему было лет сорок, и он явно пытался изысканной одеждой скрыть появившуюся с годами полноту: в тот вечер на нем был двубортный костюм в темно-синюю полоску и до блеска начищенные полуботинки. Когда я представился, Ричардсон бросил на меня хмурый взгляд, словно я попытался предложить ему невероятное число, потом сунул мне в руки шляпу и пальто из верблюжьей шерсти и прошествовал мимо, не проронив ни слова. Несколько минут спустя, источая аромат сигар и бренди, вернулся отужинавший Фокс. Когда я сообщил ему, что другие члены комитета ожидают в библиотеке, он подмигнул мне и сказал:

— Отлично, Френч.

Последними прибыл Флинн — репортер из «Таймс», рыжеволосый, с острыми английскими чертами лица, да к тому же заядлый курильщик. Я предложил проводить его в библиотеку, но он попросил показать, где туалетная комната, чтобы сделать пару последних затяжек. На самом деле, думаю, ему хотелось переговорить с секретарями редакции, которые еще не успели уйти домой. Таким образом, комитет представлял собой весьма разношерстную компанию, хотя каждый ее член являлся признанным экспертом в области психических исследований. Несмотря на кажущуюся медлительность, Ричардсон обладал пытливым умом и разбирался в самых разных областях математики. Он публиковал статьи обо всем подряд — от нумерологии до нумизматики. Флинн прославился в «Таймс» крепко сбитыми статьями о неутомимости Гудини — и значительно прибавил себе веса, развернув кампанию против лжеспиритов; даже бедный безмозглый Фокс произвел на свет несколько вполне удобочитаемых научно-популярных брошюрок.

В семь тридцать прибыл почетный гость. Джордж Валентайн оказался коренастым мужчиной среднего роста, но на этом его «нормальность» заканчивалась. Когда я назвал ему свое имя, он обратил на меня сонный взгляд, и я увидел его глаза — черные и глубокие, словно дырки в жестяной банке. Но не этот взгляд смутил меня больше всего, а полное отсутствие волосяного покрова. Под пальто из верблюжьей шерсти на нем был шелковый халат, весь расшитый восточными символами, такие, наверное, носят завсегдатаи опиумных притонов; там, где из-под одежды видны были грудь, руки и лодыжки, я разглядел мертвенно-бледную кожу, полностью лишенную волос. Он был лысый как яйцо, казалось, у него нет не только бровей, но и ресниц. По какой-то загадочной причине кожа Валентайна была гладкой, как у новорожденного младенца, но, учитывая, что ему было лет сорок, это обстоятельство вызывало немалое смущение. Он был похож на существо, выросшее в отсутствие дневного света и вырвавшееся из банки с формальдегидом.

Валентайн проследовал за мной в библиотеку, где я с облегчением его оставил и поспешил в соседнюю комнату; там уже поджидала стенографистка. Мы устроились у диктографа и стали ждать начала сеанса.

В библиотеке потушили свет, и в восемь часов сеанс начался с молитвы. Валентайн затянул «Вставайте, христиане, и возрадуйтесь», а остальные нестройным хором вторили ему. После того как гимн был допет до конца, мы услышали через приемник голос медиума, взывающий к небесам:

— Добро пожаловать, духи!

Ситуация была неопределенной. Признаюсь, что, когда Маклафлин немного погодя объявил, что видит «слабое голубоватое сияние», у меня волосы встали дыбом, хоть я и читал, как легко можно подстроить подобное свечение, воспользовавшись электрическим фонариком и куском цветной бумаги. С четверть часа я просидел как приклеенный у диктографа, ловя любое покашливание и бормотание. Паранормальные явления, которые демонстрировал Валентайн в течение этих пятнадцати минут, были дешевыми трюками, он без труда мог совершить их, не вставая с места: спиритическое свечение, щебетание птиц и голоса животных, тихий плач, который медиум приписал некрещеному младенцу, зовущему свою мать из чистилища. Это последнее было вершиной его актерского мастерства, потом воцарилась тишина, словно духам, подобно джазовым музыкантам, необходим перерыв между выступлениями. Развенчать это все не стоило труда. Валентайн запел новую молитву, призывая собравшихся присоединить свои голоса к хору, затем настало второе действие.

— Кто-то только что коснулся моей щеки!

Это был Фокс, голос его прозвучал на октаву выше, чем обычно. Я почувствовал, как мое сердце учащенно забилось. Валентайн встал со стула! Я посмотрел на часы. Было восемь двадцать три. Я следил за стрелкой, движущейся по циферблату, в то время как стенографистка торопливо записывала взволнованные голоса:

— А теперь он обследует мои карманы. (Маклафлин)

— Он дунул мне в ухо! (Флинн)

— Прошу прощения! (Ричардсон)

— Ой! (Фокс)

Это продолжалось тридцать восемь секунд, а потом снова воцарилась тишина, которая могла означать лишь одно: Валентайн снова вернулся на свое место.

От волнения я так сильно вспотел, что воздух в каморке сделался спертым, мне оставалось только уповать на то, что стенографистка не чувствует дурной запах моих подмышек. Капля пота стекла мне за воротник, я раздраженно смахнул ее, не отводя руки от шеи, я слушал, как Валентайн благодарит духов и завершает сеанс.

Всю последующую ночь я проворочался в постели, вглядываясь в воображаемые электрические диаграммы на потолке. Я жил на Западной Четвертой улице, в милом старом доме бывших гарвардских выпускников. Потолок уже начал светлеть, указывая, что наступает утро, а я так и не сомкнул глаз. Голова моя раскалывалась, да еще с улицы, мешая заснуть, долетали чьи-то голоса. Разговаривали по-итальянски: хозяин предупредил меня, что на противоположной стороне улицы ремонтируют кирпичную кладку. Многие дома в этой части Гринвич Виллидж были построены еще до Гражданской войны, и за добрых семь десятков лет дождь и ветер изрядно потрепали сложенные из известняка стены. Я присел на кровати, комната моя была на третьем этаже, и в окно мне хорошо было видно рабочих на шатких лесах. Металлический каркас дрожал, когда люди взбирались по нему, словно матросы на корабле. Через несколько минут мужчины закончили завтрак и принялись за работу, деревянные настилы слегка прогибались под их тяжестью, пружиня при каждом шаге. Я наблюдал за каменщиками, не вполне отдавая себе отчет, что именно привлекло мое внимание. Но наконец понял: деревянные планки — то, как они прогибались под ногами…

Я вскочил с постели и принялся искать брюки. Через двадцать минут я оккупировал хозяйский обеденный стол, на котором разложил листы с многочисленными электрическими схемами, рождавшимися у меня в голове так быстро, что я едва успевал их записывать. Изумленная хозяйка принесла мне две таблетки аспирина, и я обжег горло, поспешив запить их горячим кофе. Но теперь я уже не обращал внимания на головную боль и совершенно забыл, что не спал всю ночь. Ведь я нашел способ уличить Валентайна в жульничестве!

Я работал как одержимый весь день напролет, обрыскал Манхэттен в поисках необходимых деталей, и к вечеру устройство было готово. Когда рабочий день подошел к концу и конторское здание перешло в руки уборщиц, я продемонстрировал Маклафлину свое изобретение. Я ждал его одобрения, но он не стал торопиться с похвалами, а сначала захотел опробовать устройство в действии, тем более что тот, для кого я старался, уже направлялся на такси к дому 233 на Бродвее. Я изловчился почти молниеносно установить оборудование и завершил работу как раз в тот миг, когда Валентайн переступил порог редакции «Сайентифик американ» и объявил, что готов начать второй сеанс.

В семь часов члены комитета снова уселись в кружок. Валентайн, на этот раз облаченный в атласную накидку с вышитыми странными символами, расположился на стуле в середине. В библиотеке снова притушили огни, и вновь нестройный хор подхватил гимн, открывавший сеанс. А мы со стенографисткой тем временем заняли свои места в соседней комнате.

Но в этот раз я уже ждал, когда Валентайн встанет со стула.

В первый раз это произошло через восемнадцать минут. В темноте Валентайн соскользнул со своего места… не подозревая, что под ним, скрытые восточным ковром, находятся две планки, соединенные с электрическими клеммами. Этот огромный выключатель оставался подсоединенным, пока медиум сидел на стуле, придавливая планки, но стоило Валентайну подняться, контакт прерывался, и в десятке ярдов от библиотеки, в крошечной комнате, где скрывались мы со стенографисткой, гасла лампочка, соединенная с клеммами под стулом. Я знаком попросил стенографистку точно отметить время, когда это произошло. Убедившись, что она все выполнила правильно, я наконец-то вздохнул с облегчением. Сердце мое колотилось, во рту пересохло, я с трудом сдерживался, чтобы не ринуться в библиотеку и не обличить обманщика. Но я сознавал, что всякий раз, когда Валентайн покидает свое место — а за последующие девяносто минут это случалось еще восемь раз, — он добавляет новое отягчающее свидетельство и обличает себя самого.

Сеанс завершился почти в девять часов. Пока Валентайн беседовал с членами комитета, Маклафлин увлек меня в сторону и посмотрел записи. Он выслушал мое сообщение с невозмутимым видом и лишь хмыкнул, когда я закончил отчет. Я ликовал, а Маклафлин, похоже, не испытывал ни малейшей радости. Он созвал остальных членов комитета на конфиденциальное совещание. Десять минут спустя они вернулись, и Маклафлин огласил приговор:

— Увы, мы не можем вручить вам приз «Сайентифик американ», мистер Валентайн.

— Что?

— Комитет полагает, что результаты опытов, свидетелями которых мы были этим вечером, вызваны естественными причинами.

Валентайн застыл как громом пораженный. Он потребовал объяснений. Маклафлин молча поднял ковер и обнажил пластины, а потом отвел медиума в соседнюю комнату и продемонстрировал лампочку, в завершение экскурсии он предъявил Валентайну стенограмму сеанса, где были отмечены все случаи его жульничества. Валентайн слушал и становился все тише. Наконец он поднял глаза. Но не за тем, чтобы возразить обвинителю, он искал взглядом меня — того, кто подстроил ему ловушку. Когда наши взгляды скрестились, краска впервые прилила к его лицу. В его черных глазах я прочитал ярость, такую холодную, что она способна была выстудить комнату. К счастью, Валентайн понял, что перевес не на его стороне, и не бросился на меня. Театральным жестом медиум махнул своим плащом, вылетел из комнаты и скрылся во мраке. Спустя несколько месяцев, когда в «Сайентифик американ» появился отчет об этом вечере, Валентайн упоминался в нем как мистер X. Больше я о нем никогда не слышал.

Но прежде чем закончить рассказ о том вечере, я хочу упомянуть еще одно важное для меня обстоятельство — возможно, самое значительное. Это случилось гораздо позже, когда Валентайна давно и след простыл, стенографистка ушла, а члены комитета отправились пропустить по стаканчику в соседний бар. В здании царила тишина, я чувствовал страшную усталость: как-никак провел без сна тридцать шесть часов кряду. Я возился со стулом, разбирая свое устройство. Подняв глаза, я увидел, что Маклафлин следит за мной с порога. Он стоял ко мне боком, так что я не мог разглядеть выражение его лица, но слова его были очень важны для меня. Он сказал:

— Вы славно потрудились сегодня, Финч.

— Спасибо, сэр.

— Скажите, задумывались ли вы уже над темой вашей диссертации?

— Боюсь, я был не слишком прилежен, — признал я.

— Отчего бы вам не обратиться к парапсихологии? — посоветовал он. — У вас к этому явный талант. На мой взгляд, мало кто из так называемых «экспертов» мог бы с вами сравняться. Если вы решите, что эта область вас интересует, буду рад стать вашим куратором, направлять ваши исследования и все такое прочее. В любом случае, советую подумать хорошенько, Финч.

— Я подумаю, — кивнул я, тронутый неожиданной заботой. — Спасибо, профессор.

— Всегда к вашим услугам, — отвечал Маклафлин, надел шляпу и откланялся.

3

Результаты первого спиритического эксперимента были опубликованы в июльском номере «Сайентифик американ». Длинный, подробный отчет принадлежал перу секретаря комитета Малколму Фоксу. Я купил журнал, как только он появился в газетных ларьках, и изучил его от корки до корки, выискивая сообщение о моем изобретении. К моей радости, я нашел весьма подробное описание стула, которому было уделено несколько длинных колонок, однако моя роль в создании устройства никак не упоминалась. Специальная таблица показывала, как на различных этапах эксперимента в зависимости от местонахождения медиума (на стуле или вне его) менялась интенсивность психических проявлений. Статья была озаглавлена «Смертельная параллель» и завершалась выводом, «что, по мнению экспертного комитета, мистер X. не смог предоставить убедительных доказательств подлинности своих медиумических способностей».

В целом отчет показался мне достаточно беспристрастным и объективным. Однако на протяжении лета различные спиритуалистические издания вроде «Лайт» и «Международной психической газеты» не раз обвиняли «Сайентифик американ» в так называемой «охоте на ведьм». В кругах спиритов прошел слух, что эксперты «Сайентифик американ» всего-навсего шайка обличителей-безбожников, ничем не отличающихся (как обычно писали) «от этого вульгарного еврея Гудини». Конечно, Маклафлина не могли не задевать подобные антисемитские выпады против его друга Гудини, но в остальном эти письма оставляли его безучастным. Правда, он опасался, что подобная несдержанность и излишняя эмоциональность могут повредить исследованию и отпугнуть медиумов, которые хотели бы участвовать в эксперименте.

К счастью, его опасения оказались напрасны, в августе объявилась очередная претендентка и предъявила необходимые рекомендации, подтверждавшие ее право на участие в конкурсе. Я уже было начал собирать чемодан для поездки в Нью-Йорк, но получил известие о неожиданном изменении планов. В последние недели профессор особенно страдал от ревматизма. Несмотря на регулярные сеансы гидротерапии и строгую диету, он едва мог ходить, тем паче путешествовать. Поэтому было решено, что остальные члены комитета на этот раз приедут в Бостон, где с 5 августа начнутся испытания нового кандидата.

Мне поручили найти подходящее помещение и сделать все необходимые приготовления. Секретарь Маклафлина помог мне заказать апартаменты в отеле «Копли-Плаза», жена профессора подсказала, как составить меню ужина в день приезда. При содействии «Вестерн Юнион» я списался с медиумом, жившей в Сент-Луисе, и осведомился, не потребуется ли ей какое-либо дополнительное оборудование помимо темной комнаты и расставленных по кругу стульев. Этот последний пункт в моем списке необходимых дел оказался самым несложным. Медиум ответила мне телеграммой:

СТУЛЬЯ НЕ НУЖНЫ ПОТРЕБУЕТСЯ ТОЛЬКО ПАЧКА КАРТОЧЕК ИЗ ПЛОТНОЙ БУМАГИ

Второго августа нацию потрясла трагедия: президент Гардинг скончался от апоплексического удара во время поездки по западным штатам. Причиной трагедии явилось отравление трупным ядом, который содержался в крабах, преподнесенных в дар жителями Аляски. Обязанности президента временно принял на себя Кальвин Кулидж. В связи с печальными событиями Маклафлин и члены комитета хотели было отложить встречу в Бостоне, но в конце концов решили перенести начало сеансов на 9 августа. Все сошлись на том, что неделя — вполне достаточный срок для траура по президенту, которого почитали, но не любили.

Таким образом, экспертный комитет «Сайентифик американ», состоявший из Ричардсона из Принстона, Флинна из «Таймс», секретаря Фокса и председателя Маклафлина, собрался вновь промозглым пятничным вечером. Прибыв в тот день в отель «Копли-Плаза», я, к своему ужасу, увидел, что случайно заказал номер для новобрачных; к счастью, поднявшись наверх, я обнаружил, что члены комитета не обращают никакого внимания на нарочито дамскую обстановку: позолоту на обоях, шифоньеры в стиле Людовика XIV и кровать под балдахином, на которой красовались расшитые золотом подушки. Эксперты были поглощены обсуждением предстоящего сеанса и выражали надежду, что медиум из Сент-Луиса проявит подлинные способности.

Дама прибыла после полудня на Южный вокзал. Она назвалась «преподобной» Бетти Белл Хакер, хотя и не принадлежала ни к одной из церквей. Кандидатка заявила, что способна предъявить послания духов. Те-де будут писать на чистых карточках, при посредничестве некой астральной стенографистки, которую она называла Айви. Дама появилась в отеле в назначенный час. Она была закутана в такое множество ветхих, пропахших камфарой кофт, что под ними невозможно было различить ее фигуру. Я вручил испытуемой пачку карточек, которые она заказала, и она немедленно взялась за дело.

Для начала кандидатка осмотрела каждую карточку: водила пальцем по краям, рассматривала структуру бумаги, даже подносила карточки к носу и нюхала. Дюжину карточек она отвергла с самого начала, какие-то отложила до поры до времени, а некоторые сразу порвала на мелкие кусочки, так что, когда она наконец отобрала подходящие, никто из нас, наблюдавших за ее манипуляциями, уже не мог сказать, сколько карточек было уничтожено. Это было подозрительно.

В конце концов «преподобная» Бетти Белл Хакер заявила, что готова призвать своего духа-стенографистку по имени Айви.

На окне стоял букет. Кандидатка начала с того, что принялась выщипывать лепестки и вкладывать их между отобранными карточками. Она объяснила, что это «органические чернила», необходимые ее духу для письма. Затем дама воздела пачку карточек над головами членов комитета, которых она объявила психическими «магнитами» (я тоже угодил в их число), и призвала нас присоединиться к ней в молитве.

Увы, эти сложные манипуляции не способствовали появлению писем духов. После полутора часов бесплодных ожиданий сеанс пришлось признать несостоявшимся. «Преподобная» Бетти Белл Хакер предложила продолжить его на следующий день и заверила, что на этот раз Айви «перестанет дуться». В знак доброй надежды она поручила стопку пустых карточек заботам Маклафлина, затем пожелала всем доброй ночи и упорхнула, оставив после себя запах камфары.

— Итак, джентльмены, — произнес Маклафлин, едва дама покинула номер, — как по-вашему, сколько карточек только что вынесли из комнаты?

— Я сбился со счета, — вздохнул Ричардсон. — Две?

— Это только в ее лифе, — проворчал Флинн, выуживая из кармана фляжку. Он отпил, причмокнул, а затем передал ее соседу. — А еще пара в исподнем старой карги.

— Значит, по-вашему — четыре, — подытожил Маклафлин.

— Не меньше.

Фокс с озадаченным видом выслушал все это и в конце концов не выдержал:

— Похоже, я не вполне понимаю, о чем речь. Куда вы клоните?

— Ради всего святого! — закатил глаза Флинн. — Неужели эти хитрые манипуляции не напомнили вам трюки фокусника?

— Все это перекладывание и перетасовка, — поддержал Ричардсон.

Но Фокс лишь еще больше смутился. В конце концов Маклафлину пришлось ему растолковать:

— Она шулер, Малколм, и специально размахивала руками: сбросила со стола несколько карточек и живенько спрятала где-то в одежде.

Повисла долгая пауза, а потом до Фокса дошло:

— А ведь я сразу подумал: чего это она столько кофт на себя напялила — упариться можно!

— Вот именно, — кивнул Маклафлин. — Наверняка сидит сейчас в каком-нибудь баре, потягивает джин с тоником и строчит послания духов, которые предъявит нам завтра…

— …подкинув их на стол, — подхватил Флинн.