Василий Дорогокупля

ВПЕРЕД И ВНИЗ

Повесть

I

Он понимал так, что это должно быть где-то здесь. Свое понимание он выражал вслух, однако не очень уверенная интонация и удивленно-осоловелый взгляд, которым он, то и дело останавливаясь, обводил окрестности, заставляли усомниться в справедливости этого утверждения. Вихлявой походкой, липко печатая шаг левым ботинком, к подошве которого приплавился кусок асфальта, он шел по переулку, мощенному корявым булыжником и обсаженному толстыми женскими тополями, чьи цветущие бело-зеленые кроны, неплотно смыкаясь вверху, ослабляли почти вертикальный поток солнечного света. Время только что перевалило за полдень, стояла угнетающая жара. Человек двигался не по прямой, а зигзагами, отклоняясь то к одному, то к другому краю проезжей части, периодически заглядывая под кусты и вороша ногой заросли буйной полыни или развесистых лопухов. Внезапно он увидел перед собой водопроводную колонку, устремился к ней и долго пил отдающую ржавчиной воду, а затем, нагнувшись еще ниже, подставил под струю свой затылок. Затылок был белобрыс, а его обладатель высок, худощав и одет в старые джинсы и мятую клетчатую рубаху — в таком виде люди обычно выезжают работать на садовые участки или в лес по грибы.

— Я понимаю так, что это вполне может быть где-то здесь, — произнес он, распрямившись, и покрутил головой, рассеивая веером мелкие брызги. — Вчера я вроде бы тоже пил из колонки. Или не пил… Или не из колонки…

Он добросовестно обследовал местность в районе колонки, но опять не обнаружил искомого. В этом месте переулок сворачивал влево и проходил между бетонной заводской оградой и задним двором универсального магазина, где двое пыльных работяг сомнамбулически загружали в фургон ящики со стеклотарой. Вдоль тротуаров дальше уже не росли кусты, а тополя (на сей раз, скорее всего, мужские) были обстрижены до состояния, мало отличного от пеньков, и практически не давали тени.

— Нет, там я спать не мог, — заявил человек с уверенностью, так не достававшей его голосу в предыдущих случаях. — Я был не настолько пьян, чтобы спать на голом асфальте.

Сознание того, что накануне он был не так уж и пьян, подействовало на человека вдохновляюще. Он расправил плечи и еще раз огляделся вокруг. Вправо от изгиба переулка по направлению к реке отходила широкая тропа или аллея, посыпанная белым песком, на котором отпечатались следы автомобильных протекторов.

— А что, если я шел по берегу реки? — предположил он и выбрал правый маршрут. Навстречу ему неслись звуки музыки — это был один из тех пошловато-прилипчивых эстрадных шлягеров, которые, по замыслу их творцов, должны воздействовать прежде всего на подсознание непритязательной публики. Человек угадал мелодию, выругался, сплюнул, но уже через несколько секунд поддался на провокацию и начал фальшиво насвистывать припев. Вскоре за поворотом открылась солнечная горловина аллеи, плотно закупоренная темно-синим БМВ с распахнутыми настежь дверцами — именно оттуда и раздавалась музыка. Марка автомобиля и вальяжная манера его парковки почему-то не понравились пешеходу; он поморщился и перестал свистеть. Данный отрезок пути более всего походил на настоящую парковую аллею, обрамленную кустами чего-то хвойного, позади которых сдвоенными рядами стояли голубые ели. «Здесь спать не мог», — проворчал он, приближаясь к машине. Ее открытые дверцы упирались в кусты по бокам тропы, напрочь перекрывая проход. Салон был пуст. Он притворил дверцу со стороны водителя, протиснулся между машиной и кустом и вышел на зеленую лужайку, плавно спускавшуюся к самой воде.

На траве посреди лужайки расположилась веселая компания — трое молодых мужчин и девушка, вокруг которых в дразнящем похмельный глаз изобилии были разбросаны пустые и еще непочатые пивные банки. Отдыхающие обернулись, услышав посторонний шум, и на их лицах, по инерции еще оживленных приятной беседой, тотчас начало складываться неодобрительное выражение, которое у двоих мужчин успело перерасти в недвусмысленно-угрожающее к тому моменту, когда третий, привстав с земли, радостно воскликнул:

— Алтынов?! Сашка! Чтоб я сдох! Ты откуда здесь взялся?

— А-а, здорово, Никита, — с гораздо меньшим энтузиазмом (что вполне объяснялось разницей в самочувствии собеседников) отозвался пришедший. — Ты уж, ладно, давай не сдыхай. Будь здоровеньким.

— Постараюсь, ха-ха! Вот уж кого не ждал! — Никита двинулся к нему, занося правую руку для размашистого рукопожатия, которое сопровождалось похлопыванием левой рукой по спине и непринужденно перешло в объятия с попыткой оторвать обнимаемого от земной поверхности. При этом оказалось, что он лишь немногим ниже Алтынова и почти так же худ, однако его фигура была скроена на иной манер, так что грубоватая укрупненность пропорций — большая голова с толстым носом и массивным подбородком, квадратные плечи, широкие кисти рук — отчасти скрадывала рост.

— Это мой старый друг, не виделись черт знает с каких пор, — пояснил он, оборачиваясь к остальным. — Вместе в институте учились, а потом инженерили на заводе. Да и служили в одной дивизии. Классный парень, таких поискать!

Удовлетворившись этой рекомендацией, двое его приятелей завершили свои мимические упражнения безразлично-вежливыми ухмылками и даже сделали вид, будто хотят подняться с травы, чтобы пожать Алтынову руку. В конце концов им все же пришлось это сделать по настоянию Никиты.

— Тезка, — отдуваясь, представился первый из них, сильно растолстевший атлет с грушеобразной головой, приплюснутым носом, губастым ртом и взглядом невыспавшегося бегемота.

— Чей тезка? — поинтересовался на всякий случай Алтынов.

— Твой. Ты ведь Александр?

— Точно.

— Евгений, — назвался второй, среднего роста поджарый крепыш, чье пожатие показалось Алтынову замаскированной попыткой искалечить его ладонь, причем попытка эта чуть было не увенчалась успехом.

— А это Светик, которая стыдится спеть, — Никита подвел гостя к сидящей девушке, довольно миловидной, но несколько перегибавшей по части принимаемых ею томных поз, более уместных где-нибудь в будуаре светской львицы, нежели при банальном распитии пива у близлежащего водоема.

— Дамы могут не вставать? — спросила она, поднимая взгляд на Алтынова. У того на языке завертелась неприличная шутка, но он вовремя ее проглотил и ответил достойно:

— Если джентльменам будет позволено сесть.

— Будет позволено, дайте срок! — пообещала Светик и ловко приняла очередную позу.

— Кстати, тебе совсем не обязательно запоминать родные имена этих двух симпатяг, — сказал Никита Алтынову, когда они уселись на траву.

— Почему так?

— Потому что по именам их зовут только члены семьи, по имени-отчеству — только подчиненные или совсем чужие люди, а все остальные знают их как Швеллера, — он мотнул головой в сторону толстого атлета, — и Женьшеня.

— Валяй, нам так привычнее, — сказал Евгений (то есть Женьшень) вполне дружелюбно, так что Алтынов усомнился: а может, тот вовсе и не имел злого умысла, пуская в ход свою клешню?

— Только ты в другой раз, пожалуйста, здоровайся со мной одним пальцем, — попросил он. — Максимум двумя. Я не обижусь.

Никита и Швеллер понимающе хмыкнули.

— Не бери в голову. Это он от избытка чувств, — сказал Никита. — Больше не будет.

В этот момент Светик, которую, видимо, утомила затянувшаяся процедура знакомства, вдруг перестала стыдиться и во весь голос подхватила доносившуюся из машины песню.

— Ура! — закричали поклонники ее таланта. — Отныне соловьям здесь делать нечего — вакансия занята. Пьем за Светку, господа! За победу над стыдливостью!

— Чего у меня не отнимешь, так это отсутствие слуха, — с неожиданной запальчивостью сказала Светик.

— Отсутствие вообще очень трудно отнять, — дипломатично согласился Алтынов.

Они открыли по банке пива, и тут уж гость оказался на высоте: свою банку он выпил залпом, ни разу не переведя дух.

— Да ты, братец, не с бодуна ли будешь? — со снисходительным участием поинтересовался Швеллер.

— Прямиком оттуда. Вчера опять не рассчитал силы.

— Это правильно, это надо, — Швеллер одобрительно покачал верхней часть туловища (движения отдельно головой ему удавались плохо). — Настоящие люди пьют для души, а не для организма. Если у тебя, скажем, душа богатырская, а организм того, дохловат, пусть он и страдает, а душа все равно должна принять свою норму. А иначе зачем вообще пить?

— Хуже то, что я не просто перебрал, а еще и посеял где-то в этих местах свою сумку. Сейчас вот ищу.

— В сумке было что-нибудь ценное?

— Для кого как, — Алтынов замялся и взглянул на Никиту.

— Валяй, какие там секреты…

— Два лазерных прицела, с завода вынес на продажу. Зарплату не дают, а кормиться чем-то надо.

— Когда я там еще работал, украсть было трудно, — заметил Никита. — Сплошной учет и контроль.

— Сейчас проще. Контролерам тоже не платят.

— Весело живете.

— Так вот и живем: глаза не боятся, руки бездельничают, ноги протягиваются помаленьку.

— Черт возьми, до чего ты дошел! А ведь был когда-то умнее меня.

— Я, возможно, и сейчас еще умнее, — предположил Алтынов, — только на свой лад. От ума и горе.

— Если найдешь прицелы, я у тебя их куплю, — сказал Женьшень. — В хозяйстве пригодятся. Тем более в нашем.

— А что у вас за хозяйство? — Алтынов допил вторую банку и облегченно перевел дух.

— Охранная фирма.

— Никак не домесишь афганскую грязь? — обернулся Алтынов к Никите. — Не надоели железки?

— Да нет, у меня совсем другое дело — торговый профиль, закупочный фас. А это у Женьшеня. Фирма «Цербер» — охраняют неизвестно что от неизвестно кого за неизвестно какие бабки. Очень выгодно.

— Представляю.

— Тогда иди к нам, — сказал Женьшень. — У нас почти все афганцы. Ты, как я понял, тоже?

— Я все это удачно забыл. Да и какой сейчас из меня охранник. Ветром качает.

Пока трое вели разговор, скучавшая Светик настойчиво добивалась внимания полусонного Швеллера. В конце концов тот оживился, произнес нечто смутно похожее на комплимент, начал поглаживать отдельные части тела соседки, а после громко засопел и, отбросив условности, предложил пойти с ним в машину и заняться более серьезным делом.

— Еще чего! — возмутился Никита. — Трахать мою личную секретаршу у меня на глазах, да еще в моей же машине! Ты, Швеллер, совсем уже оборзел!

— Тогда мотаем отсюда, — сказал оборзевший Швеллер. — Пиво кончается, а тебе давно пора в зоопарк.

— Чуть не забыл! — Никита взглянул на часы. — Все. Двигаем. Вас троих я заброшу в офис, а Саша поедет со мной — нам еще надо поговорить.

— Старый друг лучше новых двух, — буркнул Швеллер, поднимаясь и небрежно стряхивая травинки, приставшие к его почти белым штанам.

Они забрались в машину, задним ходом выкатили в переулок и на большой скорости проехали несколько кварталов, после чего Швеллер, Женьшень и Светик, прокричав что-то непонятное и не особенно важное (музыка продолжала греметь), высадились перед домом, в котором находился офис Панужаева — такова была фамилия Никиты.

Магнитофонная запись кончилась, когда они отъезжали от офиса; никто не стал менять кассету, и некоторое время оба привыкали к относительной тишине. Машина меж тем мчалась почти все время по трамвайным путям, уворачиваясь то от встречных, то от попутных трамваев, а чаще всего от таких же новых русских, самым русским из качеств которых оставалась любовь к быстрой езде.

— Сплошное мучение ездить по Ебургу, — посетовал Никита. — Такого бардака, как у нас, я не встречал нигде. В Москве и то спокойнее, а в Европе одна проблема: чтоб не уснуть за рулем.

— Часто там бываешь?

— Нечасто, но случается. Эту тачку сам пригнал из Германии год назад. На обратном пути в Польше чуть ее не лишился — свои же гады напали, русские. Хорошо, я с ребятами был, вместе отбились. А у тебя какая тачка?

— Никакой. В том числе и садовой, обходимся носилками.

— Как? Даже машины нет?

Слово «даже» развеселило Алтынова.

— Я не настолько беден, чтобы покупать дорогие вещи, — сказал он (перефразировка расхожих выражений была его давней привычкой) и тут же сменил тему. — Ты лучше скажи, зачем это мы едем в зоопарк.

— Дочку забрать — она там с одним из моих людей. Ни я, ни жена уже видеть не можем этот зоопарк, а Ленка таскается туда каждый месяц, по именам всех зверей знает. Зоологом будет, наверное. А может, и не будет. Сегодня послал с ней сотрудника: чем торчать без толку в офисе, пусть поглядит на живую природу, кругозор свой расширит, ему это на пользу. А ты помнишь Ленку?

— Смутно. Лет семь или восемь прошло.

— Это ох какой не подарок, скоро убедишься.

— Сколько уже ей?

— Скоро тринадцать. А у тебя?

— Сын. Маленький совсем… Смотри, опять на красный пролетел. Штрафы часто платить приходится?

— Не без этого. И прав уже лишали, пришлось срочно новые делать, — он резко свернул с переполненной машинами дороги в сравнительно тихий переулок и вскоре затормозил перед входом в зоопарк.

— Порядок, успели. Вон стоит Ромкина «восьмерка», а их пока не видно. Давай по баночке.

Они открыли пиво и закурили. Никита включил кондиционер и начал перебирать кассеты.

— Не надо музыки, — сказал Алтынов. — Тем более такой.

— У меня есть и приличная. Стинг, Дилан, ЭЛО, а вот битловские записи, которых не было ни на одной старой пластинке.

— Все равно не надо. Раньше я тоже все время что-нибудь слушал, дома и на работе, но потом стал от этого уставать.

— А я привык к музыкальному фону — играет себе и играет, — но зато разучился слушать. Когда-то, помнишь, и классикой увлекались, в филармонию ходили, а недавно в кои-то веки выбрался с семьей на концерт, гляжу, половина публики — та же братва, только прикинута поцивильней. Какая, к черту, музыка, они там просто тусуются, сейчас это в моде…

Группа ребят на роликовых коньках выкатилась со стороны зоопарка; один из них, на скорости поедая мороженое, неудачно вписался в поворот и с трудом объехал их машину, оттолкнувшись рукой от капота. Панужаев сердито просигналил, парнишка подпрыгнул от неожиданности и едва устоял на ногах. Его дружки подняли гвалт, а один из них замахнулся, как будто намереваясь кинуть в машину остатком своей порции, но вместо этого запихнул мороженое себе в рот. Увидев открывающуюся дверцу, вся компания шумно пустилась наутек.

— Ты как со временем? — спросил Никита, вновь усаживаясь на свое место и не считая нужным комментировать мелкую стычку с подрастающим поколением. — В гости ко мне заглянешь?

— Время терпит. Дома дел особых нет, жена с сыном живут у родителей.

— Что так?

— Она от меня отдыхает.

— А ты от нее?

— От нее — да, но не от сына.

— Одним словом, ты сейчас свободен. Тогда заберем Ленку и ко мне — посидим по-хорошему, поговорим… Ага, вот наконец и они, пойдем встречать.

— Привет, папуля! — худенькая чернявая девчонка в шортах и майке с ходу ткнула Панужаева кулачком в бок.

— Сколько лет… кхе-кхе… сколько зим, — ответил счастливый отец, поперхнувшись пивом. — Все нормально, Роман?

Этот вопрос был задан молодому человеку в просторном летнем костюме, подошедшему вслед за девочкой.

— Нормально.

— Хамила, небось?

— Так, по мелочам.

— Ладно, с меня причитается за моральный ущерб. А сейчас двигай в контору, там Женьшень со Швеллером. Оба с утра поддатые. Надо от них избавиться, пока не натворили чего.

— Как я от них избавлюсь? — молодой человек беспомощно развел руками, так что из-под полы пиджака на миг показалась рукоять пистолета. — Лучше уж вы сперва позвоните.

— Хорошо, — Панужаев залез в машину и начал ругаться с кем-то по сотовому телефону.

— Они пьяные в офисе, папка пьяный здесь, и ты тоже пьешь, — упрекнула девочка Алтынова, как раз отхлебнувшего пива.

— Беда, — грустно сказал он. — Прямо беда с этим пьянством.

Роман сочувственно покачал головой. Мальчишки-роллеры опять нарисовались на фоне зоопарковой ограды и начали кружить на месте, поглядывая в их сторону.

— Я разобрался с Женьшенем, — сообщил, появляясь, Никита. — Они оба сейчас уходят, поедешь и проконтролируешь. Потом можешь быть свободен.

— О’кей, — молодой человек направился к своей «восьмерке».

— Не нравится он мне, — сказала девочка, кивая на уходящего. — Больно вежливый, все время боится обидеть. Подхалим. А ты вежливый? — обратилась она к Алтынову.

— Когда как, — ответил тот с нехорошим предчувствием.

— Ленка, не вздумай хамить дяде Саше. Это лучший друг моей юности, который тебя на руках нянчил минимум пять тысяч раз

— Сколько-сколько? — удивилась дочь.

— Минимум пять, — подтвердил друг юности. — Ты, может, его и не помнишь, но он тебя помнит прекрасно. Так что изволь его уважать и любить.

— Как скажете, шеф! А он тоже крутой? На вид что-то не очень.

— Уж какой там крутой, только вот слегка вкрученный, — сказал Алтынов и выбросил пустую банку.

— Хоть один не крутой нашелся, на развод надо будет оставить. А то все эти Швеллеры-Ротвейлеры…

— Хватит, лезь в машину, — оборвал ее Никита.

— Папка, дай мне проехать сто метров, здесь почти нет движения, — попросила Лена, — а я за это весь день не буду хамить. Совсем чуть-чуть, только до перекрестка.

Панужаев задумался. Видимо, перспектива избавиться на целый день от дочернего хамства была слишком заманчива, чтобы он мог устоять.

— Хорошо. Но смотри, ты пообещала.

— Когда я тебя обманывала?

— А когда не обманывала?

— Всегда, — твердо сказала дочь.

— Ладно, не будем об этом. Садись.

Девчонка покосилась на роллеров, пренебрежительно повела плечами, с видом заправского шоферюги пнула ногой покрышку и, обойдя машину, уселась за руль. Этот маневр вызвал сильнейшее возбуждение на пятачке у парковой ограды, круговорот конькобежцев застопорился, один из них даже упал. Панужаев сел на переднее сиденье рядом с дочерью, Алтынов разместился сзади.

— И часто она водит? — спросил он.

— Только за городом, на проселочных дорогах.

— И еще два раза во дворах возле дома, — напомнила Лена, трогаясь и выворачивая с места стоянки. — Но маме об этом говорить не обязательно.

Машина шла все быстрее.

— Не переходи на третью. Хорошо еще, что стекла тонированы, водителя не видно… Так, так, сейчас будет перекресток, тормози и прижимайся вправо. Приехали. Тормози, я сказал!

Не тут-то было.

— Нам зеленый свет! — торжествующе завопил «цветок жизни», дал газ и выехал на большую дорогу. Навстречу в нескольких сантиметрах от них пронесся, истерически взвизгнув клаксоном, тяжелый джип.

— Ты что?! Ты… — Панужаев ухватился за руль и повернул его вправо. — Тормози, дрянь такая!! Жми сцепление!

Наконец машина замерла, ударившись колесом в бордюр. Сразу вслед за тем, не дожидаясь своего сигнала светофора, мимо них понеслись первые лихачи. Несколько секунд все молчали.

— Зачем было дергать руль? Без тебя я бы лучше справилась, — с укоризной сказала дочь. Отец продолжал молчать.

— Ладно, хоть все обошлось, — подал сзади голос Алтынов.

— Меняемся местами? — спросила Лена. — Или мне можно еще немного проехать?

Только тут к отцу вернулся дар речи, но вопреки ожиданиям слушателей он не произнес ничего выдающегося.

— Не показывайся из кабины, — сказал он. — Лезь назад через сиденье.

— Да, сэр!

Дочь кувырком перелетела через спинку кресла и приземлилась рядом с Алтыновым. Одновременно Панужаев занял место водителя. Доехав до следующего перекрестка, он свернул в боковую улицу и через пару кварталов остановился на площадке перед небольшим сквером, все скамьи на теневой стороне которого были заполнены осоловелыми от приступа жары людьми, интенсивно поглощавшими лимонад, пиво, джин с тоником и прочие освежающие напитки. Расположенный тут же надувной резиновый городок так нагрелся на солнце, что мамы не подпускали к нему малышей, опасаясь ожогов. Какой-то радикально настроенный гражданин самозабвенно плескался в фонтане, вокруг которого рассредоточился потный наряд милиции, периодически призывая купальщика выйти на сушу и добровольно сдаться блюстителям правопорядка.

Мельком взглянув в сторону сквера, Панужаев обернулся к дочери.

— Итак, что ты мне обещала? — спросил он замогильным голосом.

— Я обещала весь день не хамить. И я не буду хамить, хоть ты тресни.

— А насчет ста метров и перекрестка?

— Про это не было обещаний. Был простой уговор. И потом, ты считал эти метры? Я так и остановилась у перекрестка, только с другой стороны.

— Ну и что ты на это скажешь? — спросил Панужаев своего друга. — Каждый раз, когда мы о чем-нибудь договариваемся, она делает наоборот, а потом начинает доказывать мне, что все было честно.

— Кстати, с формальной логикой у нее все в порядке. Я думаю, ей не стоит идти ни в зоологи, ни в автогонщицы. Она должна стать адвокатом.

— Ей самой скоро потребуются адвокаты.

— Будет вам ворчать. Поехали домой, — примирительно сказала Лена.

После этого инцидента она приложила немало усилий к тому, чтобы выглядеть милым ребенком, и всю дорогу рассказывала Алтынову (отец давно устал от этих разговоров) про зверей в зоопарке: кто родился, кто болен, кто сдох, кого, когда и чем надо кормить, как плохо живется одним из них в тесных клетках по сравнению с теми, кто переселен в новые вольеры, так что некоторым богатеньким, но жадным людям не мешало бы пожертвовать деньги на улучшение условий жизни животных (Панужаев проигнорировал этот намек). Еще она сообщила, что дома у нее есть собака Франц и две кошки, а больше никого держать не разрешают, потому что ее родители «звероненавистники» (Панужаев покачал головой), в то время как одна из сотрудниц зоопарка держала дома даже тигренка, от которого почему-то отказалась тигрица. А вообще, продолжала она, родители у нее очень хорошие и никогда ее не бьют, разве что иногда пару раз врежут совсем ни за что — так, для разрядки нервов (Панужаев скрипнул зубами), но все равно она их очень любит, даже папу, который только и знает что пьянствует со всякими Пропеллерами и Тянь-Шанями…

— Молчать! — не выдержал родитель. — До самых дверей дома чтоб я не слышал от тебя ни звука!

— Вот такой он у меня строгий, — прошептала дочь на ухо Алтынову, впрочем, достаточно громко, — слова вымолвить не дает. У него работа очень нервная, а все товарищи по работе — жулики и бандиты…

К счастью, в эту минуту они подъехали к дому. Лена прервала свой монолог, первой выскочила из машины и исчезла в подъезде.

— Тяжело с ней, — вздохнул Панужаев, — ох-ох-ох!

— Зато интересно, — сказал Алтынов.

— Интересно порою до ужаса.

Когда они вышли из лифта, дверь квартиры Панужаева была открыта; в проеме их ждала Лена, сидевшая на корточках в обнимку с огромным ньюфаундлендом.

— Я уже сказала маме, что у нас в гостях лучший друг твоей юности и что надо готовить закуски, — объявила она.

— Вот пример здоровой инициативы, — одобрил Панужаев. — А теперь извините-подвиньтесь.

Его жена встретила Алтынова радушно — во всяком случае, настолько радушно, насколько можно встречать человека, о существовании которого ты успел уже позабыть и который теперь приходит в твой дом грязным, небритым, да к тому же еще и под мухой. Почему-то ее особенно впечатлил тот факт, что Алтынов все еще работает на заводе, — начальник дышащей на ладан научно-исследовательской лаборатории в ее глазах был чуть ли не святым мучеником и в этом плане стоял неизмеримо выше владельца торгово-закупочной фирмы.

— Там люди делают дело, а ты всего-навсего зашибаешь деньгу, — сказала она Панужаеву, и тот с ней полностью согласился.

— Мудрая женщина, — произнес он, когда жена ушла на кухню. — А ведь стоит мне сказать, что прикрываю фирму и иду голодать на завод, она первая запустит в меня камнем. И опять будет права. В этом вся ее мудрость.

Очень скоро в гостиной был сервирован стол из числа тех, что Алтынов привык видеть только в новогоднюю ночь. Жена выпила с ними первую рюмку «за встречу» и сразу же удалилась готовить горячее. Дочь к столу допущена не была вовсе и отправилась обедать на кухню, ограничившись несколькими ломтиками ветчины, которые она демонстративно экспроприировала в пользу «голодающего Франца». Сам голодающий — равно как и кошки — присутствовал тут же, но вел себя прилично и в тарелки мордой не лез. Пили водку, поскольку, как выяснилось, виски и джин они оба не любят (хотя и по разным причинам), а коньяк дома весь вышел в результате вчерашнего нашествия гостей. Этим же нашествием Панужаев объяснил обилие и разнообразие яств.

— Ты не подумай, будто я каждый день так пирую, — сказал он, словно извиняясь. — Я, собственно, был бы не прочь, но… об этом позже. Сперва давай о жизни. Как она у тебя?

— Если в двух словах: не везет. Фанера над Парижем летает беспосадочно.

— Так выпьем за мягкую посадку. И чтоб она случилась поскорее.

Они выпили и, закусывая, продолжили тему жизни. У Алтынова эта тема исчерпалась довольно быстро: семья, общие знакомые, завод, последние конструкторские новинки («есть великолепные вещи, но сейчас они никому не нужны»), мелкие хищения с производства как способ поправить семейный бюджет и т. д. и т. п. При всех неурядицах он был крепко привязан к своей работе, которая время от времени доставляла если не материальное, так хоть моральное удовлетворение — в тех случаях, например, когда стендовые испытания какой-нибудь на свой страх и риск (без госзаказа) созданной модели приносили особо впечатляющий результат, и в окрыленных успехом научных умах оживала надежда на то, что Родина в кои-то веки возьмет да и вспомнит своих обнищавших героев. Родина до сих пор вспоминать не спешила.

История Панужаева была побогаче событиями, хотя и она по нынешним дням не отличалась оригинальностью. Он покинул родное предприятие накануне кризиса — точнее, когда кризис уже назрел, но еще не развернулся во всем блеске, — и, как и многие, начал «свободный коммерческий полет» с поиска цветных металлов на заводских свалках. На эти металлы был большой спрос у посредников-прибалтов, поэтому после свалок пошли в ход символически охраняемые склады, а к тому времени, как маломудрые заводские начальники перестали экономить на охране и дело стало слишком рисковым, Панужаев и его компаньоны (те самые Женьшень и Швеллер) успели уже сколотить стартовый капитал и перекинулись на оптовую торговлю. Коллектив подобрался ударный: за Панужаевым было общее руководство и хорошие связи среди «афганцев» (что избавляло от выплаты дани бандитам), Женьшень обладал деловым чутьем и недюжинной хваткой, а твердолобо-пробивной Швеллер отвечал за приобретение и доставку товаров. Дела шли в гору, они открыли один за другим два небольших магазина и полдюжины киосков, благополучно пережили несколько криминальных войн за передел города и даже создали собственную охранную фирму под не слишком благозвучным названием «Цербер», которая — неожиданно для самих владельцев — начала приносить неплохую прибыль. После ряда удачных экспортно-импортных сделок по схеме «почти настоящая водка — почти новые автомобили» они обзавелись третьим магазином и вскоре после того произвели формальный раздел: Женьшень взял себе «Цербер», Швеллер — бoльшую часть киосков, а к Панужаеву, имевшему в бизнесе половинную долю, отошло остальное.

— М-мда, — протянул Алтынов, по ходу рассказа налегавший на закуски, — как все поменялось. Когда-то мы были друг другу ровней, а теперь я здесь точно Бобик в гостях у Барбоса. Нет, я ничуть не в претензии — каждому свое, как говаривал покойный Шикльгрубер.

— Ты хорошо угадал насчет Бобика и Барбоса: там, насколько я помню, все завершилось скандальным фиаско. В моем случае это…

Жена подала горячее, помрачневший Никита выдержал паузу и закурил.

— Ты думаешь, я богат, если езжу на сносной тачке, вкусно ем и пью дорогую бурду? Как бы не так! — Он оглянулся, проверяя, нет ли кого в комнате. — Я, Сашка, с недавних пор все быстрее качусь вниз, просто я сам еще к этому не привык и продолжаю жить по старинке. Началось это еще зимой, когда одна жлобская контора перекупила на корню моего главного поставщика. Через месяц у меня неожиданно сгорел склад, а сразу после того налоговая полиция по чьей-то наводке конфисковала черный нал как раз тогда, когда он был по максимуму. Три таких напасти подряд — это уже обвал, его не остановишь. Но об этом пока не знает никто, кроме моего бухгалтера и бывших компаньонов, а теперь еще и тебя.

Он рассеянно стряхнул пепел в тарелку с остатками осетрины, запнулся, глядя на произведенный беспорядок, а затем схватил тарелку, подошел к раскрытой балконной двери и вытряхнул осетрину на улицу. Алтынов и лежавший на подоконнике кот проводили его действия одинаково недоуменными взглядами.

— Короче говоря, все, что я сейчас имею, может быть потеряно уже через полгода, а то и раньше, — продолжил он, возвращаясь на свое место. — Правда, есть еще небольшой заграничный счет, но могут залезть и туда… Вот ты человек просвещенный. Скажи, что ты знаешь о стране под названием Нигерия?

— Много нефти, куча спидоносных негров и абсолютный мировой рекорд по уровню коррупции. Да, еще наркомафия.

— Кроме того, они здорово наловчились кидать простых русских парней, да и не только русских. Присылают, к примеру, тебе этакое письмецо на гербовой бумаге с кучей всяких подписей и солидных рекомендаций и предлагают заключить небольшую фиктивную сделку, а потом разделить прибыль с навара. От тебя всего-то и нужно — дать им номер своего валютного счета, куда они переведут деньги, поскольку им, видите ли, на собственные счета переводить не в кайф — конспирация и все такое прочее. Потом назначается встреча с их представителем, он обвешивает твои уши поганой нигерийской лапшой, а спустя какое-то время ты вдруг узнаешь, что кто-то снял с твоего счета все бабки — привет, дядя. Это в общих чертах. И вот представь, что такая бумага приходит ко мне… Ленка, иди погуляй с собакой, у нас серьезный разговор, — сказал он подошедшей дочери.

— А я люблю слушать серьезные разговоры. Мне надо умственно развиваться.

— Ты и так переразвита, пора уже деградировать.

— Тогда мне тем более надо общаться с тобой. Мама говорит, что ты скоро совсем деградируешь от алкоголизма.

— Как, по-твоему, Саша, с ее стороны это хамство?

— Чистейшей воды.

— А ты что обещала?

— Ладно-ладно, я пошла на улицу… Франц, ко мне!

— Плохо держишь слово. С большим трудом. Еще по рюмочке?

— Наливай.

— …И тогда я подумал: а что, если малость тряхнуть этих негров.

— Как же ты их тряхнешь?

— Есть варианты. Например, настоять на встрече с гонцом именно в России — не важно, в каком городе, — выслушать его умные речи, записав их на диктофон (еще лучше — заснять скрытой камерой), а потом отобрать все бумажки, какие у него найдутся, посадить парня под замок и предложить его шефам выбор: или они выкупают гонца за вполне умеренную сумму — скажем, раза в два больше той, что я должен своим кредиторам, — или мы сдаем его со всеми потрохами в Интерпол, который, кстати, давно охотится на таких деятелей. Что скажешь?

— Попытка не пытка. Но они быстро поймут, что ты блефуешь.

— То есть?

— Ведь если ты сдашь его в Интерпол, ты сам засветишься как похититель — он же все и расскажет. Какой смысл ему тебя выгораживать?

— Правильно. А теперь представь, что подобное письмо было отправлено не мне, но случайно попало мне в руки — в сущности, я не такой уж крутой бизнесмен, чтобы мой счет в каких-то полсотни штук баксов и впрямь соблазнил международных аферистов. Я отправляю ответное послание якобы от этой фирмы — у меня есть ее бланки, а подписи и печати не так уж трудно подделать, — а потом встречаю нигерийца, веду переговоры от имени все той же фирмы, записываю их на пленку, сажаю беднягу в подвал и шлю письмо в Нигерию: «Уважаемые братья-приматы, мы так-то и так-то вас обули. Ваш соплеменник до сих пор искренне верит, что попал в лапы той самой ублюдочной фирмы, так что если мы подбросим его ментам, а те Интерполу, пострадаете вы и эти никчемные фирмачи, а нам эти ваши проблемы до фени. Потому уделите нам толику от неправедно нажитых вами богатств, а мы взамен отошлем к вам живого красивого негра. Деньги принесите туда-то и туда-то (адрес питерский или московский). Целуем крепко. Без подписи». Они там, пожалуй, всполошатся, пошлют кучу писем и факсов той фирме, те всполошатся тоже, ответят им «нихт ферштейн», а когда нигерийцы поймут, что мы не блефуем, они могут и раскошелиться — чем черт не шутит?

— Сильно! — сказал Алтынов. — Но если ты вправду хочешь попробовать, лучше советоваться не со мной, а с каким-нибудь ушлым юристом.

— Все юристы сволочи, а ты мой друг. Плевал я на советы — мне нужна моральная поддержка. Я так и так буду гнуть свое. Не получится обмануть в одном месте, пойду воровать в другом или грабить в третьем. Меня загнали в угол и… ладно, зачем забивать тебе мозги моим дерьмом, когда у тебя свое из ушей лезет. Я сейчас должен быть в гостях и хочу, чтобы ты составил мне компанию. Поедешь?

— Что смеяться-то — в таком виде?

— Туда именно в таком виде и нужно.

— Тогда нет проблем, поехали.

— Сперва по последней.

— Хорошо сказано. Но как ты поведешь машину?

— Как всегда: спокойно и аккуратно. Хочешь, тебе дам повести?

— Нет уж, спасибо. Последним видом транспорта, который я водил, была бээмпэшка.

— Если водил БМП, справишься и с БМВ. Разница всего в одну букву.

— И то верно, что это я застеснялся? Дело пустяковое.

…Алтынов действительно сел за руль, но на выезде со двора сбил рекламный щит «РУССКАЯ СДОБА — ТВОЙ ДРУГ ДО ГРОБА», был облаян собаками и старушками, осмеян детьми, осужден Панужаевым и отправлен в ссылку на заднее сиденье. Дальнейший путь они проделали без проблем и остановились перед пятиэтажным домом в районе Сортировки.

— Здесь я арендую подвальчик под склад, — сообщил Никита. — Хорошее место: отдельный вход, а все жилые подъезды на той стороне дома.

— Так у вас что, вечеринка на складе?

— Разумеется, это же самый последний писк! — Он достал из кармана связку ключей. — Заходи, я подержу дверь, очень тугие пружины. Выключатель справа.

Спустившись, они достигли второй двери, которая тоже была заперта.

— Странная манера гулять под замком.

— Тут много чего странного, сейчас увидишь.

Помещение за дверью было ярко освещено. В углу стояла электрическая плита, имелись также стол, четыре табуретки, посудный шкаф и умывальник. Отдушина под потолком была забрана толстой решеткой. В противоположной от входа стене оказалась еще одна дверь, которую Панужаев снова отпер ключом и сделал приглашающий жест. В этой комнате из мебели кроме стола и стула был еще и диван, на котором сидел, уставясь на вошедших, худой губастый негр неопределенного возраста, правая рука которого была прикована наручниками к протянутой вдоль стены водопроводной трубе. Одет он был в измятый светло-серый костюм и темную рубашку, галстук отсутствовал.

— Знакомься, Саша, — это высокочтимый, блистательный и несравненный гражданин Нигерии по имени Хрен-Запомнишь, но мы зовем его просто Там-Там. Он все понимает и откликается — видишь, сразу вскинулся. Отличный мужик, наша гордость и надежда! Наш золотой запас!

Алтынов продолжал стоять с открытым ртом, уставясь на африканца, который, выслушав речь Панужаева, произнес что-то по-английски.

— Ты знаешь английский? — спросил его Никита.

— Я понял только «плиз». Может, хочет в туалет?

— У него вон параша в углу. Я сам немного кумекаю по-немецки, а этот паразит на нем — ни гугу. Только по-английски или по-своему. Пойдем отсюда, раз не о чем говорить. Потерпи, Там-Там, сейчас сварганим тебе ужин.

Они вернулись в первую комнату — или на кухню, как она здесь именовалась, — и притворили за собой дверь.

— Выходит… — начал Алтынов.

— Выходит, что так. — Никита заглянул в шкаф и достал оттуда пачку лапши, копченую колбасу и пластиковую бутыль с минералкой. — Три дня назад его привезли. Встреча была назначена в Питере — по моей слезной просьбе (они звали в Лондон), а дальше все получилось, как я тебе описал. Доставлен в закрытом фургоне.

— Вот это лихо!

— Два-три раза в день приезжает кто-нибудь его покормить. Правда, не всегда. По такому случаю у меня к тебе предложение. В этом деле кроме меня участвуют еще только три человека, в том числе Женьшень и Швеллер, — сам понимаешь, чем меньше людей, тем лучше. Но они люди неаккуратные — вот сегодня, к примеру, его никто не кормил, а так нельзя обращаться с гостями. Как ты насчет того, чтобы за ним приглядывать, хотя бы один раз в день, по вечерам. Возьмем тебя в долю. Деньги на продукты будешь получать по отдельной статье.

— А собственно, почему бы и нет? Свободного времени у меня навалом, на заводе четырехдневка и рабочий день сокращен так, что дальше некуда.

— Я был уверен, что ты не откажешься. — Никита поставил на плиту кастрюльку с водой. — Имей в виду, он привередливый, кушает плохо, уже начал тощать. Как бы вообще копыта не откинул до того, как все закончится. Да, еще одна очень важная деталь: при нем не упоминать никаких имен. Единственное исключение — фамилия «Катков», ее ты можешь произносить хоть сто раз подряд. — Он криво улыбнулся. — Это директор той фирмы, под видом которой мы держим Там-Тама в плену.

— Похоже, ты лично неплохо знаком с этим самым Катковым.

— До боли знаком, что верно, то верно. Это он увел у меня поставщика, он же, падла, наверняка причастен и к пожару на складе, и к налету инспекции. Впервые мы с ним сцепились еще давно, в период мелкого опта. Несколько раз он нам крепко подгадил, после этого мы пришли к нему поговорить. Он тогда не подготовился к встрече и очень долго о том сожалел. Но позднее Катков набрал силу, сейчас он проворачивает крупные дела, в том числе и за бугром. Ничего странного, что африканские братья по разуму решили им подзаняться. Что касается попавшего ко мне письма, так это чистая случайность — один знакомый нечаянно прихватил его со стола у секретарши Каткова вместе с пачкой своих бумаг.

— А письмо насчет выкупа туда уже отправили?

— Позавчера.

— Погоди, а кто же вел переговоры с этим… Там-Тамом и кто писал все письма, если у вас проблемы с языком?

— Это и есть наш четвертый, переводчик. Занятный тип, скажу я тебе. Его фамилия Кашлис.

II

Жил человек по фамилии Кашлис. Он жил хорошо, но бессмысленно, бедно и скучно. Недолюбливая что и кого только можно, в совокупности он любил всех, то есть все человечество, полагая такой род любви наименее обременительным. Не высокий, но и не низкий, не толстяк, не дистрофик, не гений и не дебил, он был средним во всем, но умел оказаться и крайним, причем это умение он проявлял куда чаще иных крупных личностей или заметных фигур. Недостачу душевных или физических качеств он с лихвой компенсировал рядом других недостач — например, чувства меры и здравого смысла, — а по пьяности мог приходить к нестандартным решениям и порой очень больно за это страдал. Своей главной проблемой он видел отсутствие личного места под солнцем: у всех прочих такие места, пускай даже самые жалкие, были, только Кашлис на жалкое не соглашался, а других не имел («Я не прочь нести крест, но где его взять», — формулировал он эту мысль). В то же время он не был изгоем, отщепенцем, безродным космополитом — он отчетливо помнил себя и свой род, выводя его, между прочим, от какой-то заблудшей орды прибалтийских татар; в пользу этого говорили прибалтообразность фамилии и умеренно монголоидный облик ее носителя. Ну а в общем и целом — по паспортным данным, быту, склонностям и привычкам, — он был наш человек. Старый русский.

Единственный в своей жизни (да и то не совсем произвольный) большой поступок он совершил на исходе застойной эпохи, когда стал жертвой гнусного политического процесса, затеянного КГБ с целью припугнуть и приструнить не в меру разболтавшихся студентов факультета иностранных языков. Крайним, ясное дело, был выбран Кашлис с его склонностью поносить все подряд, не исключая из этого списка советскую власть и родную партию. Тогда все обошлось для него сравнительно благополучно — времена уже были не те, сменявшие друг друга у руля кормчие-полутрупы вели страну, сами толком не зная куда, и первыми эту растерянность уже начали ощущать работники госбезопасности как наиболее эффективной и практичной из числа властных структур. А вскоре и само время, казавшееся чем-то незыблемо застывшим, как снежный замок на новогодней площади, вдруг начало оттаивать, разваливаться на куски, после чего сдвинулось с мертвой точки и потекло под уклон, ускоряясь по ходу движения и обрушивая на головы граждан лавину все более непривычных событий. Свобода словоизвержений, переоценка утерянных ценностей, митинги, выборы, уличные бои, независимость всех от вся, обвал цен, обнищание, бандитизм, политические скандалы, череда идиотских войн по периметру бывшей империи — все это окончательно затмило своей значимостью маленький подвиг Кашлиса, который и прежде-то никем, кроме него самого, в качестве подвига не расценивался. Но уникальное в своем роде амплуа «ненужного человека в неудачном месте», закрепившееся за ним с той давней поры, безотказно работало и по сей день. Кашлис менял различные виды деятельности, периодически возвращаясь к своей основной профессии переводчика, но нигде не задерживался надолго — свободные места под солнцем отсутствовали, а занять чье-то чужое место ему мешали либо нехватка определенных черт характера, либо избыток этих черт у конкурентов на жизненном поприще, зачастую людей неприятных и гораздо менее его достойных греться под благодетельными лучами светила. Надо отдать ему должное, Кашлис никогда не падал духом — единственное, чего он боялся, так это упустить свой счастливый момент. И вот с некоторых пор ему начало казаться, что этот момент приближается.

В конце весны он познакомился с Панужаевым, причем знакомство — в случаях с Кашлисом это большая редкость — произошло при обстоятельствах, когда он смог произвести на бизнесмена самое выгодное впечатление. Дело в том, что как раз накануне Панужаев посмотрел какой-то американский фильм, который был переведен и озвучен Кашлисом (время от времени тот занимался подобными вещами и делал их на вполне приличном уровне), и автоматически отметил про себя необычную фамилию переводчика. В то время Панужаев уже располагал исходным документом и начал обдумывать авантюру с нигерийским вымогательством. Для этого ему, разумеется, был нужен переводчик, причем человек по возможности посторонний, никак не связанный с кругом его знакомств. Встреча с Кашлисом на какой-то тусовке, куда Панужаева завели неисповедимые пути загула, и всплывшая в памяти фамилия переводчика фильма (что сыграло роль рекомендации) привели к тому, что Кашлис оказался полноправным участником предприятия, сулившего ему очень солидный, особенно по его скромным меркам, барыш.

После успешного захвата нигерийца (в чем он как переводчик сыграл далеко не последнюю роль) Кашлис в предчувствии скорого процветания начал стремительно расти в собственных глазах. Он стал более вальяжным в обхождении и, заглядывая в гости к старым знакомым, время от времени позволял себе многозначительные намеки, благо его оптимизм был подпитан пачкой денег, которую ему выдал Панужаев в порядке поощрения за проявленный трудовой энтузиазм. Будучи занят перестройкой своего имиджа, Кашлис не часто находил возможность проведать пленного Там-Тама и в один из таких приходов, где-то через неделю после отправки письма в Нигерию, столкнулся в подвале с совершенно незнакомым ему человеком. Долговязый блондин лет тридцати сидел за кухонным столом и, не выпуская изо рта сигареты, резал ножом на кубики кабачок-переросток. В кастрюле на плите кипела какая-то смесь из картофеля, моркови, гороха и еще непонятно чего.

— Добрый вечер, — сказал Кашлис, нарочито сгущая баритон, в котором, однако, проскользнула тревожно-визгливая нотка. — Вы, прошу прощения, кто будете?

— Я буду честный гражданин своей страны, — сквозь зубы (по причине сигареты) произнес незнакомец и косо посмотрел на вошедшего. Кашлису это очень не понравилось. За последнее время он настолько отвык иметь дело с честными гражданами какой бы то ни было страны, что в каждом именовавшем себя подобным образом человеке видел представителя карающих органов.

— Просьбы о прощении, равно и любые другие, принимаются только в письменном виде, — строго и все так же сквозь зубы продолжил честный гражданин. — Словесной не место кляузе. А вы, значит, и есть переводчик? Ваша фамилия Кашлис?

Кашлису стало совсем нехорошо.

— Да, — пробормотал он. — Но только…

— Присоединяйся, — вдруг перешел на «ты» долговязый. — Я готовлю жратву для Там-Тама. Выпить ничего не прихватил?

— Нет. Но как… в смысле…

— Меня зовут Александр, я друг Панужаева. Он попросил приглядеть за негром, вы его совсем запустили. Кормите раз в день, да и то одной лапшой. Я вот ему праздник устроил: готовлю овощное рагу. Как ты думаешь, бросить сюда бананы?

— Может, лучше дать их сырыми? — Кашлис уже оправился от легкого шока. Его новый соратник, похоже, принадлежал к тому типу людей, которые питают нездоровое пристрастие к розыгрышам, причем не брезгуют устраивать их уже при первом знакомстве. Кашлис не любил и инстинктивно побаивался таких practical jokers, как они называются по-английски.

— Ты прав, сырыми надежнее. Так он их съест наверняка, а насчет рагу еще неизвестно.

— Он на месте?

— Да. Дверь не заперта.

Кашлис вошел в соседнюю комнату. Увидев его, Там-Там принял выжидательную позу и натужно улыбнулся. Он слышал голоса на кухне и приготовился к получению каких-либо известий.

— What’s up? — спросил он.

— Nothing’s up. You’re still down on your luck, — ответил Кашлис. — Katkov’s gonna think it over, he hasn’t made up his mind yet.

Там-Там отрывисто прокаркал какую-то туземную фразу.

— Сам такой, — отпарировал Кашлис по-русски. — Будешь ругаться, останешься без ужина.

Там-Там сник. Он уже четко усвоил, что, когда русские напрямую обращаются к нему на своем языке, ничего хорошего от этого ждать не следует.

— Давай отцепим ему наручники, пусть погуляет по комнате, — предложил, появляясь в дверях, Алтынов. — Никуда он не денется.

Кашлис оценивающе оглядел африканца, чья наружность не предполагала наличия большой физической силы либо опасных бойцовых навыков. К тому же он вспомнил, как безропотно Там-Там покорился судьбе, когда впервые понял, что его берут в заложники.

— А чем отомкнуть наручники? — спросил он.

— Ключом. Панужаев оставил его в шкафу.

Там-Там, натура живая и непосредственная, был чрезвычайно рад предоставленной ему возможности размяться, а от бананов пришел уже в полный восторг.

— Черт возьми, я даже начинаю завидовать, — сказал Алтынов, наблюдая его пританцовывающим посреди комнаты. — Умеют же люди радоваться пустякам. Как ты думаешь, дадут за него выкуп?

— Должны дать. Куда им деваться?

— Что-то я сомневаюсь. Зачуханный он больно, мелкая сошка.

— Зато много знает.

— А ты уверен? Ты хоть раз с ним нормально беседовал?

— Конечно. Сперва еще в Питере, а потом мы допрашивали его уже здесь.

— Давай поговорим снова. Ты переводи.

Алтынов через Кашлиса начал задавать вопросы, и вскоре выяснил, что Там-Там, будучи гражданином Нигерии, последнее время постоянно живет в Лондоне, где у него есть жена (тоже нигерийка) и две дочери. Служит он в маленькой — по всей видимости, подставной — фирме, выполняя роль курьера или посредника при своих боссах, которые совмещают теневой бизнес с государственными должностями у себя на родине и самолично бывают в Европе лишь от случая к случаю. Платят Там-Таму не так чтобы щедро, но семья не бедствует. Насчет дел, в которых он принимает участие, Там-Там знает, что это нехорошие дела, но совесть его не мучает (вопрос о совести пришлось повторить несколько раз, поскольку оказалось, что пленник попросту не знает соответствующего английского термина conscience, а слова shame и disgrace — «стыд» и «позор» — вызывают у него совершенно иные ассоциации). Почувствовав, что его последний ответ не понравился тюремщикам, бессовестный негр начал взахлеб уверять, будто у него и в мыслях не было причинить им какой-либо вред, а резонное замечание, что на сей раз нечто подобное в отношении его самого есть в мыслях у вездесущего, безжалостного, но по-своему справедливого Каткова, повергло мошенника в почти суеверный ужас. Он затараторил так быстро, что Кашлис перестал улавливать смысл, махнул рукой и предложил на этом закончить. Там-Тама вновь приковали к трубе, Алтынов принес ему с кухни тарелку овощного рагу и стакан фруктовой воды. Вода была выпита, а от рагу пленник отказался, что сильно обидело повара.

— В гостях не принято привередничать, когда тебя угощают, — сказал он. — Я старался, готовил, а он, смотрите какой, нос воротит. Набил брюхо бананами и доволен. Если так, будешь есть одну лапшу, никаких тебе деликатесов. Переведи.

Кашлис перевел. Там-Там послушно затряс головой, взял ложку и начал быстро есть, почти не разжевывая пищу.

— Так-то лучше, заодно научишься здесь хорошим манерам, — сказал сразу подобревший Алтынов. — Потом приедешь домой и всех удивишь. Все вокруг только и будут говорить: «Ах-ах, ну кто бы мог подумать, наш старина Там-Там вернулся из России настоящим джентльменом! Вы бы видели, как он уплетает овощное рагу!» Кстати, и нам не мешало бы перекусить, еще много осталось. Плохо, что ты не захватил с собой выпивки.

— Нет проблем, я могу прогуляться до магазина, — вызвался Кашлис. Понимая, что несколько сплоховал при первом знакомстве, он решил теперь показать себя в более выгодном свете и заодно выяснить, что, собственно, за птица этот панужаевский друг. Кашлис участвовал в деле с самого начала, а этот тип возник откуда-то только сейчас и сразу же поставил его в полуподчиненное положение. С Кашлисом подобное случалось не впервые, люди быстро угадывали в нем какую-то слабину — он и сам ее в себе чувствовал, но дать определение этой слабине не мог и видел причину все в том же отсутствии места под солнцем, что автоматически отводило ему роль вечно задвигаемого в тень. «Призраком во плоти» назвал его как-то один из приятелей. Кашлис тогда оскорбился, но оскорбился именно потому, что эти слова показались ему очень близкими к истине.