Шань Са

Врата Небесного спокойствия

Графу и графине Клоссовски де Рола, ибо они всю свою жизнь созерцают величественный снежный пейзаж


Глава I

Пекин, полночь, серп луны на ясном небе.

Военные открыли проход в оцеплении вокруг площади Небесного спокойствия. Тысячи студентов под эскортом солдат медленно вытекали на проспект Долгого мира.

Они шли, поддерживая друг друга; вздохи и стоны сменялись молчанием. Ночь выдалась беспокойной. Грохотали танки, то и дело раздавалась стрельба, грубыми голосами перекликались солдаты. Молодая студентка брела одна, опустив голову, потом замедлила шаг, остановилась и бросила тревожный взгляд на продолжавших прибывать людей.

Какой-то студент заметил ее, пробрался через толпу, подошел и прошептал на ухо:

— Аямэй, чего ты ждешь, почему не бежишь?

Аямэй резко обернулась. Перед ней стоял незнакомый парень — бледный, бородатый, с выступающими скулами и взлохмаченными волосами.

— Уходи, — продолжил он. — Армия вот-вот возьмет все под контроль, и тебя арестуют. Ты должна скрыться!

— Зачем?

— Ох, Аямэй… Пойдем.

Он взял ее за запястье и, дождавшись момента, когда солдаты отошли подальше, ринулся в сторону выходившей на проспект улицы.

Парень силой тащил Аямэй за собой и остановился, только когда они оказались далеко от площади, в центре Пекина, где сплетаются узкие, кривые полутемные улочки.

Тут он закашлялся и без сил рухнул на тротуар. Тусклый свет от висевшего на козырьке дома фонаря упал на изуродованный шрамом лоб.

— Сяо! — воскликнула Аямэй.

Она узнала бывшего однокашника по лицею, который три года назад уехал из Пекина учиться куда-то в провинцию и поступил там в университет. Девушка засмеялась, взяла его ладони в свои, внимательно оглядела.

— До чего же ты изменился! Как идет учеба? Когда ты вернулся? Значит, и ты участвовал в голодовке? А помнишь, как мы после занятий играли в бадминтон и всегда побеждали? Ты снова пойдешь в лицей? Знаешь, они срубили все деревья и выстроили там жутко уродливый спортзал.

Сяо била дрожь. Вот уже несколько дней у него держалась высокая температура. Восторженная радость и наивные слова Аямэй почти заставили его забыть о недомогании. Несколько мгновений он улыбался, погрузившись в воспоминания. Редкие выстрелы и приглушенные крики с площади Небесного спокойствия вернули Сяо к реальности. Он помрачнел. Они стояли неподвижно, застыв от ужаса и отчаяния. Наконец Сяо прервал молчание:

— Думаешь, сегодня ночью они начнут убивать?

— Не знаю, — ответила Аямэй. — Тебе нужно в больницу. А я возвращаюсь на площадь.

— Нет! — закричал Сяо. — Нам едва удалось ускользнуть. Ты должна спрятаться. За тобой охотятся, это точно.

— Сяо, я участвовала в организации нашего движения. Гибель студентов будет на моей совести. Я боюсь за них, я страшно боюсь.

Она бросила нетерпеливый взгляд в сторону площади Небесного спокойствия. Шум усиливался, доносившиеся рыдания и крики приводили девушку в ужас.

Целый месяц Аямэй провела почти без сна и еды, в крайнем нервном напряжении, и теперь, как измученный марафонец на последнем отрезке дистанции, вдруг ощутила мощный прилив физических и душевных сил. Девушка вздрогнула и попыталась повернуть назад.

Сяо схватил ее за руку:

— Хочешь умереть? Или провести остаток жизни в тюрьме?

— Зачем мне жить, если другие гибнут, проливая кровь за наше дело? Я своими речами привлекла их к борьбе, собрала на площади, я призвала их к голодовке — и должна умереть первой! А я что делаю? Убегаю! Оставляю их под огнем, один на один с танками.

Сяо горестно усмехнулся. Его лицо приняло насмешливое выражение.

— Аямэй, — сказал он, — не воображай себя героиней нашего времени. Думаешь, твое самопожертвование способно изменить ход истории? Какая наивность! И какое самомнение! Оставайся здесь, твоя жизнь дороже твоей смерти…

— Ты не понял, — перебила его Аямэй. — Героизм тут ни при чем. Думаешь, мне не понятно, до чего самонадеянно это звучит: «Я объединила и вовлекла в борьбу студентов». Движение возникло стихийно, я просто сыграла роль катализатора. Но эту роль, дело, за которое я отвечаю, нужно довести до конца.

— Оставь эти глупости. — Сяо раздраженно дернул плечом. — Людей влечет разрушение, они жаждут гибели. Твоя головка набита поэтическими образами, ты воспеваешь безрассудные действия, потому что в глубине души мечтаешь о саморазрушении!

Эти слова повергли Аямэй в дрожь. Она бросила на Сяо странный взгляд и резко оттолкнула его руки. Решив любой ценой удержать девушку, он упал на колени и схватил ее за ноги.

— Оставь меня! — в отчаянии закричала Аямэй. — Умоляю, не останавливай меня. Я должна исполнить свой долг.

— Я не отпущу тебя, идиотка. — Сяо тоже перешел на крик. — Мой долг — защитить тебя от твоего собственного безумия…

Внезапно на соседней улочке началась стрельба, и человек десять гражданских ринулись в сторону Аямэй и Сяо. Они бежали, прижимаясь к стенам, и могли затоптать их. Девушка рывком подняла Сяо на ноги и, поддерживая товарища, бросилась следом за остальными. Пули свистели все ближе. Неожиданно Сяо пошатнулся и всей тяжестью навалился на Аямэй. Девушка лежала на земле, залитая теплой кровью, и ей казалось, что она сходит с ума. Люди разбегались в разные стороны, от топота дрожала земля. Появились солдаты. Она едва успела спрятаться за деревом. Военные прошли мимо, стреляя на ходу.

Аямэй заблудилась в центре города: она ходила по кругу и никак не могла выбраться. Обезумевшие от страха люди пытались спастись бегством, увлекая ее за собой, потом она оказалась в полном одиночестве в каком-то закоулке, где на мостовой валялись залитые тусклым светом фонарей трупы.

Было два часа ночи. Она не встретила ни одного студента и так и не знала, что же произошло на площади Небесного спокойствия. Неожиданно ее окликнул вылезший из грузовика шофер:

— Студентка, тебе куда? Ранена? Могу подвезти.

Она ответила, что заблудилась и хочет вернуться на площадь Небесного спокойствия.

— Ты разве не знаешь, что там творится? Солдаты открыли огонь, много убитых. Туда тебе точно нельзя.

Аямэй спросила, известно ли ему что-нибудь о студентах, которых приказали вытеснить с площади. Шофер воскликнул:

— Думаешь, им дали скрыться? Да большинство из них наверняка погибли под танками.

Аямэй поблагодарила и повернулась, чтобы уйти, но шофер остановил ее:

— Сейчас не время гулять по городу. Темно, повсюду стреляют. Где ты живешь? Я тебя отвезу.

Она ответила, что непременно должна вернуться на площадь. Шофер покачал головой:

— Ты молодая и горячая. Говорю тебе — возвращайся домой, или ты не боишься смерти?

Своей настойчивостью шофер напомнил ей погибшего Сяо. Повинуясь какому-то смутному и странному чувству, Аямэй еще мгновение колебалась, но потом все-таки назвала адрес родителей, и они уехали из центра Пекина.

Ван работал на транспортном предприятии. В самом начале вечера он вернулся из провинции и застрял у Ворот Кванчжу: жители квартала перегородили проспект Долгого мира, чтобы не пропустить подкрепление к войскам. Любопытный и восторженный, как многие молодые китайские рабочие, Ван бросил грузовик и присоединился к протестующим. Потерявшие терпение солдаты били людей прикладами автоматов, те в ответ забрасывали их бутылками и камнями. Войска открыли огонь, появились первые жертвы. Тогда Ван вспомнил о жене и ребенке и три часа прятался в общественном туалете.

Он родился в рыбацкой семье и радовался, что стал шофером и регулярно получает зарплату. Особым честолюбием он не отличался, жил скромно, был счастлив и не заботился о завтрашнем дне. Но в тот вечер, став свидетелем бойни, молодой человек ощутил не ужас, а возбуждение. По дороге к дому родителей Аямэй он наивно рассуждал о революции, сопротивлении и тайной организации, задумавшей свергнуть правительство.

Аямэй хранила молчание. Ван взглянул в зеркало. Девушка сидела, подперев голову ладонью. Ветерок из окна шевелил ее густые волосы, обдувал пересохшие губы и запавшие щеки. Черные глаза неподвижно смотрели из-под нахмуренных бровей на пролетавшие мимо деревья. Внезапно Ван воскликнул:

— Ты — Аямэй.

Ван был потрясен своим открытием. Запинаясь на каждом слове, он рассказал, что следил за телевизионной дискуссией между членами правительства и студентами. Пламенное красноречие Аямэй сделало ее самой популярной из лидеров молодежного движения. К тому же она была единственной женщиной, участвовавшей в долгих переговорах, и очень красивой женщиной, хотя об этом Ван, конечно, умолчал.

По тихому бульвару Академий они добрались до дома родителей Аямэй. Грузовик въехал в рощу плакучих ив, где стрекотали цикады. Неожиданно Ван резко затормозил.

— Солдаты! — глухо вскрикнул он и выключил фары.

На другом конце рощи, в бледном свете прожекторов, обшаривавших густую листву, мелькали чьи-то тени.

Глава II

Через три дня после начала мятежа вооруженные солдаты заняли улицы Пекина.

В шесть утра теплый туман начал рассеиваться, и небо явилось миру во всей своей великолепной безмятежности. Военный джип выехал из казармы близ площади Небесного спокойствия и покатил в сторону западного предместья. Сидевший на переднем сиденье молодой лейтенант не сводил глаз с исторических памятников столицы. Голова его под форменной фуражкой была забинтована, на угловатом лице выделялся прямой крупный нос. Несмотря на сквозившее во взгляде наивное любопытство, он выглядел непреклонным и сдержанным.

Солнце отражалось в море золоченых черепиц. Яркие пагоды, украшенные лепными драконами башни, многоярусные крыши дворцов, возвышающиеся над высокими стенами Запретного города, величественно проплывали мимо. Но лейтенант Чжао полагал, что вся эта роскошь нажита угнетением народа, и потому его не восхищали ни беломраморные лестницы, ни резные колонны из сандалового дерева. Он никогда не оценит ни расписанные фантастическими фресками стены, ни инкрустированную золотом мебель, ни занавеси, расшитые в былые времена самыми умелыми во всем Китае руками. Джип проехал мимо Летнего дворца. Одни ворота были открыты, и Чжао заметил синий пруд с розовыми лотосами. На горизонте возвышалась белая башня, ее колокола тихо позванивали на ветру. Потом его внимание привлекли гостиницы и огромные магазины. Теснившиеся вдоль проспектов бутики и рестораны поражали воображение. В старом квартале, где когда-то обитал простой люд, на месте снесенных домов велось обширное строительство. Процветание столицы очень впечатлило лейтенанта Чжао. Джип въехал на территорию учебного городка, пересек рощу плакучих ив и остановился перед зданием советского образца. Яркое солнце освещало заросли жимолости перед фасадом из красного кирпича. Шестеро автоматчиков охраняли центральный вход.

Шофер распахнул дверцу, и Чжао вышел из машины. Солдаты приветствовали его, вскидывая правую руку. Он вгляделся в их лица: перед ним стояли новобранцы, вызванные в столицу из расквартированных по всему Китаю частей. Он ответил на приветствие. Один из солдат вышел из строя и открыл перед ним массивную деревянную дверь. Другой указывал дорогу.

Лейтенант поднялся по лестнице. Ему предстояло провести обыск в доме преступницы Аямэй.

Чжао родился 6 июня 1968 года на юге Китая и был вторым сыном бедного крестьянина. Тихий и замкнутый мальчик очень рано начал помогать отцу на рисовом поле. Весной восемьдесят второго он завербовался в армию, чтобы хоть как-то облегчить жизнь родителям: им никак не удавалось прокормить десятерых детей. Поезд вез его на северо-запад три дня и две ночи. Пейзаж за окном все время менялся: рисовые плантации сменялись полями пшеницы и красного сорго. На третий день зелень исчезла, небо над безводной каменистой землей затянули облака. Ветер выл и сотрясал поезд, словно хотел столкнуть его с рельсов. На конечной станции новобранца ждали два крепких солдата; они засунули тщедушного паренька в военный грузовик и ехали еще полтора дня.

Гарнизон располагался в центре пустынной котловины, между высокими плато. Скалистые горы устремляли в небо покрытые вечными снегами вершины. К казарме вел длинный, пробитый в чреве горы тоннель. Белесый свет прожекторов освещал неровную поверхность стен. Путь занял минут тридцать: грузовик много раз останавливался у шлагбаумов, и вооруженные автоматами часовые спрашивали у водителя пароль.

Первый год службы оказался для Чжао очень трудным. Ему снились родная деревня, зеленые окрестности, купание в прозрачном пруду после тяжелого трудового дня, когда он возвращался домой на спине буйвола. Чжао часто просыпался в слезах, пока однажды его не вызвал лейтенант, заметивший, что с подчиненным творится что-то неладное.

Форма была велика Чжао, и ему приходилось закатывать рукава гимнастерки. Он держался очень прямо, выражая лицом суровую непреклонность бывалого солдата, и от этого еще сильнее напоминал ребенка.

Лейтенант хранил молчание целых полчаса. Чжао стоял неподвижно, не меняя позы, и лишь изредка незаметно моргал.

— Ты — солдат, — произнес наконец лейтенант. — Быть солдатом — значит быть настоящим мужчиной. Солдат обязан жить и действовать, руководствуясь своими убеждениями и идеалами. Солдат должен быть крепким, чтобы выдержать любое испытание, у него должен быть несгибаемый дух и стальная воля. Его священный долг — защищать свой народ и свою родину. Он обеспечивает им мир и счастье и готов пролить за них кровь.

Мы, солдаты нового Китая, обязаны исполнять этот славный и трудный долг. Тысячи и тысячи мучеников отдали жизни, чтобы прогнать иностранных захватчиков и отобрать власть у националистов. Ценой личного счастья они завоевали для нас свободу и провозгласили социализм. Но наше государство еще очень молодо. А враг не дремлет. Националисты и Запад только и ждут, чтобы мы совершили ошибку. Они хотят свергнуть власть Коммунистической партии, навязать Китаю свою волю и вернуть народ в рабство.

Мы должны гордиться, что защищаем единственную в мире Конституцию, которая провозглашает народ хозяином своей судьбы. Чтобы стать настоящим солдатом, нужно пожертвовать покоем и личным счастьем. Солдат расстается с родной семьей, но обретает другую, огромную семью: народ — его отец, солдаты — его братья. Солдат Чжао! — крикнул лейтенант суровым тоном, призывая к порядку сбившегося с пути подчиненного.

— Я! — ответил тот, щелкнув каблуками и вытянувшись в струнку.

— Во имя любви к родине, во имя любви к народу, всегда помните: Долг! Самопожертвование! Повиновение!



Климат в пустыне был очень суровым. Летом столбик термометра поднимался выше сорока градусов, солнце обжигало кожу. Потом задували ветра, и наступала зима. Снег белым орлом летел над пустыней, падал на землю, укутывая все вокруг густым саваном.

Днем Чжао упорно тренировался, а по вечерам с не меньшим усердием учился читать и писать. Крестьянское происхождение питало его одержимость и выносливость. Он отказывался от увольнений и отдыха, чтобы штудировать труды классиков марксизма. Он твердо верил в возможность построения бесклассового общества, в котором отомрет и само государство, и почитал это целью своего существования.

Так прошли семь монотонных лет жизни в казарме. Крестьянский мальчик исчез. Родился образцовый солдат. Черты его лица обрели твердость, лоб загорел. Суровые тренировки и нескончаемое противостояние солнцу и ветру закалили мускулатуру смуглого торса, тело уподобилось устремленной ввысь скале. Генерал много раз отмечал Чжао как образцового солдата. Придя в армию неграмотным юношей, он, по прошествии лет, мог писать аналитические статьи о стратегии и истории китайской армии. В двадцать один год рядовой Чжао стал лейтенантом Чжао.

Получив повышение, он поселился в отдельной комнате, где поддерживал порядок, достойный монашеской кельи: идеальная чистота, нигде ни пылинки; голые стены; несколько книг у изголовья кровати и масляная лампа для чтения по ночам.

Сослуживцам были известны его любовь к одиночеству и недоверчивый характер. Летом, после ужина, когда другие офицеры собирались в столовой, чтобы поболтать за сигаретой, Чжао покидал лагерь и отправлялся на прогулку.

Он бродил в сердце пустыни, где суровый и величественный пейзаж напоминал человеку о всевластии бесконечности. В одном историческом труде Чжао прочел, что под его ногами простирается поле древней битвы, в которой китайские полководцы победили орды кочевников. На исходе дня закат окрашивал пески в пурпур, завывание ветра напоминало крики свирепых героических предков. Чжао воображал сцены славного кровопролитного сражения, в котором восторжествует всеобщая свобода.

В мае командиры Чжао начали собираться на регулярные совещания. В воздухе витало незримое напряжение. Люди молчали, потому что любое проявление любопытства было строжайше запрещено, но каждый думал об одном и том же: на границе вот-вот начнется война.



Наконец поступил приказ о мобилизации. На собрании офицеров командир части объявил, что в Пекине готовится мятеж для свержения правительства. Заговорщики, пользуясь неосведомленностью студентов, убедили их занять площадь Небесного спокойствия. Чжао был удивлен. Он бы никогда не поверил, что беспорядки могут начаться в столице. В особенности — на площади Небесного спокойствия! В священном для всех китайцев месте… Сколько раз он мечтал отправиться туда с паломничеством, поклониться памятнику героям войны за Освобождение. А теперь площадь попала под власть заговорщиков! Какое унижение для народа!

— Товарищи, наша партия и наш народ в великой опасности! — Командир полка повысил голос. — Настал решающий момент проявить преданность. Сегодня или никогда! Да здравствует Китай! Да здравствует Коммунистическая партия!

Офицеры кипели от негодования. В зале зазвучали призывы и лозунги. Большинство этих людей были выходцами из крестьянских семей. Без Коммунистической партии, разрушившей прежний строй, они, как их отцы и деды, почти наверняка погибли бы от голода. Социализм дал им новую жизнь, спас от уготованной судьбой нищеты и униженного положения в обществе.



Во второй раз за свою армейскую жизнь Чжао пересек узкий тоннель, связывавший лагерь с внешним миром.

Тяжелые шлагбаумы поползли вверх, часовые расступились перед желтоватым светом фар. Джип, грузовики и танки, растянувшись в бесконечную колонну, ползли по долинам, преодолевали горные перевалы и холмы, устремляясь на восток.

К концу вторых суток лицо Чжао просияло восторгом. Всю дорогу он не отрываясь следил за окрестностями через ветровое стекло джипа, и вот наконец вдалеке, на фоне пламенеющего заката показалась Великая Стена.

«Сколько же раз Великая Стена встречала воинов-триумфаторов?» — спрашивал себя Чжао.

К ночи, когда до Пекина оставалось всего несколько километров, был получен приказ разбить лагерь. В воздухе пахло овощами и ночными цветами. Ветерок обдувал суровые лица солдат. В котловине гор все еще шел снег, а в Пекине уже ощущалось приближение лета. Ночь стояла теплая, сладостно-нежная, мерцали фонари; из лагеря был виден силуэт водонапорной башни и широкая дорога с электрическими столбами, ведущая в центр города.

На второй вечер после прибытия, когда войска все еще ждали новых предписаний, около лагеря появилась группа студентов. Они устроились рядом с солдатами, которым было приказано ни в коем случае не вступать с ними в контакт.

Наступила ночь. Безмолвие и темнота окутали замерший без движения лагерь. В той стороне, где расположились студенты, весело плясали языки костра, гвалт стоял невообразимый. Перед сном Чжао еще раз обошел часовых. Привлеченный шумом, он издалека наблюдал за студентами. Их было человек десять, почти одного с ним возраста, они сидели вокруг костра, тесно прижавшись друг к другу. Чжао удивляло, что родители позволяют им бродить по ночам. Ребята веселились, пели, читали вслух стихи. Лица у всех были чистые, тонкие, вдохновенные. Чжао ощутил невольное сожаление, что никогда не ходил в школу.

Он встретился взглядом с одним из студентов — тот наблюдал за ним с не меньшим любопытством. Покраснев, Чжао отвернулся, чтобы уйти, но парень крикнул:

— Эй, офицер, подсаживайтесь к нам! Вы — народный защитник, а мы и есть народ. Что нас разделяет? Мы молоды, любим свою родину, и это нас сближает. Наше движение выступает за демократизацию власти, против коррупции и подавления свободомыслия. Китай должен освободиться от груза прошлого и устремиться в будущее.

Чжао ушел, а студенты снова запели. Армия стояла на подступах к Пекину четыре дня. Первую группу студентов сменила другая, чтобы пропагандировать среди военных свои идеи. Солдаты мало что понимали, но веселые песни и беззаботный смех привлекали их. Враждебность постепенно ослабевала.

На четвертую ночь пришло срочное сообщение. На исходе дня начался бунт. Введенным в столицу войскам срочно требовалось подкрепление.

Когда часть Чжао добралась до центра Старого города, дома были охвачены огнем. По улицам бежали потерявшие ориентировку люди, на бешеной скорости мчались танки. С трудом удавалось отличить солдат от бунтовщиков.

Чжао не успел понять, что происходит. Его джип столкнулся с группой перебегавших дорогу мятежников; один человек упал прямо перед колесами машины. Шофер затормозил. В мгновение ока Чжао потерял из виду товарищей, которые продолжали движение, и оказался в центре возбужденной толпы. На джип обрушился шквал тяжелых ударов. В двухстах метрах от них взорвалась машина. Слепящая вспышка высветила искаженные ужасом и ненавистью лица.

— Что мне делать…

Это были последние слова водителя Чжао. Нападавшим удалось открыть дверцу, они выволокли солдата из машины, повалили на землю и начали избивать палками.

— Убей его! Убей его!

Толпа истерически вопила. Бросив труп шофера на тротуар, люди вернулись к джипу и принялись молотить кулаками в окна и двери, которые Чжао успел заблокировать. Внезапно брошенный кем-то булыжник пробил ветровое стекло и попал ему в голову. На несколько секунд он потерял сознание, а придя в себя, услышал, как кричат от ужаса солдаты на заднем сиденье. Толпа яростно ревела:

— Там лейтенант, сожжем его живьем, отомстим за себя!

Машину опрокинули. Облили бензином. И подожгли.

— Выходите! Быстрее! — приказал Чжао и открыл дверцу со своей стороны.

Толпа набросилась на него. Его лицо было залито кровью, и он ничего не видел под градом ударов — его били кулаками и палками. Рука инстинктивно нащупала висевший на груди автомат. Зарычав от ярости, он пустил его в ход, потом побежал, стреляя по движущимся целям. Толпа расступилась. Он смутно видел падавшие на землю тела — они напоминали сорванные порывом ветра листья — и почти радовался стонам и рыданиям. Когда взорвался джип, он мгновенно лишился слуха.



На следующий день Чжао проснулся в госпитале пекинского гарнизона. Голова у него была забинтована. После обеда его навестил командир части. Он передал лейтенанту благодарность от Центрального Комитета Коммунистической партии и Министерства обороны, после чего показал Чжао фотографию и сообщил:

— Ее имя Аямэй. Она — из числа главных организаторов мятежа. Воспользовалась вчерашними беспорядками и ускользнула с площади Небесного спокойствия. Ее нужно найти и доставить в распоряжение трибунала. Народ хочет суда над ней. Пусть заплатит за свое преступление!

Чжао взглянул на снимок. Он ожидал увидеть мрачное лицо с мужскими чертами, дерзкое и загадочное. Но с фотографии на него смотрела девушка лет двадцати — она стояла, прислонившись спиной к плакучей иве. Длинные тонкие волосы развевались на ветру. В уголках губ таилась легкая улыбка. Миндалевидные глаза удивленно взирали на мир.

— Аямэй — коварный враг, — продолжил командир. — Пока она на свободе, правительству угрожает опасность.

Чжао не понимал, по какой причине для выполнения задания выбрали его, а не офицеров пекинского гарнизона, хотя те намного лучше знали город и прошли через те же испытания. Задавать подобные вопросы вышестоящему начальству было запрещено, и он решил, что выполнит приказ. Вечером, хотя голова все еще болела, лейтенант покинул госпиталь. Следуя приказу, он оставил часть и поселился в гарнизонной казарме неподалеку от площади Небесного спокойствия. На следующий день состоялось первое оперативное совещание с новыми соратниками: для выполнения задания Чжао получил под свое начало шестерых солдат, отобранных из разных подразделений. Лейтенант принял решение скрытно наблюдать за родителями и друзьями беглянки.

Глава III

Заметив военных, Ван развернулся и повез Аямэй на другой конец города к ее дяде.

На звонок в дверь никто не ответил. Через несколько минут послышались чьи-то тяжелые шаги. За дверью кричали перепуганные дети. Женский голос приказал им замолчать, пригрозив худшими карами на свете.

Наконец дверь открылась. На пороге стоял лысый мужчина.

— Что вам нужно? — спросил он Вана.

— Это я. — Аямэй вышла на свет.

— Аямэй! Девочка, как же я за тебя волновался, — радостно воскликнул мужчина. — Прямо у нас под окнами произошли ужасные стычки. От стрельбы стекла вылетали. Мы много часов лежали на полу, боялись шевельнуться. Как тебе удалось выбраться с площади? Входи же, у тебя на рубашке кровь…

Из-за двери тенью выскользнула женщина и встала между мужем и девушкой. Она заговорила сухо и неприязненно:

— Немедленно возвращайся домой, твои родители в отчаянии. Ты месяц не была дома и ничего о себе не сообщала. Когда тебя показали по телевизору, я их предупредила, и они наконец узнали, в кого ты превратилась. С того часа твоя мать плачет, а отец не спит — беспокоится за свою единственную избалованную дочку. Не понимаю, Аямэй, чем тебя не устраивает наша жизнь. У тебя есть еда и одежда, ты учишься в лучшем университете Китая, тебя ждет блестящая карьера. Чего тебе еще? Ты хоть поинтересовалась мнением народа, прежде чем взбаламутить всю страну? Ты знаешь, о чем думают те, кто пережил преображение своей родины? Чего им меньше всего надо — так это волнений и беспорядка. Ты всех нас скомпрометировала. Сегодня на улицах валяются трупы, а завтра гражданская война разорвет на части всю страну — и все из-за глупостей, пришедших в голову нескольким студентам! Наши власти злопамятны, они вас не простят. А мы, как и твои родители, пострадаем из-за твоего легкомыслия.

— Тетушка Пин… — Аямэй сделала попытку объясниться, но разъяренная женщина не позволила ей вставить ни слова.

— Я больше не желаю тебя видеть! Твое присутствие в этом доме угрожает будущему твоих двоюродных братьев. Мы уже дорого заплатили за твое безрассудство! Убирайся, оставь нас в покое!

Она схватила мужа за руку, втащила его в квартиру и захлопнула дверь.

Побагровев от бешенства, Ван закричал:

— Откройте! Она же ваша племянница.

— Уходите, — ответила из-за двери женщина. — Или я вызову милицию.

— Позволь ей войти, — умолял жену дядя Аямэй. — Она моя единственная племянница. А вдруг бедная девочка ранена. Я только помогу ей сделать перевязку.

— Ты совсем обезумел. Она политическая преступница. Если мы примем ее, если не выдадим, можем надолго сесть в тюрьму. Кто тогда позаботится о наших детях? Почему бы ей не вернуться к родителям?

— Они живут далеко, да и кто в такой час заметит, что она зашла к нам?

— У стен есть уши, соседи завистливы и могут на нас донести.

— Но…

— Замолчи.

Дядя и тетя Аямэй продолжали спорить, и дети опять расплакались. Ван хотел было снова постучать, но Аямэй исчезла. Он вышел. Бледный свет луны заливал улицу. Девушка медленно прохаживалась вдоль здания. Ван решил отвезти ее к себе домой.

Он жил на окраине Пекина, в глубине промышленного квартала, где электрические провода расчерчивают небо прямыми линиями и улицы обсажены молодыми платанами. Жена Вана работала на ткацкой фабрике, ребенку исполнился всего год. Семья обитала в крошечной двухкомнатной квартире без балкона с низкими потолками. Кровать, диванчик, платяной шкаф, швейная машинка, стол, колыбель и несколько стульев — вот и вся обстановка.

Жена Вана не спала, тревожась за мужа. Она радушно приняла Аямэй, ушла на кухню и наверняка опустошила все запасы семьи, чтобы накрыть стол побогаче. Держа малыша на коленях, женщина без конца подкладывала гостье рис, мясо, овощи и лапшу.

Она внимательно рассматривала Аямэй, сравнивая ее с той девушкой, которой так восхищалась по телевизору. Против ее ожиданий, национальная героиня в жизни оказалась маленькой, худенькой, очень хрупкой и невероятно грациозной. Она выглядела почти робкой. Гладкий лоб казался выше из-за длинных, закрывавших уши волос, которые придавали ей серьезный и одновременно детский вид.

Лицо Вана разрумянилось от нескольких глотков водки. Он вскочил и, размахивая палочками, принялся описывать жене сцены кровавых столкновений, не забыв похвалиться собственной отвагой. Она бледнела от ужаса и то и дело вскрикивала. Склонный к резким переменам настроения, как и все любители выпить, Ван внезапно перешел от крайнего возбуждения к унынию: рухнув на стул, он спрятал лицо в ладонях. Что будет с Пекином? Неужели солдаты возьмут под контроль университеты, заводы и местную администрацию? Не начнутся ли доносы, сведение счетов, новые стычки, новые чистки под строгим приглядом военных и милиции?

Ужин закончился в полной тишине. Жена Вана дала Аямэй рубашку и уложила спать на диване. Свет погасили, и Аямэй осталась лежать в темноте с открытыми глазами. Девушка пыталась строить планы на будущее, размышляя, что будет с ней и со студенческим движением, но ее мозг был парализован мрачными видениями и глубокой тоской. Потом она увидела себя рядом со стелой героев Освобождения, возведенной в центре площади Небесного спокойствия. Услышала, как кричит в мегафон срывающимся голосом: «Голодовка окончена!»

Студенческое выступление провалилось.

Оглушенная отчаянием, она внезапно ощутила странную легкость и окинула взглядом площадь. В темноте слабым светом мерцали окна домов. Вдалеке вытянулась горная гряда, и ею вдруг овладело такое свежее и наивное чувство, какого она не испытывала с четырнадцати лет. «Четырнадцать лет, — сказала она себе. — Ну да, конечно, мне всего четырнадцать, с чего бы мне быть старше? Минь там, он ждет. Я бегу к нему».

Она повернулась, побежала вверх по холму и через открытую дверь деревянной хижины увидела юношу.

— Минь, — задыхаясь, позвала она. — Я за тебя испугалась. В городе повсюду солдаты. А здесь так спокойно. Смотри, я нарвала цветов по дороге.

Минь обернулся, и Аямэй застыла, увидев его суровое лицо.

— Я ухожу, — объявил он. — Началась война. Я должен идти.

— Не уходи, не уходи! — Аямэй кричала и топала ногами.

— Долг есть долг! Прощай. — Юноша встал.

Аямэй бросилась к нему, издав вопль отчаяния:

— Ты уходишь, потому что предпочитаешь смерть жизни! Не умирай. Вернись!

Заходясь в крике, Аямэй внезапно поняла, что повторяет последние слова Сяо. Она мгновенно вспомнила, что ей давно не четырнадцать, а двадцать один и что она участвует в политическом движении. Перед ее мысленным взором всплыли тяжелые смутные видения. Залитый кровью труп Сяо с бледными, подрагивающими в последней судороге руками. Она проснулась, заледенев от ужаса.

Далекие крики разрывали тишину ночи. Бледный свет медленно заливал маленькую гостиную. На козырьке навеса весело и возбужденно чирикали воробьи. Начинался новый день.



Жена Вана, восторженная, любопытная и говорливая, жаждала узнать об Аямэй все. Она расспрашивала гостью о родителях, студенческой жизни, друзьях, интересовалась, что привело ее в политику.

Аямэй приняла душ и вымыла голову. Она пила на кухне молоко, пока хозяйка занималась посудой. Девушка была очень бледна. Вертикальная морщина перерезала лоб, под глазами залегли тени. Она отвечала на вопросы искренне, но уклончиво и постаралась быстро сменить тему. Жена Вана рассказала, как встретилась с будущим мужем, поведала массу историй об их ребенке, поделилась тем, что происходит на ее фабрике, а потом вдруг спросила:

— У тебя есть жених?

Аямэй ничего не ответила — вопрос ее явно смутил. Внезапно дверь резко распахнулась, и в кухню ввалился чертыхающийся Ван.

Он вышел из дома в семь утра и отправился в квартал, где жили родители Аямэй. Из осторожности он оставил грузовик на углу одной из улиц по соседству с их домом и пешком прошел через рощу плакучих ив. Ему встретились какие-то подозрительные люди — одни прогуливались, другие занимались утренней гимнастикой. Ван сделал длинный крюк по кварталу. Вернулся к грузовику и поехал в центр. Он собирался отправиться на работу и из любопытства решил проехать по проспекту Долгого мира, который отделял Врата Небесного спокойствия от площади.

Увиденное привело его в ужас. Вооруженные автоматами солдаты в касках мелкими группами передвигались по улицам. Асфальт главных бульваров пострадал от гусениц танков, на фасадах домов виднелись следы от пуль. Несколько тракторов растаскивали сгоревшие грузовики, изуродованные автобусы, вырванные из земли столбы. Команды уборщиков собирали битое стекло, валявшуюся на тротуарах обувь, какие-то обугленные тряпки. Они самым тщательным образом отмывали и отскребали кровь и специальными инструментами срывали плакаты, которыми сторонники студенческого движения заклеили все стены.

Военный джип перегородил дорогу грузовику Вана, его заставили выйти из кабины. Солдаты держали его на мушке, пока офицер проверял документы, сличая лицо с фотографией на удостоверении личности. Закончив, он сказал:

— Убирайся. Не въезжай на улицы вокруг площади Небесного спокойствия — они закрыты для гражданского населения.

Никогда еще, даже в ту ночь, когда в городе произошли столкновения восставших с армией, Ван не был так напуган. Дрожа от страха, он повернулся спиной к солдатам и сел за руль. Поняв, что опасность слишком велика, он решил вернуться домой, к семье.

Он бросил на стол номер «Женьминь жибао». На первой полосе была напечатана фотография Аямэй.

Жена Вана прочла вслух:

— «Аямэй, родилась 23 декабря 1968 года, студентка юридического факультета Пекинского университета, причастна к заговору против Коммунистической партии, главный организатор вчерашнего мятежа, разыскивается народной милицией и службами безопасности. Правительство призывает всех граждан народного Китая помочь в ее розыске и поимке, чтобы как можно скорее отдать преступницу в руки правосудия…»

Она перевернула страницу:

— «Вчера вечером у Врат Небесного спокойствия были арестованы следующие организаторы пекинского мятежа: Чжан, родился 10 апреля 1966 года, студент филологического факультета Пекинского университета; Лю, родился 6 января 1970 года, студент исторического факультета Пекинской высшей школы; Ли, родился 30 апреля 1968 года, студент…»

Здесь еще одна фотография… Сейчас прочту подпись…

«Вчера поздним вечером, в 00:30, Лоу, 1966 года рождения (24 июня), студент отделения западной литературы филологического факультета Народного университета, один из отпетых главарей бунтовщиков, совершил нападение на нескольких солдат, завладел военным грузовиком с боеприпасами и на огромной скорости поехал в направлении Врат Небесного спокойствия, собираясь произвести взрыв. Благодаря меткости наших снайперов, безумец был обезврежен. Грузовик остановили в двадцати метрах от цели. Врата Небесного спокойствия, символ национального мира, абсолютной власти пролетариата, торжества коммунистических идеалов, были спасены…»

Чтение прервал жуткий грохот: вставая, Аямэй опрокинула стул. Она ушла в гостиную и замерла у окна, печальная и молчаливая.



— Сегодня ночью я вас покину, — объявила Аямэй за ужином.

— Но куда ты пойдешь?! — воскликнула жена Вана. — Твой дом под наблюдением, тебя повсюду ищут. Оставайся, мы найдем выход.

— Моя бабушка живет в Маньчжурии. Я переоденусь, в полночь сяду в поезд и завтра утром буду на месте.

— Она живет в городе или в деревне?

— В городе.

— Значит, там тебе грозит та же опасность. Весь Китай видел тебя по телевизору. Тебя наверняка узнают. А потом…

Жена Вана печально помолчала и продолжила, покраснев от смущения:

— Не хочу говорить плохо о людях. Но, но… По правде сказать, я никому не доверяю. Нет, я ни в чем не подозреваю твою бабушку, она, конечно, очень тебя любит и, наверное, спрячет. Ван рассказал, что произошло в доме твоего дяди. Сама видишь, люди боятся властей, многие еще верят тому, что говорит правительство. Ты уверена, что тебя там приютят? Может, у тебя есть родственники или друзья в деревне, в лесной глуши или где-нибудь в отдаленном районе — например, во Внутренней Монголии или на Северо-Западной возвышенности? В пустынной, дикой местности, где никто тебя не узнает?

Поколебавшись, Аямэй призналась с застенчивостью ребенка, решившегося доверить взрослым свою тайну:

— У меня нет других родственников. Друзья есть, но они живут в больших городах.

— Я все придумал, — вмешался в разговор Ван. Он слушал девушек, попивая водку. — Мои родители живут на берегу моря, в глухой деревушке, где никто ведать не ведает о том, что происходит в стране, а стало быть, тебя они тоже не знают. Я отвезу тебя на своем грузовике. Скажем, что ты двоюродная сестра моей жены и только что потеряла родителей. Поживешь там, сколько понадобится. Я буду навещать тебя и сообщать столичные новости, а когда наблюдение за твоими родителями снимут, я сообщу им, что ты в безопасности. Правительство не устоит, и ты вернешься! — Он метнулся к столу и опрокинул четвертую по счету рюмку. — Не благодари меня, — воскликнул он. — И не отказывайся, моя жена полюбила тебя, как родную, я считаю тебя другом. Мне будет больно, если ты отвергнешь мою помощь. Аямэй, я — рабочая скотина, простой шоферюга. Но я восхищаюсь такими, как ты, теми, кто способен на великие дела. Я сам ничего не смыслю в политике, но знаю, что такое справедливость. Наши руководители стреляли в невиновных, в безоружных людей. Этого я им никогда не прощу. Это они — преступники! Бунтовщики! Заговорщики!..



Ван и Аямэй покинули дом после ужина, в тот час, когда на улицах почти не бывает прохожих. Ван поехал окружным путем, чтобы избежать проверок на постах. Опасность миновала, когда они выбрались из столицы и покатили по проложенной в горах дороге.

Пять часов спустя они выехали на широкую равнину, по обеим сторонам дороги простирались поля пшеницы. Вокруг было темно. Из-под колес то и дело взлетали напуганные шумом мотора птицы.

Наконец грузовик остановился. Дул соленый ветер. В глубине ночи глухо рокотало море.



Ван постучал в дверь. Огонек свечи высветил два удивленных морщинистых лица, Аямэй с трудом разобрала тихое бормотанье стариков. Ван представил девушку родителям, и те провели ее в комнату. Она ворочалась на кирпичной лежанке, доносившийся из-за стены шепот мешал заснуть. Потом все стихло, и часа через два Аямэй услышала, как Ван вышел из дома, сел в грузовик и уехал.

Глава IV

Чжао остановился на третьем этаже и взглянул на часы: было 6:30 утра. Он позвонил. Дверь открыла элегантно одетая женщина. Она молча смерила незваных гостей взглядом.

— Обыск! — рявкнул один из солдат.

— Входите, прошу вас… — Она посторонилась, пропуская военных в квартиру.

Проходя мимо хозяйки дома, Чжао не удержался от удивленного взгляда. Ее длинные седые волосы были собраны в пучок, гладкое нежное лицо оставалось гордым и спокойным — как у всех, кто познал страдание. Чжао вспомнил фотографию Аямэй: у матери были те же глаза — черные, опушенные густыми ресницами. Она напряженно следила за солдатами.

Гостиная была обставлена в старинном стиле. Бесценные каллиграфические свитки и картины старых китайских мастеров украшали стены, на маленьких столиках, этажерках и консолях из черного лакированного дерева была расставлена коллекция бонсаев. Воображение поражали два деревца — миниатюрная сосна с наклоненным стволом и свисающими до пола ветками и десятисантиметровая розовая азалия. Хорош был и поросший мхом камень — настоящая гора с отвесным крутым склоном и крошечным водопадом. Эмалевая курильница для ладана в форме льва украшала трехногий резной столик. Серый дымок наполнял воздух ароматами ванили и перца.

Изысканность обстановки и царивший в комнатах полумрак неприятно поразили Чжао. Он спросил, где комната Аямэй.

— Это здесь, — ответила мать девушки, открывая одну из дверей.

Солдаты прошли по коридору, сбив сапогами шелковый ковер, и ввалились в комнату, где в воздухе еще сильнее пахло благовониями. Чжао приказал открыть окна, и легкий летний ветерок наполнил помещение свежестью.

Комната была маленькой и удобной. Между двумя этажерками с книгами стояла кровать под балдахином. На вышитом птицами покрывале спал полосатый кот. Он потянулся, мяукнул, прыгнул на туалетный столик, оглянулся на незнакомцев и исчез.

У окна, на крышке лакового секретера, тоже лежали книги: «Сон о красной беседке», «Сборник стихотворений династии Тан»… Уголки истрепанных страниц загнулись, поля пестрели пометками. Чжао сумел открыть только два ящика — замок третьего никак не хотел поддаваться.

— Возьмите у хозяйки ключ, — приказал он. — Вы, двое, обыщите эту комнату. Вы втроем отправляйтесь вниз, возьмите двух понятых и проверьте все помещения в квартире. Ничего не пропускайте! Осмотрите туалеты и кухню, ищите под коврами, за стеллажами, в книгах. Немедленно приносите мне все подозрительные документы и бумаги; главное — найти список членов преступной организации!

Солдаты вытаскивали из шкафов одежду, сбрасывали с полок книги, рвали простыни, переворачивали мебель, снимали со стен картины, били фарфор.

Чжао сидел перед секретером в ожидании ключа. В двух других он обнаружил ручки, конспекты, музыкальную шкатулку, письма и открытки. Его заинтересовала записная книжка. За окном тихо шелестели листвой высокие тополя. Чжао заметил в раме несколько отверстий — должно быть, когда-то на окне стояла решетка.

«Что за странная семья! — подумал Чжао. — С решеткой на окне эта комната, должно быть, больше всего напоминала тюремную камеру».

К Чжао подошел один из солдат. Они не нашли ничего, кроме нескольких разрешенных цензурой журналов. У матери Аямэй ключа от секретера не оказалось. Чжао достал револьвер и выстрелил в замок.

На самом дне лежали две тетради.

Чжао читал первую страницу, когда с криком прибежал один из его солдат:

— Лейтенант, отец преступницы только что скончался.

Чжао вздрогнул, захлопнул тетрадь и отдал приказ позвонить в больницу.

«Скорая помощь» приехала через несколько минут. Врачи осмотрели мужчину и объявили, что тот умер от сердечного приступа. Чжао к медикам не выходил: пока длилась процедура, он допрашивал солдата.

— Я был в одной из спален. — Солдат говорил с сильным маньчжурским акцентом. — На ночном столике стояла фотография ребенка. Я хотел сбросить ее на пол, но тут в комнату ворвался мужчина лет шестидесяти и вырвал у меня снимок. Он прижал его к груди и пошел к двери, но пошатнулся и упал. Я подбежал, хотел помочь, но его жена меня опередила: она упала на колени, начала судорожно шарить по карманам и наконец нашла баночку с лекарствами. У нее так дрожали руки, что она выронила коробочку, и белые таблетки раскатились в разные стороны. Тогда она наклонилась послушать дыхание, побледнела, как смерть, выпрямилась и начала рвать на себе волосы. Знаете, лейтенант, я даже испугался, что она вот-вот лишится рассудка. С ней оставили санитара.

«Скорая» увезла тело, и солдаты продолжили обыск. В конце дня Чжао собрался уходить. В гостиной, среди битого фарфора и перевернутой мебели, сидела в кресле растрепанная женщина. Выбившаяся из прически седая прядь свисала на плечо, лицо было спрятано в ладонях. Чжао узнал мать Аямэй — женщину почему-то не увезли в больницу.

Солдаты ждали внизу, и лейтенант решил принести женщине свои соболезнования, но она как будто не замечала его присутствия. Чжао чувствовал себя неловко и никак не мог найти нужных слов. В конце концов он решил уйти, не прощаясь, но тут за его спиной раздался голос:

— Я осталась, чтобы поговорить с вами. Я сидела здесь, видела, как вы разоряете мой дом, но испытывала не страдание, а невероятное облегчение. Так, будто это разрушение навсегда очистило мою жизнь. Муж умер у меня на руках, а я в тот момент почему-то вспоминала, как девочкой, много лет назад, слышала доносившуюся издалека пушечную стрельбу. Перепуганные слуги кричали: «Коммунисты, коммунисты идут!»

Как странно складывается жизнь! Никто не верил, что они могут выиграть войну! Позже я прониклась пылкостью, чистотой и идеализмом молодой республики. Что мы знаем о будущем? Каким станет Китай через три-четыре года? Возможно, вы, молодой солдат, поймете однажды, что самые прекрасные мечты никогда не сбываются.

Я ни в чем вас не упрекаю. Я только надеюсь, что, дожив до моего возраста в кругу любящей семьи, вы вспомните о моей боли, и это воспоминание сделает вас лучше.

Вы забрали две тетради, которые я подарила дочери: она писала в них свой дневник. Аямэй запрещала мне читать его. Возможно, моя девочка была права! Я оказалась не слишком хорошей матерью, часто выходила из себя и навязывала ей свою волю. Я никогда не открывала ее дневник. Но хотела бы — с единственной целью: чтобы лучше понять дочь, увидеть мир ее глазами. Теперь, раз уж вы нашли дневник, прошу вас — прочтите его. Я уверена, вы откроете для себя чистую, ранимую и пылкую душу моей дочери и поймете, что она не совершала преступлений, в которых ее обвиняют. Вы никогда ее не арестуете. Аямэй — вольная птичка, если ее запереть, она умрет. Выбравшись из города, вернувшись к природе, она расправит крылья и полетит в небо. Увы, она никогда не вернется.

Чжао поразила эта странная фраза, и он обернулся. Старая женщина отняла руки от лица, и на ее растрескавшихся губах появилась нежная материнская улыбка.



Напряжение в Пекине усиливалось. Каждую ночь происходили столкновения с войсками, жители столицы раздобыли оружие и боеприпасы. Власти, боясь новых выступлений, побуждали граждан доносить друг на друга. Правительство арестовало вождей студенческого движения и организаторов Союза рабочих сил, который поддержал студентов. Теперь у властей была новая мишень — интеллектуалы, развратившие своими идеями молодежь.

Через две недели должны были состояться торжества по случаю дня основания Коммунистической партии Китая. На тротуарах, где стало вдвое больше солдат, расставили щиты наглядной агитации. Цветы и ленты украшали улицы, повсюду развевались красные партийные стяги.

Стояла удушающая жара. День и ночь резко и монотонно стрекотали цикады. Город опустел. Из развешанных на электрических столбах громкоговорителей беспрестанно звучали военные и революционные песни.

Чжао сидел в своем кабинете. Он не ощущал никакой радости накануне великого национального праздника. Поиски преступницы зашли в тупик: ее следы затерялись в ту ночь, когда она выступала с речью на площади Небесного спокойствия. Возможно, ее убили во время столкновений в центре города, однако ни одно из неопознанных тел не подходило под ее описание. На вокзалы, автобусные станции и в порты разослали список разыскиваемых преступников, где имя Аямэй фигурировало под первым номером, но и эта мера не дала результатов.

В Пекине преступница и шага не смогла бы сделать незамеченной.

А если она покинула Пекин и сбежала в деревню?

Чжао остановился перед висевшей на стене картой Китая, нахмурил брови и задумался. Непроходимые леса, пустыни, степи, горные хребты раскинулись на девять миллионов шестьсот тысяч квадратных километров. Как поймать птичку, которую укрывает величественная природа Китая?

Вечером на площади Небесного спокойствия был праздник. В небе огромными букетами расцветали огни фейерверков.

Чжао вернулся домой после торжественного ужина. Стоя перед открытым окном, он продолжал напряженно думать, как поймать преступницу. «Если она в Пекине, нужно выманить ее из укрытия. Чаще всего преступники попадаются, когда бегут из одного места в другое. Она не должна почувствовать себя в безопасности. Значит, придется усилить давление, создать напряженную обстановку. Газеты могли бы постоянно публиковать длинные репортажи об арестованных в Пекине бунтовщиках… Но если ее уже нет в городе, ситуация осложняется, нам потребуется сотрудничество местных властей и милиции».

Выстраивая в голове план розыска, Чжао смотрел в освещенный всполохами салюта садик. Вид ирисов почему-то напомнил ему отрывок из дневника Аямэй: «Из всех летних цветов я больше всего люблю ирисы. Их листья похожи на острые клинки, а головки — на языки пламени. Легенда гласит, что в ирис превратилась одна принцесса, она сражалась с захватчиками и погибла на поле битвы…»

Садовые ирисы расцвели; их изящество и великолепие напоминали своей красотой ту самую героическую принцессу. Насладившись зрелищем, Чжао спросил себя, почему он никогда раньше не ощущал прелести цветов.

Ему захотелось вернуться к чтению дневника, который он бегло пролистал, сочтя бесполезным для дела.

Первые страницы были исписаны детским почерком, с наивными рисуночками и наклеенными на полях картинками.



«10 августа 1975 года. Светит солнце.

Родители вернулись из деревни. Мама подарила мне тетрадку, и я решила записывать в нее свои мысли.

Первое, о чем я хочу написать, — я очень сердита на своих родителей. Много лет подряд они то и дело исчезают на месяцы, оставляя меня с бабушкой. Когда я спрашиваю зачем, они отвечают, что обязаны так поступать и я не должна задавать никаких вопросов. Однажды ночью я встала, чтобы сходить в туалет, и увидела, что они закрылись в кухне и о чем-то разговаривают. Родители жаловались бабушке, что вместе с другими интеллектуалами вынуждены таскать огромные камни, копать землю, подрезать деревья и вообще делать самую тяжелую работу.

У моей бабушки больные ноги, она их бинтует, и ходить ей тяжело. Большую часть времени мы сидим дома, она поет мне песни, читает, учит разбирать трудные буквы, которые встречаются в книгах. Раньше мне было скучно одной, но в прошлом году я пошла в школу и теперь у меня много друзей.

В школе у нас много всяких занятий. Учителя все время собираются и изучают „Красную книжечку“ нашего Председателя Мао. Совсем рядом со школой есть пруд. Летом я бегаю смотреть, как барахтаются в тине головастики. Зимой на пруду можно кататься на коньках. Мы с подружками прячем коньки в кустах и каждое утро после уроков, прежде чем вернуться домой, катаемся, катаемся и не можем накататься. Рыбаки пробивают во льду лунки и ловят рыбу. Как-то раз я упала и застряла ногой в проруби; пришлось развести костер, чтобы высушить брюки.

Сегодня одну ученицу старшего класса приняли в организацию „Маленькие Красные ручки“. Все участвовали в церемонии. Нас собрали на школьном дворе. Мы прочли несколько отрывков из „Красной книжечки“, потом пели революционные песни. Девочка ужасно волновалась. Она громко принесла торжественное обещание перед знаменем Коммунистической партии. Секретарь партийной организации нашей школы повязал ей на шею красный галстук. В этот момент в небе раздался шелест крыльев перелетных голубей, и я подняла голову. Я грезила, что тоже лечу в дальние страны, а учитель увидел, что я отвлеклась, и отругал меня».



«11 августа 1975 года. На улице солнце.

Сегодня воскресенье, погода прекрасная. Я вместе с другими учениками отправилась помогать крестьянам в работе. Крестьяне скосили поле, а нам велели собирать колоски. Мне дали соломенную шляпу и маленькую корзинку. Солнце пекло очень сильно, на синем небе не было ни облачка. В воздухе стоял запах соломы, я его ужасно люблю. Мы пели. Нескольких учеников назначили дежурными, и они разносили воду и полотенца, чтобы вытирать пот со лба.

Когда я возвращалась вечером домой, то встретила на тропинке пожилую женщину. Я очень устала, но помогла ей нести тяжелую корзину и проводила до самого дома».



«21 сентября 1975 года. Солнечно.

Сегодня мы проходили текст о жизни детей на Западе. Я научилась грамоте еще до школы и знаю больше слов, чем одноклассники, поэтому учительница попросила меня читать товарищам вслух. Я начала и почти сразу расплакалась. Другие тоже плакали. На Западе многие люди не могут найти работу, и им нечем кормить свои семьи. Чернорабочим богатые хозяева платят очень мало. Дети умирают от голода и холода, а денег на врачей нет. Я спросила у учительницы: „Почему их не зовут жить к нам?“ Она ответила, что мы должны усердно учиться и слушаться Коммунистическую партию и Председателя Мао. Однажды мы освободим все эти страны и водрузим над ними Красное знамя».



Записи, датированные 1975 годом, закончились через несколько страниц. Чжао полистал дневник. Его внимание привлекла запись, сделанная в конце 1976 года.



«9 сентября 1976 года. Солнечный день.

Мы были в классе и внезапно услышали траурную музыку. Учитель побежал на улицу, мы растерялись и тоже пошли. На школьном дворе собрались все учителя и ученики. Мы очень внимательно слушали передачу. Когда печальная мелодия закончилась, голос из динамика сообщил о кончине нашего дорогого Председателя, отца и Великого Кормчего нашей родины. Люди вокруг меня плакали. Один учитель от потрясения потерял сознание. Я захихикала и потянула за рукав свою подружку. Я хотела сказать: „Смотри, дети тоже плачут“, — но тут она повернулась, рыдая и всхлипывая, и я, слава Богу, не успела открыть рот.

Внезапно то, что происходило вокруг, перестало казаться забавным. Я поняла, что, если не заплачу, все подумают, будто я не любила нашего Председателя, и меня пошлют в деревню на перевоспитание, как моих родителей.

Я начала тереть глаза, пытаясь заплакать. Но слез не было, зато лоб покрылся испариной. Я чувствовала растущий страх и уже видела себя в тюрьме, на допросе. Меня объявят контрреволюционеркой и до конца жизни сошлют в пустыню. Бабушка не перенесет этой новости и умрет от горя! А мои родители! Я и так никогда не жила с ними вместе дольше месяца, а теперь мы и вовсе больше не увидимся!

По моим щекам поползли слезы, и я наконец горько заплакала».

Глава V

На следующее утро Чжао, всю ночь читавший дневник, сел за руль джипа и уехал. Через двадцать минут он оказался у дома Аямэй. Слова, сказанные на прощанье старой женщиной, не шли из головы, и он решил вернуть ей тетради дочери.

Дверь была приоткрыта. Он несколько раз позвонил, но никто не появился, и он вошел. В квартире царил разгром, учиненный накануне солдатами, никто даже не сделал попытки прибраться, все было припорошено тонким слоем пыли. Матери Аямэй дома не оказалось. Только кот мяукал и терся об ноги лейтенанта. Чжао погладил его и взял на руки.

Он не стал возвращаться в штаб, а развернулся и поехал к лицею Дунь Шэнь.[1]

Аямэй училась здесь в старших классах. Табличку с названием недавно покрасили. Туда-сюда сновали одетые в синюю форму ученики. Чжао свернул в первую улицу налево, ища место, описанное Аямэй в ее дневнике.

У подножья холма он припарковался и начал быстро подниматься по выложенным плитами ступеням. На месте деревянной хижины выстроили кинотеатр. Чжао почувствовал досаду и пошел назад. Внизу шелестели березы. Золотистый свет заливал улицы и крыши домов. Плывшее по небу пухлое облако отбрасывало на город гигантскую тень.



«1 сентября 1982 года. Солнечно.

Весь класс возбужден новостью о приходе к нам новенького. Учитель поставил рядом с моим столом еще один и сказал: „У тебя лучшие отметки в классе. Новый ученик очень плохо успевает. Думаю, никто, кроме тебя, не сумеет помочь ему в учебе“.

Каков он, этот новенький? Высокий? Маленький? Толстый? Худой? Сойдемся ли мы? Станем ли друзьями?

После большой перемены я со всех ног бежала по коридору, чтобы не опоздать на историю, и, входя в класс, кого-то толкнула — парень стоял, прислонясь к двери.

Он обернулся. Я его никогда прежде не видела. Новенький! Какой он красивый!

В тот день мы не обменялись ни единым словом. Наверное, я немного стесняюсь. Жду, чтобы он заговорил первым».



«3 сентября 1982 года. Солнечно.

Всю вторую половину дня я тщетно пыталась научить Миня решать уравнения, но он так ничего и не понял. Я дошла до предела. Когда он в двадцатый раз сделал ту же ошибку, я бросила ручку на стол и воскликнула: „Ну как можно быть таким глупым?“

Минь вскочил и выбежал.