Мой Господин,

С дозволения Вашего посылаю Вашей Милости эти 2 полотна, которые, полагаю, будут сочтены столь превосходными по качеству, что Его Высочество выплатят мне на сей раз не менее тысячи гульденов за каждое. Впрочем, ежели Его Высочество не найдут их достойными такой цены, Они могут заплатить мне и меньше, как то им будет угодно. Полагаясь на умудренность и вкус Его Высочества, я с благодарностью приму то, что Они скажут.

Со всей почтительностью остаюсь их смиренным и преданным слугой

Рембрандтом

За рамы и упаковочную клеть мне пришлось выплатить вперед всего 44 гульдена.



Из следующего письма Рембрандта, шестого в ряду его литературных произведений, мы узнаем, что запрошенной тысячи он не получил.



Достопочтенный Господин,

Я совершенно уверен в доброй воле Вашей Милости касательно всякого дела и, в частности, в отношении вознаграждения за 2 последних картины и не сомневаюсь, что если бы вопрос сей был разрешен согласно желаниям Вашей Милости и со всей справедливостью, то никаких возражений против указанной мною цены не воспоследовало бы. Что до ранее доставленных мною работ, то за каждую было уплачено не более 600 королевских гульденов. И если Его Высочество не удается со всей почтительностью подвигнуть на более высокую плату, хотя картины с очевидностью оной заслуживают, я буду удовлетворен, получив по 600 королевских гульденов за каждую, при условии, что мне возместят также мои расходы на две рамы черного дерева и клети, которые обошлись мне в 44 гульдена. Того ради сердечно прошу моего Господина, чтобы я мог получить заплаченное здесь, в Амстердаме, сколь возможно скорее, веря, что, благодаря оказанной Вами мне доброй услуге, я вскорости получу эти деньги, и оставаясь между тем благодарным за всякую такую дружбу. Что до Господина моего и всех его ближайших друзей, то да пошлет им Бог долгое здравие.

Вашей Милости смиренный и преданный слуга

Рембрандт



Распоряжение о платеже последовало немедленно, но Рембрандт об этом не знал и денег не получил, поскольку главный казначей с присущим всем главным казначеям инстинктивным стремлением попридержать чужие денежки лживо уведомил его, что будто бы счет, с коего должны поступить деньги, покамест не полон.

Рембрандт провел лихорадочное расследование и установил истину.

Интересно сравнить «Седьмое послание» Платона с седьмым письмом Рембрандта. Оба писаны раздраженным тоном, многословны и исполнены своекорыстия. Впрочем, письмо Рембрандта выглядит как напоминание и жалоба попрошайки:



Мой Господин,

Мой благородный Господин, не без колебаний решаюсь я побеспокоить Вас моим письмом и делаю это по причине сказанного мне контролером… которому я пожаловался на задержку моего платежа… И как таково есть истинное положение дел, я прошу моего доброго Господина, чтобы распоряжение было подготовлено без проволочек, дабы я смог наконец получить заслуженные мною 1244 гульдена, я же всегда готов буду отплатить за это Вашей Милости почтительными услугами и доказательствами дружбы. На этом я сердечно прощаюсь с моим Господином и выражаю надежду, что Бог на долгие годы сохранит здоровье Вашей Милости и всячески Вас благословит. Аминь.

Вашей Милости смиренный и искренне любящий слуга

Рембрандт

Я живу на Бринен Амстель в кондитерской.



Следует сказать, что Рембрандтово седьмое в отличие от «Седьмого» Платона — то действительно письмо, тогда как Платоново «Послание» представляет собой тщеславное сочинение, написанное для публикации и имеющее целью представить автора в чрезвычайно выгодном свете как современным читателям, так и последующим поколениям вроде нашего.

Рембрандт получил свои деньги. Кстати, это последнее из известных нам свидетельств общения между ним и Хейгенсом, хотя Рембрандт прожил еще тридцать лет, а Хейгенс ухитрился перевалить за девяносто, оставив множество дневников.

В июле 1640-го Саския родила еще одну дочь, скончавшуюся в следующем месяце, а на тринадцатый день того месяца, в который она умерла, Рембрандт назначил поверенного для контроля за наследством, полученным Саскией от тетки, умершей шесть лет назад.

В сентябре 1641-го родился Титус.

Девять месяцев спустя умерла Саския.

Назвав в завещании, написанном за несколько дней до кончины, единственным наследником Титуса, Саския назначила Рембрандта единственным его опекуном и предоставила ему право пользоваться доходами от ее собственности при условии, что он станет нести расходы по воспитанию Титуса, и до тех пор, пока он не женится вторично.

Рембрандт не женился, что могла бы засвидетельствовать Гертджи Диркс. В 1649 году она подала на него в суд за нарушение обещания жениться, жалуясь, что



ответчик дал устное обещание жениться на ней и подарил ей кольцо в залог сего. Сверх того, он спал с ней более нежели один раз. А потому она требует, чтобы он женился на ней или как-то иначе ее обеспечил.



Письменный ответ Рембрандта, хоть он наверняка и составлен при участии его поверенного, выглядит скорее презрительным, чем примирительным:



Ответчик отрицает, что обещал жениться на истице, и сверх того заявляет, что он не обязан признавать, будто спал с нею. Истица сама подняла этот вопрос и сама обязана предъявить доказательства.



Судьи не приняли целиком ни сторону истицы, ни сторону ответчика: они обязали Рембрандта выплачивать ежегодно двести гульденов на ее содержание, однако не приказали ему жениться на ней.

Две сотни гульденов в сорок раз превышали сумму, которую предложил он сам.

В апреле 1650 года Гертджи предоставила своему брату права на ведение всех ее дел. А в июле брат Гертджи стакнулся с Рембрандтом, дабы упечь ее в исправительное заведение в Гауде. Проделано это было так сноровисто, что друзья Гертджи не знали, куда она подевалась, до тех пор, пока Рембрандт не перестарался, попробовав получить у них показания, которые позволили бы продержать там Гертджи по меньшей мере двенадцать лет.

Гертджи выпустили через пять лет, в конце 1655-го, когда Рембрандт отчаянно пытался предотвратить свое банкротство.

В 1655-м и 1656-м, когда столь многое угнетало его, Рембрандт тем не менее нашел время для того, чтобы сделать попытку снова упрятать Гертджи в сумасшедший дом; для того, чтобы добиться задержания ее брата, не желавшего отдать долг в сто сорок гульденов; для того, чтобы убедить Титуса подписать завещание; и для того, чтобы закончить «Урок анатомии доктора Яна Деймана», «Иакова, благословляющего сыновей Иосифа», «Христа и самаритянку», «Титуса за своим столом», «Читающего Титуса», «Читающую старуху», «Купающуюся Хендрикье», «Хендрикье у открытой двери», два полотна, на которых жена Потифара обвиняет Иосифа; два портрета Александра (это не те, что пошли дону Антонио) и еще одно полотно, являющееся, возможно, осознанной попыткой символического автопортрета, — «Убитый вол»; и это не считая куда большего числа рисунков и офортов, чем требуется нам для демонстрации того, что напасти, обрушившиеся на Рембрандта в эти бедственные годы, сказались на его артистической плодовитости столь же мало, сколь и на недобросовестности его обращения с деньгами и на безобразном обхождении с другими людьми.

«Аристотель» был заказан Рембрандту в 1653 году и завершен в 1654-м, литературная же его продукция за 1653 год состоит в основном из подписей под документами о займе денег и взыскании долгов.

Между январем и мартом 1653-го он подписал долговую расписку на 4180 гульденов, занятых у очень важного официального лица Корнелиуса Витсена, со временем получившего все свои деньги обратно, беспроцентную долговую расписку на 1000 гульденов, занятых у Яна Сикса, получившего назад лишь часть своих денег, продав эту расписку со скидкой, и расписку на 4200 гульденов, занятых под пять процентов у знакомого, Исаака ван Хеертсбека, никаких своих денег назад не получившего.

Дважды за этот год он подписывал и поручения о взыскании долгов, а также расписался на картине «Аристотель, размышляющий над бюстом Гомера». Рембрандт — первый известный нам голландский художник, который подписывал свои работы одним только именем.

В июне следующего года, как раз когда «Аристотеля» упаковывали для переезда в Сицилию, Хендрикье Стоффелс, беременная на пятом месяце, получила вызов в консисторию кальвинистской церкви Амстердама, где ей предстояло защитить себя от обвинений в блудодейном сожительстве с живописцем Рембрандтом.

Рембрандт тоже получил вызов. Он его выбросил.

Он не принадлежал ни к этой церкви, ни к какой-либо другой.

Хендрикье принадлежала.

— И ты позволишь мне пойти туда одной? — спросила она при забиваемом в клеть Аристотеле в качестве свидетеля.

— А я им, похоже, не очень и нужен, — ответил Рембрандт. Они же ничего не пишут о его блудодейном сожительстве с нею, заметил он. — Да и сделать тебе они ничего не смогут.

Разве что от церкви отлучат.

В церковных записях значится, что она «запятнала себя прелюбодейством с Рембрандтом», что ей было предписано покаяние и что ее отлучили от причащения Господу.

Через три месяца она родила дочь, Корнелию.

В общем и целом Аристотель так и не поколебался в своем отрицательном отношении к Рембрандту как к человеку, преклоняясь перед Рембрандтом-художником, сохраняя как сокровище свои золотые украшения и изумляясь Рембрандтову мастерству в использовании наслоений красок и лаков и волшебному разнообразию присущих его кисти оттенков красного, коричневого и черного в приглушенной цветовой палитре, в которой ему не было равных.

Посетители музея Метрополитен, приезжающие из дальней дали, чтобы полюбоваться Аристотелем, размышляющим над бюстом Гомера, и поныне продолжают шептать ему похвалы. Тем не менее Аристотель впадает во все более мрачную подавленность, ибо замечает, что они уже не сбегаются к нему толпами, столь же многочисленными и восторженными, как поначалу. Он хандрит. Гордость его уязвлена, крупные музеи, в которых шедевры, какими бы они там ни были, попадаются на каждом шагу, больше не кажутся ему удачным местом для размещения полотен столь высокого качества, как у его собственного. Теперь на лице Аристотеля нередко появляется такое выражение, будто он вот-вот расплачется. Он считает, что его недооценивают.

Он часто тешит себя надеждой, что его кто-нибудь украдет.

Относительно же года, в котором Хендрикье отлучили от причастия, у нас имеется свидетельство женщины по имени Трийн Якобс, подруги Гертджи, о словах, услышанных ею от Рембрандта, когда она сказала ему, что едет в Гауду — попытаться вызволить Гертджи.

— Не советую, — сказал он, по клятвенному заверению Трийн Якобс, а затем выставил в ее сторону палец и с угрозой добавил: — Ты можешь пожалеть об этой поездке.

Приехав в Гауду, она с изумлением обнаружила, что магистрат уже получил от Рембрандта множество писем с настоятельными требованиями продлить срок заключения Гертджи. Эти письма не сохранились.

Выйдя на свободу, Гертджи снова назначила брата поверенным и предъявила Рембрандту претензию касательно денежного обеспечения за этот год.

Рембрандт попробовал снова упечь ее, но безуспешно.

По нашим сведениям, вскоре она умерла.

А Рембрандт в год ее освобождения завершил трогательное, находящееся сейчас в Роттердаме полотно «Титус за своим столом», картину, относительно которой Шварц пошутил, что она вполне могла бы называться «Титус, пишущий завещание», если бы не то обстоятельство, что Рембрандт сам написал завещание за мальчика.

У четырнадцатилетнего Титуса было меньше, чем у Рембрандта, причин для вражды с семейством Саскии. Завещание называет Рембрандта единственным наследником, исключая из раздела имущества всех его родственников по матери и запрещая какой бы то ни было третьей стороне вмешиваться в касающиеся наследства дела.

Поскольку авторство завещания Титуса нельзя надежно приписать Рембрандту, мы исключаем этот документ из канона его литературных трудов.

Несколько позже в том же году Рембрандт предпринял кое-какие шаги, вероятно ужаснувшие тех, у кого он назанимал денег два года назад с обещанием выплатить долг по истечении двухлетнего срока.

Он арендовал зал и принялся избавляться от своего имущества, выставляя его на публичную распродажу. Нам неизвестно, что именно он продал и сколько выручил денег. Нам известно, что он не воспользовался этими деньгами для уменьшения долга за дом.

В мае 1656 года он перевел дом на Титуса.

Думая защитить дом от кредиторов после финансового краха, приближение которого он предвидел, Рембрандт наивно недооценил политические возможности бургомистра Витсена, склонившего Долговой суд аннулировать притязания Палаты по делам сирот, продать дом и полностью выплатить ему причитающееся, а остаток средств заморозить в интересах Титуса.

Всего через два месяца после перевода дома на Титуса Рембрандт подал прошение касательно «cessio bonorum», то есть добровольной передачи его имущества кредиторам вследствие понесенных им ущербов и потерь, написав, что причиной его неплатежеспособности стали «потери, кои он претерпел в сделках, равно как и ущербы и потери, понесенные им на море». Это была чистой воды отписка. Деловое банкротство считалось почтенной формой разорения и обеспечивало банкроту значительно большую личную неприкосновенность. Он избежал тюрьмы, но остался без гроша.

Кажется совершенной фантастикой, что в год таких бедствий он завершил не только «Урок анатомии доктора Яна Деймана», но и завораживающего «Иакова, благословляющего сыновей Иосифа», чье мощное построение и поразительные, безупречные тона сливаются в совершенном настроении несказанного покоя. Ни один отец не глядел на сыновей с большей заботой и лаской, чем Рембрандтов Иосиф; слепой Иаков, руку которого направляет божественное провидение, благословляет младшего сына, Эфраима, между тем как старший, Манассия, и жена Иосифа, Асенефа, завершают вертикаль геометрической группировки фигур.

Темой этой сцены является наследство.

Картина завершена в год банкротства.

«Урок анатомии доктора Яна Деймана» является, в отличие от «Доктора Тюлпа», истинным произведением искусства, в котором Рембрандт на свой манер соединяет контрасты Караваджо со свободным мазком и атмосферой Тициана и иных венецианцев. Кое-кто уверяет, что здесь не обошлось также без Рафаэля и Леонардо.

Устрашающие цвета идеальны. Покойник выглядит настоящим. Вентральная полость вскрыта и опорожнена. Крышка черепа аккуратно срезана. Большая часть картины обгорела. То, что осталось неповрежденным, изображает труп человека, казненного днем раньше за попытку ограбить мануфактурную лавку и обнажившего нож при аресте.

В Амстердаме человека могли казнить за кражу пальто и пригласить в ратушу после того, как он украдет состояние.

Реестр имущества Рембрандта, выставленного после его банкротства на публичную распродажу, включает среди сотен прочих вещей принадлежавшие ему бюсты Гомера, Сократа, Аристотеля и шестнадцати римских императоров, три рубашки, шесть носовых платков, двенадцать салфеток и три скатерти, а также некоторое количество воротников и манжет, о которых сказано, что они находятся в стирке. На распродажу было также выставлено более семидесяти его картин и более сотни рисунков.

Аукцион состоялся в пору наихудшего экономического спада, какой кто-либо мог припомнить.

Все живописное собрание Рембрандта, включая семьдесят картин и более сотни рисунков, пошло за 2516 гульденов. Шесть сотен дали его рисунки, а на долю семидесяти картин и всего прочего осталось чуть больше 1900 гульденов, то есть всего-навсего в четыре без малого раза больше, чем он получил за одного только Аристотеля.

Акции голландской Ост-Индской компании также стремительно падали.

Дом был продан с аукциона за 4658 гульденов, и в том же году Рембрандт закончил величественный автопортрет, пребывающий ныне в «Коллекции Фрика» в Нью-Йорке, портрет, на котором он, облаченный в роскошную меховую накидку и вызолоченную мантию, сидит в кресле, будто на троне, сложив ладони на серебряном набалдашнике трости, которая вполне могла оказаться скипетром, и выглядит так же царственно, как, вероятно, выглядел сам мистер Генри Клэй Фрик, король стальной индустрии, и уж никак не менее пышно, чем, скажем, Фрик, Корнелиус Вандербилт, Генри Форд, Джон Пирпонт Морган и Лоренцо ди Медичи, вместе взятые.

Вам бы и в голову не пришло, что перед вами банкрот.

Четыре картины Рембрандта, выданные им в обеспечение долга в сто шестьдесят гульденов, были выставлены судом на продажу и принесли чуть больше девяноста пяти.

Правила гильдии живописцев запрещали художнику, чьи картины попали на распродажу, когда-либо вновь продавать в Амстердаме произведения искусства.

Это правило Рембрандт сумел обойти с помощью Титуса и Хендрикье, подписав контракт, в котором он определялся в служащие компании по продаже картин и прочего, основанной этими двумя: ему оплачивались стол и кров и выдавалась вперед малая сумма на житейские расходы, которую запрещалось использовать на оплату долгов, он же исполнял за это должность советника и обязывался передавать фирме все новые работы, какие исполнит до конца своих дней.

Они жили в доме на Розенграхт в Йордане, где квартирная плата составляла двести двадцать пять гульденов в год.

Нам неизвестно, как был получен от дона Антонио Руффо второй заказ. Однако в 1661 году, когда «Аристотель» уже находился в Мессине, туда прибыл и Рембрандтов «Александр».

За всю свою жизнь не слыхал Аристотель столь яростной ругани! Воздух гудел от мерзостных непристойностей и ужасных посулов сицилийской мести. Несколько дней все вокруг расхаживали вооруженными. Свирепый племянник с рапирой, склонный вспыхивать по всякому поводу, злобно поглядывал на Аристотеля и орал, что он и ему отрезал бы яйца.

Со временем синьор Руффо оправился от потрясения и призвал к себе писца.

Из более чем двухсот картин его коллекции, образованной произведениями лучших мастеров Европы, негромко диктовал он, стараясь сохранять спокойствие, ни одна не походит на эту, состоящую из четырех пришитых один к другому кусков. Швы выглядят просто ужасно. Ясно, что картина изначально представляла собой голову Александра, которую Рембрандт решил нарастить до поясного портрета, прикроив к ней недостающие куски.

В возмещение ущерба, причиненного столь дурной работой, синьор Руффо намеревается оставить у себя «Александра» и взять предлагаемого «Гомера» за двести пятьдесят гульденов вместо пятисот запрошенных. В противном случае он угрожает вернуть «Александра», ибо никто не обязан держать у себя картину столь дорогую и притом столь плохо исполненную.

Рембрандт, чьи картины, будучи выставленными на распродажу, принесли в среднем значительно меньше тридцати гульденов каждая, выказал в ответе своему готовому заплатить пятьсот гульденов покровителю все что угодно, кроме смирения. Это последнее из литературных произведений Рембрандта, какими мы располагаем, дошло до нас лишь в переводе.



Я весьма удивлен тоном, которым мне сообщают об Александре, столь превосходно исполненном. Уверен, что в Мессине не много отыщется ценителей искусства. В добавление к этому Ваша Милость жалуется и на цену, и на холст, но ежели Ваша Милость пожелает отослать картину обратно за собственный счет и на свой страх и риск, я готов написать другого Александра. Что до холста, то я обнаружил, что он несколько маловат, уже во время работы, отчего и оказалось необходимым увеличить его длину, однако если повесить картину так, чтобы свет падал на нее должным образом, то никто совершенно ничего не заметит.

Если при этом Александр удовлетворит Вашу Милость, то все в порядке. Если же Ваша Милость не пожелает сохранить сказанного Александра, то наинизшая цена за новую картину составит 600 гульденов. А за Гомера 500 плюс стоимость холста. Расходы, разумеется, будут производиться за счет Вашей Милости.

Ежели Вы пожелаете, чтобы я исполнил для Вас какую-нибудь другую картину, не откажите в любезности прислать мне сведения о точных размерах, кои для Вас желательны. Ожидаю Вашего ответа, каковой послужит мне наставлением.

Рембрандт ван Рейн



В конце концов дон Антонио сдался, шумно вздохнул, выкатил глаза и беспомощно уставился на Аристотеля, спросив у него:

— Разве этого сумасшедшего переспоришь?

Аристотель с невыразимым сочувствием отвел взгляд в сторону.

Руффо сохранил «Александра» (сегодня мы рады были бы знать, где он находится) и заказал «Гомера», заплатив пять сотен гульденов.

Рембрандт казался неукротимым.

В 1661 году он написал «Портрет художника в виде апостола Павла», на котором он щеголяет шапочкой пекаря и читает совершенно явственную факсимильную копию «Уолл-стрит джорнэл».

В то время наибольшим спросом пользовался в Амстердаме Говерт Флинк, скончавшийся в 1660-м. Многих художников попросили написать картины для новой городской ратуши. Рембрандта среди них не было. Флинк получил роскошный заказ: двенадцать полотен для главной галереи, по тысяче гульденов каждое, полотен, в большинстве изображающих восстание батавов, от которых вели свое происхождение голландцы, против римлян.

Когда Флинк умер, не успев даже закончить эскизов, отцы города выбрали Рембрандта для написания самой первой из этих картин — «Заговор Клавдия Цивилия: Клятва».

Его огромное полотно было отвергнуто и через год возвращено.

Посмотрите на него в Стокгольме, и вы поймете, в чем дело. Нанесенные мастихином слои охры и умбры позволяли членам общины и гостям ратуши хорошо разглядеть разъяренную физиономию первобытного вождя, кривого на один глаз, что, как мы знаем от Тацита, отвечает исторической истине.

Ничего, кроме холста, Рембрандт на этой картине не заработал. Возможно, он испытал разочарование.

Картина была огромной, самой большой из когда-либо написанных Рембрандтом, мерки оригинала составляли почти девятнадцать футов в одном направлении и почти девятнадцать футов в другом. Чтобы ее легче было продать и чтобы холст не пропадал зря — мы считаем себя вправе сделать эти предположения, — Рембрандт собственноручно отрезал почти четыре пятых картины, которая могла бы по эпическому размаху и ошеломляющему воздействию встать вровень с «Афинской школой» Рафаэля в качестве одного из величайших шедевров западноевропейской живописи.

На следующий год он продал могилу Саскии. Цена неизвестна.

Возможно, он испытывал разочарование.

Хендрикье хворала.

В 1662 году, том самом, в котором он продал могилу Саскии и писал для Руффо «Гомера», Рембрандт завершил также большой групповой портрет «Избранные должностные лица гильдии ткачей», часто называемый «Портретом синдиков гильдии ткачей», и, возможно, в том же году создал еще одно из лучших творений своей последней поры — прославленную и загадочную «Еврейскую невесту».

«Синдики» определенно входят в число величайших групповых портретов мира. Рядом с Рембрандтом бледнеет и «Тайная вечеря» Леонардо.

Следует помнить, что, говоря о великой картине, мы вообще-то ни о чем великом не говорим. Мы говорим только о картине.

В великой картине Рембрандта «Синдики гильдии ткачей» истинный замысел композиции полностью раскрывается лишь при визуальном контакте со стоящим перед ней зрителем, которого в упор разглядывают неулыбчивые должностные лица. Мы им помешали. Мы им не нравимся, им хочется, чтобы мы поскорее ушли. Попробуйте представить себе этих чиновников в Королевском музее, когда никто на них не смотрит, и вы обнаружите, что представить их занимающимися чем бы то ни было, кроме их основной работы, невозможно.

Их основная работа состоит в том, чтобы зарабатывать деньги.

«Еврейская невеста» — это абсолютно правильная картина, в которой все кажется неправильным.

Мужчина и женщина выглядят странновато. Мы не знаем, кто они, не знаем, в каком году написана картина и почему она названа «Еврейской невестой». Друг о друге они не думают. Зрителю тоже никто из них ничего сообщить не желает. Бесконечное число слоев краски, лака и мазков на правом рукаве мужчины не под силу скопировать ничьей руке, кроме, может быть, той, что написала и левый рукав женщины тоже и соединила обе фигуры в узкой амбразуре сияющего цвета. Его рука, лежащая на ее груди, ошеломляет своей интимностью в сцене, где никакой иной интимностью и не пахнет. Оба погружены в размышления и бесконечно далеки друг от друга. Сколько-нибудь осмысленного истолкования этого монумента живописного искусства не существует до сих пор. Мы не ведаем ни кто эти люди, ни кого они предположительно изображают, ни что они тут делают. Мы не ведаем даже, женаты они или нет, не говоря уж о том, что и мужчина, и женщина похожи на евреев не больше нас с вами.

Еще большую популярность, чем эти две картины, приобрел незабываемый шедевр Рембрандта «Мужчина в золотом шлеме», который находится в Западном Берлине и который написан не Рембрандтом. Теперь нас уверяют, что это не только не Рембрандт, но что полотно это и на порядочную картину-то не очень похоже.

В двадцатых годах Рембрандту приписывалось более семисот картин. К 1969 году их число сократилось до четырех сотен. Эксперты Уолл-стрит предсказывают, что к концу нашего столетия не останется не только ни единого Рембрандта, но и следов интереса к книгам о самом выдающемся из художников семнадцатого века, работ которого у нас нет вовсе и который, следовательно, ни одной скорее всего и не написал.

Хендрикье умерла в 1663 году в возрасте сорока примерно лет, судя по всему, от чумы. Ее похоронили во взятой в аренду могиле. Стоимость аренды нам неизвестна.

То немногое, чем она владела, Хендрикье оставила Корнелии, назвав Рембрандта опекуном.

Через год после ее кончины Новый Амстердам сдался — в самом начале второй англо-голландской войны — подошедшему к нему отряду, состоявшему от силы из двухсот англичан, тут же переименовавших его в Нью-Йорк.

Новый Амстердам был сдан без борьбы генеральным управителем Новых Нидерландов Питером Стайвесантом, изувером с деревянной ногой, поощрявшим религиозные преследования католиков, евреев, англикан и протестантских сектантов любого вероисповедания, в чем-либо отличного от строгого учения тутошних кальвинистов.

Это он сдал Уолл-стрит.

Попробуйте-ка теперь получить его назад без драки.

Исходя из обилия мест, учреждений и организаций Нью-Йорка, названных именем Питера Стайвесанта, можно предположить, что он был незабываемой исторической фигурой, заслуги которой выходят далеко за пределы капитулянтства и изуверства.

В сентябре 1665 года Титус достиг совершеннолетия и получил 6952 гульдена, оставшихся от наследства его матери. Что произошло с этими деньгами, ведает один только Бог, ибо уже через год им не хватало средств на арендную плату.

Титус женился в 1668-м и выехал из дому.

Титус умер.

Он умер меньше чем через год после женитьбы, пока Исаак Ньютон строил свой телескоп-рефлектор, а голландец Антон ван Левенгук, глядя в микроскоп на человеческую кровь, составлял первое точное описание красных кровяных телец.

Его молодая жена, Магдалена ван Лоо, вскоре пожаловалась, что Рембрандт присвоил средства, оставленные Титусом и по закону принадлежащие ей и ее младенцу.

Последние известные нам слова Рембрандта он произнес, обращаясь к служанке:

— Придется потратить деньги Корнелии, чтобы покрыть наши расходы.

По счастью для них обоих, жить ему оставалось не долго.

Рембрандт умер в 1669 году, через год после Титуса, в возрасте шестидесяти трех лет.

Через тринадцать дней похоронили вдову Титуса.

От всей семьи Рембрандта остались пятнадцатилетняя Корнелия и его внучка, семимесячная Тития.

После смерти Рембрандта в доме его нашли четыре незаконченные работы и еще двадцать две, описанные как и законченные, и незаконченные одновременно.

Так приятно сообщить, что весть о смерти Рембрандта вызвала взрыв горестных сожалений в стране, забывшей о нем при жизни, и что внезапное повышение спроса на оставшиеся в его собственности картины обеспечило его дочке и внучке достаточно комфортные условия существования до скончания их дней.

Однако это неправда.

Константин Хейгенс даже не упомянул о его кончине в чего только не содержащем дневнике, где вы найдете рассуждения касательно смерти других голландских художников, о которых вам никогда больше не доведется услышать.

Опекун Титии возбудил дело против опекуна Корнелии на том основании, что она незаконнорожденная, и лишил ее доли во всем ценном, что могло остаться от Рембрандта.

У Рембрандта не было даже одной мины, которую Сократ предложил на суде в виде выкупа за свою жизнь.

Корнелия вышла замуж за сына своего опекуна и уехала с ним в Батавию, что в голландской Ост-Индии, где родила двух детей, мальчика и девочку. Мальчика она назвала Рембрандтом, а девочку Хендрикье.

В год смерти Рембрандта турки отняли у Венеции Крит, последнее из ее колониальных владений.

ХIII. Платон



27

О том, что Платон ездил в Сицилию, у нас имеются достоверные сведения, извлеченные из его тринадцатого «Послания», пять из которых, если не все тринадцать, являются подделками.

Греческий врач и писатель Гален, живший в Риме во втором столетии после Христа, сообщает, что тамошние библиотеки уже тогда платили немалые деньги за рукописи прославленных деятелей прошлого, создавая чрезвычайно прибыльный рынок поддельных документов, производимых искусными фальсификаторами.

Документ, в котором Гален сообщает об этом, вполне может быть поддельным. Алчность человеческая ненасытима, говорит Аристотель.

Платон не обзавелся в Сицилии сколько-нибудь серьезными личными связями с привольно живущими, падкими до наслаждений, потворствующими своим прихотям греками, которым он представлялся мудрецом и отчасти спасителем. То были люди, позднее жаловался он в своем «Седьмом послании», которые обедали дважды в день и никогда не ложились в постель в одиночку.

В Афинах над ним порой потешались за его серьезность и сознание собственной значимости, он часто служил мишенью для насмешек комическим поэтам и объектом язвительных колкостей для таких, как Диоген, находивший его претенциозным, а лекции его называвший скучной тратой времени.

Когда Платон читал свой диалог «О душе», говорит Фаворин, из всех собравшихся послушать чтение до конца досидел один Аристотель, прочие же встали и ушли.

О душе, которую он полагал бессмертной, Платон говорит, что она, переселяясь, облекается во многие тела и обладает числовым началом. С другой стороны, тело обладает началом геометрическим.

Аристотель не был уверен, что видит в этом какой-либо смысл.

Душа, говорил Платон, это живое дыхание, распространяющееся во всех направлениях.

Аристотель не испытывал уверенности, что и в этом можно усмотреть какой-либо смысл.

Платон также говорил о душе, что она самодвижется и состоит из трех частей: разумная часть имеет седалище в голове, страстная часть — в сердце, а вожделительная — при пупе и печени.

Он наговорил о душе больше, чем когда-либо сказал о душе кто бы то ни было другой. Душа существует до нашего рождения и переживает тело после нашей смерти. Она старше всего сотворенного вещества, старше Вселенной.

Из середины со всех сторон душа окружает тело по кругу, состоит она из первооснов и, будучи разделена гармоническими расстояниями, образует два круга, кои соприкасаются дважды, так что вместе с внутренним кругом, который разделен шестью разрезами, получается всего семь кругов.

Внутренний круг движется по поперечному влево, а другой, внешний круг — по стороне вправо. Таким образом, один из них является высшим, потому что он един, а другой, внутренний круг, разделен. Высший круг есть круг Тождественного, а другой — круг Иного, и этим, говорит Платон, он хочет сказать, что движение души есть и движение целого, и обращение планет.

Когда Платон рассуждал о душе, мысли Аристотеля часто отвлекались, обращаясь к женщинам и украшениям.

Из двух начал всего — Бога и вещества, утверждал Платон, вещество бесфигурно и беспредельно и из него рождаются сложные сущности; и некогда оно было в нестройном движении, но Бог, предпочитая строй нестроению, свел его в единое место. И это вещество, говорит Платон, обратилось в четыре первоосновы — огонь, воду, воздух и землю, — а из них возник мир и все, что в мире.

Платон говорит об этих четырех элементах, что земля одна из всех не подвержена изменениям, и лишь по причине странности образующих ее треугольников.

В других трех первоосновах, поясняет он, продолговатые треугольники, из которых все они сложены, единообразны. Для земли же были использованы треугольники необычайной формы. Первооснова огня — пирамида, воздуха — восьмигранник, воды — двадцатигранник, земли же — куб. Поэтому ни земля не превращается в иные первоосновы, ни сами они в землю.

Кругом одна геометрия.

Аристотель часто от этого ошалевал.

Платон первым ввел в рассуждения вопросы и ответы, первым объяснил аналитический способ исследования, первым употребил в философском обсуждении такие понятия, как «противостояние», «первооснова», «диалектика», «качество», «продолговатое число», «открытая плоскость граней», а также «божественное провидение», первым стал рассматривать возможности грамматики.

Вера Платона в превосходство чистой мысли над индуктивными построениями позволила ему в своих рассуждениях о бессмертии души и о неизменяющемся мире идей и духа свести воедино мечтательные помыслы орфиков.

Орфизм имел своим происхождением рассказ об Орфее, одну из нескольких дохристианских историй о воскресении, наличествующих в греческой мифологии, — другими являются истории Персефоны и Адониса.

Разумеется, никакого Орфея никогда не существовало.

Орфики утверждали, что душа существует, что происхождение она имеет божественное, что она заключена, будто в темницу, в наши тела, кои склонны грязнить ее и потому ее недостойны.

Жизнь есть борьба за сохранение в этом мире душевной чистоты, которая позволит воспринять благословение мира следующего. После смерти, говорили орфики, чистота получает вечное блаженство, непоправимое зло — вечные муки, а всем остальным приходится страдать в чистилище, возмещая каждый грех десятикратно, пока не наступит время нового воплощения и рождения.

Они были вегетарианцами.

Платон перенял у них многое, и его теория идей, в которой вводится понятие духовной жизни, а также подчеркивание им превосходства духовной жизни над телесной считаются наиболее важным, возможно, вкладом, когда-либо сделанным в философию религии.

Не бог весть что, по правде сказать.

О Платоне говорят, что его идеализм, его ощущение неизменного мира реальностей, скрытого за видимым миром ощущений, и его концепция Бога и отношения веры к морали оказали глубочайшее влияние на Цицерона, Квинтиана, св. Августина, Спенсера, Аддисона, Колриджа, Шелли и Вордсворта.

За все это его тоже можно простить.

В молодости Платон писал обращенные к молодым мужчинам и женщинам любовные стихи, которые были ужасны.

Он написал пьесу, предназначенную им для городских состязаний, но предал ее огню после знакомства с Сократом. Он до того опасался нежного воздействия музыки, что ограничил ее исполнение в обоих тюремных государствах, которые задумал в качестве идеальных.

То, что Платон был способен понять шутку, следует из множества таковых, приписанных им Сократу. В его «Законах» Сократ отсутствует, и шутки тоже.

Учительствуя, Платон определил человека как двуногое животное без перьев и был много превозносим за это проливающее столь яркий и новый свет описание.

Диоген ощипал куренка и притащил его на следующую лекцию Платона, говоря: «Вот человек Платона».

Платон добавил к своему определению: «и с широкими ногтями».

Мы знаем от Диогена Лаэртского, что Сократ, послушав, как Платон читает «Лисия», воскликнул: «Клянусь Гераклом! сколько же навыдумал на меня этот юнец!»

Что касается системы правления, то Платон еще молодым человеком обнаружил то, чему все мы научаемся с большим опозданием: рано или поздно любая оказывается несовершенной. Поэтому он выдумал свою собственную. Такую, что паршивее некуда.

Платоново «Государство», сочинение, с начала и до конца которого Сократ, разумеется, остается привлекательнейшим персонажем, представляет собой написанный в форме диалога, занимающий сотни четыре страниц литературный отчет о разговоре, происшедшем будто бы одним вечером 421 г. до Р. Х., лет за пятьдесят до его обнародования, в пору которого Платону было уже ровно семьдесят.

Его идеальная республика представляет собой коммунистическое государство, в котором фашистские отряды стражей поддерживают порядок, установленный правящей элитой философов, — это несмотря на то, что все философы, известные ему и его друзьям, были, как они согласились, либо беспринципными прохвостами, либо считались миром за людей совершенно никчемных.

Имущество и жены принадлежат общине, которая и пользуется ими совместно. Детей при самом рождении разлучают с матерями и выращивают в общинных группах, так что ни единая мать в этом совершенном мире не знает своего ребенка и ни единый отец не может с уверенностью сказать, что вот этот — его.

Платон ценил женщин даже больше, чем Аристотель, и считал, что образование и обязанности их должны быть такими же, как у мужчин.

— Следует ли нам позволить им выходить обнаженными на площадку для борьбы? — говорит у него Сократ. — Поначалу это может показаться нелепым, особенно когда увидишь, как старые женщины упражняются со стариками, но мы к этому привыкнем.

Платон был на суде или заставил Сократа сказать в «Апологии» написанной Платоном, что был там, — и навряд ли при этом солгал, поскольку у него хватало литературных соперников вроде Ксенофонта, всегда готовых его уличить.

Невозможно переоценить чувство соперничества, порой возникавшее между одним греческим философом и другим, между одаренным учителем и одаренным учеником.

Зато легко представить себе радостное удовольствие, с которым Аристотель отмечает в начале своей «Никомаховой этики», что, хотя Платон ему и дорог, истина еще дороже. Или отчаяние, которое могло терзать Аристотеля, узнавшего, что воздействие Платона на будущие поколения куда сильней его собственного.

Аристотеля называли отцом логики, психологии, политической науки, литературной критики, физики, физиологии, биологии и прочих естественных наук, эстетики, эпистемологии, космологии, метафизики и научного исследования языка, а уж по части этики он мог сообщить гораздо больше кого бы то ни было.

Не диво, что Платон получил куда более широкое признание.

Христианские Отцы Средних веков, пишет Гамильтон, говорили, что находят в первом предложении Платонова «Тимея» предвидение Троицы. Это первое предложение, произнесенное Сократом, выглядит так:

— Один, два, три, а где же четвертый из тех, что вчера были нашими гостями, любезный Тимей, а сегодня взялись нам устраивать трапезу?

Платон слышал на суде, как Сократ, признанный виновным и получивший последнюю возможность испросить наказания меньшего, чем смерть, сказал:

— С какой стати?

Поскольку Сократ не знал, что есть смерть — зло или благо, — он ее не боялся. А поскольку он был уверен, что никогда не причинил вреда другому, он, конечно, не стал бы вредить себе самому, предлагая любое наказание, которое есть зло.

— Назвать вечное заточение?

Но ради чего стал бы он жить в тюрьме рабом меняющихся что ни год тюремщиков — официальных Одиннадцати?

— Денежную пеню и жить в заключении, пока не уплачу?

Но для него это сводится к тому же, потому что сколько-нибудь значительных денег у него нет, так что ему все равно придется оставаться в тюрьме. Если бы, с другой стороны, деньги у него были, он мог бы назначить пеню, которая ему по карману, — и чем бы он тогда отличался от человека, повинного в преступлении, за которое его осудили?

— Или назначить изгнание?

К этому они, возможно, с охотой бы его присудили, этой-то просьбы они и ждут.

Но так легко отделаться он им не позволит.

Не хочет он никуда отправляться.

— Сильно бы должен был я ослепиться отчаянной любовью к жизни, если б не мог вообразить вот чего: вы, собственные мои сограждане, не были в состоянии вынести мое присутствие и слова мои оказались для вас слишком тяжелыми и невыносимыми, так что вы ищете теперь, как бы от них отделаться, ну а другие легко их вынесут? Никоим образом, афиняне, не очень это похоже на правду. Хороша же в таком случае была бы моя жизнь — переходить на старости лет из города в город, вечно меняя место изгнания и будучи отовсюду изгоняемым. Я ведь отлично знаю, что, куда бы я ни пришел, молодые люди будут везде меня слушать, так же, как и здесь. И если я буду их отгонять, то они сами меня выгонят, подговорив старших, а если я не буду их отгонять, то их старшие выгонят меня из-за них же, как вот вы теперь.

Но не мог ли бы он просто держать язык за зубами, уйдя куда-нибудь в другое место?

Нет, не мог бы.

— Вот в этом-то, я знаю, всего труднее убедить вас. Ибо если я скажу, что это значит не слушаться Бога, и потому-то я и не могу держать язык за зубами, то вы не поверите мне и подумаете, что я шучу. С другой стороны, если я скажу, что ежедневно беседовать о доблестях и обо всем прочем, о чем, как вы слышали, пытаю я и себя, и других, есть величайшее благо для человека, а жизнь без такого исследования не есть жизнь для человека — то вы поверите мне еще меньше. На деле-то оно как раз так, но убедить вас в этом нелегко.

Он ходил по городу, расспрашивая людей, надеясь найти человека мудрее его. Он думал, что много времени это не займет, поскольку знал про себя, что никакой он мудростью не обладает, ни малой, ни большой.

— И клянусь, о мужи-афиняне, — собакой клянусь! — уж вам-то я должен говорить правду, результат моей миссии был таков: те, что пользуются самою большою славой, показались мне самыми бедными разумом, а другие, те, что считаются похуже, — более мудрыми и одаренными.

Сначала он пошел к человеку, который слыл особенно мудрым, человеку государственному, имени которого он не стал называть, и поневоле убедился, что на самом деле человек этот мудрым не был, а только казался мудрым другим и особенно самому себе.

— Уходя от него, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, будто что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю.

От него Сократ пошел к другому, обладавшему еще большими притязаниями на мудрость, и убедился в том же самом.

— И оттого получил еще одного врага.

Люди государственные озлоблялись, узнавая от Сократа, что неспособны мудро говорить о политике, которую они проповедуют.

Одаренные поэты также не смогли толком объяснить лучшие места своих сочинений или происхождение своих метафор.

— Брал я те из их произведений, которые всего тщательнее ими отработаны, и спрашивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, и научиться от них чему-то. И поверите ли? Чуть ли не все присутствующие здесь сегодня лучше могли бы объяснить их поэзию, чем они сами.

И в то же время они, будучи поэтами известными, мнили себя мудрейшими из людей и в остальных отношениях, чего на деле не было.

Ремесленники, с которыми он беседовал, грешили тем же несовершенством разумения, заслонявшим их достоинства. Они знали многое, чего он не знал, и этим были мудрее его. Но даже хорошие ремесленники впадали в ту же ошибку, что и поэты, — поскольку они хорошо владели своим искусством и каждый знал что-то свое, они верили также, что разбираются в разного рода высоких материях, и утешались мыслью, будто знают вещи, которые были выше их разумения.

Сократ же утешился мыслью, что превосходит их всех в одном отношении: он знал, что ничего не знает.

— Вот от этого самого исследования многие меня возненавидели, притом как нельзя сильнее и глубже, отчего произошло и множество клевет. Ибо мои слушатели всегда воображают, что сам я мудр в том, относительно чего отрицаю мудрость другого.

Тогда как мудрость его состоит в знании, что ничего его мудрость не стоит и что мудр только Бог.

Какое же наказание может он назначить себе как самое заслуженное?

— Не ясно ли, что в этом состоял мой долг? — сказал он. — Чему должен подвергнуться человек за то, что ни с того ни с сего всю свою жизнь не давал себе покоя, за то, что не старался ни о чем таком, о чем старается большинство: ни о наживе денег, ни о домашнем устроении, ни о семейных интересах, ни о том, чтобы попасть в стратеги, ни о том, чтобы говорить в Собрании и руководить народом, вообще об участии в заговорах либо в тайных партийных организациях? За то, что, считая себя, право же, слишком порядочным человеком, чтобы быть политиком и остаться целым, я не шел туда, где не мог принести никакой пользы ни вам, ни себе, а ходил себе частным человеком, стараясь убеждать каждого из вас не заботиться ни о чем своем раньше, чем о себе самом, — как бы ему быть что ни на есть лучше и умнее, и заботиться также о характере государства прежде, чем заботиться о его интересах. Итак, чего же я заслуживаю, если я именно таков? Несомненно, чего-нибудь хорошего, о мужи-афиняне, если уж в самом деле воздавать по заслугам, и притом такого хорошего, что бы для меня подходило. Что же подходит для человека заслуженного и в то же время бедного, который нуждается в досуге ради вашего же назидания?

Для подобного человека, сказал он им, нет ничего более подходящего, как хорошее содержание, предоставляемое городом и даруемое обычно победителям в Олимпии. Вот это он себе и назначает — даровой обед в Пританее, который, как он уверен, заслужен им в куда большей мере, чем гражданином, завоевавшим награду на Олимпийских играх верхом или на паре.

— Мне он нужен гораздо больше. У него и так всего есть в достатке, а я нуждаюсь. И он старается о том, чтобы вы казались счастливыми, а я стараюсь о том, чтобы вы ими были.

Несколько раньше он заявил им со всей прямотой:

— И могу вам сказать, о мужи-афиняне: поступайте так, как добивается того Анит, или не поступайте, оправдайте меня или не оправдайте, но сделайте это с пониманием, что поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне предстояло умирать много раз, о афиняне! Не шумите, а слушайте меня! Мы вроде бы договорились, что вы дослушаете меня до конца. Я намерен сказать вам и еще кое-что, от чего вы, наверное, пожелаете кричать, только я верю, что выслушать меня будет для вас благом. Будьте уверены, что если вы меня такого, как я есть, убьете, то вы больше повредите себе, нежели мне.

Под конец он согласился уплатить штраф в одну мину, который он, пожалуй, смог бы осилить.

И затем прибавил:

— Правда, мои друзья — Платон, Критон, Критобул, Аполлодор — велят мне назначить тридцать мин, а поручительство берут на себя; ну так назначаю тридцать, а поручители в уплате денег будут у вас надежные.

Ясное дело, все это не походило на раболепную мольбу о милосердии, ожидаемую самодовольными судьями, число коих равнялось пятисот одному и кои, возможно, склонны были оное милосердие даровать.

Его признали виновным двумястами восемьюдесятью голосами против двухсот двадцати одного. Перепади тридцать голосов с одной стороны на другую, сказал Сократ, и он был бы оправдан.

Он удивляется лишь числу голосов на той и другой стороне, сказал Сократ. Поскольку я за собой никаких преступлений не знаю, бесстрашно пошутил он, я был совершенно уверен, что меня осудят гораздо большим числом голосов.

Число проголосовавших за смертную казнь и оказалось гораздо большим: триста шестьдесят против ста сорока одного.

Восемьдесят судей проголосовали за то, чтобы предать Сократа смерти за преступления, которых он, по их убеждению, не совершал.





28

Столь большое число голосов, поданных за смертный приговор Сократу, не облегчило положение кожевенника Асклепия, молившего о милосердии, когда сам он месяц спустя предстал перед судом. Право голосования, презрительно заявил Анит на предварительном слушании, есть драгоценная свобода Афин. Асклепий дважды потратил это право впустую, проголосовав за освобождение преступника, которого огромное большинство его, Асклепия, сограждан сначала признало виновным, а затем сочло необходимым умертвить.

Но насколько мог судить Асклепий, ничто на суде не доказало виновности Сократа в каждом из преступлений, в которых его обвиняли.

А какая, собственно, разница? — огрызнулся Анит. Важно, что большинство сочло его виновным, желало его виновности и проголосовало за его виновность — в отличие от Асклепия. Вопрос стоял о целостности государственной системы, а не о жизни одного-единственного семидесятилетнего старика.

И система сработала.

Асклепий заявил под присягой, что никогда не одалживал Сократу ни петуха, ни иную какую птицу, а также не предоставлял ему товаров и услуг равной ценности.

Уверения Асклепия в собственной невиновности, сделанные перед лицом столь серьезных обвинений, судьи сочли доказательством злоупорного нежелания признать свою вину.

Зачем же Сократ сказал, что задолжал петуха Асклепию, если на самом деле этого не было?

— Может быть, — запинаясь, произнес Асклепий, — он говорил о боге врачевания, о том, чтобы принести ему жертву?

— С какой это радости человек, который вот-вот помрет, станет приносить жертвы богу врачевания?

Обвиняемый тоже не усматривал в этом особого смысла.

— Тогда, возможно, он пошутил? — безнадежно предположил обвиняемый.

— После того как выпил цикуту?

Иных соображений у кожевенника не нашлось.

Он смутно помнил, как Сократ говорил на суде, что не боится смерти, так что, выходит, пошутить-то он, пожалуй, все-таки мог. Другие подобных воспоминаний не имели.

И в протоколах ничего такого не значилось.

Платон тогда еще не издал своей «Апологии».

Исторические свидетельства гласят, что Платон и еще кое-кто из людей, известных своими связями с Сократом, после его казни на время благоразумно удалились из Афин, вероятно, опасаясь дальнейших кровопролитий.

Асклепий же не удалился, каковая самоуверенность и вызвала пристальное к нему внимание — с чего это он ведет себя так, словно последние слова смертника вовсе его не обличают?

Асклепий отвечал, что поскольку он ничего дурного не сделал, то полагал, что и бояться ему нечего.

Афины кишмя кишат людьми, определенно повинными в дурном, совершающими преступления каждодневно и знающими, что никакие наказания им не грозят.

Так какое же право имеет человек невиновный предполагать, будто для него закон не опасен?