Шань Са
Семья ждет меня в гостиной. Все сидят на пятках, храня подобающее моменту молчание. Сначала я приветствую Матушку, как делал в детстве, уходя в школу. Опускаюсь на колени и говорю: «Окасама,[1] я ухожу». Она низко кланяется в ответ.
Я открываю раздвижную дверь и выхожу в сад. Не говоря ни слова, Матушка, Маленький Брат и Сестричка следуют за мной.
Я оборачиваюсь и кланяюсь до земли. Матушка плачет. Темная ткань ее кимоно шуршит, когда она кланяется в ответ. Я пускаюсь бежать. Не в силах сохранять спокойствие, она бросается следом за мной по снегу.
Я останавливаюсь. Она тоже. Опасаясь, что я брошусь в ее объятия, Матушка отступает на шаг.
— Маньчжурия — братская страна! — кричит она. — К несчастью, террористы пытаются разрушить дружбу между нашими императорами. Твой долг — оберегать хрупкий мир. Выбирая между смертью и трусостью, отдай предпочтение смерти!
Посадка проходит под звуки трубы. Семьи солдат толпятся на пирсе, нам бросают ленты, цветы, звучат крики «браво!», приправленные горечью пролитых слез.
Берег удаляется, стихает шум порта. Горизонт расширяется, и нас поглощает бескрайнее пространство.
Мы сходим на берег в Корее — в Пусане, пересаживаемся в вагоны и едем на север. На третий день, в сумерках, состав останавливается. Мы радостно спрыгиваем на землю, чтобы размять ноги и помочиться. Я облегчаюсь, весело насвистывая. В небе над моей головой летают птицы. Внезапно я слышу приглушенный крик. Какие-то люди убегают к лесу. Шагах в десяти от меня на земле лежит Тадаюки, недавний выпускник военной школы. Из его горла хлещет кровь. Открытые глаза смотрят вверх. Мы возвращаемся в вагоны. У меня перед глазами стоит молодое лицо погибшего товарища, искаженное гримасой удивления.
Интересно, умереть так же легко, как удивиться?
Поезд приходит на маньчжурский вокзал среди ночи. Покрытая инеем земля сверкает в свете фонарей. Где-то далеко воют собаки.
3
Игре в го меня научил кузен Лу. Мне было четыре, ему — восемь лет.
Долгие часы сидения за доской были сущим мучением, но жажда победы удерживала меня в неподвижности.
Прошло десять лет, и Лу заработал славу исключительного игрока. В Новой Столице[2] его стиль был так знаменит, что император независимой Маньчжурии[3] даже пригласил его ко двору. Лу так и не поблагодарил меня за помощь, а ведь я была его тенью, его тайной, его лучшим соперником.
Кузену Лу всего двадцать, но он уже старик. Белые пряди волос падают на лоб. Он передвигается мелкими шажками, сгорбившись и скрестив руки. На подбородке у него выросла жалкая, как у столетнего старца, бороденка.
Неделю назад я получила от него послание:
«Я еду к тебе, сестричка. Я принял решение обсудить с тобой наше будущее…»
Остальная часть письма Лу была недоговоренным признанием, словно кузен макал свою кисточку в бледную тушь. Скорописные идеограммы парят над строчками, как белые журавли в тумане. Бесконечное и загадочное письмо на длинном листке рисовой бумаги раздражает меня.
4
С неба все падает и падает снег, не давая нам упражняться. Мороз, холод и ветер прогнали нас с улицы, и мы сидим по комнатам, играя в карты.
Кажется, здесь, в деревне на севере Маньчжурии, китайцы никогда не моются, а чтобы защититься от холода, натирают тела рыбьим жиром. В казарме после наших многочисленных протестов соорудили кабину для мытья, перед которой выстраиваются в очередь солдаты и офицеры.
В воздухе стоит пар, стены сочатся влагой, на плите в огромном котле топится снег, и каждый зачерпывает свою порцию горячей воды из мятого жестяного ведра.
Я раздеваюсь, обмакиваю салфетку в мутную воду и обтираю тело. Рядом со мной образовался кружок: офицеры трут друг другу спины и обсуждают последние новости. Я подхожу ближе и узнаю человека, только что вступившего в разговор: капитан Мори, один из ветеранов, сражавшихся за независимость Маньчжурии.
Утренняя газета сообщает, что командующий Чжан Сюэлян взял Чан Кайши в заложники в Сиане,[4] где тот шесть лет находился в изгнании[5] вместе со своей армией. В обмен на свободу от генералиссимуса потребовали, чтобы Гоминьдан пошел на примирение с коммунистической партией во имя отвоевания Маньчжурии.
— Чжан Сюэлян — недостойный сын и юбочник, — издевается капитан Мори. — Наутро после восемнадцатого сентября тысяча девятьсот тридцать первого года, когда наша армия сомкнула кольцо вокруг Шэньяна, где находился его генеральный штаб, развратник бежал, даже не попытавшись оказать сопротивления. А Чан Кайши — записной лжец. Он не сдержит обещания. Этот человек обнимется с коммунистами — чтобы удобнее было душить.
— Никакая китайская армия не способна противостоять нам, — бросает реплику офицер, которому денщик старательно трет спину. — Гражданская война разрушила Китай. Наступит день — и мы завоюем весь его, как завоевали Корею.[6] Увидите, наша армия беспрепятственно пройдет вдоль железной дороги, соединяющей Южный и Северный Китай. Мы за три дня возьмем Пекин, через шесть — будем маршировать по улицам Нанкина, а через восемь заночуем в Гонконге, и перед нами откроются ворота Юго-Западной Азии.
Болтовня офицеров подтверждает слухи, распространяемые и в Японии, и среди наших пехотинцев. Правительство проявляет сдержанность, но всем ясно, что завоевание Китая с каждым днем становится все неотвратимее.
Этим вечером я засыпаю счастливым — тело мое чисто, душа пребывает в покое.
Меня будит шуршание шелка. Я у себя в комнате. Рядом, за стенкой, Отец, он в темно-синей юкате. К нему идет Матушка. Полы серого с лиловым отливом кимоно распахиваются, колышется нежно-розовая кисея рубашки. У Матушки молодое лицо, вокруг миндалевидных глаз ни одной морщинки. От нее пахнет весной — эти духи Отец привез из Парижа!
Внезапно я вспоминаю, что после смерти отца мать не притрагивалась к флакону.
Сон улетучивается, остаются лишь душевная боль и тоска.
5
Кузен Лу сутулится. Ходит он, как уставший от жизни, пресыщенный человек. Глубоко запавшие глаза на изможденном лице смотрят на меня, не отрываясь. Я спрашиваю:
— Что с тобой, кузен Лу?
Он не отвечает.
Я предлагаю ему сыграть в го. Он бледнеет, дергается, вертится на стуле. Расположение фигур на доске выдает смуту в его душе. Он создает то слишком узкую, то слишком широкую позицию, его гениальный мозг изобретает странные и не слишком удачные ходы. Думаю, он опять начитался древних трактатов по игре в го — ими торгует его сосед-антиквар, первостатейный мошенник. Иногда я даже спрашиваю себя, не приведет ли кузена Лу чтение манускриптов, имеющих, по слухам, божественное происхождение, пропитанных даосийскими тайнами и нашпигованных описанием трагических историй, к безумию, как это не единожды случалось с игроками былых времен.
— Кузен, — говорю я, заметив, что он мечтательно разглядывает мою косу, вместо того чтобы обдумывать ходы, — ты стал каким-то странным. Что с тобой случилось?
Лу так стремительно заливается краской, словно я разгадала его секрет. Он покашливает с видом капризного старика. Окончательно потеряв терпение, я спрашиваю с насмешкой:
— Что еще ты откопал в своих книгах, кузен? Неужели нашел рецепт бессмертия? Ты все больше напоминаешь мне тех алхимиков, которые носятся с секретом изготовления красной киновари.
Но Лу будто и не слышит. Он отводит взгляд от моего лица и смотрит на свое последнее письмо — я оставила его на столе.
С момента приезда он ждет от меня ответа на не заданные в нем вопросы. Я решила, что не скажу ни слова.
Он возвращается в столицу, простуженный и подавленный. Я провожаю его на вокзал и, глядя вслед исчезающему в снежном вихре поезду, чувствую смутное облегчение.
6
Наконец-то первое боевое задание!
Наше подразделение получило приказ преследовать группу террористов, покушающуюся на нашу власть на маньчжурской земле. Переодевшись в японскую форму, они напали на военную базу, чтобы завладеть оружием и боеприпасами.
Четыре дня мы идем вдоль скованной льдом реки. Ветер дует в лицо. Снега навалило по колено. Новая шинель не спасает от пробирающего до костей холода. Я не чувствую ни рук, ни ног. Голова моя пуста. Я бреду, нагруженный, как вол, спрятав голову в воротник шинели, и мечтаю об одном — согреться у походного костра.
У подножия холма начинается перестрелка. Многие солдаты, идущие впереди, падают, сраженные насмерть. Я бросаюсь на землю. Мы попали в западню! Враг закрепился на высотах и поливает нас из пулеметов, а мы не то что ответить — головы поднять не можем. Острая боль пронзает внутренности. Я ранен! Я умираю… Щупаю ладонью — никакой раны: просто скрутило от страха живот. Какой позор! Я поднимаю голову и вытираю залепивший глаза снег: самые опытные наши солдаты бросились на лед замерзшей реки, укрылись под берегом и отстреливаются.
Я рывком поднимаюсь на ноги и бегу. В меня могли попасть уже тысячу раз, но на войне человек не властен ни в жизни, ни в смерти. Жребий за него тянет Судьба.
Наши пулеметы открывают ураганный огонь, прикрывая атаку. Чтобы искупить давешнюю слабость, я выхватываю саблю и возглавляю штурм.
Воспитанный в мире чести, не знавший ни преступлений, ни бед, ни невзгод, ни предательства, я впервые в жизни ощущаю ненависть: возвышенное, несравненное чувство, жажда справедливости и мщения.
Снежное небо готово обрушиться на землю. Бандиты укрылись в скалах, но их выдает дым от стрельбы. Я бросаю две гранаты. Они взрываются. В вихре снега и огня в воздух взлетают ноги, руки, лохмотья плоти. Это дьявольское зрелище радует мое сердце. Я издаю вопль. Добиваю ударом сабли выжившего врага, который целится в меня. Его голова катится по снегу.
Теперь мне не стыдно взглянуть в лицо предкам. Они передали мне фамильное оружие, заповедали быть храбрым и мужественным. И я не посрамил славных имен.
Бой приводит нас в невменяемое состояние. Возбужденные видом крови, мы избиваем пленных, чтобы сломить их дух. Но китайцы упорствуют, они тверды, как скала. Устав от бессмысленного противоборства, добиваем их. Пускаем каждому по две пули в голову.
Наступает ночь. Опасаясь новой ловушки, мы решаем разбить лагерь прямо на поле боя. Раненые товарищи стонут, хрипят и затихают. Холод склеивает им губы, они не выживут.
Мы собираем тела наших погибших. Земля так промерзла, что нам не удается вырыть даже неглубокую могилу. Ничего, завтра голодные звери все здесь подчистят.
Мы натягиваем на себя все, что попадается под руку, — одежду, снятую с мертвых, брошенные одеяла, зарываемся в лапник, закапываемся в снег. Сбиваемся в кучу, как бараны, и бодрствуем.
В конце концов, я засыпаю, проникшись тихой истомой победителя. Из сна меня вырывают какие-то глухие звуки. Волки, устав ждать, пока люди уйдут, пожирают трупы.
7
Кузен Лу возвращается на празднование Нового года.
На ярмарке у храма Белой Лошади мы теряем в толпе наших друзей и остаемся наедине друг с другом. Он умоляет меня идти помедленнее, берет за руку. Я с отвращением вырываюсь. Пускаюсь бежать, чтобы найти остальных. Он преследует меня, как тень, призывает остановиться. Я впадаю в ярость. Требую, чтобы мы немедленно вернулись домой. Он делает вид, что не слышит. Перед павильоном с наклонной крышей, где висят огромные ледяные сталактиты, кузен заступает мне дорогу.
Его глаза блестят, замерзшие щеки напоминают два лоскута пурпурной ткани, приклеенные на мертвенно-бледное лицо. Между бровями и лисьей шапкой переливается широкая полоса инея. Скорбное выражение его лица вызывает у меня отвращение. Я убегаю. Он кидается за мной, предлагает пойти полюбоваться вырезанными изо льда фонариками.
Я ускоряю шаг.
Лу несется сзади гигантскими скачками, умоляет выслушать его. Голос у него дрожит, он почти рыдает.
Я затыкаю уши. Голос звучит слабее, но не отпускает меня, преследует неотступно.
— Что ты думаешь о моем письме? — кричит он.
Я останавливаюсь. Меня переполняет гнев.
Лу смущен и не осмеливается подойти.
— Ты прочла? — не успокаивается он.
Я отвечаю со злым смешком:
— Я его разорвала.
Поворачиваюсь к нему спиной. Он хватает меня в объятия.
— Выслушай меня!
Я отталкиваю его.
— Кузен Лу, сыграем партию в го. Если выиграешь, я приму все твои предложения. Если проиграешь, мы никогда больше не увидимся.
8
Террористы все время ускользают от нас, и мы празднуем Новый год в обществе волков и лисиц. Выпавший снег лег на вчерашнюю порошу. Мы преследуем врага, зная, что рано или поздно у него закончатся боеприпасы и продовольствие.
Какими словами описать суровую зиму Северного Китая? Завывает ветер, деревья ломаются под тяжестью снега и льда. Ели похожи на надгробные плиты, выпачканные черной и белой краской. Иногда в зарослях мелькает силуэт оленя, пробегает за кустами крапчатая лань. Звери посылают нам удивленный взгляд и исчезают.
Мы продолжаем преследование. Через час всем становится жарко, люди задыхаются, но стоит на мгновение остановиться, чтобы передохнуть, и холод, пробираясь под шинели, морозит тела.
Враг хитер, он воюет на своей земле и то и дело неожиданно нападает из засады, а потом мгновенно отходит. Мы несем потери, но не сдаемся.
Кто сумеет дольше противостоять усталости и холоду, выйдет победителем в этой охоте.
9
Игра начинается на рассвете, в углу гостиной, еще до восхода солнца. Лу не спал всю ночь. Глаза его налиты кровью, волосы всклокочены, он пьет одну чашку чая за другой, чтобы взбодриться, и все время тяжело вздыхает. Вчера и позавчера мои родители ездили с визитами, а сегодня устраивают новогодний прием. Хозяева и гости одеты в национальные костюмы, дом празднично украшен. Мы уходим в мою комнату, чтобы укрыться от шума и суеты. Но нас то и дело вызывают. Приветствуя одних гостей, мы опускаемся на колени и желаем им счастливого Нового года и удачи, другим просто кланяемся. Взрослые обожают поздравления и лесть. В ответ они дарят нам деньги в красных конвертах со словами: «Купите себе конфет, дети!»
Лу возвращается к доске и презрительно швыряет конверты на стол. Чтобы досадить ему, я медленно распечатываю свои и пересчитываю банкноты, отпуская замечания.
— Довольно! — говорит он. — Ты уже не ребенок.
В ответ я строю ему рожу.
— Тебе скоро шестнадцать, — раздосадованно шепчет он. — В твоем возрасте женщины выходят замуж и дают жизнь детям.
— Значит, ты хочешь на мне жениться?
Я хохочу.
Лу мрачнеет.
В полдень от стука барабанов, пения труб и грохота петард начинает дрожать земля. Я выглядываю в окно.
На фоне неба, между деревьями, пляшут на ходулях танцовщики в красном.
Лу затыкает уши. Странно, но народная музыка помогает мне собраться. Зимний свет, расцвеченный весельем улицы, отражается от доски. Праздники отгораживают меня от окружающего мира. Это уединение похоже на рулон пунцового шелка, упрятанный в деревянный сундук.
После обеда кузен надолго уходит в себя. Он вытирает навернувшиеся на глаза слезы. А я молчу, устав притворяться идиоткой. По доске холодной пресной лапшой растекается молчание.
Кузен в смятении, он без конца вздыхает, подперев рукой щеку. Около семи он совершает ошибку. Вечером, не дожидаясь конца партии, я замечаю ему, что он уже проиграл и следует выполнять условие пари.
Кузен отталкивает стул и встает.
На следующее утро мне сообщают о его отъезде. Поезд уходит в девять. Я успею перехватить его на вокзале. Он ждет от меня раскаяния и извинений. Что ж, пусть ждет. Удерживать его я не буду. Не стану поощрять глупые надежды. Он меня оскорбил и должен понести наказание. Позже я напишу ему и снова призову к себе — когда нечистые желания уступят место смирению побежденного.
10
Наша рота окружает засыпанную снегом деревню. Предупрежденные о нашем подходе женщины, дети и мужчины сбежали. Остались одни старики — они прячутся в своих домах, убожество которых подчеркивают жалкие новогодние украшения.
Мы сгоняем всех в центр деревни. Они прикрывают изможденные тела ветхими заштопанными одеялами и тупо смотрят на нас из-под шляп. Старики дрожат и стонут, стараясь пробудить в нас жалость. Я безуспешно пытаюсь говорить с ними по-мандарински[7] — они ничего не понимают и что-то лепечут в ответ на тарабарском наречии. Я выхожу из себя, начинаю угрожать им пистолетом. Внезапно трое кидаются на землю, цепляются за мои ноги и на чистейшем мандаринском кричат, что ни в чем не виноваты. Я с отвращением пытаюсь высвободиться, отбиваюсь от них рукояткой пистолета. Но они крепче вцепляются в меня, бьются головами в живот.
Моя растерянность веселит солдат. Я приказываю одному из них:
— Помоги же мне, болван!
Его усмешка превращается в свирепую гримасу. Он мгновенно срывает с плеча ружье и колет штыком ногу одного из стариков.
Вопя от боли, раненый катается по земле. Двое других в ужасе опрокидываются навзничь. Опомнившись от потрясения, я кричу солдату:
— Идиот, ты мог меня ранить!
Зрители снова заходятся безумным смехом.
Жестокость наших военных происходит из суровости воспитания, которое мы получаем. Детям постоянно отвешивают оплеухи и тумаки, их осыпают оскорблениями: таков привычный ежедневный ритуал общения с детьми. В армии, чтобы добиться от солдат безоговорочного подчинения и смирения, офицеры до крови избивают младших по званию и рядовых, лупят их по щекам остро заточенной бамбуковой линейкой.
Мне глубоко претят пытки невинных людей. И мне жаль крестьян, живущих в невежестве, нищете и грязи. Этим мирным людям совершенно все равно, кому подчиняться — маньчжурскому императору, китайским военачальникам или японскому императору — лишь бы есть досыта каждый день.
Я велю солдатам перевязать раненого и отправить стариков по домам. Мы обыскиваем их жилища и забираем съестное — все, до последней чашки муки. Я обещаю вернуть припасы, если они укажут, где скрываются террористы.
На следующий день, еще до восхода солнца, один из жителей приходит в наш лагерь.
Голод развязал ему язык. Не дожидаясь зари, мы бросаемся в снежную бурю в погоню за врагом.
11
Десять дней спустя приходит письмо от Лу: он получил пропуск на внутренние земли[8] и к тому моменту, когда я буду читать эти строки, уже отправится в Пекин.
В моей душе поселяется смутная тревога. Я отправляюсь на площадь Тысячи Ветров, где игроки в го невозмутимо предаются своей страсти.
Девочкой я сопровождала кузена повсюду, где бы он ни играл. Однажды он так разгорячился, что без чувств упал головой на доску. Я заняла его место и выиграла турнир. Благодаря этой победе я стала единственной женщиной, принятой в закрытый круг игроков в го.
Прошли годы, и я с тоской наблюдаю закат моего детства, которое безвозвратно уходит и никогда не вернется.
Лу ничего не понял. Он хочет привести меня в мир взрослых, не ведая, что этот скучный и суетный мир наводит на меня ужас.
12
Мы получаем новый приказ. Нам предписано сжигать хлебные амбары во всех деревнях, чтобы помешать террористам пополнять запасы продовольствия.
Разграбленный хутор похож на мрачную могилу. Завывания ветра смешиваются с рыданиями крестьян. Они распростерлись на земле перед пылающими развалинами, над которыми поднимается в небо жирный черный дым.
Уже три месяца заснеженный лес отделяет нас от внешнего мира. Среди моих солдат растет ожесточение, они все время напиваются и задирают друг друга. Белый снег, серый воздух, всполохи огня и бесконечные марш-броски незаметно, но неуклонно подводят нас к безумию.
Позавчера один капрал разделся догола и сбежал из лагеря. Мы нашли его лежащим без чувств в овраге. Пришлось накинуть ему на шею веревку и тащить обратно, как животное. Я слушаю его пронзительный смех и грубые ругательства и понимаю, что те же мысли и чувства постепенно овладевают моим мозгом.
Нужно идти вперед, по снегу, в снежное безмолвие, пока безумие не пожрет наши души.
13
Женская школа навевает на меня скуку.
Система образования, принятая в стране, превращает девочек в глупых жеманниц, так что мои соученицы непременно станут безупречными светскими дамами. Самая красивая среди них — Хун, ее тщательно подбритые брови похожи на два лунных полумесяца. Она то хмурится, сводя их к переносице, то поднимает в знак нарочитого изумления. Ее наигранная веселость и манерный смех не могут скрыть от мира застенчивой робости девочки-подростка.
Чжоу уродливее всех в классе, зато у нее самые длинные волосы. Непривлекательная внешность сделала ее высокомерной и язвительной, в этом ее изюминка. Ходит злая шутка, что ее мать, племянница маршала, сильная, как монгольский богатырь, женщина, управляет Столицей именно благодаря своему весу.
На переменах девочки болтают о кинозвездах, платьях, драгоценностях, выгодных браках и о тайных любовниках императрицы. Никого не интересует современная литература с ее уничтожающей критикой нравов прогнившего общества, никто не обсуждает политическую повседневность, которая день ото дня становится все более удручающей. Из рук в руки передаются любовные романы — над ними так приятно предаваться сладким переживаниям и слезам. Независимая Маньчжурия изолирует нас от остального Китая на манер тихого гнездышка, в котором шелковичные черви вьют свои нежные коконы, прежде чем погибнуть в кипящем котле.
После уроков я отправляюсь на площадь Тысячи Ветров. Игра в го приобщает меня к стремительно меняющемуся миру, за доской я забываю об унылой повседневности.
Одноклассницы находят меня странной и считают мою страсть к го эксцентричным безумием. А вот игрокам свойственна благородная снисходительность и терпимость.
Двадцать лет назад, сразу после женитьбы, мой Отец убедил Дедушку послать его учиться в Англию. Год спустя он вернулся домой, переняв европейские привычки, и бросил вызов традиционному образу жизни. Доверив мою сестру Лунную Жемчужину заботам своей матери, он увез жену на Запад. В Пекине, где жили семьи моих родителей, разразился скандал. Дедушка по материнской линии, удалившийся от двора сановник, разорвал отношения с Батюшкой моего отца, который продолжал служить императору. Я родилась в туманном Лондоне, что с первых же дней жизни сделало меня необычным ребенком. В моей мятущейся душе не осталось никаких воспоминаний о раннем детстве. После крушения империи старики помирились — их объединила ненависть к республиканцам. Умерли они практически одновременно. Вернувшись из Англии, чтобы соблюсти траур, мои родители подчинились приказу Бабушки, и мы уехали из Пекина в город, где мои предки владели охотничьими угодьями.
Мечтавшая о мире Бабушка умерла на следующий день после начала войны, 18 сентября 1931 года. Через пять дней после окончательного разгрома в нашем городе появились спасавшиеся бегством китайские солдаты. Они ворвались в наш дом и разместили в комнатах своих раненых.
Потом город осадили японцы. Обстрел длился три дня. На наш дом упала бомба, и большую часть бесценной мебели пожрал огонь. Китайская армия капитулировала. Солдаты исчезли. Ходили слухи, что японцы расстреляли за городом больше трех тысяч человек.
После смерти Бабушки наша жизнь стала постепенно налаживаться. Японцы посадили в городе нового мэра. Баррикады разобрали. Над крышами домов подняли вражеские флаги. Открылись японские магазины, а традиционные шторы из белого полотна в ресторанах уступили место тканям с японскими иероглифами. По улицам мелкими шажками прогуливались японки с высокими прическами в узких кимоно и сандалиях на деревянной подошве.
Нам пришлось строить новый дом. Инфляция едва не разорила семью. Моя мать уволила своих горничных, оставив на службе лишь кухарку да экономку. На смену обедневшей аристократии пришли нувориши. Город наполнился пышностью и весельем, открывались роскошные гостиницы, дорогие магазины и шикарные рестораны. Никогда прежде улицы и проспекты не выглядели такими вызывающе богатыми.
Мои родители, каждый на свой манер, нашли способ убежать от реальности. Отец принялся составлять антологию английской поэзии, а Матушка начала тщательно переписывать каллиграфическим почерком свой дневник.
Все, что было связано с жизнью в Европе, она убрала в сундук и заперла на замок. Иногда я пользуюсь ее отсутствием, чтобы стащить ключ из вазы, и рассматриваю фотографии, одежду, письма и редкостной красоты ткани, издающие колдовской аромат. Так не пахнут ни мускус, ни кедр, ни сандал, ни цветы в наших садах, ни деревья в наших городах, этот запах переносит меня в другой мир.
Мечтания усиливают мою печаль.
14
Удача! Целый месяц мы преследовали террористов в горах и наконец загнали их в ловушку, прижав к краю пропасти, откуда они смогут вырваться разве что на крыльях.
Съестные припасы давно подошли к концу. Все, что осталось, мы поделили и раздали, так что каждый может посчитать на пальцах одной руки галеты, которые придется заедать снегом.
Вчера в полдень, исчерпав боеприпасы, мы приняли решение атаковать китайцев в штыковом бою.
Сегодня утром над горами повисло странное безмолвие. Даже ветер стих. В этой тишине слышны только крики фазанов. Мысленно я составляю завещание. Слова прощания успокаивают нервы.
Я медленно вытаскиваю саблю из ножен. Протираю платком лезвие. Никогда еще эта сталь, выкованная в начале XVI века, не казалась мне такой блестящей. Сабля верно служила моим предкам, голов они ею снесли без счета. Блестящий клинок кажется сегодня зеркалом, в котором отражается грозная чистота смерти.
Внезапно раздается звук горна. Я с воинственным кличем выпрыгиваю из траншеи. На вершине не заметно ни малейшего движения. Нет ни тени, ни человека. Террористы исчезли, испарились! Солдат подзывает нас к краю пропасти. Метрах в ста внизу, на белом снегу лежат трупы. Прежде чем кинуться в бездну, бандиты сбросили туда все оружие, погибших и раненых товарищей. Теперь я понимаю, почему вчера пополудни, после ожесточенной перестрелки, замолчали их ружья.
У обеих сторон одновременно закончились боеприпасы, но ни они, ни мы не знали, что враг стоит на пороге поражения.
Японцы решили добыть славу в последнем бою, китайцы же предпочли умереть. В величии коллективного самоубийства нашего врага есть доля грустной иронии. Поторопиться убить себя — значит позорно капитулировать. Древняя китайская цивилизация за тысячи лет своего существования вскормила множество философов, мыслителей и поэтов. Но ни один из них не понял уникальной силы смерти.
Только наша, куда менее богатая, культура познала главную истину: действие подразумевает смерть; смерть и есть действие.
15
По пришедшей с Запада традиции Новый год открывается сезоном балов.
Сестра дает мне одно из своих сшитых по европейской моде платьев. Причесывает на пробор, наносит помаду на волосы и начинает красить мне лицо. Час спустя, поглядевшись в зеркало, я не узнаю себя. Кожа белая, как отстиранная в щелочи простыня. Веки темнее крыльев ночной бабочки. Накладные ресницы придают глазам плаксивое выражение.
Гирлянды на ратушной площади соперничают блеском со звездами. Коляски и машины подъезжают по снегу к зданию, из них выскакивают мужчины в смокингах, поигрывающие тросточками с золотыми набалдашниками, женщины в мехах небрежно курят сигареты в мундштуках из слоновой кости.
Еловая роща отделяет гостиницу «Империал» от остального мира. Расчищенная в начале вечера дорожка петляет между тенью и светом горящих факелов. На верхушках деревьев блестит снег. Силуэты служителей в красных накидках отражаются в покрытых инеем стеклах окон.
Вращающаяся дверь вталкивает меня в огромный зал. Красные лаковые колонны устремляются вверх, со сводчатого потолка свисают хрустальные люстры, похожие на грозди фейерверка. На стенах колышутся горы, леса и моря, Солнце наблюдает за Луной, летят под облака журавли.
Сестра ведет меня к столику и заказывает кофе с молоком — в подобных собраниях этот напиток теперь в моде. Певица в сверкающем блестками платье поет в сопровождении оркестра. Ее тело извивается, как змея под дудочку фокусника. Из молочно-белого горла льется жалобная мелодия.
Шурин приглашает мою сестру на танец, и пара устремляется на дорожку. Глаза в глаза, рука к руке, красивые и элегантные, они отступают, поворачивают и кружатся. Музыка звучит все быстрее. Сестра разрумянилась, она улыбается, уносясь в вихре танца. Вальс заканчивается. Звучат аплодисменты. Муж нежно целует сестру в плечо. Сердце у меня сжимается. Никто бы не догадался, что он заставил ее так жестоко страдать!
Я обвожу взглядом столики и встречаюсь глазами с Хун. Одноклассница приветствует меня кивком головы. Мне хочется провалиться сквозь землю, чтобы скрыть стыд за ужасный макияж. Что она расскажет завтра в классе? Я стану всеобщим посмешищем.
В довершение всех бед она жестом приглашает меня за свой столик. Я медленно поднимаюсь. Подходя к Хун, я вдруг замечаю на ее щеках толстый слой грима. На ней платье с обнаженной спиной. Экстравагантный вид вносит успокоение в мою душу. Не я одна выгляжу карикатурно смешной.
Какой-то мужчина уступает мне место и отправляется добывать себе стул. Хун представляет меня друзьям — все они намного старше нас. Она говорит со мной очень тепло, ее изысканная речь впервые кажется мне верхом изящества. Настороженность улетучивается, я признаюсь ей, как мне противно лицемерное и тонное общество.
Она долго смотрит на меня, не говоря ни слова, потом протягивает свой бокал.
— Выпей. Иначе всегда будешь чувствовать себя белой вороной.
Пузырьки шампанского щекочут мне горло, я кашляю. Становится весело. Хун подбадривает меня, я решаюсь поднять глаза и встретиться взглядом с мужчинами. Один из них приглашает меня танцевать. Я кружусь в его объятиях, неуклюжая, как медвежонок. Мы возвращаемся к столику, Хун хохочет, как безумная, заражая меня своим весельем. Внезапно эта девушка, которую я так не любила, становится моей сообщницей.
Когда мы выходим из отеля, голова у меня кружится от выпитого и я требую, чтобы мы прогулялись до машины пешком. Сестра недовольна, но соглашается. Я должна протрезветь до возвращения домой.
В глубине леса обнаженный мертвец со сложенными на животе руками смотрит пустыми глазами в небо.
Прошлым летом Единый фронт напал на вражескую колонну. Японцы подожгли поля вдоль железной дороги. С тех пор толпы разорившихся крестьян бродят по нашему городу, вымаливая горсточку риса. Этот несчастный, умерший от голода, наверняка один из них. Трупы беззащитны — другие нищие украли его жалкие лохмотья.
16
Как радостно получить первые письма из дома! Досточтимая Матушка во всех подробностях описывает празднование Нового года. Сестричка в своем послании сообщает то, о чем сама Матушка предпочла умолчать: теперь, после моего отъезда, она каждый день ходит в храм и часами молится там. Сестра пересказывает мне свой сон: ей пригрезилось, что Будда стал моим небесным покровителем и защищает меня.
Мой брат немногословен — как всегда. Этот знаток классической литературы экономит не только слова, но и эмоции. Он пишет, что в наше время солдаты, пожалуй, нужны родине больше писателей.
Я читаю эти строки, и на глаза наворачиваются слезы. Смысл его послания ясен: он просит прощения за то, что так долго не понимал меня.
Я был подростком, когда умер наш отец. В то время я так отчаянно любил младшего брата, что решил поддерживать с ним теснейшую связь — подобную той, что существует между сыном и отцом, спортсменом и тренером, солдатом и офицером. Мне пришла в голову мысль приобщить мальчика к тем занятиям, в которых я достиг совершенства, чтобы он стал таким, каким я хотел его видеть. Брат сделал вид, что подчинился моей воле, а сам терпеливо ждал возможности взбунтоваться.
И день настал. Природой так устроено, что в определенный момент жизни старшие утрачивают превосходство над младшими. В шестнадцать лет брат сравнялся со мной ростом. Он стал крепким мускулистым юношей. Однажды в клубе кендо он торжественно вызвал меня на бой. Не прошло и нескольких минут, как я получил удар деревянной саблей по маске. Он был таким сильным, что я пошатнулся. Победитель поклонился и поблагодарил меня за то, что я принял вызов. Он снял маску. На его залитом потом лице я прочел выражение тайной радости. Высказав мне глубочайшее почтение, брат покинул зал, даже не переодевшись.
Через некоторое время мальчик захотел стать писателем и поступил в Токийский университет. С того дня наши пути разошлись. На факультете брат общался со студентами-леваками, стал агрессивным и высокомерным. Он начитался трудов анархистов и начал враждебно относиться к военным, обвинял их во вмешательстве в дела гражданских властей и называл губителями свободы.
У меня не было ни времени, ни терпения, чтобы наставлять брата на путь истинный, а он старался ускользнуть из дома, когда я там бывал. Младший брат, сбитый с толку грозной красной волной, был для меня потерян.
Откуда такая перемена? Неужели он разошелся с друзьями? Кто раскрыл ему глаза на ничтожность марксистского учения и смехотворность этих утопических идей?
Я отвечаю брату коротким письмом:
«Брат! Знай, что теперь, после первого боя, я поклоняюсь одному только Солнцу. Это светило есть воплощение постоянства смерти. Остерегайся Луны — она служит зеркалом красоте. Она растет и убывает, эта непостоянная предательница. Все мы однажды умрем. Вечно пребудет только народ. Тысячи поколений патриотов составят вечную славу Японии».
17
В моем возрасте одна дружба то и дело приходит на смену другой, разгораясь и угасая, заведомо непостоянная, но всегда пылкая.
Пригласив Хун к себе в дом на ужин, я впускаю ее в свой мир. Одетая в традиционное синее стеганое платье, с волосами, заплетенными в две косы, и личиком прилежной школьницы, она сразу очаровывает моих родителей. После трапезы я наливаю Хун чашку чая и веду ее к себе в комнату. Она переступает порог очень робко — как человек, окунувшийся в мир своей мечты.
Чтобы продемонстрировать Хун магическую прелесть старинной комнаты, уцелевшей после бомбардировки, я выключаю лампы и зажигаю свечи. Из темноты выступают очертания каллиграфических свитков и акварелей. Пламя высвечивает стенную роспись, этажерку с книгами и лаковый столик, на котором резвятся в листве птички. Две чаши с камнями для игры в го стоят на самом верху резного шкафа, карауля по ночам мой сон. Хун снимает с полки учебник по игре в го, рассеянно его перелистывает, ставит на место и берет одну из серебряных резных шпилек с перышками, которые я собираю. Она перебирает кончиками пальцев жемчужинки. Мы молчим.
Хун присаживается на краешек кровати и открывает мне свое сердце.
Она родилась в деревне. Мать умерла, когда ей было восемь лет. Отец снова женился и совершенно подчинился новой жене — толстой тетке с трубкой в зубах, которая каждое утро отправлялась в поле надзирать за работниками. Мачеха ненавидела Хун. Рождение сводных братьев-близнецов лишило ее остатков отцовской любви, она превратилась для него в надоедливую замарашку.
Братья подросли и стали доставлять Хун много страданий. Они мучили ее, как котята-подростки играют с раненым воробышком. Грубиянка-мачеха все время оскорбляла Хун, жила она в крошечной комнатенке для прислуги и, лежа ночью без сна, считала падавшие на крышу капли дождя, бесчисленные, как ее горести.
В двенадцать лет ее отослали в колледж. Мачеха избавилась от источника вечного раздражения, а Хун открыла для себя свободу.
Она была пылкой и решительной по натуре девушкой и очень быстро отделалась от провинциального акцента, превратившись в утонченную барышню. Она разобралась в психологии городских жителей и употребила ее себе на пользу. Несколько монет и пара бутылок вина смотрительнице в конце года дали Хун возможность покидать пансион по первому ее желанию. Она делила комнату со старшими девочками, приучилась пить шампанское, есть шоколад, танцевать вальс и краситься, чтобы выглядеть взрослой и получать приглашения на балы. Мужчины приезжали за ней на машинах, шептали нежности на ушко, восхваляли ее красоту.
Каникулы превратились для Хун в пытку. Она возненавидела сырой, темный, пропахший навозом дом, харкающего на пол отца, вечно орущую мачеху, братьев, забирающихся с ногами на стул и жрущих, как свиньи.
Наступает ночь, Хун остается у нас, и я укладываю ее в свою постель. Гостья ложится к стене и продолжает рассказывать, потом голос ее слабеет, и она затихает.
Я очень долго не могу заснуть. Моей подруге семнадцать. Отец подыскивает ей жениха, и, когда найдет выгодную партию, наступит конец празднику, который длился целых три года. Повезет ли Хун встретить однажды мужчину, который сумеет изменить ее судьбу?
18
Случаются дни, когда моя душа наполняется новой силой и я спокойно и радостно смотрю в лицо смерти. Меня призвала моя страна, и я исполняю предназначение солдата империи, ни о чем не думая и ни в чем не сомневаясь. Но путь героя далеко не так прям, как воображают люди. Он пролегает по отвесному склону горы самопожертвования.
Сегодня утром я проснулся, лежа на животе на ссохшейся от солнца земле. Поднимающийся из ее глубин жар навевает на меня дремоту. Я с трудом поднимаю отяжелевшие веки и вдруг замечаю в нескольких сантиметрах от лица плиту. Я лежу на могиле моей матери.
Захлебнувшись криком, я просыпаюсь, на сей раз — по-настоящему. Зимнее солнце еще не встало. Реквизированная у крестьян комната похожа на склеп. В темноте храпят мои солдаты. Кто даст мне ключ к разгадке сна? Что это — предостережение? Или Матушка посылает мне весточку перед тем, как покинуть наш мир? Кто ответит на эти вопросы здесь и сейчас, за тысячи километров от Токио? Жива ли Матушка, в добром ли она здравии?
Я столько лет размышлял о собственной смерти, что она стала казаться мне легче перышка. Но я не перенесу кончины матери, потому что никогда не готовил себя к ее уходу.
Невозможно сочетать служение родине и любовь к семье. Солдат — человек, который разрушает счастье своих близких. Если моя жизнь принесла пользу японской нации, следует благодарить за это самоотверженную женщину — мою мать.
Я ощупью нахожу в темноте бумагу и огрызок карандаша. Не видя, что пишу, сочиняю коротенькое письмо, в котором выражаю Матушке свои горькие сожаления. Я так долго пренебрегал сыновними обязанностями!
Складываю листок вчетверо и сую его под подушку. Когда же мы наконец вернемся в мир человеческих отношений?
19
Хун делает мне странное признание:
— Мой отец очень богат, но я вечно клянчу у него деньги. Он приходит в ярость и всегда дает ровно половину того, что я прошу.
Она продолжает:
— Я выйду замуж за человека в возрасте, который сумеет обо мне позаботиться.
Несколько дней спустя Хун дает мне понять, что увлеклась кое-кем:
— Понимаешь, взрослый мужчина — это совсем не то, что юнцы с усиками, которые бродят вокруг нашей школы. Он угадывает твои мысли, знает, как доставить тебе удовольствие. Рядом с солидным человеком ты чувствуешь себя не девочкой, но богиней, умудренной опытом, пережившей множество эпох, за которой он наблюдает с острым любопытством новорожденного.
Хун стала моей лучшей подругой, но я не уверена, что всегда точно понимаю смысл ее высказываний. Ее изворотливая душа балансирует между тенью и светом. Она ведет странную жизнь, которая полна тайн, несмотря на откровенные признания и рассказы. В этот понедельник она приходит в школу возбужденная и усталая. Ее волосы заплетены в косы, но их явно завивали накануне, а потом распрямили. Хун переполнена пьянящей радостью, причина которой известна ей одной. Она говорит:
— Лучшее доказательство мужской любви — терпение, с каким он ждет, пока девственница созреет.
Я краснею, не в силах вымолвить ни слова! А вот Хун нисколько не смущает разговор об интимных подробностях. Я даже нахожу в ее непристойных откровениях определенное величие. Какая-то сторона жизни ускользает от меня. Я похожа на слепца, не ведающего, как прекрасно солнце.
Я спрашиваю Хун:
— Как вырваться из окружающего нас мрака?
Она делает вид, что не понимает.
— Как стать женщиной?
Хун смотрит на меня с изумлением.
— Ты обезумела! — кричит она. — Чем позже — тем лучше!
20
Возвращение к цивилизованному миру.
Город Харбин, стратегически важный пункт в китайско-русском противостоянии, находится в самой северной части Маньчжурии. На широкой, в несколько километров, реке Амур наши боевые корабли противостоят советскому флоту.
Когда на шумный город опускаются сумерки, купола мечетей, кресты и мадонны христианских церквей, покатые крыши буддийских пагод вырисовываются на фоне красного неба. В этой метрополии живут бок о бок русские, евреи, японцы, корейцы, китайцы, англичане, немцы и американцы. Каждый народ образует замкнутую диаспору.
Вчера я спал на охапке соломы, под вой волков и завывание ветра. Я пил растопленный снег. На мне была рваная, закопченная, пропитавшаяся потом и грязью форма. Сегодня я одет в новую, с иголочки, форму, в комнате тепло, кровать застелена шерстяным одеялом. Мы собираемся небольшой компанией и едем в бордель. Я выбираю молодую японку Масаё, уроженку Тоямы, хотя стоит она намного дороже других проституток.
Девушка наливает мне выпить. Она неумело накрашена, у нее дешевые духи, слишком яркое кимоно и неуклюжие манеры, но мне она кажется ослепительной красавицей. Я беру Масаё за руку, и прикосновение к женской коже действует на меня, как электрический разряд. Я грубо притягиваю девушку к себе, и она падает в мои объятия. Я распахиваю полы ее кимоно, разрываю сорочку, выпустив на волю грудь.
Розовые лепестки сосков окончательно лишают меня рассудка. Пережив тяжелые месяцы одиночества, я хочу раствориться в женском теле. Я мну тело Масаё ладонями, оседлываю ее, не обращая внимания на стоны и мольбы. Я проникаю во влажное лоно, и на меня накатывает мучительное наслаждение.
Я выхожу на улицу, ощущая легкость, опустошение и какую-то новую силу. Шлюха напитала меня человеческим теплом.
21
Площадь перед мэрией забита людьми. Я держу на руке корзинку и тащу за собой Лунную Жемчужину. Она жалуется на толчею, на дороговизну риса, на небогатый выбор дичи. Она слишком много говорит, дергается, раздражается, критикует все наши покупки. Я устала от бесконечных стенаний сестры, мне не терпится отделаться от нее.
За три последних года ее жизнь превратилась в сплошную муку. Как мне не хватает моей веселой сестрички, носившей в черных косах алые ленты, непоседы, веселившей близких радостным смехом!
Из-под капюшона на бледное лицо Лунной Жемчужины свисают пряди волнистых волос, утративших шелковистый блеск, она выглядит увядшей.
Я дергаю ее за руку.
— Подай наконец на развод!
Она пораженно смотрит на меня своими прекрасными раскосыми глазами. По лицу ручьем текут слезы.
— Сестричка, милая, он меня так любил!.. Он обещал, что я буду единственной женщиной в его жизни!.. Не верю, что он забыл свои клятвы!.. Он ничего не может с собой поделать… Вчера я его проследила… Он отправился в театр с куртизанкой, и эта развратница ласкала его прямо в ложе…
Я не знаю, как утешить сестру. Нравы новых времен осуждают многоженство, но мужчины остались легкомысленными изменниками, и женщины страдают по-прежнему. Мои родители — очень просвещенные люди. Живя в эпоху, когда традиционный уклад борется с современными привычками, они позволили моей сестре выйти замуж за избранника сердца. Этот брак по любви стал ужасным несчастьем.
Люди оборачиваются, бросают на нас любопытные взгляды. Лунная Жемчужина задыхается от рыданий, не понимая, что выглядит нелепо и смешно. На наше счастье, мимо проезжает рикша. Я подзываю его, усаживаю сестру на скамейку и прошу отвезти ее домой. Ей так плохо, что она и не думает возражать.
Я продолжаю обход рынка — мне нужно выполнить поручения Матушки. По утрам в воскресенье крестьяне из окрестных деревень и охотники привозят в город свой товар. Они выезжают ночью и до восхода солнца ждут открытия главных ворот, выбивая зубами дробь от холода. Я заканчиваю делать покупки, когда солнце подходит к зениту. Снег растаял, и земля под ногами превратилась в ледяное месиво. Я направляюсь к чайному домику. Перед дверью установлена плита. Я сажусь за столик и заказываю чай с миндалем и фундуком. Официант проворно обслуживает меня: из огромного чайника, украшенного драконами, льется в пиалу кипяток. За моей спиной чей-то голос запевает:
По толпе пробегает дрожь. Это запрещенная песня. Тот, кто осмелился затянуть ее, рискует попасть в тюрьму. Люди бледнеют от изумления и страха. Сидящий шагах в десяти от меня смельчак не умолкает, слова подхватывают другие голоса. Хор звучит все мощнее, песня разносится над всем рынком.
Раздаются свистки полицейских. Звучат выстрелы. Какой-то крестьянин, сидевший на корточках перед корзиной с яйцами, поднимается, в руке у него пистолет. Чуть в стороне другой вынимает из-под охапки соломы ружья и начинает раздавать окружающим. Вооруженные люди бегут к мэрии, расталкивая прохожих. Чайный столик с грохотом падает на землю. Меня подхватывает и уносит толпа.
Люди плачут, кричат, впадают в безумие. Мятежники, напавшие на стражей порядка, смешиваются со спасающимися бегством горожанами и торговцами. Людской поток прижимает меня к решетке ограды, перестрелка усиливается. Я отбиваюсь. Возбужденная толпа напирает. Я спотыкаюсь о чье-то тело и падаю. На меня смотрят открытые глаза убитого полицейского. Я вскакиваю. Крестьянин, размахивающий ружьем, бьет меня локтем, и я снова падаю на труп. Из моей груди вырывается вопль ужаса.
Надо мной наклоняется незнакомый студент, протягивает руку.
Я тянусь к смуглому улыбающемуся юноше.
— Идемте, — говорит он.
Он кивком подзывает товарища. Тот бросает на меня высокомерно-презрительный взгляд, но хватает за другую руку. Они поддерживают меня, прокладывая дорогу в толпе.
На улицах идет настоящее сражение. Студенты бегут, увлекая меня за собой. Они как будто точно знают, где мятежники нападут на полицию, и обходят самые опасные места. В конце концов мы останавливаемся у ворот огромного особняка.
Один из них открывает дверь. В заброшенном саду из-под снега показались крокусы. Дом выстроен в европейском стиле — с полукружиями аркад и ромбовидными окнами.
— Мы у Цзина, — объявляет смуглолицый незнакомец. — Меня зовут Минь.
Он объясняет, что владелица дома — одна из тетушек Цзина — уехала в Нанкин. Племянник с радостью согласился быть сторожем.
Его низкий голос похож на голос давешнего запевалы.
— Ну, а ты кто такая?
Я представляюсь, спрашиваю, можно ли отсюда позвонить.
Цзин раздраженно отвечает:
— Восставшие наверняка перерезали провода.
Я в отчаянии, и Минь говорит, что попробует набрать номер.
На голых стенах гостиной остались следы от картин, красный лаковый пол исцарапан — мебель явно выносили в спешке. Сотни книг стоят на полках в шкафу, другие кучей валяются на полу. Низкие столики заставлены пепельницами с окурками, грязными тарелками и чашками, повсюду валяются смятые газеты. Похоже, прошлой ночью тут состоялось какое-то собрание.
Минь открывает дверь в спальню. У кровати, застеленной пурпурным в хризантемах покрывалом, на круглом столике стоит телефон. Он хватает трубку, но гудка нет.
— Когда все успокоится, я провожу тебя домой, — обещает он. — Здесь ты в безопасности. Проголодалась? Давай помоги мне на кухне.