Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Лиз Дженсен

«Вознесение»

Для Рафаэля
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Тем летом — летом, когда начали меняться все правила, — июнь, казалось, длился целую вечность. Жара стояла страшная: тридцать восемь, тридцать девять, потом сорок в тени. Зной оставлял место лишь смерти, безумию и инстинкту размножения. Старики хватались за сердце, оставленные в машинах собаки варились заживо, любовники не размыкали объятий. Небо давило, будто крышка плавильной печи, иссушая грунт, дробя бетон, уничтожая растительность на корню. На исходящих смолой улицах бренчали свои детские песенки фургоны мороженщиков. Солнце отражалось в гавани, словно в тысячах грубых зеркал. Задыхаясь, люди ждали дождя.

Но с неба сыпались другие сюрпризы. Например, несовершеннолетняя убийца Бетани Кролл. В те дни я еще не знала, что у аномалий свои законы. Теперь знаю.

Из ночи в ночь ко мне возвращались сны, яркие, как цифровое кино. В них я не только ходила, бегала и прыгала — я крутила сальто, и казалось, вот-вот полечу. Мне снилось, будто я акробатка, взмываю над пустотой и парю в стратосфере, будто дева с картины Шагала. Временами появлялся Алекс — хохотал, запрокинув голову, как ни в чем не бывало. Иногда мы занимались жадной, торопливой любовью, иногда предавались другой своей страсти — ссорились. Жестоко, со знанием дела и тоже — как ни в чем не бывало.

А потом я просыпалась. Лежала, вся в поту, под обстрелом выписанного по почте вентилятора и постепенно впускала в себя новый день. Напоследок, перед тем как с трудом, будто накануне меня опоил случайный партнер, встать, умыться-одеться и, вооружившись расческой, распутать волосы, я прилежно благодарила Бога за ниспосланные мне дары. Наивный этот ритуал никогда не затягивался, потому что, как я тогда думала, от небесных щедрот мне перепало немного — раз-два и обчелся.

Наконец небеса разверзлись — по-библейски щедро, словно по мановению разгневанного Иеговы. В бурных потоках рушились прибрежные скалы, погребая пляжи под грудами ила и камней. Столпившиеся на горизонте свинцовые тучи сливались в зыбкие воздушные города. За серокаменной чертой волнорезов бурлило вскипающее под ударами молний море, призывая духи ветров, и те расхватывали все, что плохо лежит, чтобы, поиграв, отшвырнуть прочь. Раззадоренные вихри, ударив в паруса причаленных лодок, уносились на сушу — утюжить поля, вырывать с корнями деревья, рушить стога и амбары, подбрасывая по дороге порванные мусорные мешки, и те кружили в небе, словно призраки ненужных покупок. К тому времени буйства стихий превратились уже почти в норму, мы все на них насмотрелись и подустали от спектаклей, которые устраивала нам раскапризничавшаяся погода. Причина и следствие. Пора бы уже усвоить: из «А» следует «Б». Привыкайте жить в интересные времена. Запомните: случайностей не бывает. Не пропустите точку невозвращения. И поглядывайте через плечо — возможно, она уже давно позади.

Крушение миров, революции в умах, ломка стереотипов, вечная близость ада — с недавних пор эти темы стали мне очень близки. Согласно всеобщему мнению, людям, недавно пережившим несчастье, не стоит резко менять свою жизнь. Лучшее, что можно сделать в такой ситуации, — оставаться рядом с семьей и друзьями, а в отсутствие таковых — с теми, кто способен и готов держать вас за ручку, пока вы смотрите фильм ужасов под названием «Моя новая жизнь». Так почему же я поступила с точностью до наоборот? Тогда, после аварии, я была твердо уверена, что решение покинуть Лондон — единственно правильное и принимаю я его с открытыми глазами, трезво взвесив все «за» и «против». А ведь мои сны в духе Шагала и болезненное возбуждение, которое владело мною в те дни, могли указывать и на другую, печальную возможность — возможность того, что я снова, в который раз, испортила себе жизнь так основательно и бесповоротно, как может только профессиональный психолог. Подгоняемый неверием, мой мозг, будто взбесившаяся центрифуга, без устали прокручивал одни и те же мысли.

По утрам скромная линия хедпортского горизонта подрагивает в прибрежном тумане. В тот миг, когда зыбкую дымку пронзают первые лучи солнца, в ней появляется нечто метафизическое. Брызги света касаются моря, и над водой поднимаются ниточки эфирного пара, кружат в воздухе, сливаются и уносятся в стратосферу. Те ангелы, что попрактичней и сознают, как отощал небесный пенсионный фонд, вполне могли бы избрать этот городок своим последним пристанищем. Как мог бы и мой некогда деятельный, эрудированный отец, успей он пролистать брошюры резиденций для пожилых людей прежде, чем болезнь Альцгеймера превратила его в овощ и обрекла на жалкое существование в богадельне, где он теперь с утра до вечера сидит перед телевизором, смотрит мультканал и пускает слюни. Кто мог подумать, что его, бывшего дипломата, ждет столь бесславный конец…

Если выйти из дома пораньше, во рту чувствуется резкий вкус озона. «С парковкой здесь все в порядке, — сказал бы отец в прежние, доальцгеймеровские времена, случись ему составить мне компанию в утренней прогулке по заплеванной жвачкой набережной. — В твоем положении, Габриэль, это очень кстати». Сохранил бы он столь высокое мнение до вечера — неизвестно. Хедпорт расположен недалеко от Евротуннеля, и среди местного населения много нелегальных иммигрантов, беженцев, претендентов на политическое убежище — словом, того неимущего контингента беззвездных гостиниц, в чей адрес регулярно высказывается местный «Курьер», выражая мнение «коренных жителей», прошедших все стадии между усталым сочувствием и патологической нетерпимостью — или, пользуясь словами авторов статей, «понятным негодованием». К исходу дня из переполненных мусорных баков изливаются потоки картонных стаканчиков, бульварного чтива, смятых пивных банок и коробочек из-под гамбургеров, раскрытых, как створки устриц, — шелухи всего того, чем живы британцы. В сумерках по раскаленным улицам бродят облезлые лисы, ищут, чем поживиться.

Теперь мои будни проходят в двух километрах от города, за сетью склонных к тромбозу дорог и непроходимых развязок. Обогните пустырь вдоль Ист-роуд; поезжайте мимо склада матрасов, апостольской церкви «Тихая гавань», завода по производству топливных элементов и стройки, где, по слухам, скоро вырастет первая многоэтажная свиноферма; сверните направо у опоры ЛЭП, которая под определенным углом смахивает на лихого наездника, оседлавшего «Мир кожи», и увидите скромную вывеску у моего нового места работы.

Странно, что это здание не снесли еще давным-давно. Построенный в начале двадцатого века, белый особняк за электрифицированной оградой похож на остов прогулочной яхты, севшей на мель среди зарослей араукарий[1], кипарисов и пальм — результатов эдвардианской моды и Гольфстрима. Когда-то здесь был санаторий, в который приезжали ради целебного морского воздуха, но со временем белый кирпичный фасад и стены разбросанных по территории вспомогательных корпусов растрескались, словно куски окаменевшего марципана. По изъязвленным ржавчиной балконам, узорным решеткам и беседкам вьются побеги жимолости и глицинии. Кажется, войди и увидишь Спящую красавицу — в музейной витрине, где-нибудь сразу за стойкой администратора, — но, увы, внутри посетителя ждут лишь потемневшие резные панели и лепные розетки, цепляющиеся из последних сил за облезлую штукатурку. Цивилизация в виде ароматизированных свечей сюда еще не добралась, и здешним стенам приходится довольствоваться запахами домашнего производства. Основная нота — хвойный «Глейд», мужественно сражающийся с «Туалетным утенком», древесной трухой и горько-сладким химическим запахом душевных страданий.

Добро пожаловать в Оксмитскую психиатрическую клинику для несовершеннолетних преступников, в стенах которой содержится сотня самых опасных детей страны.

В том числе Бетани Кролл.

Из окон моего кабинета видна шеренга белых ветряков, похожих на погруженные в море стильные миксеры. Я любуюсь изяществом их линий, их скромной грацией. Иногда у меня даже мелькает мысль: надо б нарисовать, — но порыв слишком абстрактен, слишком далек от той части моей души, которая еще как-то функционирует. Я часто бездумно наблюдаю за тем, как плавно, как безотказно реагируют они на ветер. Порой, маясь от тоски и безделья, я повторяю их движения с той разницей, что моя цель — не накопить энергию, а выплеснуть. Поймав свое отражение в зеркале — волосы, рот, глаза, четкий абрис лица, — разглядываю себя, холодно и без малейшего тщеславия. Моя внешность, какой бы она ни была, меня больше не интересует. Она меня не спасла.

С Бетани Кролл я знакомлюсь на третьей неделе моего шестимесячного контракта: считается, что я замещаю Джой Маккоуни, ушедшую в «бессрочный отпуск» — то есть, скорее всего, уволенную за какую-то загадочную провинность. Мои новые коллеги об этой истории предпочитают помалкивать. В местах, заработавших репутацию человеческой помойки, мало кто задерживается надолго; почти весь здешний персонал работает по временным контрактам. Престижной эту работу не назовешь. Ходят слухи, что бюджет снова урежут, и в результате Оксмитскую больницу могут попросту закрыть. Но теперь, когда у меня отняли «жизнь в окопах», как говорили в реабилитационном центре, мне выбирать не приходится. За неимением долгосрочных планов, рассуждала я, уговаривая саму себя в необходимости переезда, лучше временный контракт в незнакомом городе, чем никакого — в родном.

В бывшем кабинете Джой Маккоуни, среди сломанных степлеров и древних картонных стаканчиков, обнаруживается полузасохший паучник в горшке и рядом — открытка. Самая обычная, «на все случаи жизни». Внутри мелким почерком и, похоже, в спешке нацарапано загадочное послание: «Джой, за то, что поверила». Поверила во что? В Бога? В разрешение ближневосточного кошмара? В бредовые фантазии кого-нибудь из пациентов? Подпись неразборчивая. Терпеть не могу паучники. Но что-то — наверное, мой немощный внутренний Будда — не позволяет мне походя погубить живое существо, сколь низко оно ни стояло бы в природной иерархии. «Живи, — решаю я. — Черт с тобой. Только не думай, что я стану с тобой цацкаться». Оказывается, кофе плесневеет даже под пластиковой крышкой. Выплескиваю мерзкую жидкость на твердую, как цемент, землю. Стаканчик летит в мусор, к открытке.

Я человек черствый.

Сопоставив случайные обмолвки моих вечно спешащих коллег, я довольно скоро поняла: Бетани Кролл поручили мне потому, что остальные с ней связываться не хотят. Мне же, как новичку, выбирать не приходится. Все, кто занимался ее лечением до сих пор, единогласно заключили: «безнадежна». Все, кроме Джой Маккоуни: ее записей в папке не обнаружилось — вполне возможно, что она их попросту не вела. Тот факт, что Бетани Кролл попала в список моих пациентов, меня не тревожит, но и особого энтузиазма не вызывает. После аварии мое отношение к физической агрессии изменилось: теперь я предпочитаю избегать ее любой ценой и сделала все возможное, чтобы себя оградить. Только волосы — моя краса и гордость — так и остались опасной для жизни длины. Впрочем, раз мне предстоит общаться с Бетани Кролл, наведаться в парикмахерскую, вероятно, все же придется: если верить истории болезни, моя новая подопечная в плане агрессии относится скорее к экстремистам.

За десять лет работы с несовершеннолетними психопатами я успела привыкнуть к таким историям, как у Бетани Кролл, и все же полицейские отчеты об убийстве ее матери будят во мне знакомую тошноту, нечто вроде морального зуда. Красочные полицейские снимки заставляют меня болезненно сморщиться, поднять глаза к окну и задаться вопросом: какого нужно быть склада, чтобы пойти в судебную медицину? Кроме далеких ветряков, утешить взгляд здесь больше нечему. Поблескивающий на пустом баскетбольном поле асфальт, шеренга мусорных баков, за электрифицированной оградой — рощица, вид которой задевает во мне степную, первопоселенческую струну жалости к себе. Когда я впервые зашла в этот кабинет, у меня было мелькнула мысль поставить на стол фотографию Алекса — «Смеющийся альфа-самец крутит рулетку», а рядышком выстроить свое семейство: «Покойная мать щурится на усеянном галькой пляже», «Брат Пьер с разрешившейся от бремени женой и близнецами мужского пола» и «Дееспособный отец сражается с кроссвордом из “Дейли телеграф”». Но я вовремя поймала себя за руку. К чему мне ежедневные напоминания о том, что я благополучно оставила позади? И потом, коллеги начнут задавать вопросы, и в результате я выставлю себя или извращенкой, или грубиянкой — в зависимости от настроения, которое меняется с головокружительной быстротой. Воспоминания о прошлом — с вытекающими из них мыслями о будущем — начинаются с таких вот безобидных, анестезированных виньеток. Однако стоит зазеваться, и они быстро срастаются в злокачественные короткометражки в жанре «нуар», подсвеченные сожалениями — этим врагом всех жертв обстоятельств. Если бы да кабы… Душевного здоровья ради мысленно прошу прощения у Алекса и погребаю его в ящике стола, рядом с припрятанной на черный день бутылкой «Лафройга» и маленьким самодельным прессом для засушивания цветов — подарком бывшего пациента, впоследствии повесившегося на бельевой веревке.

Ящик счастья.

Перед тем как подняться в комнату с напыщенно-казенным названием «Кабинет творчества», пролистываю остаток истории болезни Бетани Кролл, откладывая на потом записи о медикаментозном режиме и результатах общих осмотров.

Факты шокируют. Два года назад, пятого апреля, во время пасхальных каникул Бетани Кролл неожиданно набросилась на свою мать, Карен Кролл, и заколола ее отверткой. Откуда в щуплой четырнадцатилетней девочке взялись силы, чтобы совершить это зверство, остается загадкой, хотя сомнений в вине Бетани ни у кого не возникло: дом был заперт изнутри, а на оружии остались многочисленные отпечатки ее пальцев. Отец, проповедник-евангелист, утром того дня уехал в Бирмингем, на конференцию о пророчестве. Всего за час до трагедии он разговаривал по отдельности и с женой, и с дочерью. По его показаниям Карен жаловалась на плохой аппетит девочки, а сама Бетани — на сильную головную боль. Мать включила громкую связь, и по семейной традиции они помолились все вместе.

Вечером, в одиннадцатом часу, соседка услышала громкие крики и подняла тревогу, но ко времени прибытия полицейских Карен Кролл была уже мертва. Дочь обнаружили рядом с трупом — девочка лежала на полу, в позе зародыша. На этой фотографии лица Бетани не видно, зато видна та половина лица ее матери, которая не залита кровью. И отвертка, так глубоко ушедшая в глазницу, что торчит только желтая ручка — под странно лихим углом, как будто обычная вилка, которую посреди обеда воткнули в кусок жаркого, да так и забыли. Лужа крови подернулась пленкой, и кажется, что на полу разлита акриловая краска. На другом снимке, сделанном сверху, показано открытое мусорное ведро. Внутри, как поясняет отчет, лежат «остатки сожженной Библии короля Иакова». Врач, осмотревший Бетани сразу же после трагедии, обнаружил на ее теле свежие синяки. Особенно пострадали предплечья и оба запястья, из чего полиция сделала вывод о том, что жертва отчаянно защищалась.

На следующей странице я нахожу менее мрачный портрет Кроллов. Эта фотография снята за год до того, как распалась семья: темноволосая девочка с остреньким личиком и родители — красавец-отец и его бледная, худощавая жена. У всех троих на лицах застыла широкая улыбка. Шире всех улыбается Бетани: скобки на ее зубах — первое, что бросается в глаза на этом снимке.

Несчастье бывает разное, думаю я. Но иногда и счастье — реальное или мнимое — оказывается на поверку таким же ограниченным и бесполезным, как нарочитые улыбки. «Способная, но неуправляемая» — так отзываются о Бетани школьные учителя. Если читать между строк, выходит, что, подобно многим детям своего поколения, эта девочка — типичный продукт минувшего Десятилетия, которое запомнится как время дефицита продуктов, массовых демонстраций протеста и катастрофически разросшейся войны на Ближнем Востоке. В случае Бетани к этому списку следует добавить не менее впечатляющий рост движения «Жажда веры», последовавший за крахом мировой экономики: непокорная дочь проповедника, взбунтовавшаяся против навязанных родителями догм воинствующего христианства. В школе она вела себя хулигански и, вероятно, вступала в половые связи с мальчиками, но к урокам относилась внимательно и проявила неплохие способности к естественным наукам, рисованию и географии. Явных признаков психического расстройства за ней не замечали, хотя на собрании в конце весеннего триместра некоторые преподаватели выразили беспокойство по поводу «подавленного состояния» девочки.

Пролистываю страницы до следующего раздела, в котором обнаруживается заключение доктора Уоксмана, судебного психиатра. Отчет пространный, но картина из него вырисовывается довольно ясная. Защитный механизм, сработавший в сознании Бетани сразу же после убийства, оказался столь же радикальным и эффективным, как ампутация, выполненная военным хирургом: девочка потеряла память. Своей вины она не отрицала, но настаивала, что не помнит ни самого события, ни причин, толкнувших ее на столь отчаянный поступок. С потрясенным отцом, вернувшимся из Бирмингема, она разговаривать не захотела, и отказ повлек за собой вереницу гнетущих эпизодов. «Среди тех, кто пережил травму, избирательная амнезия как форма защиты — явление нередкое, — пишет Уоксман, — и встречается не только у жертв, но и у преступников». Передав девочку в руки оксмитских врачей, эксперт выразил надежду на скорейшее излечение пациентки и переключился на следующее дело.

Надежды Уоксмана на благотворное влияние Оксмитской психиатрической клиники для несовершеннолетних преступников не оправдались. За полтора года своего пребывания здесь Бетани Кролл совершила четыре попытки самоубийства и серьезное нападение на одного из пациентов. Память вернулась, но девочка по-прежнему не желала обсуждать ни само убийство, ни его причины. Бетани перестала принимать пищу. Врачи поставили диагноз «депрессия в острой форме» и прописали целый коктейль психотропных лекарств, ни одно из которых не улучшило состояния пациентки. На терапевтических занятиях Бетани хранила упорное молчание, а в тех редких случаях, когда все же раскрывала рот, твердила, что ее сердце съеживается, кровь отравлена и сама она «гниет изнутри». Врачи назначали все более рискованные сочетания медикаментов, некоторые из которых только ухудшили состояние духа Бетани и вдобавок вызвали побочные эффекты: дрожь, повышенное слюноотделение, апатию и, в случае одного из них, судороги. Она стала неуправляемой, часто резала себя и похудела настолько, что в клинике начали серьезно опасаться за ее жизнь.

Однажды, после сильной грозы, во время которой она изуродовала себе горло пластиковой вилкой, Бетани заявила, что мертва и ее тело медленно разлагается. Пытаясь доказать, что она труп и не может переваривать пищу, она полностью отказалась от еды. Врачи заговорили о синдроме Котара — нигилистическом убеждении в собственной смерти — и, после некоторых дискуссий, решили испробовать крайнее средство: электрошоковую терапию.

Результаты описаны как «поразительные». Бетани начала есть, разговаривать, стала чаще идти навстречу врачам. Несмотря на обычные последствия ЭШТ — кратковременную потерю памяти и спутанность сознания после каждого сеанса, — психиатры сочли исход лечения «однозначно благоприятным». По словам самой Бетани, в ней проснулся «интерес к жизни», а сеансы электрошока она оценивала как приятные, невзирая на тот факт, что лечение проводилось под наркозом и никаких воспоминаний у нее быть не могло. Впрочем, в стране безумия странность — категория относительная. Здесь может случиться все, и, когда в дело вступает кривая антилогика кошмаров, действительно случается: в банках с ананасовыми дольками обнаруживаются зашифрованные послания из Национального бюро статистики, в мозгах прочно заседает убеждение в том, что от одной мысли о сексе твой скелет растворится, а замазка между плитками в ванной опасна для жизни. Один из моих подопечных, малолетний поджигатель, который знал наизусть химический состав всех известных науке горючих газов, боялся тризма челюсти и не закрывал рот даже во сне. На ночь он прикусывал уголок подушки так, словно от этого зависело его существование. «Жизнь — пестрый гобелен», — сказал бы мой отец в те дни, когда мультики еще не сменили бридж, а слюнявчик — кроссворды.

После первых пяти недель, в марте, частоту сеансов сократили до профилактической. Теперь процедура происходит не еженедельно, а раз в месяц. Проводит ее некто доктор Эхмет, с которым мы еще не знакомы, хотя однажды я видела его со спины и отметила про себя, что ему явно пора подстричься. Несмотря на улучшение, Бетани по-прежнему упорно молчит и о родителях, и о жутком происшествии, которое привело ее сюда. Что именно заставило ее в тот апрельский вечер схватиться за отвертку и прикончить собственную мать — ответ на этот вопрос погребен в подвалах памяти Бетани. И если говорить о шансах Бетани на выздоровление, то вряд ли это так уж и важно. В теории болезненные переживания должны быть извлечены на свет и осмыслены, и только тогда пациент сможет от них освободиться. Мне же этот постулат с каждым годом кажется все менее убедительным. Создай кто-нибудь пилюлю забвения, я первая приняла бы ее и стерла последние два года из памяти. Человеческий мозг так же не изучен и непредсказуем, как море, и столь же своенравен, но при этом в нем заложена и своя мудрость. Он знает, что для его хозяина лучше. Кто сказал, что подробный криминалистический анализ совершенного ею преступления принесет Бетани Кролл пользу? Как знать, возможно, она и сама это чувствует и ЭШТ для нее — не что иное, как способ вычеркнуть ту мрачную главу из своей биографии.

Время поджимает. Пролистываю оставшиеся страницы, задержавшись на записи, сделанной оксмитским главврачом, доктором Шелдон-Грей: «Отец пациентки, Леонард Кролл, навещать ее отказался, что с терапевтической точки зрения, возможно, и к лучшему: убийство жены он объясняет тем, что в Бетани “вселился злой дух”».

«Злой дух», «зло» — такие слова коробят и меня. После маминой смерти отец отправил меня в католический интернат для девочек, оплот святой веры в библейские истины. Истины, которыми живут и дышат такие люди, как Кролл и миллионы других «возжаждавших». Абстрактное понятие, «вселившееся» в дочь, кажется ему объяснением куда более логичным, чем любая земная причина — боль, месть, гнев или попросту химический дисбаланс мозга. Истинную веру недаром называют иногда «пламенной»: праведный пыл, горящий в ее приверженцах, виден издалека. Смотришь на них, марширующих на какой-нибудь демонстрации протеста, и думаешь: эта страсть, эта энергия, эта вера, от которой светятся изнутри их лица, — тут есть чему позавидовать.

В студии, где мне предстоит познакомиться с Бетани, уже ждет коренастый медбрат — сидит в уголке, прижав к уху мобильник, и увлеченно обсуждает тонкости составления графика дежурств. Говорят, Рафик знает свое дело и на его реакцию можно положиться, но жест, которым он меня встречает: сейчас, мол, погодите минутку, — не слишком-то способствует тому, чтобы я почувствовала себя в безопасности. Пускай последние несколько месяцев я только и делала, что изобретала и совершенствовала новые приемы самозащиты — в основном выкручивание чувствительных частей тела и прицельное метание всевозможных предметов, — я все равно постоянно ощущаю себя передвижной мишенью. В истории болезни (прочитанной только что) говорится, что в прошлом декабре Бетани Кролл откусила ухо домогавшемуся ее мальчику. Пришить изжеванный орган обратно врачи не смогли.

Весело… Ну, давайте ее сюда, чего уж там.

Внезапно — слишком внезапно — мое желание сбывается. Мощная, сплошь в татуировках рука приоткрывает дверь, в проем скользит узкая полоска темноты, оказавшаяся на поверку девочкой. И вот она уже рядом. И уже — слишком близко. Отодвинулась бы, хотя бы на шаг. Но нет. Рафик обменивается парой междометий с коллегой — гороподобной обладательницей татуировок, после чего та коротко кивает в мою сторону: получите, мол, и распишитесь, — и уходит. Можно, конечно, передвинуть кресло, но лучше не рисковать. Она тут же сообразит, что стоит за этим маневром.

Маленькая, тонкокостная, с детской еще фигурой, Бетани Кролл выглядит младше своих шестнадцати. Спутанная масса темных волос наводит на мысли о каракулях раздосадованного малыша. Для оксмитских пациенток членовредительство — любимое, освященное временем хобби, что лишний раз доказывают руки Бетани, покрытые типичным узором сигаретных ожогов и шрамов. Какие-то из них успели зажить, другие, похоже, совсем свежие.

— Ну надо же. Новая психиатриня. — Голос у нее тоже скорее детский, но с неожиданной хрипотцой, как будто ей натерли горло чистящим порошком.

— Приятно познакомиться, Бетани, — говорю я и, подъехав, протягиваю руку. — На самом деле я психотерапевт.

— Один хрен, — заявляет она, игнорируя мой жест. Как и я, она одета в черное. Униформа скорбящих. Может, в каком-то смысле она все еще считает себя покойницей?

— Габриэль Фокс. Я здесь новичок, заменяю Джой Маккоуни.

— С вашей братией у меня заведено так: сначала я выдаю вам кредит доверия. Десять звездочек из десяти — говорит Бетани и, оглядев мою коляску, добавляет: — Но ты у нас убогая, поэтому, так и быть, получай еще одну. Позитивная дискриминация и все такое. Короче, твой стартовый капитал — одиннадцать звезд.

В истории болезни упоминалось, что речевое развитие у Бетани выше среднего, но я все равно удивлена. В подобных заведениях такие речи слышишь нечасто.

— Десять меня вполне устраивает. Очень великодушно с твоей стороны, Бетани. По специальности я арт-терапевт. Сторонница теории о том, что искусство помогает выразить то, чего не скажешь словами.

Глаза у нее темные, кошачьи и густо подведены черным карандашом. Смуглая желтоватая кожа, узкое, асимметричное лицо. Не хорошенькая, а, что называется, эффектная. На малолетнюю куколку не тянет. Космы такие, что ни в жизнь не распутаешь. От девочки с семейного портрета в ней не осталось почти ничего. А эти ее замашки — результат двухлетнего погружения в здешнюю разновидность подростковой субкультуры или это от природы? Так или иначе, Бетани ведет себя так, будто готовится к драке. И вид у нее соответствующий, и разговаривает она так, что ясно: от этой добра не жди, — но, с другой стороны, они все такие, кто больше, кто меньше. Первое впечатление: умнее, чем большинство, и за словом в карман не лезет, но в остальном все, как всегда.

— Суть в том, что я здесь, чтобы помочь тебе выразить все, что захочется, во время твоих занятий здесь, в… — Произнести «кабинет творчества» я не в состоянии. Язык не поворачивается. — …этой студии. Все, что тебе заблагорассудится. Границ тут никаких нет, можешь выбрать любую дорогу. Возможно, она заведет тебя в опасные края. Но я всегда буду рядом.

— Убожество на колесиках собралось водить меня за ручку. Здорово. Какое счастье, что в «опасных краях» ты будешь катить рядом. И парить мне мозги.

— Я просто человек, готовый тебя выслушать. А не хочешь разговаривать — бери бумагу и краски. Не все можно выразить словами. Даже если у тебя большой словарный запас.

Бетани делает вид, что ее сейчас вырвет. Потом смотрит на меня с прищуром:

— Пять звезд долой. Тебе тут явно не место. Так что садись-ка ты на свой хромопед и кати себе навстречу солнцу. Пока с тобой чего-нибудь не стряслось. — Покружив вокруг кресла, она останавливается у меня за спиной и шепчет в самое ухо: — Говоришь, ты теперь вместо Джой? Страдалица Джой. Думаю, насчет печальных обстоятельств ее ухода ты уже в курсе? — Это вставленное к месту клише наталкивает меня на мысль: возможно, где-то тут кроется ключ к душевному устройству моей новой подопечной. Она играет словами, как будто ее жизнь — забавная вещица, которую она рассматривает с расстояния вытянутой руки. Повод повеселиться, фантазия, а не реальность. — А ведь я ее предупреждала, чем все закончится. Да-да, предупреждала.

Уловка сработала — я заинтригована, но ей об этом знать не обязательно. Поэтому я обвожу рукой стены и спрашиваю:

— А твои работы здесь есть?

Есть такая игра — угадай, кому из психов принадлежит то или иное творение. Но я слишком часто бывала в казино, среди рулеток, столов для блек-джека и сложенных в стопочки фишек, чтобы не увидеть, как это развлечение похоже на покер. Еще одна, кстати, игра, которой лучше не увлекаться.

— Да, Джой у нас была такая. Вся из себя несчастная. И ты, похоже, из той же породы, — продолжает она, проигнорировав мой вопрос. — Зачем ты, например, красишься? Ясно же, что никто на тебя и не взглянет, будь ты хоть трижды раскрасавица. Разве что извращенец какой. Ты не обижайся. Но нельзя ж быть настолько далеко от реальности.

Покажи им, что насмешка тебя задела, и они почувствуют свою власть. Поймут, что им все можно. И тут же этим воспользуются.

— Я спросила, есть ли здесь твои работы, — спокойно повторяю я. — Кстати, зови меня Габриэль.

— Ты про эти великие шедевры?

Она презрительно оглядывает студию. Набор сюжетов классический: цветы, граффити с трехбуквенными лозунгами, кладбища, кровожадные звери, необъятные груди и огромные фаллосы. Хотя есть и сюрпризы. С потолка, словно гигантская лампочка, свисает незаконченный макет воздушного шара из папье-маше — творение худенького мальчишки двенадцати лет, который попал сюда после того, как вместе с отцом убил сестру. Смелый такой шар, честолюбивый и полный надежд; в нем больше цельности, чем в его создателе. Сила искусства — столь наглядные ее проявления всегда интригуют и греют сердце. Взгляните на заспиртованный мозг, и что вы увидите? Комок цвета замазки, бугорчатый и голый, как извлеченный из раковины моллюск. Но внутри него свободно уместится не одна сотня миров, причем совместимы они или нет — не важно.

— Не хочешь попробовать свои силы? — предлагаю я. — Давай придумаем что-нибудь. Составим план.

И снова Бетани пропускает мои слова мимо ушей. Выжидаю пару минут, пока до меня не доходит, что она ведет ту же игру — кто кого перемолчит. Судя по дежурно-презрительному выражению, застывшему у нее на лице, мыслями она далеко, и ей там спокойно. Ловлю взгляд Рафика: медбрат смотрит на меня с сочувствием. Наверное, в клинике его любят. Умри он от руки психопата, в некрологах его назвали бы «неотшлифованным алмазом», а может, даже «преданным семьянином». Интересно, сколько сеансов с Бетани Кролл ему пришлось уже высидеть?

— Бетани? — окликаю я наконец. — Ну и что ты думаешь по этому поводу?

Она резко, одним движением, вспрыгивает на стол и, усевшись на краешке, издает театральный вздох:

— Сначала электрошок. Потом великомученица Джой. А теперь ты. Да в нашем гребаном Оксмите я просто принцесса. Вот что я думаю по этому поводу. Вы скатились до одной звезды, миссус. — Повернувшись к зеркалу на стене, она принимается разглядывать зубы, все еще закованные в блестящие скобки с семейной фотографии. — Что, дядя Рафик? Увидел что-нибудь интересное? — спрашивает она, поймав взгляд медбрата. — Хочешь, отсосу? Если не побоишься, конечно.

Тот отворачивается. Бетани довольно хмыкает.

— Не хочешь работать, можешь просто сидеть здесь, со мной, — настаиваю я. — Смотреть фильмы.

— Порнушку? Скажешь «да», получишь звезду.

— Почему бы и нет? — говорю я и мысленно отмечаю, с какой скоростью разговор повернул на секс. — Ради звездочки на шкале профессионализма Бетани Кролл я готова на все. Не знаю только, найдется ли в здешней коллекции порно. Не проверяла. А что ты чувствуешь, когда видишь сцены грубого секса?

Бетани хохочет:

— Ля-ля-тополя. До чего же вы все предсказуемы. Я просто балдею.

Конечно же она права. Если для меня Бетани Кролл — несовершеннолетняя психопатка номер триста тридцать три, то для нее я — психотерапевт номер тридцать. Все наши уловки она знает наперечет: способы разговорить пациента, осторожно сформулированные «открытые» вопросы и вопросы — «крючки», наши кодовые слова и фразы, весь набор стандартных оборотов, к которым со времен аварии я прибегаю все реже. Для таких пациентов, как Бетани Кролл, обычные правила явно не годятся. Если так пойдет и дальше, скоро мы заберемся в настоящие джунгли. Экстремальная психотерапия. А что я, собственно, теряю?

Но пока пусть все катится по знакомой дорожке.

— Групповые занятия проходят здесь, три раза в неделю, хотя некоторые предпочитают творить в одиночестве. Если не ошибаюсь, ты скорее из их числа. В студии есть все для работы акварелями, есть акриловые краски, тушь, глина. Или можешь заняться компьютерной графикой, фотографией и тому подобным. Единственное правило на моих занятиях — никаких самодельных татуировок.

— А если меня не интересует это дерьмо? Включая украшение сисек почтовыми штемпелями в виде змей?

— Можешь выбрать любое другое занятие. Например, просто поговорить. Или пойти прогуляться.

В темных глазах вспыхивает лукавство.

— Как это «прогуляться»? — Голос густо заштрихован хорошо отрепетированной издевкой. Нелегкий это труд — без устали поддерживать в себе такой накал ярости, не имея при этом конкретной мишени. Представляю, как это ее выматывает.

— По парку вокруг клиники.

«Ты, я да пяток бритоголовых медбратьев, любителей покачать железо».

Углы ее рта насмешливо изгибаются.

— Ну да, тебе без защиты никак. С моим-то послужным списком. Который ты только что видела в моей истории болезни, верно? Я его тоже читала. И фотографии видела. Мрак. Да что там, я б тоже себя боялась.

Жду, затаив дыхание. Нет, похоже, мимо. Ее не проведешь.

— А может, в каком-то смысле ты и правда себя боишься? Как ты думаешь, Бетани? После тех фотографий?

Изуродованное лицо ее матери врывается в мое сознание, словно грубый окрик.

— В своем кресле ты, наверное, чувствуешь себя совсем голой. В том смысле, что вытряхнуть тебя оттуда — раз плюнуть. Наклонил — и все, барахтаешься, как перевернутый жук.

Мысленно изучает эту картину. Мой пульс участился, веки бьет нервный тик, под мышками скапливается едкий пот. Бетани ткнула пальцем в мое слабое место и прекрасно об этом знает.

— Но идея мне нравится. Только как ты это видишь? Учитывая, что — уж прости грубиянку — ты у нас парализована по самые уши? То бишь по пояс. Мне что, тебя возить придется?

— Зачем же. Я сама передвигаюсь. В реабилитационных центрах для «убожеств» можно многому научиться. — Словесная бомба разряжена, и вдобавок мне удалось выдавить из Бетани слабую улыбку. Вот уже полтора года, как я живу в этом кресле. Мои руки трансформировались в орудия из костей и мышц, намозоленные, несмотря на перчатки. — Ну так как насчет занятий на свежем воздухе? Что ты чувствуешь по этому поводу?

— Что я «чувствую по этому поводу»… — медленно повторяет она. Я тут же жалею, что не сформулировала вопрос как-то иначе. — Что ты, Бетани, «чувствуешь»? Бетани, в плане «чувств», что происходит у тебя там внутри? По большому счету только это тебе и нужно, верно? Ля-ля-тополя. До чего же ты убога. И как тебя только наняли? Они что, вас даже не проверяют? Не отсеивают тех, у кого паралич мозгов? Ой! Случайно вылетело. Все, ноль из десяти. Надо же, как быстро ты справилась. Назначаю тебя оксмитским чемпионом по психотрепу!

За окном неторопливо вращаются ветряки.

Да, мне здесь не место. Бетани Кролл увидела это сразу.

В реабилитационном центре нам внушали, что нельзя отказываться от занятий спортом. Хедпортский бассейн открывается в семь, и я часто заезжаю туда перед работой. Подтягиваясь на руках, забираюсь в тепловатую воду — с того края, где мелко, — и проплываю двадцать кругов среди трупиков насекомых. Местный персонал я знаю по именам: Горан, Хлоя, Вишну — все как один загорелые, подтянутые, ясноглазые. Они здороваются со мной, я — с ними. Для них я «славная тетка», которой они сочувствуют и чьим мужеством восхищаются. Можно подумать, у меня есть выбор. Однажды я невольно подслушала разговор: посокрушавшись о судьбе «славной тетки» и обсудив ее красоту, они попытались прикинуть, сколько ей может быть лет. Сошлись на том, что «славной тетке», скорее всего, «под тридцать» — в тридцать пять услышать такое весьма, согласитесь, лестно. «Славная тетка», которая только кажется таковой, плывет себе дальше. Мышцы рук, привыкших крутить колеса инвалидной коляски, со временем приобретают завидную рельефность. «Забирайте, — вертится у «славной тетки» на языке всякий раз, когда один из доброжелателей, общение с которыми грозит окончательно свести ее с ума, отвешивает ей комплимент по этому поводу. — А мне отдайте ваши ноги».

Для тех, в ком кипит ярость, плавание — палка о двух концах. В воде гнев или уходит, или превращается в чистый концентрат. В лондонской клинике мне сказали, что, пока я не разберусь со своими «проблемами», о работе на прежнем уровне лучше забыть. А для этого, заявили мои работодатели, нужен курс интенсивной терапии и подробный самоанализ в письменном виде. Моя реакция на вердикт, произнесенный на том памятном совещании теплынь, конец рабочего дня, солнце еще не коснулось громады старой электростанции Баттерси, — была, что называется на нашем жаргоне, «неадекватной».

— Черт побери, вы хоть отдаете себе отчет, что перед вами — дипломированный психолог? — произнесла я. Или провизжала?

Да, надо признаться, к тому моменту я уже визжала. Визг — привычка очень женская, но не слишком женственная. Когда женщина подражает пароварке, она являет миру все, что в ней есть худшего: то есть те качества, которые мужчины называют либо «страстностью», либо «идиотизмом» — в зависимости от внешних достоинств визжащей.

— Не смейте кормить меня манной кашкой о «новой реальности»! Я в ней живу, изо дня в день! Я сама — новая реальность!

И потом, визг — не слишком подходящий способ общения в психиатрической клинике, при условии, что вы не пациент и до недавнего времени вас считали человеком нормальным и даже доверяли заботу о тех, кому в этом смысле повезло меньше.

— Габриэль, я отношусь к вам с огромным уважением и симпатией. Вы пережили немыслимую трагедию и оказались в… ужасной ситуации. Но вы — профессионал, — сказал доктор Сулейман, когда остальные члены комиссии, обмениваясь скорбными взглядами, удалились за дверь. — Поставьте себя на место работодателя.

Не будь я парализована, дала бы ему пинка. В те дни вспышки агрессии случались со мной по десять раз на дню.

Мое «негативное отношение» к внезапному низвержению в ранг неполноценных, к сожалению, оказалось «существенным препятствием». Сулейман говорил, а я разглядывала постер за его спиной. Фоном для собственной персоны председатель комиссии выбрал пруд с лилиями кисти Моне: завораживающая игра света, теплая, как ни странно, сине-зеленая палитра.

— И пока вы не преодолеете это препятствие, принять вашу просьбу о возвращении на ту же должность мы в данный момент не можем.

Любит классиков. Но где же тогда Кандинский? Где Эгон Шиле? «Автопортрет с отрезанным ухом» Ван Гога? Где Ротко, где «Крик»?

Я только что вернулась с занятия с физиотерапевтом, который учил меня бить в чувствительные точки. Ребром ладони по яйцам. Струя уксуса в глаза. Прицельный бросок в голову, любым предметом. Карате для калек. Одна искра жалости в глазах моего босса, и вот это дорогущее пресс-папье из венецианского стекла — рапсодия из пленных пузырьков и спиралей — врежется ему в череп.

— Омар, я хочу работать. Не можете меня принять, найдите мне другое место.

— Вряд ли это пойдет вам на пользу. Как и людям, которым вы помогаете.

— Посмотрите на это кресло. Я привинчена к нему до конца жизни. Ни близкого человека, ни детей у меня уже не будет. Может, я сгущаю краски, но правда в том, что каждую ночь я лежу на кровати и слушаю лязг, с которым захлопываются двери в мое будущее. Если отнять у меня занятие, которому вы же меня и учили, которым я люблю и могу еще заниматься, и преотлично, что от меня останется? Сможете ответить — браво. Потому что я не могу. Без работы мне конец.

Когда появилась вакансия в Оксмите, доктор Сулейман дал мне рекомендацию. А через три месяца я узнала, что он умер. Хорошие люди мрут как мухи, подумала я. Жаль, не поблагодарила его толком.

Круги на воде.



В студии раздался писк — Рафику пришло сообщение, и теперь ему явно не терпится на него ответить. Между тем Бетани решила сменить курс.

— А может, ты — глюк, побочный эффект таблеток, — мечтательно произносит она. — Такое бывает. А в крови у меня — море не выведенных нейролептиков. Это теперь на всю жизнь. Как сахар. Знаешь, что сахар навсегда остается у нас в системе? — Мысль о том, что я могу быть галлюцинацией, ее, похоже, не пугает. Скорее радует. Меня, кстати, тоже. — И как бы мне тебя назвать, новая спасительница? Убожество? Святая Габриэль?

— Просто Габриэль.

Погружается в раздумья.

— Есть! Немочь.

— Габриэль мне нравится больше, — говорю я и поворачиваю кресло, чтобы видеть ее профиль.

Бетани прикрывает глаза. Проходит какое-то время.

— Да ты у нас, оказывается, рыба! Да, Немочь? — радостно восклицает она и распахивает глаза, темные, как лужи мрака. — Русалка, да и только. Все время в воде! Туда-сюда, туда-сюда! Приятно вылезти из кресла, да? Свобода и все такое?

Моя подопечная сияет так, словно раньше всех решила задачку. Молчу и лихорадочно соображаю. Наконец меня осеняет: наверное, Бетани почуяла запах хлорки. Всего лишь.

— Я б еще что-нибудь рассказала, только для этого мне нужно взять тебя за руку. — Радость исчезла, уступив место насмешливой угрозе. — Хотя с Джой Маккоуни этого даже не понадобилось. Я и так увидела, что ее ожидает.

Если Бетани ждет разрешения, от меня она его не получит. Пожать руку при первом знакомстве я готова, но на большее пусть не рассчитывает.

— Я много чего улавливаю. При этом половины не понимаю. Ерундень какая-то. Слишком заумно.

— А что за «ерундень»? Не расскажешь?

Улыбается.

— Горящие моря. Огонь стеной. Смытые побережья. Ледники, которые тают, как масло на сковородке. Гренландию знаешь? Так вот, она вся растворяется. Как гигантская таблетка аспирина с надписью: «Опасно!». Заваленные человеческими костями города, где правят ящерицы и койоты. Везде деревья, а в метро — крокодилы и киты. Атлантида, потерянный континент.

Что это — видения, навеянные таблетками? Сны наяву? Метафоры?

— Опасный же мир ты описываешь. Опасный, непредсказуемый, угрожающий жизни. Изменение климата тревожит многих, так что твои страхи вполне оправданы.

В последних прогнозах ученые предсказывают: если не принять радикальных мер, арктическая полярная шапка растает полностью, а температура на планете увеличится на шесть градусов еще на веку Бетани. Я должна радоваться, что бездетна. Если прошлые поколения пациентов своими фобиями были обязаны холодной войне, то для нынешних параноиков конец света прочно связан с экологией. Безумие в духе времени. Бред на злобу дня. Причины этого так страшны, что мы вежливо отводим глаза. Надо бы подвести Бетани к теме самоубийства — главной моей головной боли (по крайней мере, на бумаге), потому что, умри она у меня на руках, начнутся административные разбирательства, и мое резюме это вряд ли украсит. Какова вероятность новой попытки? Четыре уже было, и, если верить моим предшественникам, моя новая подопечная регулярно пытается себя покалечить. Еще они пишут, что она начитанна, умеет манипулировать людьми, склонна к резким скачкам настроения, бредовым фантазиям, монологам на библейские темы и внезапным вспышкам агрессии. Мое воображение услужливо рисует картинки из полицейского отчета. Сорок восемь колотых ран. Отвертка в глазнице Карен Кролл. Пленка на луже крови, как древняя восковая печать. Вспышка фотографа, застывшая в ней навеки, будто окаменелая звезда.

Так он и правда опасен, этот мир. Наш мир. И бежать нам, Немочь, некуда. — Невесело хмыкает. — А весь этот народ? «Приличные люди, работящие, мухи не обидят», — изображает она уморительным басом. — Умрут жуткой смертью, все до единого. И мы, между прочим, тоже.

Похоже, эта мысль ее веселит. Внезапно в ней бьет энергия. Я чувствую, что внутри у нее — огромный запас ярости, дремлющая до поры до времени сила, которая меня и пугает, и в то же время притягивает. Осторожнее, Габриэль.

— Про вознесение церкви слышала? — спрашивает она.

— Смутно. — Понятие из доктрины «жаждущих», вклад британских подданных, покинувших свои дома во Флориде и вернувшихся на родину — пересидеть кризис. Потом под ним подписались несколько новообращенных звезд, а душеспасительные телешоу, которыми увлекалась вся страна, довершили дело. Вот, собственно, все, что я знаю. — Расскажи мне о нем.

— Это такое спасение для праведников. Когда настанет полная жопа, истинные христиане отправятся на небеса. Раз — и взлетели, вроде как на лифте. Остальные могут гулять. Чистым душой — благодать, остальным — Судный день. В Библии все описано. В Книге Иезекииля, и у Даниила, и в посланиях к фессалоникийцам, и в Откровении. Все знамения налицо. Иран, Иерусалим. Мы сидим на пороховой бочке. Семь лет скорби начнутся со дня надень, на голубенькой такой планетке. Адская жара. Выжившие будут вариться в ней. Процесс пошел. Мор, и чума, и гнев Господень. Царство Антихриста на земле. Который поставит на них начертание зверя.

В популярности «Жажды веры» есть своя кривая логика: перед лицом исламистского террора почему бы не столкнуть одну безумную догму с другой? Ни одна неделя не проходит без массовых крещений, религиозных сборищ, маршей в поддержку «жаждущих».

— А сама ты веришь в Бога?

— Насмешила, — фыркает Бетани. — Если Бог существует, думаешь, я была бы здесь? Вряд ли. А вот метка зверя на мне есть, да. Гляди. — Опирает указательные пальцы в виски. — Невидимая. Вот тут, куда электроды прикладывают.

— А в детстве — что значил Бог в твоей жизни?

— Ничего хорошего. Я вот все думаю: а кто его создал? Кого ни спроси, никто не знает. Это как вселенная, которая все время растет, правильно? Но что там, за ней?

— Что ты имеешь в виду под «ничего хорошего»?

Бетани пожимает плечами и отводит глаза. То ли не знает, что сказать, то ли не хочет обсуждать эту тему.

Помолчав еще пару минут, но ответа так и не дождавшись, захожу с другой стороны:

— Ты часто цитируешь Библию. Поэтому-то я и подумала: интересно, в какой обстановке ты росла?

— Подумала, говоришь? Ну вот и думай себе на здоровье. — Похоже, она нервничает. — «Мы верим, что все люди грешны по природе своей и заслуживают Божьего гнева и осуждения».

— А кто эти «мы»?

— Они.

— Твой родители?

— Глядите, какая торопыжка. Сколько гвоздей у нее в жопе?

— Расскажи мне, о чем еще ты размышляешь.

Бетани оживляется и, вытянув руки перед собой, начинает сжимать и разжимать пальцы, как будто проверяет их хватательную способность. Под ногтями у нее черным-черно: одна царапина таким коготком — и столбняк обеспечен.

Половину планеты скоро зальет. Это как пить дать. Острова уходят под воду, побережья сжирает океан. Суша уменьшается. Вода носится туда-сюда гигантскими цунами, температура растет, как бешеная. И то ли еще будет. Все это я видела в «тихой комнате»: Земля, как чупа-чупс, потом — вж-ж-жик! — и какой-то кусок увеличивается. Спутниковое зрение. Ты слушай, Немочь, слушай. — Соглашаясь с собой, она энергично кивает, сотрясаясь всем телом. — Да уж. Как гребаный спутник. Не глаза, а телескоп «Хаббл».

«Тихая комната» — ничем не примечательный кабинет в корпусе Вергилия, на втором этаже. Там пациентам, которые не поддаются терапии, вводят мышечный релаксант, препарат для общего наркоза, а потом проводят сеанс электрошока. От одной мысли о том, что шестнадцатилетнему подростку все это может нравиться, меня начинает подташнивать.

— И причина тут не в погоде. Погода — всего лишь побочный результат, — объясняет она, не переставая раскачиваться.

Смотрю на прилипшую к уголку ее рта ниточку слюны и пытаюсь подавить отвращение и к этой девчонке, и к неоригинальное ее катастрофических видений — видений, которые, если верить опросам, разделяет с ней каждый второй, и при этом еще верит в чудеса и увлекается гаданием на картах Таро.

— Тут такое дело, что можно очутиться в пустыне с химическим песком. Или еще где-нибудь — в инвалидном кресле. — Бетани многозначительно изгибает бровь. — На черной скале со скелетами деревьев. Жара — это что, тут речь идет о геологическом явлении круче любого землетрясения.

Раскраснелась, глаза сосредоточенные, живые. Циничная скука уступила место лихорадочному оживлению. В моей памяти проплывает стандартная фраза из врачебных заключений: «опасен для себя и окружающих».

— Трещины — не на стыках тектонических плит, а в других местах, новых. — Слова наскакивают друг на друга. Подрагивает капелька слюны. — Изнутри вырываются ядовитые газы. Знаешь, почему в земном ядре так жарко? Потому что эта планета — всего лишь кусок суперновы, взорвавшейся фиг знает за сколько лет до нас.

Интересно, каких передач она насмотрелась? Новостей — Би-би-си, Си-эн-эн? Мультиков? Документальных фильмов на канале «Дискавери»? Но где и когда? По телевизору в комнате отдыха с утра до вечера идет «Эм-ти-ви». Есть еще Интернет. Миллионы сайтов, море графики — броди где хочешь, верь чему угодно, смотри любые ужасы и дрожи сколько влезет. Если глобальное потепление неопровержимо доказывает, что мы испоганили собственное гнездо, то Бетани — живое свидетельство тому, что некоторые черпают в этом факте силы.

— Земное ядро — знаешь, наверное, о чем я, — говорит она, прижав растопыренные пальцы к груди. Дочь проповедника. Интересно, переняла она что-то от отца (пусть даже невольно), и если да, то сколько в ее выступлениях — от него? Хотя, возможно, она просто унаследовала его дар убеждения, частичку его харизмы. — Центр планеты, ее душа. Я его видела, во время шока. Обычно пациент ничего не помнит, верно? А я помню. Я вся просыпаюсь. Восстаю из мертвых. Как Лазарь, как Иисус Христос. И вижу, Немочь, вижу. Бедствия. Я все записываю: где, когда, в котором часу. Я как тетка из прогноза погоды. Лучше бы меня наняли. Представляешь, сколько б я заработала? Целое состояние. Я вижу то, что еще только будет. Чувствую. Вихри атомов, дрожь в крови. Огромные зияющие раны. Из всех щелей вытекает замороженная дрянь. А потом нагревается, как магма. И — фью! — и все. Земля обетованная.

Бетани улыбается, сияя глазами, и один крошечный, неуловимый миг от нее веет безграничным, убийственным счастьем.

Когда-то с ней поступили невообразимо жестоко. Сотворили нечто такое, что не зачеркнешь и не забудешь. И она ответила таким же невообразимым зверством. Вряд ли я когда-нибудь докопаюсь до сути той травмы, которая заставила Бетани схватиться за отвертку и убить мать, хотя можно поближе взглянуть на фотографию ее отца и предположить, что отчасти виновен и он. Сейчас же важно одно — «прогресс» пациентки. Или, как еще говорят на нашем жаргоне, — «положительный сдвиг», шаг вперед по сияющему шоссе душевных свершений. Людям моей профессии положено верить, что все можно выправить, и когда-то я действительно так думала. До тех пор, пока не стала объектом собственных клинических испытаний. После чего…

Теперь я не строю иллюзий. Ограничить последствия — да, наверное, можно. Иногда. Когда перестаешь быть женщиной, как я в позапрошлом году, четырнадцатого марта, многое проясняется. Чувственность застит глаза, просачивается в любые, даже самые невинные, отношения. Освободившись от ее пут, начинаешь, словно дети и старики, видеть вещи такими, как они есть. Вот такая у меня сложилась теория. Так это же теория… И потом, кто говорит, что я свободна?

— Ну вот. Видишь, у меня столько всего в голове, что всего и не упомнишь. О том подумай, это сделай. Так и живу, — подытоживает Бетани. Теперь, когда информация выплеснута, а всплеск энергии прошел, она вдруг как будто бы сдулась и начала в себе сомневаться. Фантазии — плодородный оазис в пустыне ее скуки, и в глубине души Бетани это понимает.

— Саморазрушаешься понемногу.

— «Саморазрушаешься понемногу», — передразнивает она настолько убедительно, что я мысленно морщусь. — Ля-ля-ля. Тра-та-та.

Рассеянно скольжу взглядом по кабинету. Натыкаюсь на зеркало и мельком, со стороны оцениваю увиденное: женщина с гривой темных волос, на вид серьезная и, пожалуй, красивая — сильно попорченной красотой. Ходить она никогда не сможет, заниматься любовью тоже и ребенка уже не родит. Зато до конца своих дней будет чувствовать себя обязанной другим.

Бетани перестала раскачиваться и не сводит с меня глаз. Я ни о чем не спрашиваю, но инстинкт заставляет меня прикинуть диспозицию — расстояние между нами, углы. Пять лет назад, когда мой отец переехал в дом престарелых, мой брат, Пьер, прилетел из Квебека, и мы вместе разобрали оставшиеся в доме вещи. Среди вещиц, которые я оставила себе на память, было занятное чудо природы, так называемое громовое яйцо: идеальной формы риолитовый шар размером с кулак. В семье моей матери это яйцо передавали из поколения в поколение, вместе с байкой о том, что, если на нем долго сидеть, из него вылупится дракон. Мама держала его на трюмо в спальне и очень им дорожила, а теперь им очень дорожу я. Правда, мои причины не так романтичны, как мамины: каменный шарик всегда лежит в специальном мешочке под сиденьем моей коляски, вместе с миниатюрным баллончиком фотографического клея — говорят, как средство самозащиты он не уступает слезоточивому газу. Вопиющее нарушение больничных правил: единственное оружие, позволенное нам по уставу, — брелок с тревожной кнопкой. Но допустим, Бетани вдруг схватит заточенный карандаш, а я не успею вовремя среагировать, — сколько времени понадобится Рафику (который все еще возится со своим телефоном), чтобы вмешаться и включить сигнализацию? Меня, прикованную к креслу, убить гораздо легче, чем миссис Кролл.

Словно прочитав мои мысли, Бетани быстро, одним неуловимым движением выбрасывает руку и стискивает мое запястье. Пальцы у нее липкие и неожиданно сильные.

— Отпусти меня, Бетани. — Я стараюсь говорить тихо, спокойно, хотя внутри у меня все кричит от ужаса.

Рафик вскочил на ноги, но я жестом прошу его подождать и не вмешиваться. Не выпуская запястья, Бетани поворачивает мою руку ладонью вверх и нащупывает пульс. Я чувствую, как он разгоняется под подушечкой ее пальца.

— Пожалуйста, отпусти мою руку.

Но она зачарованно смотрит в пространство и ничего не слышит.

— Так, значит, кто-то умер, — раздается ее детский голосок. — Умер жуткой смертью.

Воздух застревает у меня в горле.

— И не говори мне, что это неправда, — возбужденно продолжает она. — Потому что все это у тебя в крови! — Прищуривается. — Я тоже однажды умерла и знаю, что искать. Печать смерти. Ты знала, что у крови — своя память? У камней она тоже есть, и у воды, и у воздуха.

Смотрю на свое запястье, напоминаю себе, что мышцы у меня сильнее, чем у нее, и медленно тяну руку к себе. Бетани усиливает хватку, и я с внутренним содроганием думаю: «А может, и не сильнее».

Привычным движением Рафик хватает свободную руку пациентки.

— Эй, полегче-ка. Отпусти мисс Фокс. Быстро, — командует он и при этом осторожно сдвигает крышечку с брелока на поясе.

— А ты и узнать-то его толком не успела. Да, Немочь?

В коридоре мигает лампочка. Сигнал сработал. Через пару секунд сюда сбежится толпа. Снова пытаюсь высвободить руку, и снова ничего у меня не выходит. Рафик крепко держит Бетани за плечи, но она мертвой хваткой вцепилась в ручку моего кресла. Пальцы руки, которые пытается разжать Рафик, впились в мое запястье с удвоенной силой.

— Какая несправедливость, правда? А ведь тебя ждали такие чудесные отношения!

— Руки прочь, быстро! — рычит Рафик сквозь зубы и дергает ее так сильно, что чуть не переворачивает мое кресло. Только бы не закричать. Ни о чем не думать.

«Как перевернутый жук».

— Верно, Немочь? Чудеснее не бывает! — Бетани прижалась щекой к моей голове и шепчет мне прямо в ухо. Тупо смотрю на мигающие лампочки и напрягаю слух. Где же они? — Но как оно было бы на самом деле, ты так и не узнала. Вот в чем беда-то. Тебя выпотрошили. Было два сердца, а осталось одно. Эх, незадача! Бедненькая, несчастненькая калека!

Наконец Рафику удается оторвать руку Бетани от кресла, вызволить мое запястье и заломить ей руки за спину. Он грубо отшвыривает пациентку к стене и, дожидаясь подмоги, пытается удержать на месте.

Пошарив под сиденьем, нащупываю «громовое яйцо». Сжимаю и разжимаю пальцы. В ушах шумит все громче. Мысли разбегаются, и пару секунд я не в состоянии даже говорить. За окном далекие ветряки чертят свои ровные окружности на линии горизонта. Что-то сердце прихватило. Болит. Нет, ноет. «Так, значит, кто-то умер жуткой смертью… А ты и узнать его толком не успела. Было два сердца, осталось одно…» И тут приходит ярость, огромный распухший ком. Маленькая дрянь причинила мне боль, влезла туда, куда ход ей закрыт, и теперь я хочу одного — покалечить ее. Чем сильнее, тем лучше. И если кто-нибудь не уберет ее долой с моих глаз, еще минута — и я это сделаю. Вернее, попытаюсь. Промахнусь и в идиотской этой атаке вывалюсь из кресла. И тогда руки заломят уже мне, а потом выгонят с работы.

Наконец дверь отлетает к стене, и в студию вваливаются шесть санитаров — четверо мужчин и две женщины, все здоровенные, как танки. Наваливаются всей толпой на Бетани и распластывают ее по полу. Рафик встает, морщась от боли и потирая запястье.

Кусается, зараза, — бормочет он, размазывая кровь.

Ну что ж, Бетани, думаю, на сегодня достаточно, — выдавливаю я на выдохе, внимательно следя за тем, чтобы застрявший в горле всхлип не прорвался наружу. — Увидимся на следующем занятии.

То ли мои слова ее вдруг рассмешили, то ли еще что-то, но, пока я пробираюсь к дверям, она хохочет взахлеб, как безумная. Безумная, гадкая девчонка.

Забвение — штука нетрудная. Было бы желание. Стереть слова Бетани из памяти или нет — решение за мной. И когда по дороге к лифту я выбрасываю их из головы и из жизни, я знаю, что делаю. Токсичным отходам место на свалке.

Глава вторая

Мой новый дом аскетически прост. Прошли те времена, когда я придирчиво выбирала подушечки на диван — в тон к обивке, а может, и к занавескам тоже. Подушечки, которые неизменно оказывались на полу, когда мы с неким любителем покера предавались греху перед пылающим камином. В новой, наспех перелицованной жизни играть в дизайнера меня больше не тянет, «подушечный» вопрос сводится к качеству гелевой подкладки, на которой я сижу для профилактики пролежней, а в устройстве домашнего очага самые насущные для меня заботы — это наличие пандусов и нормального душа, и чтобы столешницы были на правильной высоте, и согласятся ли в министерстве здравоохранения оплатить установку еще каких-нибудь новшеств. Благодаря чужому несчастью я стала обладательницей отдельной квартиры на первом этаже, уже приспособленной к нуждам колясочников, причем нашлась она довольно быстро. Я прекрасно понимаю, что для инвалида это — все равно что сорвать банк в казино, и искренне благодарна судьбе. Правда, к этому чувству примешиваются и другие. Прежний хозяин, юный тетраплегик[2] по имени Майк, пал жертвой внезапных «осложнений». Потеря его родных обернулась моей находкой. Объявление о сдаче поместила миссис Зарнак, владелица квартиры, на сайте, посвященном травмам позвоночника. Я не суеверна, но предпочитаю не задавать лишних вопросов — например, о том, что за осложнения были у Майка, в какой комнате он умер и сколько прошло времени, прежде чем его нашли.

Само здание расположено в одном из старых кварталов Хедпорта. С миссис Зарнак, которая живет на втором этаже, мы пересекаемся редко. Случается, к ней приходят гости — одинокие на вид старички; в такие дни по всему дому разносится уксусный запах ее стряпни. Иногда я думаю, что она ставит какие-то жуткие опыты и маринует гостей заживо, одного за другим.

В моей спальне прислонен к стене постер в раме (повесить его я не в состоянии) — репродукция картины Фриды Кало, которую я купила в знак протеста и отчасти потому, что она приносит мне извращенное облегчение: «Autorretrato con collar de espinas», «Автопортрет с терновым ожерельем». Окруженная тропической листвой, Фрида отрешенно смотрит из-под одной, слитной брови, выщипывать которую она отказывалась по каким-то своим, необъяснимым с точки зрения эстетики, причинам. Портрет погрудный, и инвалидного кресла не видно. На левом плече художницы — изготовившаяся к прыжку черная кошка: уши прижаты, горящий взгляд прикован к колибри с распростертыми крыльями, которая свисает с переплетения шипов на шее женщины. В мексиканском фольклоре считается, что эти птички приносят удачу и любовь. Над правым плечом виднеется увлеченная разглядыванием какого-то предмета обезьянка — любимица Фриды, подарок ее патологически неверного Диего. Те же предания гласят, что эти существа символизируют дьявола. Над головой художницы порхают бабочки и стрекозы — олицетворяющие, как мне думается, воображение и свободу. Лежа в кровати, я часто занимаюсь тем, что психоанализирую безумную, страстную Фриду, волей обстоятельств превратившую себя в алтарь боли. Раз за разом, как одержимая, рисовала она свою изощренную пытку во всех ее ипостасях, многие из которых чудовищны: художница, утыканная гвоздями; опутанная трубками; окруженная зародышами в банках; в ортопедическом корсете; в образе пронзенного стрелами оленя с ветвистыми рогами. Наверное, можно было выбрать себе другой образец для подражания, не столь кошмарный, однако во мне, как в пробирке, рождаются все новые мании, многие из которых наверняка так же ядовиты, как те, что кишели во Фридиной голове. Мысль о том, что медики изобретут какое-нибудь биоинженерное чудо и я встану на ноги, — сколько еще часов мне предстоит провести, наделяя эту мечту все новыми подробностями?

Впрочем, истина в том, что иногда мне по-прежнему хочется одного — умереть.

В прихожей висит и другая картина Фриды. Название — «Cuando te tengo a ti, vida, cuanto te quiero» — в переводе звучит так: «Как я люблю тебя, жизнь, когда ты есть у меня». Произнести нечто столь откровенно слезо-вышибательное я не могу даже шепотом (мой внутренний критик встает на дыбы), но иногда ловлю себя на том, что перекатываю на языке исходные, испанские слова, и вот так, спрятавшись за «иностранность», черпаю в них утешение. «Куандо те тенго а ти, вида, куанто те кьеро». Иногда достаточно включить телевизор, чтобы увидеть свой персональный ад в новом свете — если есть такое желание. Сегодня оно у меня есть.

Готовлю кофе, отламываю целых четыре дольки шоколада и перебираюсь на диван. Пролистнув программу, задумываюсь, что выбрать: документальный фильм о голодающих или «Что случилось с Бэби Джейн?», — и в итоге включаю новости. Еще две «живые бомбы» в Иерусалиме. Похищения, оторванные ноги, осиротевшие дети. Горестный вой закутанных в черное иранок. Американо — китайские страсти по поводу парниковых газов накалились еще на пару градусов; между тем волна жары накрыла уже всю Европу и, словно отлаженный механизм, выкашивает ряды стариков прицельными ударами в сердце. Как выразился репортер, морги «трещат по всем швам». Испанцам, французам и итальянцам приходится хуже всех.

Хотя кое-кто считает, что им-то как раз повезло. Например, выступающий сейчас представитель одной из околопланетаристских организаций, которых после провала климатического саммита ООН развелось как грибов после дождя. Когда мой отец ушел на пенсию и смог уделять больше времени своим журналам, то начал называть нашу эпоху не иначе как «временем догм». В доказательство он приводил пример планетаристов и «жаждущих»: по его мнению, и моральные принципы, и те, кто их отстаивает, неуклонно скатываются к экстремизму и ханжеству. А потом отцовский мозг превратился в швейцарский сыр, и больше этой темы мы не затрагивали. А жаль, потому что отец наверняка сказал бы много интересного о том, до чего мы докатились с тех пор.

— Это естественные, органические потери, — говорит представитель «зеленых». Радикал, он вещает в пастельных тонах, подобно тем скромным, но многоопытным продавцам, которые, расхваливая свой товар, не забывают упомянуть, что купили точно такую же вещь и очень ею довольны. — Выбраковка больных и слабых — в истории человечества такое случалось и раньше, — шелестит он. — При всем моем уважении к горю родных я вижу в гибели этих пожилых людей и положительные аспекты. Игнорировать их было бы безответственно.

— Если довести вашу мысль до логического конца, выходит, вы тоже выступаете за нулевую рождаемость? К которой призывают такие мыслители, как Хэриш Модак? — спрашивает ведущий.

Я слышала о Модаке, видела его фотографию: пожилой индиец с властным лицом и тяжелыми веками. Его имя постоянно всплывает в экодебатах, а приверженцы его теорий создали тысячи «зеленых» коммун, разбросанных по всему миру. «Паникер», — кричат в один голос бульварные листки, — «Зануда», «экологическое пугало».

— Конечно. Как и любой здравомыслящий человек, заинтересованный в том, чтобы свести будущие страдания человечества к минимуму. И поверьте, таких людей гораздо больше, чем мы думаем. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Приспосабливаемся, чем мы, собственно, всегда и занимались. Лично я готов зайти дальше, чем профессор Модак. Вспомните, какие суммы вкладывает наше общество в борьбу с такими болезнями, как СПИД и малярия, хотя логика подсказывает: эпидемии — всего лишь весьма эффективный способ, которым Гея пользуется, чтобы не допустить перенаселения. А в таком случае выходит, что наши попытки победить органические болезни ведут не к чему иному, как к росту населения и усугублению и без того…

Выключаю телевизор. Всего два года назад, когда я лежала в реабилитационной клинике, таких, как этот тип, разглагольствующий о естественных потерях, называли в лучшем случае эксцентричными маргиналами, а в худшем — экофашистами или евгенистами, к облегчению тех из нас, кто в списке кандидатов на утилизацию оказался бы на самом верху, И вот — движение, которое начиналось как легкий шумок в блогосфере, за считанные месяцы перебралось под свет софитов. Я достаточно насмотрелась на брошенных, травмированных детей и имею свое, вполне определенное мнение насчет «права» людей обзаводиться потомством. Но болезни — ведь это совсем другое дело.

«Такие болезни, как малярия…» Болезни, которые бывают где-то там, в чужих краях.

Стараясь вдыхать пореже и размышляя о любопытной трансформации слова «органический», переползаю с дивана в коляску. Впереди маячат одинокие выходные, и нужно срочно придумать какой-нибудь способ дотянуть до понедельника.

В моем новом амплуа трагической героини реквизитом служит стандартная коляска облегченной конструкции. На ней-то я и качу в этот послеобеденный час по пешеходному кварталу Хедпорта — вдоль рядов крошечных лавочек, торгующих ароматическими свечами, китайскими колокольчиками, кулонами со знаками зодиака, мылом в излишне навороченной упаковке и прочей дребеденью; потом по улочкам попроще, где продают кебабы и газеты; мимо кинотеатра, спортивного центра, засиженного птицами изваяния Маргарет Тэтчер и старушки — хиппи с косичками, которая предлагает прохожим свой товар — плюшевых червяков на длинных веревочках. День ярмарочный, на уличных прилавках разложены спелые фрукты и свежая рыба. Ароматы съестного — макрель, сыры, жареный арахис — сплетаются с терпкими запахами соли и подсыхающих водорослей. Ливень прошел, и вернулось солнце — безжалостный огненный снаряд. Раскаленный воздух обдирает гортань, сушит кожу, будто фен со сломанным выключателем. Все блестит и сверкает в дрожащем мареве. Я уже и не помню, когда в последний раз видела прохожего без темных очков. И когда сама рискнула выйти без них.

Цель моего пути — кафе, в которое я регулярно заглядываю с тех пор, как случайно его обнаружила. Причин тому три, одна важнее другой, а именно: туалетная кабина для инвалидов, вид на море и отличный кофе. Устраиваюсь в уголке, за столиком у окна, и раскрываю папку с историей болезни Бетани. Для начала просматриваю отчет доктора Эхмета: список различных медикаментов, которые ей прописывали в «дошоковый» период. Нейролептики, антидепрессанты плюс препараты, снимающие побочные эффекты: прозак, ципрамил, люстрал, рисполепт, зипрекса, тразодон, эффексор, золофт, тегретол. Далее следует отчет психотерапевта Хэмиша Бейтса, который проработал с Бетани два месяца, а потом устроился в коммерческую клинику. По его мнению, электрошок «способствовал деактуализации нигилистического бреда, но при этом привел к появлению у пациентки навязчивых идей по поводу глобального потепления, загрязнения окружающей среды, метеорологических и геологических аномалий и различного рода апокалиптических сценариев». Бейтса заинтересовали высказывания Бетани о вознесении, «понятии, которое часто упоминается в дискуссиях о конце света, особенно приверженцами доктрины религиозного движения «Жажда веры», наряду с идеей о том, что второе пришествие Мессии произойдет после «великой скорби» — семилетнего периода, во время которого Бог накажет человечество за грехи посредством всевозможных бедствий, наводнений, озер огненных и серных и проч., и проч. Хотя в свете эскалации конфликта на Ближнем Востоке и угрозы биологической войны, вызывающей серьезные опасения общественности, стоит ли удивляться всплеску интереса к таким понятиям, как “вознесение церкви”?» В последнем абзаце Бейтс, покопавшись в Интернете и переварив содержимое передовиц «Гардиан» пятилетней давности, позволяет себе пофилософствовать о «классических метафорах, за которыми скрывается душевное смятение перед лицом череды геологических и метеорологических катастроф, толкающее человеческий рассудок на отчаянный поиск логического объяснения происходящему, будь то глобальное потепление или небесная кара».

Ничего оригинального Бейтс не сказал, но в общем и целом я с ним согласна. Метания Бетани планетарны и по форме, и по масштабам. В ее воображении происходят несуществующие, но для нее — абсолютно реальные землетрясения и бури, извергаются вулканы, тает озоновый слой, рушатся миры.

По выходным бассейн кишит детворой, поэтому остаток субботы и воскресенье я провожу дома: сижу рядом с включенным вентилятором и брожу по Сети в поисках информации об электрошоковой терапии и новомодных инвалидных колясках, которые мне не по карману. Удовлетворив любопытство по обоим пунктам, переключаюсь на тот вопрос, что крутится у меня в голове с утра, навеянный передачей о «выбраковке больных и слабых». Хэдец из Калькутты, а ныне житель Парижа, геолог и бывший коллега покойного Джеймса Аавлока, создателя теории Геи, согласно которой Земля является живым организмом и обладает собственной «геофизиологией». Пробегаю глазами последнюю статью Модака, опубликованную в одном из недавних выпусков «Вашингтон пост». В своей «непомерной гордыне», пишет он, мы привыкли исходить из того, что человечество вечно. Между тем недолгий период нашего господства на Земле — лишь краткий миг по сравнению с миллиардами лет развития жизни. «Мы — творцы собственной гибели, и, когда мы исчезнем, пав жертвой бездумной экспансии, планета нас не оплачет. Напротив, у нее будут все основания радоваться. Сегодня человечество стоит на грани новой массовой катастрофы, которая если и не уничтожит нас полностью, то отбросит на самую дальнюю обочину эволюции — наверняка». В качестве иллюстрации (и весьма яркой) Модак приводит расчеты климатологов и знаменитую таблицу, из которой явствует: если планета разогреется еще на три градуса, то за счет положительной обратной связи реальное потепление составит четыре, пять, а потом и шесть градусов. «Нас, людей двадцать первого века, настигло древнее китайское проклятие: “чтоб вам жить в эпоху перемен”», — пишет он в заключение. Признаться, его пафос мне импонирует. Наверное, сам он не согласился бы с таким мнением, но в его эмоциях есть нечто библейское и в то же время индуистское. «Впервые за всю историю человечества упадок — а признаки его уже налицо — носит столь глобальный характер. В былые времена дети и внуки служили источником радости, доказательством веры в будущее генофонда. Теперь же, пожалуй, лучшее, что мы можем сделать для наших внуков, — это позаботиться о том, чтобы они никогда не появились на свет».

По сравнению с планетаристом из новостей Модак консервативнее, сдержаннее, но главный его посыл тот же: новый реализм — это пессимизм. У меня нет никаких сомнений в правильности его прогнозов и цифр. Но его выводы вгоняют меня в тоску.

Раз в год в Хедпорте проходит чемпионат Великобритании по шахматам. Шахматисты славятся не только своим неумением одеваться, но и полной неспособностью ориентироваться на местности. Неделю назад я впервые заметила напротив моих окон ярко-рыжую женщину лет сорока, взъерошенную, одетую бог знает во что. Поначалу я приняла ее за одну из странного племени шахматистов: отыграла свое и бродит теперь по Хедпорту, словно заблудившаяся переселенка. Вид у нее и правда чудаковатый. Но потом мои мысли зацепились за тот факт, что она бродит с пустыми руками. Ни одна женщина, играет она в шахматы или нет, не выйдет из дому без сумки. То, что у нее сей дежурный аксессуар отсутствовал, выдавало в ней скорее местную жительницу, а пожалуй что, и соседку, выскочившую из дому по какому-то мелкому делу. Ну или чокнутую. Бессумочница и себе, и окружающим кажется чуть ли не голой. Недоженщиной. Мир полон людей с проблемами, и чем дальше, тем больше. По каждому городку бродят свои чудаки и чудачки, которые плывут себе по жизни, как обломки кораблекрушения.

По возвращении из кафе я снова замечаю рыжую — на том же месте и опять с пустыми руками. Сегодня на ней футболка и льняные брюки. Чувствую на себе ее взгляд, но не оборачиваюсь. За то время, что занимает процедура вылезания из машины, незнакомка даже не пошевелилась. Добравшись до квартиры, выглядываю в окно: стоит, не шелохнувшись, будто манекен в почетном карауле.

Задергиваю шторы: изыди! — но уже поздно. Намеренно или невольно ей удалось выбить меня из колеи.

Ночью я лежу без сна и думаю. Хэриш Модак прав, решаю я. Люди действительно близоруки, и только политическая дальновидность и воля способна предотвратить дальнейшее разрушение биосферы. Однако какая-то часть меня — та самая, что заставляет меня не сдаваться, — восстает против его убеждения, что, дескать, такой воли нет и не будет. Иначе получится, что я выжила в кошмарной автокатастрофе только для того, чтобы горстка мировых лидеров изжарила меня заживо. «Куандо те тенго, вида, куанто те кьеро», — бормочу я свою коротенькую мантру, набор утешительных звуков. Я умею отключаться от работы, но Бетани Кролл умудряется пролезть в закрытую дверь. Хриплый шепоток у самого уха. Прицельная, неожиданная угроза. «Было два сердца, осталось одно. Так, значит, кто-то умер».

Меня преследует ощущение, что она все еще стискивает мое запястье. Будто доктор, который желает мне зла.



Доктор Хассан Эхмет — меланхоличный турок-киприот с покатыми плечами и отвратительной стрижкой, чьи притязания на профессиональную славу вылились в трактат о психологии масс и религиозных сектах Юго-Восточной Азии, который вскоре выйдет в издательстве Оксфордского университета. Не самый обаятельный человек, меня он покорил сразу. Мне нравится его откровенное одиночество, его нескрываемая эрудиция и то, как он коротко хмыкает: «Хе!» — каждый раз, когда отпускает какую-нибудь неочевидную медицинскую шутку.

— В основе настоящих трагедий лежит не борьба добра и зла, а столкновение одного добра с другим. Хе! Бетани — типичный тому пример. Ее добро против нашего. Чтобы испытать состояние сродни счастью, а может, даже временное блаженство — хе! — ей требуется регулярная доза электричества, вводимая непосредственно в мозг. Но интереснее, поразительнее всего то, что теперь она сама об этом просит, — сообщает он мне за гнусным казенным ланчем. — Она сама ощущает, как благотворно воздействует на нее ЭШТ. Мне думается, что вытесненные воспоминания вернутся в ближайшие месяцы. Видите ли, среди этих детей есть такие, которые, в сущности, ничем не отличаются от кошек и собак. Хищники иногда, при расстройствах пищеварения, едят и траву. Чувствуют, что больны, и знают, где найти лекарство. Инстинкт в чистом виде. Хе!

Для психиатра — особенно для такого, который рассуждает о диалектике добра и зла, стоя в обеденной очереди, — эта аналогия кажется мне поразительно грубой, но, возможно, он прав.

— Бетани — девочка интуитивная, — продолжает доктор Эхмет, — поэтому-то ее и недолюбливают врачи. Она ловит настроение собеседника. Временами ее чутье кажется даже несколько, как бы поточнее выразиться, противоестественным. Это нервирует людей.

Тут я усиленно изображаю ироническое недоверие, как будто ко мне это никоим образом не относится. Убедительно получается или нет, не знаю.

— Вспомнить хотя бы Джой Маккоуни. Бедная женщина.

— А какие у них были отношения? — спрашиваю я, удивившись тому, что он нарушил оксмитский закон молчания и упомянул имя моей предшественницы.

— Непростые — по понятным причинам, — отвечает он смущенно, явно жалея, что поднял эту тему.

— Но почему? — «А ведь я ее предупреждала, чем все закончится». — Джой… больна?

Доктор Эхмет возит фалафель по тарелке.

— В определенном смысле. Джой оказалась в очень сложном положении, — бормочет он. — Ее выводы в связи с Бетани оказались несколько… э-э-э… непрофессиональными.

— Например?

Он мотает головой, разламывает фалафель и задумчиво смотрит на облачко пара, поднимающееся от растительного белка.

— Мы все надеемся на ее возвращение, поэтому вы, конечно, поймете, если я ограничусь сказанным.

Киваю в знак согласия.

— А вы? Какие у вас отношения с Бетани?

— Исключительно электрические. Хе! Мне ее выслушивать не приходится, — заявляет он и придавливает фалафель вилкой, так что сквозь зубцы проступает зернистая бобовая масса. — Я всего лишь включаю ток.



«Тихая комната», где мне предстоит наблюдать за сеансом электрошока, сияет стерильной белизной. Объясняя суть процедуры, доктор Эхмет предупредил, что благодаря общей анестезии и спазмолитикам ничего из ряда вон выходящего я не увижу.

— Да-да, драматические спектакли остались далеко в прошлом. Хе! Никаких тебе припадков. Языков теперь никто не откусывает и зубов не сплевывает. — В его голосе скользит легкое сожаление. — Но сам метод остается спорным — из-за утраты памяти. По правде говоря, науке до сих пор не известно, как он работает. Одни говорят, что шок стимулирует нейроэндокринную систему и нормализует уровень гормонов стресса. Другие утверждают, что дело не в гормонах, а в химическом балансе мозга. Остальные считают, что ЭШТ уничтожает мозговые клетки и больше ничего. Но если это и так, думаю, потом эти клетки восстанавливаются — в более качественном, так сказать, варианте.

На каталке ввозят Бетани, и в первый момент я ее не узнаю. На моей пациентке белый балахон, волосы стянуты на затылке. Без косметики она выглядит совсем юной. Заметив меня в глубине кабинета, она прикладывает палец ко лбу, чертит в воздухе стремительный зигзаг и улыбается с победным видом террориста, получившего все, чего он хотел.

Сам аппарат — прямоугольный ящик с ручкой и тянущимися из него цветными проводками — выглядит вполне прозаически.

— Ну что, Бетани, пора ставить капельницу, — говорит доктор Эхмет. И доктор, и пациентка деловиты и спокойны: они явно прошли через это много раз. Она послушно протягивает худенькую руку, покрытую следами от бритвы до самого плеча.

— Бревитал внутривенно, — поймав мой взгляд, поясняет доктор Эхмет одними губами. — Анестетик.

Едва игла пронзает вену, как веки Бетани закрываются, напомнив мне кукол, которые, стоит положить их на спину, тут же впадают в кому. Ее лицо, обычно подвижное, мгновенно разглаживается, словно отключившееся сознание позволило ее чертам подписать перемирие. Медсестра ставит еще одну капельницу.

— Мышечный релаксант, — подсказывает доктор Эхмет. — Переломы и смещения позвонков нам ни к чему. В конце концов, мы вызываем у пациента самый натуральный припадок.

Хассан принадлежит к породе тех людей, которые любят делиться познаниями. Поскольку я уже читала о предстоящей процедуре в Сети, ничего нового он мне пока не сообщил, но я рада возможности сравнить теорию с практикой и комментарии слушаю с интересом. Медсестра протирает лоб Бетани влажной губкой, потом мягко разжимает ей губы и вкладывает кляп — «чтобы не повредила себе язык», объясняет доктор Эхмет, намазывающий гель на два вложенных в подушечки электрода. Затем он накрывает нос и рот Бетани маской, закрепляет ее и; по сигналу анестезиолога, прижимает электроды к вискам.

Если что-то и происходит, я этого не замечаю.

— А сейчас, хе, мы подаем разряд тока в ее мозг, чтобы вызвать тонические судороги, которые продлятся ровно десять секунд. Время тут — самое главное.

Ничего особенного по-прежнему не происходит — ни конвульсий, ни подергиваний, ни каких-либо звуков, — однако от неожиданно накатившего отвращения меня чуть не выворачивает наизнанку. Впечатление такое, будто смотришь передачу о защите животных с любительскими кадрами, на которых, прикрученная к операционному столу, лежит крохотная макака с грустными глазами.

Доктор Эхмет привычно следит за цифровыми часами.

— И… время! — говорит он и убирает электроды.

Пальцы на ногах Бетани, скрытые простыней, сгибаются и разгибаются, словно ростки папоротника, которые в документальных фильмах разворачиваются в мгновение ока. Доктор Эхмет жестом приглашает меня подойти к каталке. Встаю в изголовье, и вдруг меня охватывает странное искушение — потрогать розовые кружочки на висках Бетани. Но я не поддаюсь.

— Ну вот и все. Сеанс окончен. Наркоз мы ей дали легкий, еще пара минут, и наша красавица проснется. Хотя вид у нее будет несколько пришибленный… Или нужно говорить «стукнутый»? Хе. А вот чувствовать себя она будет отлично. Будто заново родилась.

Минут через пять Бетани распахивает глаза, стонет, потом зевает. Как и предсказывал доктор Эхмет, вид у нее неважный. То есть прямо-таки чудовищный: помятая, заторможенная — прообраз себя в сорок лет. Зрачки вполглаза, безумный взгляд. Она пытается сесть и мотает головой, словно у нее нарушено чувство равновесия.

— Бетани, ты помнишь, как меня зовут? — спрашиваю я. Из всех побочных эффектов ЭШТ утрата памяти — самый серьезный. Как и следовало ожидать, Бетани меня не узнает, но, похоже, это ее ничуть не смущает.

— Я видела воронку. Вихрь, гигантский, — сипит она. — Офигительное зрелище.

После процедуры ее голос стал на октаву ниже. Такое ощущение, что он доносится из пещеры.

— Где?

Похоже, мой вопрос ее озадачил.

— Облака скручиваются в спираль. Потом карта. Разрушения такие, что просто улет. Записывай. Пиши: «падение Христа Спасителя».

— О чем это тебе говорит?

Мотает головой по подушке:

— И «кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное». Да ты сама скоро увидишь. — Моргает. — «Вот Господь опустошает землю и делает ее бесплодною; изменяет вид ее и рассеивает живущих на ней».

— Откуда у тебя эти воспоминания, Бетани?

— Эй! А я знаю, кто ты такая. Ты миссис Тра-ля-ля. Миссис Что-ты-чувствуешь-по-этому-поводу. Слушай, до тебя ведь так и не дошло. Дело не в том, что я там чувствую. А в том, что скоро случится. Ну-ка, тащи его сюда, — командует она, показывая на стену, где висит хлипкий бумажный календарь.

Поколебавшись, поднимаю руку и тяну его за край.

— Теперь ищи июль.

Послушно листаю календарь, потом протягиваю ей нужную страницу.

— Вот, — тыкает она в квадратик. — Двадцать девятое. Тот еще будет денек. — Тут она прищуривается и всматривается в календарь, как будто этот квадратик — окошко, сквозь которое она смотрит в неведомую даль. — Южная Америка. Бразилия. Ураган. Фью-ю-ю! Высоко-высоко, и тут-то всему и конец. Туча народу стерта с лица земли. Р-р-раз — и нету. Ни людей, ни скутеров их, ни курятников, ни дерьмовых заборов, ни сопливых детишек, ни любимой собачки по кличке Ублюдок.

— Откуда ты знаешь, что это случится?

— Откуда-откуда! Да оттуда, что я сама видела. Только что.

— Наверное, страшно на такое смотреть.

Пожимает плечами: