Брайан Олдисс
Галактики как песчинки
Из множества законов внешнего мира один стоит выше всех: Закон Скоротечности. Ничто не вечно.
Из года в год опадают листья с деревьев, рушатся горы, сгорают галактики, как большие сальные свечи. Ничто не вечно — за исключением Времени. Изнашивается покров Вселенной, но время не стареет. Время — это башня, бесконечная шахта; Время чудовищно и невероятно. Время есть Бог. Гуманные и бесчеловечные личности нанизываются на Время, как бабочки на картонку; да… и хотя крылья расправлены — о полёте забудь.
У Времени, как я у воды, может быть три состояния — твёрдое, жидкое и газообразное, В настоящем — это поток, который невозможно схватить. В будущем — это спускающийся вуалью туман. В прошлом — оно застывает и покрывается льдом; и ещё мы называем его Историей. Впоследствии оно ничего не показывает, креме наших печальных образов; оно — лишь кривое зеркало, отражающее наши ограниченные истины. Оно так велико для человека, что становится невыносимым; оно столь неопределённо, что порой оказывается враждебным.
Некоторые наблюдения, которые далее будут приведены, записаны людьми, имеющими отношение ко Времени. Некоторые — воссозданы. Одни из них — мифы, искусно замаскированные под истину достаточно давно, чтобы их принимать за таковую. Но все они — отрывочны.
Огромное зеркало прошлого разбито. Его осколки лежат попранные в пыли. Когда-то оно украшало стены всех дворцов; сейчас — остались лишь осколки. И эти осколки вы держите в руках.
1. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ ВОЙН
…вне досягаемости
Начнём — хотя, конечно же, не существует никакого начала, — с первого осколка — Это — осколок незнакомого старого мира, где облака национализма собрались в тучи и разразились штормом войны.
Над забытыми континентами — Азией, Америкой, Африкой — летают ракеты смерти. Преследуемые люди этого дня не могут до конца постичь истинной природы борьбы, в которую они втянуты.
Те обыкновенные чёрные, белые и седые, которые определяют политику, с готовностью издают талмуды мироздания. Но за этими фолиантами — факторы, едва ли понимаемые в министерских кабинетах Пекина, Лондона, Каира или Вашингтона, факторы, которые уходят корнями в глубокое и дикое прошлое рас; факторы инстинктов и разрушенных инстинктов; факторы страха, страсти и опустившегося сознания; факторы, неразрывно связанные с юностью рода человеческого, и которые неясно вырисовываются во всех человеческих отношениях, как непреодолимая горная цепь.
Итак, люди уничтожали друг друга вместо того, чтобы бороться самим с собой.
Самые мужественные искали выход. И, чтобы ускользнуть от потоков мерзости, направляли свои усилия на прорыв к ближайшим планетам Солнечной системы; трусливые — покоились в объятиях Морфея в огромных приютах-ульях, названных мечтальниками, где комфорт фантазии заглушал хищный рык войны.
Ни то, ни другое не гарантировало полного спасения: когда начинается землетрясение, ему подвластны и дворцы и шалаши…
И вполне уместно поэтому, что первый фрагмент начинается с человека, беспомощно сидящего в кресле под грохот разрывов падающих бомб.
Директор Мечтальника № 5 соскользнул с кресла, стоящего напротив безмолвного пульта управления. Вопрос, касающийся Флойда Милтона, угнетал его своей необузданностью.
Время от времени далёкий разрыв снарядов возвещал: атака противника все ещё продолжается, что никак не могло приободрить Директора. Немного подумав, он решил, что, спустившись в убежище, тем самым убьёт двух зайцев: личная безопасность — во-первых, и возможность заглянуть в мысли Флойда Милтона — во-вторых.
Размышляя над уже принятым решением, он вошёл в лифт и погрузился в прохладные глубины Мечтальника. Сегодня днём Директор случайно повстречал Милтона. Тот был похож на смерть.
На спальных уровнях как всегда было влажно, а в воздухе витал запах спирта, которым обычно пользовались роботы-массажисты.
— Слизняки! — громко произнёс Директор, обращаясь к рядам спящих.
Те лежали в состоянии прострации. Шлемы обратной связи плотно облегали их головы.
Время от времени такого спящего следовало сворачивать, как ёжика, до тех пор, пока его ступни не оказывались на плечах, а спина не выгибалась дугой. Робот с прорезиненным механическим кнутом активно обрабатывал его. Затем распрямлял спящего и начинал тузить его по груди, аккуратно минуя места, где к телу крепились свисающие с потолка кабели питания.
Каково бы ни было умственное состояние клиента, его всегда поддерживали в хорошей физической форме.
И все время они спали и видели свои тайные сны.
— Слизняки! — в сердцах повторил Директор.
Трудно было добиться того, чтобы Директор Мечтальника любил своих подопечных по долгу службы; один внутри огромного пространства, забитого ячейками автоматического мечтальника, ему доставляло удовольствие подглядывать за грёзами этих безнадёжных зомби.
За исключением нескольких молодых парней, которыми двигало обыкновенное любопытство, в мечтальнике лежали только психопаты и неудачники, изживая себя и строя воздушные замки.
К несчастью, таковые составляли значительный процент населения: шестидесятилетняя холодная война — вылившаяся во что-то уж очень горячее — наплодила поразительное количество умственных калек, которые радовались любой возможности спастись бегством в свой мир фантазий с помощью мечтальников.
Флойд Милтон не походил на крутого парня-астронавта, который после напряжённого, утомительного пути к Марсу или Ганимеду однажды вернулся сюда, чтобы немного передохнуть. Скорее, он напоминал человека, который предал себя, — и Флойд Милтон знал об этом.
Вот почему Директор считал необходимым видеть его оны. Иногда парки — настоящие парни — могут спастись сами от себя прежде, чем падут слишком низка.
Директор остановился у кровати Милтона. Вновь прибывший лежал спокойно, часто дыша. Его лицо скрывалось под забралом шлема обратной связи. Отметив про себя номер Флойда, Директор поспешил в ближайшую кабину управления и набрал код. Надел шлем.
Через несколько секунд он автоматически подключится к грёзам Милтона; по выражению лица пациента, когда тот вошёл в Мечтальник № 5, можно было помять, что у него на душе. Но контуры подстройки обеспечивали Директору возможность скорректировать эффект эмпатии, достаточный для того, чтобы манипулировать собственным сознанием.
Как всегда, прежде чем осуществить наблюдение, Директор быстро пробежал по собственному миру ощущений и восприятий; однажды, в чьих-то видениях, он испытал трудности своей ориентировки. Это был очень неудобный мир. Возведённые на Земле идеологические барьеры в сороковых прошлого столетия препятствовали любому прогрессу человеческого счастья.
В конце шестидесятых первые управляемые корабли плюхнулись на Луне.
В конце восьмидесятых принцип внутреннего порога сознания прошёл испытания на мозге спящего пациента. Применение способа обратной связи позволило внедрить новую технологию с тем, чтобы сделать чьи-то сны более предметными, гораздо нагляднее, чем трехмерный фильм. В течение последующих трех лет завершилось строительство Мечтальника № 1.
И на разломе веков прибыли солитяне.
Они явились не в космических кораблях, а в камерах, именуемых “портматтеры” — сооружениях, похожих на дома, которые автономно высеивались на Землю из мира Солит.
Их паранаука не находила понимания на Земле, хотя земляне — ох, уж эти наивные земляне! — восхищались пришельцами.
— Они любили Землю! — убеждал себя Директор.
Он встречался с солитянами. С благословения землян, они загружали свои портматтеры земными богатствами и понимали под ними не золото или уран, а земные растения, животных и бабочек. Прелестный народ — умудрённые опытом дикари, легко воспринимающие саму жизнь!
Когда холодная война “разогрелась”, они исчезли, объявив, что никогда не вернутся.
Период жизни, когда все здравомыслящие люди поняли, что пришло время смерти надежд. И снова Земля осталась наедине с собой, потонув в бедах.
— Готово, сэр, — объявил металлический голос.
Директор напрягся. В следующее мгновение он погрузился в сон Флойда Милтона.
Просто великолепно!
После проклятых подвалов Мечтальника и бормотаний о глобальной войне такие видения просто согревали душу.
И все неё для Директора это было непостижимо и неправдоподобно.
Растения заигрывали с цветами — просто восхитительно; цветы распускались, цвели, увядали, выпуская ленты длиной ярдов в пятьдесят, которые волной плескались в мягком дуновении бриза, рассыпая душистые семена. Растения образовывали круг, и этот круг превращался в комнату.
По стенам второй комнаты проплывали, переливаясь, мириады рыбок с острыми, как у змей, языками. Они парили в водяных башнях, о стены которых, если прикоснуться, можно намочить руки. Поля маттертранзисторов в две молекулы толщиной сохраняли их естественное положение и форму в пунцовом воздухе.
Третья комната, казалась, утопала в звёздах. Повсюду порхали огромные мотыльки, присаживаясь ненадолго на звезды. При соприкосновении звезды отзывались нежной музыкой.
В следующей комнате, отражая закатные лучи солнца, на высокой траве, переливались всеми цветами радуги крупные капли росы.
Сергей Дигол
В соседней с ней комнате падал вечный снег. Он опускался, превращаясь в большие кристаллы трех дюймов в диаметре, и исчезал, едва достигнув пола.
ПРАКТИКАНТ
Каждая комната не походила на предыдущую, да и на любую другую тоже, потому что это был дворец Амады Малфрей, и находился он на Солите.
Роман
Хозяйка дворца только что вернулась с Земли с портматтерами, переполненными цветами и тиграми. Она давала бал и пригласила старых подруг, чтобы познакомить их со своим вторым мужем.
Число гостей перевалило за пятьсот. Большинство из них прибыли с мужьями — изысканно одетыми мужчинами, чьи изумительные одеяния резко контрастировали с чёрной полунаготой женских нарядов. Многие из гостей явились в сопровождении животных — гепардов, макао или гигантских ящериц, рост которых достигал трех футов, когда они становились на задние лапы. Великолепие людей и животных наполняло дворец.
Повинуясь искусственным потокам воздуха, качались и плавали яркие шары. Проплывали бокалы с напитками. Казалось, что пьют все, но выпито не слишком много. И ещё одно, что делало эту вечеринку не похожей ни на одну земную: разговаривали все, но никто не повышал голоса.
Ослеплённый блеском увиденного, Директор подумал, что никогда не встречал он и доли такого великолепия — столь фантастично это выглядело. Только теперь он понял, что это — скорее воспоминание, чем грёзы, которые большинство обитателей Мечтальника № 5 пестовали в своих коротких мрачных умишках.
Флойд Милтон словно побывал в этом невероятном мире. Он прогуливался по этим ярким эспланадам, освещённым аргоном, чей холодный свет играл бликами на лицах гостей. Не спеша фланировал по невидимой тропе, высоко вознесясь над веселящимся потоком приглашенных. Флойд ел экзотические яства, разговаривал с гостями на их причудливом — с заминками и паузами — языке.
Все это Милтон проделывал, потому что это ему, Милтону, принадлежал дворец. Да, он — второй муж Амады, и бал давался в его честь. Гости собрались ради него. Самая счастливая ночь в его жизни! И все же он не чувствовал себя счастливым.
— Ты чем-то озабочен, котёнок? — обратилась к нему Амада.
Она была похожа на землянок. Очень красивая. И лишь скудное обрамление вьющихся волос отличало её от представительниц прекрасного пола Земли. В её лице читалось всё, что мог увидеть человек на лице любящей жены, переживающей за своего мужа, чьё поведение непредсказуемо и несуразно.
— Все в порядке, Амада, — проворчал Милтон. — И, пожалуйста, не называй меня “котёнком”. Так ты называешь своего голубого тигра.
— Но это же комплимент, Флойд, — удивилась она, гладя зверя по голове. — Разве Сабиани — не прекрасный котёнок?
— Сабиани — тигр. Я — человек… Можешь ли ты понять и запомнить столь незначительную разницу?
Амада никогда не сердилась. Но сейчас обеспокоенность её возрастала.
Милтон признал, что это делало её ещё более желанной.
— Разница для меня вполне очевидна, — ответила она. — Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время на очевидные вещи.
— Ну, а для меня это не слишком очевидно, — огрызнулся Милтон. — Что делают ваши люди? Вы пришли на Землю, чтобы забрать всё, что можно вывезти — деревья, траву, рыб, птиц…
— И даже мужей, — вставила Амада.
— Да, и даже мужей! Вы все это делаете, Амада, потому что ваши люди влюбились в Землю. Вы перетащили почти все. Я чувствую себя экзотическим растением или пуделем, не более.
Она повернулась к нему своей прекрасной спиной.
— Сейчас ты и ведёшь себя, как учёный пудель, — отчётливо произнесла она.
— Амада! — позвал Флойд.
И, когда она медленно повернулась, голосом кающегося грешника Милтон произнёс:
— Извини, дорогая. Ты понимаешь, почему я раздражен. Я все вспоминаю войну, там, на Земле. И многое другое.
— Многое другое? — резко переспросила она.
— Да. Почему вы, солитяне, скрываете местонахождение вашего мира во Вселенной. Почему ты не могла мне указать даже направления, там, в ночном небе Земли. Я знаю, что для ваших портматтеров расстояние — ничто. Но я просто хотел знать. Может быть, это мелочь для тебя, но мне это не даёт покоя.
Амада позволила отражению огромной бабочки усесться на пальце, и затем произнесла, тщательно подбирая слова:
— Учитывая нынешний уровень цивилизации на Земле, этот мир — вне досягаемости. Тогда к чему весь этот разговор по поводу нашего местонахождения?
— О, я знаю, что наши маленькие космические корабли — это только начало…
Он оборвал себя на полуслове. Вся проблема в том, что цивилизация Солита слишком велика и прекрасна. Солитяне выглядят как земляне, но живут и думают, и далее действуют — иначе. Они — чужие. Вот, что волновало Милтона.
Глубоко устоявшиеся пуританские взгляды заставляли задумываться его — не совершил ли он ошибку или не впал ли в грех, женившись на женщине с другой планеты?
Уже после месяца совместной жизни они несколько раз не то, чтобы ссорились, нет, но у них возникали некоторые разногласия. Они любили друг друга. Без сомнения. Но Милтон снова и снова спрашивал свою любовь — не блаженство ли и спокойствие размеренной жизни Солита толкнули его на этот шаг. Ведь, только женившись на представительнице планеты, где царствует матриархат, мужчине разрешалось жить на такой планете; в противном случае он блуждал бы в небесных далях, вне её досягаемости.
Презирая себя, Милтон вновь предпринял попытку объясниться.
— Земля — бедный мир, — начал он, игнорируя утомлённый взгляд её глаз. — Солит — богатый. И вёз же вы полюбили все земное. Земля важна для вас. Но вы ничего не даёте взамен — даже ваше расположение.
— Нам нравятся земные вещи за то, чего вы сами в них не замечаете, — ответила она.
И снова одно и то же; та же чуждая линия мышления. Его передёрнуло, и по коже пробежали мурашки, хотя в комнате не было холодно.
— Вы ничего не даёте Земле, — упрямо повторил Флойд и снова уверился в бессмысленности того, что говорил. Он делал это не размышляя; множество других мыслей владело им, не давая сосредоточиться.
— Я постараюсь отдать вам все, если вы примете, — мягко произнесла она. — А теперь, пожалуйста, пойдём, и, будь добр, улыбайся гостям, ну, хотя бы, ради меня,
Тяжёлые думы по-прежнему сверлили его мозг, но вскоре Милтону удалось отвлечься.
Вина — вот главная его беда. Там, дома — его страна охвачена пожаром войны, а здесь — все создано для удовольствий. Практически, вся жизнь и деятельность Солита направлена на удовлетворение своих потребностей. Милтону нравился жизнелюбивый дух солитян, в котором никогда не чувствовался вяжущий привкус груза забот.
Ему импонировали женщины этого мира: их красота и яркая изысканность, за которыми скрывалась твёрдость в решении принципиальных вопросов. Мужчины Солита нравились ему меньше; по-своему, они, конечно, хороши, но Милтон не ног простить им их статуса слабого пола. Старые истины ещё были живы в нём.
Новый букет женщин и животных — обычная яркая смесь — представлены Милтону, и ему пришлось дефилировать по дворцу, делясь с гостями своими впечатлениями от пребывания на Солите. Все смешалось необычайно — некоторые комнаты давали ощущение замкнутости, а некоторые — свободы; близость тел и мехов возбуждала; калейдоскоп цветов пьянил.
Милтона забросали вопросами о Земле. Он отвечал, почти не задумываясь, как это выяснилось позже. Окружающие его люди и звери, словно перестроились в некое подобие строгого танца. Постепенно веселье захватило его и согрело сердце.
То, что думали о нем на Солите, он знал и принимал как должное: примитивный, странный, возможно, даже опасный. Но всё-таки он вызывал интерес. Ну и ладно: пусть думают, что хотят! Пусть думают, что это некое развлечение для него. Как будто он пещерный человек!
Несмотря на всё своё восхищение, Милтону не много удалось узнать о цивилизации, гражданином которой он стал. Да и то, благодаря собранной по крупицам информации, проскальзывающей в разговорах.
В основном Солит — бесплодная планета: половину её земель занимали кратеры, лишённые плодородной почвы. На Солите пытались создать некую модель рая, используя при этом случайные островки оазисов в пустыне. Их оазисы были заселены флорой и фауной Земли ввиду малочисленности своих представителей природы.
— Разве вы не привозите животных и растения с других планет Галактики? — спросил Милтон у танцующей с ним волоокой блондинки.
Ему показалось, что она на секунду оступилась в танце.
Женщина испытующе смотрела на него, и, не выдержав её взгляда, Милтон опустил глаза.
— Только с Земли, — ответила она и плавно ускользнула от него.
Солитяне полагают, что их культура насчитывает пятнадцать тысяч лет. Сейчас они вышли на уровень стабильности. Но иногда Милтону казалось, что в солитянах проскальзывает тень одиночества. В конце концов его полярные чувства растворились под впечатлениями вечера. Он слегка захмелел, хотя пил мало.
Дворец-мираж блистал людьми, звенел музыкой. Его архитектура плыла, подчиняясь искусственному волшебству.
— Давайте переберёмся к морю! — воскликнула Амада. — Такая ночь не мыслима без океана! Мы перенесёмся в Залив Союза, Как не хватает волн и ритма прилива!
Неожиданно стены дворца начали растворяться. Казалось, нет ничего невозможного для портматтеров, если даже их устройства запрограммированы отзываться на малейшие прихоти гостей. Прозрачные стены поплыли одна сквозь другую; комнаты закружились в карусели, подхватив пирующих так, что звезды и хлопья снега смешались в прекрасный, невероятный шторм, а рыбы — морские черти — парили среди ветвей голубовато-зелёных кактусов. Даже невидимые музыканты, словно почувствовав перемену, заиграли быстрее.
1
Затем прибыла Вангуст Илсонт — последняя гостья. В её волосах калачиком свернулся фуксиновый хамелеон, удивительно гармонировавший с ярко-пунцовым цветом её губ и сосков. Она поспешила к Амаде и Флойду Милтону.
Это был он.
Вангуст тоже посещала Землю и также вернулась с мужем-землянином.
Кирдык собственной персоной.
— Вдвоём вам будет веселее, — быстро и дружелюбно проговорила Вангуст, тепло глядя в глаза Милтону и мягко пожимая его руку. — Если, конечно, вы не затоскуете по родине. Вы станете закадычными друзьями — вы и мой муж. Сможете охотиться и отдыхать вместе. Мы живём недалеко отсюда.
Катастрофа, тупик, пропасть, - последние два понятия, если задуматься, поразительно близки по сути, хотя казалось бы, смысловая дистанция между ними - целая пропасть.
Она представила своего мужа-землянина как Чан Хва.
Короче, тупик. Или все-таки пропасть?
Стоя друг против друга, мужчины вдруг как-то сникли, смутились.
В общем, в тот момент мне показалось, что в моем случае будущее - термин скорее из области прошлого. Согласен, звучит абсурдно, но что еще должен чувствовать, к примеру, крот, показавший солнцу нос, крот, улавливающий своим тонким, благодаря отсутствию зрения, обонянием терпкий запах мужского пота? Воспримет он это как опасность или в его кротовой башке не успеет и промелькнуть мыслишка, даже в последнее мгновение – в то самое, когда он услышит рассекающий воздух свист лопаты? Может, так оно и лучше, не успеть ничего понять до того, как голова отлетает от тела и кувыркается, потеряв связь с организмом, но еще не растеряв до конца мысли, достаточные, чтобы сообразить, что мир вокруг почему-то завертелся волчком.
Лицо Чан Хва отразило гамму эмоций: сначала — злоба, затем — раскаяние за эту злобу, и наконец — замешательство. Мучительные поиски выхода. В конце концов с улыбкой, больше похожей на гримасу, он произнёс:
Вся мудрость мира так и не научила меня не бояться смерти. В мое оправдание свидетельствовала лишь моя молодость: ну что общего с мудростью имеет современный тридцатилетний мужчина? Впрочем, у меня все же хватило ума понять, что передо мной – действительно он.
— Пожалуй, не место и не время для ссор…
Единственно возможный выход в условиях, когда засыпаны все знакомые норы. Прямо под свистящую гильотину заточенной в противостоянии с черноземом лопаты.
И протянул руку.
Люди не очень-то любят портить себе настроение разговорами о том, что будет после.
Милтону не удалось так быстро прийти в себя. Намеренно не замечая поданной руки, он в раздражении повернулся к Амаде.
«Давайте не будем о грустном» - так легко, словно рулонные шторы, сворачивается любая беседа на тему смерти. Потом заканчивается сама беседа – на устраивающей всех нелепой фразе, что-то вроде «все будет хорошо», и люди расходятся с глупыми улыбками, с внушенной себе и другим уверенностью, что все и правда сложиться прекрасно. Мысль, уводящая смерть в четвертое измерение, параллельное, но не пересекающееся, как им кажется в момент эйфории, с человеческими тремя.
— Этот человек принадлежит к нации, с которой мы воюем.
Потом люди умирают, а вместе с ними – память о беседе, завершившейся на оптимистичной ноте и вроде бы однозначным приговором для смерти, и оказывается, что измерение, в котором существует смерть – нечто вроде черной дыры, а люди – небесные тела, почти незаметные в бездне космоса метеориты. Даже самые яркие из них, сверкнувшие кометой, проносятся незаметно, в лучшем случае оставляя тающий на небосклоне след.
Напряжённая тишина нависла над всеми, тишина непонимания.
Так что оставьте, ради Бога – единственного, кто может претендовать на бессмертие, – все эти разговоры о вечности.
Милтон говорил на языке солитян. Но он знал, что их язык не содержит точного эквивалента слов “нация” и “война”. Поэтому ему пришлось употребить слова “группа” и “напряжённость”.
Никакого тоннеля, ведущего из одной жизни в другую, нет: это такая же глупость как переход через коридор черной дыры из одной Вселенной в другую. Куда более совершенную, как принято считать у сумасшедших поклонников альтернативных теорий.
— Какая напряжённость может возникнуть между вами? — спросила Амада, довольно спокойно, но с едва различимой ноткой угрозы в голосе. — Теперь вы оба — мужчины Солита. Земля далеко, и какие могут быть претензии друг к другу?
Жизнь после смерти – косметическое ухищрение последней, нелепое, как образ старухи с косой. Сама же старушенция – всего лишь страшилка, посмеявшись над которой, человек и попадается на крючок, решив, что смерть, в сущности, не так и ужасна, а может, и вовсе не страшна, а скорее всего – и не смерть вовсе, а переход к новой беззаботной жизни. Мечта, так и не осуществившаяся на земле.
На Милтона её слова оказали обратное действие. Чувство вины дико всколыхнулось в нём. Он сжал кулаки, подсознательно понимая, что ведёт себя глупо.
Смерть конечна, уверен я, и словно в подтверждение своего всемогущества смерть выделывает тот еще фокус: все приводящие меня к этому выводу рассуждения даже не проносятся, а будто опечатываются у меня в голове, я успеваю их увидеть и понять, как фотографию, за одно мгновение. Такое, должно быть, бывает лишь во сне – сюжет, который можно пересказывать полчаса, но который снится одну секунду. Бодрствуя, подобное переживаешь, лишь почувствовав ледяную хватку смерти.
— Между нами неприятность, — глухо проговорил он. — Один из нас должен уйти.
А еще я понимаю, что такому, пугающему своей правдивостью выводу, мне позволено прийти лишь перед лицом чего-то непоправимого. Страшного и конечного. Как лицо – нет-нет, не старухи с косой - этого милого карнавального костюма смерти.
— Я этого не понимаю, — развела руками Вангуст, совершенно сбитая с толку поведением Милтона. — Вы оба — Земляне.
Напротив меня сидел он.
— Встречались ли вы когда-либо раньше? — высказал предположение кто-то.
Конец, что равнозначно смерти, и пусть не утруждает себя смельчак, рвущий глотку, доказывая, что проявившийся в моей голове снимок истины – всего лишь умело сфабрикованный коллаж.
— О каких группах вы говорите? — раздался голос.
— И что за неприятности?
Отбросив бутафорскую косу и сорвав с себя облегающий комбинезон, добросовестно украшенный – наверняка фосфоресцирующей краской – детальным изображением скелета, принадлежность которого к старухе, а не к старику почему-то воспринимается на веру, смерть оказалась существом совершенно не с того света, да еще и не женского пола.
— Прекратите! — умоляла их Амада.
Передо мной сидел чисто выбритый мужчина со светло-голубыми глазами, особо яркими на фоне ровного загара кожи лица. Ему было около сорока, но выглядел он так, как и полагается местному олигарху – а здесь, а Молдавии, чтобы прослыть таким, с лихвой хватает двухсот тысяч долларов годового дохода – на все пятьдесят лет. Чуть провисшие щеки и живот, вздувающийся красной, в белую мелкую полоску, рубашкой. В укладываемой пару раз в неделю прическе – частая седина, которая в результате применения каких-то особых парикмахерских средств выглядит так дорого, что может сойти за имплантированные в корни волос серебряные нити.
Она повернулась к мужу. Сабиани, её тигр, вряд ли мог сравниться с ней по красоте, когда она начинала сердиться, — одновременно привлекательная и пугающая в гневе.
- Поймите правильно и не расстраивайтесь раньше времени, - говорит он и, честное слово, я готов поверить, несмотря на то, что знаю, кто он в моей судьбе.
— Я хочу раз и навсегда выяснить причину этого безрассудства, — потребовала она, обращаясь к Милтону.
А он, считающий себя всего лишь владельцем дизайн-студии, а меня – так и не состоявшимся подчиненным, возможно, и не подозревает, что для меня он, не больше и не меньше – пропасть, тупик, кирдык. Конец моих мечтаний и крушение моих планов, изобилием которых я и так никогда не мог похвастаться.
Чан Хва принялся объяснять.
Рекорды, миллиарды, виллы, лавровые венки – все это не про меня. На пьедестал я всю жизнь смотрю снизу и со стороны – отчего же теперь я лечу в пропасть, ведь меньшая ставка означает и меньший риск, разве не так?
“Хва говорит на языке Солита гораздо лучше меня”, — признал Флойд.
Я всегда умудрялся обходить вершины. Даже тогда, когда они все же возникали на моем пути и даже казалось, что другой-то дороги и нет. Скажи кто-то – нет, не мне, я-то всегда знал, что из меня ничего не получиться, – Роману Казаку, завкафедры новейшей истории Молдавского госуниверситета, что мне, его студенту, не суждено стать научной величиной, пусть и в молдавском масштабе, он непременно изобразил бы ироничный скепсис так, как умеет делать только он. Улыбнувшись одними усами.
Оказалось, что понятие национальности находилось за рамками понимания большинства присутствующих. Они принадлежали к редко заселённому миру, где вездесущие портматтеры делили людей на группы с непостоянным родом занятий.
Нет, я не был примерным студентом. Будь во мне хоть капля честолюбия, я счел бы такой комплимент оскорблением. Какой я вам примерный – поражающий тупоголовых преподавателей россыпью зазубренных дат и восторженных догм? Я был блестящим студентом, и честолюбия в моих словах не больше, чем элементарной объективности. Моя зачетка не излучала, как сундук с драгоценностями, завораживающий свет сплошных десяток. Во втором семестре я даже позволил себе схватить шестерку по археологии. А что поделать - шел чемпионат мира по футболу в США и прямые трансляции в три часа ночи я пропустить не мог. Отсыпался днем, когда ревнивые зубрильщики вбивали в свои недалекие головы что-то там о Гальштате или мифы о первобытной цивилизации полумифического Триполья.
И тем не менее Амада и Вангуст, побывавшие на Земле, кое-что знали об ужасах войны и даже застали начало мирового конфликта, прежде чем отправились обратно на Солит. И поэтому они не на шутку обеспокоились, различив отголоски той ужасной борьбы — здесь, в своей среде.
Собственное отвращение к давней истории я объяснял как раз этими самыми мифами. Которые, собственно, и выдают за историю. Археологию, равно как и средние века, я презирал со школы. Поэтому и пошел на историка: чтобы говорить лишь о том периоде, о котором можно судить с определенностью. Трактовать не мифы – их, начиная с доисторической обезьяны и заканчивая Наполеоновскими войнами, лучше отдать на откуп писателям, все равно у историков преотвратный стиль изложения.
Во время споров, которые разгорались все больше, они проговорились — случайно или намеренно, о том, что ранее им удавалось утаивать от Милтона: поскольку на Земле идёт война, ни один портматтер не будет туда отправлен.
А уж археология – и вовсе мифология в чистом виде, особенно чистом после того, как археологические находки выскребут скребками, вычистят кисточками, промоют и высушат на солнце. Горшки, сосуды, древние монеты и курганы - все это имеет такое же реальное отношение к праву на первенство любого народа, как Всемирная декларация прав человека - к праву голодающих Эритреи на гарантированный ежедневный паек.
Флойд был полностью отрезан от родного мира.
Новейшая история - вот то, что для меня было, есть и будет тем, что хотя бы отчасти оправдывает название всей науки.
Чан Хва, вежливый и дружелюбный, пользовался теперь благосклонностью солитян.
Думаю, мне подфартило – правда, лишь с руководителем дипломной работы. Им стал завкафедры Казаку, разделявший, как оказалось, мои воззрения на выдаваемое за научный поиск мифотворчество.
Милтон, неспособный согласиться со всем только что сказанным, вдруг осознал, что он и не хочет ничего понимать. Его охватило смятение. Ошеломлённый цветом, светом и соблазнительными женщинами, он уже не мог сопротивляться. Отчуждённость и оцепенение взяли верх. Он резко повернулся и выбежал. Амада не тронулась с места, чтобы остановить его.
- Чушь, конечно! – обрывая меня нетерпеливым взмахом руки, выражал он категорическое согласие с моими очередными выпадами в адрес всех без исключения историков, посмевших ворошить девятнадцатый и все предыдущие века.
Сейчас, когда дворец переливался, искрился весельем и жизнью, Флойд осознал, как трудно, почти невозможно новообращённому отказаться от всего этого. Единственное, что в данной ситуации могло его устроить, ото уйти так далеко, как только можно. Мучительный дух противоречия разрывал его. Он раскаивался в том, что сделал здесь; он сожалел о том, что покинул Землю. Он горячо любил Амаду; но он любил и родину. Трудно сопоставить полные противоположности.
Теперь могу поручиться: будь он медиевистом, не избежать равнодушного пренебрежения исследователям обеих мировых войн двадцатого века, не говоря уже о послевоенном устройстве мира.
Истерзанный мыслями Флойд долго брёл, продираясь сквозь стайки изумлённых пирующих. Иногда комнаты выводили его в то же самое место, откуда он начал свой путь. А потом все изменилось.
Внешность Казаку соответствовала его профессиональным интересам. Он носил усы как у Молотова – средней длины, но весьма густые и казалось, им тесно из-за близко нависающего над губами носа. Зато фигурой он, несмотря на свои тридцать с небольшим лет, напоминал скорее «худышку» Геринга: бесформенное тело, любые попытки приструнить которое – обычно облегающими костюмами - завершались одинаково: страхом в глазах наблюдателей, ожидавших, что пуговицы вот-вот начнут отстреливаться, а швы с треском разойдутся, обнажая торчащие в разные стороны нитки, навевающие мало приятные ассоциации с разошедшемся операционным швом.
В попытке смахнуть грусть с вечеринки Амада перенесла дворец.
- Забудь! – с той же нетерпеливой категоричностью вернул он меня к реальности.
Электронщик до женитьбы, Милтон кое-что знал о сложности, казалось бы, простой вещи — перемещении в пространстве. И тем не менее, даже находясь в нынешнем состоянии, любопытство взяло верх.
Имея, конечно, в виду мою дипломную работу. Вернее, ее тему, которую он и предлагал мне забыть. Желательно – на следующий же день после ее блестящей, чего скрывать, защиты.
Огромный дворец неожиданно оказался полупогруженным в тёплые воды летнего моря. Тыльная сторона здания оставалась на пляже, а фронтальная, словно нос потерпевшего крушение корабля, скрывалась в пене волн.
- Надо быть реалистом, – сказал Казаку, прижав усы верхней губой к носу, - переключайся на историю румын.
Ночь. Мираж свечения бился о стены. Под толщей прозрачной воды оживились участники феерического морского балета. Тюлени, играющие радужными шарами, зубатки, угри, бычки, большие пурпурные рыбы-попугаи, стаи рыб-докторов, дельфины, акулы и манты — кружились на сцене этого огромного театра. Они порхали, ныряли и плескались, кружась в изящной сарабанде.
Он, как всегда, был прав. Рассчитывать на то, что в Молдавии кого-то заинтересует становление советской политической системы в первые годы власти большевиков – а дипломную с таким названием я добросовестно писал последние два курса университета, - мог только один человек.
— Я должен попасть домой! — громко закричал Милтон и отвернулся от танцующих рыб.
Тот, кто умудряется обходить стоящие на пути пьедесталы.
Он бросился бежать через полузатонувшие комнаты дворца, пока не очутился там, куда стремился. Никого рядом.
Совет Казаку разбивал мою мечту вдребезги, придавая ей вид, который она видимо, давно заслуживала – поверженной иллюзии. А вернее - созданного мной для себя же миража. А заодно возрождал перспективы, о которых я как-то не задумывался. Аспирантура, кандидатская диссертация и полная похожих друг на друга статей, грантов и конференций жизнь молдавского историка. Лучшего историка, прикидывал я, соблюдая опять же, элементарную объективность.
Милтон протянул руку в кусты цветущей сирени, нащупал металлическую коробку; открывая, он рисковал замкнуть контур обнаружения. Флойд аккуратно нащупал первый терминал. В этом маленьком ящике находился скрамблер, который по команде компьютера, расположенного в главном зале дворца, сохранял временно-пространственную форму комнаты, где сейчас находился Флойд Милтон.
- Никому это здесь не надо, - с ударением на «здесь» произнес Казаку, когда я все же попытался, уже рассчитывая на отрицательный ответ, вернуться к идее продолжения университетского исследования после получения диплома.
Милтон с силой вырвал кабель под первым терминалом. Отсоединённый кабель распался в руках человека. Комната перестала существовать.
Между прочим, развитие темы «не здесь» тоже было вариантом. Я даже отправил документы на поступление в магистратуру претендующего на статус общеевропейского университета в Будапеште, как вдруг – уже два месяца как я был дипломированным специалистом – на моем пути вновь возник человек с усами Молотова. Он явно еще прибавил в весе, и казалось, что под одеждой у него то и дело вздуваются пузыри. Теперь он если и напоминал Геринга, то совершенно безнадежного, перед загадочным недугом которого – вздувающими организм газами - капитулировали все медицинские светила Третьего рейха.
Где-то вдалеке прозвучал зуммер системы обнаружения. Затем затих, оборвавшись на верхней ноте. Дворец исчез. Люди, музыка, цветы, прекрасные фасады и террасы — все испарилось. Аварийная система компьютера после того, как Милтон нарушил контур, восстановила все здание целиком на прежнем месте — на суше.
Я столкнулся с ним в вестибюле первого этажа университета, куда заходил пару раз в неделю, успокаивая себя тем, что, встревоженная моим отсутствием молдавская историческая наука может не на шутку запаниковать. Со стороны могло показаться, что огромный Казаку загораживает мне путь, как мужественный охранник щуплому – а они почему-то всегда словно недоедают – террористу.
Милтон свалился с двенадцатифутовой высоты в сонное море. Когда он вынырнул, вокруг царила тишина. Исчез и бродячий морской зверинец. Лишь мёртвая чайка — жертва материализации дворца — умиротворённо покоилась на волнах рядом с Милтоном. Над головой полыхала причудливая Луна Солита, разливая вокруг красный и пугающий, как зрачок залитого кровью глаза, свет. Выплёвывая воду, Милтон поплыл к берегу.
— Домой! — громко напомнил себе он.
Должен сказать, что мне не показалось. Ну, то, что он не давал мне пройти. Дорога на Будапешт, подозреваю, не самая худшая, была для меня закрыта.
Очередная с блеском обойденная вершина.
Это необходимо сделать. Расстояние до больших портматтеров, которые могли доставить его на Землю, невелико; он мог добраться пешком. Он проберётся на борт и заставит их вернуть его обратно. Неожиданно чувство долга усилилось до абсурдности. Чтобы вернуться, он пошёл бы и на убийство. Солитяне — чужие. Даже обожаемая им Амада не смогла понять его: отказалась открыть такую простую вещь, как расстояние до Земли; наверное, она не так сильно любила его. Амаду необходимо забыть. Может быть, после войны… если только оно будет, это “после”.
После разговора с Казаку – он словно дожидался меня в вестибюле – иллюзии вновь заняли в моей голове свое привычное место. Место планов на далекое и небесспорное будущее.
Ему необходимо оружие.
- Наука – это замечательно, - пропыхтел завкафедры, - но только на сытый желудок.
Небольшой пирс упирался в море. Милтон подплыл к нему и вскарабкался по лестнице. На пирсе, в красном мрачном свете Луны, стояла деревянная хижина. Плечом Милтон выбил дверь. Удача — на его стороне. В хижине находилось снаряжение для подводного плавания. Ласты, маска, акваланги — все на месте и в порядке. И ещё — большое гарпунное ружьё — поистине подарок судьбы, учитывая миролюбивый характер Солита, отметил Флойд. Проверив ружьё, он понял, что это пневматическое оружие, пускающее стрелы с острыми наконечниками, снабжённые зарядами, которые разрывались, едва коснувшись препятствия.
В его устах, что и говорить, это прозвучало убедительно. Скорее всего, поэтому, а вовсе не из-за родителей, умудрявшихся на протяжении двадцати двух лет отвлекать меня, как младенца от кровавых телевизионных сцен, от жизненных трудностей – скучная формулировка, загораживающая наполненные драматизмом события, – я и принял предложение Казаку.
Схватив патронташ, землянин выскочил из хижины и — замер. По пирсу, явно двигаясь в его направлении, шёл Чан Хва.
Так я стал сотрудником издательства.
Ну конечно же! Они сообразили, что случилось, когда сгорел предохранительный контур, и вычислили его, Милтона, местонахождение.
Его собственного книжного издательства, попасть в которое мечтал любой обойденный безумием студент исторического факультета Молдавского госуниверситета.
За исключением, разумеется, меня. О чем, возможно, догадывался и Казаку, но понять это я смог лишь год спустя, когда моя зарплата в издательстве дотянула, наконец, до жалованья кассирши в любой из сотен кишиневских банковских касс.
Они спешат к нему.
Стиснув зубы, Милтон поднял ружьё и прицелился.
Но для начала меня ждало легкое разочарование: неказистый стол с криво подогнанными друг к другу боковушками из толстого ДСП и потертыми шестами вместо ножек, цилиндрическая форма и специфический диаметр которых наталкивали на мысль о ручке от деревянной швабры. В дээспешные боковые стороны была закована поверхность из толстого стеклянного листа, и вся эта нелепая конструкция занимала чуть ли не половину комнаты. Крохотной – четыре на шесть, не больше – комнаты на втором этаже ветхого здания городского музея, основную часть экспозиций которого составляли такие же тесные комнаты, арендованные мелкими фирмами под офисы.
Чан Хва остановился как вкопанный.
— Не стреляй! — крикнул он на языке Солита. — Флойд Милтон, выслушай меня, пожалуйста. Я не враг тебе. Ты ничего не понял. Сразу видно, что тебе рассказали не так много, как мне.
Повернуться в комнате и в самом деле было непросто – я понял это еще на пороге. Стена справа от входа словно сдвинулась к центру комнаты, и все благодаря нескольким приставленным друг к другу столам с компьютерами, растянувшимся вдоль всей этой стены. Казаку, который вошел первым, из-за чего комната словно еще сильнее съежилась, громко представил меня присутствующим, а затем по очереди назвал по именам двух парней за компьютерами: «Эдуард, Лилиан», после чего показал на стоящего за стеклянным столом парня: «Корнел». Последний сразу насупился, ответив на мою сдержанную улыбку тяжелым взглядом исподлобья. Впрочем, возможно, мне это показалось из-за непривычного освещения: лицо Корнела отражало, в отличие от остальных ребят, не рассеянный, проникающий через окно дневной свет. Освещалось оно настольной лампой, которая, вопреки своему предназначению, стояла не на столе, а под ним, и свет от нее, насквозь проходя стеклянную поверхность стола, придавал взгляду парня чрезмерную выразительность, отчего мое первое впечатление вполне могло оказаться превратным.
— Я ничего не хочу слушать! — прокричал Милтон.
Кровь молоточками стучала в висках. В красном мареве ночи он различил движущиеся фигуры; они идут, чтобы схватить его…
Бросив взгляд на потолок, я сразу увидел эпизод из детства. Нас с братом, сидящих на маленьких деревянных стульчиках перед импровизированным экраном из белой простыни. Отец прикреплял ее кнопками к стене, за что нам троим доставалось от мамы, и это, понимаю я теперь, было единственным, что я за всю жизнь могу поставить матери в упрек и, увы, немногое, за что могу поблагодарить отца.
— Послушай меня, Милтон! Не стреляй, пожалуйста! Эти люди спасли нас, животных, растения, потому что эта война — там, на Земле, все уничтожит. Разве ты не понимаешь, Милтон? Солитяне — наши…
Папа добросовестно пыхтел, поправляя простыню и выдирая кнопки, еще поправлял и снова вдавливал кнопки в упрямую стенку, но складки все равно оставались, отчего, однако, демонстрируемые отцом диафильмы про Пифа и Геркюля – забавного кота и не менее забавного пса (кто из них Пиф, а кто Геркюль, я уже и не вспомню) – не теряли и капли своего волшебного обаяния.
Дикий крик Милтона прервал его. По пляжу, заросшему кактусами, приближалась толпа. Она уже достигла пирса. Некоторые находились совсем близко. Они звали его по имени. Он нажал на курок. И сразу же раздался звук попавшего в цель заряда.
Все померкло, погрузившись в серую мглу.
Диафильм, правда размером с два, наверное, моих детских экрана, можно было смотреть, задрав голову, и в тесном офисе Казаку - были бы кадры для высвечивающейся на потолке проекции экрана размером с пропускавший свет стеклянным столом.
Директор долго сидел в кабине управления со сжатыми до боли кулаками. Его до того потряс сон Флойда Милтона, что он почти физически ощутил удар гарпуна.
Но пока, стоит Корнелу согнуться над столом, на потолке разыгрывается первоклассный театр теней. Вот он кладет в угол стола раскрытый атлас, но на импровизированном экране – лишь черный прямоугольник и разобрать, в карту какой страны уткнулась тень его носа, не представляется возможным, да и попробуй вычислить, глядя лишь в потолок, что он рассматривает карту, а не читает, положим, книгу или журнал. Но еще большая загадка – как он, Корнел, собирается копировать атлас.
А он, вооружившись карандашом, явно собирается переносить содержимое карты на полупрозрачную бумагу, через которую свет лампы на потолке выглядел приглушенно, а прямоугольник атласа уже не чернеет так контрастно. Пожимая Корнелу руку, я, прежде чем обменяться таким же символом знакомства с Эдуардом и Лилианом, успеваю заметить на расстеленном почти во весь стол стекле тонкие линии, характерные дуги и пересечения которых не оставляют сомнений: карту из атласа Корнел будет воспроизводить на единственно пригодной для этого поверхности – на готовой сетке с нанесенными параллелями и меридианами.
- Вон туда садись, - показал пальцем, едва освободившись от моего рукопожатия, Эдуард на последний, в ряду компьютеров, стол. Эдуард был усат и упитан и если бы мне не было доподлинно известно, что Казаку рос единственным ребенком в семье, я с полной уверенностью мог бы сказать, что передо мной братья. Старший и его слегка уменьшенная копия – а Эдуард и вправду был чуть ниже и немногим, но все же худее руководителя моей дипломной работы.
Хотя теперь я должен был привыкать к тому, что Казаку – прежде всего мой шеф, и то, что усадили меня дальше остальных от окна, за компьютер с самым маленьким монитором и с въевшейся в клавиатуру пылью, компьютер, явно переходящий от последнего новичка издательства к последующему, все свидетельствовало о том, что завкафедры был прав. То есть, простите, шеф. Лучшее, что я мог сделать – это поскорее забыть про дипломную и начать все с начала. Смотреть, стоя у самого подножия, на гору, на самой вершине которой, кто знает, на этот раз может и отпечатаются мои следы.
Во всяком случае, неспешно постояв у стола со стеклянной столешницей (Корнел посмотрел на меня взглядом пса, оберегающего от чужака кость), я почувствовал что-то странное. Несоответствие небрежных штришков, которыми Корнел словно переливал из атласа, стремительно сокращая век голубого карандаша, Средиземное море, безмятежно-однотонному – словно настоящее море, это застывшая как в ясный день небесная синева без бурь и штормов – безупречному голубому цвету. Нет, я слышал, что есть такая штука – сканер, с помощью которого любое печатное изображение попадает в компьютер, но дальнейшее превращение – косых штрихов в небесной безупречности синеву, изрядно отдавало мистикой.
- Все просто, - услышав о моих затруднениях, улыбнулся одним усами Казаку, - перерисовываем карту из атласа под больший размер. Затем сканируем частями – у сканера ограничение форматом А4, это двести десять на триста миллиметров. Потом в специальной программе, которую ты обязательно освоишь, аккуратно подгоняем отсканированные части друг к другу и, наконец, последний, но самый трудоемкий этап: прорисовываем все заново, теперь уже правда пользуясь компьютерной мышкой и придаем объектам на карте соответствующие цвета. Ну а дальше – он кивнул за окно, - готовый файл отправляется в типографию.
- А дальше? – спросил я.
- А дальше мы продаем выпущенную нашим издательством настенную карту.
Программа, о которой обмолвился шеф и которую мне предстояло изучить, на самом деле была не одна. Программ было три – «Корел Дро», «Иллюстратор» и «Фотошоп», и к концу третьей недели работы я знал результаты той или иной отдаваемой мышкой команды не хуже, чем Корнел, Лилиан и Эдуард - закоулки виртуальных лабиринтов, в которых они, подключив три компьютера к одной сети, целыми днями нещадно истребляли графических монстров. Меня в игру не приглашали, видимо опасаясь, что моя некомпетентность в графических программах, как следствие убитого на массовые убийства монстров времени, породит у шефа подозрения не столько в моей тупости, сколько в том, чем, собственно занимаются сотрудники в его отсутствие.
Легче было назвать, что делали в его присутствие – настолько редко, загруженный часами на факультете, появлялся в собственном издательстве Казаку. Ребята пили кофе, изображая на лицах бледность от утомления, которая была никакой не уловкой: сами-то попробуйте шесть часов кряду ожесточенно отстреливаться от компьютерных вурдалаков! Выслушивали планы на будущее, которые практически не менялись, словно с прошлого прихода шефу полностью стерли память.
Сюрпризы на работе были большими сюрпризами, поэтому так непривычно громко гудели компьютеры в наступившей в офисе тишине, когда я объявил шефу, что нашел. Функцию масштабирования в «Фотошопе», позволяющую не просто увеличивать отсканированное изображение из атласа до размера настенной карты, но и выкинуть, наконец, ко всем чертям, неказистый стол с листом толстого стекла вместо столешницы.
Корнел проработал до конца месяца, и целую неделю до того как он навсегда исчез, мы старались не смотреть друг на друга, встретившись взглядом лишь однажды – когда выносили его теперь уже бывший стол к мусорному контейнеру во дворе. Я готов был поклясться, что видел слезы в его глазах.
Оставшиеся ребята, скорее из чувства не вполне понятного им долга еще с неделю оперировавшие, стоило мне заговорить с ними, односложными фразами, вскоре приняли меня как родного, особенно когда я замочил в игре на троих жирного вампира на восьмом уровне, с которым они не могли справиться недели две. Вечерами мы втроем, сидя на креслах с колесиками и свободно вытянув ноги (освободившееся пространство было единогласно признано моей заслугой) неспешно выстраивали на полу частокол из опустевших пивных бутылок, и никто уже и не вспоминал, что из-за моей внезапной компьютерной продвинутости им крепко, хотя и на словах, досталось от шефа.
В конце концов, они могли оправдать себя несовершенством едва восходящей на горизонте компьютерной эры.
Когда оцепенение прошло, он резко вскочил, пытаясь настроиться на свой собственный мир. Что-то прервало сон Милтона; он не мог так резко оборваться. Едва сдерживая злость, Директор сорвал шлем и, набрав номер Главного Оперативного Сектора мечтальника, потребовал выяснить, что случилось.
В Молдавии заканчивался всего лишь одна тысяча девятьсот девяносто восьмой год.
2
Мама спала и видела меня в аспирантуре.
С чего я взял?
Она заявлялась ко мне как призрак – спросонья ее светлая ночнужка на фоне наполненной ночью комнаты заставляла меня содрогаться в такт с моим же взбесившимся сердцем.
— Крыло Мечтальника № 5, откуда вы говорите, — чётко выговаривал слова робот, — пострадало от прямого попадания снаряда с кобальтовой боеголовкой. Все перекрытия в норме, а аварийная команда уже приступила к ликвидации последствий.
- Мне приснилось, что ты защитил кандидатскую, - обдавала меня мама дыханием ночи; в человеческом исполнении это равнозначно запаху нечищеной ротовой полости.
Взглянув через стекло кабины управления в отсек, Директор увидел, что длинный ряд спящих беспокойно шевелится; человека два уже сидело. Казалось, что какое-то чудовище рушит все на своём пути, наступая лапой на их волшебные видения. Вскоре они все в панике проснутся, а это необходимо предотвратить.
- Мама! – зарывался я лицом в подушку, пряча обожженные внезапно вспыхнувшим светом глаза.
Директор снова связался с Сектором:
— Введите тройную дозу обыкновенного снотворного во все кабели питания в этом крыле. Быстро!
Мама всегда так поступала - будила меня в темноте, а затем без предупреждения включала свет, совершенно не задумываясь о том, что заставать врасплох сына, которому стукнуло двадцать два, даже для ближайшего родственника граничит с неприличием: мало ли что она могла увидеть!
Это заставит заснуть их, как спящих красавиц, а небольшая порция головной боли прибавит краски их снам, когда восстановятся контуры отключения.
- Пообещай мне, что подашь документы в аспирантуру, - снова наклонялась надо мной мама, проделав обратный путь к выключателю.
Но для одного из них необходимо сделать исключение. Директор поспешил к лежащему ничком Флойду Милтону. Резким движением сорвал двойной кабель, серебряный и пластиковый, подключённый к груди спящего. Осторожно снял шлем.
- Мммм! – мычал я в подушку, и этого оказывалось достаточно, чтобы мама немедленно капитулировала.
— Флойд! — позвал он. — Флойд Милтон! Проснись!
- Все, спи, спи! – слышал я почему-то удовлетворенный голос мамы: мое раздраженное мычания она явно принимала за согласие.
Глаза Милтона, похожие на безжизненный океан — угрюмый и серый, открылись.
Я все еще злился, слюнявя теплую подушку, но стоило маме торопливо погасить свет и бесшумно затворить за собой дверь, как я снова проваливался в сон – беззаботно и незаметно для себя. И все же утром пробуждение начиналось с досадного воспоминания о том, что ночью кто-то возвращал меня, пусть и на считанные мгновения, в мир, от которого меня чем дальше, тем больше мутило.
— Я твой друг, — прошептал Директор, сомневаясь, что Милтон слышит его. — Теперь мне ясно, почему ты пришёл сюда. И я знаю, что ты — слишком хорош для того, чтобы растрачивать свою жизнь, как это делают слизняки, окружающие тебя. Ты справишься с тем, что сделал! Ты сможешь! Такие люди, как ты, нужны наверху!
Может, поэтому теперь я и спал по десять часов в сутки?
— Я — убийца! — простонал Милтон.
Я тер глаза, разгоняя щекочущие ресницы лучи солнца, которого и утренним уже было не назвать; мой диплом, в раскрытом виде выставленный мамой за стеклом книжного шкафа, словно давал мне эту привилегию – если и пробуждаться, то не по прихоти людей. Шуметь по утрам в квартире дозволялось лишь старым часам, с трудом поспевавшими за бегом секунд, да внезапно проносившимся, стартовавшим с верхних этажей, потокам через общий канализационный стояк. С собственными утренними хлопотами родители управлялись беззвучно, а может это просто у меня была стадия глубокого сна?
Он резко встал.