Брижит Обер
Снежная смерть
Пролог
Льет дождь. Тяжелые струи барабанят по стеклу…
Нет! Это слова из романа. Из книги, описывающей драму, которую мы пережили в Буасси-ле-Коломб два года назад. Жестокие убийства детей. В то время это произвело сенсацию! Журналисты налетели на Буасси, словно мухи на кучу отбросов. Поскольку я сыграла определенную роль в разгадке этой тайны, у меня брали интервью, и я даже выступала по телевидению.
А потом я продала свою историю некой авторше детективных романов, и ее опубликовали под названием «Лесная смерть».
Какая суета!
Теперь в городе опять все спокойно. Мы залечиваем раны. Мы стараемся забыть. Но стоит какому-нибудь ребенку задержаться на пятнадцать минут, и у его матери обрывается сердце.
На мысль о книге меня навел дождь. Сильный дождь… Довольно!
Я подъезжаю на кресле к окну и прижимаюсь лбом к прохладному стеклу. На дворе январь. Если за ночь дождь не прекратится, он может перейти в снег. Мне так хочется почувствовать запах снега. Я радуюсь, думая о том, что через несколько дней мы уедем в горы.
Я хотела бы увидеть сад. Я так люблю зимний сад под проливным дождем.
Но я ничего не вижу. Те, кто читал книгу, знают, что три года назад я оказалась одной из жертв теракта в Ирландии и осталась парализованной, лишенной зрения и речи. До прошлого года я могла общаться с окружающими только с помощью указательного пальца левой руки, что отнюдь не облегчало жизнь.
Благодаря последней операции я полностью владею левой рукой. Но зрение ко мне не вернулось. И речь тоже.
— Что это вы делаете у окна? Вы же простудитесь! — восклицает Иветт за моей спиной.
Я поднимаю руку, чтобы успокоить ее.
— Ну, как хотите! Звонил месье Тони, — добавляет она. — Было очень плохо слышно, на море волнение. Он вас целует.
Иветт не любит Тони. Она упорно называет его «месье». Что до Тони, то ему наплевать, любят его или нет.
Я представляю его стоящим на палубе среди бушующих волн. Во всяком случае, я представляю себе человека, которого знаю только на ощупь.
Я так и не знаю, как он выглядит, потому что мы познакомились уже после случившегося со мной несчастья.
Забавно думать, что так много людей видели меня по телевизору, а я отвечала на вопросы, поднимая или опуская руку, словно в игре «Голубь летит».
Элиз Андриоли, звезда на стальных протезах, противостояла натиску журналистов: «Как вам удалось разгадать эту тайну, оставаясь прикованной к инвалидному креслу?», «Готовится ли к изданию серия „Железная женщина“?», «Выйдете ли вы замуж за Тони Мерсье?».
Нет, я не вышла за Тони. Мне не хотелось бросаться в новый роман, не убедившись во взаимности наших чувств, — совет из рубрики для дам. Да Тони и не просил меня об этом. Он вернулся к тому, чем занимался до того, как начал пить: к работе моряка торгового флота, и теперь все время где-то плавает. Его дочка Виржини учится в Париже в специальном интернате для детей, перенесших тяжелые потрясения и нуждающихся в наблюдении психологов.
Иветт, моя компаньонка, тоже не вышла замуж за водопроводчика Жана Гийома, хотя они прекрасно ладят друг с другом. «Зачем идти в мэрию, в нашем-то возрасте? К тому же мне нравится быть независимой», — сообщила она мне по секрету. Жана, покладистого по натуре, к тому же со своими холостяцкими привычками, вполне устраивает существующее положение дел: Иветт по-прежнему живет со мной, они проводят вместе все свободное время, а раз или два в неделю Жан ночует у нас.
Сейчас его нет. Ему подвернулась выгодная работа в Бретани: надо отремонтировать целую ферму, со старинной черепицей из сланца и соответствующим водопроводным хозяйством.
О! Звонит телефон.
— Это вас! — кричит Иветт.
Я подъезжаю на своем электрическом кресле к аппарату. Иветт прикладывает трубку к моему уху.
— Здравствуйте, Элиз. Это Б*А*.
Надо же! Вот так совпадение! Моя авторша!
— Я осмелилась вас побеспокоить, потому что получила письмо, которое вас касается. Отправляю его по факсу, — говорит она.
Я ударяю по трубке пальцем один раз, что значит «хорошо». Два удара значат «нет».
— Надеюсь, у вас все в порядке. Всего доброго, мне надо бежать. Обнимаю вас.
Конечно, обнимаешь, со всеми-то деньгами, которые ты на мне заработала… Но кто из нас чуть было не погиб, не сгорел заживо, не истек кровью? Это была я! А ты только взяла ручку, и оп-ля… давайте мне денежки!
Скрип факса. Иветт отрывает листок и пробегает его глазами.
— Ничего не понимаю, — бормочет она.
Я «дергаюсь». Интересно, решится ли она прочесть мне его? Или опять скажет, что факс не прошел? Я уже научилась разбираться в происходящем вокруг меня.
— Я вам прочту.
Не очень-то она торопится!
— «Дорогая мадемуазель Андриоли! Может быть, Вам удалось обмануть общественность, но не меня. Стоило мне увидеть Вас по телевизору, я понял правду. Вы — ангел».
Надо же! И как он догадался?
— «Один из ангелов, посланных Богом, чтобы сразиться с легионами зла. Я всегда узнаю их по глуповато-удовлетворенному выражению лица».
Нет, вы только послушайте…
— Вы что-нибудь понимаете? — бормочет Иветт и продолжает: — «Я не могу устоять: стоит мне увидеть ангела, как я чувствую, что у меня в душе пробуждаются все мои демоны. Они оседлывают и погоняют меня, а самый властный из них зовется Желанием. Надеюсь, что Бог укажет мне путь к Вам. Уважающий Вас Д. Вор». Ненормальный какой-то, — заключает Иветт, комкая письмо.
Я хватаю блокнот, постоянно лежащий у меня на коленях, и быстро пишу: «Пожалуйста, перезвони Б*А* и спроси, откуда пришло это письмо».
— Как скажете. Но если обращать внимание на всех идиотов, которые вам пишут…
Я осторожна, я предпочитаю все проверять. Я не испытываю ни малейшего желания стать жертвой бредовых идей какого-то шизофреника, вырвавшегося из психушки.
— Алло, здравствуйте, это Иветт Ольцински, я хотела бы переговорить с Б*А*, будьте любезны… Ах, так, ну что же… Спасибо, до свидания.
Иветт кладет трубку.
— На пять секунд опоздали: она звонила вам в ожидании такси, она уезжает в Японию. Цикл встреч с читателями. Ну, так… Может быть, чайку?
Я рассеянно киваю головой. «Д. Вор». Мне кажется, он чем-то странно озабочен, этот гражданин Д. Вор.
Мы молча пьем чай. Иветт не в духе, потому что Жан поставил крупную сумму на скачках и все проиграл. Жан — настоящий фанатик тотализаторов. И всяких моментальных лотерей. Он постоянно покупает мне карточки «Блек-Джек». Я еще ни разу не выигрывала. Ах нет: один раз выиграла десять франков и отдала их Виржини.
Я не нахожу себе места (!) от одной мысли о поездке в горы. Нет, я не собираюсь участвовать в Олимпийских играх по слалому в инвалидных колясках, просто мой дядя Фернан, живущий в Ницце, любезно предложил воспользоваться его домиком в Кастене, этаким маленьким семейным курортом в провинции. Чистый воздух, солнце, прогулки в кресле по свежему снегу… Мы уезжаем через два дня. Мужчины и Виржини присоединятся к нам в феврале, на каникулах. Я сгораю от нетерпения. Иветт уже три раза перекладывала чемоданы, чтобы убедиться, что мы ничего не забыли. Варежки, носки, термобелье — мы готовы к восхождению на Аннапурну.
Нет, это идиотское письмо вовсе не кажется мне смешным. Иветт права, конечно, это просто шутка. Читатели детективов всегда считают себя такими хитрыми, вот один из них и решил: «Ну-ну, я ее достану, эту бедняжку, калеку… Посмотрим, хватит ли ей силенок…». Я прекрасно представляю себе этого типа, с врожденными комплексами, с аккуратно повязанным вокруг шеи белым шелковым шарфом, обутого в добротные башмаки, как у священника, с кожаной сумкой, набитой неразборчивыми рукописями. Он сидит в парижской пивной, курит паршивые сигареты, ковыряет болячку на губе и злобно хихикает, читая о моих приключениях. Он смотрит на меня свысока. Но ведь меня-то показали по телевизору, а он считает мелочь, чтобы расплатиться за гадкий кофе, «робусту», уже дважды пропущенную через кофеварку. Жизнь несправедлива…
1
Ну, началось. Я, словно королева, восседаю в кресле у подножия горы, закутанная на славу: можете положиться на Иветт. На мне мой старый сине-зеленый комбинезон, на ногах ярко-красные сапоги-луноходы, одолженные дядюшкой, на голове черная меховая шапка. В цигейковых наушниках очень жарко, я истекаю потом. Несмотря на яркое солнце, и речи быть не может о том, чтобы расстегнуть хоть пуговку. Иветт не теряет бдительности и, стоит моему пледу сползти на миллиметр, она тут же поправляет его, не забывая комментировать происходящее вокруг:
— Ну вот, свалился, красавчик, чуть-чуть в дерево не врезался… А другой, на сноуборде, это же опасно для окружающих… Хотите еще чайку?
Я отказываюсь жестом. Мы сидим на террасе Канадского шале, своего рода стратегического центра курорта. Все двуногие, обитающие в округе, так или иначе должны пройти мимо него. Я украдкой тянусь левой рукой к шапке, но сразу же раздается резкий голос Иветт:
— И не думайте! Холод входит через уши. То-то порадуетесь, если грипп подхватите!
У меня нет гриппа, а на градуснике +5, я слышала это по радио, но объяснить Иветт, что мы не в сибирской тундре, — это выше моих сил. Мне не хочется спорить.
Все вокруг наполнено металлическим звяканьем подвесных подъемников, я слышу, как люди смеются, окликают друг друга, как кричат дети. Какой-то ребенок заплакал. Мать пытается убедить его, что он вовсе не плачет. Мне хорошо. У меня ощущение, что я наполняюсь чистым воздухом. Я загорю, буду хорошо выглядеть. Я нашариваю чашку и подношу ее к губам.
— Элиз Андриоли! Ведь вы — Элиз Андриоли, правда? — восклицает женщина за моей спиной.
Я вздрагиваю и проливаю чай.
— Я — Франсина Ачуель, из ГЦОРВИ, — продолжает она.
ГЦОРВИ? ЭТО ШТО ЕЩЕ?
— Ваш дядя рассказал, что вы должны приехать. Я вас сразу же узнала.
Это нетрудно, не думаю, что в этих краях можно увидеть толпы прелестных слепых девушек в инвалидных креслах.
— Извините, но мадемуазель Элиз не может вам ответить, — вступает Иветт тоном «Марии-Антуанетты, объясняющей плебеям, что им надлежит прийти в часы приема».
— Я знаю, знаю, мсье Андриоли мне объяснил. Он такой милый, ваш дядя! Он — один из самых щедрых наших спонсоров.
О чем это она?
— Он заверил меня, что вы, безусловно, будете рады посетить Центр и познакомиться с нашими постояльцами. Вы подаете им такой пример… А вы, вероятно, мадам Ольцински, — обращается она к Иветт, — преданная помощница!
— Да, совершенно верно. Я не думала, что… — восклицает польщенная Иветт.
— Но о вас все слышали! Вот я, например, давала читать книгу всем друзьям. Какая жуткая история! Еще более жуткая, если знаешь, что речь идет о реальных событиях! Б-р-р, вам пришлось пережить страшные минуты! Ох, простите меня, за мной пришли, мне пора бежать. Я оставлю вам свою карточку, позвоните, мы назначим встречу. Ну, пока!
— Она ушла, — сообщает мне Иветт. — Садится в зеленый микроавтобус с желтой надписью, отсюда мне не разглядеть. Она оставила визитку… Посмотрим… Ага: «Франсина Ачуель, директор», а внизу — «Горный центр отдыха и развлечений для взрослых инвалидов», и номер телефона.
Я начинаю понимать. Эта славная женщина хочет представить меня своей пастве в качестве иллюстрации того, чего можно добиться, несмотря на увечье. А у моего чертова дядюшки не хватило смелости предупредить меня. В любом случае, это идиотизм: я не могу говорить и не собираюсь проводить им семинар на языке глухонемых.
— Она вроде симпатичная, — замечает Иветт, — но немножко… м-м-м… взбалмошная. И эта куртка с розовыми цветами, честно говоря, ее не украшает: она ее толстит, а поскольку она и так не худенькая… Что скажете насчет тортика с черникой?
Я делаю отрицательный жест. Мы уже съели по два блина каждая, а я делаю недостаточно упражнений, чтобы позволить себе так набивать живот.
— Ну ладно, а я все-таки съем кусочек! От горного воздуха аппетит разыгрывается, — решает Иветт и встает.
Наконец мне удается отпить глоток холодного чая. Смеющиеся голоса молодежи. Возня, крики. Будучи подростком, я тоже носилась по этим склонам, красная от мороза и удовольствия. Я еще чувствую напряжение в лодыжках, сотрясение на пригорках, опьяняющее ощущение скольжения. Мы с Бенуа любили кататься на равнине. Прогулки по сияющему снегу. И бесконечные круги на катке. В подвале еще должно лежать совершенно новое снаряжение, мы купили его незадолго до… несчастного случая. Все кончено. Как будто меня приговорили к пожизненному заключению, а камера — это мое собственное тело. Ну, хватит, долой грустные мысли, не буду же я хныкать на людях.
— Элиз…
Слева от меня голос, мягкий, шепчущий. Еще один неожиданно объявившийся знакомый?
— Элиз…
Я помахиваю рукой в знак того, что услышала.
— У меня для вас подарок, — продолжает голос с ласковыми интонациями.
Поклонник? Я чувствую, как к моей руке прикасается чужая, сухая и горячая, кто-то зажимает мои пальцы на ручке пластиковой сумки.
— Увидимся позже…
Я так и сижу с сумкой в руке.
— Ну вот, зря вы отказались: на вид очень вкусно!
Иветт тяжело усаживается.
— А что это у вас?
Я протягиваю ей сумку и пишу в блокноте: «Ты видела, как кто-то со мной говорил?»
— Но… если с вами кто-то говорил, вы должны это знать! — отвечает она с набитым ртом. — Нет, я никого не видела, тут вокруг столько народа… Так что же это такое?.. Подарочный пакет! Вам кто-то сделал подарок?
Я пишу быстро, как только могу: «Да, но я не знаю кто. Открой».
Шум разворачиваемой бумаги.
— Ну, вот еще! Полный бред! Кусок мяса в целлофане! Что за глупость — заворачивать мясо как подарок! И что за глупость дарить мясо!
Кусок мяса?
В недоумении осведомляюсь: «Что за кусок мяса?»
— Ну, как для бифштекса, красный, с кровью, толстый. Надеюсь, это французское мясо. Знаете, лучше его выбросить. Отдадим собакам: не люблю я есть мясо, если его неизвестно кто принес. Кусок мяса! Нет, честное слово…
Я чувствую, как все мои нервы напрягаются. Кто-то не поленился прийти, чтобы подарить мне кусок мяса, не назвавшись и воспользовавшись отсутствием Иветт. Значит, этот кто-то хочет остаться неизвестным. Но в чем смысл этой шутки, если он вообще есть?
Или же мне хотят передать некое послание. Ребус, первым элементом которого является этот кусок мяса. Да, на лыжных курортах полно веселых шутников, которые с радостью подсунут трехмерные головоломки бедным скучающим калекам. Их оплачивает инициативная группа по созданию атмосферы отдыха. Задача выполнена, я больше не скучаю. Я, скорее, возбуждена.
— О, тут есть наклейка! — восклицает Иветт. — «Ваш мясник желает Вам приятного отдыха». Честное слово, в наше время ради рекламы на все пойдут!
Уф, вот загадка и разрешилась. За два года я исчерпала свой лимит приключений, и все, что выходит за рамки обыденного, способно вывести меня из равновесия, как говорит мой Психоаналитик.
Этот Психоаналитик — существо практичное: я могу брать его с собой повсюду. Однажды, когда мне действительно хотелось сдохнуть, я представила себе его. Высокий мужчина в белом халате, с соответствующей бородой, нечто среднее между Богом и Дедом Морозом, сидит в глубоком кожаном кресле и слушает меня внимательно и доброжелательно. Ведь с ним я могу говорить. Слова слетают с губ, как прежде. И еще я вижу. Я вижу его, я вижу окно за его спиной, синее небо, облака. И я двигаюсь. Я закидываю ногу на ногу. Я одергиваю юбку. Я шевелю пальцами в туфлях. А Психоаналитик отвечает мне, ободряет меня и просит меня не отчаиваться. Спасибо, доктор.
Иветт вырвала меня из мира грез, сообщив, что пора возвращаться, солнце уже садится. Если ее послушать, после захода солнца здесь страшнее, чем в Трансильвании: все неосторожные пешеходы рискуют замерзнуть насмерть или стать жертвами стад оборотней, наводняющих округу. Но, к счастью, мы будем в безопасности в нашем домике, перед жарким камином.
Приятно потрескивает пламя. Я чувствую легкую усталость. Вечер пролетел незаметно. Настало время для мышечной гимнастики, а потом Иветт затеяла игру в «Цифры и буквы». Я играю в блокноте. Иветт всегда выигрывает. Задаюсь вопросом, на что похож мой почерк, вернее, мой новый почерк, ведь мне пришлось заново учиться писать левой рукой, не имея возможности следить за собственными успехами. Бесконечные часы упражнений. Вначале Иветт, казалось, недоумевала. Но в один прекрасный вечер она воскликнула: «О, у вас получается! Я могу это прочитать! Вы хотите есть? Ну, ничего, еще не время».
Я улыбаюсь. Мне хорошо.
Наконец, после успешной проверки вкусовых качеств, мы поужинали тем самым бифштексом с отварной картошкой и вполне приемлемым вином. Иветт моет посуду. Звонит телефон. Поскольку я сижу возле столика, мне удается нащупать трубку.
— Ангел мой…
Тони! Радость охватывает меня, но тут же проходит: это не его голос. Зто тот же самый слащавый голосок, который я уже слышала сегодня днем.
— Ангел мой, ты его попробовала? Он был вкусный? Нежный, сочный? Такой же, как твое сердце?
— Кто это? — спрашивает Иветт.
— До скорого.
Он повесил трубку. Я корчу гримасу в сторону Иветт, чтобы показать, что не знаю, с кем разговаривала.
— Наверное, ошиблись, — успокаивает она меня. — Ну, пойду, приготовлю постель.
Пришлось специально оборудовать комнату, чтобы я могла существовать там без проблем. Кровать, противопролежневые подушки, ванна, перекладина, чтобы я могла подтягиваться и садиться… Настоящий дворец для инвалида.
Но кто это может быть? Ясно, что это не мясник, не славный толстяк с зычным голосом. Можно ли считать простым совпадением, что несколько дней назад я получила истеричное послание, подписанное «Д. Вор», в котором слово «ангел» казалось скорее оскорблением, что сегодня мне подарили кусок мяса, а потом позвонили и назвали «ангел мой»? Какова вероятность подобного совпадения? А если это не совпадение, значит, господин Вор идет по моим следам. Значит, он знаком со мной. Он знал, что я собираюсь здесь отдыхать. Он следит за мной.
И он страстным голосом называет меня «ангел мой». После несчастного случая люди постоянно говорят, что любят меня. Можно подумать, что, когда я могла нормально двигаться и выражать свои мысли, я наводила на них ужас.
Не нравится мне этот телефонный звонок, но что поделать?
2
После завтрака Иветт вывозит меня на главную улицу, где приступает к процессу закупок. Я чувствую себя императрицей, принимающей парад гвардии. Мы быстренько добираемся до мясной лавки, и Иветт припарковывает меня перед витриной. Ясно представляю себе, как я выгляжу между бычьей и кабаньей головами. Детишки с громкими криками играют в снежки. Это мило, но весьма опасно, и я боюсь… Бац! Так и есть, мне залепили снежком в физиономию. Маленькие бандиты убегают. Струйки талого снега стекают по моим щекам, по подбородку, я утираюсь здоровой рукой.
— Это не он! — восклицает Иветт, берясь за кресло. — Он понятия не имеет о том куске мяса. Ой, говорила я вам, не стоило его есть! Все эти гепатиты, бешеные коровы…
Перед моим мысленным взором возникает образ Иветт, совершающей дикие прыжки и издающей нестройное мычание.
— Что вы смеетесь? О, это вчерашняя дама, помните? Та, что из дома для инвалидов…
— Здравствуйте, дорогая мадам Ольцински, здравствуйте, мадемуазель Андриоли! — раздается высокий голос. — Надеюсь, вы окажете нам честь и выпьете с нами чаю сегодня вечером. В пять часов, хорошо? Рассчитываю на вас. Нам это доставит такое удовольствие.
Иветт ждет распоряжений. Я прячу улыбку и царапаю в блокноте: «Охотно».
— О, так вы можете писать, это же прекрасно! Тогда ровно в пять, договорились? Вас встретят возле бюро обслуживания туристов. До свидания!
Иветт бормочет что-то насчет людской бесцеремонности и довозит меня до маленького магазинчика. Там она застрянет минимум на четверть часа, у меня есть время насладиться солнышком.
Слева от меня тяжелое дыхание, шершавый язык лижет мои руки.
— Тентен, стоять! Он еще молодой, понимаете… Его нельзя брать в магазин, вам не помешает, если я его тут оставлю? — спрашивает очень нежный женский голос.
Молчание. Я ищу ручку, упавшую мне на колени. Женщина догадывается.
— Ой, простите меня, я не видела, что… ну, я хочу сказать… Ничего, я привяжу его к загородке. Это лабрадор, — добавляет она, — черный.
Почему в ее голосе столько грусти?
Я поднимаю руку, нащупываю густую шерсть, влажный нос.
Женщина отходит, ее шаги скрипят на свежем снегу. Собака кладет морду мне на колени и протяжно вздыхает. Да, старина, такова жизнь! Надо ждать на улице и быть паинькой. Я почесываю ему голову, он лижет мою руку. Вдруг мне захотелось иметь собаку. И кошку. И попугая, который мог бы со мной разговаривать. Надо будет «сказать» об этом Иветт.
Ох, я уже больше не чувствую солнца. Собака напряглась и тихо рычит. Ну, мне только этого не хватало. Единственный лабрадор-пожиратель калек на всем курорте. Я медленно отвожу руку, он успокаивается. Снова ощущаю солнечное тепло на коже. Может быть, у этого зверя аллергия на облака? Я опасаюсь снова прикоснуться к нему, но он настойчиво втискивает морду мне в ладонь.
Совсем рядом раздается голос пожилого мужчины:
— Мир сошел с ума, говорю вам.
— Вроде бы она была членом какой-то секты, — отвечает другой мужской голос, немного дрожащий.
— И думаете, поэтому ее и распяли? Сатанистское жертвоприношение?
— Да это точно наркоманы! Они же не отдают себе отчета в том, что делают.
Пожилые люди удаляются, продолжая разговор. Я погружаю пальцы в мех Лабрадора, я твердо решила, что не позволю портить себе настроение всякими ужасами.
— Я уж думала, что застряла там навсегда! Что вы тут делаете с собакой?
В тот же момент вступает и грустный голос:
— Спасибо вам! Надеюсь, я не очень задержалась. Пошли, Тентен, мы уходим. Всего вам доброго.
Собака издает радостное «гав» и удаляется. Иветт наклоняется ко мне и шепчет:
— Это одна из девушек, что работают в дискотеке, блондинка с волосами до пояса и в мини-юбке. Это зимой-то! Я уж вам не рассказываю, на кого она похожа! Прошлой ночью в Антрево совершено убийство, — продолжает она возбужденно. — Я купила газету, сейчас присядем где-нибудь.
Антрево — это небольшой городок неподалеку отсюда, тихое местечко, где сообщение об убийстве еще много дней будет на первой полосе местной газеты. Я вспоминаю услышанный разговор двух старичков и готовлюсь к худшему.
Мы останавливаемся у основания подъемников, я сижу в своем кресле, Иветт присела на цементный барьер. Шелест разворачиваемой газеты.
— Это на первой странице: «Тело распятой молодой женщины найдено в заброшенном доме. Жертва, личность которой пока не установлена», — наверняка бомжиха, — «была распята», распята, вы представляете! — «на листе фанеры толщиной двадцать пять миллиметров с помощью семидесятимиллиметровых шурупов»… наверное, он использовал дрель с отверткой, их сейчас как раз рекламируют… «По предварительным данным, смерть наступила два или три дня назад и была вызвана тем, что жертву насильно напоили жавелевой водой». Нет, что за ужас! Как такое возможно? И тут, совсем рядом!
К горлу подступает тошнота, когда я представляю себе эту несчастную, распятую, а затем отравленную. Напрасно Иветт прочитала мне эту заметку. Дело не в том, что я стремлюсь закрыть глаза на происходящее вокруг, но на мою долю и так пришлось достаточно преступлений. С еженощными кошмарами и холодным потом, в течение шести месяцев. Ненасытная Иветт продолжает: «И это еще не конец кошмара: после смерти несчастной убийца срезал» — хорошо, хоть так! — «большие куски мяса с ее бедер, судя по всему, электропилой. Вполне понятные настроения в Антрево… жандармерия приведена в состояние готовности… дом, вернее — жалкая, много лет назад заброшенная лачуга, неоднократно становился местом обитания нелегалов… следствие склоняется к тому, что преступление было совершено под воздействием одурманивающих веществ». Что-то я плохо представляю себе наркоманов, покупающих фанеру, шурупы и все прочее… Эти ребята не обдумывают убийство заранее, — комментирует Иветт. — По-моему, это сумасшедший. Ничего удивительного, при такой безработице!
Потом она разражается длинной обвинительной речью против правительства и расположения планет. Я пытаюсь сосредоточиться на теплом солнце и на детском смехе, но из головы не выходит образ молодой женщины, отчаянно кричащей в то время, как в ее запястья ввинчиваются семидесятимиллиметровые шурупы…
Нет, я отказываюсь думать об этом.
Надо думать о собаке. О собачьем носе, о теплой шерсти. Мочевой пузырь не выдерживает… полный ужас… жужжание пилы, кромсающей плоть… Нет! Я хватаю ручку, я с трудом удерживаю ее, но все же ухитряюсь написать: «Хочу купить собаку».
— Собаку? Но от животных столько грязи! Заметьте, хозяйством-то не вы занимаетесь. Ну, в конце концов, что это я… Конечно, с собакой вам будет веселее. Милая маленькая зверюшка, которую можно взять на колени. Я бы связала ей пальтишко на зиму, у нас же все время дожди.
Уф, мне удалось сменить тему разговора! Иветт начинает перечислять всех собак, живущих по соседству с нами, и тут я слышу громкий крик: «Осторожно!». Иветт тоже кричит, меня толкают, что-то с силой налетает на меня, кресло срывается с тормоза, скользит, налетает на бугорок, и вот я уже лежу на земле вверх ногами, а это еще более неудобно, чем сидеть. Расстроенный мужской голос:
— Мне так неприятно, я хотел обойти упавшего мальчугана, и вот…
— Если не умеете держать равновесие, катайтесь медленнее, — огрызается Иветт, пытаясь поднять меня.
— Мне правда так неловко. Постойте, я помогу вам.
И, не успев охнуть, я оказываюсь на руках незнакомца, благоухающего лосьоном после бритья. Его волосы щекочут мне лицо, наверное, они у него длинные. Судя по всему, он сильный, он даже не перевел дух, поднимая меня. Иветт торжественно подвозит кресло. Мужчина осторожно усаживает меня.
— Это, наверное, ваше — блокнот и ручка.
Он кладет их мне на колени.
— Поверьте, мне ужасно неприятно. Могу я пригласить вас к обеду, чтобы искупить вину?
Ну вот, еще один! Мое неотразимое очарование свело его с ума! Я пишу «Да, спасибо» еще до того, как Иветт успевает отказаться. Я говорю себе, что, по крайней мере, за обедом, хотя мне всегда затруднительно есть на людях, мы не будем говорить об этом ужасном убийстве.
Я ошиблась. Если в какие-то моменты они с Иветт и перестают говорить об этом, то лишь когда у них набит рот. Того, кто налетел на меня, зовут Ян, он работает воспитателем и тоже прочел газету. И от его взволнованных комментариев у меня холодеет в животе. Ну почему людей интересует только плохое? Почему не поговорить о цвете скатерти, о пении щеглов в брачный сезон или о пользе оливкового масла? Попробуйте-ка оценить вкус раклетт под такой аккомпанемент:
— Я просто уверена, что он резал ее еще по живому! Это садист!
— Может быть, вы и правы. Еще сыра, Элиз? Знали бы вы, чего я насмотрелся на стажировке в психиатрической клинике… Кровь в жилах стынет. Чтобы распять человека, уже надо быть в определенном состоянии. Безусловно, мистический бред. Или это одна из сатанинских сект…
— А жавелевая вода? Она же все сжигает! Элиз, я налью вам немного белого вина, — предлагает мне Иветт.
— Ритуал очищения… Не знаю, — неуверенно бормочет Ян. — Самое главное, что совсем близко от нас на свободе разгуливает опасный преступник.
Вот от таких слов вам гарантировано ощущение покоя на весь день! Я залпом опустошаю бокал.
— А может быть, даже здесь, на курорте, — возбужденно продолжает Ян. — Где еще спрятаться, если не среди разношерстной толпы на лыжном курорте? Куртка, шапка, очки: здесь все друг на друга похожи.
В любом случае, никто ведь не знает, как выглядит убийца. Ему нет нужды прятаться. Он может спокойно продолжать свое дело. Я мрачно и без всякого аппетита жую салат.
— А вы тут отдыхаете? — спрашивает его Иветт.
— Нет, я тут работаю. В центре для инвалидов.
Ушам своим не верю!
— В ГЦОРВИ? — Иветт реагирует быстрее, чем в «Вопросах для чемпиона».
— Откуда вы знаете?
Объяснения, смех, «ну и ну, вот ведь совпадение!», заказываем кофе, все довольны, кроме Элиз, этой вечной противницы радостей, охваченной мрачными предчувствиями. Десять против одного, что если в округе бродит какой-то мерзавец, его дорожка пересечется с моей…
Кофе, рюмочка после кофе, помещение гудит от оживленной болтовни лыжников. Иветт болтает обо мне, рассказывает о моих несчастьях, о книге, о событиях прошлого года, а я сижу, словно экспонат на выставке. Ужасно, когда о тебе снова и снова говорят, как будто тебя тут нет. Еще немного, и я дерну на себя скатерть и опрокину все, что стоит на столе. Ян, наверное, понял это, потому что я вдруг чувствую его руку на своем запястье.
— Элиз, а эта внезапная известность не очень мешает вам жить?
Блокнот: «Мне наплевать. Уходим?»
— Ох! Я ошибаюсь, или у вас действительно испортилось настроение? Да нет, вы правы: сидеть тут, когда на улице так хорошо. Попытаюсь спуститься по дорожке, никого не опрокинув. Счет, пожалуйста. Нет-нет, и речи быть не может, я вас пригласил.
На улице поднялся ветер. Ян крепко жмет нам руки и уходит. Иветт сообщает мне, что на нем серые спортивные брюки и свитер в серую, черную и оранжевую полоску. У него длинные светлые волосы, перехваченные лентой. «Он похож не на воспитателя специального заведения, а на тренера по лыжам», — благодушно добавляет она. Судя по всему, Яну удалось завоевать расположение моего дракона-компаньона.
Мы спокойно направляемся к облюбованной нами террасе, где Иветт погружается в свежий номер «Арлекина», а я начинаю заниматься счетом в уме. Я совсем недавно придумала себе такое занятие, оно меня развлекает. Длинные примеры на сложение, умножение, правила трехчлена и т. д. Когда мне становится совсем скучно, можно включить плеер и послушать музыку или радио. Проблема в том, что я не принадлежу к числу меломанов и не особенно люблю радио. Люди говорят, а я скучаю. Вот если бы я могла почитать хорошую книгу, это меня порадовало бы. Но я уже «прочла» все свои книги, написанные азбукой Брайля, и теперь надо ждать новых поступлений.
Тысяча триста пятьдесят шесть плюс две тысячи четыреста семнадцать равняется… — не могу думать ни о чем, кроме несчастной убитой молодой женщины. Семьсот пятьдесят два умножить на двести тридцать пять, это, значит двести на семьсот равно ста сорока тысячам, плюс тридцать, помноженное на пятьдесят, равняется… — и еще этот Ян, который не поймешь откуда взялся и работает все в том же ГЦОРВИ. Может быть, дело в том, что я замурована в собственном теле, но мне всюду мерещатся заговоры. В свою защиту могу сказать лишь то, что уже после теракта, обрекшего меня на растительное существование, на мою жизнь несколько раз покушались. От подобного человек не становится более доверчивым…
Надо пользоваться солнцем. Надо расслабиться. Попытаться немного подремать. Триста шестьдесят пять овец по двадцать восемь раз перепрыгивают тридцать шесть барьеров за тринадцать минут. Сколько барьеров перепрыгнет каждая овца за сорок две минуты?
Меня трясут за плечо. Я широко зеваю. Вот уж действительно, подремала! Чувствую себя совершенно одуревшей.
— Без десяти пять, — сообщает Иветт. — За нами приехали.
— Здравствуйте, меня зовут Юго! — произносит хриплый голос мужчины лет пятидесяти. — Давайте-ка, девушка, я вас устрою.
Машина специально оборудована для перевозки инвалидов. Я оказываюсь на своеобразной платформе. Иветт садится спереди, рядом с Юго, а тот сообщает нам, что он — медбрат в Центре, а еще там есть медсестра.
Мы едем по извилистой дороге.
— Карабкаемся вверх от деревушки, — просвещает меня Иветт, — к большому каменному дому.
Большой каменный дом, как она его называет, это строение XIX века, возвышающееся над деревней. Здесь его по-прежнему называют «санаторий», хотя он уже лет сорок как закрыт. Когда я была маленькой, он уже стоял заброшенным, и дядя строго-настрого запрещал мне туда ходить. После чего я, конечно, не преминула проникнуть в дом через разбитое окно и оказалась в просторном зале с паркетным полом и сводчатым потолком; там было темно и воняло мочой. На полу валялись банки из-под пива. За дверью, наполовину сорванной с петель, виднелась большая комната, выложенная белым кафелем, с огромной черной плитой, наводившей на мысль о чересчур любопытных детях, сваренных улыбающейся людоедкой. В углу валялась голая кукла без рук и без ног. Мне страшно захотелось по-маленькому. Где-то хлопнула дверь, и я в ужасе убежала.
Больше я никогда не бывала в этом доме, тем более, что, когда я подросла, пребывание в Кастене стало мне казаться все более и более «отстойным». В шестьдесят восьмом году я предпочитала Лондон и, как многие вокруг меня, мечтала о Катманду…
Остановка. Юго ставит мое кресло перед пандусом для инвалидных колясок. Он бородат, жесткая щетина колет мою руку, и он сильный, я ощущаю его мощный бицепс. Стук каблуков по бетону. К нам устремляется Франсина Ачуель:
— Я так рада, что вы смогли приехать! Спасибо, Юго, я сама. Итальянская архитектура начала девятнадцатого века, — поясняет она Иветт. — Вначале в здании размещались казармы пьемонтцев, потом, в двадцатых годах, его превратили в «воздухолечебницу», а в пятидесятых забросили.
— И его выкупил Фонд? — вежливо осведомляется Ивэтт.
— Да, ГЦОРВИ. Четыре года назад. Знаете, в этих местах очень здоровый воздух, а теперь, после ремонта, здесь великолепно!
Колеса моего кресла скользят по приятно пахнущему воском паркету, мы следуем за ней в большую гостиную, «наше фойе», где нас в полной тишине ожидают постояльцы.
— Добрый вечер всем! — провозглашает г-жа Ачуель. — Это Элиз и ее компаньонка Иветт.
Кудахтанье, топот, неразборчивое бормотанье. Иветт нервно покашливает.
— Я вас представлю, они немного стесняются, — продолжает Франсина. — Вот Магали. Инфантильный психоз, — шепчет она нам.
Я протягиваю руку в пустоту, короткий смешок, чье-то неловкое пожатие. Потом неровные шаги и кто-то молча прикасается к моему плечу.
— Леонар де Кинсей, — тоном церемониймейстера объявляет мадам Ачуель. — Леонар — это наш астроном. — Шепот мне на ухо: — К сожалению, поражение моторных функций.
Леонар удаляется.
— Кристиан, — продолжает она.
— Зд’австуйте, ма’музель! — раздается зычный голос. — Зель-зель-зель, на кухне кисель!
— Не говори глупостей! Кристиан страдает легкой степенью дебильности со склонностью к эхолалии, — шепчет Франсина. — Летиция, иди же сюда, милая.
Странное скольжение. Ах, это по паркету скользят ходунки.
И это продолжается около четверти часа. Их восемь человек, у всех психические или моторные нарушения: Центр принимает всех. Жан-Клод, двадцать восемь лет, страдает болезнью Шарко, ведущей к прогрессирующему и неизлечимому параличу, помешан на видео и не выпускает из рук камеру. Бернар, двадцать пять лет, полностью асоциален, у него «диагностировали синдром Ганзера» (это что еще такое?) и НКН (это я понимаю — навязчивые компульсивные нарушения: страдающие ими люди по сто раз моют руки или по шестьсот раз проверяют, закрыт ли газовый кран). Эмили, тридцать два года, страдает трисомией. Клара, сорок три года, олигофренка. Эмили считает Клару идиоткой, но, судя по всему, они друг друга стоят.
От их странных голосов у меня начинается головокружение, я путаю имена и, когда дело доходит, наконец, до чая, уже чувствую себя усталой. Чаепитие проходит с определенными сложностями, так как обслуживают нас сами больные под присмотром двух воспитателей, Юго и Мартины.
— Вам, наверное, интересно, как мы выглядим, — любезно говорит мне Юго. — Ну так вот, Мартина похожа на старшую сестру в «Полете над гнездом кукушки», — продолжает он со смехом.
— А ты — на капитана Хэддока, только рыжий! — парирует она.
Франсина Ачуель пускает вокруг стола кекс, «испеченный нашими постояльцами», и настаивает, чтобы мы брали куски побольше.
Иветт вполголоса спрашивает у Юго, что такое «олигофрения».
— Под этим словом подразумевают умственную отсталость, — отвечает Юго.
— Люди, которых раньше называли «невинными», — вторит ему Мартина. — Различают тех, кто может говорить и обучаться на элементарном уровне чтению и письму, тех, кто могут только говорить, и тех, кто не способен даже овладеть речью, — добавляет она, одновременно ругая Клару, которая пытается вырвать чашку из рук Эмили.
— Что касается синдрома Ганзера, — снова вступает Юго, — то страдающие им люди, вроде Бернара, систематически дают неправильные ответы на вопросы, хотя прекрасно понимают (так, во всяком случае, считается), что им говорят.
— Сколько весит Бернар? — спрашивает Иветт еще тише.
— Сто двадцать килограмм при росте метр семьдесят, — отвечает Юго.
Толстяк. Они продолжают болтать. Я рассеянно вслушиваюсь в разговор, я чувствую напряжение, мне не нравится находиться в компании незнакомцев, рассматривающих меня в то время, как я их видеть не могу. И, — я знаю, что это чувство не делает мне особой чести, — общество «отсталых» всегда меня тяготило. Ощущение, что ты не отвечаешь их ожиданиям, их потребностям. И определенное отвращение перед физическим контактом, к которому они почти всегда стремятся. Я не получаю удовольствия от физических контактов, за исключением сексуальных. Бенуа часто укорял меня за холодность. Как я теперь изменилась, Бенуа! Как я зависима!
Внезапно раздаются радостные крики в ответ на чье-то бодрое: «Привет всей честной компании!». Ян. Судя по всему, пациенты его любят. Эмили восторженно повторяет его имя, Магали с энтузиазмом трясет меня за руку, Кристиан громко сопит.
Франсина хочет представить нас друг другу, но Ян объясняет ей, что мы уже познакомились.
Не прошло и пятнадцати минут, как разговор свернул на страшное убийство в Антрево. Ян узнал свежие новости от одного «дружка»-горнолыжника, который одновременно возглавляет бригаду местной жандармерии, ведущую расследование. Как только он начинает рассказывать, Франсина громко кашляет, и Ян замолкает.
— Юго, еще не пора смотреть сериал? — спрашивает она. — Кто хочет посмотреть сериал в игровой комнате, могут пойти туда с Юго.
— Вы позволяете им смотреть «Блюз городской полиции»? — удивляется Иветт (она знает программу наизусть).
У меня в памяти всплывают резкие звуки, выстрелы, ругательства, сцены погони в машинах под визг тормозов, тяжелое дыхание спортсменов и/или влюбленных…
— Они же взрослые! — отвечает Франсина Ачуель.
— Мы, знаете ли, не сахарные! — бросает Петиция. — Ну все, я пошла, обожаю это кино!
Шарканье ног, кто-то звучно чмокает меня в щеку.
— Это Магали, — объясняет Франсина. — Она никогда не пропустит серию, она обожает мигалки.
Прикосновение к моей руке.
— Это Кристиан.
— Пин пон, пин пон, йи-и-и-и!
Другие выходят, не попрощавшись. Слышу, как Бернар бормочет сквозь зубы: «Надо вымыть обе руки, завтра суббота».
— Ян, я буду вам весьма признательна, если вы не станете обсуждать такие болезненные темы при наших больных! — восклицает Франсина, когда все уходят. — Вы же знаете, насколько они чувствительны.
— Но вы же усаживаете их перед телевизором! — огрызается Ян.
— И что же? Что сказал ваш жандарм? — перебивает их Иветт, снедаемая любопытством.
— Ничего приятного. Информация точна: девушку распяли заживо, а потом силой влили в рот литр чистой жавелевой воды, очевидно, через воронку.
Возмущенные возгласы. Я сжимаю зубы и отдаю себе приказ: не давать волю воображению.
— А потом? — это снова Иветт, изменившимся голосом.
— С ее бедер срезали добрых два фунта мяса, словно хотели приготовить хороший бифштекс!
— Ян! Немного уважения! — с возмущением восклицает Франсина.
Мне кажется, она недооценивает его спортивное образование.
— По первым оценкам, женщине было около тридцати, это брюнетка с длинными волосами, синими глазами, без особых примет, — спокойно продолжает Ян. — Они уже связывались с ТССПД, но пока без особого успеха.
— С чем связывались? — спрашивает Франсина. — Вы можете ясно изясняться?
— С Технической службой судебного поиска и документации, — расшифровывает Ян. — Филипп очень верит в научные методы. Он стажировался в НЦУСП и ИКИ, — добавляет он с удовольствием. — В Национальном Центре усовершенствования судебной полиции и в Институте криминалистических исследований.
— Ну и ну! — шипит Иветт сквозь зубы. — И они что-нибудь нашли?
— Ничего. Они собираются показать фотографию жертвы по телевидению.
— Ясное дело, какая-то бомжиха, нарвалась случайно на садиста в здешнем сквере, — провозглашает Иветт.
— Садист, который заранее купил весь инструментарий… По-моему, он ее туда завлек, он заранее готовился убить ее, — отвечает Ян.
— Или просто убить женщину, все равно какую! — шепчет Франсина Ачуель. — Господи, меня просто трясет! Надеюсь, они его быстро поймают.
— А я так не думаю. Гм-м, какой вкусный кекс! У них абсолютно никаких зацепок, — отвечает ей Ян, и в его голосе слышится какое-то удовлетворение. — Он явно был в перчатках. Ах да, я забыл, они нашли кусок пластиковой пленки, покрытый кровью бедной девушки. Наверное, он закрывался ею, чтобы не испачкать одежду.
— Хватит, меня уже мутит! — протестует Франсина.
— Как угодно. Что этот тип с санками — позвонил? — спрашивает Ян.
— Да, завтра к десяти утра все будет готово. Ян организовал санные прогулки для наших подопечных, на собачьих упряжках, — объясняет нам Франсина.
— О, это, должно быть, великолепно! — восклицает Иветт.
— Так поехали с нами! — с энтузиазмом предлагает Ян.
Эта идея мне, в общем-то, нравится. Если хорошо закутаться, прогулка на свежем воздухе, под задыхающееся сопенье хаски… Как на Дальнем Севере… Я сжимаю руку Иветт в знак согласия.
Мы назначаем встречу на завтра, потом Иветт дает сигнал к отъезду.
В машине разговор, конечно, заходит о больных. Юго рассказывает нам, что Жан-Клоду осталось жить считанные годы.
— У него симпатичное лицо, но он такой худой! — сочувственно замечает Иветт. — А астроном — так просто красивый парень, — добавляет она после короткой паузы, а потом грустно заключает: — Как это грустно!
— Он очень страдает из-за своего состояния, — говорит Юго, — он его стыдится. Ему очень тяжело. Я постоянно проверяю его лекарства.
— Вы боитесь, что он может покончить с собой? — восклицает Иветт.
— А кто знает? Все на свете считают его дебилом, а ведь он — дипломированный математик. Такое нелегко пережить, вы понимаете.
Да, я-то понимаю. Я помню, как после случившегося со мной несчастья всем казалось, что я обречена на чисто растительное существование. Жуткое чувство беспомощности, когда ты не можешь быть услышанной, не можешь показать, что все понимаешь. Эти воспоминания наводят меня на мысль о том, что в начале февраля мне предстоит новое обследование в Париже. А потом, может быть, новая операция. Кто знает? Если после каждого хирургического вмешательства я буду становиться хоть на чуть-чуть более самостоятельной, быть может, лет через десять я сыграю «Чижика».
— Ну, а что касается Леонара, — продолжает Юго, — когда он учился в последнем классе и готовился к поступлению в Политехнический институт, в его школе случился пожар. Погибли пятнадцать его соучеников. Он был в страшной депрессии и долгие годы находился под наблюдением психиатра. Мадам Ачуель сочла нужным рассказать нам об этом, если знаешь историю болезни, то легче помогать человеку.
Да, мрачноватая история. Юго мягко переключает скорость. Рев мотора соседней машины, гудок, скрип тормозов.
— Людям нравится бросаться под колеса! — комментирует Юго.
Добавляет со смехом: