— Спасибо.

Мальчик уже собрался уходить.

— Почему ты не отвечаешь «пожалуйста»? — спросила она.

— Мерси велела, чтобы я ничего не говорил.

— Понятно… Но все равно спасибо.

Уилл вернулся в дом и вновь занялся пазлом.

Джейн глотнула вина, закурила девятнадцатую на сегодня сигарету и откинулась на подушку.

Она слышала все, что Грифф сказал Мерси, и все, что Мерси ответила Гриффу, — и одобрила ее слова. Все до единого.

Потом она слышала, как хлопнула дверь, завелся мотор, «лексус» уехал.


Ушел.



Свершилось.



Кончено.



Ну и ладно…


Все это было слишком знакомо. Слишком напоминало ее собственное бегство из Плантейшна. Когда же это было? В тысяча девятьсот восемьдесят каком-то… Какая разница? Убежала, и все.

Собрала чемоданы в полночь — знала, что уедет в час тридцать на заказанном заранее такси. Последний поезд из Плантейшна в Новый Орлеан. Забронированный номер в гостинице. На следующее утро — самолет в Нью-Йорк и потом Нью-Йорк — Торонто. Все обеспечено местным транспортным агентом. Как можно дальше на север…

Последняя трапеза: Джейн — на своем твердо установленном месте сбоку, Мейбел — в дальнем конце, во главе стола. Джошуа подает креветки по-креольски с рисом, зеленый салат, земляничное печенье и взбитые сливки — всегда с коричневым, а не с белым сахаром. Вино. Кофе. Любимое Мейбел «Коинтро». Апельсиновое.

— Мама?

— Да, дорогая.

— Я собираюсь уехать.

— Уехать откуда?

— Из Плантейшна. Из Клауд-Хилл. От тебя.

— Ора Ли, радость моя. Невозможно просто так взять и уехать. Из дома, от семьи. Так не делают. Клауд-Хилл — это история, история семьи Терри. А ты наследница всего, что нам дорого. Последняя из своего поколения, кто унаследует славу прошлого. Ты не можешь уехать. Если тебя не будет, у Мейбел никого не останется. Никого. Ни единой души. Все мои предки умерли и похоронены. Твоя сестра Ретта, и Гарри, и Луций уехали. Ора Ли, у меня ничего не останется. Ничего — и это после всех усилий, которые я приложила, чтобы дать вам жизнь. О нет, ты не уедешь.

В этот момент Джейн отложила вилку. Ей почудилось, будто креветки смотрят на нее с тарелки и говорят: «Видишь, что с нами произошло? Мы погибли!»

— Мама, я художник, — проговорила она, умоляя небо ниспослать ей нужные слова. — Мне здесь нечего делать. Мне надо ехать туда, где я смогу работать.

— Думаешь, я не знаю, что ты взяла билет в Нью-Йорк, где окажешься одной из десяти тысяч людей с одинаковыми целями и устремлениями? Думаешь, я этого не знаю?

Джейн решила не упоминать Торонто.

— И что ты там собираешься делать? Голодать?

— У меня есть доход, который оставил мне папа. Со мной все будет хорошо.

Над ней склонился Джошуа:

— Вы закончили, мисс Ора Ли?

Джейн едва дотронулась до еды.

— Да, спасибо, Джош. У меня просто нет аппетита… передай Лорелей, все было превосходно.

— Хорошо, мэм. — Джошуа забрал ее тарелку и отправился к дальнему концу стола.

— Вы, миссис Терри?

Ее тарелка была безукоризненно чистой.

— Спасибо.

Джейн переждала, пока Джошуа не скрылся в кухне:

— Лорелей готовит отменные креветки.

— Это ее работа, — веско отозвалась Мейбел. — Единственная причина, почему я ее наняла. Не люблю креолов, но она знает свое дело. Это все, что имеет значение на кухне.

Она мяла в руках салфетку: складывала, разворачивала и опять складывала.

— Почему ты хочешь меня бросить? — голос прозвучал осуждающе. — Искусство, желание стать художником — это не ответ. Почему ты бежишь от себя самой?

Джейн положила руки на стол и медлила.

— Потому что, — наконец ответила она, — я никогда не была той Орой Ли, о которой ты говоришь, никогда не была Терри — душой и телом. И никогда не буду.

Мейбел откинулась на стуле и закрыла глаза.

— Не могу и не хочу в это поверить. Ты Терри до мозга костей.

— Ничего подобного, мама. Я — это я. И только.

— Ты — это ты, и только?

Женщины умолкли.

— Мне следовало бы обладать властью прокурора. Как бы я хотела иметь такую власть, — заговорила Мейбел.

— Зачем, мама? Какой от этого толк?

— Я могла бы запретить тебе.

— Что? Уехать?

— Потеряться. Сбиться с пути.

— Я иду своим путем, мама. Тем, что выбрала сама. У меня есть единственная вещь, которой у тебя никогда не было, — выбор. И теперь я намерена им воспользоваться. Я хочу жить своей жизнью, а не твоей. Завтра я уезжаю.

Потрясенное лицо Мейбел — отражение ее собственного — стояло перед ней сейчас. Не уходило из памяти.


Неужели именно так поступил Гриффин? Как я тогда?



Я хочу жить своей жизнью, а не твоей. Он тоже так говорит?



Но что это может значить — в случае Гриффа?


Джейн выпила еще вина.

Ну вот. Что ж…


Мы так стремимся в дикую голубую даль…


Да.


И вот она, эта даль. Прямо над головой.


К двери подошла Мерси:

— Как насчет того, чтобы воссоединиться с родом человеческим?

— С удовольствием, — откликнулась Джейн. — Каким бы он ни был.

Мерси рассмеялась:

— Один его представитель стоит прямо здесь. А другой — на кухне: мальчик по имени Уилл. Уж он-то, по-моему, настоящий человек.


Да. А послезавтра еще и Милош.


Еще один представитель рода человеческого. Только не вполне настоящий, подумала Джейн, вспомнив его ангельскую внешность.

Добыча



Все в жизни по плану: солгав,
         ты покаяться сразу спешишь
И нервный подъем ощущаешь,
                добычу в силке увидав.

У. Х. Оден «Детективная история»


1


Среда, 5 августа 1998 г.


Они договорились встретиться у реки.

Подъезжая на «субару», Джейн заметила, что Милош поставил фургон компании «Белл» на площадке Театра Тома Паттерсона.


Тоже не хочет все это афишировать… Конечно, да и не может, как и я…


— Привет.

— Привет.

На нем были те же самые выцветшие почти до белизны джинсы — разодранные на обеих коленках и на одном бедре.

— Как жизнь?

— Нормально. А у вас?

— Замечательно.

Он забрался на сиденье рядом с ней.

Джейн почувствовала запах мыла, с которым Милош принимал ванну или душ. Запах шампуня, которым мыл волосы. Запах порошка, в котором стирали его рубашку. Дыхание — смесь корицы и сигарет. И запах от рук, видимо, недавно державших тост.

Джейн тронулась с места и свернула на юг по Эри-стрит.

— Куда мы едем? — спросил Милош, опуская стекло.

— За город.

— В деревню?

— Почти.

— Нас никто не увидит?

— Нет. Это уединенное место. Заброшенная ферма.

— О!

Джейн покосилась на него.

— Вы как будто нервничаете?

— Просто не хочется, чтобы узнала жена.

— Не узнает.

Город остался позади, и взгляду предстал сельский пейзаж: пастбища, на которых пасся скот, поля с зерновыми в человеческий рост, живописные луга, где проводили второй за лето покос. Тракторы, косилки и даже мужчины с вилами, грузившие сено на конные повозки.

— Здесь очень много людей, — заметил Милош.

— Поверь, там, куда мы едем, никого нет, — улыбнулась Джейн. — Расскажи мне о себе.

— Я поляк.

— Об этом я догадалась.

Милош посмотрел на нее с подозрением, словно засомневавшись, не сделал ли ошибки, сказав ей о своей национальности.

— По имени, — снова улыбнулась Джейн. — Такое имя вряд ли могло бы принадлежать итальянцу.

— Да уж… — Он тоже наконец ухмыльнулся. — Имя чисто польское.

— У тебя есть дети?

— Сын.

— И у меня тоже.

— Понятно.

— Сколько ему… твоему сыну?

— Около шести недель.

— А моему — семь. Лет.

— О!

— Да, да. Я старше.

— Заведете еще?

— Хотела бы. Но не знаю. А ты?

— Думаю, что нет.

— Нет? А почему?

— Мой мальчик нездоров. Жена не… Судя по всему, он не поправится. Жена очень несчастна. Наверное, она больше не захочет иметь детей. Я беспокоюсь. Может, мне не следовало это говорить. Мы еще плохо друг друга знаем. Но он болеет. И я беспокоюсь.

— Сочувствую.

Некоторое время они ехали молча.

— Что говорят врачи? — наконец спросила Джейн.

Милош отвернулся.

— Трудная ситуация, — ответил он.

— Понятно.

— Моя жена не любит врачей — медицину — больницы. Она очень расстроена.

Джейн вспомнила, что рассказывала ей Мерси. — А разве ты не можешь сам отвезти его в больницу?

— Нет.

Они проехали еще одно поле, где убирали урожай.

И следующие десять минут ни один из них не произнес ни слова. Пока Джейн не нарушила молчание:

— Здесь мы повернем.

От шоссе отходила боковая дорога, но въезд на нее почти совершенно скрывали деревья и кустарники. На углу среди самбука и боярышника сохранились развалины известняковой стены.

Господи, подумала она, мы говорим о наших детях. Как я могу?



То ли три, то ли четыре года назад — точно она не помнила — Джейн начала заниматься в классе пожилого местного художника Джей Ти Уатерби, которого сейчас уже не было в живых. И вместе с другими учениками выезжала с ним на пленэр. Один случай ей запомнился особенно: требовалось нарисовать какое-нибудь старое, заброшенное здание, которое сначала предстояло найти, — дом, амбар, сарай, пусть даже туалет во дворе.

У них было три машины: два фургона и «субару». Все ученики так или иначе работали художниками — в торговле, в архитектуре, журнальными оформителями, дизайнерами или, как Джейн, декораторами. Джей Ти был превосходным педагогом, и заниматься у него, особенно если человек уже являлся профессионалом, считалось большой привилегией.

— На этот раз я собираюсь вывезти вас за город, — заявил он, пока они перед отправлением в путь подкреплялись вином и сэндвичами. — Не хочу демонстрировать вам старые муниципальные дома и общественные здания. Намереваюсь присмотреться к текстуре развалин.

Текстура развалин. Это словосочетание Джейн с тех пор не забывала.

— А когда дело дойдет до людей, когда мы обратимся к живым существам, я попрошу вас сосредоточиться на том же. Не на красоте юности, а на красоте старости. Нашим моделям будет за шестьдесят пять. Я нашел мужчину и женщину — супругов, — которые называют себя «натуристами». Иными словами, нудистов. Им восемьдесят четыре и восемьдесят пять.

Джейн вспоминала о них с теплотой. Они позировали сидя, держась за руки.

— Но сегодня наш объект — красота видавшего виды дерева и кирпича, красота известняка покосившихся амбаров и разваливающихся домов. Брошенных комнат и гниющих балок. Я не собираюсь вам указывать, что рисовать. Вы прекрасно знаете: я никогда так не поступаю. Пусть предмет сам привлечет ваше внимание — и никаких объяснений, никаких словесных интерпретаций. Только вы, ваше зрение, перья и карандаши.

Они приехали туда, куда Джейн везла теперь Милоша — к заброшенному дому, пустому амбару, заросшим дорожкам и запущенному саду.

Когда-то за этим местом заботливо ухаживали пять или шесть поколений одного семейства. Но вот последние умерли, и за тридцать лет здесь не сохранилось ничего от былой жизни. Окна выбиты, двери слетели с петель, по комнатам разгуливает ветер. Оба крыльца завалились, печные трубы раскрошились, обои выцвели, привидения разбежались, осталась только память о криках и шепоте, голосах в коридорах и смехе на лестнице. Даже мыши как будто ушли. Словно когда-то давным-давно всех срочно эвакуировали.

В амбаре и сарае забытая, гниющая утварь, остатки конских волос, коровий и свиной навоз, лестницы сломаны, все в паутине, окна от времени заросли толстым слоем грязи, упряжь и недоуздки разбросаны беззаботными шаловливыми детьми, которые забегали сюда поглазеть, как жили «тогда», «раньше», «сто лет назад».

Джейн проехала по дорожке и дальше во двор, где росли клены и рушились заборы.

И почувствовала, как со всех сторон ее обступают призраки — мужчины, женщины, дети, собаки, кошки, лошади, коровы: все хотели посмотреть, кто посмел потревожить их развалины…

Джей Ти называл этот амбар собором среди дикой природы. Джейн была с ним согласна. Вся территория — и дом, и сарай, и амбар — казалось, обладала некоей святостью.

Она заехала с задней стороны дома, где располагалась прачечная и ручной насос. Помещение успело лишиться двери, кожаные части насоса сгнили, но на ввинченном в стену крюке до сих пор висел металлический ковшик.

Они вылезли из машины, и Джейн открыла багажник.

— Я захватила для тебя одеяло и халат на случай, если замерзнешь.

— Это вряд ли, — заметил Милош. — Сегодня так жарко, что я вспотел в одной рубашке, хотя и открыл в машине окно.

Он улыбнулся.

Это хорошо, подумала Джейн. Я и хотела, чтобы он вспотел. В таком случае…

Она не забыла захватить немного масла для загара, зная, что на модель наносят такое масло, если человек позирует обнаженным перед художником и особенно перед фотографом. Тогда свет лучше обрисовывает линии тела.

Она подала Милошу одеяло и халат и, порывшись в сумочке, извлекла фотоаппарат.

— Фотоаппарат? — встревожился он.

— Да. Я собираюсь тебя снимать.

— И делать отпечатки?

— Да.

— И кто их увидит?

— Только я. И ты.

— Не знаю… Если жена…

Джейн рассмеялась:

— Милош, перестань… Ты что, подозреваешь, что я пошлю снимки твоей жене? Зачем мне это надо?

— А если кто-то другой…

— Никто. Даю тебе слово. Фотографии предназначены только для меня, чтобы я могла тебя нарисовать. Так тебе будет даже легче — не придется долго позировать без движения. — Джейн ждала; на секунду ей показалось, что он откажется.

— Так их никто не увидит?

— Никто, кроме меня. Я даже сама все проявлю и напечатаю. — Она солгала: в их доме не было лаборатории. Но пока ей не хотелось об этом думать. Главное — сделать снимки.

Милош, отвернувшись, колебался, затем пожал плечами и сказал:

— Ну, если вы обещаете…

— Обещаю.

Он улыбнулся, подошел и пожал ей руку.

— Хорошо, давайте.

Джейн чувствовала, как он нервничал, но сама волновалась не меньше, если не больше его.


Я — профессионал. Он не должен догадаться, что в этом есть что-то, помимо профессионального занятия. Нельзя проявлять признаков желания — меня ничего не интересует, кроме его контуров и проекций.


Джейн пыталась думать о формах, но думала только о теле.


Фотография ню. Старо как мир. Обнаженные мужчины и женщины — господи! — тысячи, десятки тысяч во всех газетных киосках страны. Повсюду!


— Тогда приступим. Нельзя упустить подходящий свет.

— Нельзя. — Милош посмотрел на небо. Было без пятнадцати четыре. — Где? — спросил он.

— Я думаю, в амбаре.

Брошенное здание выглядело точно так же, как в прошлый раз, — только обшивка еще больше ободралась.

Отовсюду сквозь дыры проникали наполненные пляшущими пылинками полосы света — одни резкие, словно прожектора, другие более театральные, будто ими управляли.

За стойлами у лестницы находились люки, через которые некогда подавалось сено и солома. Копны тридцати- или сорокалетней давности то ли от времени, то ли по чьей-то воле оказались сваленными на пол и теперь лежали немым напоминанием о другой эпохе — о других судьбах, другом труде и заботах.

Обтесанные липовые опоры покоились в зацементированных основаниях, но цемент выветрился, и стал виден песок и щебень. Грубо срубленные горизонтальные балки все еще держались на своих местах, хотя обшивка стен отсутствовала. Все в этом амбаре было ручной работы: брусья скреплены деревянными колышками, обшивка — там, где она сохранилась, — прибита самодельными гвоздями с квадратными головками.

Милош, похоже, подавленный размерами пустого пространства, в котором они оказались, начал машинально расстегивать пуговицы на рубашке.

Теперь Джейн точно знала, чего хотела. Надо было только найти место, где ему сесть.

Две-три копны соломы и одеяло на них — именно то, что требовалось.

Она поставила сумку на пол и стала стаскивать в нужное место солому; в итоге две копны пошли на сиденье и три — чтобы облокачиваться. Эти три она положила друг на друга.

Все продумывалось заранее — на прошлой неделе, когда она прикидывала, чего должна добиться.

Милош сидел на расшатанных ступеньках ведущей на чердак лестницы и снимал ботинки и носки. Рубашка уже висела на колышке, ремень и верхняя пуговица брюк расстегнуты.

— Здесь очень тепло, — заметил он.

Отлично, подумала Джейн. Чем теплее, тем лучше.

Она открыла футляр камеры.


«Кэнон».


На объективе значились цифры: 70/200, 2,8.

Они ей ничего не говорили. Джейн только знала, что нужен именно такой фотоаппарат. Эту модель ей одолжила подруга, которая занималась портретной съемкой.

«Поскольку ты очень мало понимаешь в объективах, профессиональная камера тебе ни к чему, — объяснила она. — А эта как раз подойдет».

С чего начать?

И как?

По крайней мере, у нее есть рудиментарные знания основ фотографирования.

Ты рассуждаешь, будто цитируешь учебник, сказала она себе. А это не упражнение из учебника.

Что же это в таком случае?


Упражнение в страсти. Признай, что с удовольствием отшвырнула бы фотокамеру и встала перед ним на колени.


Милош снимал джинсы.

Под ними оказались боксерские трусы, чего Джейн никак не ожидала. Грифф таких никогда не носил, и она считала, что все молодые люди обтягиваются «Келвином Кляйном», как однажды выразилась Клэр, пролистав номер журнала «Ванити Фэр», который якобы посвящен мужской наготе. Никогда не разденутся до конца, ворчала Клэр. Не то, что женщины. Всегда одно и то же. Даже в девяностых им — все, а нам — ничего.

— Куда мне сесть? — услышала она вопрос Милоша.

Оторвавшись от фотоаппарата, Джейн заметила, что он все еще мнется у лестницы и боксерские трусы по-прежнему на нем.

— На одеяло.

Он направился туда.

— И, Милош…

Он оглянулся через плечо:

— Что?

— Белье надо тоже снять.

— Да, да, конечно.

Он отвернулся, и Джейн заметила, что его спина вспотела. И бока тоже — на них из-под мышек катились струйки пота.

Милош аккуратно свернул трусы и положил рядом с джинсами. А затем возвратился к импровизированному креслу из соломы. Этого момента Джейн боялась больше всего. Вот сейчас он повернется, взглянет на нее — и ей придется ответить взглядом.


Спокойно. Это всего лишь один мужчина из многих. Очередная модель. Тело, и больше ничего.



Но некоторые тела настолько возносятся над красотой… и ты чувствуешь… Что? Необходимо вернуть их обратно на землю…


Милош заметил ее взгляд — рука, нервно дрогнув, потянулась к гениталиям. Однако он пересилил себя и положил ладонь на бедро.

— Так? Нормально?

Джейн сделала шаг вперед.

— Давай на одеяло. — Господи, прекрати говорить так по-деловому.


Ты похожа на кастрированного, злобного старшего сержанта. Расслабься!


Дай мне возможность! Дай мне возможность — всего одно мгновение! Он такой…

Милош забрался на солому.

— Мне лечь?

— Нет, — на мгновение ей пришлось отвести глаза. Посмотреть сначала направо, потом налево; на свою ладонь, на запястье, на локоть.

К ступне Милоша пристали соломинки. Джейн тянуло их снять, но она не смела его коснуться.

— Можешь сесть спиной к балке? Прислонись спиной к соломе. Если плечам станет колко, поправим одеяло.

Теперь она находилась в ярде от его свесившихся ног.

Милош откинулся назад.

— Да, колется, — признался он.

Джейн отложила фотоаппарат и тоже полезла на солому.

— Ну-ка, привстань.

Милош повиновался.

Она ухватилась за край одеяла и потянула вверх.

Но когда присела на корточки и повернулась, обнаружила перед собой его лобок. Волосы блестели от пота. Капля скатилась с торса и попала ей на щеку.

— Извини, — тихо проговорил Милош и вытер ее кончиками пальцев.

— Не извиняйся. Я тоже вспотела.

— Да, да, очень жарко.

— Ужасно.

Милош сел.

Казалось, он сразу понял, как ему позировать для фотографии: одно колено слегка приподнято, руки у бедер, пальцы тянутся к коже, а один уже коснулся.

Джейн схватила фотоаппарат.

Она дрожала.

Предстояло сделать сорок кадров — по десять на каждой из четырех пленок.

Она заранее так решила: если будет больше, он не усидит. Джейн знала по прежним занятиям, как утомительно для моделей долго находиться без движения — они теряют сосредоточенность и словно впадают в спячку.