— Ванесса!

Голос Мерседес — такой внезапный — прозвучал до того спокойно, что я готова была влепить ей пощечину, на манер Люси Грин.

— Мы здесь, — сказала она.

Мы?

Я смешалась. Может, она предупреждает, что мне надо уйти? По телефону про третье лицо не было сказано ни слова.

Но устоять невозможно. Ловушка так ловушка. Я откликнулась почти шепотом:

— Где?

— Поверни направо и иди вперед. Я вижу тебя на фоне воды.

Оказывается, она стояла возле самой дюны.

— Тот человек был с тобой? — спросила Мерседес.

Я ответила, что нет, и добавила, что знаю, кто это, и что нам надо соблюдать осторожность.

Минут через пятнадцать Дэвид Броуди наверняка пойдет обратно.

— Идем, — сказала Мерседес. — Лили ждет.




173. С помощью Мерседес я взобралась на гребень дюны, откуда мы обе спустились в ложбину.

Песок, сухой и тусклый, напоминал стеклянный порошок Он хорошо отражал лунный свет, и видели мы друг друга на удивление отчетливо. Шум прибоя стих, как только мы спустились к подножию дюны. Словно попали в вакуум, оказались в плену.

Лили все еще была не похожа на себя — слишком взъерошенная, слишком растерянная. Волосы будто растрепались от ветра, хотя, как говорят в Мэне,
ветром даже не пахло.Она сидела на песке, подтянув колени к подбородку, без чулок, без туфель. Туфли на высоких каблуках стояли подле нее, аккуратно, рядышком, глядя мысками в дюнную ложбину. Там же были сетка с вещами и сумка из рафии, которую я собрала в «Пайн-пойнте».

— Привет, Лили, — сказала я.

— Привет, — откликнулась она, по-прежнему неживым голосом.

— Пойдешь сегодня со мной в «АС»? — спросила я.

Обе хором ответили «да».

— Она пойдет, — сказала Мерседес.

— Да, пойду, — кивнула Лили.

— Я помогу тебе нести сумки. — Мне казалось, я разговариваю с ребенком. С маленькой Лили Коттон. Я чуть ли не ожидала увидеть — когда она встанет — ярко-розовое платье с широким голубым кушаком.

Не скажу, чтобы Лили обращала пристальное внимание на нас и на потемки вокруг. С тем же успехом она могла бы сидеть и на солнце. Зачерпнула горсть песку, пропустила сквозь пальцы.

Я отвела Мерседес в сторону и вполголоса спросила:

— Ты не могла отвезти ее домой на машине?

— Я же говорила. Нет, не могла.

— Отправила бы на такси.

— Ванесса, у нас тут война. Иногда узники должны идти домой пешком.

— Знаю.

— Раз знаешь, то и веди себя соответственно.

Я стиснула зубы.

— Как ее состояние теперь?

— Немного лучше. Ты права, ее так накачали транквилизаторами, что она едва способна говорить. И тут есть один любопытный момент. Когда я лежала в клинике, — Мерседес, видимо, имела в виду клинику, где ей делали подтяжки лица, — то обратила внимание, что люди, получившие избыточную дозу, не могут просто лечь и спать. Или же — вот как Лили сегодня вечером — ложатся и спят, причем кажется, будут спать очень долго, а они вдруг, словно и не спали вовсе, стоят перед тобой в гостиной и спрашивают, где находятся.

— Что произошло, когда ты ответила?

— Она сказала «о!». Будто и не удивилась особенно, а потом ни с того ни с сего спросила: «Моя музыка здесь?» Как по-твоему, о чем это она? Воображает себя концертирующей пианисткой?

Я покраснела. Конечно, мне было хорошо известно, о чем речь, но Мерседес я сказала:

— Понятия не имею. — И в свою очередь спросила: — Тебя-то она узнала?

— По имени не назвала ни разу, но, по-видимому, понимает, что мы с ней знакомы.

— Господи… — вздохнула я. — Она вернется в гостиницу, и что же, скажи на милость, я должна говорить людям? К примеру, как объяснить, что так с ней обошелся некто из правительства?

— Скажи, что она пьяна. Они ведь поверят, а?

— Нет, насчет Лили Портер не поверят. Нет.

— Тогда скажи, она в шоке. Потрясена смертью Колдера и поэтому приняла слишком большую дозу валиума.

— Ну, я не знаю…

— Ванесса, возьми себя в руки. — В голосе Мерседес зазвенел металл. В своем стильном замшевом пальто, опять-таки слегка армейского покроя, она выглядела сущим маленьким генералом. — Кончай усложнять ситуацию.

В темноте затрепетал огонек зажигалки.

— Тот человек нас увидит, — сказала я.

— Ну и пусть. — Мерседес здорово рассердилась. — Ты хочешь, чтобы я и дальше тебе помогала?

— Конечно. Хотя не очень представляю себе, что нужно делать.

— Не представляешь себе? Значит, у тебя плоховато с головой. Дел у нас миллион. Например, выяснить, кто именно так с нею обошелся. — Она махнула сигаретой в сторону Лили.

— Таддеус Чилкотт, — сказала я.

— Ты вправду его ненавидишь, да?

— Почему ты так решила?

— По тону, каким ты произносишь его имя.

— Верно, я его ненавижу. Омерзительный тип, по-моему холодный, как змея, и очень-очень опасный.

Мерседес пристально смотрела на меня сквозь пелену табачного дыма. В лунном свете она казалась молоденькой девушкой. Совсем юной. Лет восемнадцати. Девятнадцати. Максимум двадцати, но не старше. Прямо жуть берет. Мы трое — три женщины, которые в детстве жили здесь бок о бок. Лили — младшая, Мерседес — старшая, я посерединке. И вот Лили сидит и сыплет себе на ноги песок, как десятилетняя девчонка, а Мерседес стоит рядом будто юная валькирия. Я же — я гожусь им в матери. Даже в бабушки.

— Тебе он тоже не нравится, — сказала я.

— Не нравиться — это одно, а вызывать ненависть — совсем другое. Не забывай, что он сделал, Ванесса. Не забывай, кто он. Этот человек спас жизнь президенту.

— Я помню, кто он, поверь. И утверждаю, именно он довел Лили до такого состояния. Надо лишь выяснить — почему.

— Она объяснить не может. Говорит только, что ей нездоровилось.

— Мне нездоровилось, — сказала Лили.

Мы обе воззрились на нее — нам в голову не приходило, что она прислушивается к разговору. А она обратилась ко мне:

— Ты нашла мою музыку?

— Нет, Лили, не нашла. Извини.

— Ну, видишь? Опять она про музыку, — сказала Мерседес. — Довели бедняжку до умопомешательства.

— Она поела? — спросила я.

— Имельда заставила ее выпить крепкого бульону и съесть сандвич с салатом и помидорами. Кажется.

— Ты обыскала ее вещи?

— Ты в своем уме, Ванесса?

— В сумочку к ней заглядывала?

— Нет, ты в самом деле…

— В сумочку заглядывала?

— Да.

— И что же?

— На мой взгляд, там было все, что полагается, ничего особенного.

— Таблетки?

— Нет.

— Ах ты черт!.. — Если Лили втюрили такую здоровенную дозу маддоникса, как мы думаем, то без таблеток не обойтись. Резкое прекращение приема может ее убить. Но секунду спустя я успокоилась и сказала: — Ладно, не страшно. Наверняка можно раздобыть их у Лоренса.

— Кто такой Лоренс?

— Лоренс Поли. Вчера вечером. Высокий такой, с кадыком. Женат на моей кузине Петре. Ты его знаешь. Просто подзабыла. Он врач.

— Ну да, верно… если он врач… Счастливица, повезло тебе. Доктор в семье.

Нашла счастливицу. Я вовсе не собираюсь доверить Лоренсу свое сердце. Раньше, может, и доверила бы, но теперь нет.

— Она говорила еще что-нибудь, о чем я должна знать?

— Нет, — ответила Мерседес. — Твердила только: «Где моя музыка, мне нездоровилось, Колдер Маддокс умер».

Я задумалась.

— Она именно такими словами и говорила, Мерседес?

— Какими?

— «Колдер Маддокс умер».

— Да.

— Ты не находишь, что это странно?

— Странно? — переспросила она. — Нет. Почему?

— Если б Мег сообщила тебе, что Майкл умер, как бы она, по-твоему, выразилась?

— Сказала бы:
Майк умер.

— А не так:
Майкл Риш умер?

— Ты что, смеешься?

— Нет. Отнюдь.
Колдер Маддокс умер.Цитата.

— Правда странно.

Ничего странного, если б Мерседес знала то, что знаю я, если б слышала, как я, Лилину «музыку». Там был сплошной
Колдер Маддокс.

И это внушало тревогу.

Раз Лили, наслушавшись своей «музыки», упорно называет любимого человека по имени и фамилии, значит, вся прочая «музыка» тоже крепко сидит у нее в голове.




174. Прежде чем мы ушли с дюны, я спросила у Мерседес, не случилось ли чего сегодня вечером на Ларсоновском Мысу.

Она ответила, что все было прямо-таки пугающе спокойно. Гриновский прием, от которого ждали грандиозного успеха и который был задуман как завершающий шаг на пути Дэниела к министерскому креслу, потерпел полное фиаско из-за
пощечины, грянувшей на весь мир(по выражению Мерседес). Уже одно это накрыло тенью весь Мыс. Исчезновение Лили тоже не прошло незамеченным, добавила она.

Никто не мог в точности сказать, что именно пошло наперекосяк, однако в президентском окружении явно возник кризис. И повсюду кишела полиция. У-м Биллингс буквально наводнил анклав патрульными машинами, которые так и шныряли по тамошним дорогам. Кто-то определенно кого-то высматривал.

— К тебе они приходили?

— У-м Биллингс собственной персоной. Эту привилегию он всегда оставляет за собой — наносит визит мне и еще четырем-пяти здешним обитателям. Воображает, что, стоя у меня на пороге и беседуя с Имельдой, общается с верхами, с сильными мира сего. Разумеется, Имельда его не впустила. Это она умеет превосходно.

Я рассказала ей про спецагента из «Пайн-пойнт-инна», которого видела у нас в холле, когда говорила с ней по телефону, — про его безуспешные расспросы.

— Ладно, — сказала Мерседес. — Обещать не стану, но, пожалуй, загляну завтра к Доналду Молтби. Просто загляну, и всё. Есть у меня план, как его расколоть, наверняка сработает.

— Да?

Мерседес напоследок со вкусом затянулась сигаретой и бросила окурок себе под ноги.

— Скажу ему, что знаю о смерти Колдера Маддокса. А если он спросит, откуда взялась эта бредовая идея, произнесу только два слова:
Лили Портер.

— Но это чертовски опасно!

— Ты тоже так считаешь? Отрадно слышать. Я думала, ты скажешь «глупо».




175. Мы с Мерседес подняли Лили на ноги и объяснили ей, что пора идти.

— Да? Хорошо! — воскликнула она.

— До свидания, дорогая. — Мерседес поцеловала ее в лоб.

— До свидания, — отозвалась Лили.

— Ну что ж. — Мерседес обернулась ко мне. — Мне кажется, все по-старому, Несса. Ты идешь своей дорогой, я — своей! — Она поцеловала меня в щеку. — До свидания. И будь осторожна.

Она шагнула во мрак, но я видела, как лунно-звездный свет играет на ее волосах, когда она выбралась из-за дюны и пошла вдоль ее склона в сторону Мыса.

— Та женщина была очень добра ко мне, — сказала Лили, — угостила меня супом и сандвичем.

— Ну и хорошо, Лили. Я очень рада.

Мы тоже выбрались на пляж, нагруженные Лилиными сумками и туфлями.

По пути к Дому-на-полдороге я сказала ей:

— Тяжко тебе пришлось. Прости.

— Да. Тяжко.

Мы зашагали дальше. Мне нужны ответы, думала я, но неизвестны вопросы. Я как раз попыталась сформулировать хотя бы один, когда Лили вдруг пробормотала:

— Мне плохо.

Огни Дома-на-полдороге только-только остались позади, и я слышала музыку, доносившуюся из распахнутых окон.

— Ничего страшного. Тебя тошнит?

— Да.

Она впрямь вела себя как ребенок Перепугалась и со страху не могла взять в толк, как поставить на землю сумку и туфли. Словно бы думала, что обязана крепко их держать, даже когда ее выворачивает наизнанку.

Я осторожно, мягко забрала у нее вещи и повела к дюнам. Но дойти туда мы не успели, на полпути Лили скрутил приступ рвоты. Много лет я не видела, чтобы человеку было так скверно, и здорово струхнула.

Наконец приступ миновал, я отвела Лили к воде, и с помощью носовых платков мы отчистили ей лицо и руки.

Она еще шмыгала носом и пошатывалась. Я обняла ее за плечи.

— Хочешь, посидим немножко?

— О да. Если можно.

Лили была так благодарна, будто я дала ей чек на миллион долларов. Остановиться. Посидеть.

Усадив ее на бревно, я пошла за вещами. А когда вернулась, она сидела, зябко обхватив себя руками. Я отдала ей свой свитер.

— Не стоит людям проявлять доброту.

— А по-моему, стоит.

— Я имею в виду, ко мне.

Я молчала, ожидая продолжения.

— Я сделала что-то дурное. Кажется. Не уверена, но, кажется, сделала что-то дурное.

— В каком смысле? — спросила я, с интересом, но, надеюсь, без излишнего любопытства.

— Ах, Ванесса, мне ужасно нездоровилось.

— Знаю. Но здесь нет ничего дурного. Это вовсе не дурной поступок.

Я порадовалась, услышав, с какой свободой она произносит мое имя — без паузы, без усилия, не то что раньше. Говорит по-прежнему как ребенок, но уже не настолько растерянно.

— Я имею в виду, там, в другой гостинице. Мне было там ужасно плохо. Я… — Она несколько раз всхлипнула, потом заговорила снова. — Помню только, что была там и что мне нездоровилось. Голова болела. Страшно болела. Как никогда. И там… был доктор. Ты знаешь его имя?

Рискну.

— Да. Его зовут Чилкотт.

— Верно. Доктор Чилкотт. Курчавые волосы… лысеет. Носит жилет… А меня вырвало.

Опять слезы. Опять всхлипы.

— И что же?

— Меня рвало, снова и снова… ощущение такое… У тебя когда-нибудь бывали судороги?

— Нет.

— А у меня, наверно, как раз случились судороги. Мне было очень-очень-очень плохо. Они отвели меня в тот номер… пришли какие-то люди, смотрели на меня. Не знаю, кто они. Пришли, стояли, смотрели, твердили: сколько времени? где? она очень бледная… Потом я, наверно, заснула. А когда просыпалась, доктор опять стоял рядом… этот, ну как его?

— Чилкотт.

— Он все повторял: «Сейчас я вам кое-что дам» — и делал мне какие-то уколы… не знаю какие. А в конце концов… может, тогда же, а может, позже… он пришел, сел прямо на кровать и говорит: «Мы установили, что с вами случилось». Меня, дескать, отравили…

Лили рассказывала, а я, сидя в темноте на корточках, вся подалась вперед и верила каждому ее слову, потому что каждое слово было полно смысла, ужасного смысла. Но меж тем как она вела меня к правде, я и сама вела себя туда же, только с другой стороны — вспоминала Мег на своих фотографиях, рассматривала ее лицо в увеличительное стекло, дивилась, почему она так выглядела, а потом поняла.

Это был защитный крем — противная охряно-желтая мазь, изобретенная самим Колдером. На снимках, как и в Лилином рассказе, Мег вручила Лили этот крем: мол, видела, как она обронила тюбик, подобрала его и по названию и цвету сообразила, что это Колдеров крем. «Вот, — сказала Мег, — держи. Он рассвирепеет, если решит, что ты его потеряла, Лили».

— Я была ей так благодарна, — сказала мне Лили в потемках. — Вправду очень благодарна, ведь он был ужасно вспыльчивый. Не дай Бог что-нибудь потерять или допустить ошибку. Я взяла тюбик, натерла ему ноги и плечи, и это убило его.

Наступившая тишина была частью ее рассказа. Она больше не плакала. Не шаталась. Не описывала, как стерла мазь со своих ладоней. Просто сказала:
и это убило его,и умолкла.

— Ну, а когда доктор… как бишь его?., спросил, я так ему и сказала. Сказала, что тюбик с кремом мне дала Маргерит Макей.

Я опешила.

Пусть повторит — пусть обязательно повторит.

— Скажи еще раз. Скажи, кто дал тебе крем.

Лили посмотрела на меня. В лунном свете я видела ее глаза.

— Маргерит Макей.

Макей — девичья фамилия Мег. Лили назвала ее так, потому что из-за маддоникса вернулась в детство.

А доктор Чилкотт наверняка ломал себе голову: кто такая эта Маргерит Макей?

И Найджел Форестед его просветил. Стало быть, это они — не Лили Портер — выяснили имя Маргерит Риш. Да.

Не важно, что она сказала «Маргерит Макей». Важно, что она знала, кто убил Колдера.

Ни транквилизаторы, ни записи на пленке не сумели стереть память об этом.




176. Потом Лили встала.

— Надо идти домой. Спать. И я повела ее к «АС». И к финалу этой истории.

...






177. Еще рано. Только-только рассветает.

Вчера ночью Лили вернулась. Мерседес привела ее в дюны, а я привела сюда. Она у себя в комнате, спит и, по-моему до некоторой степени обрела покой. Благодаря признанию — мне случалось наблюдать такое.

Но иной покой вовсе даже и не покой. А иная честность не окупается — тою же монетой.

Сорок лет назад, тем утром в конце августа, все мы, держась за руки, сидели на койках и нарах — кто в платьях, кто в монашеских рясах, кто в брюках и рубашках покойных мужей — и ждали, ждали… Никто не шумел, все были мокрые от пота и напряжения, многие, очень многие — на грани обморока.

Огромные деревья высились перед нами, за лужайкой, где умер мой отец, а небо мало-помалу побелело, затем пожелтело и, наконец, налилось голубизной. Огромные, похожие на черные тучи, стаи плодоядных летучих мышей одна за другой беззвучно возвращались к местам отдыха в глубине дождевого леса, высоко в кронах деревьев. Сытые, они всегда молчат.

Зато попугаи, белые цапли, аисты и все прочие утренние птицы отнюдь не молчали. Они оглушительно гомонили в нашем безмолвии. От их шума хотелось закрыть глаза, но это было невозможно. Невозможно потому, что перед глазами виднелась дорога и все эти годы мы ждали минуты, когда там не будет японцев.

Ворота стояли настежь.

И никто не выходил.

И Мойра держала мою левую руку, а мама — правую.

И мы ждали.

В конце концов они явились.

Австралийцы. Судя по головным уборам, австралийцы. Они стояли на опушке леса, под деревьями, а мы находились в своих бараках — далеко от них, на расстоянии целого мира, — ставни и жалюзи были открыты, так что все могли всё видеть.

А потом Джульетта Роберте — по-моему, первой была именно она — встала, спустилась по ступенькам и пошла к воротам.

Я очень хотела пойти с нею, но не могла. Ждала Мойру.

Мама поднялась и сказала: «Можно идти. Вставай».

И я встала — однако Мойра продолжала сидеть.

Ее беременность уже стала заметна. И она знала — как знала я и знала мама, — что все подумают и что скажут.

Но я сказала: «Мы поедем с твоим ребенком в Сингапур. Все трое. Вместе. Только… без тебя нам его туда не забрать».

Тогда она встала. Хотя по-прежнему неохотно.

А затем мы спустились по лестнице и зашагали — медленно, но все вместе — по грязной лагерной территории. Мимо моих садов — всех до единого… сухие ветки… камни… песок, насыпанный полковником Норимицу во время моей болезни, так что, когда мне полегчало, я смогла устроить сад точь-в-точь как у него, — и вот мы вышли за ворота, и я покинула свою жизнь, навсегда покинула тамошние мои сады.

Мы вошли в этот мир — где нет в живых Мойры. И ее ребенка. И полковника Норимицу. И моей мамы. И Колдера Маддокса. Вошли в мир, где Бомба упала не только на Хиросиму и Нагасаки, но на всех нас. Во веки веков.

Что ж.

Я не могу сказать. Не могу сказать, пока что не могу, какие еще смерти последуют.

...






178. Нынешнее утро отмечено двумя происшествиями, и случились они довольно-таки рано.

Во-первых, я услышала мусоровозы. Не два, как обычно, а три или четыре. Подъезжают они всегда к другой стороне гостиницы, и видеть их я не могу — да и не хочу. Но всегда слышу.

Нынче утром мусоровозов было как минимум три, и громыхали они так, что все постояльцы вознегодовали. И не только постояльцы, но даже персонал столовой. Джоуэл и Онор рассказали мне, что проснулись от страшного шума: дорожка за Дортуаром прямо ходуном ходила.

— Никогда такого не бывало, — сказала Онор. — Целая орда мусоровозов.

Раньше не бывало, а сегодня случилось.

Второе происшествие — Лоренс.

Я удостоверилась, что Лили у себя в номере, и спустилась в холл, как вдруг сетчатая дверь распахнулась и вбежавший Лоренс едва не сбил меня с ног.

— Ванесса! — Да?

— Идем.

Он крепко схватил меня за руку и потащил к парадной двери.

— Извини, но я не люблю подобного обращения! — Я высвободила руку и сделала шаг назад. Внешне я держалась спокойно, внутри же меня трясло. Взгляд у Лоренса был совершенно безумный — не натворил бы беды!

— Ты должна пойти со мной.

— Должна?

— Да.

Он стоял на своем, и, честно говоря, его старания держать себя в руках заслуживали восхищения.

— Погоди минутку! — Я отошла к стойке портье, где — слава Богу! — дежурила надежная Джуди.

Вручив ей небольшой плотный конверт (запечатанный), я сказала:

— Спрячьте его в сейф, дорогуша. Прямо сейчас, у меня на глазах, если не возражаете.

К счастью, необузданные, взрывоопасные эмоции выгнали Лоренса на улицу — ему явно было нечем дышать. Поэтому он не видел, как мой конверт исчез в сейфе.

— Спасибо, — поблагодарила я, когда Джуди закрыла дверцу и повернула колесико. — Вероятно, ближе к полудню я его заберу.

— Разумеется, мисс Ван-Хорн. До встречи.

— А как же! — отозвалась я, уходя.

— Хорошего вам дня! — крикнула Джуди мне вдогонку.

Единственная скверная ее привычка.




179. Лоренс повел меня на парковку — разумно, там нас никто не подслушает.

Ну и лексикон у него — ужас какой-то! Не представляю себе, почему он прибегает к подобным выражениям.

Впрочем, сквернословил он недолго, я его остановила.

— Если хочешь что-то мне сказать, не громозди помех. Говори по-человечески. По-английски.

Лоренс сел на капот чьего-то уже помятого автомобиля, обхватил лицо ладонями. Я ждала до невозможности долго. Наконец, он отнял руки от лица, опустил их на колени, как два тяжелых красных кирпича.

— Он исчез.

— Кто?

— Маддокс, конечно.

Я тоже прислонилась к чьему-то — наверно, Элсину — «фольксвагену».

— Так что доказательств у нас больше нет, — сказал Лоренс. — Никаких.

Я внимательно изучала свои пальцы, один за другим.

И уже знала, чего ему не скажу. Но всего не утаишь — рискованно. Надеюсь, он удовольствуется тем немногим, чем я с ним поделюсь. Но про Мег упоминать никак нельзя.

— Что ж, одно теряешь — другое находишь. Колдер исчез, зато Лили Портер вернулась.

Особого интереса он к моей новости не выказал. В общем-то, Лили никогда не воспламеняла его воображение. Но я поднажала. Лилино возвращение — единственное, чем я могла держать его в узде.

— Бедняжка здорово натерпелась. По-моему, ребята с того конца Мыса рассчитывали повесить на нее свои грязные делишки. Однако ж она, — я тщательно выбрала следующее слово, — улизнула.

Лоренс оживился.

— И кто же там находится, на том конце Мыса? — спросил он. — Про Чилкотта и его шайку я знаю. Но стреляли-то в меня наверняка не из-за них. Ну так кто там, в самом деле?

Я смотрела в сторону столовой, в глубине души думая о Мег, которая сейчас, наверно, входит туда, катит кресло Майкла между столиками постояльцев, о Парнях и Лине Рамплмейер, о Сибил Метсли и Натти Бауман, о генерал-майоре и Арабелле Барри.

— Там президент, — сказала я.

Лоренс совершенно растерялся. Он явно понял меня превратно, и я добавила:

— Соединенных Штатов.

...






180. В полдень я пригласила Мег прогуляться возле скал, которые возвышаются за Холмом Саттера.

Гуляем мы там нечасто, ведь год от года океан все больше подмывает берег. Это место всегда было общедоступным, и это вторая причина, по которой мы теперь редко туда ходим. За последние десять лет окружные власти начали продавать землю частным владельцам, и сейчас там выросло как минимум шесть громадных домов — все с громадными окнами, глядящими на океан и предоставляющими сказочные возможности шпионить за нарушителями.

Сперва Мег не хотела оставлять Майкла. Ведь это означало уйти надолго — на час или даже больше, — а вдруг она ему понадобится?

Но я об этом подумала. Позволила себе заранее поговорить с Бэби Фрейзьер, и она с превеликим удовольствием согласилась побыть с ним. Немножко даровых сигарет и выпивки. Приятное ощущение собственной нужности.

Мы взяли с собой сумки; в моей лежали фотографии и фотокамеры, блокноты и карандаши, бинокль и определитель птиц — как будто у нас просто экскурсия. В сумке у Мег было вино и пластиковые стаканчики, крем от загара (чтобы мазать чувствительный нос), две-три пачки «Дюморье» и спички, словно она боялась, что мы там застрянем и будем не один день скитаться в диких скалах у собственного порога.

О плотном конверте, который тоже втиснула в сумку, я, конечно, словом не обмолвилась. Решила повременить.