Фогель снова сказал что-то невнятное, слышно было только: «…прежде чем…» Штоссель же согласно подтвердил:

— Да-да, так и будет. Через три дня и произойдет… Да. Нет, этого человека просто уничтожат. Промашки не будет. Все задействовано и продумано до мелочей. Он умрет. Ты не беспокойся.

Послышался какой-то шум, глухой хлопок. Очевидно, открылась дверь в парную. Затем очень отчетливо Штоссель произнес:

— А-а, пришел наконец.

— Милости просим, — подал голос Фогель. — Надеюсь, до Штуттгарта долетели без приключений?

Еще хлопок — стало быть, дверь закрылась.

— …хотели высказать, — опять заговорил Штоссель, — свою глубокую признательность. Все мы.

— Спасибо вам, — поддержал Фогель.

— Примите наши самые искренние поздравления, — продолжал лебезить Штоссель.

Пришедший бегло говорил по-немецки, но с иностранным акцентом, вроде американским. Голос — звучный баритон, похоже — знакомый. Где я его слышал? По телевидению? По радио?

— Очевидец должен предстать перед сенатским комитетом по разведке, — заявил вновь пришедший.

— Кто он такой? — требовательно спросил Штоссель.

— Пока нам не известно. Наберитесь терпения. У нас есть возможность проникнуть в компьютерный банк сведений комитета. Таким образом, мы узнаем имя того засекреченного очевидца, который будет свидетельствовать по делу «Чародеев».

— И против нас тоже? — всполошился Фогель. — А он знает что-нибудь про Германию?

— Вряд ли это возможно, — успокоил голос с американским акцентом. — Но даже если он, или она, что-то не знает, наши связи с вами легко и просто проследить.

— Тогда его надо обязательно ликвидировать, — решительно заявил Штоссель.

— Но не зная личности очевидца, как его ликвидируешь? — заметил американец. — Только когда он появится…

— Только в тот момент?.. — прервал его Фогель.

— Да, в тот момент, — подтвердил американец, — он и будет ликвидирован. В этом я вас заверяю твердо.

— Но ведь будут же приняты меры по его охране, — сказал Штоссель.

— Мер по стопроцентной охране не существует, — продолжал между тем американец. — Насчет этого не беспокойтесь. Я лично уже спокоен. Но вот о чем стоит побеспокоиться, так это о координации. Если наши полушария разъединены — если у нас обе Америки, а у вас Европа…

— Да, — нетерпеливо перебил Штоссель, — вы говорите о координации действий двух главных мировых центров, но ее-то как раз и легко завершить.

Настало время сматывать удочки. Я повернулся как можно тише, что оказалось не так-то просто в этом узком пространстве, и полез на карачках обратно к двери. Внимательно послушав, не идет ли кто-нибудь по коридору, и убедившись, что никого поблизости нет, я быстренько открыл дверь и вернулся в вестибюль, который показался мне неестественно ярко освещенным. На коленях моих светлых брюк отчетливо чернели грязные пятна.

Из вестибюля я поспешил к входу в парилку, нашел там поднос с бутылками минеральной воды и резко распахнул дверь. Как только я шагнул в парилку и меня окутало густое облако пара, Штоссель, кажется, куда-то метнулся — теперь он оказался справа. Человек, в котором я признал Фогеля, находился на том же месте, где и ранее. А мужчина, пришедший последним, сидел на каменной лавке поблизости от Фогеля, справа от него, лица его не было видно.

— Эй! Сюда входить никому не позволено, вы меня понимаете? — окликнул он по-немецки. В ушах зазвенел до боли знакомый голос.

Тут же грубо выкрикнул Штоссель:

— По горло сыты напитками! Убирайся! Я же приказал никого не впускать!

А я стоял, не двигаясь, посредине парилки, вглядываясь в густой пар. Американец — на вид мужчина среднего возраста, точнее определить нельзя, физически развит лучше, нежели оба немца. Внезапно легкое дуновение воздуха, вырвавшееся откуда-то поблизости, немного отогнало сернистые клубы, и я вмиг опознал американца. От страха я не мог даже пошевелиться.

Это был новый директор Центрального разведывательного управления. Мой друг-приятель Алекс Траслоу.

Часть шестая

Озеро Трамблан


Los Angeles Times «Лос-Анджелес таймс»
Германия перевооружается и обзаводится ядерным оружием Вашингтон и западные лидеры оказывают поддержку
Каролин Хау, собственный корреспондент «Лос-Анджелес таймс»
Получив заверения, что Германия напрочь отвергла неонацизм, и немного успокоившись, правительства Соединенных Штатов и большинства стран мира поддержали намерения нового германского канцлера Вильгельма Фогеля возродить былой дух гордости немецкого народа за свою страну…


53

— Кто это? — выкрикнул Фогель. — Где охранник?

Седые волосы Траслоу, разглядел я, аккуратно причесаны, лицо побагровело то ли от нестерпимого жара, то ли от гнева, а может, от того и другого вместе.

Я подошел поближе. Но он мягким, заботливым, вежливым тоном попросил:

— Пожалуйста, Бен, стойте, где стоите. Ради своей же безопасности. Не беспокойтесь. Я сказал им, что вы мой друг и обижать вас нельзя. С вами ничего не будет. Вреда вам не нанесут.

«Он должен быть убит, — услышал я голос его мыслей. — Убивать нужно тут же».

— А мы-то прямо обыскались вас повсюду, — продолжал расточать елей Траслоу.

«Эллисона следует убрать», — думал он в это же время.

— Должен признаться, — ласково журчал он, — что вот уж здесь-то никак не ожидал встретить вас. Ну, теперь-то вы в безопасности и…

Не выслушав до конца притворные заверения Алекса, я с силой швырнул в него подносом, а бутылки запустил в его собеседников. Одна угодила Фогелю в живот, остальные со звоном вдребезги раскололись на кафельном полу.

Траслоу закричал по-немецки:

— Задержите его! Отсюда его живым выпускать нельзя!

Я выскочил из парной и помчался что есть духу к ближайшему выходу на Ромерплац, а Траслоу что-то кричал мне вдогонку. Я понял, что впредь Александру Траслоу врать мне больше не доведется.

Молли сидела в «мерседесе» и поджидала меня у бокового входа в Фридрихсбад. Она в момент набрала скорость и помчалась прочь из городка, выскочив на автобан А8. Ближайший международный аэропорт находится милях в шестидесяти к востоку, несколько южнее Штуттгарта.

Долгое время я не мог выговорить ни слова. Наконец, отдышавшись, рассказал ей все, что видел и слышал. Она среагировала на все произошедшее точно так же, как и я: была потрясена, напугана, а под конец даже побледнела от негодования.

Теперь мы оба поняли, ради чего Траслоу завербовал меня, зачем Росси обманом пристегнул меня к проекту «Оракул» и почему они так ликовали, когда увидели, что их эксперимент со мной удался.

Их замыслы стали ясны, большое дело обрело смысл.

Под умелым управлением Молли машина летела по автобану, а я, рассуждая вслух, собирал отдельные факты в единое целое.

— Твой отец не совершал никакого преступления, — говорил я. — Он хотел сделать нечто такое, что спасло бы Россию. Поэтому-то он и согласился помочь Владимиру Орлову вывезти из казны Советского Союза за границу золото и упрятать его. Он перевез его в Цюрих, где часть поместил на хранение в специальное хранилище, а часть превратил в легко реализуемые ценные бумаги.

— А что потом сталось с этими бумагами?

— Они попали под контроль «Чародеев».

— Имеешь в виду Алекса Траслоу?

— Ага. Попросив помочь разыскать пропавшее богатство, а он сказал мне, что его похитил твой отец, — он, по сути дела, использовал меня «втемную», использовал мой дар, чтобы найти золото, к которому не мог дотянуться. Потому что твой отец спрятал его в «Банке Цюриха».

— Ну а кто же совладелец вклада?

— Мне пока неизвестно. Должно быть, Траслоу подозревает, что золото выкрал Орлов. Вот почему он поручил мне разыскать Орлова, чего не могло сделать даже ЦРУ.

— А на что он рассчитывал, если ты найдешь его?

— Вероятно на то, что смогу прочесть его мысли, когда найду. И узнать, куда он спрятал золото.

— Но совладелец-то этого золота ведь папа. Стало быть, как бы ни повернулось дело, Траслоу нужна была моя подпись.

— По какой-то причине Траслоу нужно было, чтобы мы оказались в Цюрихе. Может, для того, чтобы, когда мы разыщем золото, изъять вклад и превратить его в деньги?

— Ну и что из этого, а что дальше?

— Не знаю.

Молли немного замешкалась, пропуская на обгон огромный восемнадцатиколесный трейлер, а потом спросила:

— А что могло быть, если бы проект «Оракул» не получился и ты не обрел бы дар?

— Тогда он не смог бы узнать, где золото. А может, и узнал бы. Но так или иначе тогда на его розыски ушло бы больше, гораздо больше времени.

— А вот ты говорил вроде, что Траслоу с помощью пяти миллиардов долларов, до которых он сумел добраться, вызвал крах фондовой биржи, так ведь?

— Денежки, конечно, пригодились, Молли. Не могу сказать наверняка, но они пригодились. Если информация Орлова верна и «Чародеи»… подслушивают Траслоу, подслушивают Тоби и, вероятно, других…

— Тех, кто теперь руководит ЦРУ…

— …Да. Если «Чародеи» фактически использовали ЦРУ для сбора информации о положении на мировых рынках и как-то смогли организовать кризис фондовой биржи в США в 1987 году, в таком случае гораздо более обвальный кризис в Германии подстроили наверняка они же.

— А как это?

— Тайно переправив в Германию несколько миллиардов долларов или марок и неожиданно выбросив их на Немецкой фондовой бирже. Действуя быстро и внезапно, с помощью экспертов, имеющих доступы к компьютеризованным коммерческим счетам, вполне можно дестабилизировать и без того ослабевший рынок. Можно также захватить контроль над гораздо большими капиталами. Или же спекулировать на перепродажах, совершая заключение сделок с помощью электроники по компьютерам и факсам с невиданной ранее скоростью, которая стала возможной лишь в наш компьютерный век.

— Ну а ради чего же?

— Ради чего? — переспросил я. — Ну вот посмотри, что произошло в результате. Фогель и Штоссель вот-вот установят свой контроль над Германией. А Траслоу и «Чародеи» уже контролируют ЦРУ…

— И еще кого?

— Вот этого я не знаю.

— Ну а кого же это намечено убить?

По правде говоря, ответа на этот вопрос у меня не было, но тем не менее я знал, что произошла какая-то утечка информации, то есть кому-то стало известно о сговоре доверенных людей Траслоу и Штосселя, а иначе говоря — между Германией и Америкой. И вот этот человек — не важно, кто он такой — готов выступить в качестве свидетеля перед специальным сенатским комитетом по разведке во время слушаний дела по обвинению ЦРУ в коррупции, а подлинным руководителем коррумпированной группировки является нынешний директор Центрального разведуправления Александр Траслоу.

Этот таинственный свидетель должен взорвать сенсационную бомбу в зале слушаний, выложив через два дня подноготную всего этого темного дела. Разумеется, если его (или ее) не убьют к тому сроку.

В международном аэропорту Штуттгарта Эхтердинген мне удалось найти частный самолет и пилота, который уже собирался ехать домой отдыхать. Сторговавшись слетать в Париж за двойную плату, он надел летную куртку и усадил нас в свой легкий самолетик. Запросив по радио разрешение на вылет и получив «добро», он вырулил на взлетную полосу, и мы благополучно взлетели.

Где-то в начале третьего ночи мы прилетели в аэропорт Шарль де Голль, быстренько прошли через таможенный контроль и на такси помчались в Париж. Там мы подъехали к отелю «Герцог де Сен-Симон», на улице Сен-Симона в 7-м округе, и, разбудив ночную дежурную, спавшую за стойкой портье, мольбами и лестью выпросили у нее номер. Ей очень не понравилось, что ее потревожили среди глубокой ночи. Мне не спалось. Молли сначала намеревалась присоединиться к моим ночным бдениям, но она здорово вымоталась за рулем, да к тому же чувствовала себя паршиво из-за беременности, так что уговорить ее пойти спать труда не составило.

Париж для меня так и не стал великим мировым центром; он скорее был подмостками, на которых то и дело развертывалась одна и та же кошмарная сцена. Для меня Париж — это не красивые средневековые дома в центре города и не его достопримечательности. Он для меня — прежде всего улица Жак, та темная узенькая улочка, где гуляет гулкое эхо, где были убиты Лаура и мой так и не родившийся ребенок и где Джеймса Тоби Томпсона III в результате ранения парализовало на всю жизнь. Последствия этого трагического акта потом то и дело сказывались, превратившись в своеобразный ритуал и приобретя гротескные и искусственные формы. Париж стал для меня синонимом трагедии.

И вот я снова оказался здесь, ибо другого пути не было.

Я сижу в обшарпанной студии уличного фотографа, расположенной на втором этаже дома по улице де Сеж. На первом размещен маленький неказистый магазинчик, торгующий всякой «порнухой». На вывесках написано «Секс-шоп», «Видео и сексодром», «Нижнее белье и принадлежности для секса», поблизости ярко светятся зеленые кресты аптеки.

Некогда это была небольшая уютная однокомнатная квартира, но со временем она мало-помалу превратилась в мрачный вертеп, в котором сочетается студия фотографа, где ведутся съемки крутых порнографических сцен, с продажей и прокатом порнографических видеокассет, фотографий и всякой аппаратуры для просмотра. Я сижу на грязном покосившемся стуле и жду, когда Жан закончит работу. Жан — его фамилию я никогда не знал и не пытался узнать — занимался весьма доходным побочным занятием: прекрасно изготовлял фальшивые документы — паспорта, удостоверения и прочие «ксивы» — для частных сыщиков и мелких жуликов. Ранее, когда я служил в Париже, мне приходилось иногда обращаться к нему за услугами, и в моих глазах он был надежным парнем и добросовестным мастером своего дела.

Мог ли я теперь довериться ему? Ну что же, с одной стороны, в нашей жизни надежного и неизменного ничего нет. Но с другой, Жан обладал всеми нужными достоинствами, чтобы можно было полагаться на него, поскольку средства к существованию он добывал благодаря своей безупречной репутации и благоразумию, любой предательский шаг опозорил бы его на веки вечные.

Минут сорок пять я лениво листал зачитанный киножурнал и разглядывал от безделья пустые коробки из-под видеокассет, лежащие на прилавке. В порнобизнесе, как я понял, появилось столько новых кумиров и всяких способов, что я даже и не представлял (к примеру, появились секс мировецкий, секс крутой, секс втроем и самые разные их вариации, о которых я прежде и слыхом не слыхивал), и все эти новинки теперь можно запросто посмотреть по видаку.

Минула полночь. Фотограф еще раньше запер дверь и задернул штору на всякий случай: хоть и поздний час, а вдруг кто-то окажется на улице. Затем я услыхал в соседней комнате жужжание колесиков передвижной сушилки фотографических снимков. И вот наконец из темноты появился Жан, худощавый морщинистый человечек средних лет, лысоватый, с озабоченным лицом, на носу у него надеты небольшие круглые очки в стальной оправе. От него сильно несло химикатами, которыми он только что пользовался для придания документам вида потертых старых бумаг.

— Ну, вот и готово, — произнес он, широким жестом выкладывая на прилавок документы и горделиво улыбаясь. Работа у него была чертовски трудная: он перелопатил целую пачку изготовленных в ЦРУ документов, которые вручили нам с Молли, переписав кое-что в них, переклеив наши фотографии и переправив цифры, где требовалось. Всего он изготовил для нас пару канадских и пару американских паспортов, таким образом, мы с Молли могли теперь выдавать себя либо за канадцев, либо за американцев.

Я внимательно проверил все паспорта. Работа выполнена просто безукоризненно. Но и слупил он с меня бешеные деньги, однако в моем положении торговаться не приходилось. Поэтому я согласно кивнул и, без возражений заплатив требуемую сумму, взял документы и вышел на улицу. Там стоял едкий смрад дизельных выхлопов, не умолкал надсадный вой мопедов. Даже в ночное время шум в злачных кварталах не стихал, люди толпились на улицах в поисках быстрых и дешевых удовольствий. Повсюду шатались редкие кучки молодых людей, видимо, студентов, одетых по последней французской моде в стиле ретро 60-х годов — черные кожаные пиджаки или же расписанные надписями куртки и блузки, якобы типичные для американских студентов (однако устаревшие надписи на них вроде «Американский футбол» сразу же смазывали впечатление и наводили на мысль о подделках); длинноволосых, в подвернутых джинсах и в ботинках на толстой-претолстой платформе, смахивающих на ортопедическую обувь, а тут еще мимо промчался кто-то с рокотом и ревом на огромном мотоцикле «хонда».

Затем в течение нескольких минут я обзванивал своих прежних партнеров по работе в ЦРУ. Никто из них официально с американской разведывательной службой раньше связан не был, хотя все они так или иначе находились не в ладах с законом (их занятия трудно отделить от шпионского ремесла, но это не шпионаж). Так, один являлся владельцем греческого ресторанчика, через который отмывались «грязные» деньги (естественно, за вознаграждение), другой же был оружейником и переделывал стандартное оружие по заказам бандитов и наемных убийц. Мне удалось застать почти всех в постели, разбудить и переговорить, за исключением одного гуляки, который отправился, видимо, в какой-то ночной клуб, прихватив с собой подружку и автомобильный радиотелефон.

В конце концов с помощью одного такого партнера, который в прежние времена исполнял роль диспетчера-связника, мне удалось разыскать некого «инженера», как его когда-то называли мои коллеги из парижского отделения ЦРУ, а попросту говоря, парня, который был дока по части международных телефонных систем и горазд на всякие хитрости и выдумки с этими системами. Через час я уже стоял перед дверью его квартиры в обшарпанном многоэтажном доме, выстроенном в 60-х годах в 12-м округе, неподалеку от улицы Республики. Несколько секунд он пристально разглядывал меня через дверной глазок и, только узнав, открыл дверь. В нос сразу же ударил спертый воздух, запах несвежего пива и пота. Он провел меня в скромную, невзрачную квартирку, обставленную дешевой мебелью. «Инженер», низенький и пухлый человечек, носил нестиранные заляпанные краской джинсы и испачканную белую теннисную рубашку, под которой выпячивалось солидное округлое брюхо. Он, очевидно, спал и видел десятый сон, как и большинство парижан: волосы у него всклокочены, глаза полузакрыты. Что-то невнятно пробурчав вместо общепринятого приветствия, он просто ткнул большим пальцем в перепачканный белый телефон, стоящий на кофейном столике с пластиковой крышкой, имитирующей дерево и облупившейся по краям. У столика стоял уродливый диван ядовито-зеленого цвета, из которого в некоторых местах торчала вата. Телефон неустойчиво покоился на стопке разных парижских телефонных справочников.

«Инженер» не знал моего имени и, само собой разумеется, даже не спрашивал его. Ему сказали только, что я — деловой человек, в таком случае, очевидно, все его клиенты тоже деловые люди. За то, что «инженер» позволил мне воспользоваться своим телефоном, номер которого определить нельзя, он, не задумываясь, заломил с меня пять сотен франков.

На практике же номер телефона, по которому я собирался звонить, проследить разумеется, можно было, но в таком случае нить привела бы в глухой тупик где-то в Амстердаме. И хотя оттуда линия, проходя через несколько промежуточных телефонных подстанций, достигала все же в конце концов Парижа, надлежащую электронную аппаратуру, способную проследить линию до конца, изобрести пока не удалось.

Взяв деньги, «инженер» хрюкнул что-то по-поросячьи и поплелся в соседнюю комнату. Будь у меня побольше времени, я воспользовался бы более безопасным и надежным способом связи, но сейчас приходилось довольствоваться тем, что есть.

Трубка телефона была заляпана сальными грязными пальцами, да и воняло от нее, как от курительной трубки. Набрав на диске нужный номер, в ответ услышал странный звук. Вероятно, сигнал пошел вокруг Европы, пробежал по кабелю на дне Атлантического океана и опять вернулся в Европу, а уже затем, ослабевший и невнятный, достиг Вашингтона, где оптико-волоконная телекоммуникационная система разведуправления усилила его и пропустила по своим электронным каналам.

Я вслушивался в знакомые потрескивания и жужжания и терпеливо ожидал третьего звонка.

На третьем звонке раздался женский голос:

— Тридцать два два нуля слушает.

Как только эта женщина ухитряется отвечать по телефону в любое время дня и ночи? А может, это вовсе даже не голос живого человека, а какой-то искусственный, синтезированный голос, исходящий от робота?

— Дайте, пожалуйста, добавочный девять — восемьдесят семь, — попросил я.

Еще один щелчок, и наконец раздался голос Тоби.

— Бен? Ох, слава Богу. Я слышал о Цюрихе. С тобой все в…

— Я знаю, Тоби.

— Ты знаешь…

— Знаю про Траслоу и «Чародеев». И про немцев, Фогеля со Штосселем. И про засекреченного очевидца, который еще даст о себе знать.

— Господи Боже мой! Бен, о чем, черт бы тебя побрал, ты там бормочешь? Где ты находишься?

— Бросай это дело, Тоби, — решил я взять его «на пушку». — Об этом же все скоро узнают так или иначе. Я уже собрал предостаточно фрагментов для целой картины. Траслоу попытался убить меня, сделав тем самым серьезную ошибку.

Тоби молчал. По фону общего жужжания в телефонной трубке послышался тихий свист статических разрядов.

— Бен, — вымолвил он наконец. — Ты ошибаешься.

Я взглянул на часы и отметил, что разговор ведется уже свыше десяти секунд, за это время вполне можно проследить, откуда звонят. Хорошо, проследят и упрутся в… Амстердам. Затем они определят в Амстердаме телефон, с которого я якобы веду разговор, и зайдут в тупик.

— Само собой разумеется, — с подковыркой ответил я.

— Нет, Бен, не то. Подумай, пожалуйста. Ход некоторых вещей невозможно понять… без понимания всей картины происходящего. Мы живем в непростое и опасное время. Нам нужна помощь со стороны заинтересованных лиц вроде тебя, а теперь, при твоих способностях, все становится более…

Не дослушав Тоби, я повесил трубку.

Да, судя по всему, он тоже замешан в этом деле.

Вернувшись в гостиницу, я потихоньку разделся и юркнул под одеяло, под бочок к Молли, которая уже сладко похрапывала. Тревога и настороженность не отпускали: мне не спалось. Тогда, встав с постели, я взял мемуары Аллена Даллеса, подаренные отцом Молли, и стал бесцельно листать страницы. Делал я это совершенно машинально и вовсе не потому, что мемуары Даллеса — великая книга, а просто не находил себе покоя в гостиничном номере и хотел задержать взгляд на чем-то таком, что отвлекло бы мои лихорадочно скакавшие мысли. Я пробежал глазами главу про Джедбаргса, которого сбросили с парашютом во Франции, и просмотрел раздел про сэра Фрэнсиса Уолсингема, который был выдающимся шпионом королевы Елизаветы в XVI веке.

Затем опять глянул на коды, написанные для нас Хэлом Синклером, и вспомнил его зашифрованную записку, оставленную в подземном хранилище в Цюрихе, в которой говорится об абонементном ящике в банке на бульваре Распай.

И я подумал, наверное, в миллионный раз, об отце Молли и о тайнах, которые он завещал нам раскрыть, о секретах внутри секретов. Хотел бы я знать…

Тут меня что-то подтолкнуло, какая-то интуиция, хотя ничем и не обоснованная, и я во второй раз поднялся с постели и взял из бритвенного прибора лезвие.

В стародавние времена издатели в Америке имели обыкновение изготавливать дорогие, добротно оформленные книги; под этими временами я разумею 1963 год. Суперобложка мемуаров «Искусство разведки» — красивая и богато украшенная, толстый, клееный картон обтянут тонкой красной, серой и желтой материей, внизу помещен тисненый логотип издательства. Черно-белый матерчатый переплет не склеен, а прошит. Сняв суперобложку, я внимательно осмотрел книгу, поворачивая ее и так и сяк и разглядывая под разными углами зрения.

Может, что-то найдется? Ведь старый мастер шпионажа был очень и очень хитер и умен.

Аккуратненько я разрезал переплет острой безопасной бритвой, приподняв черно-белую материю, снял тонкую плотную коричневую бумагу с картона, и перед моими глазами мелькнул, будто проблеск маяка, сигнал, посланный из могилы Харрисоном Синклером.

Это был маленький, причудливой формы латунный ключик с выбитым на нем номером 322. С помощью этого ключика, как я предположил, можно найти объяснение, ответ на загадку, таящуюся в подземельях сокровищницы на бульваре Распай в Париже.

54

На следующее утро мы быстро направились по улице Гренель к «Банку де Распай», находящемуся на одноименной улице.

— Убийство произойдет через два дня, Бен, — напомнила Молли. — Осталось всего два дня! А мы даже не знаем, кто намеченная жертва, знаем только, что, пока он не станет выступать в качестве свидетеля, мы можем считать себя покойниками.

Два дня — я помнил это. А стрелки часов бегут, неумолимо отсчитывая время. Я ничего ей не ответил.

Навстречу нам шел прилично одетый пожилой человек в синем плаще, его седые волосы зачесаны назад, на карих миндалевидных глазах очки в толстой прямоугольной оправе. Он вежливо улыбнулся. Остановившись у магазинчика «Печатная продукция», где на витрине были разложены образцы товаров — разные визитные карточки, я увидел в витрине отражение стоящей рядом женщины с великолепной фигурой и невольно залюбовался ею, но тут до меня дошло — да это же ведь Молли; затем в витрине появилось отражение медленно ползущего позади нас небольшого автомобильчика «остин-мини-купер» красно-белой расцветки, и у меня даже дух перехватило.

Ведь я уже видел этот самый автомобильчик из окна гостиницы минувшим вечером. Сколько же других красных «остинов» с белой крышей бегает по Парижу?

— Черт возьми-то, — воскликнул я, нарочито хлопнув себя по лбу размашистым театральным жестом.

— Что, что такое? — забеспокоилась Молли.

— Да забыл кое-что, — не оборачиваясь, показал я пальцем на автомобильчик позади себя. — Нам нужно немедленно вернуться в отель. Ты не против?

— Что ты там забыл?

Ничего не ответив, я взял Молли под руку и сказал:

— Пошли назад.

Поматывая как бы от досады головой, я повернулся, и мы зашагали по тротуару обратно в гостиницу. Быстро и украдкой глянув на «остин», я заметил, что за рулем сидел молодой человек в очках и в темном костюме. Машина прибавила ходу и исчезла вдали из виду.

— Ты что, забыл документы или еще что-то? — поинтересовалась Молли, когда я отпирал дверь номера. Ничего не ответив, я приложил палец к губам, дав ей знак помалкивать. Она лишь удивленно посмотрела на меня.

Закрыв и заперев дверь на ключ, я кинул свой кожаный портфель на постель и вытряхнул из него все бумаги, затем перевернул его, поднес к свету и, расстегнув все отделения, тщательно прощупал пальцами каждую складку и каждый изгиб внутри.

Молли громко спросила:

— Объясни хоть, в чем дело?

Ответил я тоже громко:

— За нами следят.

Она удивленно взглянула на меня.

— Не волнуйся, все в порядке, Молли. Теперь можно говорить.

— Ну конечно же, нас «пасут», — раздраженно сказала она. — Следят с тех пор, как…

— С каких пор?

Она замялась и проворчала:

— А я почем знаю.

— И на том спасибо. Так с каких же пор?

— Господи, Бен, да ты же…

— …специалист по этим делам. Я знаю. Ну, хорошо. Когда я прилетел в Рим, меня там уже стерег кто-то. И там, в Риме, за мной постоянно таскался «хвост». Оторвался я от слежки, по-моему, только в Тоскане.

— А в Цюрихе…

— Да. И в Цюрихе за нами снова стали следить, около банка и потом. Возможно, следили и в Мюнхене, хотя наверняка сказать нельзя. Но даю голову на отсечение, что вчера вечером нас еще не «пасли».

— Откуда ты знаешь?

— По правде говоря, на все сто процентов я не уверен. Но я был чертовски осторожен и порядком поплутал по всяким местам, прежде чем пришел к тому парню — спецу по документам, а если бы возникло хоть малейшее подозрение, наверняка обнаружил бы что-то. Я ведь специально натаскан распознавать подобные штучки-трючки. А такие навыки никогда не забывают, независимо от того, сколько времени приходится заниматься патентным правом.

— Так о чем ты говоришь?

— О том, что нас снова «пасут».

— Так ты думаешь, что это связано как-то со мной? Из аэропорта мы ехали вместе и довольно-таки запутанным путем. Ты еще сказал, что наверняка за нами нет слежки. Ну а я из гостиницы никуда не выходила.

— Ну-ка, дай мне посмотреть твою сумочку.

Она протянула мне сумочку, я вывалил ее содержимое прямо на постель. Она встревоженно смотрела, как я копался в дамских вещичках, затем внимательно осмотрел сумочку и прощупал все швы и прокладку. Осмотрел я также каблуки и подошвы нашей обуви, хоть и носили ее, можно сказать, не снимая. Нет. Ничего подозрительного не обнаружено.

— Кажется, я вроде твоей черной кошки, — сказала Молли.

— Да нет, скорее овечка с колокольчиком на шее, — встревоженно произнес я. — Ага, кажется, здесь.

— Что? Что такое?

Протянув руку, я осторожно поднял медальон на цепочке на ее шее и снял его. Слегка щелкнув по медальону, я открыл круглую позолоченную крышку — внутри лежала только камея из слоновой кости.

— Бен, ради Бога, скажи, что ты ищешь? Запрятанного «клопа» или еще что-нибудь?

— Да я, понимаешь, подумал, что лучше все осмотреть как следует, верно ведь? — объяснил я и протянул ей назад медальон, но тут вдруг мне пришла в голову новая мысль, и я опять принялся рассматривать украшение. Открыв медальон, первым делом я повнимательнее рассмотрел крышку.

— А что это тут написано на ее внутренней стороне? — спросил я.

Молли прищурила глаза, пытаясь разобрать надпись:

— Да ничего тут не написано. Надпись не внутри, а снаружи.

— Верно, — заметил я. — Так ее легче было заделать.

— Что легче заделать?

На кольце с ключами у меня висела маленькая ювелирная отвертка. Я схватил кольцо, лежащее на кровати, и подковырнул отверткой крошечный скос на ребре крышки. Позолоченная крышка диаметром примерно с четверть дюйма и толщиной в одну восьмую дюйма раскрылась. Внутри ее лежала крохотная спиралька из проволочки толщиной с человеческий волос.

— Нет, это не «клоп», — определил я. — Это микропередатчик. Миниатюрное приводное устройство радиусом действия шесть — семь миль. Испускает радиочастотные сигналы.

Молли лишь молча вытаращила глаза.

— А когда ребята Траслоу схватили тебя там, в Бостоне, на тебе вроде был этот медальон, не так ли?

Молли глубоко вздохнула и припомнила:

— Да, был…

— А потом, когда они собирали тебя перед отлетом в Италию, они вернули тебе все отобранные ранее вещи?

— Да…

— Ну что ж, тогда все ясно. Разумеется, им было очень нужно, чтобы ты сопровождала меня. Несмотря на все наши ухищрения и предосторожности, они прекрасно знали, где мы находимся в любую минуту. По крайней мере, когда ты надевала этот медальон.

— И сейчас тоже?

Подумав как следует, я медленно ответил, стараясь не напугать ее:

— Да. Я сказал бы даже, что не так уж и плохо, что они знают, где мы сейчас находимся.

55

В 7-м округе Парижа на бульваре Распай в небольшом, красивом доме, напоминающем драгоценный камень, размещается маленький частный коммерческий банк. Он, как видно, обслуживает избранных клиентов из числа богатых, почтенных парижан, которые любят, чтобы их ублажали по высшему разряду, чего они, похоже, не находят в банках, доступных для немытой черни.

Интерьер банка как бы подчеркивал его исключительность и недоступность для простых людей: нигде не видно ни одного клиента. Да, по сути дела, он вовсе и не походил на банк. Пол покрывал выцветший старинный персидский ковер, вдоль стен там и сям стояли бейдермейровские кресла, обитые цветным шелковым гобеленом, на высоких подставках и столиках были установлены изящные итальянские средневековые бюсты и настольные лампы. На стенах в богатых позолоченных рамах висели гравюры разных зданий и сооружений, оттеняя общий внутренний вид величавой элегантности и надежной солидности банка. Я лично, разумеется, и не подумал бы помещать свои деньги в подобный банк, который транжирит слишком много средств на всякие излишества, но я же не француз.

Мы с Молли хорошо понимали, что нас сильно поджимает время. До запланированного убийства осталось всего два дня, а мы все еще не знали, кого намечено убрать.

А тут еще они — эти люди Траслоу, да вдобавок к ним, вероятно, агенты, работающие на Фогеля и на немецкий консорциум за его спиной, — всадили нам устройство, показывающее, где мы находимся в данную минуту. Им известно, что мы в Париже. Может, они и не знают, за каким чертом мы сюда заявились; может, им и ничего не известно про зашифрованную записку Синклера насчет «Банка де Распай»? Но они прекрасно понимают, что мы находимся здесь вовсе не просто так, а по какой-то весьма важной причине.

Я отчетливо сознавал, что у нас мало шансов остаться в живых, но сказать об этом Молли все же не решился.

Нужно признаться, что для американской разведывательной службы я представлял немалую ценность из-за своего необыкновенного физического дара, но в данный момент все мои достоинства перевешивала исходящая от меня угроза. Я знал, чем занимаются люди Траслоу в Германии, если не все, то по меньшей мере некоторые из них. Но у меня не было документальных доказательств, свидетельских показаний, точных, непреложных фактов, поэтому, если бы я обратился к общественности, скажем, в редакцию «Нью-Йорк таймс», мне бы просто никто не поверил. От меня в лучшем случае отмахнулись бы, как от круглого идиота. Молли и я должны быть уничтожены. Такова единственно допустимая логика, которой следуют люди Траслоу.

Но, если мы будем все время опережать своих противников и раньше их установим, кого они намереваются убить через два дня в Вашингтоне, помешаем им совершить убийство, расскажем о готовящемся преступлении широкой общественности, прольем свет на их темные дела, есть шансы уцелеть в этой гонке. Так, по крайней мере, я полагал.

Часы пущены, время неумолимо бежит.

Но кем он может быть? Кто может оказаться нежданным свидетелем? Может, это какой-то помощник Орлова, русский, которому он целиком доверял и открыл правду? Или, что тоже возможно, он друг Хэла Синклера, которого тот ввел в курс дела?

Я даже бегло проанализировал самые невероятные предположения. Может, Тоби? Кто же еще, в конце концов, знает столь много? Не он ли внезапно возникнет через два дня перед сенаторами и станет свидетельствовать против Траслоу, разоблачая и разбивая в пух и прах заговор?

Нелепица какая-то! Ради чего он стал бы выступать?

Встревоженные и взвинченные, истощив все свои доводы, сидели мы с Молли в гостинице «Герцог де Сен-Симон» и спорили до хрипоты, пока наконец не выработали более или менее подходящий план. Во-первых, нам нужно съехать из гостиницы как можно скорее, не теряя ни минуты. Во-вторых, мы должны сразу же отправиться на бульвар Распай и посмотреть, что там оставил отец Молли. Упустить случай и не попытаться разгадать хотя бы часть загадки мы никак не могли. Может, мы там вообще ничего не узнаем; может, абонементный ящик окажется пустым, может даже, что этого ящика в хранилище на имя отца Молли уже больше не существует. Все может быть, но мы просто обязаны убедиться. «Проследи путь золота», — крикнул тогда Орлов. И вот след золота неукоснительно привел нас сюда, к этому маленькому частному банку в Париже.

Итак, убедившись, что в нашем распоряжении не так уж и много возможностей для действий, мы быстренько упаковали вещи и вручили их коридорному, наказав переправить в гостиницу «Крийон» и щедро вознаградив чаевыми за благоразумие и молчание. Молли разъяснила ему, что мы выполняем предварительную подготовку к визиту одного известного иностранного государственного деятеля, поэтому весьма важно сохранять наше местопребывание в тайне и никому не говорить, куда переправили его багаж.

Ну а с медальоном с камеей мы поступили по-другому. Я ничуть не сомневался в том, что микропередатчик, упрятанный в медальоне, ежеминутно подает сигналы нашим «пастухам», что мы находимся в гостинице «Сен-Симон». Сломать его, конечно же, труда не составляет, но это не выход из положения. Всегда лучше сбить «топтунов» со следа. Я взял медальон, вышел из гостиницы и бесцельно пошел по направлению к бульвару Сен-Жермен. Напротив станции метро на улице Бак находится кафе, почти всегда переполненное. Я вошел, пробился боком к стойке бара и заказал чашечку кофе. Рядом со мной стояла холеная дама средних лет, рыжеволосая, с шиньоном, прижимая к себе вместительную хозяйственную сумку из зеленой кожи и читая свежий хрустящий номер парижского журнала «Вог». Незаметно я опустил медальон в сумку дамы, допил кофе, положил на прилавок несколько франков и вернулся в гостиницу. Поскольку передатчик подает радиосигналы, которые можно принимать в пределах видимости, наши преследователи будут хотя бы на время сбиты с толку: пока моя соседка, любительница журнала «Вог», будет находиться в толпе, «топтуны» нипочем не определят, от кого исходит сигнал.

Из гостиницы мы выходили поодиночке и из разных подъездов — подробности я опускаю, скажу только, что очень и очень маловероятно, чтобы за нами следили по-прежнему. Встретились мы в обусловленном месте — у обелиска на площади Согласия, оттуда прошли немного назад, взяли такси, пересекли по мосту Сену и покатили по бульвару Сен-Жермен, пока не подъехали к бульвару Распай.

Мы с Молли открыли резные тяжелые зеркальные двери из дорогого дерева и вошли внутрь банка. Невдалеке, за столиками из красного дерева, сидели и работали вызывающе красивые, изысканно одетые молодые женщины, лишь две-три из них неприязненно посмотрели на нас, недовольные тем, что мы прервали их интересное занятие. От женщин так и исходил шарм с каким-то особым французским шиком. Из-за одного столика поднялся молодой человек и поспешил с озабоченным видом нам навстречу, будто мы явились сюда ограбить банк и захватить всех в заложники.

— Чем могу быть полезен? — поинтересовался он и встал перед нами, преградив путь своим телом. Он был одет в синий двубортный шерстяной костюм, преувеличенно коротковатый, и носил отличные круглые очки в черной оправе, подобные тем, какие любил знаменитый архитектор Ле Корбюзье (а после него — целые поколения американских архитекторов — его последователей).

Инициативу я предоставил полностью Молли, поскольку дела в этом банке официально касались ее. По этому случаю она надела одно из своих старых, но все еще модных платьев из скромного черного материала, которое одинаково уместно и для выхода на пляж, и для визита на обед в Белый дом. Никто и никогда не мог сравниться с ней в умении вести себя в столь эксцентричной манере, и на этот раз она не оплошала.

Прежде всего она начала объяснять на приличном французском языке ту ситуацию, в которой оказалась: что она является единственной законной наследницей имущества своего покойного отца и что по заведенному порядку хотела бы пройти к абонементным ящикам и осмотреть помещенные в один из них на хранение ценности.

Я стоял и смотрел на них, будто находясь на значительном расстоянии, ибо был занят мыслями о необычности сложившейся ситуации и превратностях судьбы. Имущество ее отца.

Ну вот мы наконец-то пришли сюда по следам наследства ее отца, думал я. Ну и что из того? Хотя, судя по всему, оно представляет собой огромное богатство, оно вовсе не принадлежит нам.

Молли и молодой человек закончили переговоры и молча пошли по вестибюлю к столику банкира, чтобы продолжить беседу там и выполнить определенные формальности. Я последовал за ними. Хотя это был всего-навсего второй банк, куда я заходил в связи с проблемами, вставшими передо мной и Молли после того, как обрел свой дьявольский дар телепата, мне казалось, будто я последнюю неделю только и занимался тем, что ходил из банка в банк. Сама атмосфера в них, процедура, манера общения и все такое прочее были одними и теми же и до боли знакомыми мне.

Как только мы втроем сели за столик, я сразу же глубоко погрузился в процесс улавливания чужих мыслей, который за последние дни тоже стал мне привычен и знаком — эти странные плавающие звуки отдельных слов и целых фраз. Мысли. Я знал немного французский язык, более того, по общему мнению, даже довольно сносно мог говорить на нем. И вот я сижу в напряжении и жду, когда услышу на французском мысли молодого человека…

…А ничего не слышно.

На какое-то мгновение я оцепенел от страха: а вдруг этот необычный дар перестал действовать столь же неожиданно, как и появился у меня? Вроде ничего необыкновенного в этот день со мной не случалось. Я почему-то представил, будто прогуливаюсь по Бостону, только что покинув здание Корпорации, где меня в изобилии одолевали мысли других людей, где в лифте на мою голову обрушился целый поток мысленных фраз, встревоженных и раздраженных, злых и полных раскаяния, мешанина, которая лезла мне в голову сама по себе, без всяких усилий с моей стороны.

И в этот момент мне почему-то подумалось, что, может, все наши треволнения и напасти как-то сами собой рассосутся.

— Бен? — вдруг вывел меня из задумчивости голос Молли.

— Да?

— Спустись на землю, — подковырнула она. — Все витаешь в небесах?

— Извини, Мол.

— Ну вот, слушай. Он говорит, что если мы пожелаем, то нам можно спуститься в хранилище прямо сейчас. От меня только требуется заполнить соответствующий бланк.

— Ну что же, давай заполняй, — предложил я, зная, что ей не терпится предугадать мои намерения. «Если бы у тебя тоже был такой же дар, что у меня, Мол, ты не спрашивала бы», — подумал я.

Банковский служащий вынул из ящика стола бланк на двух страницах, очевидно, предназначенный для одной-единственной цели: ошарашить и напугать клиента. Молли заполнила бланк, он просмотрел написанное, поморщился, поджал губы, встал и пошел советоваться с пожилым джентльменом, видимо, его начальником. Подойдя к нам снова через несколько минут, он кивком головы пригласил нас пройти во внутреннее помещение, в котором стояли в ряд, тускло отсвечивая медными дверцами, ящики разных размеров: от четырех— до двенадцатидюймовых. Он вставил ключ в дверцу одного из маленьких ящичков и, вынув его из гнезда, понес в соседнюю небольшую комнату, где поставил на стол, а нам объяснил, что, по принятым во Франции правилам, необходимо держать два ключа для открытия абонементного сейфа: один ключ принадлежит клиенту, а другой — банку. Затем, улыбнувшись и небрежно кивнув головой, вышел, оставив нас одних.

— Ну как? — спросил я.

Молли лишь покачала головой — жест скупой, а обозначает многое: настороженность, утешение, удивление, разочарование — и вставила во второй запор маленький ключик, который ее отец спрятал в переплете мемуаров Аллена Даллеса. Харрисон Синклер, покоящийся с миром, никогда не страдал отсутствием чувства юмора.

Медная дверца ящика распахнулась с еле слышным щелчком. Молли запустила руку внутрь. На миг у меня перехватило дыхание. Я внимательно смотрел на жену.

— Ну что там? Пусто? — не выдержал я.

Помолчав немного, Молли удовлетворенно кивнула головой. Я с облегчением сделал выдох. Из темной глубины ящика-сейфа она извлекла узкий серый конверт длиной примерно девять дюймов и шириной дюйма четыре. С недоуменным видом она надорвала серый конверт и вытащила из него содержимое: листок бумаги с напечатанным на машинке текстом, пожелтевший обрывок делового конверта и маленькую черно-белую глянцевитую фотографию. А спустя секунду-другую я услышал, как она шумно и резко задышала.

— О-о, Боже милостивый, — повторяла она, — Боже ты мой.

56

Я взглянул на фотографию, столь сильно ошеломившую Молли. Фото как фото — обычный любительский снимок из семейного альбома, размер три на четыре дюйма, края обрезаны в виде зубчиков, как это делалось в 50-х годах, на обороте твердое коричневое пятно от засохшего клея. На ней долговязый, атлетически сложенный симпатичный мужчина стоит бок о бок с темноволосой, черноглазой молодой красивой женщиной, а впереди них в объектив шаловливо улыбается маленькая девчушка-сорванец лет трех-четырех с бесенятами в лукавых глазах, ее темные волосы аккуратно спускаются челкой на лоб, а с боков перевязаны лентой и свободно торчат в стороны.

Все трое стоят на истертых деревянных ступеньках большого бревенчатого дома или пристройки, смотря как глядеть. Дом старый, полуразвалившийся, но очень удобный для летнего отдыха, такие дома еще можно встретить на берегах озера Мичиган, или озера Верхнего, или в горах Адирондака, или на берегах деревенских прудов в любом регионе Америки.

Маленькая девочка — это Молли, тут даже сомнений никаких не возникает — не девчонка, а сгусток энергии, такую егозу нелегко было сфотографировать: чтобы запечатлеть ее образ, приходилось ставить выдержку 1/60 или 1/100 секунды, а то и еще меньше. Ее родители получились на снимке гордыми и самодовольными: душещипательное изображение преуспевающей семьи, такой типично американской, навевающей сентиментальные чувства.

— А я знаю это место, — заметила Молли.

— Да ну?

— Я хочу сказать, что само место я не помню, но помню, что о нем говорили. Усадьба принадлежала моей бабушке, матери моей матери, и находится она где-то в Канаде. Это ее старый дом на берегу озера.

Она замолкла и все смотрела на фотографию, видимо, припоминая всякие подробности: стул на террасе позади них; крупные неровные камни, которыми обложен фасад рубленого дома; куртку из легкой полотняной ткани и галстук-бабочку отца; простое цветастое летнее платье матери; литой мячик из каучука и бейсбольные перчатки на ступеньках позади них.

— Как странно, — промолвила Молли. — Приятно вспомнить, хотя усадьба больше нам не принадлежит, к сожалению. Мои родители продали ее, когда я была еще совсем маленькая. Больше мы туда никогда не приезжали, только вот в то лето, когда сфотографировались.

Взяв в руки обрывок конверта, я заметил на нем адрес или часть адреса, написанного тонким небрежным почерком, каким обычно пишут европейцы: Париж, 1-й округ, Лебяжья улица, дом 7, квартира 23. Что за адрес? И почему его запрятали сюда, в ящик-сейф? И к чему эта фотография? Какой-то сигнал, знак, поданный Молли ее покойным отцом… откуда угодно, но только не из могилы (извините меня за банальность).

Наконец я взял письмо, напечатанное на старой механической машинке со множеством опечаток и исправлений и адресованное почему-то: «МОИМ ЛЮБИМЫМ ЛЮБОПЫТНЫМ СНУПИКАМ!»

Я взглянул непонимающе на Молли и уж было собрался спросить, какого черта означает такое приветствие, но она опередила меня и, застенчиво улыбнувшись, пояснила:

— «Снупиками» он по-домашнему называл нас с тобой.

— Снупиками? Почему?

— По имени Снупи. Это мой любимый персонаж из мультфильма, когда я была маленькой.

— Так, значит, мы Снупики?

— Ну и… и также потому, что я любила лазить в ящик его стола, когда была маленькой. Разглядывать всякие там штучки, до которых, как считалось, мне нельзя было дотрагиваться. Все маленькие дети так делают, но если у тебя отец заведующий отделением ЦРУ в Каире, или заместитель директора по планированию, или еще какая-то важная шишка, то тебя всякий раз бранят за излишнее любопытство. Дескать, любопытной Варваре нос оторвали, ну и все такое прочее.

— Ну вот мы, оказывается, тоже любопытные Снупики, — повторил я, стараясь произнести это слово поехиднее.

— Ну-ка, не наглей, Эллисон. Слышишь меня? Не смей дразнить меня, черт побери!

Я опять стал вглядываться в письмо, плохо напечатанное на фирменной бумаге с тисненым штампом вверху «Харрисон Синклер», и начал читать вслух:

«Моим любимым любопытным Снупикам!

Когда вы начнете читать это письмо, а читать его вы будете обязательно, ибо кроме вас эти слова никто не прочтет, позвольте мне прежде всего выразить миллион раз мое восхищение вами. Ты, Молли, замечательный врач, к тому же еще стала первоклассной разведчицей, если только не считаешь избранную мной профессию низкой и не презираешь ее. Но этими словами я вовсе не намерен как-то обидеть тебя: по-своему ты, разумеется, права, если и не воспринимаешь по-хорошему профессию разведчика. В ней много такого, что вызывает протест. Но я все же не теряю надежды, что настанет день и ты также начнешь понимать и высоко ценить благородство в разведке… это произойдет совсем не из-за дочерней обязанности перед родителями, не из-за лояльности и не из-за осознания вины.

Когда у твоей матери рак перешел в последнюю стадию и стало ясно, что больше двух недель ей не протянуть, она позвала меня к себе в больничную палату — а никто не умел держаться с таким достоинством и самообладанием, как твоя мать, — и предупредила, погрозив даже в назидание пальцем, чтобы я никогда не вмешивался в твою жизнь. Она пожелала, чтобы ты никогда не шла проторенным путем, и каким бы он ни оказался, ни у кого не будет такого уравновешенного и рассудительного характера, разумного восприятия реальности, блестящих перспектив, как у нашей «дорогой Марты». Так что, надеюсь, ты поймешь, что я собираюсь поведать тебе.

По причинам, которые вскоре станут понятными, в моих бумагах, в завещании и других документах этот абонементный ящик не упоминается. Чтобы отыскать это письмо, прежде нужно найти ключик к нему, который я запрятал (иногда самый простой и в то же время самый старомодный путь оказывается наилучшим), и также побывать в подземном хранилище в Цюрихе.

Но если вы там оказались, то, стало быть, нашли золото, и я уверен, что вам требуются некоторые разъяснения.

Я всю жизнь не любил поиски и выслеживания, поэтому, пожалуйста, поверьте, что я вовсе не желал усложнить вам работу, эти трудности я нагромоздил на пути других. В эту игру играть не так-то просто, но если вы все же сумели добраться до этого письма, то легко поймете, почему я поступил подобным образом. Все делалось ради вашей же безопасности.

Я пишу эти строки спустя несколько часов после короткой встречи в Цюрихе с Владимиром Орловым, который известен вам как последний председатель КГБ. Я договорился с ним кое о чем, что должен объяснить вам, а также узнал от него кое-что, о чем тоже должен сообщить вам. А все потому, что меня собираются убить. Я уверен в этом. Когда вы будете читать эти строки, меня уже не будет в живых, а может, пока еще не убьют. Так или иначе я хочу, чтобы вы знали, почему на меня идет охота.

Любимые мои Снупики, как вам известно лучше, чем кому бы то ни было, деньги никогда не влекли меня к себе, они мне всегда были нужны только ради пищи и крова. Поэтому я верю, что, когда вам станут говорить, будто я корыстный, растратчик и всякую прочую дрянь про меня теперь, когда меня нет на свете, вы будете знать правду. Вы прекрасно понимаете, что все это вздор чистейшей воды.

Но вот что вам, возможно, неизвестно, так это то, что я получил немало угроз расправиться со мной физически, некоторые — вздорные, но кое-какие — довольно серьезные. Угрозы стали поступать (в этом нет ничего удивительного) вскоре после моего назначения директором Центрального разведывательного управления, когда я, пообещав устроить в управлении чистку, действительно развязал отчаянный крестовый поход против коррупции в ЦРУ. Мне нравилась моя служба, я возлагал на нее лучшие надежды. Бен, я знаю, что ты понимаешь мои чувства, потому что ты не чужак — это они не понимают.

В глубинах ЦРУ происходит что-то ужасное. Там окопалась небольшая группка чиновников, которые годами использовали разведслужбу, чтобы тайно набивать себе мошну огромными деньгами. В первый же день своего назначения на пост директора ЦРУ я твердо решил сорвать маску с этих хапуг. Догадки и предположения на этот счет у меня были, а вот фактов — раз-два и обчелся.

Атмосфера вокруг Лэнгли в то время напоминала пороховницу, готовую взорваться в любой момент от малейшей искорки, вызвать которую могла какая-нибудь комиссия конгресса по расследованию или дотошный репортер из «Нью-Йорк таймс». В кулуарах вовсю открыто говорили о необходимости избавиться от меня. Некоторые из ветеранов ненавидели меня даже более лютой ненавистью, нежели Билла Колби! Случайно мне стало известно, что несколько высокопоставленных чрезвычайно влиятельных вашингтонских лоббистов отправились к самому президенту настаивать, чтобы меня сняли с работы.

Вы знаете, что слухи о моей коррумпированности приобрели невероятные масштабы. Я слышал всякие рассказы про небольшую тайную группку отставных и действующих офицеров разведки, известных под именем «Чародеев», которые проводят свои совещания в обстановке строжайшей секретности. Поговаривают, что эти «Чародеи» замешаны в крупной афере. Считается, что они используют разведданные, стекающиеся в ЦРУ, для того чтобы разными способами делать огромные деньги. Но никто не знает этих людей конкретно — кто они и откуда, хотя совершенно очевидно, что они очень влиятельны, имеют прочные связи с высокопоставленными лицами и могут легко уйти от разоблачений.

Но вот однажды ко мне непосредственно обратился некий европейский бизнесмен — по-видимому, финн — и сказал, что он представляет, как он заявил, «одного бывшего лидера мирового масштаба», у которого есть «информация», далеко небезынтересная для меня.

Между нами начались длительные переговоры, но уже задолго до них я понял, что лицо, которое финн представляет, не кто иной, как последний шеф советского КГБ Владимир Орлов, живущий на небольшой даче в пригороде Москвы. Он намеревался отправиться в изгнание, уехать из бывшего Советского Союза.

Орлов через посредника дал мне знать, что у него есть предложение, которое может меня сильно заинтересовать. Суть его заключалась в том, что он попросил у меня помощи вывезти за границу часть золотых запасов России и спрятать их от противников демократии, которые, как он полагал, в любой момент могли свергнуть правительство Ельцина. За помощь в переброске огромного количества золота — на десять миллиардов долларов! — он готов был передать мне ценный материал, имеющийся у него на руках, относительно некоторых коррумпированных элементов внутри ЦРУ.

Посредник сообщил, что Орлов располагает рядом документов, раскрывающих чрезвычайно важные детали коррупции, разъедающей ЦРУ. За многие годы небольшая группка сотрудников ЦРУ накопила в своих руках огромные суммы денег, которые получала посредством экономического шпионажа, ведущегося сотрудниками разведслужб в иностранных компаниях во всех странах мира. У Орлова имеются имена, названия фирм и места хранения денег, суммы, зафиксированные факты. В общем, все необходимые доказательства.

Разумеется, я согласился на его предложение. Я бы в любом случае согласился помочь ему — вы же знаете, как сильно стремился я удержать Россию в лагере демократии и помешать ей вернуться к диктаторскому режиму, а соблазн заполучить эти документы еще больше подтолкнул меня принять его предложение.

И все же произошло так, что Орлов прибыл в Цюрих без документов — их у него в последний момент украли, что меня серьезно обеспокоило. Сперва я подумал, что он просто шантажирует меня, но затем понял, что он действительно стал жертвой. И я, смирившись с пропажей, пошел на заключение сделки.

Однако для транспортировки такого огромного количества золота мне понадобилась помощь, но помощь не от сотрудников разведуправления, а со стороны тех, кто никак не мог быть замешан в коррупции. Учитывая огромные ценности, с которыми мы имели дело, такое требование было самым настоятельным. К тому же все финансовые операции нужно было проводить без всяких регистраций и записей в бухгалтерских книгах.

Поэтому я обратился к одному бывшему высокопоставленному офицеру ЦРУ, который больше не работал в этой организации, человеку, личная честность и порядочность которого сомнений не вызывали, а именно — к Александру Траслоу. И тем самым я совершил самую большую ошибку в своей жизни.

Я сделал Траслоу совладельцем вклада в «Банке Цюриха», куда перевел половину золотого запаса. Это означает, что без нашего обоюдного согласия золото из банка изымать нельзя. А перевести золото в другой банк или продать его можно только при условии, если вклад будет переделан из пассивной формы хранения в ликвидную. Механизм такого перевода может привести в действие любой из вкладчиков, лишь уведомив партнера. Таким образом, как я считал, если бы возникли какие-либо проблемы, то мы оба имели бы гарантию от всяких обвинений в махинациях, а меня никак нельзя было бы обвинить в краже века, да еще в мировом масштабе.

Другую половину золота мы договорились переправить в контейнере через Ньюфаундленд в Канаду с помощью пароходной компании «Сент-Лоуренс сиуэй». Нужно заметить, что эту операцию должен был осуществить один Траслоу. Но меня что-то довольно сильно насторожило. Я стал опасаться за свою жизнь. Как тебе, Бен, известно, в Лэнгли есть люди, которые могут так подстроить убийство, что оно будет выглядеть естественной смертью. Так что на этом свете мне долго прожить не удастся.

Совсем недавно мне стало известно, что к германскому канцлеру Вильгельму Фогелю, который держит в своих руках огромный и могущественный немецкий картель, направляется один человек. В обстановке строжайшей секретности они будут обсуждать вопросы, как перестроить и перевооружить Германию. Они намерены установить контроль не только над Германией, но и объединив Европу вокруг Германии, поставить под свой контроль весь Старый Свет.

Их партнером в этом деле выступает как раз группа «Чародеи» из ЦРУ. Договоренности, как мне доложили, предусматривают мирный раздел прибылей и сфер влияния. «Чародеи» захватывают командные посты в разведслужбах и устанавливают над ними свой контроль, а затем расширяют его и прибирают к рукам экономику всего Западного полушария. Немецкий картель получает по соглашениям Европу. Все участники становятся безмерно, даже невообразимо богаты. Это, по сути своей, является формой корпоративного неофашизма — захват в свои руки главных рычагов давления на правительства и установление над ними контроля в наше такое хрупкое и неопределенное время.

Лидером американцев является Александр Траслоу.