— От твоей печени рожки да ножки останутся, если ты все это сам усидишь, тут ведь, пожалуй, поболе пятидесяти литров будет.

— Вот ей-богу, честно тебе скажу, Хьелль Руар, есть пара мужиков у меня, что время от времени заглядывают и берут понемножку. Но чтоб платить — боже упаси, даром угощаю.

Викен, не обращая внимания на хозяина хутора, попробовал открыть шкаф, стоявший в углу.

— А есть тут у вас на хуторе хоть одна незапертая дверь? — поинтересовался он.

Охейм принялся перебирать ключи в связке:

— Ну есть тут у меня в хозяйстве всякие штуки, которые лучше держать под замком. Я всю жисть осторожный такой. Тут еще к тому же детишки шастают, не ровен час…

— Ну давай отпирай, посмотрим, что это за штуки такие у тебя.

Омар выпрямился, как будто физически хотел придать вес своим словам, и уверенно ответил:

На полках шкафа стояли ящики с растворителем и крысиным ядом, канистры с инсектицидами и средствами против сорняков. Сняв их с полок, полицейские обнаружили две бутылки поменьше. К своей досаде, Викену пришлось достать очки, чтобы прочитать, что написано на этикетках.

— О Саид, дайте мне пару дней, лишь пару дней, и я заставлю Халиму все рассказать. Прошу вас!

— И на что тебе диметилэфир? — пробурчал он.

— Да я раньше свиней держал, бывало, их надо было усыпить.

Профессор вначале был против, предпочитая обратиться в полицию, чтобы та оказала давление на девочку, но затем сдался. Кто мог гарантировать, что Халима скажет полиции правду? Профессор согласился. Если и существует человек, которому девочка во всем признается, так это Омар, подумал он.

— Эфир — это не снотворное все-таки.



— А пользоваться им закон разрешает, — заявил Охейм.

На следующий день рано утром Омар направился в эль-Курну. Как и обычно, в месяцы дулькада и дульхедша над полями стелился молочно-белый туман. Пахло влажным песком, и невидимые вороны и коршуны исполняли утреннюю песню. Шлифовальщик уже приступил к работе, и повсюду разносился скрежет металла о камень.

Викен вытащил из шкафа коробку с бутылочками еще меньшего размера:

Перед домом Халимы сидел пожилой мужчина. Он вырезал узоры на своем посохе и не оторвался от работы, даже когда Омар подошел и поздоровался. Омар сказал, что пришел к Халиме.

— А это что еще такое… что за золетил?

— К Халиме? — Старик посмотрел на него, изучил мальчика сквозь сощуренные веки и вновь принялся за работу, мимоходом заметив: — Халима уехала.

Хозяин выхватил у него из рук коробку, принялся разглядывать ее содержимое:

— Уехала? Куда?

— Осталось еще кое-что, оказывается… Это с тех времен, когда я входил в комиссию по защите диких животных. Приходилось иногда усыплять крупных зверей.

Старик пожал плечами:

Он протянул коробку назад:

— Уехала. Теперь я здесь живу.

— Я в деревне, считается, лучший стрелок.

— Но дом… Он ведь принадлежит…

В самом углу шкафа Викен заметил два маленьких пузырька.

— Мустафе Ага Айату, — продолжил за него мужчина, — и он мне его сдал.

— Вот черт! — воскликнул он, прочитав, и протянул пузырек Йенсен.

— И куда ушла Халима? — настойчиво расспрашивал мальчик.

— Натрия пентотал, — прочитала она, — для внутривенного использования, содержит тиопентал натрия. Пятьсот миллиграммов…

— Как тебя зовут? — спросил старик.

— Омар Мусса.

Викен устремил вопросительный взгляд в сторону хозяина хутора:

— Откуда у тебя это?

Не глядя на него, старик поднялся, вошел в дом и вернулся с письмом, которое молча протянул Омару. Омар прочитал следующее:

Тот пожал плечами:


«Дорогой мой,
мужчина, который передаст тебе это письмо, знаком с его содержанием, так как он написал его с моих слов, слово за словом. Я знала, что ты придешь и не последуешь моим советам. Ты упрямый. Но смотри не возгордись. Аллах любит лишь тех, кто выказывает покорность. Если ты послушен воле Аллаха, то оставь место, принесшее тебе столько бед. Зло еще витает над ним в ожидании.
Ты больше не увидишь меня. Не спрашивай почему. Есть вещи, о которых знать не нужно. Мое сердце болит, и моя душа плачет при мысли о том, что я вынуждена навсегда проститься с тобой, но так будет лучше. Люби меня в своих мыслях, как это делаю я.
Во имя Аллаха,
Халима».


— Да ветеринар привозил как-то, я и храню. Он этой штукой пользуется, когда с обычными снотворными не получается. Уж несколько лет стоят. Просто забыл отдать ему, вот и все.

Когда Омар оторвался от письма, старик уже исчез. Солнце пробивалось сквозь утреннюю дымку. С берега доносились крики перевозчиков. Кричал осел, а но улице брели козы. Омар отправился в обратный путь.



На окраине эль-Курны, там, где пыльная тропинка раздваивается и уходит налево, в Дейр эль-Бахари, и направо, в Долину Царей, все еще был слышен шум из дома шлифовальщика. Омар остановился. Где он мог слышать этот звук? Он прошел дальше и вновь остановился. Ну, конечно: он слышал этот звук, находясь в гробнице, где его держали похитители.

Омар огляделся. На западе постепенно светлели скалы, а на востоке храм Луксора показался из дымки. Какой секрет скрывает этот пейзаж? Где же найти ключ ко всем необычным событиям, свидетелем которых он стал?

Когда они вышли во двор и хозяин уже собирался запереть за ними дверь, инспектор сказал:

3

Берлин, Унтер ден Линден

«Поистине, Аллах сведущ в скрытом на небесах и на земле; Он ведь знает про то, что и груди! Он — тот, кто сделал вас наместниками на земле; кто был неверным — против него его неверие; неверие увеличит для неверных у их Господа только ненависть; неверие увеличит для неверных только убыток!» Коран, 35 сура (36, 37)
Весна в Берлине. Из отеля «Бристоль» вышла изящно одетая женщина. Ее короткие иссиня-черные волосы были почти полностью скрыты широкополой шляпой с перьями. Опираясь на светлый, украшенный кружевами зонт, как на трость, она направилась к одному из стоящих напротив отеля автомобилей. Шофер распахнул перед ней дверцу и подал руку.

— В «Адмиралспаласт!» — бесстрастно произнесла женщина, и по ее акценту стало ясно, что немкой она не была.

— «Адмиралспаласт», Фридрихштрассе. — Шофер поднес руку к кепке и тотчас принялся крутить ручку, находившуюся спереди автомобиля. Он резко дернул ручку вверх, и автомобиль завелся.

Автомобилям, бывшим в городе нововведением, было запрещено развивать скорость больше, чем двадцать пять километров в час, так что дама имела возможность рассмотреть улицы, по которым проезжала, бульвары с цветочными клумбами и фонтаны, дома с лепными фасадами, высокие стеклянные порталы дверей из черного кованого железа и подоконные парапеты, медные или позолоченные.

Привычные места променада высокого общества постепенно перемещались все западнее: с Унтер ден Линден к Курфюрстендаму, на Тауенциенштрассе и району между Ноллендорфплатц и Виктория-Луизе-платц, где за несколько лет как из-под земли выросли многочисленные кафе с живой музыкой, бары и квартиры с телефоном для так называемых актрис. Улицы пестрели вывесками, обещающими всевозможные развлечения, рекламой средств для стирки и плакатами с предупреждением президента: «Объявление. Утверждено право улицы. Улица принадлежит транспорту. Сопротивление закону будет подавлено с помощью оружия. Я предупреждаю любопытных». Слова плаката прежде всего относились к левым демонстрантам, а слова «Я предупреждаю любопытных» быстро стали поговоркой.

У английского посольства автомобиль повернул направо, на улицу Унтер ден Линден. Было начало мая, и деревья были одеты в светло-зеленую листву, а шофер пользовался отсутствием движения на улице, чтобы рассмотреть свою пассажирку в зеркало заднего вида.

Женщина без сопровождения, около пяти часов вечера, в «Адмиралспаласт»? Да, дело тут нечисто. Этот дом развлечений пользовался не лучшей репутацией. В это время суток там полно было девочек с Тауенциенштрассе, которые днем позволяли угостить себя мороженым, вечером же, вызывающе накрасившись, требовали дорогих коктейлей. Сложно сказать: для «одной из них» она была одета чуть более со вкусом и чуть более ухожена, но на «добропорядочную» женщину она тоже не походила — быть может, несколько легкомысленна.

Автомобиль остановился перед «Адмиралспаластом». Над входом, выполненным в помпейско-византийском стиле и больше походившим на ворота дворца, красовалась надпись в человеческий рост: красные буквы рекламы пантомимы «Ивонна». Швейцары в ливреях распахнули двери: посреди колонн и мозаик, красного плюша и высоких пальм — оркестр, повсюду радостная атмосфера кафе-салона, господа в визитках и дамы в блестящих платьях. Музыка играла мелодию «Однажды в Шенеберге в мае».

Иностранка нашла свободный столик, опустилась в плюшевое кресло возле оркестра и погрузилась в исследование содержимого своей сумочки. Наконец она достала мундштук, вставила в него сигарету и подождала, пока один из пожилых господ не заметил ее затруднения и предложил огня. Смущенно покашливая, он попытался завязать разговор, но женщина сделала вид, что не понимает его. Она отвечала по-английски, тот же, не будучи наделен лингвистическим даром, вежливо попрощался.

— Здравствуете, леди Доусон!

Дама подняла глаза и взглянула в лицо молодого, однако несколько обрюзгшего мужчины. На нем был костюм с воротником-стойкой, но сразу было видно, что сидит он недостаточно хорошо, да и чувствует себя в нем вновь подошедший неуютно.

— Я сразу узнал вас по описанию, — произнес он на ломаном английском, — позволите?

— Так значит, вы — господин Келлерманн, — констатировала дама. — Вы знаете, о чем идет речь?

Келлерманн заерзал в кресле:

— Ну, сказать «знаю» значило бы преувеличить. Но вы, конечно же, поясните, чего от меня ждете, леди Доусон.

Женщина достала из сумочки конверт. Затем подозрительно осмотрелась по сторонам, будто желая убедиться, что за ними не наблюдают, вынула из конверта бумагу и развернула ее перед Келлерманном. На рисунке был изображен разрез длинного здания.

— Это, — леди Доусон показала мундштуком на план, — вход, это холл, слева лестница ведет в нужный сектор на первом этаже. Здесь стоят охранники, обычно это пожилые люди в форме. О них главное не забыть на обратном пуги. Вход в выставочный зал находится напротив окна, то есть вне зоны видения охранников. Вы будете использовать динамит. — Леди Доусон усмехнулась.

Келлерманн изучил план, прищурившись:

— Пока все ясно, леди. И где же искать этот чертов камень?

Англичанка указала на крест на плане:

— Здесь. В помещении находятся три витрины. В дальней от входа — три экспоната — известковая голова в натуральную величину, маленькая статуя сидящего писателя, а рядом с ней — черный камень, который мне и нужен. Это сломанная плитка, собственно, часть каменной плиты шириной с ладонь и высотой в локоть с нанесенными на нее письменами.

— И он нужен вам?

— Да, только этот экспонат.

Келлерманн вновь рассмотрел план и с подчеркнутым дружелюбием спросил:

— Я все сделаю, леди, и во сколько вы оцениваете мою работу?

— В конверте половина, вторая часть оплаты — по получении товара. — Леди Доусон сложила план и отодвинула его вместе с конвертом на противоположную сторону стола.

Бросив взгляд на конверт и довольно внимательно, без всякого стеснения, оглядев леди Доусон, Келлерманн сказал:

— Думаю, я могу предложить вам коктейль, леди. — И, не дожидаясь ответа, щелкнул пальцами, подзывая официанта во фраке с противоположной стороны кафе. Леди Доусон молчала, занятая осмотром окружающей обстановки. — Это, конечно, меня не касается, леди, — Келлерманн с трудом попытался завести разговор, — но неужели вы готовы отдать столько денег за этот старый разбитый камень?

— Совершенно верно.

— Что верно?

— Совершенно верно, что это вас не касается, Herr Kellermann! — Она использовала немецкое слово вместо английского «господин», и в ее тоне явно послышалась ирония, будто она хотела посмеяться над собеседником.

Казалось, Келлерманн этого не заметил, но от темы не отошел:

— Меня ничто не касается, но если в камне золотая жила… Ну, я имею в виду, я могу исчезнуть со столь ценной вещью.

— Для вас эта вещь не имеет никакой ценности, даже абсолютно бесполезна, — засмеялась леди Доусон. — И если вы хотите получить полную сумму оплаты, пожалуйста, сделайте все быстро и без накладок! — Леди поднялась, сердито выпустила дым сигареты и со словами «Надеюсь на скорые известия» повернулась и исчезла в толпе.



Спустя три дня, 6 мая 1912 года, леди Доусон получила на свое имя в отеле депешу следующего содержания:


«Задание выполнено. Встреча в казино „Пикадилли“ в восемь вечера. — К».


На Лейпцигерштрассе продавцы газет выкрикивали заголовки свежих газет: «Перед судом за кражу и тройное убийство» — «Бургомистр угрожает отставкой» — «Прибытие императора в Геную» — «Ограбление в музее в Лустгартене».

Лустгартен? Старый музей находится в Лустгартене! На Потсдамер-платц леди Доусон приказала остановить автомобиль, чтобы купить берлинскую ежедневную газету новостей «Берлинер Тагесблат». Она торопливо пробежала сообщение «Ограбление в музее в Лустгартене»:


«Вчера неизвестные похитили из музея в Лустгартене египетские древности на огромную сумму. Среди них — статуи и бюсты времен Древнего Египта, обнаруженные при раскопках в одной из ранних экспедиций профессорами Германом Ранке и Людвигом Борхартом. Неизвестные, не оставившие никаких улик, проникли в здание музея ночью через окно. Они могли похвастаться не только детальным знакомством с планировкой, но и поразительным знанием дела, так как похищены только наиболее ценные экспонаты. Полиция объявила розыск».


Леди Доусон скомкала газету и крикнула:

— Шофер, в казино «Пикадилли», Бюлоштрассе, и побыстрее!

Внешне казино, оформленное колоннами и выдержанное в белых тонах, производило подчеркнуто официальное впечатление. Возле латунной кнопки звонка на входе висела полированная табличка «Союз общительности», что явно не подразумевало появления женщин без сопровождения. Портье, нарочито аккуратно одетая дама в возрасте за пятьдесят с короткой стрижкой, открыла только после того, как было названо имя Келлерманна, и коротко сказала: «Последняя дверь справа!»

Холл был также оформлен в белом: высокая белая изразцовая печь, белая стойка бара, белое пианино и плетеная мебель — также белая. Подчеркнуто красивые юноши курили вокруг со скучающими лицами, большинство из них, быть может, слишком красивы и слишком полны. Далее, отделенный лишь парчовым занавесом, находился розовый зал, где ожидали дамы, отсюда же вел коридор в ряд отдельных комнат. Последняя дверь направо, леди постучала.

Келлерманн распахнул дверь, но прежде, чем он успел открыть рот, леди Доусон обрушила на него поток слов:

— Келлерманн, вы с ума сошли! Мне нужен был только камень, об исчезновении которого никто бы и слова не сказал. А теперь это! — И она ударила рукой по газете.

— Пст… — мужчина поднес палец к губам. — У стен есть уши. — Затем он усадил леди в громоздкое кресло и спокойно сказал: — Леди, вам нужен был камень, и я достал его. Не понимаю, из-за чего вы волнуетесь.

— Почему я волнуюсь? Потому что за вами охотится полиция, Келлерманн! И скоро они начнут искать меня!

— Но я не оставил улик. Ни одной.

— Да что вы говорите! Это лишь вопрос времени. Вы вообще подумали о том, что будете делать с вашей добычей? Вы что думаете, на этот товар найдется покупатель?

— Конечно. Вы! — Келлерманн опустился в кресло напротив и с готовностью кивнул.

— Я? — Леди Доусон издала такой вопль, что Келлерманн испугался. Затем она вызывающе громко засмеялась. — Ну так вам придется поскорее выбросить из головы эту идею, Herr!

Тот же, злобно улыбаясь, подошел к леди со словами: «Или все, или ничего».

— Вы хотите меня шантажировать? Хорошо. Сколько?

— Я думал о пяти тысячах.

— Вы с ума сошли, Келлерманн! Пять тысяч!

— Пять тысяч и ни маркой меньше. Вы можете подумать над моим предложением. Быть может, найдутся другие желающие. Вот мой адрес. Сообщите мне о своем решении.

Леди Доусон поднялась. Ее глаза гневно сверкали, когда она брала у Келлерманна протянутую им визитную карточку, затем вышла.

Ограбление музея не долго волновало умы берлинцев. Вскоре заговорили о других событиях, например, о гибели «Титаника», унесшей три недели назад жизни полутора тысяч людей. Однако затем, 11 мая, дело приняло неожиданный поворот.

В «Берлинской Газете» в тот день появилась заметка: «Ограбление в музее раскрыто — грабитель совершил самоубийство. Берлин — Вчера вечером полиция была вызвана в пансион на Якобсштрассе. В сдаваемой комнате на первом этаже было найдено тело жившего на случайный заработок Герберта К. Он застрелился из пистолета. Во время обыска в его комнате полиция обнаружила похищенные на прошлой неделе из музея в Лустгартене египетские экспонаты. Все они, за исключением одного не имеющего ценности камня, возвращены на место их экспозиции. Вероятно, грабитель без определенного места жительства не подумал о том, что предметы искусства такого уровня невозможно сбыть на черном рынке, и в отчаянии покончил жизнь самоубийством».



Пансион на Кенигсграбен напротив супермаркета «Титц» находился в состоянии упадка. Даже в комнатах четвертого этажа, выходивших на другую сторону, в которых проживали двое египтян, по ночам был слышен шум с вокзала на Александер-платц. Эти двое господ ничем не выделялись и не привлекали к себе внимания, ведь в пансионе останавливались преимущественно иностранцы, в основном приезжавшие в командировки предприниматели из южной Европы.

Эти двое заперлись в комнате номер 43, темном помещении с круглым столом в углу. Вокруг него в несколько потертых креслах и сидели мужчины, глядя на нечто черное, лежавшее на столе — не шире ладони и не длиннее руки до локтя.

— Если хочешь найти мед, следуй за пчелами, — произнес Мустафа Ага Айат и повел глазами.

— Но неужели обязательно нужно было застрелить его? — с сомнением возразил Ибрагим эль-Навави.

— Он давил на нас, — тихо ответил Мустафа, — а с шантажистами у нас разговор короткий. Я просмотрел все газеты, ни малейшего подозрения — самоубийство признано единогласно. Да здравствует Египет!

— Да здравствует Египет! — беззвучно повторил эль-Навави и добавил, помолчав: — И наше славное прошлое.

Тем временем Айат достал сверток и развернул его на столе. На листе бумаги вырисовывались очертания чего-то похожего на кусок овечьей шерсти. Ага положил на бумагу черный камень и попытался совместить края, как в головоломке. Это ему удалось без особых трудов, и Айат торжествующе воскликнул:

— Подходит! Без сомнения, подходит!

— Ты уверен? — спросил эль-Навави скептически.

— Вот, посмотри! — Ага подвинул к нему бумагу с лежавшим на ней камнем и показал на линию разлома. Она была неровной, но точно совпадала с границей рисунка. — Подходит, как борода Пророку.

— Надеюсь, ты прав, — сказал эль-Навави, с интересом посмотрел на бумагу, затем откинулся в кресле. — Очень хотелось бы, чтобы этот проклятый камень привел нас к цели.

— К цели? — Мустафа Ага Айат закурил сигарету. — Мы должны быть рады, если эта находка продвинет нас хоть на шаг дальше. О цели пока что речь не идет.

— Ты понимаешь знаки на камне, я имею в виду — ты можешь установить, стоит ли игра свеч?

— Конечно, нет! — сердито ответил Айат. — Если бы мог, не занимался бы проставлением штампов в паспорта иностранцев. Единственное, что я знаю, это то, что надпись на камне демотическая, то есть еще более древняя, чем коптское письмо, и что камень был найден в Рашиде, в западной дельте Нила.

— Как же он оказался в Берлине?

— Inscha’allah. Это долгая история. Ее корни уходят во времена Наполеона. Когда более сотни лет назад он прибыл в Египет, по приказанию императора в Рашиде был построен форт. Во время строительных работ французы обнаружили каменную плиту из черного базальта размером с колесо телеги. И на этой плите была надпись, сделанная священнослужителями из Мемфиса. Надпись не содержала значительных сведений, замечательным было то, что сделана она была в трех вариантах: иероглифами, демотическим письмом и на греческом языке. С помощью того камня двадцать лет спустя стало возможным прочесть иероглифы.

— И какое отношение имеет это все к нашему камню?

— Не торопись! На том месте, где более ста лет назад был найден камень с трехъязычной надписью, с тех пор археологи Франции, Италии, Англии и, наконец, Германии проводили бесконечные раскопки в надежде обнаружить сокрытые сокровища — золото, драгоценные камни, скульптуры. Надежда — это канат, на котором танцует множество дураков.

— То есть они ничего не нашли?

— Ничего, кроме пары фрагментов надписей, которые передали ученым в качестве сувенира. Судя по камням, они, как и камень из Рашида, являлись частями посланий священнослужителей Мемфиса. Их существуют сотни, и никто бы не подумал, что однажды они приобретут такое значение. Продолжение рассказа ты уже слышал.

— Ты имеешь в виду то, что рассказал о Кемале?

— Да.

— И этот Кемаль действительно пасет коз?

— Он уже семь лет пасет своих животных в этой местности. Однажды при попытке воткнуть посох в землю он наткнулся на нечто твердое. Он разгреб землю и обнаружил небольшую черную каменную плиту, три из четырех краев которой отсутствовали. Кемаль пришел ко мне, чтобы продать фрагмент. Я высмеял его, сказав, что лучше бы он использовал камень, мостя дорожку перед домом, — такую вещь никто не купит. Но он заплакал, и я дал ему десять пиастров, скорее из жалости. С тех пор камень лежал у меня в кабинете на подоконнике. И продолжал бы лежать и по сей день, если бы однажды Карлайль, этот проныра, не спросил о значках на его поверхности. Я рассказал ему историю о Кемале и десяти пиастрах, мы вместе посмеялись, и англичанин попросил дать ему на время камень, он хотел его кому-то показать. Я не имел ничего против. Через несколько дней он возвратился и взволнованно начал расспрашивать о Кемале и точном месте, где был найден камень. Он хотел искать отсутствовавшие части. Я спросил, не хочет ли Карлайль посвятить меня в свою тайну, но тот начал увиливать, хотел одурачить меня. Но он просчитался. Я забрал у него камень и отдал на перевод знакомому в Каире. Вот что тот прочел.

Мустафа достал из кармана лист бумаги и расправил его на столе:

— Все золото, — повторил помощник мудира. — Именно то, что нужно.

— И я найду его. — Мустафа ударил себя в грудь кулаком. Затем он снова завернул камень в коричневую бумагу и проворчал что-то о неверных христианских псах и о гордости сыновей Египта и, заперев камень в чемодан и убрав тот в шкаф, сказал: — Теперь очередь Нагиба эк-Касара.

— Можно ли вообще доверять этому эк-Касару? — осторожно осведомился эль-Навави.

— Я за него готов руку на отсечение дать, — ответил Айат. — Он давно является соратником Заглула и таким же старым приверженцем нашей идеи, как и тот. Что бы мы без него делали? Он единственный, кто изучал историю культуры нашей страны и может помочь нам. Большинство экспертов — безбожники-иностранцы, они заинтересованы лишь в том, чтобы побольше сокровищ вывезти из страны. Они забрали у нас все: наших богов, наши обелиски, даже мозаики, по которым ступали наши предки. Однажды они увезут с собой пирамиды и вновь соберут их в Лондоне, Париже и Берлине.

Эль-Навави поддерживал Айата, энергично кивая.

— Для европейцев мы всего лишь необразованные погонщики верблюдов, пастухи, торговцы и чистильщики обуви, люди третьего, да что там — четвертого класса, не умеющие сохранить наследие собственных предков. Все европейцы, уже лет сто приезжающие в Египет, считают, что поняли восточный характер. И что еще хуже — в это верят и многие из нас. Мы теряем лучшие черты мусульман и приобретаем худшие качества европейцев. И в этом ничего не изменится и при лорде Киченере. Он есть и останется христианским псом, колонизатором, даже если еще чаще станет повторять «Я один из вас!» Он был и останется британцем, а все британцы — враги. Ты вообще меня слушаешь?

Мустафа Ага Айат действительно не слушал эль-Навави, опустившись на постель и глядя в потолок Но не из невежливости или безразличия. Все, что говорил в тот момент помощник мудира, уже не раз звучало на собраниях националистов и было всеми признано истиной.

— Я сейчас думаю о том, — сказал Мустафа, не отводя взгляда от потолка, украшенного по краям лепниной, — я думаю о том, где же слабое звено. Я имею в виду то, что леди Доусон искала не какой-нибудь черный камень. Она искала тот же обломок, что и мы, и он может стать ключом к великому открытию. Я спрашиваю тебя, Ибрагим, откуда леди известно о камнях?

— Правильный вопрос, — ответил эль-Навави. — Она, видимо, не только прекрасно информирована, у нее должны быть связи с археологами, и не только с английскими!

— Что мы знаем об этой женщине?

— Она англичанка и не обязана быть прописана. Кроме того, как ты знаешь, она живет на корабле и, соответственно, не подпадает вообще ни под какие египетские законы и предписания. Собственно, ты бы должен был знать о ней больше, чем я.

Ага что-то неохотно пробормотал, давая понять, что и он знает не многим больше, чем слышал от самой леди Доусон, а соответствуют ли ее слова истине, неизвестно. На праздниках, на которые ее приглашали, она производила прекрасное впечатление; но, как добавил Айат, быть может, ее красота ослепляла, а под маской красоты скрывался дьявол.

Пока Мустафа говорил, его взгляд постепенно менялся. Прямые морщины, придававшие его лицу властное выражение, исчезли, а брови, обычно скрывавшие глубоко посаженные глаза, распрямились.

— Позволь спросить тебя, что ты имеешь в виду, — осведомился эль-Навави, прекрасно заметивший перемену.

Мустафа принялся жевать нечто несуществующее, а эта привычка всегда выдавала его смущение.

— Думаю, леди — прекрасная сказочница, превосходящая в этом умении всех наших торговцев на базарах. В любом случае ее история о супруге, умершем во время медового месяца, никогда не вызывала моего доверия.



Поиски Нагиба эк-Касара оказались делом более сложным, чем ожидалось. Эк-Касар был студентом археологии на пятнадцатом или семнадцатом семестре обучения. При этом ему было не менее тридцати лет. Учебу он серьезно не воспринимал, причиной чему было не отсутствие интереса к предмету, а полная безнадежность в плане получения рабочего места в Египте. Поэтому он учился больше для себя, зарабатывая на жизнь случайной работой, при поиске которой не отличался разборчивостью. В «Кафе на Фридрихштрассе», так и называвшемся, он подрабатывал, танцуя для женщин определенного возраста. Он был строен и высок, и его темные глаза приводили в восхищение некоторых вдов коммерческих советников. Нагиб получал по пять пфеннигов за танец, и нередко ему вручали листочки с адресами и обещанием, что ничего плохого ему не сделают.

В вышеозначенном кафе эк-Касара не оказалось, а полная светловолосая матрона, продававшая билетики на просмотр танца за стойкой с витражами в стиле модерн, ответила на вопрос гостей неохотно, ругая Нагиба и называя его обманщиком, перетягивающим одеяло на себя. Она запретила ему появляться в заведении. Нет, она не знает, где он живет, и не слишком этим интересуется. Затем гостей вежливо попросили уйти.

Гости уже было направились к массивной вращающейся двери из красного дерева, когда молодой человек потянул Мустафу за рукав и спросил, сколько будут стоить сведения о месте пребывания Нагиба. Мустафа посмотрел на юношу. На том был облегающий костюм с короткой, до пояса курткой. Воротник и манжеты были картонными, глаза накрашенными.

Звали юношу Вилли, и он хорошо знал Нагиба. Ага поместил в нагрудный карман танцовщика банкноту в пять марок, на что тот отвел обоих в сторону и объяснил, что Нагиба эк-Касара можно найти в цирке Буш, через одну станцию на трамвае в сторону Александер-платца. Там Нагиб временно работает помощником глотателя огня и заклинателя змей. И вслед гостям Вилли добавил, что Нагиб также может быть у Ашингера, Георгенэке в сторону Фридрихштрассе.

Цирк Буш был немецкой организацией и находился в здании на берегу Шпрее. Попасть в него до начала вечернего представления было само по себе искусством. За королевские чаевые девушка в красной шляпке согласилась отвести друзей к Али-паше, как звучно называл себя глотатель огня. Тот оказался урожденным берлинцем, имевшим бабушку-итальянку и экзотическое имя Калинке. Первый же вопрос, обращенный им к гостям, был, не из полиции ли они. Все, кто спрашивал о Нагибе до них, были из полиции. Во время разговора Али-паша репетировал новый номер. Вокруг пахло керосином, который тот набирал в рот, чтобы затем выплевывать горящим. При этом ему ассистировала изящная девушка с длинными темными волосами. На ней были широкие серые мужские штаны и красная блузка, актер называл ее Эммой. Она заняла место Нагиба, со смешком сообщил глотатель огня. Нагиб часто являлся на работу в нетрезвом состоянии, к тому же у Эммы красивее ноги.

По дороге к Ашингеру эль-Навави с сомнением заметил, что, быть может, обращаться к Нагибу слишком рискованно. Оба сошлись на том, чтобы посвящать Нагиба только в самые необходимые подробности.

Нагиб сидел у Ашингера перед кружкой пива и жевал булку, уставившись перед собой невидящим взглядом. В кафе не было ни скатертей, ни занавесок, к тому же было шумно. Нагиб так набрался, что Айат и эль-Навави затратили немало усилий, прежде чем сумели объяснить, что им нужно. Тот предложил им вернуться на следующий день, лучше с утра, когда он — возможно — еще будет трезв.

Когда на следующий день Айат и эль-Навави появились у Ашингера, Нагиб производил впечатление более трезвого, чем накануне. По крайней мере он сразу узнал их и смог следовать за смыслом их речей, сводившихся к тому, что необходимо перевести текст, содержащийся на камне, который хранится в их номере в отеле. Вопросы о том, почему они находятся в Берлине, откуда взялся черный камень и не связан ли он с ограблением в Лустгартене, Айат пресек, протянув Нагибу банкноту и сообщив, что речь идет об их общем деле.

Айат и эль-Навави решили, что лучше перевезти эк-Касара к себе в пансион на Кенигсграбене, снабдить его несколькими бутылками пива и запереть на то время, пока он будет расшифровывать текст. Эк-Касар согласился. Он сразу понял, что речь идет о демотическом письме, но засомневался, сможет ли верно понять текст, порой состоящий из обрывков слов.

Казалось, его сомнения подтвердились, потому что, когда Айат заглянул к Нагибу около полудня, тот уже опустошил все бутылки, но лист бумаги на столе оставался девственно-чистым. Однако он пообещал сразу приняться за работу, если ему принесут еще пива.

Когда вечером Айат и эль-Навави зашли к Нагибу, тот спал на кровати. Ага так разозлился, что кинулся к кровати и стал бить спящего кулаками, называя пьяницей, предавшим ислам и их общее дело. Нагиб эк-Касар закричал, но оказался не в состоянии произнести внятно ни слова. Эль-Навави не сразу понял, что тот хотел сказать, затем подошел к столу.

— Эй, оставь его! — крикнул Ибрагим, но Айат так разошелся, что его силой пришлось отрывать от жертвы. — Вот, — сказал эль-Навави и указал на бумагу, в которую был завернут камень.

Нагиб написал в столбик шестнадцать коротких строк:

Айат и эль-Навави молча смотрели друг на друга, пока Нагиб стонал и повизгивал, как собака. Прочитав написанное трижды, Айат возник возле кровати, упер руки в бока, и его живот увеличился в размерах, как грозовое облако.

— Нагиб, — угрожающе произнес он и сделал паузу, — ты уверен, что перевод верен?

Эк-Касар сел, кивнул и ответил заплетающимся языком:

— Как можно говорить о точности при отсутствии контекста. Такие тексты можно интерпретировать только в контексте; но перевод верен в любом случае.

— Я только опасаюсь, что он нам не слишком поможет, — обратился эль-Навави к Айату.

Нагиб пожал плечами и вновь упал на кровать.

— Эй, парень, не спать! — Айат потряс Нагиба. — Допустим, твой перевод верен. Тебе что-нибудь бросается в глаза?

Эк-Касар с трудом поднялся, качаясь, дошел до стола и уставился на потемневший лист бумаги: «Конечно!»

— И что же? — с угрозой в голосе спросил Айат.

Нагиб засмеялся и взглянул на египтян, будто желая сказать, что он еще далеко не так пьян, как они думают. Затем он указал пальцем на бумагу и сказал:

— Это, вероятно, подделка…

Мустафе показалось, что беседа затянулась. Он схватил Нагиба, прижал к стене и вылил ему на голову кувшин воды. Тот закашлялся, захлебнувшись, брызги разлетались по комнате, и Ага бросил ему полотенце.

— Почему ты считаешь, что это подделка? Отвечай!

Нагиб вытерся. Холодная вода мгновенно привела его в чувство. Он вновь подошел к столу и указал на бумагу:

— Здесь упоминается Джосер. Фараон Джосер правил во времена Третьей династии, то есть четыре с половиной тысячи лет назад.

— Ну и?

— Во времена царя Джосера демотическое письмо еще не было известно, оно появилось спустя две тысячи лет. Поэтому я предположил, что надпись — подделка. Такие подделки встречались нередко. В более поздние времена священнослужители часто фальсифицировали древние свидетельства.

— По какой причине? Есть ли этому объяснение?

— Существуют предположения. Например, что таким образом создавался ложный след, чтобы отвести людей от тайников.

Мустафа Ага Айат прервал беседу. Он оторвал часть листа с переводом, и Нагиб почувствовал волнение обоих египтян, но не осмелился задавать вопросы.

На следующий день они отправились в обратный путь. Они сели в ночной поезд до Мюнхена, собираясь оттуда направиться в Аскону, откуда должны были плыть в Александрию. Айат и эль-Навави ехали вдвоем в комфортабельном спальном купе. Они лежали на полках, не раздеваясь, о сне и речи быть не могло. Их разговоры смолкли лишь после Лейпцига.

Было, вероятно, около двух часов ночи, когда Айату показалось, что он слышит странный звук сквозь пение рельсов. Он шел от двери, и казалось, что кто-то царапает замок неподходящим инструментом. Зеленая лампа бросала тень на дверь в купе.

— Ибрагим, — прошептал Айат. Тот ответил невнятным ворчанием. — Ты ничего не слышал?

Эль-Навави ответил отрицательно и, ругаясь, попросил оставить его в покое.

Мустафа задремал. Его мучили сомнения, что поездка в Берлин стоила затраченных усилий и что след, по которому они шли, вообще куда-либо вел. Он также сомневался в том, правильно ли выбрал для дела эк-Касара. Конечно, он их сподвижник с юных лет, но он с тех пор прожил около восьми лет за границей. Что, если он обвел их вокруг пальца, обманул, как хитрый погонщик верблюдов? Проблемы, вопросы — их было так много, и они казались такими неразрешимыми. Мустафа погрузился в сон.

Он проснулся — вернее, пробуждением то состояние, в котором он оказался в следующий момент, вряд ли можно было назвать, скорее наоборот — он почувствовал ужасный удар по голове, принесший боль и одновременно бессилие. С того момента он наблюдал за происходящим, находясь в полуобморочном состоянии: за обыском багажа, внезапным возникновением пламени, шумом, дымом, кричащими людьми и скрипом аварийных тормозов.

В бессознательном состоянии Мустафа Ага Айат и Ибрагим эль-Навави были вынесены из задымленного купе. Когда они пришли в себя, то обнаружили, что лежат на железнодорожной насыпи. Над их головами шипел локомотив. Пассажиры затушили огонь. На вопрос о том, что произошло, проводник ответил, что, вероятно, перегрелась ось. Поезд медленно доедет до ближайшей станции, где вагон отцепят. Естественно, им будет предоставлено другое купе. Все ли в порядке?

— А сейчас тебе придется показать нам, что у тебя в подвалах, заперты они или нет.

Поездка продолжалась. Купе находилось в удручающем состоянии: багаж и одежда перерыты и разбросаны. Айат в первую очередь попытался найти черный камень, но его предположения подтвердились — плита исчезла.

Нина Йенсен положила руку ему на плечо:

— В сарае есть чердак.

— Inscha’allah, — сухо заметил Айат, достал из кармана бумагу и протянул ее эль-Навави.

Викен нахмурился:

— Над кладовкой с самогоном односкатная крыша, а с другой-то стороны плоская.

Ибрагим эль-Навави, до сих пор не переставший кашлять от дыма, засмеялся: «Ya salaam!»

— Да, есть, — согласился Охейм, защелкивая замок. — Так, чуланчик, рухлядь всякая валяется.

— Может, какой ключик подойдет? — съязвил Викен, кивнув на связку. — Или пусть лучше Стуракер сходит принесет из машины свой инструмент?

— У меня в полиции Осло знакомые есть, — вдруг оповестил Охейм.

Если это было попыткой завязать светскую беседу, чтобы отвлечь внимание, то попытка эта провалилась: Викен повернулся к хозяину спиной.

— Принеси-ка нам стремянку, — предложил Стуракер.

— Дело-то такое щекотливое… — заныл было Охейм, но быстро сдался и понуро побрел к хозяйственной постройке. Когда он вернулся, настроение у него было хуже некуда.

— Что, весь день теперь с вами тут торчать?

Стуракер приставил лестницу и полез наверх.

— Дверца здесь какая-то, — сообщил он, взобравшись на тесную площадку под самой крышей.

— Вот я как раз это и сдаю! — заорал снизу Охейм. — Нету у меня ключа от этой двери.

Стуракер махнул рукой инспектору, тот побежал к машине.

— Как там его зовут, говоришь, мужика-то, который у тебя снимает? — крикнул Стуракер Охейму.

Ответа он не получил.

Не прошло и минуты, как начальник полиции продемонстрировал всем, что пресловутые клещи свое дело делают прекрасно. Амбарный замок был сорван одним движением. Стуракер осветил фонариком каморку за дверью.

4

— Вот блин! — пробормотал он так громко, что остававшиеся внизу, в сарае, его услышали.

Викен и Йенсен взобрались наверх. Стуракер показал рукой на чердачную комнатку, освещавшуюся маленьким оконцем под самым коньком крыши. В комнатке стояло два больших морозильных ларя.

Синай

— Как их еще сюда затащили-то!

Викен, согнувшись в три погибели, зашел в каморку. Открыл крышку одного из ларей, вытащил оттуда смерзшийся в ком мешок из дерюги, вспорол его карманным ножиком.

— А мужик-то прав! — воскликнул он, когда их взорам предстала крупная голова, похожая на кошачью. — Вот уж действительно дело щекотливое.

35

Пятница, 19 октября

Анита Эльвестранн уже убрала картонную коробку с вином в холодильник, но так хотелось добавить, что пришлось снова ее достать. Она считала выпитые стаканы, остановилась на пяти, но потом решила, что еще один будет нелишним. Вино на нее хорошо действовало: от него она становилась веселой, а не плаксивой и склочной.

«О вы, которые уверовали! Вспоминайте милость Аллаха вам, когда пришли к вам войска, и Мы послали на них ветер и войска, которых вы не видели. Аллах видит то, что вы делаете! Вот пришли они к вам и сверху и снизу вас, и вот взоры ваши смутились, и сердца дошли до гортани, и стали вы думать об Аллахе разные мысли». Коран, 33 сура (9, 10)
По телику талдычили о похудении. Там сидел этот самый профессор — он еще всегда носит галстук-бабочку и полосатый пиджак и похож на директора цирка — и нес по кочкам то, что он назвал «тиранией здорового образа жизни». А очень, кстати, клевое выражение, одобрительно кивнула она, соглашаясь. Один из немногих профессоров, кого стоит послушать. Вино — это же настоящее лекарство для сердца, это ученые выяснили, и даже тот бестолковый докторишка, который достался ей в участковые, вынужден был с этим согласиться. Вина можно пить понемножку каждый день — вот что он еще говорил, но не больше одного стакана. Вчера она не выпила ни капли, так что было что наверстывать.

До этого она поднималась наверх и звонила к Мириам, собиралась пригласить ее на стаканчик, но той не было дома. Соседка говорила, что уедет на выходные с подругами, но Анита до последнего надеялась, что она передумает. «Мириам — самый замечательный человек среди моих знакомых, — подумала она и допила остатки вина. — Не стоит ее без надобности теребить, надоедать ей бесконечно». Даже когда Анита звонила к ней в дверь в неподходящий момент, Мириам не обижалась. Вчера у нее был кто-то в гостях, и Анита сразу поняла, что это мужик пришел. Но даже и тогда Мириам нашла минутку поболтать с ней в коридоре. А когда ее обнимешь, так приятно прижаться к ней: кожа такая нежная и пахнет от нее всегда так хорошо! Позже тем же вечером предположения Аниты о том, что в гости к соседке пришел мужчина, подтвердились. Слышимость через перекрытия была прекрасная, и нужно было совсем уж тугоухим быть, чтобы не сообразить, чем они там занимаются. И не один раз. Анита много раздумывала над странностями Мириам. Та собиралась стать врачом и всегда была готова помочь. По воскресеньям она ходила в какой-то там костел. Анита даже думала иногда, что она как бы вообще не от мира сего. А тут она кувыркается в постели и позволяет мужику делать с собой все, что он ни захочет, и вскрикивает, как самая обыкновенная девчонка, которой приспичило погулять. Но Аниту вовсе не смущало то, что она слышала. Наоборот, она до такой степени желала Мириам всех плотских радостей, что чуть ли не сама начинала ощущать их.

Жизнь в Луксоре стала для Омара самым счастливым временем в его жизни. У Тахи он научился читать и писать и мог теперь декламировать суры Корана, как настоящий чтец в мечети. Клэр, жена профессора, учила его английскому языку, и ежедневным развлечением мальчика было читать и заучивать наизусть объявления о смерти и некрологи на первой странице «Таймс», в результате и в повседневном общении выражался он довольно высокопарно. К восхищению профессора, мальчик не только выказал интерес к археологии, у него был бесспорный талант — тридцать одну династию вплоть до правления Александра Великого он знал наизусть.

Мириам заглядывала к ней сегодня в первой половине дня. Анита спросила тогда, что, мол, она себе парня, наверное, завела, потому что не похожа она на тех, кто будет водить к себе мужиков на одну ночь. Мириам не сразу ответила: «Я не знаю, как все сложится». — «Но ты влюбилась?» — не унималась Анита. «Более чем». — «Так, а что вам мешает тогда?»

Она спрашивала не из одного только любопытства: с Мириам что-то было не так. У нее, всегда такой веселой и спокойной, залегли тени под глазами, а взгляд стал растерянным, каким-то даже испуганным.

В процессе своих исследований профессор Шелли подготовил в общей сложности четыре проекта раскопок для Фонда Исследования Египта, два из которых касались поиска гробниц фараонов в Долине Царей, рассчитанных на два сезона при использовании 120 единиц рабочей силы.

«Он никогда не уйдет из семьи, — сказала она, — он не такой». — «Это что, тот врач, у которого ты практику проходила? Это он был здесь вчера?» Мириам кивнула. «Не стоит тогда, наверное, слишком уж серьезно к этому подходить?» Мириам посидела немного молча, глядя в окно, потом ответила: «Может, все как раз так именно потому, что он никогда не сможет мне принадлежать».

Забыто было ужасное похищение Омара, и хотя он оставил поиски, но при исследованиях, в которых он с воодушевлением помогал профессору, он вновь и вновь натыкался на границы, переступать которые казалось неблагоразумным.



Анита уже потеряла счет стаканам. Да и какая разница? Впереди у нее целая суббота, чтобы привести себя в порядок. А в воскресенье она поедет за Викторией. Намытая, причесанная и трезвая как стеклышко. Но субботним вечером она вполне может позволить себе выйти в город, посидеть в кафе. В питейных заведениях она никогда не пила помногу. Адвокат каждый раз назойливо твердил, насколько именно это важно. У нее есть шанс вернуть Викторию, но для этого ей необходимо держать себя в руках и обходить злачные места стороной.

Интриги, убийства и обман были частью повседневной жизни в Египте того времени, и Луксор не был исключением. И государство и правительство находились в состоянии упадка, и немногие могли похвастаться знанием того, кто кому приходится союзником или противником. Официально Египет все еще являлся частью Оттоманской империи султана, его наместником был кедив Аббас Хильми, вице-король с ограниченной властью. Правил страной премьер-министр, но и он, и кедив подпадали под власть британского генерального консула, так как уже тридцать лет Египет являлся британско-египетским кондоминиумом[5].

Позвонили в дверь. Она вздрогнула. Мириам, что ли, вернулась все-таки? Но Мириам обычно стучалась, а не звонила. За дверью стоял мужчина, которого она раньше не видела.

— Вы Анита Эльвестранн?

Можно было предположить, что генеральный консул, лорд Киченер, в той же степени ненавидим жителями Египта, как кедив любим. Однако на деле все было скорее наоборот. Гордый бородатый ирландец полюбился еще в качестве сирдара, главнокомандующего египетской армией. Заняв пост генерального консула, он проявил внимание к судьбе маленьких людей, особенно феллахов, не осмеливавшихся даже носить тюрбаны и приличную одежду, чтобы их не сочли слишком богатыми и не обложили непосильными налогами. Кедив же, напротив, несмотря или, напротив, благодаря своему европейскому воспитанию, был своевольным, эгоистичным, деспотичным интриганом, не знавшим меры ни в чем; кедив не был любим в народе. Аббас Хильми поддерживал все существующие политические группировки и партии, хоть отдаленно нацеленные против власти англичан. То, что многие из них были между собой смертельными врагами, усиливало неоднозначность политической ситуации.

Она кивнула.

— Произошел несчастный случай.

Наиболее громко заявляли о себе националисты. Среди них были как умеренные, так и радикалы, экстремисты и террористы. Премьер-министр Бутрос-паша Гали был застрелен. Заговор с целью убийства его преемника Мохаммеда-паши Саида, а также кедива и лорда Киченера был раскрыт в последнюю минуту. Вооруженные толпы бродили по стране, и никто не чувствовал себя в безопасности.

Она впилась в него взглядом.

— С Викторией, — сказал он. — Пойдемте скорее со мной.

В эти дни Омар ничего так не желал, как того, чтобы все националисты объединились и сообща стали бороться за общую цель, за свободный Египет, в котором все были бы равны перед законом. Профессор Шелли был невысокого мнения об этих людях, считал их коварными, продажными и оторванными от жизни, марионетками кедива и пророчил им плохой конец. Омар не противоречил, но в его сердце росла любовь к этой стране, он чувствовал особенную теплоту, когда задумывался о будущем Египта, которое было и его будущим.

Она едва удержалась на ногах. Пришлось ухватиться за дверной косяк.

— Вы… Кто вы?

И его сильно задевало, когда в кафе «Ком Омбо» за вокзалом, куда приходили только местные — пили чай, кофе и зеленый лимонад и курили по двое или вчетвером высокие кальяны, — он не встречал уважения к себе, даже наоборот, к нему относились с недоверием и, прикрывая рот рукой, говорили, что он чужак Ситуация усугубилась тем, что однажды он читал в кафе «Таймс», что здесь считалось явной провокацией, как, например, развевающийся британский флаг.

— Я врач, произошло несчастье.

— Здесь? Я не понимаю!

Однажды речь зашла о Юсуфе, не пережившем холеру. Все говорили о нем с большим уважением, и в какой-то момент было произнесено имя Халимы. Имя девочки резануло Омара, как ножом, и с наигранным безразличием он спросил через стол, не знает ли кто-нибудь, где она сейчас находится. Внезапно разговор стих, и все посмотрели на Омара.

— Пойдемте со мной, я объясню по пути. Мы пробовали вам дозвониться, но вы не брали трубку.

Хватая пальто с вешалки, всовывая ноги в сапоги, она все еще ощущала головокружение. Он сбежал по лестнице впереди нее, подождал и придержал перед ней дверь.

Толстый, обрюзгший юноша, о котором говорили, будто он предпочитает женщинам особ мужского пола, поднялся, подошел к Омару и нагло заявил:

— Куда мы идем?

— Они сидят в машине, тут прямо за углом.

— Посмотрите-ка, он скучает по Халиме. — И нагнулся к Омару ближе.

Мужчина придержал ее за руку повыше локтя, довел до конца квартала. Свернув в переулок, он щелкнул электронным ключом: автомобиль пискнул и мигнули фары. Он открыл дверцу со стороны сиденья для пассажира. Ей было не по себе, приспичило в туалет и от страха хотелось плакать.

Омар оттолкнул его; он почувствовал, как кровь ударила ему в голову от гнева, но он взял себя в руки и достаточно спокойно спросил:

— Где Виктория?

— Я отвезу вас туда, — сказал он, усаживаясь на водительское место.

— Где прячется Халима? Кто-нибудь знает? Мы знакомы… — И почти извиняющимся голосом добавил: — Немного.

Внезапно он обхватил ее одной рукой и пригнул вперед. Анита почувствовала, что он прижимает к ее лицу какую-то тряпку. Она воняла чем-то полным острых осколков, вызывая целый мир воспоминаний: коридоры, и кровати, и медсестры в белых халатах, и кляп во рту под слепящими лампами.

Вонь отделилась от тряпки и поглотила Аниту.

— Он немного знаком с Халимой! — выкрикнул парень несколько раз подряд, хлопая в ладоши, и остальные присоединились к нему: «Он немного знаком с Халимой!»