Алла Дымовская

Доктор Самты Клаус

Если свистеть на море, получишь больше, чем просил. Соловей-Разбойник (Новый Орлеан, 2005 год).
Из дневника Пожизненного Диктатора (далее для краткости просто ПД) Лэма Бенсона: «11 сентября 200-ного, не помню, какого года. И не мудрено! Голова моя садовая! То есть, осовевшая! Когда на нее сверху сыплется всякая нечисть, еще и не то запамятуешь! Но к делу! Чай, чернила не казенные.

Нынче утром, в два часа пополудни — для кого день, а для кого и утро, тоже мне, умники выискались! — с неба на мой остров упал самолет. Ну, как упал? Болван Сэнд Муд, выдающий себя за секретного ирландского террориста, в своей железобетонной подземной дыре позабыл отвернуть канализационный кран. Оно конечно! Со списанной винтовкой Мосина по джунглям скакать каждый может, а как покакать и воду за собой спустить — так буржуазный пережиток! Вестимо, случился перегруз очистительной системы, а за ним, как водится, прыгнуло напряжение в четвертом энергоблоке. Сколько раз можно просить — да затопите вы его совсем, хоть той же канализацией! Так нет, прыгает, собака, и смущает магнитное поле. Все бы ничего, но мимо, как назло, пролетала эта стальная дура, в смысле, птица. Боинг, номер хрен знает какой, из Гваделупы в Казахстан, или из Биробиджана в Гондурас, теперь не суть важно. Наш русский радист Жуков Иван Макарыч (если запросто, то Встанька), вечно путает иностранные названия, у него вообще любимый адрес — это: на деревню дедушке. Он, бедняга, имеет по всему свету многочисленную родню и каждый божий день шлет ей поздравления секретным кодом куда придется. Послания эти, будучи улавливаемыми безответными обывателями, принимаются за глас свыше и по недоразумению вписываются в билеты лотерейных розыгрышей, а дальше, как повезет — кому еврейский цимес, а кому и проблемы на бедное седалище… Что-то я уклонился в сторону.

Так вот, о самолете. Не знаю, какой уж обезьян его вел и в каком состоянии (а еще утверждают, что в авиационных экипажах сухой закон!), но только реактивная эта бандура при аварийной посадке развалилась аж на три неодинаковых части. Чего спрашивается проще: на, тебе, на здоровье — справа уютная одиннадцатимильная взлетная полоса 08, не хочешь — слева, на Карнавальном мысе площадка для летающих тарелок, очень удобная, между прочим. Месяц назад заземлялись с визитом гомноиды из созвездия Собачьих Псов, и ничего, серьезно почти никто не пострадал.

Ну, сели, как уж сели, чего ж теперь! Хотя мне и своих проблем хватает. Вот, например. Позавчера у нашей Пегги издох последний лабораторный кролик, служивший ей для опытов, где по-быстрому новых натырить, ума не приложу! А ум-то у меня ого-го! По крайней мере, я так думаю.

На всякий аховый или страховой случай послал двоих подчиненных, кого поменьше жалко, к упавшим частям третьей и второй. К первой посылать бессмысленно — там пилотская кабина, с ними все равно ничего худого произойти не может, как известно, пьяному море по колено, тем более, дружелюбные джунгли. Данила Фломастер, житомирская орясина и по совместительству поселковый маляр, насильственным пинком был отправлен к отвалившемуся хвосту — так ему, бестолковому, и надо, давно у меня на Данилу растет ядовитый зуб. Стало быть, уважаемый наш мясник Оксфорд Кембриевич неохотно поплелся на другой конец острова к остаткам центрального пассажирского салона — будет знать, как выдавать свинячьи потроха под уксусным маринадом за гусиное фуа-гра в малиновом соусе! Тьфу, мерзость! Вспоминать противно! А вспоминать надо, дабы увековечить сие незаконное деяние для потомков. Пусть думают, что у нас тут не произвол, а справедливое соблюдение моих полномочных диктаторских прав! Будто я когда напрашивался! Но, об этом неудачном эпизоде моей скорбной жизни запишемся позднее».



За шесть… э-э-э… за семь-восемь, но никак не двенадцать часов до описываемых в дневнике событий.

По ярко освещенному залу посадочного терминала № такой-то Сиднейского аэропорта шел человек. Он опирался на тяжелую, суковатую железную палку, и сильно хромал. Попеременно то на правую, то на левую ногу. Когда задумывался, то на правую, когда одумывался и вовремя спохватывался, то на левую. Он шел, хромал и размышлял про себя. На кой черт нужно освещать многоваттным электричеством посадочную залу терминала № такой-то, если во всю джоновскую (в смысле, во всю ивановскую), приветливое австралийское солнце и без того шпарит через совершенно прозрачную стеклянную крышу? Человек с суковатой, железной палкой отличался недюжинным и ненормальным умом, и потому быстро нашел ответ — освещение нужно для того, чтобы удовлетворить местный профсоюз электриков. Ответ показался хромому человеку гениальным. А звали его — человека, конечно, а не ответ, — доктор медицины Самты-Джонатан-Клифт-Манчестер-Неюнайтед Клаус, но для друзей, которых не было, просто Самты.

Дожидаясь приглашения на посадку, доктор Клаус приземлился покамест в валютном баре. То есть, это в далеком северном аэропорту имени сгоревшего поместья графа Шереметева подобные заведения некогда именовались валютными. Здесь же имелось в виду, что в терминальной распивочной «На скорую руку» принималась любая конвертируемая валюта любой обнаглевшей с жиру страны без предварительного обмена на австралийские доллары. Или шиллинги. Или франки. Или фунты. Или стерлинги. Или рублики. В нюансах финансовых мировых систем доктор Самты Клаус был не силен, несмотря на всю свою гениальность. Главное — за несколько мятых бумажек с изображением старой некрасивой бабы с лицом спившегося мужика ему дали полный стакан виски со льдом и еще кучу никелированной мелочи в придачу.

— Сдачи не надо, — великодушно отказался Самты, и подмигнул голубым глазом хорошенькой, наливной как яблочко (чмок!чмок!), барменше.

— И мне не надо! — презрительно фыркнула наливная барменша, и гордо отвернулась от кучи мелочи.

— Ну и дура! — грубо ответил ей Самты, и плюнул на пол. Впрочем, ничего удивительного в его поведении не было, обычно именно так он обращался со всеми женщинами, даже если они не являлись наливными, как яблочко.

— Сам ты…! — в сердцах выругалась хорошенькая барменша, и замешкалась, подбирая подходящее слово. Ум ее отнюдь не был быстродействующим и гениальным.

— Ну, да. Я, — довольный и вдруг подобревший, улыбнулся ей Самты. Ему всегда льстило, что его славное имя известно всем и каждому во всем огромном мире, хотя отчего-то никто при этом не помнил его фамилии. — А вас как зовут?

Наливная барменша опешила настолько, что от удивления смела в подол гору мелочи, и плеснула в стакан доктору вторую порцию двойного виски. Потом долго и опасливо выглядывала из-за пивного крана и крутила пальцем у виска, пока ее не сменил запасной бармен.

Выпивши двойного, то есть, теперь уже четверного виски, доктор Клаус еще некоторое время прогуливался по залу терминала № такой-то и забавлялся. Для начала он аккуратно подсек под колени своей суковатой железной палкой пару немощных старушек, и с ласковой ухмылкой созерцал, как катятся по мраморному полу их рассыпавшиеся жемчужные ожерелья и вставные зубы. Жаль было лишь, что сами старушки никуда не катились, а неблагозвучно стонали, лежа на спине — у одной оказался сломан тазобедренный сустав, у другой — вывихнуто плечо. Доктор Самты Клаус досадливо кашлянул: он рассчитывал на большее, хотя бы один жалкий перелом основания черепа или, на худой конец, сгодится травма позвоночника. Травмы позвоночника он вообще любил превыше всего на свете. Потому что, больные с травмой позвоночника все понимают и даже в силах все сказать, но, вот же бедняги, поделать со своим лечащим врачом ничего не могут. Впрочем, каким образом эти больные, как и всякие иные, касались напрямую доктора Самты Клауса, было совершенно непонятно. Поскольку доктор Клаус служил в больнице окружной тюрьмы штата Небраска старшим патологоанатомом.

После старушек доктору подвернулись по дороге только трое слепых инвалидов, коих он удостоил виртуозной подножки, одной на всех, (не надо ходить строем и держаться за руки, идиоты!) а потом нарочно запутал поводок их собаки-поводыря. Несколько маленьких детей, которым он добросовестно помог советами заблудиться от пап и мам, в счет не шли. Развлечения на этом, к его разочарованию, кончились. Да еще гнусный электронный диктор опять объявил из динамиков о посадке:

— Доктор Самты-Джонатан-Клифт-Манчестер-Неюнайтед Клаус! Черт! Доктор Самты…,тьфу, Клаус! В восемнадцатый раз прошу вас пройти в самолет на посадку! Охрана аэропорта устала усмирять на борту бунтующих пассажиров! Доктор Клаус! Я на колени стану! — из динамика послышался трагичный стук. — Мамой заклинаю!

Делать было нечего! Пришлось доктору подобру и пока еще поздорову пожаловать на борт.

Растерянная стюардесса, тоже кстати сказать, молодая и хорошенькая, как наливная груша, растерявшись от растерянности, усадила доктора по недоразумению в первом классе по билету третьего, то есть туристически-экономного. Но всем было уже на все наплевать, лишь бы, наконец, взлететь.

Старт в целом прошел нормально. Доктор Клаус и не заметил бы отрыва от земли, если бы в этот знаменательный момент его сосед справа не пукнул оглушительно от возникшей перегрузки. Это был толстенный, молодой индеец с дредами на голове, занимавший сразу два первоклассных кресла посредине салона. Пукнув, молодой индеец нисколько не смутился, лишь тяжело вздохнул, и с души его упал камень. Самолет вздрогнул. Самты не знал, что индейцу и впрямь было от чего тяжко вздыхать и ронять камни, хотя пукать вроде было не с чего.

Звали печального молодого индейца Пит Херши, и происходил он из племени чероки с горы Гранд, поэтому раньше его полувымерший народ называли для простоты «Гранд-чероки». Отец Пита Херши был вождем племени и одновременно большим молодцом. Ибо в один прекрасный день, озаренный идеей и алкоголем, он продал автомобильному концерну за огромные деньги родовое имя «гранд-чероки», да и все племя заодно. В рекламных, разумеется, целях. С той поры вождь зажил счастливо в гордом одиночестве со всей семьей на территории опустевшей резервации. Которую потихоньку и по частям стал сдавать в аренду подпольным самогонщикам «огненной воды». Время от времени и по строгой очереди вождь поколачивал своих жен. А ненаглядного единственного сына Пита, постоянно и усердно, из великой отцовской любви откармливал пончиками.

Но пончики не пошли впрок Питу Херши, а «огненная вода» пошла, да еще как. Однажды начав пить «воду» с приятелем-арендатором из Сухой Лощины Дохлого Быка, бедный Пит и его друг так «заПИТились», что очнулись они лишь неделю спустя в Лас-Вегасе. К этому времени Пит успел проиграть не только все карманные деньги, но и отцовский патент вместе с резервацией на сумму в сто пятьдесят миллионов долларов. А все приятель из Сухой Лощины Дохлого Быка! Он и был виноват. На клочке бумажки несчастный самогонщик записал как-то ряд непонятных цифр, которые услышал в свой день рождения из своего же упорно не работавшего радио. И стал уверять Пита, будто эти цифры непременно принесут удачу. Цифры ее и принесли. Но не Питу Херши и его собутыльнику, а правлению казино «Клеопатра». И еще владельцу похоронного бюро «Кир и сыновья», которое удостоилось чести погребать холодный, самозастрелившийся труп перепугавшегося до смерти приятеля-самогонщика.

Пит Херши перепугался тоже, но не так, чтобы совсем до смерти. Он заложил в ближайшем ломбарде последнюю свою драгоценность — золотой нательный амулет Маниту с двадцатикаратным бриллиантом, и смылся в австралийскую пустыню Виктория. Подальше от папаши и кредиторов. В пустыне Питу Херши не понравилось. Во-первых, нечего пить, а во-вторых, не с кем, да и отсутствие в пустыне приличного казино удручало. Тогда, храбро зажав в толстенном кулаке заветную бумажку с коварными цифрами, Пит решил попытать счастья еще раз. Он купил билет первого класса (никаким другим классом он летать не умел) и отправился обратно, в Америку, штат Невада, город Лас-Вегас, транзитом через Калифорнию. Авось повезет. Да и по папаше он соскучился. Как там поживает старик в своей резервации, которая больше не его? От этих невеселых мыслей Пит Херши теперь вздыхал и пукал в самолетном кресле.

Доктор Самты Клаус покосился на своего музыкального соседа, но ничего не сказал. Вовсе не по доброте душевной, которой не имел, а просто грушевидная стюардесса начала разносить напитки. Отвлекаться на пустяки стало некогда. Доктору пришлось решать нелегкую задачу: сперва выпить шампанского, а после залакировать коньяком, или пропустить коньяк вперед, а шампанское оставить для полировки. Исцарапанная поверхность его суковатой железной палки очень нуждалась в последней. Все же Самты решил, что палка подождет, главное — это повидать мир, или иные миры во множестве. Поэтому он положил в рот марку с надписью «Летайте вместе с ЛСД», прожевал и запил бутылкой шампанского. Шампанское тут же взбунтовалось в докторском желудке и пришлось срочно усмирять его бутылкой коньяка. Больше Самты ничего не помнил. Совершенно. До тех пор, пока самолет страшно не тряхнуло, и сонный доктор Клаус не вылетел из своего кресла и иных миров к самому потолку. На этот раз дело было не в пукающем соседе и камнях с его души. О, нет! Вышеупомянутое Дело обстояло значительно хуже!

За пять… ну ладно, за десять минут до Вышеупомянутого Дела, еще не начавшего обстоять значительно хуже.

Джин Икарус Блок безнадежно маялся в своем кресле. Шел шестой час, шестая минута, шестая секунда полета, как Д. И. Блок стал сыпать про себя проклятиями. Проклятиями были усыпаны его горло, желудок, слепая кишка, прямая кишка и мочевой пузырь, который бестактно грозился вот-вот прорваться наружу. Джину Икарусу Блоку приходилось совсем плохо. Потому что Джин Икарус Блок был запойный наркоман, точнее, убойный игроман, еще точнее забойный лудоман, ну как хотите, так и называйте! Короче, он тащился от автоматов с «одноруким бандитом». Вернее, тащился-то обычно он как раз не от, а строго по направлению к вышеупомянутым автоматам. Отчего имел в настоящий момент за душой: две закладные на отчий дом (одну настоящую, другую поддельную), одну накладную на опись движимого имущества, четыре повестки в суд в качестве несостоятельного должника, и десять устных уведомлений от подпольных ростовщиков о горячем желании его убить.

К великому везенью в это время в Австралии скончалась его любимая тетушка-процентщица, по глупой случайности зарубленная топором, за который держался один влюбленный несчастный студент. Нет, конечно, он был влюблен не в тетушку Д. И. Блока, старую каргу с платиновыми зубами и золотыми подтяжками на лице, а в ее служанку-филиппинку, которая спала с хозяином местной фруктовой лавки. Который спал с соседской матерью-одиночкой семи детей. Которая спала с водителем мебельного фургона. Который спал… Ну, неважно с кем. Это не имеет отношения к делу.

Так вот. Тетушка, убиенная в порыве слепой страсти, предметом которой она не была, но по счастью об этом не узнала, оставила все свои капиталы любимому племяннику. С условием, чтобы он потратил часть ее состояния на богоугодное дело. Джин Икарус Блок не только выполнил тетушкино желание, но даже перевыполнил его. Ибо тут же, не сходя с места, вернее, сходив совсем недалеко, спустил оставленное ему огромное наследство (896.857 американских $$$ и восемь центов после выплаты по налогообложению) в зале игровых автоматов, принадлежавших монахиням из ордена Предобрейшего Сердца Иисусова. Слава богу, что билеты на самолет Д.И. Блок предусмотрительно приобрел сразу в оба конца — их все равно продавали по цене одного. Теперь он летел домой, а в его кармане еще оставались восемь центов от тетушкиного наследства.

Впрочем, толку от них было мало — на борту самолета не оказалось ни одного «однорукого бандита». А как ни крути, без «однорукого бандита» высидеть в трансконтинентальном полете, имея при себе целых восемь центов в кармане, очень нелегко. Деньги жгли Джину Икарусу Блоку ляжку, потому что, лежали в заднем кармане его потрепанных джинсовых штанов. Кожаная кепка жгла Джину Икарусу Блоку макушку, потому что была из дрянного заменителя, а на его лысой голове совершенно не осталось волос. Сами подумайте, как тут не полысеть! Да тут любой облысеет! Две закладных, одна накладная… ну и так далее. Смотри выше.

Кепка же нужна была Д. И. Блоку на всякий случай за ради маскировки. Вдруг один из десяти горячих ростовщиков послал одного из своих не менее горячих подручных за ним следить? Когда должен такие деньги, за тобой послать могут кого угодно и куда угодно, а вот ты при встрече уже никого и никуда не сможешь послать. Тем более что из соседнего кресла через проход на Д. И. Блока то и дело зыркал украдкой молодой патлатый человек с ясными детскими глазами. Уже шестой час, как зыркал, и все без остановки.

Д. И. Блок долго и мучительно пытался вспомнить, где ему приходилось видеть раньше этот чистый и наивный взгляд, но ему никак не удавалось. Лишь на шестой секунде шестой минуты шестого часа его, наконец, осенило. Как же! Он видел этот чистый и наивный, ясный детский взгляд на рекламных плакатах сверхмягкой антикоррозийной туалетной бумаги «21-шелк». Где молодой патлатый человек сидел со спущенными штанами на розовом унитазе, радостно улыбался в тридцать два зуба, а вокруг его шеи висело кокетливое ожерелье из рулонов сверхмягкой и антикоррозийной. Ниже шла ободряющая надпись «21 всегда одно, заботься о нем!». Джин Икарус Блок вздохнул с облегчением. Значит, молодой человек с детскими глазами не был посланцем от гангстеров. Но зачем же он все-таки пристально смотрел на Д. И. Блока?

Ответ был прост, но пока неизвестен Джину Икарусу. Молодой человек, полноправный гражданин Израиля, звался Арчибальд Шмулевич Кац-Бруевич. Или коротко, для близких приятелей и наглых продюсеров, Чак с пейсами… Вовсе это не патлы никакие были, дурень, а национальное еврейское головное украшение!.. В общем, этот Чак вместе с его пейсами оказался еще и с настоящей придурью. А именно. На самом деле по профессии он был известным концертирующим пианистом и даже некогда фортепьянным чудо-ребенком. Но его талант сгубила непреодолимая страсть ко всякого рода рекламе. И вот, в один чудесный день, он забросил подальше ноты вместе с пюпитром и черным фраком — рояль подальше забросить он никак не мог, слишком тяжелый, — а после отправился в ближайшее агентство наниматься манекенщиком.

Вдобавок всему Арчибальд Кац-Бруевич оказался страстным коллекционером всяческой рекламной дребедени, особенно если редкой и непотребной. Как раз такой образчик и украшал кожаную кепку из дрянного заменителя, что красовалась на лысой голове Д. И. Блока. Прямо посреди лба, вместо кокарды, у Джина Икаруса сиял значок, прикрепленный на прощание сочувствующей рукой монахини из ордена Предобрейшего Сердца Иисусова. На громадной оранжевой блямбе была изображена голая и пышная женская грудь шестого размера с крошечными крестиками вместо сосков, а по окружности шел, начертанный ярко-красными буквами, двусмысленный призыв: «Предайся в руки Господа!». Чак с пейсами вот уже шесть часов плотоядно облизывался на вожделенный значок. И, не вынеся мучительного зуда собирательства, заговорил первым:

— Давайте меняться!

— А? Что? Где? — не понял Д. И. Блок, поперхнулся, закашлялся, затошнился. Изо рта у него тут же посыпались накопленные в горле и в желудке ругательства.

— А я вам гейм-бой дам. Новенький. Сто восемьдесят долларов заплатил, плюс двадцать процентов НДС. Хотите? — жалостливо стал упрашивать его Чак с пейсами, не обращая внимания на истошно сыпавшиеся на пол ругательства. — А вы мне — значок с сиськами?

Джин Икарус Блок увидел игровой агрегат, и его тут же перестало тошнить. Да и ругательства были на исходе. Решение он принял молниеносно. Его сосед не успел выговорить «два миллиарда девяносто пять миллионов шестьсот сорок две тысячи триста семьдесят пять и одна десятая», как Д. И. Блок в порыве неслыханной щедрости сорвал с головы кожаную кепку из дрянного заменителя:

— Берите Все! — и широким жестом кинул головной убор на колени Чаку с пейсами. Одновременно выхватив из его цепких пальцев новенький гейм-бой — сто восемьдесят долларов плюс НДС.

Затем каждый принялся наслаждаться с такими трудами, потом и ругательствами доставшейся добычей. Но наслаждаться им пришлось недолго. Ровно или приблизительно пару секунд. Потому что, как раз в секунду, следовавшую за предыдущей ровной или приблизительной парой, и случилось Вышеупомянутое Дело, которое обстояло значительно хуже!

Наконец-то Вышеупомянутое Дело, которое обстояло значительно хуже!

Никто ничегошеньки не понял, хотя потом каждый утверждал, что уж он-то понял все. А именно то, что всем хана! Додуматься до этого простого вывода много ума не было надо! Если в обычном самолете вдруг гадко запахнет дымом… Если начнут выть и мигать предупредительные и уже совершенно бесполезные табло, призывающие встретить последний час непременно наглухо пристегнутым к креслу и не дай бог с сигаретой в зубах (хотя логичное было бы наоборот)… Если сверху сваливаются кислородные маски веселенькой расцветки, которые все равно никто не умеет надевать… Если вместо нудных сведений о высоте и быстроте полета из динамика несутся вопли: «Мамочка, зачем же я, дурак такой, подался в эту гражданскую авиацию! Шел бы лучше в мороженщики, да теперь уже поздно!»… То вы автоматически должны сообразить, что дело ваше есть труба. И бессмысленно дергать на ходу стоп-кран, потому что в межконтинентальных лайнерах он не предусмотрен конструкторами. Не в межконтинентальных, впрочем, тоже.

Когда доктор Самты Клаус воспарил к потолку, и пребольно стукнулся о его пружинящую, прохладную поверхность высоким, гордым лбом (это он так о себе думал!), то у него не оставалось другого выхода, как очнуться и самую чуточку протрезветь. Отразившись от потолка, что естественно — даже в терпящем бедствие лайнере сила тяготения никуда не девается, — доктор плюхнулся с размаху обратно в кресло. На сей раз чувствительно отбив себе костлявый и тощий зад (это он думал о себе правильно!), и протрезвев уже до такой степени, что даже с интересом поглядел на свисающую над его головой кислородную маску. Занятная штука!

Едва только Самты подумал так, как у самолета отвалился хвост и в салоне образовался неприятный сквозняк. Если бы это был обычный самолет, то дело теперь бы уже стало труба. (Кажется, об этом мы упоминали). Но это был не обычный самолет, и он продолжал себе лететь. Пока не отвалилось правое крыло. И пришлось лететь на одном левом. Пока не отвалилось и левое. А самолет все равно продолжал лететь. Пока не отвалилась его центральная и большая часть со многими пассажирами, с доктором Клаусом, Кац-Бруевичем, Питом Херши и Д. И. Блоком в том числе. Но самолет, вернее, одна лишь пилотская кабина, продолжал и продолжал лететь. Пока не свалилась и кабина. Согласитесь, одной лишь пилотской кабине лететь уже получалось решительно не на чем, даже и честного слова не осталось, не то, что матерного. Вышеупомянутое Дело, обстоящее значительно хуже, сделалось!

Что случилось сразу после Вышеупомянутого Дела, и как все обстояло на самом деле.

Доктор Самты Клаус очнулся в каких-то кустах, и то были не райские кущи, потому что кусты были колючие. Из чего Самты сделал разумный вывод о том, что треклятый самолет свалился на твердую сушу, а не в глубокое синее море. Это было совсем неплохо, если не принимать в расчет кусты.

Но размышлять далее не имело смысла, потому как наглые здоровенные колючки со всех сторон впивались в нежное докторское тело. Кое-как продравшись на волю с помощью верной железной суковатой палки, Самты оглядел себя с головы до ног. Голова была на месте, да и ноги тоже. Однако главная, страшная беда ждала его впереди. Любимая и единственная рокерская куртка-«косуха» доктора оказалась разодранной на спине, как раз вдоль самой любимой и единственной надписи «моторное масло «Лукойл», на английском, само собой, языке. Это была катастрофа!

Недолго думая, доктор остановил, при помощи все той же верной суковатой железной палки, пробегавшую мимо хорошенькую девчушку. Когда девчушка кое-как сумела подняться с колен и утереть окровавленный носишко, Самты многозначительно протянул ей погибающую ни за что ни про что курту-«косуху», и задал самый естественный в данных обстоятельствах вопрос (это ему так казалось!):

— Великодушно извините, вы шить умеете?

Девчушка оторопело кивнула, потом посмотрела на куртку, потом на Самты, потом на железную суковатую палку, и призадумалась. Ниток, иголок, наперстков и прочих орудий дамского рукоделия у нее при себе не имелось. Что удивительно!

— Клей «Супер-Момент» подойдет? — вдруг осенило девчушку, и она с надеждой посмотрела на доктора и с опаской на суковатую железную палку.

— Подойдет, — милостиво согласился Самты.

Дело с курткой было улажено в считанные минуты. А жаль, запах клея доктору положительно понравился. На всякий будущий случай он постарался завязать с девчушкой полезное знакомство.

— А как вас зовут? — насколько можно дружелюбней спросил доктор Клаус, изящно помахивая верной суковатой железной палкой.

— Авас, — ответила хорошенькая девчушка.

— Меня? Самты, — доктор Клаус решил быть учтивым и первым представиться даме.

— Хамить не обязательно, — обижено надулась девчушка, и стала похожей на хорошенькую жабу.

— Вы не поняли. Меня так зовут. Доктор медицины Самты-Джонатан-Клифт-Манчестер-Неюнайтед Клаус, — попытался разрешить недоразумение Самты.

— И вы не поняли. Меня зовут Кристина-Лючия-Амардегильда Авас. Авас — это не «А вас?», это моя фамилия. То есть, я мисс Авас. Но можно просто Кики, — успокоила девчушка нахмурившегося было доктора, а заодно и его верную суковатую железную палку.

— Тогда я просто Самты, — ласково улыбнулся ей доктор Клаус и одновременно покосился на ее рубашку с глубоким вырезом, где в нагрудном кармашке лежал вожделенный клей «Супер-Момент». Грудь девчушки, весьма недурная, кстати, сама по себе его не заинтересовала. Это был тревожный симптом произошедшей с Самты перемены, но он еще ничего ужасного не заподозрил.

Впрочем, тревожные перемены произошли не с одним только доктором Клаусом. Едва ступив на непредсказуемую землю Таинственного Острова, запойный лудоман Д. И. Блок вдруг ощутил! Как его жгучая страсть к «однорукому бандиту» и ко всем прочим разновидностям азартных игр испарилась во влажном тропическом воздухе совершенно с концами. Таким образом, Д. И. Блок оказался, один одинешенек, покинутым на произвол добропорядочной и благочестивой жизни. Он взвыл. И зашвырнул в сознательном порыве, подальше в океанские волны чудовищное изобретение дьявола — гейм-бой за сто восемьдесят долларов плюс 20 %НДС. Он стал честным человеком. И он прозрел. И увидел свет истины. Истина говорила ему голосом покойного отца-забулдыги: «Сын мой! Брось все и иди на север. А потом через север на северо-запад. Там ждет тебя народ, погрязший во грехе. Спаси его, ибо ты Избранный!».

На самом деле говорил с Д. И. Блоком вовсе не его откинувшийся пару лет назад папаша — Блока-старшего сбил панелевоз, когда он, пьяный вдрабадан, на карачках переползал правительственную трассу 666. Так что, сами понимаете, с Джином Икарусом говорил кто-то другой. И если бы он заранее выяснил, кто именно, прежде чем отправиться в долгий путь через север на северо-запад, то нипочем бы не пошел.

Но ничего такого Джин Икарус Блок не сделал, и даже не пытался, а наоборот. Свято уверовав в неизвестно чей голос, несший ерунду, он сломал ближайшую кокосовую пальму, наспех выстругал из нее посох и отправился в указанную сторону. Последние восемь центов он благочестиво приберег на случай приобретения в придорожном киоске банки с охлажденной «пепси-колой». Совершенно упустив из виду, что за восемь центов ему не продадут банку даже БЕЗ охлажденной «пепси-колы». Да и наперед сообщаем: никаких киосков с банками и без оных на пути у Д. И. Блока не было и не предвиделось.

Из сверхсекретного донесения О.К. (Оксфорда Кембриевича Пфуя, поселкового мясника), переданного барабанным кодом по пневматической почте:

«Конфиденциально, лично в руки, вручить без перевода на человеческий язык!*

(Для непосвященных даем сноску — сообщение было на нижнепольском диалекте с употреблением румынских образных сравнений и идиом. Конец сноски).

Дорогой Пан Диктатор! Заберите меня отсюда! Сил моих больше нет! А ведь я на задании всего три дня! Но уже насмотрелся такого, что на всю жизнь хватит! Притом, что много лет верой и правдой — если не считать случайного недоразумения с фуа-гра из свиных потрохов, — я служил вам на скотобойне. А до этого — ветеринаром на кроличьей ферме. А до этого — киномехаником в поселковом клубе. А еще до этого — самоходным транспортным средством в ваших, Пан Диктатор, инспекционных прогулках по острову. Так что, в прежней счастливой жизни, нагляделся я много чего, сами понимаете, не вру. И уж коли я, здоровенный славянский шкаф, говорю, что мне невмоготу, то так оно и есть. Прилагаю полный отчет, и прошу экстренной эвакуации:

День первый… Это же черт знает, что такое! Не успели наши незваные гости толком выбраться из обломков, наесться, напиться, а кое-кто и нажраться в усмерть, как тут же начался беспредел. Сперва, исключительно ради развлечения, они затеяли кулачные бои. Всех подзуживал долговязый детина с железной суковатой палкой, попеременно хромающий на разные ноги. Он же и принимал ставки. Имечко у него тоже подходящее — Самты, в смысле, сам знаешь кто, а еще доктор называется. В общем, выиграл этот Самты кучу денег, число же прибывших на остров в результате сразу сократилось на двадцать человек. Уж очень азартные вышли поединки: Кличко — Льюис отдыхают. Но это еще цветочки! Вы послушайте, Пан Диктатор, какие ягодки были дальше!

День второй… Лопни мои квадратные глаза! Парочка шпионов-близнецов из Северной Кореи, скрывающаяся от китайской налоговой полиции, с утра глушит рыбу на берегу. Зовут их Кен и Ким, или Ким и Кен. Один из них, кажется, мужчина, а другой женщина. Или наоборот. Пока толком не разобрал. Как они умудрились протащить в багаже такое количество пластида, неразрешимая загадка, почище убийства Кеннеди! Это же второй Панамский канал хватит проложить. Но если коротко, рыбы они наглушили порядочно. Народу из незваных гостей, среди которых ну ни одного татарина, тоже оглохло немало. После чего глухие тут же стали драться с нормально слышащими. Само собой, число прибывших на упавшем лайнере, неестественным способом сократилось еще на тридцать человек. Заметьте, что Ким и Кен нисколько в этой драке не пострадали. Вообще-то, они ребята что надо, если бы не были такими отмороженными. Это я так. К сведению на будущее.

День третий, и спаси меня Боже, чтоб не последний… Сегодня как раз и случилось самое страшное. Они научились гнать самогон из банановой кожуры. Идейку им подкинул толстый краснокожий и краснорожий парень в гавайской рубахе, с негритянскими дредами на голове и татуировкой «Я люблю Арканзас». (Быстро у них с выпивкой получилось. Я на острове уже десять лет, а вы, дорогой Пан Диктатор, и того больше, коли не врете. Но ни у вас, ни у меня на такое соображения не хватило).

До обеда гнали. После обеда, разумеется, пили. Когда выпили, решили повеселиться. Не все, конечно, но многие, кому кондиция позволяла. Столкнули в океанские лазурные воды остатки от самолета, и с песнями поплыли в открытое море. Потонули, знамо дело. А вы как думали? Так что все это пустая болтовня, будто пьяному наше море по колено.

Оставшиеся в живых, ровно сорок три человека, по сию минуту пляшут у костров. Плыть им больше не на чем, да и не зачем. А самогону у них много. Угощают и меня. Да только силы у бедного Пфуя уже не те. И глаз подбит. Это не за то, что я пить с ними не хотел, а за то, что случайно опрокинул в огонь лохань с приготовленной на завтра брагой.

Так что, драгоценный мой Пан Диктатор, если хотите увидеть своего верного О.К. Пфуя в здравом уме и трезвой памяти, принимайте меры. А добра от пришельцев не будет, наперед говорю. Уж лучше бы второй раз прилетели гомноиды из созвездия Собачьих Псов. Те хоть не пьющие, хотя и колющиеся.

P.S. Кстати, забыл вам сообщить пренеприятное известие. На самолете, вместе с иными прочими, к нам на остров свалилась беременная женщина. Та еще штучка! Скорее всего, дорогой Пан Диктатор, опять влетит вам в копеечку.

Остаюсь, надеюсь не надолго, всегда ваш, преданный

Оксфорд Кембриевич Пфуй, несчастный мясник и соглядатай!»



О том, почему сверхсекретное донесение расстроило ПД, о беременных женщинах, о копеечках, и кое еще о чем другом.

Пожизненный Диктатор Лэм Бенсон тяжко вздохнул над полученным письмом. Не подумайте, вовсе не оттого, что новости были очень плохие — к очень плохим новостям он давным-давно привык. А вздыхал ПД оттого, что забодался третий час кряду переводить нижнепольский диалект на нормальный англо-американский язык.

Над очень плохими новостями, как и над новостями средней криминальной тяжести, Лэм обычно не вздыхал, а думал. Как бы поскорее из плохих новостей сделать хорошие? И нельзя ли эту пыльную работку переложить на чью-нибудь другую голову? На первый вопрос Лэм обычно скоро находил ответ, он вообще был человек находчивый. А вот на второй вопрос ПД ответа не смог найти за неполные двадцать лет своего диктаторства. Потому как, на острове полные дураки были в дефиците.

За время своего пребывания в должности Лэм Бенсон уже дважды удостаивался чести принимать на острове непрошенных гостей. И поэтому довольно хорошо представлял себе, насколько нынче скверно обстоят дела, и что ожидать в будущем. Сначала, как водится, пришельцы изгадят все вокруг себя. Потом заберутся в джунгли и загадят их тоже. Потом добредут до поселка, увидят, как все счастливо здесь живут, и начнут ныть, что хотят остаться и вообще пришли поселиться навеки. Потом, после получения решительного отказа, от самозванцев последуют противоправные действия. Потом справедливое возмездие со стороны ПД. Потом самые умные уберутся восвояси, а те, что поглупее таки достанут Лэма своим нытьем, получат в поселке домишки и нехилое пособие по добровольной безработице.

Первой заблудшей компанией на его памяти были гигиенисты-стоматологи, следовавшие в отпуск на Суматру ловить бабочек и потерявшиеся в тумане. Этих спровадить вышло довольно легко, когда спустя год и четыре месяца до них дошло, что бабочек на острове нет, и не предвидится, и вообще это не Суматра, и даже не Индийский океан. Осталась только одна пара геев-молодоженов, которой, в общем, выходило все равно, куда плыть, да они и стоматологами не были. Просто сели не на тот корабль.

Затем явилась первая половина конгресса по охране австралийских аборигенов от больших серых кенгуру, потому как аборигены были занесены в Красную Книгу, а серые кенгуру к несчастью нет. Вторая половина конгресса отказалась от банкета на прогулочном катере, так как включала в себя ревностных почитателей секты Адвентистов Седьмого Дня. Это их и спасло от свидания с весьма агрессивно настроенным Пожизненным Диктатором Лэмом Бенсоном.

Еще бы ему не быть тогда агрессивно настроенным! Проклятая первая половина конгресса, сплошь состоявшая как раз из австралийских аборигенов, решив, что местные джунгли — это именно то, что им надо, натворила порядочно безобразий. Из поселкового стада пропало несколько коров новозеландской породы. У радиста Жукова сперли с крыши запасную антенну. Элитная стая попугаев «ара» теперь стыдливо порхала по острову с выщипанными хвостами, а павлин Стасик сдох от инфаркта, когда аборигены попробовали его рисовать с натуры. Все бы ничего, но наглое присвоение его, Лэма Бенсона, личного надувного матраса с изображением Дональда Дака и пчелы Майи, случайно позабытого на пляже, о! Это было чересчур. Короче говоря, в одну прекрасную ночь аборигенов коварно напоили коксовым молоком с клофелином, да и продали оптом проходившему мимо работорговому судну, везшему монгольских гастарбайтеров в Мексику. Это, само собой, помимо тех, кто все-таки достал ПД своим нытьем и, дав честное-пречестное слово не воровать без него, получил от Лэма домишки и пособия.

Поэтому, чего ждать в третий раз, Пожизненный Диктатор, пусть и весьма приблизительно, мог наперед предсказать. А, судя по секретному донесению О.К. Пфуя, самым разумным было бы ждать самого плохого.

Особенно смутило Лэма упоминание о свалившейся вместе с самолетом беременной женщине. Вообще любое упоминание о беременных женщинах приводило ПД в содрогание. Потому как, беременные женщины были сущим проклятием острова.

Уже никто не помнит, по какой причине, но люди на вверенном его попечению островном пространстве плодились почище, чем кролики. Лэм тоннами закупал в Большом Мире противозачаточные средства, вплоть до заклинаний бурятских шаманов, гарантировавших стопроцентный успех, но делу это никак не помогало. Население упорно и бестолково продолжало размножаться. Из далекого солнечного штата Аляска как-то Лэм выписал, вызволил, выкрал доктора Пегги Бряк, тамошнего специалиста-кроликовода. Дабы остановить, наконец, демографический произвол. Путем околонаучного исследования и незаконного эксперимента. Но вот как раз кролики никакого потомства не давали вовсе, что тоже представляло на острове неразрешимую проблему. Чтобы выяснить причину демографического взрыва, нужно ставить опыты на кроликах, а чтобы ставить опыты на кроликах, нужно их иметь. Получался замкнутый круг. Оба верных телохранителя ПД, так сказать, его правая и левая рука — Нестареющий Дик и Невменяемый Том, — в один голос утверждали: во всем виноват четвертый энергоблок, который никак не хочет утопиться.

Не желая возводить на четвертый энергоблок напраслину, все же бедняга верно служит четыреста лет без передыху, Лэм пропускал обвинения мимо ушей прямиком горохом об стену. Пока же обходился полумерами. Поскольку остров был вулканический, и уж никак не резиновый, а ко всему еще очень капризный нравом, то и нести на себе он предпочитал весьма ограниченное количество жителей. Поэтому ПД поневоле приходилось содержать в разнообразных странах, там и сям, где правительство не слишком ворчало, целую сеть сиротских приютов. Конечно, влетало в копеечку, да еще в какую! Тем более что женщины на острове обожали ходить беременными, но совсем не имели ни малейшего намерения воспитывать своих чад самолично. Лэм только и успевал платить из своего кармана копеечки.

По правде говоря, копеечек, а равно и любой другой валюты, у ПД было навалом. Еще бы, ведь ему и никому другому принадлежал контрольный пакет фирмы «Макрохард», заполонившей весь мировой рынок программным обеспечением «Пустая дыра». А Гилл Бейтс, официальный владелец компании-миллиардера, был всего-навсего строго засекреченным подставным лицом. И если бы узнал, что львиная часть доходов от «Пустой дыры» идет в пользу бедных, то есть приютских сироток, то застрелился бы с досады. Гилл Бейтс не любил детей.

«Зато на нашем острове никто и никогда не болеет СПИДом!», — в который раз напрасно утешал себя Лэм Бенсон, припоминая его единственное лечебное достоинство. Да и с чего бы кому-то болеть СПИДом на острове, отрезанном от всего остального мира! Но об этом ПД старался не заморачиваться, иначе на душе становилось скверно, а рука сама собой тянулась к бутылке «Арарат ***». Гадость страшная, зато очень эффективно выводит из уныния, как и из человеческого состояния вообще. Жаль, что надолго.

В дверь секретной подсобки-вагончика, где Лэм обычно расшифровывал донесения, переданные барабанным кодом, внезапно постучали:

— Это ты, папочка? — прозвучал из-за фанерной, утепленной стекловатой двери, нежный и юный голос. Если исключить тот факт, что вопрос задавался входящим находящемуся внутри, в нем более не было ничего необычного.

— Я, деточка, я, — Лэм Бенсон второй раз за день тяжко вздохнул.

— А что тебе надо? — опять не вполне логично вопросил нежный голосок, пока неизвестно кому принадлежащий. (Неизвестно читателю, а отнюдь не Лэму Бенсону. Ему-то к несчастью это было известно слишком хорошо).

Лэм, решившись в третий раз тяжко вздохнуть, передумал — нервы дороже — и произнес:

— Мне надо, чтобы ты открыла дверь и вошла внутрь. Согласись: разговаривать через утепленную стекловату не слишком удобно.

— А если разговаривать громко? — полюбопытствовал нежный голос все еще из-за двери.

— Громко тоже неудобно. Потому что соседи могут оглохнуть, а ты охрипнуть, — довод был бредовый, но ПД знал: в этом клиническом случае именно так и надо общаться.

— А-а! Тогда ладно. Я войду, — ответил голосок, но никто в секретную подсобку-вагончик так и не вошел. Зато последовал новый вопрос, почище предыдущего. — Папочка, а дверь открывается наружу или вовнутрь?

— Вовнутрь, — с безнадегой ответил Лэм, и прикусил язык. Язык коварно намеревался посоветовать стоявшей снаружи обладательнице нежного голоска: «Че там думать! Пройди сквозь дверь!». Но вовремя осекся, потому что обладательница нежного голоска, скорее всего, последовала бы совету в буквальном смысле.

Наконец, после пятиминутной возни, дверь распахнулась. И на пороге предстала розовая мечта любого владельца рекламно-модельного агентства. Розовым было длинное до пят и страшно неудобное платье, все обсыпанное стразами, как младенец прыщами от «ветрянки». Розовыми были туфельки, если таким словом можно обозвать громоздкие приспособления на каторжной платформе. Розовыми были даже волосы, на которые ушло ведро контрабандной краски «Одесская-сверхстойкая». Не говоря уже про розовые тени для век, розовую тушь для ресниц, розовую помаду, розовый крем для загара, и розовые же розы, кокетливо привязанные к правой щиколотке. Только глаза у мечты были не розовые, а голубые, отчего всегда имели несколько обиженное выражение.

Звали розовую пришелицу Ададулия-Далила-Дульсинея, (по крайней мере, именно такое имечко стояло в коряво заполненной метрике, припрятанной в пеленках), и приходилось она Лэму Бенсону дочерью. Не родной, само собой разумеется, а приемной. Потому как, ПД все же был достаточно приличным человеком, чтобы, не дай бог, произвести на свет этакое кошмарище.

История же с Ададулией-Далилой-Дульсинеей, или попросту Дулей, не представляла на острове ничего необычного. Кроме того, что ПД в первый и в последний раз попытался воззвать к человеческой совести и к материнским чувствам, а что из этого вышло — то теперь и стояло на пороге его секретной подсобки.

А дело было так. В те давние времена Лэм, еще молодой и доверчивый, то есть, попросту говоря — глупый и порядочный, только сто дней, как сделался Пожизненным Диктатором. Каким образом сделался? Известно каким! Свергнув предыдущего диктатора с острова прямиком на Палм-Бич, где у его предшественника имелась роскошная вилла, три гектара земли и пес породы скотч-терьер.

Так вот. В те давние времена Лэм Бенсон очень слабо представлял себе, как далеко может зайти женское коварство даже на их обремененном демографическими проблемами острове. Тем более что настоящая мать Ададулии жила здесь задолго до его собственного, Лэма, прибытия. Она была дикой женщиной. Откуда она взялась и как попала на остров, чем питалась и где брала одежду — до сих пор оставалось загадкой.

Однажды Лэм, тогда еще только начавший свой нелегкий пожизненный диктаторский путь, обнаружил у себя на пороге корзинку, плетенную из пластиковой изоляции для проводов, а в ней орущего младенца, корявую метрику и записку, написанную печатными, аршинными буквами. В метрике указывалось имя и пол младенца, в графе «отец» стоял прочерк, как впрочем, и в графе «мать». А в записке говорилось следующее:

«УВАЖАЕМЫЙ ТОВАРИЩ ДИКТАТОР! ПОДЕРЖИТЕ НЕСЧАСТНОГО РЕБЕНКА У СЕБЯ, СКОЛЬКО СМОЖЕТЕ. ПОКА ЕГО НЕ МЕНЕЕ НЕСЧАСТНАЯ МАТЬ УСТРОИТ СВОЮ ЛИЧНУЮ ЖИЗНЬ. ЗАРАНЕЕ БЛАГОДРЮ. ДИКАЯ ЖЕНЩИНА.

P.S. ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, ОПОХМЕЛЯЙТЕСЬ!».

По правде говоря, продержать у себя Ададулию нескладно влипший в историю ПД смог дня три без существенного ущерба для психики. Во-первых, младенец орал не переставая. Даже когда верный «левый» телохранитель Невменяемый Том развлекал его карточными фокусами. Во-вторых, ребенок все время хотел есть, но совсем не то, чем его пытался кормить «правый» телохранитель Нестареющий Дик. Почему-то его фирменное блюдо- грузинское сациви под соусом карри совсем не нравилось новорожденной девочке. В-третьих, дитя непрестанно писалось и какалось, поэтому уже к вечеру первого дня в доме стало неприятно пахнуть, если выражаться деликатно. А если неделикатно, то попросту воняло, как в солдатском нужнике.

Тогда Лэм, человек в общем-то чувствительный, в очередной раз вздохнул тяжко и отправился на поиски несчастной матери. Дикую женщину он разыскивал в диких джунглях среди диких животных месяца два. Ни фига не нашел, только запарился. Он уж и «ау!» кричал, и вырезал послания на банановых листьях, обещая молочные реки, кисельные берега, французские духи и недельную прогулку на комфортабельной яхте. Ответом ему была тишина. Не мертвая, но многозначительная. Тогда Лэм сообразил — несчастная мать, видимо, до сих пор не устроила личную жизнь. Поэтому ему остается только одно: потерпеть и подождать.

Ждал он без малого двадцать лет. Время от времени отправлялся в дикие джунгли, кричал «ау!» и оставлял послания на банановых листьях. С прежним результатом. То есть, с нулевым. В последние годы вылазки на поиски несчастной матери он осуществлял лишь для проформы, потому что возвращать уже совершенно взрослого ребенка не имело смысла. А дикая женщина так и не объявилась.

Ребенок за это время привык к Лэму Бенсону, сел ему на шею и называл папочкой, а Лэм притерпелся, смирился со своей участью и называл Ададулию-Далилу-Дульсинею просто Дулечкой и доченькой. Последние года три многострадальный отец чужой взрослой дочери мечтал исключительно об одном. Как бы вышло хорошо, если бы нашелся другой благородный человек и взял бы, да и женился на Дулечке. Но мужа для самозваной дочери ему так и не удалось сыскать. Оно и немудрено. Потому как выросшая на его шее Ададулия оказалась совершенной и непроходимой дурой. Причем ПД в этом был абсолютно не виноват.

Не помогало даже значительное приданное и обещание полцарства. Последний из женихов, которого Лэму удалось обманом заманить на свой остров, прямой прапраправнук Карла Маркса и владелец публичного дома в Гамбургском порту, застрелился в день свадьбы. О причинах такого необратимого поступка Лэм не стал даже спрашивать. Во-первых, уже не у кого было. А во-вторых, эту причину он и сам знал не хуже покойника. Тем паче, что предыдущие женихи стрелялись со счастливыми улыбками на лицах задолго до дня бракосочетания с Дулечкой.

Теперь Дулечка стояла на пороге его секретной подсобки и, очевидно, имела к отцу какое-то срочное на ее взгляд дело.

— Что ты хочешь от меня, деточка? — как можно приветливее спросил ее Лэм, заранее приготовившись к самому неожиданному ответу.

Ответ, однако, превзошел его ожидания, несмотря на то, что бедный приемный отец привык уже ко всему:

— Папочка, я хочу учиться, — категорично произнесла нежным голоском Дулечка и твердым взглядом голубых глаз посмотрела на Лэма. Иногда, особенно когда не надо, она была до чрезвычайности упряма в намерениях.

— Зачем? — искренне удивился Лэм, но тут же поперхнулся и спохватился. Как-то непедагогично у него получилось. — Чему же ты хочешь учиться, Дулечка?

— Тому, как добиться успеха и завести себе друзей, — проворковало розовое создание.

Н-да, это была незадача. Но, по счастью, ПД действительно отличался умом и сообразительностью. Поэтому его и посещали с охотой гениальные идеи. Как раз одна из них, скромно поскребшись о макушку, пришла Лэму в голову.

— Этому в поселке ты не научишься. Сама знаешь, народ у нас ушлый. Весь успех и всех друзей давно разобрали. А вот не отправится ли тебе учиться по обмену? — при этом ПД так заманчиво улыбнулся, что дал бы сто очков вперед любому строителю финансовых пирамид. — Тут неподалеку упал самолет, и вместе с ним еще куча замечательных людей. Контингент железный! Профессора, академики, один замначальника ГЛАВКа, телевизионщик, поэт, и так, по мелочи — парочка кандидатов технических наук…

— Каких, каких наук? — не поняла его последние слова Дулечка. Впрочем, из всех других слов до нее дошло только то, что ей предлагают сделать что-то, отправившись куда-то.

— Технических, — машинально повторил Лэм, все еще осененный своей гениальной идеей. Чем черт не шутит, когда господь почивает? Вдруг и найдется благородный человек, способный составить счастье его дочери. Тем более, у пришельцев много самогона. А, как говорится, не бывает глупых женщин, бывает мало закуски к банановой водке.

— А кого ты возьмешь на мое место? — ревниво спросила приемного отца Дулечка.

— Есть там одна штучка! — Лэм невольно вспомнил о свалившейся на остров беременной женщине. Днем раньше, днем позже, все равно этим кончится, и на его попечении окажется очередной младенец. — Но ты не беспокойся, я не позволю ей играть с твоими Барби и Кеном.

Дулечка удовлетворенно кивнула, и уставилась прозрачными голубыми глазами в потолок. Она уже прикидывала количество розовых платьев, которое нужно взять с собой, чтобы не ходить совсем голой. В ее розовой головке сама собой возникла цифра 192. Сколько это получалось в платьях, Дулечка не имела понятия. Поэтому решила на всякий случай взять с собой весь гардероб.

Спровадив подальше доченьку, ПД вновь склонился над расшифрованным донесением. От перевода с нижнепольского диалекта послание не стало яснее. Наоборот, чем дольше Лэм думал над ним, тем больше начинал сомневаться во вменяемости лица, его передавшего. То есть, в здравом уме Оксфорда Кембриевича Пфуя, поселкового мясника.

Поэтому Лэму Бенсону оставалось только одно. Отправиться за помощью и советом в Известное Место. Что он и намеревался исполнить немедленно.

О том, что происходило в лагере Второй Упавшей Части в то самое время, когда ПД морочил себе мозговое вещество нижнепольским диалектом.

Доктор Клаус предавался целебным солнечным ваннам, развалившись на белом песочке, сплошь покрывавшем берег голубой лагуны. Рядом с ним лечебную процедуру принимали железная суковатая палка и спасенная куртка-косуха. Голова его покоилась на коленях мисс Авас, преданно и влюблено смотревшей на доктора и опасливо на его верную палку. Обе ноги, хромую и здоровую, доктор уютно разложил на толстом животе задремавшего Пита Херши. Возле томно храпевшего индейца сидел по-турецки Чак с пейсами и уныло процеживал брагу.

Так прошло четыре часа. Солнце дошло до зенита, а брага до кондиции. Все бы оно и было ничего, если бы Чак не вспомнил неожиданно свое концертное прошлое и рекламное настоящее, не посмотрел на себя со стороны, и не понял, что последние три дня он по скользкой дорожке катится в аморальное будущее. Он попробовал брагу, заколдобился, плюнул и сказал:

— А не довольно ли нам предаваться блуду? … То есть, я хотел сказать, безделью. И не пора ли нам взять на себя ответственность за доверившихся нам людей?

— Кто это нам доверился? — Самты недовольно открыл один глаз. Мисс Авас, угадывая его желания, приоткрыла доктору второй. — Лично мне никто никогда не доверялся. Даже начальник тюрьмы, когда я хотел вырезать ему острый аппендицит.

— Лично я очень даже тебе доверяю, — лучезарно улыбнулась сверху мисс Авас и благоговейно поцеловала рукав куртки-косухи. Суковатую железную палку она все же целовать побоялась. — И что же стало с твоим начальником?

— Известно что. Помер! — ехидно и с торжеством ухмыльнулся Самты.

— От аппендицита!? — всплеснула руками мисс Авас, и на щеке ее блеснула слезинка.

— Нет, от удушения. Подавился сливовой косточкой. Но аппендицит я все равно ему вырезал. При вскрытии, конечно, — ответил Самты и заерзал на песке. В трусы к нему некстати забралась улитка.

— Все равно. Наш долг позаботиться о несчастных людях, попавших в беду, — настойчиво произнес Чак с пейсами. Просто так сидеть ему было скучно.

Самты сделал знак мисс Авас, чтобы приподняла его голову со своих колен, и огляделся по сторонам. Никаких несчастных людей он нигде не увидел, но спорить с Чаком ему было лень.

— Хорошо. И что ты теперь предлагаешь мне делать? Кур доить? — В последнем его вопросе не было ничего необычного. Именно эти слова доктор Клаус произносил всякий раз, когда его ловили на недостаче в больничной кассе взаимопомощи.

— Я предлагаю пойти и посмотреть, что здесь к чему. Нельзя же вечно водку пьянствовать, — нравоучительно ответил ему Чак и затряс пейсами. — Вдруг что полезное найдется. К тому же, я должен позаботиться о Кларе Захаровне.

Кларой Захаровной как раз и звали беременную женщину, которой предстояло поменяться местами с розовой доченькой ПД. Интерес к ней со стороны Чака с пейсами был вовсе не праздный. А все оттого, что покойных муж Клары Захаровны при жизни владел большим рекламным агентством «Кубрик Рубика», которое теперь переходило в полную собственность его беременной вдовы. Потому как покойный господин Рубик был в числе тех, кто поплыл с песнями в открытое море, но так и не вернулся назад. В общем, утоп в пучине.

— Ладно, исключительно ради Клары Захаровны, — согласился Самты. Хотя на рекламную вдову ему было глубоко наплевать. А вот мысль, что вдруг на острове найдется нечто полезное, и это что-то могут найти прежде доктора Клауса, привела Самты в состояние беспокойства. — Эй ты, жиртрест, вставай!

Самты безжалостно ударил обеими пятками в грудь мирно спящего Пита Херши. Толстый индеец перестал храпеть, дреды на его голове зашевелились, он открыл осовевшие глаза, принюхался и недовольно пробурчал:

— Ты бы прибрал свои потные ноги, приятель?

— А ты бы побрил свою волосатую грудь? — достойно парировал упрек Самты. — Некогда нам разлеживаться. Надо идти спасать Клару Захаровну и несчастных людей.

— Идти? Куда? — спросонья не понял его Пит.

— Куда, куда. Пасти верблюдА! То есть, тебя. Олух индейский! Короче так… Ты, Чак, собирай все необходимое для дальнего похода. Ты, Кики, отполируй мою верную железную суковатую палку. А ты, жиртрест, двадцать отжиманий и десять кругов вокруг пляжа! — приказал приятелям Самты, неспешно извлекая улитку из трусов. — Я же возьму на себя самое сложное. Общее идейное руководство и начальственное попечение.

Все то время, пока осуществлялось общее идейное руководство, собиралось разнообразное барахлишко, по преимуществу ненужное и чужое, и полировалась железная суковатая палка, вокруг добровольных спасателей суетился некий хмырь. Вообще-то суетился он вокруг уже третий день, намекая, чтобы и его приняли в узкий круг друзей доктора Самты. Но хмыря обычно прогоняли, швыряясь в него пустыми раковинами из-под браги, камнями и кокосовыми орехами. Хмырь никому не нравился. Во-первых, он надоедливо ныл, во-вторых, выглядел жалко и портил настроение. В-третьих, имея довольно неблагозвучное имя Конфундус Попадопулос, он всех умолял звать его попросту Робин Гудом. А в-четвертых и в самых главных, прежде он служил следователем по раскрытию злостных мошенничеств с медицинскими страховками. Доктор Самты Клаус, поскольку большую часть жизни существовал безбедно именно благодаря мошенничествам с медицинскими страховками, первый швырялся в беднягу Робина особо крупными камнями.

— Вот что. Нужно взять с собой Ким и Кена, — неожиданно произнес Самты, и, отметив недоуменные взгляды приятелей, пояснил: — Ребята безбашенные, зато дерутся классно. Опять же, у них есть пластид.

Сообразительный Пит тут же бросил нарезать бессмысленные круги вокруг пляжа, и кинулся на поиски северных корейских близнецов. Робин, который Попадопулос, заныл еще сильнее и жалостливее:

— Возьмите меня, люди добрые! Я вам еще пригожусь. Я костры разводить умею. Палатки разбивать. И готов нести, что угодно!

Доктор немного подумал. Каверзная, мстительная мысль созрела в его необыкновенном и ненормальном уме:

— Костры нам без надобности. Сами разведем, было бы что поджигать. Палаток у нас вовсе никаких нет, разбивать у нас нечего — посуда и та пластиковая. А вот насчет последнего предложения, то оно принимается. Ты, Робин, понесешь меня!

Робин Конфундус Гуд понял, что его настоящая фамилия недаром Попадопулос, и еще он понял, что сам виноват, и никто его не тянул за язык. Впрочем, это было его нормальное состояние, даже когда на службе его тянули за язык специально и грязными руками. Он обречено кивнул, и постарался прикинуть про себя, сколько же в общем идейном руководителе выйдет пудов, и станут ли его кормить в дороге по усиленной наркомовской норме. И еще он в который раз сильно пожалел, что не взял в свое время имя и фамилию своего родного дяди-миллионера Томаса Джеймса Сойера, и поэтому перед смертью дядя вычеркнул его из завещания. А возьми он эту обыкновенную фамилию и обыкновенное имя, не служил бы он в страховой конторе, не летел бы в самолете, не попал бы авиакатастрофу, и ему не пришлось бы искать друзей и возить на себе по необитаемому (это он так думал!) острову хромого докторишку. В общем, как вы яхту назовете, так она и поплывет, а может и это самое…, в смысле потопнет.

К вечеру, когда зашло солнце и можно было идти по холодку, спасатели Клары Захаровны и всех несчастных людей, в это время бездумно и радостно плясавших у костров, отправились в путь. Впереди ехал на лихом Робине идейный руководитель доктор Самты Клаус, следом в качестве оруженосца несла верную железную суковатую палку Кики, за ней тащился с поклажей и пейсами рекламный Чак, за ним семенили корейские близнецы с пластидом, замыкал шествие толстяк Пит. Он жевал на ходу черствый гамбургер и молился Маниту, чтобы Самты ненароком не вспомнил про двадцать замотанных отжиманий. Поэтому Пит предусмотрительно старался не попадаться доктору на глаза.

Впереди всех ждала голая неизвестность. Приятная или нет, пока сложно было сказать. Но шагать в поисках приключений на одну интересную часть тела, все же получалось лучше, чем от скуки спиваться на пляже, предаваясь однообразным разнузданным оргиям и шабашу.

О том, как ПД в это же самое время отправился в Известное Место, и что оно собой представляло.

Шел же Лэм Бенсон повидаться ни больше, ни меньше, как с самим Джейсоном. Все время пути он чувствовал себя не в своей тарелке, а как бы в чужой помойной лохани, потому что шел он в неурочный день и против правил. По правилам Джейсон принимал на дому только по пятницам и только 13-го числа, но чрезвычайные обстоятельства заставили Лэма отступить от обычного графика посещений. На всякий случай он имел с собой в качестве умиротворяющего подарка новехонькую хоккейную маску с автографом самого Третьяка. А также искусно заточенный, коллекционный мясницкий нож с перламутровой инкрустацией и позолоченной гравюрной надписью:

«ОТЦУ РОДНОМУ И БЛАГОДЕТЕЛЮ. В ДЕНЬ ТЕЗОИМЕНИНСТВА ОТ ДОНСКОГО КАЗАЧЕСТВА КОЛЕНПРЕКЛОНЕННО ПРЕПОДНОСИМ. МНОГАЯ, МНОГАЯ ЛЕТА!»

Текст был позаимствован из дарственной надписи на золотой шашке, поднесенной атаманом Войска Донского московскому генерал-губернатору в 1898 году, и оставлен Лэмом без изменений слово в слово на русском языке. Все равно отец родной и благодетель читать не умел. Ни по-русски, ни по-каковски.

Проживал Джейсон в старой, заброшенной котельной посреди блуждающего кукурузного поля. Еще со стародавних времен, когда на острове не существовало не то, чтобы четвертого энергоблока, но так же первого, второго и третьего. Тогда котельная работала на полном ходу, а сам Джейсон служил при ней кочегаром. Жизнь он вел преимущественно нечестную, потому как воровал казенный уголь, делал из него алмазы и тайком перепродавал компании «Де Бирс» по бросовой цене. А когда правда выплыла наружу и его пришли арестовывать, Джейсон под видом самообороны ударил судебного пристава кочергой. Тогда акционеры компании «Будущее покажет» из параллельной вселенной «МММ-3», что означало Мзда, Мгла, Мстя, постановили. Дело на острове свернуть, котельную закрыть, а Джейсону показать кузькину мать согласно традиционному лозунгу: «Я мщу, и мстя моя ужасна!». То есть приговорили беднягу к бессрочному прозябанию в качестве отца и благодетеля среди местных гуманоидных недоумков. Которые непременно примут здешнюю второстепенную «Станцию по даровому копчению неба» за чудесное явление, и станут досаждать требованием всевозможных откровений.

Так бывший кочегар нес свой нелегкий крест в чуждом параллельном измерении, а Лэм Бенсон в свою очередь нес ему новехонькую хоккейную маску с автографом Третьяка. Вовсе даже не подозревая, кто такой Джейсон на самом деле, и что он делает на острове. Лэм, несмотря на всю свою гениальность, был таким же гуманоидным недоумком, как и все прочие жители земли. И поэтому тоже ждал от бывшего кочегара неслыханных чудес, мудрых пророчеств, а также достоверных прогнозов погоды и биржевого курса евро и доллара по отношению к японской йене. Даже ни на секунду не задумываясь: откуда существу, скверно говорящему на гарлемском жаргоне — единственно доступном для него языке, и еле-еле знающему таблицу умножения на два и на четыре, владеть секретами вселенской мудрости?

Все же Джейсону удавалось уже без малого двадцать лет водить Лэма за длинный, хитрый нос. Он, кстати сказать, ничуть не сомневался в гениальности самого Пожизненного Диктатора, поэтому в ответ на любой его вопрос попросту повторял за ПД последние его слова.

К примеру, если Лэм вопрошал отца и благодетеля:

— Как ты думаешь, «Калифорнийские железобетонные» упадут в цене?

То Джейсон неизменно, как горное эхо, отвечал:

— Упадут в цене.

После чего Лэм со спокойной совестью играл на Нью-Йоркской Фондовой на понижение.

Или наоборот. Если ПД спрашивал:

— Не прикупить ли мне «Техасских живодерен» на миллион-другой?

Джейсон громовым, патриархальным голосом провозглашал:

— На миллион-другой!

Тогда Лэм шел и покупал. И надо сказать, ни разу не прогадал. Потому что, и в самом деле обладал редкостным коммерческим чутьем на даровые деньги, и не менее редкостным чутьем на всяческие неприятности. Так что в советах отца и благодетеля вовсе не нуждался. Хотя и не знал об этом. А вздумай кто его просветить на сей счет, ПД дал бы в глаз. Потому как, кому же охота сознаться, что без малого двадцать лет строил из себя горохового шута и доверчивого идиота одновременно.

Полдня Лэм ходил кругами в строго заданном квадрате, размером 36 на 80. Ярдов, разумеется, а не метров. Но все равно. Блуждающее кукурузное поле по-прежнему никак не хотело себя обнаружить. Чего только ПД ни делал! Читал вслух выдержки из речи Хрущева на пленуме ЦК, кричал: «Царица полей, ку-ку-ру-за!», даже танцевал летку-енку. Никакого толка. Лишь когда, совсем уморившись, Лэм присел на пенек от финиковой пальмы и достал из походного портфеля пирожок с начинкой из вяленого авокадо, за спиной его раздался громкий, ехидный смех.

ПД от неожиданности поперхнулся пирожком и упал с пня. Потом поднялся, отряхнул штаны (от «Армани», последняя коллекция, на распродаже со скидкой по «Мастер-кард»), отряхнул пирожок (от тетушки Изауры, поселковой сводни и старой негритянки, по совместительству кухарки ПД), и только тогда обернулся. Позади него простиралось блуждающее кукурузное поле.

Прежде, чем вступить в высокие кукурузные заросли, Лэм выполнил необходимый ритуал. Проверил в правом кармане завещание. Семь раз перекрестился. Десять раз прочитал буддийские мантры. Пять раз поклонился в сторону Мекки и крикнул «Аллах акбар!». Дважды произнес на идише с одесским акцентом «Чтоб вам так жилось, как вы за то заплатили!». И лишь после этого, принеся в жертву по обычаю вуду заранее припасенную в походном портфеле курицу, Лэм подошел к краю поля. Предусмотрительно оставив портфель, наручные часы и мелкую наличность возле финикового пня.

Из кукурузы доносились смешки и радостные детские крики. Но ПД нельзя было так задешево обмануть. Он прекрасно знал, что в высоких зарослях прячутся никакие не ребятишки, а настоящие карлики, выдающие себя за ненастоящих детей. Карлики эти слыли довольно безжалостными и зловредными существами, не чуравшимися и открытого грабежа. Но Лэм Бенсон на горьком опыте выяснил, как с ними бороться. На этот случай через плечо у ПД висела холщовая переметная сума, набитая черствыми тульскими пряниками и московскими баранками.

Вступив на поле, Лэм, не мешкая, принялся разбрасывать баранки и пряники вокруг себя, при этом довольно громко приговаривая:

— Чтоб вы подавились, дармоеды! Только не в коня корм! А доброй свинье все впрок! Сейте разумное, доброе, вечное! Ага, как же! Сколько волка не корми, он все в лес смотрит!

В кукурузных зарослях шуршали и смеялись карлики, баранки вместе с пряниками исчезали прямо в воздухе, а Лэм продолжал идти вперед. Пока не вышел на премиленькую полянку, окруженную с трех сторон живописными холмиками отработанного шлака и низкосортного каменного угля. В общем, очень живописная и экологически выдержанная полянка.

К этому времени сума у Лэма порядком опустела, с ботинок пропали подметки и шнурки, на рубахе не осталось ни одной пуговицы, и бесследно исчез дорогой пояс, поддерживавший не менее дорогие штаны.

«Хорошо, хоть брюки на месте!», — подумал ПД, и тяжко вздохнул.

Из переметной сумы он извлек заранее припасенные «чешки», которые надел вместо приведенных в негодность ботинок. Затем достал суровую пеньковую веревку, которой и подпоясался, чтобы брюки от «Армани» не болтались в районе колен — не то, чтобы не эстетично, а просто неудобно ходить. После чего ПД решительным шагом милиционера, спешащего к пивному ларьку, направился в центр поляны, где и стояла котельная Джейсона.

Перед котельной на черенке от лопаты был прикреплен ярко-красный транспарант, предупреждавший: «ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ПОСТУЧАТЬ, ХОРОШО ПОДУМАЙ! НУЖЕН ЛИ ТЫ ТУТ?!» Лэм хорошо подумал, несколько раз постучал в транспарант и пошел дальше, к покосившемуся бетонному крылечку, украшенному ажурной арматурой.

Корявая, обшарпанная, пуленепробиваемая дверь котельной была зазывно приоткрыта. На самой двери была выведена черной краской надпись «ТРАХАЕМ-ТИБИДОХАЕМ! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!». Лэм привычно пробежал надпись глазами слева направо и справа налево, и привычно поежился. От Джейсона можно было ожидать всего.

Внутри котельной, как всегда, было душно, жарко, пыльно и сыро. А еще заплесневело и богато мокрицами. В ближнем углу мерно булькал перегонный куб, вот уже лет сто извлекавший философский камень из мутной речной воды. В дальнем углу имелся бронированный сейф с часовым механизмом, содержавший в себе законную львиную долю Джейсона от прибыльной игры ПД на фондовой бирже. Сам ПД ненавидел этот сейф до печеночных колик, но ничего поделать не мог, только разве тяжко вздыхать. «Крыша», она во все времена и в любой части света обходится недешево.

Посреди котельной стоял электрический стул с оборванными проводами, и рядом — колченогий алюминиевый стол, которым обычно пользуются прозекторы в провинциальных моргах. Стол был застелен веселенькой полиэтиленовой клеенкой в горошек, зато на стуле лежала для удобства бархатная подушечка с обнадеживающей вышивкой:

«Гостеприимство — наш девиз! Тюрьма Синг-Синг,2-ая Зеленая миля, д.1 к.3, без выходных».

Лэм вытащил из-за пазухи хоккейную маску и вместе с мясницким ножом положил на стол. Потом удобно устроился на электрическом стуле, достал из переметной сумы завалявшийся черствый пряник, и принялся его жевать, вспоминая о пирожках тетушки Изауры. Так прошло полчаса. Но Лэм не волновался. Он знал, что если в первые секунд пять не получил пыльным угольным мешком по голове, то значит хозяин котельной пребывает в сравнительно хорошем расположении духа.

Неожиданно из фанерного шкафа у стены повалил едкий, зеленый дым, котельная наполнилась вонью и грохотом. Но Лэм все равно не обеспокоился и продолжал кушать пряник. Он знал, что Джейсон любит эффектные появления.

Так оно и вышло. Дверь фанерного шкафа театрально распахнулась, вонючий зеленый дым повалил еще сильнее, раздалась барабанная дробь и из парового котла вылетели тонометры с крылышками, призванные изображать голубей. Затем появился Джейсон собственной персоной, в медном водолазном костюме и с вантусом в руке. Из крошечного окошечка водолазного шлема на Лэма уставились два строгих красных глаза, а глухой, чревовещательский голос произнес:

— Привет, чувак! — после чего Джейсон закашлялся.

— И тебе того же! — учтиво отозвался ПД, наспех доедая пряник. — Послушай, я все понимаю. Дымовая завеса на основе купоросных паров, это здорово придумано! Но уж больно отвратно пахнет!

— Отвратно пахнет! — согласился с ним Джейсон.

— Так вот. Может в следующий раз тебе лучше использовать конопляные листья? — с искренним участием предложил ПД.

— Конопляные листья? Говно вопрос, чувак! — радостно откликнулся из окошка Джейсон, переходя по привычке на гарлемский жаргон.

— Я, собственно, чего пришел, — интеллигентно начал издалека ПД, стараясь не обращать внимания чудовищное произношение отца и благодетеля. — Видишь ли, какое дело…

И Лэм, насколько мог кратко, изложил суть своей проблемы с рухнувшим на его голову боингом, номер хрен знает какой, а также подозрения о вменяемости агента Пфуя, засланного ко Второй Упавшей Части.

— С одной стороны, может лучше дождаться вестей от Данилы Фломастера, наблюдающего за Первой Упавшей Частью? А с другой, не сходить ли мне на разведку самому? Свой глазок — смотрок! Правда, по дороге там Вездесущее Болото…

Последние слова Лэм Бенсон произнес, как бы беседуя вслух сам с собой и рассуждая о неудобствах пути, тем более, что после кукурузных полей он меньше всего выносил только вездесущие болота. Но Джейсон таких тонкостей не понимал, и потому по обыкновению повторил громовым голосом за Лэмом:

— Вездесущее Болото!

— Ты думаешь? — в сомнении переспросил ПД. Впервые за все время знакомства с Джейсоном его безошибочное чутье воспротивилось данному совету.

— Я думаю, чувак! — подтвердил отец и благодетель, вообще не очень понимая, чего от него нынче хотят.

— Ну, ладно. Раз ты говоришь, — в который раз Лэм Бенсон тяжко вздохнул. — Пусть будет Вездесущее Болото. Только дай мне перед уходом банку варенья, иначе мне не пройти назад. Баранки все закончились. Как, по-твоему, какое лучше взять, банановое или клубничное?

— Клубничное! — обрадовано воскликнул Джейсон, уразумев, что гость его уже уходит, и можно больше не валять дурака в грязном и неудобном костюме, в несколько пудов весом. — Пока чувак! Бывай, не кашляй!

— И тебе приятно оставаться! — культурно попрощался Лэм, пробираясь с банкой клубничного варенья сквозь купоросную дымовую завесу.

Путь его теперь лежал на Вездесущее Болото. О пагубности этого своего решения Лэм не мог знать наперед, хотя предчувствия его никогда не обманывали. Не обманули они и на этот раз. Но когда умный человек полагается сдуру на законченного кретина да еще с гарлемским акцентом, добра не жди. Впрочем, никакое добро и без того бедного ПД нигде не ждало.

В то же самое время, — ну, может, чуточку раньше, — в районе Вездесущего Болота.

Со стороны деревни Чмаровки… Тьфу, ты! Это же из другого произведения, притом чужого! Не стреляйте в автора, он увлекся! То есть, отвлекся! Или задумался? Ну, да ладно.

В общем, со стороны большущей горы, название которой он пока не знал, к Вездесущему Болоту подошел Д. И. Блок. В руке он держал… Нет, вовсе не астролябию. Он же не О. Бендер, тем более что ваш смиренный автор не плагиатор… А держал он в руке посох из кокосовой пальмы, испещренный вырезанными на нем письменами. Содержание их на первый взгляд выглядело странным: «Пр. — 4 т. б, Др. — 8 т.б., Бр. — 15 т.б., Упс. — 16 т. б, Кс. — 23 т.б., Тс. — 42 т.б.». Но это был вовсе не кабалистический шифр, и не счастливые выигрышные числа, а просто-напросто краткий перечень долгов самого Джина Икаруса разнообразным ростовщикам. (4 т.б. — это четыре тысячи баксов, если кто не понял, и так далее). Поскольку Д.И. Блок стал теперь сугубо порядочным человеком, то для очищения совести и освежения памяти каждый вечер перед сном он читал по посоху долговую запись вслух. При этом клялся и божился на луну, что честно-пречестно отдаст, когда-нибудь непременно.

Путь Джина Икаруса к Вездесущему Болоту, а до этого к большущей горе — на самом деле гора была не такая уж большая, — оказался совсем не прост. Кстати, гора имела название Безымянная Высотка, и в придачу репутацию, которая имела название дурной.

В первый же день похода Джина Икаруса через север на северо-запад его покусали лесные блохи. А еще ему на лысину упал кокосовый орех. Так что Джин Икарус теперь непрестанно чесался и прикладывал к шишке на голове последние восемь центов, что впрочем, помогало мало. Шишка выскочила такого размера, что и сковородки бы не хватило. Но Д.И. Блок настойчиво шел вперед, повторяя про себя для поднятия боевого духа:

— Я — Избранный! Я — Избранный! — правда, когда он спотыкался о коряги или ронял посох себе на ногу, это звучало несколько иначе: — Я, блин, а черт! Пес окаянный, Избранный! Прости Господи, фак оф! За богохульство!

Иногда, когда Джин Икарус уставал, он останавливался отдохнуть, и как настоящий, святой жизни отшельник, пил воду из заводей и питался акридами. Правда, только в этот первый день. Потому что, от заводей и акрид Д.И. Блока к вечеру пробрал такой понос, что надолго отучил его брать в рот незнакомых насекомых и хлебать воду из первой попавшейся лужи. А что прикажете делать, если придорожный киоск с охлажденной пепси-колой Джину Икарусу так и не встретился ни разу?

На второй день начались чудеса. Д.И. Блок вышел к заброшенному кладбищу, и его сердце посетила отрада. Он понял, что находится на верном пути. Рассуждал Джин Икарус просто. Если есть кладбище, то поблизости должны находиться люди, которые этим кладбищем пользуются. А если принять в расчет обычную человеческую лень, то люди эти должны находиться недалеко. Ибо кому же придет в голову таскать покойников через джунгли за тридевять земель.

Однако когда Джин Икарус пригляделся к кладбищу повнимательнее, то понял, что поспешил с выводами. Потому, как кладбище имело весьма запущенный и неупотребимый вид. Уж в чем, в чем, а в кладбищах Д.И. Блок разбирался будьте-нате! Отчего? А вот назло сейчас не скажу! Ждите ответа! Ждите ответа!

Так вот, о кладбище. Вид у него был сиротский. Не говоря уже о том, что все без исключения могильные плиты оказались сплошь разрисованными непристойными граффити и варварскими знаками: «Сдохни, зараза!», «Здесь были Джон и Джейн!», «Наш привет скинхедам!», «Похороните меня за плинтусом!», и так далее в таком же роде. Вдобавок на развалинах часовни кто-то совсем недавно жарил шашлыки: вокруг валялись обглоданные кабаньи кости и пустые бутылки, ржавые шампура и позабытый мангал.

Д.И Блок мудро (?) решил заночевать на кладбище, а рано поутру продолжить свой нелегкий подвижнический путь. Вскоре его посетили видения.

Едва Джин Икарус заснул неспокойным сном — его по-прежнему кусали блохи, — как тут же был разбужен необыкновенными звуками, доносившимися из развалин часовни. Джин Икарус как всякий нормальный человек в такой ситуации отнюдь не поступил. Да и где вы видели нормальных Избранных? В общем, он не кинулся сломя голову прочь от кладбища и от часовни, а наоборот, пошел посмотреть: а что там такое громко шуршит?

Как только Д.И. Блок ступил на развалины, так тут же из-за самого дальнего и неопрятного обломка взвилась белая и пушистая тень.

— А-у-у! О-о-г-у! Га-а-г-у! — завыла тень, а когда кончила выть, представилась: — Я привидение, маленькое и ужасное! — и принялась летать кругами вокруг лысой головы Джина Икаруса.

Сквозняк, поднятый привидением, приятно обдувал Д.И. Блока. Да и блошиные укусы перестали чесаться. Поэтому он не испугался, а спросил:

— Ты что здесь делаешь? — хотя, что может быть глупее вопроса: «что привидение делает на кладбище?». Уж конечно не грибы собирает!

— Охраняю! — гордо ответило привидение, и пояснило: — Не в смысле, кладбище — кому оно нужно, — а в смысле остров вообще!

— Остров? — переспросил в ужасе Джин Икарус. — А разве мы на острове? Я-то думал, что попал на Миссисипи.

— Остров, остров! Не сомневайся! — заверило его ужасное привидение. — Причем, таинственный! На картах не значится, и со спутника фиг его увидишь! А ты что тут делаешь? И вообще, кто такой?

Д.И. Блок хотел было по привычке соврать, но вспомнил про честную жизнь, и признался:

— Я тут типа того, что Избранный!

— Да ну? — непонятно чему обрадовалось привидение, маленькое и ужасное. — Тогда тебе туда! — и указало прозрачным наманикюренным пальчиком через север на северо-запад.

— Я и сам знаю! — ответил Джин Икарус, и, догадавшись, что выспаться ему все равно не дадут, поднял с земли свой посох, наскоро прочитал список долгов и отправился в указанную сторону.

— Счастливого пути! — злорадно пожелало ему вслед привидение.

А надо сказать, что у маленького и ужасного привидения, (которое обычно на острове все звали просто Вонючкой за неуживчивый нрав, пустые угрозы и тупые розыгрыши) были причины радоваться и злорадствовать. Все дело заключалось в том, что у Вонючки и Пожизненного Диктатора Лэма Бенсона уже давно сложились отношения, которые принято называть непростыми. Или тяжелыми. Или скверными. Или коммунально-кухонными. Короче, ПД и Вонючка были «в контрах», то есть в состоянии затяжной партизанской войны. Точнее, партизанил в основном Вонючка, как существо крайне мстительное и обидчивое, свято помнившее завет своих давно сгинувших хозяев из параллельной вселенной: «Мзда, Мгла, Мстя!». Поскольку никакой мзды Вонючке не давали, мгла была жиденькая и редкая, оставалось лишь одно — ужасная мстя! Чему Вонючка и предавался в свободное время со всем своим удовольствием.

ПД давно махнул на него рукой, и вспоминал о существовании Вонючки только тогда, когда находил спрятанного под подушкой испуганного скунса, или наступал в битое стекло, с гиканьем выбегая из поселковой парной к пруду. После чего он клял интеллигентными словами Вонючку на чем стоит их островной свет, и ненадолго включал по периметру поселка оборонительные заграждения, поставленные как раз на случай появления привидения, маленького, но ужасного. Заграждения эти представляли собой всего-навсего столбы со стерео динамиками, в рабочем состоянии непрестанно исполнявшие 2-ой концерт Рахманинова. Эта простая и наивная мелодия отпугивала Вонючку почище святой воды и осинового кола вместе взятых. Но, согласитесь, все время держать динамики включенными, и с утра до ночи слушать 2-ой концерт Рахманинова — это же с ума можно сойти! Поэтому жителям поселка приходилось попеременно мириться или с Рахманиновым, или с безобразными проделками Вонючки.

Нынче же у Вонючки настал самый козырный день. Он уже прозорливо предвкушал всяческие мелкие и крупные неприятности, которые неизбежно возникнут у ПД в связи с появлением на острове лысого Избранного. Тем более что именно Вонючка подло и коварно наставил Джина Икаруса на путь истины, с посредственным артистизмом подражая с верхушки пальмы голосу его отца-забулдыги. И вот теперь Вонючка крался за кустами по пятам Д.И. Блока, не желая пропустить ни мгновения из грядущего бесплатного цирка. А напротив, желая присутствовать при будущих увлекательных событиях от начала до конца — трагического или комического, это как получится.

Когда настал третий день путешествия Джина Икаруса через север на северо-запад, Вонючка тихонько закудахтал в кустах от радужных ожиданий, так, что чуть не обнаружил себя. И мудрено было сдержаться! Ибо на пути Д.И. Блока лежало как раз пресловутое Вездесущее Болото. А уж что это было за проклятое место, и почему так радовался Вонючка, непременно будет рассказано позднее. Как только на проклятое место прибудут остальные участники ожидаемого маленьким привидением грандиозного и скабрезного шоу.

О том, как Самты Клаус и Компания взяли курс на Вездесущее Болото, и что встретилось им по пути. Вернее, кто.

Спасательный караван находился в пути уже вторые сутки. Настроение у путешественников было прескверное, за исключением идейного руководителя экспедиции, то есть доктора Самты Клауса. Хотя Самты и укачивало во время езды верхом на лихом Робине, все же он получал удовольствие. Потому, что мог командовать вволю громко и бестолково, и никто не привлекал его за это к уголовной ответственности. И еще потому, что остальные участники похода чувствовали себя куда хуже, чем Самты.

Надо признать, что местность, в которую судьба забросила добровольных спасателей по глупой инициативе Чака с пейсами, оказалась мало пригодной для комфортабельного путешествия. Да и откуда было знать сугубо городским людям о всех прелестях передвижения по глухим джунглям, к тому же без крупномасштабной карты? Под ногами у них кишмя кишели разнообразные вредные насекомые и ползучие гады. С лиан и деревьев тоже свешивались гады и сыпались насекомые. В противном душном воздухе летало еще больше насекомых, жужжащих и больно жалящих, оставалось только радоваться, что ползучие гады летать не могут. Да и сами лианы и деревья напоминали скорее колющие и режущие предметы, чем мирных представителей растительной флоры. Когда светило солнце, было жарко и потно. Когда шел тропический ливень — мокро и грязно. Сознаться в том, что путешествие оказалось зряшной затеей, и вернуться назад спасателям было стыдно. Идти вперед — неохота и очень чревато телесными травмами.

Кен и Ким потихоньку ворчали, но затеять драку опасались на виду у железной суковатой палки. Пит Херши вздыхал и думал про себя: что уж лучше делать двадцать отжиманий на пляже, чем погибать в джунглях на одних незрелых бананах. Чак с пейсами проклинал свой длинный язык и в утешение рисовал на встречных деревьях: «21 — всегда одно» розовым маркером. Робин Конфундус Гуд порой рыл ногой землю, взбрыкивал и получал тут же по шее, все время плакал о том, какой он Попадопулос, и что паек оказался вовсе не наркомовский, и даже не усиленный.

Напротив, мисс Авас стойко переносила трудности пути и вверенную ее попечению железную суковатую палку. Она вообще была примерной девочкой и отличницей в колледже, где до этого времени второй год изучала историю гренландского искусства. Мисс Авас шагала по джунглям и размышляла, что если бы сейчас ее видела дорогая мамочка, то осталась бы очень довольной своей послушной доченькой. Потому что эта доченька помогает прекрасному хромому доктору выполнять долг перед несчастными людьми, беспрекословно подчиняясь всем его приказаниям и угадывая каждое его желание, правда не всегда правильно.

Доктор Клаус ни о чем вообще не думал, а считал встречные деревья. Потому, как только число их достигло бы 12345, то тут же Самты объявил бы перекур и отдых. Это он сам так решил, а не кто-то умный ему подсказал.

— Все, привал, — объявил, наконец, Самты и лягнул изо всех сил лихого Робина: дескать, дубина ты этакая, спускай меня на землю! Не то, чтобы Самты досчитал до 12345, а только он сбился еще на середине, и почел за лучшее устроить отдых немедленно: — Ты, Пит, пошарь по окрестностям в смысле жратвы. Вы, Ким и Кен, разводите костер, но не как в прошлый раз, в смысле без помощи направленного взрыва. Ты, Кики, отгоняй мух и насекомых, в смысле от меня. А ты, Чак, спой что-нибудь, в смысле позитивной попсы.

— А я? — обиженно захныкал Робин, которому показалось, что его опять незаслуженно позабыли.

— А ты можешь свободно пастись, — милостиво и справедливо разрешил ему Самты. — В смысле гуляй по травке, но не лопай неспелую фрукту.

После раздачи общих идейных приказаний жизнь на привале потекла своим чередом. Ким и Кен натрясли из карманов пороху и с веселыми шутками-прибаутками подпалили шесть соток джунглей. Робин ковырял пальцем кокос. Чак во всю глотку пел колыбельную из репертуара Бритни Спирс. Кики колотила суковатой железной палкой по назойливым тарантулам и сколопендрам, а доктор Клаус пытался заснуть в этом бардаке, для удобства положив голову на муравейник. Идиллия продолжалась до тех пор, пока из джунглей с диким криком не выкатился колобком толстый Пит:

— Прохлаждаетесь? Ну-ну, прохлаждайтесь и дальше! — с торжествующим ехидством сообщил он и перестал выкатываться колобком. Заметим кстати, что на привале никто и не думал прохлаждаться ни ближе, ни дальше. Потому что в данной обстановке, созданной идейным руководителем, это вообще было невозможно.

— Ты толком говори, что стряслось? — Самты без энтузиазма поднял голову с муравейника и посмотрел на очумелую физиономию индейца.

— Я нашел люк! — гордо ответил ему Пит. — Там! Вдали за рекой! Где погасли огни!

— Какой еще люк? — насупился Самты, а Кики, угадав его желание, подала скоренько железную суковатую палку. — Ты не мудри, ты пальцем покажи.

— Люк как люк. Дыра в земле. А сверху крышка, как у кастрюли… Зачем же сразу бить? — заобижался Пит, но пальцем все же показал: — Во-он за теми стройными пузатыми баобабами. В аккурат возле осиного гнезда. Где зыбучие пески. Рядом, у сапного лошадиного кладбища.

— Так бы сразу и сказал, — недовольно проворчал Самты: палка в этот раз не понадобилась. — Идти лень. Но идти надо. Поглядеть, как там и чего.

Необыкновенный и ненормальный мозг доктора Клауса работал в правильном направлении. Если в земле есть люк, а у люка крышка, значит, внутри люка может быть нечто нужное и полезное, что собственно и требуется запирать крышкой от посторонних глаз. Стало быть, Самты нашел, что искал. Пришлось по-быстрому сворачивать лагерь и опять седлать беднягу Робина.

Путешественники скоро миновали зыбучие пески, где Робин Конфундус потерял свой кокос. Потом резво проскакали мимо осиного гнезда, опередив атакующий рой на добрые полверсты. Затем вернулись назад и без труда отыскали сапное кладбище по ядреному запаху хлорки. Наконец, спасатели достигли люка, который и впрямь оказался дырой в земле, закрытой обыкновенной кастрюльной крышкой. Беда заключалась лишь в том, что на крышке висел здоровенный кодовый, амбарный замок, весьма удручающего вида. На самой крышке зоркий глаз мог разглядеть аршинного размера надпись:

«Каждому бесплатно давать, харя треснет! На всех халявщиков не напасешься! Вход 2$! Подпись: Сэнд Муд, хозяин и ирландский террорист».

А дальше золотыми буквами: «Для тех, у кого есть 2$! Набери 1111 и заходи. Милости прошу!».

— У кого есть 2$? — уныло спросил Самты и заскучал. У него была только десятка и две фальшивые купюры по пять долларов.

Его подчиненные беспомощно развели руками, а Робин в знак отрицания громко заржал. Кен и Ким пошарили по карманам и наскребли на двоих несколько юаней, утаенных от китайской налоговой полиции. Это было все.

— Что же делать? — растеряно спросил Чак с пейсами, и подумал: а не спеть ли ему что-нибудь из репертуара Оззи Осборна, вдруг поможет?

— Н-да, просто так этот люк не открыть, — Самты ненадолго задумался. Прошло два часа. Наконец, он воскликнул: — Эврика!

— Чего? Чего? — не поняли хором его подчиненные спасатели.

— Эврика! Это в переводе с греческого означает: хватит морочиться по ерунде, а нужно решать проблему кардинально. У нас же есть пластид! Если мы не можем открыть люк по-честному за 2$, то, что нам мешает его взорвать?

— На этот счет инструкция ничего не говорит, — обрадовано согласились Кен и Ким, и на всякий случай еще раз прочитали надпись на кастрюльной крышке. О взрывах там и вправду ничего не говорилось, и это было особенно удивительно. Принимая во внимание, что инструкцию составлял ирландский террорист.

Спустя каких-нибудь несколько секунд ситуация и ландшафт возле сапного кладбища круто изменились. На ближайшем баобабе повисла оторванная кастрюльная крышка вместе с амбарным замком. Атакующий осиный рой заблудился в облаке едкой гари и вынужден был прекратить преследование. Ким и Кен лишились бровей и волос и теперь напоминали двух корейских фантомасов. А Самты, некстати получивший собственной палкой по собственному же лбу, извергал ругательства страшного и непечатного свойства. Поэтому печатать их мы не будем, а дадим лишь доступный цензурный перевод:

— Прежде чем, лупить изо всех сил по детонатору булыжником, порядочные люди предупреждают и считают хотя бы до десяти, чтобы дать возможность другим порядочным людям отойти подальше от опасного места! А тот, кто так не делает, — нехороший человек и вообще редиска!

Но ругательства страшного и непечатного свойства Самты поневоле пришлось прекратить, так как из подземного люка показалась лохматая нечесаная голова. А за ней и волосатая мужественная рука, сжимавшая угрожающих размеров «кольт» времен гражданской войны. Не нашей, американской.

— Я тебе покажу, как хулиганить, Вонючка ты этакая! — заорала лохматая голова, а мужественная рука вслед за тем несколько раз нажала на курок «кольта». С неба свалился убитый влет перелетный гусь.

Самты на всякий случай подобрал гуся, справедливо полагая, что вовремя подобранный гусь — это честно заработанный гусь. После чего доктор обратился к лохматой голове с бестактным вопросом: