Игорь Всеволодович Можейко



Конан Дойл и Джек-Потрошитель

Знаменитого английского сыщика Шерлока Холмса придумал знаменитый английский писатель Конан Дойл. Это литературный и исторический факт. Но в сознании читателей сам Конан Дойл и его герой существуют раздельно — их судьбы не пересекаются и вроде бы не оказывают влияния одна на другую. И более того, обе эти жизни как бы не имеют отношения к жизни самой Англии и окружающего мира.

Поверьте, что на самом деле всё было не так.

Во-первых, Артур Конан Дойл жил долго. Он встретил двадцатый век сорокалетним и прожил еще тридцать лет. В молодости он плавал на парусных судах, зрелым человеком оказался на полях войны в Южной Африке, пережил первую мировую войну.

Шерлок Холмс существовал рядом со своим изобретателем лет тридцать — до этого имелась лишь его ненаписанная биография, собираемая теперь исследователями и фантастами.

Шерлоку Холмсу довелось кататься не только в каретах и кэбах, но пересесть потом в автомобиль и, не исключено, пользоваться самолетом, как средством передвижения. Ведь никто не знает, когда Шерлок Холмс умер — но случилось это либо в день, когда была поставлена точка в последнем рассказе о сыщике, либо в день смерти самого сэра Артура Конан Дойла. История с этим вопросом так и не разобралась.

За годы жизни автора и его героя наука о преступлениях и их раскрытии — криминалистика — превратилась из средства перехитрить и догнать вора или убийцу в обширную и весьма серьезную отрасль знания, которая обзавелась множеством лабораторий и даже научных институтов.

Наконец, за эти же десятилетия в Англии и иных государствах было совершено множество невероятных, загадочных, а то и чудовищных преступлений, о некоторых из них Конан Дойл знал (а Шерлок Холмс должен был знать от своего создателя), о других слышал краем уха, о третьих и не подозревал потому, что они случились в богом забытых Аргентине или России. Эти преступления были разгаданы или оставались нераскрытыми. И занимались ими живые следователи и сыщики. Те, кто постарше, и не подозревали о скором появлении Шерлока Холмса, а те, кто помоложе, были воспитаны на книгах об этом герое.

Нам показалось естественным попытаться свести воедино жизнь Конан Дойла и биографию Шерлока Холмса и показать, как они вписывались в реальность и как они взаимодействовали с прогрессом криминалистики, как были связаны с решениями инспекторов полиции и авторов детективных романов. Ведь младшими современниками Шерлока Холмса, заставшими его в живых, были Эркюль Пуаро — любимец Агаты Кристи и комиссар Мегре из парижской полиции.

Эта книга подобна цепочке историй, рассказанных у камелька, которые так любил уважаемый Чарлз Диккенс.

Преступления — это атмосфера, в которой детективный писатель Дойл черпал вдохновение и сюжеты для творчества. Он никогда не считал истории о Шерлоке Холмсе чем-то значительным и полагал себя историческим романистом, хотя походя изобрел (одновременно с Уэллсом) научную фантастику, по крайней мере ее приключенческое направление.

Хронологические рамки, как и положено в беседах у камина, в этой книге условны и, видимо, будут нарушаться. Но тем не менее они существуют и первое из преступлений произошло, естественно, ранее остальных.

Начинать с него решено по двум причинам. Во-первых, читателю всегда интереснее, если на первой странице детектива появляется труп. Во-вторых, оно определенным, хоть и косвенным образом связано с последующим рассказом и позволяет перейти к жизни самого Конан Дойла.

Итак, ужасный и отвратительный Уильям Бэрк, судя по судебным документам, родился в 1792 году в Северной Ирландии. Первая половина его жизни прошла в частой смене занятий, подруг и мест жительства. Наконец, он сблизился с женщиной по имени Элен Мак-Дугал и вскоре повстречался с неким Уильямом Хейром и его женой. Надо сказать, что Бэрк был несколько похож на Наполеона — у него были редкие, зачесанные на широкий лоб волосы, холодные глаза скрывались в глубоких глазницах, рот был невелик и губы всегда сжаты. Его сожительница была женщиной капризной, скучной и сварливой, что отражалось на ее длинном лице, всегда опущенных углах губ и бровях шалашиком. Чета Хейров выглядела иначе. Сам Хейр был похож на клоуна, который только что вышел на арену, поднял дугами брови, глаза смеются, нос навис над большим, всегда улыбающимся ртом. Жена его была хороша собой, но красота ее была грубой и мрачной.

Пары сблизились, и когда Бэрк решил ехать дальше искать счастья, Хейры уговорили их остаться и поселиться в доме для бедных, где Хейр был управляющим. У этой зловещей трущобы было одно преимущество — комнаты в ней стоили крайне дешево.

Месяца через три после того, как Бэрки переселились к Хейрам, обитатель одной из комнат по имени Дональд неожиданно помер, оставшись должен Бэрку значительную по тем временам сумму — 4 фунта стерлингов. Бэрк перерыл все жалкие бумажки Дональда, но не нашел там адреса или имени какого-нибудь родственника, которого можно было бы уговорить заплатить 4 фунта и получить взамен труп дедушки. Раз никто не откликнулся, всё шло к тому, что придется самим тащить покойника на кладбище, да еще бесплатно, что друзей, разумеется, бесило.

И тогда у Бэрка родилась светлая мысль, которая вскоре изменила не только жизнь четверки друзей, но и всего Эдинбурга.

Хейр сообразил, что покойника можно попробовать продать медикам, которые испытывали острую нужду в телах для для анатомических вскрытий, более того, наиболее знаменитый в Эдинбурге медик доктор Нокс содержал частную медицинскую школу, в которую допускались любители посмотреть, как потрошат трупы. Как ни странно, таких людей оказалось немало — наверное, сегодня их было бы куда больше. В любом случае доктор Нокс давал объявления в газетах, где указывал даже цену за присутствие на вскрытии: 3,5 фунта за первый сеанс, 2,5 фунта за второй или 6 фунтов за оба сразу. Был мистер Нокс чрезвычайно представителен и притом выглядел пугающе — у него был слишком большой, выдающийся вперед лоб, под которым пряталось за очками маленькое лицо. И сам он был невелик, быстр в движениях, предприимчив, богат и всегда оживлен.

Но в трупах он постоянно нуждался.

Сначала Бэрк испугался, а вдруг о сделке узнает полиция и будут неприятности. Ведь их никто не уполномачивал торговать покойником. Но Хейр уговорил друга, и они вытащили тело из гроба, а гроб набили землей и тряпками, утащили на кладбище и закопали в землю. Никто этому не удивился, потому что всем было понятно, что у Бэрка и Хейра нет денег нанимать могильщиков для нищего жильца. Затем друзья отправились в анатомическую школу доктора Нокса. Осторожный, если не сказать, трусливый Хейр остался за углом, а Бэрк, собравшись с духом, подошел к школе и постучал в дверь. Открыл молодой человек в грязном халате и окровавленном кожаном фартуке.

— Простите, доктор,- обратился к нему Бэрк,— у меня есть для вас труп…

Куда более опытный в таких делах студент, окинув взглядом Бэрка, сразу спросил:

— А где труп-то прячете?

Бэрк никак не мог решиться на ответ, и тогда студент провел его в комнату, где на мраморном столе лежали куски человеческого тела. Будничность зрелища привела Бэрка в себя. И он спросил:

— А сколько нам дадут?

— Получите десять фунтов,- ответил студент.- Может, чуть более, может быть, меньше — это зависит от свежести материала и сохранности органов.

— Значит, свежие мертвяки стоят дороже? — заинтересовался Бэрк.

— За свежие мы платим фунта на два больше за штуку.

После этого оставались лишь формальности. Студент приказал принести труп к десяти вечера в прозекторскую, и Бэрк кинулся к ожидавшему его в нетерпении Хейру. Они вернулись домой, завернули старика в рогожу и с темнотой оттащили его к заведению доктора Нокса. Доктор Нокс сам осмотрел старика, сказал, что труп свежий, но уж очень дряхлый. Потому больше семи фунтов он не стоит. Пришлось согласиться — всё равно сделка оказалась выгодной.

Когда друзья вернулись домой и рассказали женам о своих подвигах, решено было деньги прогулять. Но затем кому-то пришла в голову, сначала в виде шутки, такая мысль: «А если они берут свежие трупы, то почему бы нам не изготовить для доктора парочку — мало ли по улицам Эдинбурга бродит никому не нужных людей?»

Посмеялись и легли спать.

А утром обнаружилось, что денег нет, выпить нечего.

Почти месяц прошел в спорах морально-этического порядка, пока И февраля Хейр не встретил на улице пьяную веселую старуху с большой корзиной в руке. Оказывается, Абигайл Симпсон жила на пенсию, которую ей платили от имени сэра Джона Хоупа. Помимо пенсии в полтора шиллинга, ей в тот день выдали на кухне массу вкусных объедков, и старушка, пропив деньги, несла корзину домой, к дочке. О чем она и сообщила с готовностью двум добродушным джентльменам, которые утверждали, что они уже встречались раньше, и пригласили ее к себе домой завершить выпивку в приличной обстановке.

Старуха решила, что приглашение исходит от людей порядочных, и с радостью приняла его. У джентльменов обнаружилась еще бутылка, а у бабушки была закуска, так что веселились далеко за полночь, а раз всё добро было съедено и выпито, никакой нужды спешить домой к дочке не возникло. Гостья согласилась даже малость вздремнуть на постели хозяйки — опасно же в такую позднюю пору шляться по улицам.

Миссис Абигайл улеглась спать, а заговорщики окружили постель и стали рассуждать, как бы лучше превратить ничего не стоящую старуху в дорогостоящий труп. Но оказалось, что первый опыт — самый трудный. Кто-то должен был начать, но все уступали друг другу. Наконец мужчины решили, что сделают это вдвоем, одновременно, чтобы потом ни у кого не возникло соблазна донести на соучастника. Хейр зажал рот и нос женщины, а Бэрк навалился на нее всем телом, обхватив руки и ноги. Ему оказалось труднее, потому что с неожиданной силой миссис Абигайл начала брыкаться и биться. Но мужчины тоже были не рохлями — через несколько минут она затихла. После этого мужчины приказали своим женам раздеть старуху и проверить, не запрятано ли чего ценного в одежде, а может, и само платье чего-то стоит. Но, увы, ни платье, ни башмаки не стоили и трех пенсов. Добро связали в узел, и пока Бэрк и Хейр запихивали добытое сноровкой и насилием тело в сундук, женщины пошли купить чего-нибудь на завтрак, а заодно утопить в Темзе узел с пожитками жертвы.

На этот раз, когда мужчины потащили после обеда мешок с телом, их вышел встречать сам доктор Нокс. Он осмотрел труп, был удовлетворен тем, что тот совсем свежий, выдал убийцам десять фунтов и велел в будущем привозить трупы вымытые. Откуда они берутся, доктор Нокс спрашивать не стал, а Бэрк с Хейром не стали докладывать. Деньги ушли быстро, и пора было подыскивать новую жертву. На этот раз Бэрк предположил раздобыть кого-нибудь помоложе — доктор наверняка расщедрится.

Удача подвернулась Бэрку, когда он встретил у винной лавки двух молодых проституток: Мэри Патерсон и Джанет Браун. Девицы ошивались возле лавки с утра, клиентов не было, погода в начале апреля 1828 года стояла мерзкая, подруги к тому же были голодны. Когда появился мистер Бэрк, которого они в этих местах уже видали и даже кокетничали с ним, то его предложение пойти в ночлежку согреться, выпить и отпраздновать неизвестно какой праздник пришлось им по душе.

Они поднялись по лестнице в комнату, где их уже поджидал Хейр, радостно встретивший гостий и вытащивший из шкафа бутыль. Мэри, широко известная, популярная и даже, можно сказать, любимая местными студентами особа, потому что обладала самым пышным в Эдинбурге бюстом, уселась за стол и принялась хватать с тарелки колбасу, а Бэрк стал размышлять, какой это грех убить такую бабу, не воспользовавшись ею поначалу. Воспользовавшись тем, что Хейр занят задушевной беседой с Джанет, Бэрк поволок пышногрудую гостью на набитый соломой тюфяк. И тут, как назло, вошла его сожительница мисс Мак-Дугал. Невозможно представить, какая здесь разыгралась сцена ревности, в результате испугавшаяся за свою жизнь Джанет стремглав бежала, а Бэрк принялся убеждать возлюбленную, что всё это для пользы дела.

Мэри тем временем мирно заснула, Хейр призвал на помощь всех святых, клянясь, что Бэрк говорит истинную правду, и, чтобы доказать Элен свою невиновность, мужчины тут же навалились на Мэри и вдвоем ее довольно быстро задушили. Тогда мисс Мак-Дугал простила мистера Бэрка.

Трудно представить себе светлую радость доктора Нокса, когда он увидел на мраморном столе восемнадцатилетнюю Мэри. Ее красота и совершенство пышных форм привели его в такой восторг, что он созвал студентов и велел им наполнять ванну спиртом, который в те времена был дешев, и положить туда труп Мэри, чтобы сохранить ее для особой торжественной анатомической демонстрации. И потому, когда один из студентов подошел к доктору и шепотом сообщил, что знает эту девушку, услугами которой недавно пользовался, Нокс отмахнулся и велел студенту помалкивать. Неизвестно, откуда эти мерзавцы воруют трупы. Вернее всего, они нашли какой-нибудь ход в городской морг. Нам ли с вами, настоящим ученым, тратить время на рассуждения о таких пустяках?

Правда, доктор Нокс заплатил за Мэри все те же десять фунтов, так что в дальнейшем Бэрк и Хейр не старались искать молодых — с ними возни больше, а цена та же.

Шли недели, убийцы приоделись, пили и ели в свое удовольствие, но деньги быстро уплывали между пальцев. В то же время они все более наглели. Однажды они увидели, как полисмены волокли в участок пьяную женщину. А так как участок находился совсем рядом с ночлежкой, Бэрк решил воспользоваться ситуацией. Он подошел к полисменам и сообщил, что это его соседка по дому, у нее случилась беда — муж бросил ее с двумя детьми, вот страдалица и прикладывается к бутылке. И если господа полисмены будут так добры, что доведут ее до того вон подъезда, то детям несчастной будет лучше, так как их мать проснется дома.

Рассуждения вполне прилично одетого джентльмена показались полисменам не лишенными смысла, и они довели женщину до подъезда соседнего с ночлежкой дома. Затем они отправились по своим делам, а Бэрк после завел женщину к себе, вызвал Хейра, и они быстренько придушили доставленную им полицией жертву.

Хоть Эдинбург относительно большой город, но нельзя же передушить в нем всех бродяг, проституток и пьяниц — обязательно попадешься. И тогда убийцы решили заняться провинциалами, которые приезжали в столицу.

Вскоре им повезло. Бэрк встретил на улице пожилую ирландку, впервые попавшую в Эдинбург. Она держала за руку двенадцатилетнего глухонемого сына, которого привезла в город, чтобы показать врачу. Женщина протянула Бэрку записку с адресом врача, и тот ответил, что этого врача отлично знает, но перед тем, как идти туда через весь город, он предлагает отдохнуть и перекусить у доброго джентльмена.

Растроганная женщина пришла домой к Бэрку, где ее угостили, предложили выпить стакан виски, от чего она с непривычки сразу захмелела. И задушить ее простыней не составило труда. А вот с сыном надо было расправиться как-то иначе. Бэрк спустился в прихожую, где мальчик сидел на стуле и знаками показал ему, что мама ждет его наверху. Когда подросток показался в комнате, Бэрк уселся на стул, посадил его себе на колени. Затем достаточно умело сломал ему позвоночник о свое колено. Мальчик умирал в страшных мучениях, а сказать ничего не мог.

На этот раз пришлось везти груз на большой тачке — сундук на руках до анатомической медицинской школы не донести. Доктор Нокс был искренне рад — мальчики ему попадались редко. Он отсчитал Бэрку 16 фунтов.

Но деньги быстро кончались. Пришлось даже идти на определенные неудобства, чтобы их раздобыть. Например, когда к возлюбленной Бэрка приехала погостить ее деревенская кузина Энн Мак-Дугал, задушили и ее. Только из родственных побуждений Бэрк попросил Хейра сделать это ночью, во сне, одному — ему казалось неприличным душить родственницу Элен. А когда через некоторое время снова срочно понадобились деньги, решили задушить прислугу. Так что пришлось женщинам некоторое время самим убирать лестницу и кухню. Нельзя забывать, что Хейр не владел домом, а лишь управлял им. Приходилось пускать в него жильцов, да еще следить за тем, чтобы они не заподозрили чего неладного.

Доктор Нокс всё время нуждался в трупах. Труд поставщиков был ему выгоден вдесятеро — ведь теперь он мог читать свои лекции чаще и набирать побольше зрителей. Трупы не залеживались, а доктор давал понять, что ему наплевать, откуда они поступают.

И всё же убийство Дафта Джами было не только рискованным, но даже глупым.

Дафт Джами был восемнадцатилетним простаком, городским чудаком, который бродил весь день по улицам Эдинбурга, распевал песни на стихи собственного сочинения, то есть был в городе фигурой популярной.

В октябре 1828 года Хейр встретил на улице замерзшего и промокшего Дафта и позвал к себе выпить горячего чаю. Доверчивый Дафт конечно же согласился. Хейр тут же послал жену за Бэрком с сообщением, что в комнате дожидается следующая жертва.

Тут чуть всё не сорвалось. Когда молодому человеку предложили виски, он отказался, сказав, что чаю ему достаточно. Тогда Бэрк предложил ему отдохнуть на кровати, и Дафт согласился. Вскоре дыхание его стало ровным, и убийцы, которым надоело ждать, накинулись на него, как шакалы. Но их практика, как правило, ограничивалась женщинами. Тут же им попался восемнадцатилетний парень, к тому же трезвый. Впоследствии Бэрк признался, что они уж и не надеялись убить Дафта — к счастью, попалась под руку кочерга и удалось его оглушить. А то бы неизвестно, чем это кончилось.

Когда тело Дафта привезли в прозекторскую и положили на стол, сторож тут же воскликнул:

— Как же так, это Дафт! Я его вчера только видел. Студенты, сбежавшиеся в комнату, также подтвердили это. Но доктор Нокс больше всего на свете боялся лишиться своих доходов. И приказал сторожу и студентам забыть о том, что видели, а сам тут же занялся обработкой парня, так что через несколько минут лицо его нельзя было узнать.

Кончилась эта эпопея, унесшая Бог знает сколько жизней в Эдинбурге, 31 октября того же года.

За день до того всё было как обычно, даже и вспомнить вроде не о чем. Бэрк заглянул утром в пивную и увидал нищенку, которая просила милостыню. С первого наметанного взгляда Бэрк определил, что из этой нестарой, еще крепкой женщины получится отличный труп. Он предложил ей выпить, заявив, что они земляки. По дороге Бэрк встретил Хейра, который мучился бездельем, и велел ему купить виски, чтобы устроить хорошую пьянку по поводу встречи с землячкой. Началась свистопляска, и снявшие недавно комнату в доме № 10 супруги Джеймс и Энн Грей даже посмели подняться к управляющему и сказать ему, что, пожалуй, так шуметь с раннего утра неприлично. Пришлось Бэрку и Хейру вышвырнуть жильцов на улицу. Праздник затянулся допоздна, и около полуночи возвращавшийся домой бакалейщик Элстон услышал, как из окна дома Бэрка несется женский крик: «На помощь! Убивают!» Бакалейщик хотел было позвать полисмена, но крик оборвался, и он счел за лучшее продолжить свой путь.

Но не успело еще следующее утро вступить в свои права, как в дом № 10 постучал полицейский и приказал провести его в подвал. Там он без всяких сомнений открыл сундук, в котором лежал обнаженный труп вчерашней гостьи!

Убийцы были выданы. Но как это произошло?

Судя по всему, первым толчком к разоблачению стали действия изгнанных из дома постояльцев Греев. Спьяну убийцы забыли, что комната, которая столько времени была пустой и которую использовали как временное хранилище для жертв, уже сдана.

Несчастные супруги, проведшие ночь у родственников, вернулись домой ранним утром, когда там все спали, и на цыпочках поднялись к себе в комнату. Тут же миссис Грей заметила, что под кроватью лежит солома, которая вечером была свалена на лестничной площадке. Удивленная женщина увидела, что под соломой скрывается человеческая рука — там лежала женщина! Та самая, которую она видела вчера вечером.

Перепуганные постояльцы бросились на лестницу и там встретили только что проснувшуюся и еще не протрезвевшую миссис Мак-Дугал, которая сразу поняла, в чем дело.

— Вы видели? — спросила она, не тратя времени даром.

— Видели,- пискнула миссис Грей.

— И спешите донести? Как нехорошо! А ведь ничего страшного не случилось. Нищенке этой стало дурно, перепила, вот и отдала Богу душу. Как наши мужчины очухаются, они сами ее в полицию отнесут.

Но видя, что супруги Грей, несмотря на столь убедительную речь, продолжают продвигаться к двери, Мак-Дугал достала кошелек и вытащила из него несколько серебряных шиллингов — это была славная плата за молчание.

— Нет,- поспешил возразить мистер Грей,- нам деньги не нужны, мы никому ничего не скажем!

Постояльцы мечтали только об одном — убежать из дома!

А мадам Мак-Дугал остановить их одна не могла. Она стала звать мужа, но тот не услышал. Она кричала жильцам вслед, что наградой за молчание будет сотня фунтов стерлингов… но супруги Грей уже не слышали, они мчались под дождем по улице к полицейскому участку.

Тогда Мак-Дугал кинулась расталкивать мужчин, но эти попытки, а затем и перенос тела убитой в подвал заняли немало времени. Хейр сказал, что без бутылки тут не разберешься, и пошел в пивную за виски. Отсутствовал он недолго. Но в пивной его не видели — он побежал в полицейский участок, где уже сидели супруги Грей. И с криком:

— Я объявляю себя королевским свидетелем! — он ворвался в кабинет начальника полиции.

Таким образом, полицейский, пришедший за остальными преступниками, уже имел показания не только жильцов, но и одного из убийц.

Бэрк катастрофически опоздал, и ему не оставалось ничего иного, как бороться за свою жизнь, сваливая вину на Хейра, который мог позволить себе спокойно сидеть на скамье свидетелей, зная, что ему ничего не угрожает.

Так как суд рассматривал дело не об убийстве многих жертв, а конкретно о смерти последней из них, то Бэрк построил свою защиту следующим образом: некий человек пришел к нему с сундуком, в котором лежало тело женщины. Он спросил, где можно положить это тело временно, пока он не договорится об оплате с анатомами. Добрый Бэрк показал ему кровать постояльцев супругов Грей и сказал, что, раз тех нет дома, они не будут возражать, если у них под кроватью положат труп. Только надо присыпать его соломой, чтобы невзначай не испугать миссис Грей. Так и сделали. Затем незнакомец заплатил Бэрку полфунта за неудобство и больше не вернулся.

История была шита белыми нитками, порой в зале начинали нервно смеяться, порой возмущенно кричать.

После семнадцати часов беспрерывного судебного заседания к смерти был приговорен лишь Бэрк. Его сожительница и участница (правда, пассивная) всех убийств мисс Мак-Дугал получила приговор, существующий в шотландском праве и звучащий так: «Виновна, но вина не доказана». Услышав приговор, Бэрк обернулся к ней и сказал:

— Ну, тебе чертовски повезло!

Хейр и его жена, как королевские свидетели, были оправданы, и Хейр сплясал джигу тут же в зале суда.

Через месяцы, в конце января 1829 года, на площади у Замковой скалы в Эдинбурге собралось, по подсчетам газетчиков, 28 тысяч зрителей посмотреть на казнь Бэрка. Шел проливной дождь, но никто не уходил. Бэрк никак не хотел покидать этот свет — он оказался куда более живучим, чем его жертвы. Рассказывают, что он умудрился удерживаться в петле на подбородке и извивался, чтобы воздух проникал в легкие, и никак не умирал. Толпа весело приветствовала его конвульсии, но когда приход смерти затянулся, палач и его помощники повисли на ногах Бэрка и в конце концов его задушили.

Остальные действующие лица этой драмы хоть и остались живы, счастья не достигли. Элен Мак-Дугал скрывалась в городской тюрьме — она прожила там несколько месяцев, потому что любая ее попытка высунуть нос на улицу приводила к тому, что тут же сбегалась толпа, чтобы растерзать ее. Ей приходилось, подобрав рваные юбки, мчаться обратно в тюрьму. Наконец властям надоело ее охранять и на одном из кораблей, которые везли в Австралию каторжников, ее отправили на пятый континент, где ее следы теряются.

Еще хуже пришлось Хейру. Сначала он провел некоторое время в тюрьме, так как родственники убитых возбудили против него дела об их смерти, но, блюдя обычаи, судебные власти отказались начинать новый процесс. Так как ему уж тем более опасно было ходить по улицам Эдинбурга, Хейр тайком уехал в один из дальних городков, где устроился работать на известковый карьер, при котором была установка для гашения извести. Но однажды кто-то узнал его, и тут же, не долго думая, рабочие столкнули его в чан с известью. Ему удалось выбраться, но он ослеп и с тех пор до конца жизни побирался по дорогам.

Однако удивительнее всего судьба обошлась с самым богатым и, казалось, неподсудным участником событий — доктором Ноксом. Медицинская ассоциация Шотландии лишила его права на врачебную практику, из анатомической школы его с треском вышибли, и репутация у него, как у покровителя и сознательного участника убийц, была такова, что более к медицине он приблизиться не смог. И знаете, кем стал этот джентльмен? Он устроился кассиром бродячей цирковой трупы американских индейцев.

Дольше всех из этой компании прожил слепец Хейр. Он и в пятидесятые годы прошлого века побирался на улицах Эдинбурга. Все уже позабыли и страшных убийц, и процесс, и доктора Нокса. Процесс Бэрка стал косвенной причиной перемен в английском законодательстве. События в Эдинбурге обратили внимание английского общества на положение дел в теневой медицине. Ведь доктор Нокс был не одинок — для анатомических театров (а порой это были именно театры, где, заплатив за входной билет, вы могли присутствовать при операции) трупы добывались сомнительными путями. А если на каждого пойманного преступника приходится обычно непойманный, а то и несколько, не исключено, что банды, подобные банде Бэрка, существовали и в других городах Англии.

Вскоре после процесса споры в британском обществе переместились в парламент, и в результате горячих дебатов в 1832 году в Великобритании был принят Анатомический акт, то есть закон, дававший право родственникам покойного, а в отдельных случаях, за неимением родственников, местным властям передавать легально и за определенную плату соответствующие трупы в медицинские училища для анатомических опытов. Этот закон сразу прервал карьеру многочисленных гробокопателей, основных поставщиков тел для медиков. Но в других странах подобных законов еще не существовало и потому аналогичные преступления процветали, о чем будет речь дальше, когда мы расскажем о карьере доктора Хайда, по чистой случайности тезки зловещего героя повести Стивенсона.





Связь времен порой проявляется странно и почти незаметно. Но, возможно, что мимо старого слепого Хейра многократно проходил и награждал нищего медной монетой вначале очень молодой, затем не столь молодой и даже зрелых лет мужчина по имени Чарлз Дойл, который, завершив в 1850 году архитектурное и художественное образование, приехал в Эдинбург, где ему предложили неплохое место заместителя городского архитектора с жалованьем в 220 фунтов в год, не так много для отпрыска достойной семьи, но неплохо для вчерашнего студента. Чарлз полагал, что пробудет в Эдинбурге недолго и вскоре присоединится к своим трем братьям и отцу в Лондоне, ибо все остальные мужчины семейства Дойл занимались художествами, а более всех был известен отец Джон Дойл, главный карикатурист сатирического журнала «Панч», гроза политиков и деятелей света. Но если три старших брата в дополнение к талантам были энергичны и деятельны, то Чарлз предпочитал мечтать о будущей славе, порой подходил к мольберту и начинал, но не заканчивал бессмертное полотно и жаловался друзьям на то, как заедают его дела в конторе, где он должен был контролировать проекты других зодчих.

Так прошло пять лет, возвращение в Лондон было постоянной темой всех разговоров и переписки с родными, братья даже подыскивали Чарлзу хорошее место в столице, но в последний момент всё срывалось — Чарлз был не уверен в себе, а здесь, в Эдинбурге, он имел хоть и небольшое, но приличное и надежное место. Дедушка Джон был убежденным католиком в англиканской стране и потому, когда Чарлз сообщил ему, что намерен, соединиться узами брака с представительницей ирландской католической фамилии мисс Мэри Фоули, отец этот выбор одобрил. Несмотря на крайнюю бедность, семнадцатилетняя красавица, дочка хозяина квартиры, в которой Чарлз снимал комнату, принадлежала к одному из известных родов Ирландии и утверждала, что еще в семнадцатом веке ее родственники по материнской линии — Паки посредством женитьбы породнились с Мэри Перси из рода Баллинтемпл, которые были наследниками владений тех Перси, что происходили из Нортумберленда.

Такое глубокое проникновение в собственную генеалогию средств семье не добавило, на двести фунтов в год прожить нелегко, даже если удается продать акварель. К тому же надо учесть, что за первые пять лет брака Мэри родила трех дочерей, а в 1859 году и сына — Артура. Положение было настолько серьезным, что Чарлз объявил о своем намерении отправиться мыть золото в Австралию. Несколько дней вся семья обливалась слезами, но потом любовь к протертому креслу и прокуренной трубке после обеда победила, и никуда, конечно, Чарлз не поехал. К тому же ему вскоре прибавили тридцать фунтов, что помогло заткнуть некоторые дырки в бюджете.

Так что мальчик Артур Дойл, которого иногда называли и двойным именем Артур Конан в честь маминого дяди Майкла Конана, рос в благородной бедности. Порой после приема приехавших из Лондона гостей несколько дней питались совсем уж впроголодь. Но с дядей Конаном, который жил в Париже и издавал там «Журнал искусств», семья связывала некоторые финансовые надежды, и дяде не уставали напоминать о том, как его любит маленький Артур Конан. С дядей советовались о том, какое дать мальчику образование. Папа Чарлз мечтал, чтобы Артур стал бизнесменом, то есть занялся тем, к чему отец не имел никаких способностей. Мальчик же не выносил математику и явно не подавал надежд в сфере бизнеса. В конце концов дядя Конан посоветовал отдать ребенка в иезуитский колледж, и в 1868 году Артура отослали туда.

С тех пор он бывал дома только на каникулах, всё более отдалялся от родных, вымахал выше шести футов, был лучшим спортсменом колледжа, но математику так и не полюбил.

А его отец Чарлз год за годом проходил в свою контору мимо слепого нищего, который стоял на углу и, казалось, старость его не брала…

Когда годы учения закончились и надо было решать, куда направить стопы далее, Артур, который весь последний год тайком от преподавателей и однокашников писал стихи и поэмы, собрал их в толстую тетрадь и послал дедушке Конану в Париж — кому же, как не ведущему художественному критику, решать дальнейшую судьбу молодого человека.

Дед Конан внимательно прочел опусы внука и сообщил в письме маме: «…в каждом из этих произведений я обнаружил отрывки, поражающие своей свежестью и силой воображения. Мне кажется, что наш юноша обладает острым умом и способностями к самовыражению. Я очень надеюсь на то, что произведения, прочитанные мною, написаны самим Артуром, а не списаны у более талантливого товарища».

Последний вывод было трудно опровергнуть, да никто и не посмел спорить с дядюшкой. Его совет подать заявление в медицинский колледж города Эдинбурга, хоть и неожиданный в свете оценки стихов молодого человека, был принят семейством, и последующие годы Конан Дойл провел, изучая медицину, препарируя трупы, и уж тогда-то наверняка зловещая история о банде Бэрка и о том, как добывал трупы для студентов доктор Нокс, стала Артуру известна. И хоть она не нашла прямого отражения в рассказах о Шерлоке Холмсе, образ доктора, который использует во вред свои знания, в творчестве Конан Дойла встречается.

Известное в анналах американской криминалистики дело доктора Хайда имеет отношение не только к использованию знаний и возможностей врача при совершении преступления, но и смогло произойти потому, что в США использование трупов для анатомических вскрытий и опытов ограничивалось множеством правил и постановлений, разных в зависимости от штата, и потому широко практиковалось раскапывание могил, чтобы извлечь оттуда тело для изучения анатомии.

В то же время дело доктора Хайда так и осталось до конца не раскрытым и окончательного ответа история не дала, хотя злодей частично получил свое.

Эта история началась в дни гражданской войны в Америке, когда вместо того, чтобы отстаивать свободу и равенство либо защищать рабство, некий человек по имени Томас Суоп, который впоследствии предпочитал, чтобы к нему обращались как к полковнику Суопу, отправился на Запад, подобно многим тысячам переселенцев. Но далеко к Тихому океану он не стремился, а обнаружил в верховьях реки Миссури приятный участок прерии, который продавался почти за бесценок. Там полковник начал разводить скот. Когда стали появляться новые поселенцы, он уже успел скупить почти всё графство, по крайней мере, современники утверждали, что объехать владения Суопа нельзя было и за, день. Репутация у полковника была ужасной — не было в округе людей, которых бы он не обманул, не обидел или не ограбил. Участки прерии, купленные полковником, примыкали к реке, и когда городок превратился в речной порт, а затем и в быстро растущий, впоследствии гигантский город Канзас-Сити, то цена на собственность полковника выросла настолько, что, став миллионером, он смог отойти от дел, уехать из слишком шумного Канзас-Сити и поселиться в одном из его пригородов, во дворце, построенном покойным мужем его сестры мистером Логаном. Кроме них во дворце жили шестеро детей госпожи Логан и Мосс Хантон, кузен и советник полковника.

В 1905 году, через сорок лет после появления полковника в тех местах и вскоре после переселения во дворец Логанов, у хорошенькой мисс Френсис Логан, одной из дочерей сестры полковника, появился поклонник, доктор Хайд, стройный, высокий, строгий молодой человек, похожий на протестантского пастора. Приехав в пригород, он старался добиться там практики, но у него ничего не получалось, в частности, из-за дурной репутации. Несмотря на молодость, его уже дважды исключали из медицинской ассоциации. Через год после успешного окончания колледжа он был привлечен к ответственности за то, что раскапывал могилы и использовал трупы для анатомических вскрытий, а также для продажи их своим коллегам. Уже это указывало на его предприимчивость, нечистоплотность и главное — корыстолюбие. После возвращения в лоно медицины он устроился врачом в Канзасе, но был уволен, так как заключенные грозили убить доктора за жестокость.

Узнав о романе дочери с доктором, мать запретила им встречаться. Тогда доктор предложил возлюбленной бежать с ним из дома, что совершеннолетняя Френсис и сделала. Правда, убежали они недалеко — доктор снял квартиру в том же городке, на соседней улице.

Четыре года продолжалась вражда между Суопами и Хайдом, умыкнувшим любимую дочь. Но в конце концов через четыре года жизни по соседству, когда доктор Хайд уже составил себе практику и обзавелся солидными пациентами, произошло примирение. Молодые начали посещать маму и дядю, и еще через несколько месяцев доктор Хайд, естественно, предложил стать семейным доктором Суопов — стоит ли платить чужому врачу, когда есть свой. Полковник и его сестра по мере сил сопротивлялись — они привыкли к своему доктору и любили его, но настойчивость Френсис, которая обожала мужа, была вознаграждена — решено было, что мистер Хайд возьмет на себя уход за всем семейством, а старый доктор Туиман останется в качестве консультанта.

Первым приказом нового доктора был запрет полковнику Суопу напиваться до скотского состояния, что было любимым занятием миллионера на покое. За это доктор обещал, что Суоп проживет до ста лет. Так как Суоп не смог выполнить приказа, то под предлогом необходимости наблюдать за ним Френсис с мужем переехали во дворец

Миллионер зятя своей сестры не любил и побаивался его. Доктор Хайд на обращал внимания на это, считая подобное отношение проявлением старческих капризов, и был к нему строг.

А тем временем в одной из словесных стычек между миллионером и Хайдом первый заявил, что его наследникам, которые и пальцем не пошевелили, чтобы зарабатывать деньги, хватит и половины наследства, вторую он намерен передать на филантропические нужды. То есть достаточно было простой арифметики, чтобы доктор сообразил: даже если Суоп умрет завтра, но успеет переписать завещание, жена доктора получит лишь треть миллиона долларов — слишком много желающих на оставшиеся деньги. Правда, можно надеяться на часть материнского наследства — но когда это будет?

Разведка доктора Хайда в лице его жены донесла, что в распоряжении доктора оставался один день, чтобы навести порядок в финансовых делах дядюшки. И в тот же вечер господин Суоп и его советник Мосс Хантон свалились с сильными желудочными болями. Доктор сказал дежурившей при больных медсестре Келлер, что ничего, кроме обычного старческого недомогания, у полковника и Мосса он не находит.

Наутро, к большому разочарованию доктора, старики чувствовали себя лучше. Тогда Хайд решил пустить им кровь. Сестра Келлер отчаянно сопротивлялась, потому что полагала, что для таких старых и хрупких людей это средство опасно. Но доктор настоял на своем, он высосал, словно вампир, две кварты, то есть более литра, крови из старческих вен Мосса Хантона, и через час миллионер лишился душеприказчика, но сам смог избежать кровопускания и остался жив.

Тут же появилась Френсис и по наущению мужа потребовала, чтобы именно его сделали душеприказчиком.

Миллионер в гневе отверг предложение Хайда и поднялся с постели.

— Погодите,- остановил его доктор, вошедший в спальню,- вы еще слабы. Вот, выпейте эту пилюлю, она восстановит ваши силы.- И он протянул полковнику пилюлю и стакан воды.

Находившаяся в комнате медсестра хотела было попросить полковника не слушаться врача, но тот лишь спросил язвительно у Хайда:

— Не отравишь? — И сам ответил: — Не посмеешь!

Старик проглотил пилюлю, запил ее водой и тут же рухнул на постель. Тело его одолели конвульсии, и через несколько секунд он был мёртв.

Доктор спокойно смотрел на то, как прощается с жизнью полковник, и, когда тот замер, он обернулся к медсестре и сказал:

— Как видите, типичная апоплексия. Надежды нет.

Отважная медсестра громко потребовала от врача, чтобы он признался, что же это была за пилюля, которая, по ее мнению, убила миллионера, на что доктор холодно попросил сестру не вмешиваться в дела, в которых она не смыслит. Когда же прибыл старый лечащий врач Туиман, они заперлись с Хайдом, после чего консультант совершил самый поверхностный осмотр усопшего, подтвердил диагноз коллеги и отбыл.

Пятого октября было зачитано старое завещание полковника, и супруги Хайд стали обладателями полумиллиона долларов, что по тем временам было суммой, наверное в сто раз превышающей сегодняшний курс этой валюты. Но доктор Хайд решил, что только теперь наступило время ковать железо.

И вот 1 декабря того же года на дом Суопа обрушилась эпидемия. Доктор Хайд объявил, что она называется брюшным тифом, вызвана плохой системой канализации, но, как ни странно, она распространилась лишь на имение Суопов, а в нем только на пятерых наследников полковника. Смерть каждого из них увеличивала долю наследства Френсис на несколько десятков тысяч долларов. Эпидемия себя окупала.

Удивительны хладнокровие и выдержка доктора Хайда. В момент, когда малая эпидемия бушевала в доме Суопа, туда приехал доктор Стюарт, специалист по эпидемиологии, там был доктор Туиман и две медсестры, но Хайд продолжал проникать в комнаты, где лежали больные, заставлял их принимать пилюли, от которых им становилось хуже, и делать уколы, от которых у них начинались конвульсии. Самое удивительное заключалось в том, что врачи и в самом деле определили как исходную причину брюшной тиф, но впоследствии никто не сомневался, что возникнуть он мог лишь искусственным путем — ну, не было такой болезни в тех местах уже несколько лет! Зато Хайд, как считают криминалисты и сегодня, смог заразить воду бациллами брюшного тифа — но не в водопроводе, а в стаканах, стоявших у постелей больных. Пожалуй, уникальный пример бактериологической войны столетней давности!

Несмотря на все усилия врачей, один из братьев Френсис умер, но умер после очередного укола доктора, и смерть его сопровождалась страшными головными болями, и поэтому доктор Хайд заявил коллегам, что брюшной тиф у покойного молодого человека перешел в менингит.

И вот тогда именно медсестра Келлер заявила во всеуслышание, что доктор Хайд — убийца и она может свидетельствовать о том на любом суде.

Несмотря на отчаянное сопротивление Френсис, которая пыталась переубедить членов семьи, ее собственная мать обратилась в полицию, и доктор Хайд попал под следствие.

Не прошло и трех дней, как объявился аптекарь, который заявил, что еще в сентябре продал доктору Хайду цианистый калий в количестве, достаточном, чтобы убить роту солдат, а также немного стрихнина.

Более того, вскоре и доктор Стюарт, которого вызвали в момент эпидемии тифа, признал на допросе, что в ноябре к нему приходил Хайд и взял у него несколько пробирок с культурой брюшного тифа, якобы для опытов, которыми решил заняться.

Тогда следователь получил разрешение на эксгумацию трупов, и обнаружилось, что в теле мистера Суопа содержится достаточно цианистого калия, чтобы его убить, а смерть Мосса Хантона наступила от лошадиной доли стрихнина.

Доктор был арестован в феврале 1910 года, однако жена из своих денег выделила 50 тысяч долларов для залога, и на суд доктор явился не из тюрьмы, а из дома, в который им с Френсис пришлось переселиться, ибо оставшиеся в живых члены семейства не желали терпеть рядом убийцу.

Суд продолжался больше месяца. Обе стороны вызывали десятки свидетелей, но доказать, что именно доктор Хайд отравлял своих пациентов, было нелегко.

Уставшие и запутавшиеся в показаниях и речах адвокатов члены жюри вынесли приговор: виновен, но заслуживает тюремного заключения, а не смерти — сомнения трактовались в пользу обвиняемого.

Жена Хайда всё свое состояние пожертвовала на спасение мужа. Через год состоялся новый суд, потому что в Верховном суде обнаружили некоторые технические неправильности в ведении процесса. Однако и новый суд Хайда не оправдал. Тогда госпожа Хайд вложила еще несколько десятков тысяч долларов — жалобы, пересмотры, новые следствия шли одно за другим, пока в 1917 году Френсис не удалось выцарапать мужа из тюрьмы, на что она истратила всё состояние, добытое ее мужем преступным путем. Лишь на четвертом суде, при весьма сомнительных обстоятельствах, Хайд был наконец оправдан.

И как только это случилось, Френсис подала на развод и больше своего мужа не видела.

И ее родственники не сомневались в том, что она считала своего мужа виновным, но долг жены помогать мужу полагала обязательным.

Совпадения бывают самые дикие, невероятные, вызывающие уверенность в существовании мистических сил, и в то же время они остаются не более как совпадениями. Зная об этом, я всё же постарался просмотреть журналы и сборники, монографии и популярные труды, чтобы отыскать, не отмечено ли в анналах криминалистики какое-нибудь шумное или необычное уголовное дело, отметившее бы рождение знаменитого в будущем Артура Конан Дойла?

Такое совпадение обнаружилось, но убедительно прошу читателей не придавать ему никакого мистического значения.

Речь идет о том, что в тот день, когда госпожа Мэри Дойл родила здорового крупного мальчика, нареченного Артуром, а случилось это в Лондоне 22 мая 1859 года, в городе Сент-Пол, по другую сторону Атлантического океана, начался суд над Анной Билянской, первой и последней женщиной, повешенной в штате Миннесота.

Правда, взять на себя честь разоблачения и поимки этой отравительницы не имел права ни один из сыщиков того времени, потому что заслуга принадлежала только миссис Люсинде Килпатрик.

А теперь по порядку.

Мэри Энн Эвардс Райф была дьявольски хороша собой. В газетах потом писали, что она была высока ростом, стройна, сероглаза. Ее пышные золотые волосы были убраны в большой пучок на затылке. Мужчины сразу попадали под ее тихое обаяние, женщины чувствовали опасность и сторонились ее.

Мэри Энн появилась в столице Миннесоты Сент-Поле летом 1858 года, совершенно неожиданно, покинув, по ее словам, богатый родительский дом в Северной Каролине ради того, чтобы ухаживать за заболевшим Джоном Уокером, ее родным племянником. Тете было тридцать восемь лет, племяннику чуть больше двадцати, он был столяром, имел небольшой домик, где тетя и поселилась, чтобы вести несложное хозяйство молодого человека.

Злые языки… а они развязались далеко не сразу, потому что тетя Мэри Энн была скромна, тиха и скорее старалась затаить свою красоту, нежели ее демонстрировать, и заботилась о Джоне, как санитарка, сестра милосердия, родная сестра, наконец! Она трогательно рассказывала о том, что Джон остался без матери еще в нежном детском возрасте и она поклялась своей старшей сестре, что заменит мальчику родителей.

Положение одинокой тети при выздоровевшем племяннике превратило Мэри Энн в потенциальную невесту, а красивых и домовитых дам в быстро растущем на берегу Миссисипи городе Сент-Поле не хватало.

Чувствовал их дефицит и Станислав Билянский, приехавший в юности из Польши, прошедший на берегах Миссисипи славный путь от чернорабочего и матроса до содержателя салуна и богатого землевладельца. Станислав был четырежды женат, но жены либо умерли, либо покинули его, дети выросли и разлетелись, и он уже подумывал, не возвратиться ли в Польшу, но одолела лень к перемене мест и привычка к жизни на Миссисипи. Окончательное решение приняла за него судьба в лице прекрасной Мэри Энн, которую он встретил на улице, затем, узнав о ее одиночестве, смог сблизиться с красивым, курчавым, могучим, но недалеким Джоном Уокером и именно через посредство племянника принялся штурмовать сердце Мэри Энн.

Станислав всегда добивался того, чего хотел. Добился он и согласия Мэри Энн выйти за него замуж. Хоть женщина и не скрывала холодности и равнодушия к пятидесятилетнему вдовцу. Приятели Уокера утверждали, что главным аргументом в пользу ее брака с поляком было желание Джона бросить столярное мастерство и пожить в славном богатом безделье при новом дядюшке.

Так и случилось.

Сыграли скромную свадьбу, и троица поселилась в просторном, выходящем широкими окнами многочисленных комнат на Миссисипи особняке Станислава.

Но ничего хорошего из этого брака не вышло.

Как рассказывала потом Роза, горничная хозяйки, Мэри Энн, которую Станислав называл Анной, признавалась, что не может заставить себя спать с «этим старым козлом». А однажды Роза подсмотрела, как тетя у себя в спальне целовалась с племянником, причем вовсе не по-родственному.

Некоторое время пан Станислав находился в состоянии блаженного неведения, он боготворил свою новую жену, он любовался ею, был готов выполнить любой ее каприз, но так как желаний такого рода не поступало, Станислав проводил всё свое время в салуне, где поглощал виски в огромных количествах.

Госпоже Билянской, очевидно, следовало бы примириться и оставить мужа в покое. Но, следуя старым добрым католическим традициям, муж желал проводить ночи в одной постели с женой и даже не отказывался от надежды получить от нее еще одного отпрыска.

А вот это Анне было отвратительно.

Отвращение ее было столь велико, что она решила отделаться от мужа, но сделать это так, чтобы ее дорогой племянник унаследовал вместе с ней всё его состояние.

И тогда ранней весной 1859 года Станислав занемог.

Пить он меньше не стал, но после каждой выпивки его буквально выворачивало, а на следующий день он не мог подняться с постели от жуткой головной боли и слабости. Анна не скрывала от своей соседки Люсинды Килпатрик, что ждет не дождется, когда ее благоверный отправится на тот свет, и рада бы найти для этого нужные таблетки. Люсинда ужасалась и умоляла подругу выкинуть из головы такие греховные мысли.

Что касается племянника, то он перестал скрывать свои нежные отношения с потенциальной вдовой. А так как страдающего мужа отселили, он часто проводил всю ночь в супружеской спальне.

Наконец, в марте пану Станиславу стало совсем плохо и он умер в конвульсиях.

Было проведено формальное расследование обстоятельств смерти пана Станислава.

Соседи, подруга Люсинда и племянник Джон утверждали, что более преданной и самоотверженной жены, чем Анна, пану Станиславу не отыскать. Так что следствие решило, что причиной смерти послужило неумеренное употребление алкоголя. Дело было закрыто. Буквально на следующий день после похорон Джон и Анна, ставшая снова свободной Мэри Энн, устроили веселый праздник, который был слышен всем соседям. Соседи переглядывались и ворчали. Миссис Люсинда Килпатрик неожиданно ударилась в слезы. Муж пытался утешить ее, остановить истерику, но тщетно. Люсинда призналась ему в страшной тайне, которую носила в сердце уже третью неделю. Оказывается, в феврале Анна послала подругу в аптеку купить мышьяка, чтобы избавиться, по ее словам, от расплодившихся в доме крыс. Но Люсинду насторожило, как Анна просила ее об этом, и она отказалась. Тогда, как ей стало известно, Анна сама пошла в аптеку мистера Дженкинса и купила целый пакет мышьяка. Более того, в дружеской беседе через несколько дней Анна вдруг призналась, что боится, не будет ли обнаружен мышьяк, если тело решат вскрыть. Когда перепуганная Люсинда стала спрашивать, чье тело имеет в виду подруга, та приказала ей забыть о случайно вырвавшихся словах. А когда полицейский пришел к Люсинде, чтобы допросить ее о том, что она знает о смерти Станислава, Анна прибежала к ней, спряталась за портьеру и подслушивала весь разговор Люсинды с полицейским, поэтому она и молчала.

Она молчала бы о них и дальше, если бы не этот наглый праздник, который позволила себе Анна, потерявшая от радости голову.

Далее начал действовать мистер Килпатрик. Он посетил шефа полиции Сент-Пола, и на следующий день — 12 марта — три доктора в сопровождении свидетелей провели эксгумацию тела и обнаружили в желудке покойного пана Станислава немалую дозу мышьяка.

Пожалуй, этот случай — один из первых примеров научного криминалистического вскрытия с целью обнаружения яда через несколько дней после смерти жертвы.

Анна и Джон Уокер были тут же арестованы и препровождены в тюрьму. Джон, который, как оказалось, вовсе не был племянником Анны, а лишь молодым любовником, встреченным ею во время его поездки в Северную Каролину, категорически отрицал свою причастность к преступлению. Он клялся, что и не подозревал о намерении Анны убить мужа. Когда стали допрашивать Анну, ее беспокоило более всего, как бы подозрение не пало на Джона. Она под присягой поклялась, что молодой столяр совершенно невинен и судить нужно только ее одну. Что и было сделано. Джон вышел сухим из грязной воды и больше в этой истории вообще не возникал. Анна взяла на себя всю тяжесть обвинения и 3 июня, как раз когда младенца Конан Дойла окрестили Артуром, она была приговорена к смерти через повешение — это была первая женщина, приговоренная к смерти в штате Миннесота.

Анна подавала на помилование, но помилования не получила и 23 марта 1860 года при большом стечении народа взошла на помост у виселицы на центральной площади Сент-Пола. Америка любит острые зрелища, и если к тому времени в Европе повсеместно публичные казни были отменены, так как к этому относились отрицательно не только умеренные политики, но и церковь, полагавшая, что подобные зрелища аморальны, то в Штатах демократия всё еще зачастую воспринималась как коллективное действо любого, даже самого жестокого типа.

Анна, которая все месяцы в тюрьме провела в полном молчании, отказываясь с кем бы то ни было общаться, неожиданно кинулась к краю помоста и произнесла такую речь:

— Я не дождалась от вас ни правосудия, ни пощады! Я умираю за свои страдания, а не за то, что совершила. Пусть вы наживетесь на моей смерти, но знайте, что ваш суд неправедный. А правду я буду искать на небесах! Я виновна, да, я виновата во многом, но я никогда никого не убивала, и если кто убил моего мужа, то не я! И когда до вас дойдет очередь и вы предстанете перед Высшим судом, пусть вам достанется судья, а не палач. Я иду к Богу…

Палач подошел к ней и опустил петлю ей на шею… Анна отшатнулась, но руки ее были связаны за спиной, и она была бессильна воспрепятствовать палачу.

— Неужели в вас не шевельнулась жалость… или хотя бы трепет от того, что вы опускаете удавку на женскую шею? Вы же убийца!

В толпе прокатился ропот. Несмотря на годовое ожидание смерти и балахон смертницы, Анна была еще хороша и перед лицом смерти — отважна.

— Я уверяю вас,- сказал палач, и его негромкий ответ был слышен всем на замершей площади,- что я только исполняю мой долг, а потому не позволяю чувствам владеть собой.

И ловким движением он натянул женщине на голову черный колпак. И тут из-под колпака глухо донеслись слова:

— Смотрите, чтобы всё мое лицо было прикрыто — я не хочу, чтобы пустые зеваки видели, как мне больно…

Палач выбил подставку из-под ее ног, но многие успели услышать ее последний возглас:

— Иисус, Господь мой, прими мою невинную душу! Тело несколько раз дернулось, пытаясь преодолеть неминуемую смерть, и неподвижно повисло.

Над площадью царила тишина.

И тут ее прорвал топот. Давя друг дружку, зрители полезли на эшафот, палач с помощниками еле успели вытащить труп из петли и свалить его назад, за помост. Толпа же рвала на кусочки, на волокна веревку, которая удушила Анну,- веревка висельника приносит счастье.





Доктор Артур Конан Дойл был молод и беден. Когда в 1882 году он получил практику в Портсмуте, ему было двадцать три и медицинский опыт его ограничивался одним годом в роли судового врача. Связей — никаких, родственники помочь не могут или не хотят. Так что доктор завесил шторами окна первого этажа в доме, который ему удалось снять, чтобы прохожие не догадались, что в комнатах нет мебели. А медную табличку со своим именем и дверные ручки он чистил глубокой ночью: никто не должен знать, что доктору не на что нанять служанку.

Конан Дойл был, судя по всему, хорошим, разумным, знающим врачом. К тому же он был добрым человеком. А чего злиться? Ростом Артур — метр девяносто, здоровьем Бог не обидел, собой хорош, весел и трудолюбив. А главное — убежден, что станет писателем. Пока что груды исписанных листов растут в спальне, а конверты с рассказами возвращаются от издателей…

Мать, в бедности растившая многочисленных сестер Артура, требовала в письмах, чтобы он женился. Хорошо бы отыскать состоятельную невесту… Ведь на сорок фунтов в год не проживешь.

Получилось всё наоборот.

В марте 1885 года расположенный к Артуру доктор Пайк пригласил его на консультацию. Доктора пугали симптомы болезни Джека — сына небогатой вдовы, что поселилась по соседству. Мать и сестра мальчика ждали их в пансионе у моря, где они жили, надеясь, что Джеку станет лучше. Консилиум утешения не принес. Доктору Пайку и Артуру было ясно, что мальчик обречен. Он перенес менингит и страдал от осложнений. Страшные болезненные припадки лишали Джека разума… Миссис Хокинс, его мать, пригласила врачей к чаю. Его сестра Луиза накрыла на стол. Разговор за чаем был печальным не только оттого, что все понимали безнадежность положения, но и потому, что семье Хокинс было некуда деваться. Их уже попросили покинуть два пансиона: припадки пугали постояльцев. И вот завтра они должны уехать и отсюда. Но куда? Вернуться в Лондон, где у них есть квартирка? Но там Джеку сразу становится хуже.

Луиза старалась не смотреть на врачей — ей было стыдно, что мать так унижается перед чужими людьми.

Потом доктора стали прощаться. И вдруг, уже у двери, очень высокий и худой доктор Конан Доил сказал:

— Пожалуй, я могу предложить временный выход. Если, конечно, вас это устроит. Я живу один в пустом доме. Там есть свободная комната. Вы можете привезти мальчика ко мне. Днем вы будете рядом с ним, а ночью я… Нет, вы меня неправильно поняли! Я не возьму с вас денег. Ведь мальчик не помешает.

На следующий день Джека привезли к Конан Дойлу. Вскоре у ребенка поднялась температура, ночами он почти не спал. Не спал и доктор Артур. Он проводил ночи в качалке, которую поставил в комнате у Джека.

С каждым днем Джеку становилось хуже. Через две недели он умер.

И без того небольшая практика Артура понесла на этом жестокий урон. Да и как прикажете реагировать пациентам Конан Доила, если из его дома на виду у всех выносят маленький, обтянутый черной материей гроб и все вокруг знают, что доктор сам предложил оставить мальчика у себя.

И хоть доктор Пайк стоял за своего друга стеной, а мать и дочь Хокинс не столько думали о своем горе, сколько утешали разбитого несчастьем молодого врача, половину пациентов Артур потерял. Разве докажешь благопристойным соседям, что Хокинсы бедны и никакой корысти в действиях Артура не могло быть.

После похорон знакомство с Хокинсами не прервалось. Артур часто навещал их, да и женщины нередко бывали у него в пустом доме. Кто знает, в какой момент взаимное сочувствие и общее горе, соединившие этих людей, превратились в любовь? Луизе, которую все звали Туи, было тогда двадцать семь лет, она была на год старше Артура. Милая, круглолицая, полногубая шатенка с большими сине-зелеными глазами была молчалива, домовита и улыбчива. До встречи с ней Конан Дойл неоднократно влюблялся, собирался жениться, шумно расставался с красавицами, чтобы тут же влюбиться снова… А тут всё было иначе. В начале марта они познакомились у постели Джека, в конце апреля — обручились.

Мать Артура была расстроена. Литературных надежд сына она не разделяла, да и кто мог их разделить? Теперь же бедный доктор создал бедную семью и заведет бедных детей… Не такой судьбы она желала Артуру.

Конан Дойл также понимал, что богатым и преуспевающим врачом ему не стать. А вот знаменитым писателем он станет! Ведь Туи верит в него. Пока что они уговорили тещу переехать в их дом, взяли напрокат пианино и купили записную книжку в кожаном переплете, на которой наклеили квадратик бумаги с надписью: «Л. и А. Конан Дойл, 6 августа 1885 года». В альбом они записывали мысли о книжках, что вместе прочли, понравившиеся цитаты и придуманные молодоженами афоризмы. Рукой Артура написано, например: «Для того чтобы быть истинной, религия должна охватывать всё — от амёбы до Млечного Пути». Религиозные вопросы были для Конан Дойла больным местом: дело в, том, что со стороны отца у него было немало богатых и знатных родственников. Все они, без исключения, были ревностными католиками. Артуру достаточно было бы не спорить с ними — тетки и дядья любили племянника. Но упрямый доктор твердо заявил, что он не признает существования Бога. Родственники этого не перенесли и отвернулись от Артура.

Закончив прием больных, доктор садился за письменный стол и допоздна писал. Каждый день. Но Конан Дойлу никак не удавалось найти себя в литературе. Артур был убежден: он родился, чтобы стать историческим романистом.

В то же время история часто представлялась ему как яркое скопище характеров, необычных ситуаций, парадоксальных сюжетов. В ней он искал приключения, тайну, детектив. Отсюда один шаг до детектива современного.

В архиве Конан Дойла наследники отыскали его заметки, относящиеся к 1886 году. «Прочел роман Габорио — детектив «Лекок»,- писал Конан Дойл,- а также рассказ об убийстве старухи, имя которой я запамятовал… Всё это очень хорошо сделано. Как у Уилки Коллинза, но лучше». И на том же листке появляется странная запись, явно связанная с заметкой о Габорио: «Рукав плаща, испачканное брючное колено, грязь на указательном и большом пальцах, ботинок… каждая деталь может нам что-то рассказать, но невероятно, чтобы в сумме они не показали истинной и полной картины».

Конан Дойл начать думать о детективном рассказе.

Будучи врачом и весьма трезвым человеком, Конан Дойл полагал, что детективная работа может стать настоящей наукой. Это положение сегодня кажется настолько бесспорным, что трудно поверить, что еще в семидесятых годах прошлого века криминалистики как науки не существовало. Ее пытался изобрести на страницах своих новелл Эдгар По, а реальные полицейские обходились жизненным опытом и услугами осведомителей. Опубликованная в 1864 году книга Ломброзо о криминальных типах, хоть и получила широкую известность, практической пользы сыску не принесла. Работы Бертильона, Хершела, Гофмана и других ученых — были делом ближайшего будущего.

В начале 1886 года Конан Дойл записывает: «Испуганная женщина подбегает к кэбмену. Они отправляются искать полисмена. Джон Ривс, который уже семь лет служит в полиции, отправляется с ними». Это уже набросок к детективному рассказу.

В записных книжках всё чаще появляются заметки, подготовительные фразы, имена, места действия для детектива. Кто будет главным героем? У Дойла есть приятель, ведущий член Портсмутского литературного и научного общества по имени Джеймс Ватсон. Записывает: «Джон Ватсон». Станет ли он детективом? Может быть, он лишь друг и комментатор? Но как тогда назвать главного героя? Появляется в записной книжке имя: «Шерринфорд Холмс». Но это имя его не удовлетворило. Оно было слишком претенциозным. И тут в голову пришло ирландское имя Шерлок. Хорошо звучит: Шерлок Холмс? Внешне он будет похож на доктора Джозефа Белла, что учил Артура в Эдинбургском университете.

Доктор Конан Дойл отыскал Туи на кухне. Как ей нравится сочетание: Джон Ватсон и Шерлок Холмс? Представляешь: Лондон, пустой дом, дорожка к нему, покрытая желтой мокрой глиной, мёртвый человек, лежащий при свете красной свечки, и слово «месть», написанное кровью на стене…

— Ах! — сказала добрая Туи.- Как интересно!

Может, она выразилась иначе, но Артур, ободренный семейной поддержкой, поспешил вниз, к себе в кабинет. В ту ночь он так и не лег.

Да и в следующие дни выдержанного и веселого доктора было не узнать. Он стал рассеянным, откладывал визиты и приемы, отпустив очередного пациента, тут же вытаскивал из стола рукопись и принимался писать…

И уж конечно, Артур не подозревал, что пишет рассказ о самом популярном сыщике в мировой истории, а может быть, даже о самом известном герое английской литературы.





Конан Дойл создал современную детективную литературу, он открыл современный тип сыщика, который пользуется не только дедукцией в раскрытии преступления, но и привлекает достижения науки. Конан Доил предугадал криминалистику двадцатого века — в этом сила Шерлока Холмса и его популярность у читателей даже через сто лет. Я сейчас не говорю о литературных достоинствах прозы Конан Дойла, они очевидны и, конечно же, способствовали успеху и долговечности его произведений. Я говорю о их соответствии жизненной правде. И соответствии своему времени.

Вполне можно допустить, что, не стань Конан Дойл столь головокружительно популярен уже в конце прошлого века, не издавали бы его столь энергично во всём мире, не передавали бы его затрепанные книжки по наследству: отцы — детям, деды — внукам, — может быть, сегодня он бы не был столь знаменит. Ведь если положить рядом томики Конан Дойла и тысячи книг его талантливых последователей, литературоведческий анализ докажет, что ученики далеко обогнали учителя. Но мы всё равно читаем Конан Дойла раньше и увлеченней, чем Агату Кристи, Гарднера, Эллери Квина или Чандлера.

Еще одно соображение: за полвека до Конан Дойла о принципах научной дедукции размышлял другой большой писатель — Эдгар По. И написал несколько классических новелл. Они, пожалуй, более известны сегодня, чем в год написания. Эдгар По настолько обогнал свое время, что не почувствовал адекватного читательского отклика и бросил это занятие.

Конан Дойл же точно отразил время. Так же как Жюль Верн в фантастике и приключениях. Так же как Уэллс, сменивший Жюля Верна.

Для того чтобы мои рассуждения не были бездоказательными, постараюсь рассказать о том, что происходило в криминалистике именно в те годы, когда Конан Доил поселил своего героя на Бейкер-стрит.

В Лондоне стоял старый дворец, в котором когда-то останавливались шотландские короли. Дворец назывался Скотленд-Ярд, то есть Шотландский двор. После того как Шотландия потеряла остатки независимости и королей там не стало, здание использовалось различными государственными службами, пока не было передано в первой половине прошлого века лондонской полиции. Полиция в стране не пользовалась популярностью, работать там было позорно. К тому же высокие представления англичан о личной свободе вступали в противоречие с запутанностью старых законов, которыми можно было манипулировать в интересах судьи и чиновников. Законы были жестоки и порой бессмысленны. Достаточно сказать, что смертная казнь полагалась за двести различных преступлений, среди которых были и вовсе пустяковые с точки зрения просвещенного девятнадцатого века. Вместо организованной полиции существовало множество частных сыщиков, которые нередко сами шли на преступления, чтобы заполучить «кровавые деньги» — те сорок фунтов стерлингов, что полагались за поимку вора или иного преступника. Так что грань между преступниками и детективами была зыбкой.

Уголовная полиция в Лондоне была создана лишь в 1829 году, куда позже, чем в других европейских столицах. Полицейские получили униформу — серые панталоны, голубые фраки и черные цилиндры. Тысячи лондонских полицейских смогли навести порядок на улицах, но преступники лишь отступили в темные углы города — ночные преступления, грабежи не прекращались. В 1842 году несколько полицейских, сняв форму и одевшись в штатское, стали детективами. А еще через восемь лет Чарлз Диккенс изобразил в романе «Холодный дом» такого героя и даже ввел столь привычное для нас слово — детектив (от «следить», «расследовать»).

Приемы и методы детективов были чисто любительскими, число их мизерно. В 1869 году в Скотленд-Ярде числилось 24 детектива — на миллионный город! Новый шеф британской полиции тогда же признавался: «Большие трудности лежат на пути развития детективной системы. Многие англичане смотрят на нее с недоверием. Она абсолютно чужда привычкам и чувствам нации».

Лишь в семидесятых годах, когда начальником Скотленд-Ярда стал Говард Уинсент, наметились некоторые перемены. Создавались картотеки на рецидивистов, их начали фотографировать, а в начале восьмидесятых Уинсент даже отправился в Париж, чтобы познакомиться с работами Бертильона. Напомню, именно тогда Конан Дойл поселился в Портсмуте и начал заниматься врачебной практикой.





Что заинтересовало Говарда Уинсента в Париже?

Если Англия держалась за нисходящие еще к средневековью правила и обычаи, если ее замшелая законодательная система уже не отвечала интересам империи, то Франция, пережив потрясения Великой революции и наполеоновских войн, старую систему разрушила. А куда легче начинать всё на пустом месте!

В молодой капиталистической, агрессивной Франции Наполеона царил (вернее, должен был царить) порядок: Франция рассматривалась императором как тыл всеобщего фронта. А в тылу должно было быть спокойно.

Спокойствия было нелегко добиться, так как полиция господина Фуше занималась в основном политическим сыском, выявляя врагов и диссидентов, раскрывая заговоры. Так что между наполеоновским идеалом и действительностью существовал громадный разрыв. Именно постоянная война и способствовала росту уголовной преступности в стране — было кого грабить, было где скрываться. Нельзя сказать, что это не вызывало в полиции беспокойства, но каким образом справиться с преступным миром, никто себе не представлял. Пока в 1810 году к полицейскому префекту Парижа не явился плотный, красивый господин тридцати пяти лет от роду с вьющимися над высоким лбом кудрями, густыми бровями и горбатым носом над четко очерченными губами…





Считается, что судьба и характер Франсуа Видока послужили Виктору Гюго основой для образа незабываемого Жана Вальжана из «Отверженных». Распространено также мнение, что именно Видок вдохновил Бальзака на создание Вотрена, каторжника, заявлявшего в «Отце Горио», что тайна всех состояний — это преступление, которое хорошо забыто, потому что чисто сделано. Бунтовщик Вотрен настолько испугал российские власти, что ввоз «Отца Горио» в Россию был запрещен по личному распоряжению императора Николая I.

Связь бальзаковского Вотрена с Видоком подчеркивается и тем, что юного Видока прозвали в Аррасе Вепрем, «Вотреном», и это прозвище укрепилось за ним надолго, последовав даже на каторгу.

Но перед тем как получить такое прозвище, Франсуа Видок, второй сын аррасского булочника с Венецианской улицы, услышал (но еще не понял) предсказание повивальной бабки, которая принимала роды его матери. «Это дитя,- сообщила бабка родственникам будущего Вепря,- наделает немало шуму на белом свете и перенесет множество житейских бурь».

К пятнадцати годам слишком красивый и сильный подросток бросил школу и ринулся в приключения. Он покорил сердца многих местных девчонок, а также замужних дам, был многократно бит мужьями и родителями возлюбленных, сам давал сдачи, дрался на дуэли и на кулаках, буянил в трактирах и на улицах — в общем был грозой мирного Арраса.

Для того чтобы вести такую бурную, но не приносящую доходов жизнь, Вепрю приходилось залезать к отцу в заветную шкатулку, а то и в кассу булочной. Отец решил преподать сыну достойный урок и направился в полицию, где служил его свояк. На следующий день два полицейских заявились в дом к булочнику и по жалобе отца арестовали Франсуа за многократные мелкие хищения. Десять дней Франсуа провел в городской тюрьме, потом громогласно раскаялся, и отец его простил. В последний раз.

Некоторое время Франсуа вел себя прилично, но постепенно обещания и клятвы были забыты. Франсуа вместе с его таким же беспутным приятелем решили убежать из дома, наняться на корабль матросами и добраться до Америки, где такие ребята, как они, тут же станут миллионерами.

На этот раз Франсуа до дна очистил шкатулку и извлек из нее тысячу франков. Вдвоем с приятелем они добрались до Остенде, где в трактире поделились своими намерениями с местным проходимцем, который поклялся всё устроить как надо, взял у юношей деньги и убежал. Удрученный приключением товарищ Видока вернулся домой, а Видок, понимая, что ждать пощады от папы не следует, несколько дней промыкался по городу, пока не уговорил хозяина театра марионеток взять его к себе в помощники. Счастливая творческая жизнь Франсуа продолжалась всего несколько недель. Виной тому была конечно же хорошенькая жена кукольника. Ей очень понравился новый спутник, а он не стал сопротивляться. Кукольник застал любовников в своей постели и успел принести кочергу, прежде чем молодец убежал. Кукольник так измолотил Франсуа кочергой, что ему ничего не оставалось, как, отлежавшись, плестись домой, чтобы залечить там ссадины и сломанные ребра.

Когда Франсуа вернулся под отчий кров, ему уже было семнадцать лет. Он припал в коленям отца, и тот торжественно простил бродягу. После этого Франсуа больше не трогал папину кассу, чего нельзя сказать о девицах Арраса, на которых запрет не распространялся. Вскоре Видок понял, что рамки Арраса ему тесны,- и он совершил вторую попытку вырваться из дома, для чего в 1791 году записался в армию. Дело происходило в те месяцы, когда молодая Французская республика призвала своих граждан к оружию для защиты Революции. Солдатом Видок оказался отважным, вскоре он отличился в битве при Вальми и был произведен в капралы, в каковом чине он состоял три дня, после чего поссорился с сержантом, избил его и не придумал ничего лучше, как дезертировать. Но совсем уходить из армии ему не хотелось, так что через некоторое время, пользуясь фронтовой неразберихой, Видок записался в другой полк, где вскоре ввязался в ссору и вызвал противника на дуэль. На этот раз счастье изменило Видоку, который полагал себя непревзойденным фехтовальщиком. Его победили, да так обидно, что он угодил в госпиталь.

Долго ли, коротко, но Видок снова дрался на дуэлях, вынужден был жениться на юной возлюбленной, потому что ее брат был крупным деятелем Конвента и пригрозил жениху смертью, затем бросил армию и ударился в коммерцию. Окруженный возлюбленными, готовыми ему удружить, двадцатилетний купец благоденствовал несколько месяцев, пока не застал одну из своих любовниц в объятиях армейского капитана, что привело его в страшный гнев. Видок избил обидчика, а капитан подал на него жалобу, и Франсуа угодил в тюрьму по-настоящему.

Видок полагал, что пребывание в тюрьме — дело недолгое, но его деятельная натура не терпела простоя. Он проникся сочувствием к одному крестьянину, который, чтобы прокормить в голодное время четверых детей, украл меру зерна. Видок уговорил крестьянина бежать и изготовил для него документы об освобождении из тюрьмы. Видно, документы были недостаточно убедительны — крестьянина поймали, а тот, чтобы избежать каторги, во всём покаялся. Видоку объявили, что его будут судить за подделку государственных документов, что равнялось по тяжести преступления фальшифомонетничеству. Испугавшись попасть на каторгу, Видок тут же бежал из тюрьмы. Был пойман. Бежал снова. Снова был пойман. После третьего побега предстал перед судом и был охарактеризован как «закоренелый преступник, многократно убегавший из мест заключения». За всё это он получил суровое наказание: восемь лет каторги.

Разумеется, брестская каторга Видока не удержала. Он уже имел прозвище «короля побегов», и ему ничего не оставалось, как оправдывать его в глазах начальства и заключенных. Через две недели он бежал, но очутился в госпитале — так его помяли надзиратели, когда поймали. Из госпиталя он бежал, переодевшись монахиней (монахини ухаживали за больными каторжниками). На этот раз он продержался на воле несколько месяцев и пережил множество приключений, которые завершились как обычно — он опять попался и опять был препровожден на каторгу, на этот раз в Тулон. К тому времени Видока окружала легенда — его не могли удержать никакие засовы и замки. Оправдывая свое «звание», Видок убежал и с тулонской каторги и начал вести сложную и несладкую жизнь в узкой щели между честью и преступлениями. Бальзак приписывает Вотрену фразу, под которой мог был подписаться и Видок: «Быть воланом между двумя ракетками, из коих одна зовется каторгой, а другая — полицией, в такой жизни победа достается бесконечными усилиями, а обрести спокойствие, мне думается, просто невозможно». И в самом деле: трудиться честно Видок не мог, потому что, как только он устраивался как следует, его выслеживали полицейские. А если полиция теряла его след, то всегда находились коллеги-уголовники, которые надеялись шантажировать его и рады были за малую толику донести на него полиции.

И вот в один прекрасный день, здраво рассудив, Видок решает вместо волана стать одной из ракеток.

В 1810 году Видок явился к префекту парижской полиции барону Паскье и предложил ему свои услуги.

Паскье поднял дело «добровольца». Обычный человек ужаснулся бы, прочтя бесконечные отчеты о побегах и преступлениях Видока, но Паскье увидел в этом деле другое. Во-первых, что он имеет дело с невероятно талантливым и изобретательным человеком, упорным и последовательным. Во-вторых, Паскье сделал вывод, что Видок фактически и не совершал серьезных преступлений, хотя и должен был по закону провести остаток своих дней на каторге, преступление Видока заключалось в желании убежать или помочь бежать другим. Кроме того, Паскье получил сведения от начальника каторги о том, что во время последней отсидки заключенный Видок уже предлагал свои услуги полиции и даже выполнял некоторые поручения, в чем проявил себя полезным сотрудником, потому что за последние пятнадцать лет он узнал весь преступный мир Франции.

По договоренности с бароном Паскье Видок организовал собственную уголовную тайную полицию, состоявшую поначалу лишь из одного человека, но после первых успехов выросшую до нескольких десятков агентов.

Когда Видок начал свою деятельность в 1811 году, Французская империя Наполеона уже находилась в глубоком кризисе — ведь страна двадцать лет беспрерывно воевала, вынеся притом кардинальную ломку внутренних отношений. Разумеется, число деклассированных, разоренных, отчаявшихся людей давно уже перевалило за все допустимые пределы, и даже полиция мрачного и коварного Фуше не могла справиться с океаном преступности. В этой обстановке ценность Видока для полиции трудно было переоценить. На сторону государства перешел человек, знавший в лицо всех «авторитетов» преступного мира, все злачные места, все пути сбыта награбленного и к тому же преисполненный искренней ненавистью к преступному миру потому, что этот мир был ему всегда враждебен — Видок не мог вписаться в рамки преступного сообщества и не желал подчиняться никаким законам. В отличие от многих иных обывателей, Видок отлично знал, насколько преступный мир подл, труслив и продажен и насколько лжива и лицемерна его романтика.

Получив «лицензию», Видок со своими помощниками принялся за чистку Парижа от организованной преступности. Считается, что он арестовал и передал правосудию более двух тысяч воров и убийц. Цифра эта кажется ничтожно малой по сегодняшним меркам, но следует учитывать, что массовость преступности возросла стократно и две тысячи преступников на Париж, город, по нашим меркам, также не очень большой, представлялись колоссальной цифрой. К тому же Видок и его агенты знали, кто представляет особую опасность для города.

Работая на полицию, Видок так и не стал полицейским. Его связывало слишком многое с теми, кто был по ту сторону баррикад. Характерно, что сами преступники весьма чтили Видока и признавали его право на свое правосудие, ибо он был куда более справедлив, чем государство и воровское сообщество. Известно, например, что Видок брал у каторжников деньги на хранение до тех пор, пока хозяин их не выйдет на свободу — и никогда никого не обманывал. С другой стороны, нередко раздавались клятвы преступников, задержанных Видоком, расправиться с ним. Иной бы окружил себя стражей, запирался бы на все замки и засовы. Но Видок, полагаясь лишь на свою удивительную силу и ловкость, отлично обходился без охраны и покушений не боялся. Причем это была не бравада, а трезвый расчет. Вот как объяснял свое поведение Видок одному из друзей: «Многие каторжники, слывшие храбрецами, давали клятву убить меня, как только выйдут на свободу. Все они оказались клятвопреступниками, и все будут ими. Желаете знать почему? Для вора самое главное, единственно важное дело — это воровство. Только одно оно его и занимает. Чтобы заполучить мой кошелек, он пойдет на всё, даже на убийство — ведь это его ремесло. Он убьет меня с целью устранить свидетеля, который может его погубить: ремесло позволяет ему это. Он убьет меня, чтобы избежать наказания. Но если он уже отбыл наказание, зачем ему убивать? Воры не убивают на досуге для собственного развлечения… Да воры не так уж и злопамятны!»

Видок начал свою деятельность в разгар славы Наполеона и продолжал ее восемнадцать лет. Сменялись короли и правительства, но уголовная полиция Парижа всё еще нуждалась в его тайной бригаде. Но по мере утверждения во Франции роялистских порядков и создания бюрократических структур он всё хуже вписывался в имевшиеся департаменты и отделы. В конце концов в 1827 году Видоку было предложено прекратить свою деятельность, распустить агентуру и уйти в отставку. Что он и сделал.

Видок, как и положено отставному герою, принялся писать мемуары. Правда, тут же обнаружилось, что среди талантов Видока талант писательский, к сожалению, отсутствовал. Но у него, по крайней мере, хватило ума не настаивать на обратном, и он продал свои мемуары крупному издательству за 24 тысячи франков — сумму по тем временам гигантскую. Находившийся в самом расцвете своей славы Бальзак за 1835 год заработал 25 тысяч франков. Но хитрость Видока заключалась в том, что он сдал издательству не окончательный вариант записок, а лишь документы и дневниковые записи — фактический материал. Для того чтобы привести всё это в норму, издательство наняло профессиональных литераторов, которые начали врать, судиться с издательством и между собой. Видоку на это было наплевать, потому что он взялся за рискованный в условиях тогдашней Франции социальный эксперимент. Он открыл бумажную фабрику, куда принимал в основном бывших каторжников, которым ставил лишь одно условие: «будь честным».

Отношение конкурентов к фабрике было отрицательным. По Парижу ходили дикие слухи о сообществе воров и убийц, купцы отказывались покупать бумагу, изготовленную Видоком. Но предприниматель к этому относился равнодушно. В пятьдесят три года он решил третий раз жениться. Он остановил свой выбор на кузине, которая была моложе его на восемнадцать лет, и до конца ее дней был счастлив.

Мирная жизнь промышленника была прервана событиями в Париже. Карл X был свергнут, и в 1831 году, по настоянию министра внутренних дел, Видока приглашают на должность начальника тайной полиции Франции.

На этот раз в распоряжении Видока были значительные средства. Он, как и прежде, в выборе помощников отдавал предпочтение бывшим преступникам. Агенты Видока (да и он сам) регулярно бывали во всех тюрьмах Франции, сидели на процессах — это была первая попытка создать своеобразную картотеку преступников. Правда, она существовала лишь постольку, поскольку находилась при организации Видока, которая, кстати, получила наименование Сюртэ, что означало «безопасность».

Видок пользовался многими, ставшими привычными в наши дни, но не всегда моральными приемами борьбы с преступниками. В частности, его агенты внедрялись в банды и следили за их деятельностью, так как Видок полагал, что порой лучше наблюдать и контролировать, чем рубить сплеча.

Наконец, в 1833 году недруги Видока окончательно свалили его, и он ушел в отставку. Но не успокоился. Правда, на этот раз мемуаров он не писал, а организовал первое в истории частное сыскное и охранное агентство, клиентами которого были коммерсанты. Каждый из четырех тысяч клиентов Видока вносил в год всего двадцать франков, за что мог пользоваться услугами сотрудников агентства в случае неприятностей.

Этого государственная полиция, с ревностью следившая за успехами Видока и ростом его доходов, выдержать не смогла. По наущению врагов его агентство было закрыто, все его бумаги и счета конфискованы, сам Видок посажен в тюрьму.

Процесс Видока, о котором с помощью газет его недруги распространили дичайшие слухи, оказался в центре внимания Парижа. В зал было не пробиться. Но оказалось, что все обвинения построены на песке. Суд не нашел состава преступления, и Видок был торжественно освобожден из-под стражи.

Выйдя из тюрьмы, несмотря на возраст, Видок вновь открывает агентство, правда уже не столь большое, как раньше. Но и враги не сдаются. В 1842 году Видока снова арестовали, продержали в тюрьме одиннадцать месяцев и выпустили, полностью оправдав по суду. Зато за этот год агентство его было полностью разорено, фабрика закрыта, все другие дела пришли в полный упадок. Видока не удалось вновь загнать на каторгу, но разорить его смогли.

После тюрьмы Видок продолжал активную деятельность — теперь на поприще тайной дипломатии. Революция 1848 года привела к власти некоторых его старых друзей, и они пользовались услугами опытного мастера, который несколько раз отправлялся с секретными миссиями в Англию.

В семьдесят лет он овдовел, но оставался еще крепким, веселым и общительным стариком. Видок умер в 1857 году. Говорят, что его последние слова были: «Я мог бы стать Клебером, Мюратом… мог бы достичь маршальского жезла. Но я слишком любил женщин. А если бы не женщины и не дуэли…»





К началу 1880-х годов в Сюртэ работало уже несколько сот агентов, но качественных изменений по сравнению со временами Видока не произошло. Всё так же агенты ездили по тюрьмам, чтобы запоминать лица преступников, предпочитали осведомителей из уголовного мира фотографическим карточкам. Полиция была настолько завалена папками с делами преступников и прочими бумагами, что разобраться в этом не было никакой возможности.

Обнаружилось, что самая, развитая и передовая сыскная система в мире, французская, находится в тупике. Скоро в том же положении окажутся и другие европейские полицейские службы. И если этот кризис еще не чувствовался в шестидесятых годах, а возник к началу восьмидесятых, то, следовательно, надо искать его корни не в работе полиции, а в состоянии общества.

Давайте посмотрим, что произошло к этому времени в Европе.

В течение всего девятнадцатого века накапливались социальные и технологические перемены. Паровоз появился в первой половине века, а к восьмидесятым годам железная дорога — уже основное средство сообщения в Европе. Еще в сороковых годах парусные корабли гордо плыли по морям и в сражениях обменивались бортовыми залпами, но во время Восточной войны, когда европейские армии штурмовали русский Крым, оказалось, что российские фрегаты и линейные корабли совершенно беспомощны перед шустрыми, не зависящими от погоды английскими и французскими пароходами. К началу восьмидесятых моря уже бороздили тысячи пароходов — время парусного флота осталось позади. К этому времени мир был стянут линиями телеграфных проводов, заводы стали громадными левиафанами, где ухали паровые прессы и работали миллионы станков. Города были перенаселены — в столицах скапливались богатства, но там же росло число люмпенов, городское дно было трясиной. Улицы были заполнены каретами, и в одном футурологическом прогнозе того времени в качестве главной угрозы цивилизации рассматривался конский навоз, который в двадцатом веке якобы завалит улицы больших городов. Европа стала страной больших городов, больших капиталов и большой преступности. Власть денег и характер городских отношений определяли характер преступлений. Это накопление перемен шло в течение всего века, но во второй его половине произошел качественный скачок. Преступники многому научились и стали использовать средства, подаренные промышленностью и наукой девятнадцатого века.

Так как паспортной системы в европейских странах не существовало, то к началу восьмидесятых годов на первое место вышла проблема идентификации преступников. В мире, где росла профессионализация, создавалась преступная инфраструктура. Но притом каждый преступник мог сбежать, скрыться, возникнуть вновь под иным именем. Пока у Видока были картотеки в тысячи человек, можно было вспомнить, узнать, отыскать. А если число преступников определяется сотнями тысяч — что тогда делать?

Следовательно, относительно небольшому и плохо обученному штату сыскной полиции в европейских городах противостояли десятки тысяч профессиональных преступников (не говоря уже о преступлениях, совершенных неуголовниками). Единственным выходом для криминалистов было отыскать такие способы детекции, которые позволяли бы быстро находить и опознавать преступников, а также определять улики. Если эти задачи не будут решены в ближайшее время, полиция потерпит поражение.

Понимание этого, проникнув в умы наиболее разумных и дальновидных детективов и специалистов, связанных с сыском, долго еще не могло найти пути к сердцам руководителей. Те чаще всего исходили из соображений политических, рассматривали свой пост как синекуру и страшно боялись любых новшеств. То есть над детективами нависли чиновники, и чем ближе к верху, тем более косными они были.

Именно конец восьмидесятых годов и стал началом борьбы, которую повели криминалисты за революцию в сыскном деле. Борьба оказалась упорной и долгой. И в этой борьбе принял самое непосредственное участие писатель Конан Дойл, который утверждал своими книгами новую научную криминалистику и воздействие которого на общественное сознание было куда более активным, нежели тех экспертов, что сидели в пыльных комнатах Сюртэ или Скотленд-Ярда.

Первым в борьбу вступил писарь Сюртэ Альфонс Бертильон. Он попал в полицию, потому что оказался совершенно непригодным для иных занятий, которые он испробовал с разной степенью неудачи. К тому же Бертильон отличался несносным характером, и лишь всеобщее уважение к его отцу и деду, известным биологам и антропологам, позволило ему держаться на плаву, но выше каморки писаря в Сюртэ подняться Бертильон не мог. Так и сидел там, в пыли, в полутьме, и занимался карточками на преступников, стараясь привести их в какую-нибудь систему.

Наследственная страсть к систематизации и естественнонаучное образование привели Бертильона к мысли, что можно использовать особенности телосложения преступников для того, чтобы их различать. Он выпросил разрешение обмерять заключенных в тюрьме и под насмешки коллег мерил им мочки ушей, объем головы, длину рук и так далее. В конце концов он определил одиннадцать признаков, в сумме дававших портрет человека, который можно было быстро отыскать в картотеке. А если есть описание преступника — известен его рост, цвет волос и т. д., то можно свести поиски его в картотеке к относительно узкому кругу карточек, которые перечисляют, допустим, высоких брюнетов.

А так как притом Бертильон придумал и как классифицировать карточки по ящикам, то поиски лица заняли бы несколько минут. Раньше же, чтобы отыскать человека, приходилось просмотреть десятки тысяч карточек.

Сегодня система Бертильона кажется простой и понятной. По крайней мере, она куда удобнее, чем отсутствие системы вообще. Но когда парижский префект ознакомился с докладной запиской писаря, то ему стало смешно. Он выгнал Бертильона, и тот махнул было вообще рукой на свой метод, но, узнав об этом, его отец сделал всё, чтобы сын не сдался. И Бертильоны стали ждать, пока префект сменится. Что в конце концов и произошло, и наконец, в конце 1882 года, отцу Бертильона через его друзей удалось убедить нового префекта провести испытания метода Альфонса.

Условия, поставленные Бертильону, были жесткими — ему предложили за три месяца создать картотеку и с ее помощью найти хотя бы одного преступника. А в помощники ему дали только двух писарей. За три месяца Бертильон успел обмерить по своей методе 1800 преступников, но ни один из них не попался вновь. Вот-вот начальство вызовет к себе и велит доложить, что же вышло из опыта. Но тут Бертильону улыбнулась удача. Обмерив только что задержанного преступника, который назвал себя Дюпоном, Бертильон хотел положить его карточку в картотеку, но увидел, что там уже есть карточка с точно такими же данными. И фамилия там значилась: Мартин.

Арестованного еще не успели увести, и Бертильон заявил, что знает его настоящее имя. Тот так растерялся, что тут же признался. Об этой удаче узнали репортеры, написали газеты, и тогда префект разрешил Бертильону продолжать свои опыты дальше.

Картотека продолжала расти, и постепенно всё чаще удавалось установить истинную личность попавшегося вновь преступника. По мере того как известность метода росла, к Бертильону стали приезжать полицейские из других городов и даже стран. Сам изобретатель был повышен в чине и даже получил собственный кабинет. Это случилось в начале 1885 года.

Истинной славы Бертильон добился в 1892 году, когда с помощью его метода удалось доказать, что страшный анархист, исполнитель нескольких взрывов в Париже, Равашоль и уголовник Кенигштайн — одно лицо.