М. Р. Джеймс

«Ты свистни — тебя не заставлю я ждать…»[1]

— Теперь, когда семестр закончился, вы, наверное, скоро уедете? — спросил человек, не имеющий отношения к нижеследующей истории, у профессора онтологии,[2] рядом с которым ему выпало сидеть за обедом в гостеприимной столовой колледжа Св. Джеймса.

Профессор был молод, аккуратен и точен в словах.

— Да, — отвечал он, — Друзья уговорили меня по окончании этого семестра заняться гольфом, и я собираюсь провести неделю или дней десять на восточном побережье. В Бернстоу, вы, наверное, знаете это место. Буду совершенствовать навыки игры. Надеюсь отправиться уже завтра.

— О, Паркинс, — вмешался в разговор сосед, сидевший по другую руку, — как раз там, в Бернстоу, сохранились руины прецептория ордена тамплиеров. Не откажите в любезности, осмотрите их и скажите, стоит ли летом проводить в том месте раскопки.

Слова эти, как нетрудно догадаться, произнес человек, увлеченный археологией, но поскольку он появляется лишь в прологе и в дальнейших событиях не участвует, нет никакой нужды приводить его имя и перечислять научные регалии.

— Конечно, — с готовностью согласился Паркинс. — Скажите только, как найти развалины. Я непременно побываю там, все осмотрю, а по возвращении дам вам полный отчет. Могу даже написать вам прямо из Бернстоу, если вы скажете, по какому адресу будете в это время находиться.

— Благодарю вас, не стоит утруждаться. Просто я подумываю о возможности поехать с семьей на отдых в те края, в Лонге, а поскольку в Англии археологические планы составлены должным образом лишь на очень немногие прецептории храмовников, мне пришло в голову совместить таким образом отдых с полезным занятием.

Профессор хмыкнул, видимо не сочтя составление плана прецептория «полезным занятием», однако его сосед продолжал:

— Место, где находился прецепторий, — признаюсь, я не уверен, осталось ли там хоть что-то выступающее над землей, — теперь должно быть возле самого пляжа. Вы ведь знаете, на тот отрезок побережья постоянно наступало море. Судя по карте, руины можно искать примерно в трех четвертях мили от Глоуб Инн, у северной окраины города. А где вы собираетесь остановиться?

— Вообще-то как раз в Глоуб Инн, — отвечал Паркинс. — Я заказал там номер. Нигде больше не удалось: зимой почти все пансионаты закрыты, да и там мне сказали, что номер могут предоставить только двухместный, и что выставить оттуда вторую кровать им некуда, и все такое прочее… Но поскольку я собираюсь взять с собой кое-какие книги и поработать, комната мне нужна довольно большая. Конечно, видеть в помещении, которое станет моим временным кабинетом, пустую кровать радости мало, но, видно, придется смириться. Как-нибудь перетерплю, благо это ненадолго.

— Неужто, Паркинс, наличие лишней кровати в номере для вас такое неудобство, что с этим приходится «мириться»? — вмешался грубовато-добродушный господин, сидевший напротив. — Послушайте, пожалуй, ее займу я. А что, приеду и составлю вам компанию.

Профессор внутренне содрогнулся, но ухитрился выдавить из себя любезный смешок.

— Конечно, Роджерс, лучше и придумать нельзя. Боюсь только, не будет ли вам скучно: вы ведь, кажется, не играете в гольф?

— Благодарение Богу, нет! — с грубоватой прямотой ответил Роджерс.

— Ну вот, а я буду проводить все время если не за письменным столом, то на поле для гольфа. Смотрите, как бы такой отдых не показался вам скучноватым.

— Ну, не думаю. На побережье мне наверняка встретится кто-нибудь из знакомых… Но если мое присутствие будет вас стеснять, Паркинс, так и скажите. Я не обижусь. На правду, как говорится, не обижаются.

Стоит заметить, что Паркинс отличался безупречной вежливостью в той же мере, что и скрупулезной правдивостью. Роджерс прекрасно знал об этих свойствах его натуры и, вполне возможно, позволял себе ими пользоваться. Профессор замешкался и заговорил лишь спустя несколько мгновений.

— Ну, Роджерс, если уж говорить всю правду, я и впрямь задумался о том, не маловата ли будет та комната для нас двоих, а также (заметьте, вы сами настаивали, иначе я и словом бы не обмолвился на сей счет), не… хм… не помешаете ли вы мне работать.

Роджерс расхохотался.

— Молодчина, Паркинс, — заявил он, — Все в порядке. Не переживайте, вашей работе я мешать не буду. Могу вообще не приезжать, коли вы против: просто я подумал, что поступлю правильно, если подряжусь отгонять привидения. — В этот миг можно было заметить, как Роджерс подмигнул и подтолкнул локтем своего соседа по столу. Равно как и то, что Паркинс порозовел, — Прошу прощения, — тут же продолжил Роджерс, — на сей счет мне, конечно, лучше бы помолчать. Совсем забыл, что вы не одобряете легкомыслия в подобных вопросах.

— Что ж, — промолвил Паркинс. — Раз уж вы затронули эту тему, то я признаюсь, что и впрямь не люблю пустых разговоров о тех, кого вы называете привидениями. Человек, занимающий мое положение, — тут его голос слегка возвысился, — как мне кажется, не имеет права бездумной болтовней поощрять такого рода суеверия. Вы знаете, Роджерс, — должны знать, ибо я никогда не скрывал своего отношения…

— Ну конечно, старина, никогда, — с готовностью согласился Роджерс sotto voce.[3]

— Я придерживаюсь того мнения, — гнул свое Паркинс, — что любая уступка невежеству, любой намек на признание реальности таких явлений были бы не чем иным, как беспринципным отказом от убеждений. Но, боюсь, мне не удалось добиться вашего внимания…

— внимания, вот что в действительности сказал доктор Блимбер, — прервал его Роджерс, всем своим видом демонстрируя стремление к безукоризненной точности,[4] — но прошу прощения, Паркинс, мне не следовало вас прерывать.

— Ничего, ничего, — промолвил Паркинс, — Насчет Блимбера не знаю, должно быть, он сказал это до меня. Но мне следует продолжить. Уверен, вы понимаете, что я имею в виду.

— Да, да, — поспешно откликнулся Роджерс, — именно так. Мы непременно займемся как следует: в Бернстоу или еще где-нибудь.

Данный диалог я привел, намереваясь донести до читателя впечатление, произведенное на меня Паркинсом. Чем-то он напоминал старушенцию, какую-то квочку, начисто (увы!) лишенную чувства юмора, но стойкость и верность своим убеждениям делали его человеком, заслуживающим глубочайшего уважения. Не знаю, почувствовал ли это читатель, но характер Паркинса был именно таков.



На следующий день Паркинс, как и рассчитывал, покинул свой колледж и прибыл в Бернстоу. Радушно принятый в Глоуб Инн и помещенный в тот самый просторный двухместный номер, о котором говорилось выше, он, перед тем отдохнуть, вознамерился первым делом разложить свои рабочие материалы в должном порядке на большом столе, поставленном в комнате так, что на него падал свет сразу из трех выходивших на море окон. Точнее сказать, прямо на море смотрело одно окошко, центральное, а из двух других, левого и правого, открывались виды соответственно на север и юг вдоль побережья. На юге виднелась окраина Бернстоу. На севере в поле зрения не попадало никаких строений — ничего, кроме пляжа и подпиравшего его невысокого утеса. Прямо под центральным окном пролегала не слишком широкая полоса жесткой травы, на которой валялись старые якоря, кабестаны и тому подобный хлам, за ней следовала дорога, а за дорогой до самого моря тянулся пляж. Каким бы ни было первоначальное расстояние между гостиницей и морем, теперь оно составляло не больше шестидесяти ярдов.

Остальные постояльцы само собой тоже являлись любителями гольфа, причем об иных стоит сказать особо. Похоже, наиболее примечательную фигуру представлял собой ancien militaire,[5] секретарь Лондонского клуба, обладавший невероятно зычным голосом и явно выраженными убеждениями сугубо протестантского толка. Последние проявлялись с особой силой после посещения им богослужений, проводившихся местным викарием, человеком достойным, но имевшим склонность к пышному церемониалу, каковую он старательно подавлял из уважения к традициям Восточной Англии.

Профессор Паркинс, человек, одной из основных черт которого являлась, как мы уже говорили, стойкость, большую часть следующего за его прибытием в Бернстоу дня провел за занятием, каковое именовал «совершенствованием навыков игры» на поле для гольфа как раз в обществе полковника Уилсона. Было ли виной тому помянутое «совершенствование», мне неизвестно, но после обеда настроение, а стало быть, и поведение полковника приобрели столь пугающую окраску, что даже Паркинсу стало не по себе при мысли о том, что им предстоит еще и вместе возвращаться в гостиницу. Бросив украдкой быстрый взгляд на топорщившиеся усы и раскрасневшееся лицо полковника, он решил, что будет совсем неплохо, если перед их неизбежной встречей за ужином тот несколько успокоится, попив чаю и покурив.

Прогуляюсь-ка я вдоль берега, — подумал он, — а заодно, если еще не совсем стемнеет, взгляну на те руины, о которых говорил Дисней. Правда, я знать не знаю, где их искать, но скорее всего наткнусь на них по дороге.

Так оно вышло, причем буквально так, ибо выбираясь с поля для гольфа на галечный пляж, он запнулся то ли за корень утесника, то ли за здоровенный камень и полетел вверх тормашками. А когда встал, то обнаружил себя на участке, отличавшемся от пляжа неровным рельефом: наличием множества впадин и холмиков. Последние, при ближайшем рассмотрении, оказались массами сцементированного известкой камня, покрытого сверху слоем поросшей травой почвы. Должно быть, — разумно рассудил профессор, — это и есть то место, где находился прецепторий. Для археолога оно выглядело многообещающе: сохранилось достаточно фрагментов фундамента, причем — что показал общий план — погребенных не слишком глубоко. Он смутно припоминал, что тамплиеры имели обыкновение возводить круглые храмы, и решил, что разорванное кольцо холмиков и возвышений вокруг него связано с чем-то в этом роде. Мало кто устоял бы перед искушением провести небольшое любительское исследование в области, далекой от собственных профессиональных интересов, хотя бы ради удовольствия показать, какие перспективы могут открыться, если взяться за это дело по-настоящему. Однако если наш профессор и ощущал нечто вроде подобного мелочного желания, то руководствовался все же в первую очередь обещанием, данным мистеру Диснею. Поэтому он обошел вокруг участка, набросав в блокноте его приблизительный план с указанием размеров. Затем его внимание привлекло возвышение, находившееся к востоку от центра круга, что позволяло заподозрить в нем постамент старинного алтаря. северной стороны холмика слой почвы оказался почти снят (то ли мальчишки раскопали, то ли какой-нибудь зверь, так сказать порождение ferae naturae.[6] Почему бы, — подумалось профессору, — не соскрести ножом остаток земли: глядишь, доберусь до каменной кладки. Результат оказался даже лучше ожидаемого, часть разрыхленной почвы провалилась внутрь, в какое-то отверстие. Пытаясь заглянуть туда, Паркинс зажигал спичку за спичкой, но ветер задувал огонь, так что в конце концов ему пришлось обследовать дыру вслепую, простукивая и скребя стенки ножом. Все признаки — правильная прямоугольная форма и если не оштукатуренные, то во всяком случае гладкие стены и дно — указывали на искусственное происхождение обнаруженной в сложенном из камня возвышении полости. Внутри было пусто. Но нет, неожиданно что-то звякнуло: нож наткнулся на металл. Профессор запустил внутрь руку, пошарил наугад и наткнулся на какой-то предмет цилиндрической формы. Само собой он достал находку, посмотрел на свет и убедился, что держит в руках сделанное человеком, очевидно, весьма старинное изделие — металлическую трубку примерно в четыре дюйма длиной. К тому времени, когда Паркинс окончательно удостоверился в том, что никаких других предметов в обнаруженном тайнике нет, уже основательно стемнело. Поиски пришлось закончить, однако и найденного сегодня вполне хватило, чтобы подтолкнуть профессора к решению посвятить часть завтрашнего дня археологии. Находку он спрятал в карман, будучи по какой-то причине уверен в том, что она обладает некоторой ценностью.

Уже собираясь отправиться домой, Паркинс окинул взглядом окрестности и нашел пейзаж удручающе мрачным. На западе, в тускло-желтом закатном свете виделось поле для гольфа, по которому двигалось несколько человеческих фигур: припозднившиеся игроки направлялись к зданию клуба. Кроме того, взгляд различал невысокую колоколенку и огоньки селения Олдси, бледную полосу песка, с темневшими через равные интервалы деревянными волнорезами и едва угадывавшуюся в сумраке линию прибоя. Ветер был северным, но, когда Паркинс зашагал к Глоуб Инн, переменился и задул ему в спину. Скоро скрипевшая под ногами галька осталась позади: профессор выбрался на ровный песчаный берег, который, если бы не пересекавшие путь через каждые несколько ярдов волнорезы, был бы прекрасным местом для прогулки. Там, желая оценить расстояние, пройденное им от оставшихся позади средневековых развалин, Паркинс оглянулся и неожиданно увидел, что в том же направлении, что и он, движется, причем весьма поспешно, какой-то человек. Создавалось впечатление, будто незнакомец изо всех сил старается догнать Паркинса, хотя удавалось это ему весьма плохо, если вообще удавалось. Я хочу сказать, что, судя по движениям, этот человек бежал бегом, однако расстояние между ним и профессором ничуть не сокращалось. Так, во всяком случае, показалось самому Паркинсу, который здраво рассудил, что останавливаться и поджидать неизвестно кого не имеет смысла. По правде сказать, одинокая прогулка по безлюдному побережью веселила мало, и он не имел бы ничего против спутника, но лишь такого, какого мог бы выбрать сам. В свое время, еще не будучи столь просвещенным, он читал о подобных встречах в подобных местах, причем читал такое, о чем не хотелось вспоминать. Правда, по пути к гостинице многое из прочитанного вспоминалось вопреки его воле — и особенно следующие, некогда сильно подействовавшие на детское воображение строки: «И привиделось мне, что пройдя по полю совсем немного, христианин узрел гнусного демона, устремлявшегося ему навстречу». «А что, — подумалось нашему герою, — если оглянувшись еще раз, я увижу вырисовывающуюся на фоне желтоватого неба фигуру с крыльями и рогами? Бежать мне или оставаться на месте? Впрочем, похоже, джентльмен позади меня вовсе не того пошиба, тем паче что, как кажется, отстает от меня точно так же, как когда я его впервые увидел. Во всяком случае, к ужину я поспею раньше его. Боже мой, а до ужина-то осталось всего четверть часа! Надо поторопиться!»

Едва успев переодеться, Паркинс вышел к столу, где снова встретился с несколько умиротворенным — насколько вообще может быть умиротворенным столь бравый вояка — полковником. Во всяком случае, когда после ужина постояльцы сели за вист, эти намеки на умиротворение улетучились в силу того, что Паркинс оказался сильным соперником. Около полуночи профессор встал из-за карточного стола с тем ощущением, что вечер прошел вполне удовлетворительно и он, пожалуй (если будет продолжать «совершенствовать навыки игры»), вполне сможет выдержать в Глоуб Инн две-три недели.

Уже шагая к своему номеру, он встретил гостиничного коридорного, обратившегося к нему со следующими словами:

— Прошу прощения, сэр, но я чистил ваше пальто, и что-то выпало у вас из кармана. Я положил это на комод, сэр, в вашей комнате, сэр… Кусочек трубки или что-то в этом роде, сэр. Благодарю вас, сэр. Вы найдете это на вашем комоде, сэр — да, сэр. Доброй ночи, сэр.



Сей монолог напомнил Паркинсу о сделанной им в тот день маленькой находке. По приходу в номер он не без любопытства рассмотрел вещицу при свете свечей и установил, что сделана она из бронзы, а по форме более всего походит на современный свисток, каким подзывают охотничьих собак. И не только походит, но и является не более и не менее как свистком. Паркинс поднес его к губам, но оказалось, что внутри он забит слежавшимся песком или землей, да так плотно, что выколотить его не представлялось возможным. Пришлось прочищать ножом. Неизменно аккуратный, Паркинс собрал вытряхнутую землю на листок бумаги и подошел к окну, чтобы выбросить мусор. Ночь стояла ясная, и когда, открыв оконную створку, он взглянул в сторону моря, то сразу признал в маячившей на берегу фигуре своего вечернего спутника. Несколько удивленный тем, как, однако же, встречаются в Бернстоу полуночники, он закрыл окно и снова поднес свисток к свету. И тут на нем обнаружились метки, причем не просто метки, а буквы! Стоило потереть свисток и глубоко вырезанная надпись выступила вполне отчетливо, хотя профессору пришлось честно признать, что для него она являлась не более понятной, чем загадочные письмена, явленные на пиру Валтасара. Литеры имелись и на передней, и на задней части свистка. С одной стороны они выглядели следующим образом:

FLA

FUR BIS

FLE

А с другой следующим:

QUIS EST ISTE QUI UENIT

— Непременно надо разобраться, что здесь к чему, — подумал он, — но похоже, я малость подзабыл латынь. Оказывается, даже не помню, как будет по-латыни «свисток». Фраза должна обозначать нечто вроде: «Кто тот, что идет». Ну, и кто ж тут имеется в виду? Куда он идет? Может быть, лучший способ выяснить это — взять, да и свистнуть?

Что Паркинс и сделал — дунул в свистульку, хотя тут же замер, пораженный необычностью звука. Совсем негромкого, но вместе с тем — в этом профессор чувствовал уверенность — слышного за много миль. Более того, этот звук обладал присущим некоторым запахам свойством порождать в сознании образы. Перед внутренним взором Паркинса нежданно предстало обширное пространство, где царили ночь и ветер, а в центре маячила одинокая фигура. Чем она занималась, профессор не разобрал: возможно, ему удалось бы рассмотреть больше, но видение разрушил резкий порыв ветра, заставивший задрожать окно. Паркинс вскинул глаза и успел заметить в темноте за стеклом белый отблеск крыла морской птицы.

Звук оказался столь завораживающим, что он не устоял перед искушением свистнуть снова, на сей раз погромче. Увы, но видения (на которое Паркинс отчасти надеялся) за повторным свистком не последовало. Зато последовало нечто иное. Трудно было поверить, что всего за несколько мгновений ветер способен набрать такую силу.

— Ужас! — сквозило в голове профессора — Настоящая буря! Вот и окно распахнулось — от запора никакого проку! Черт, еще и свечи погасли! Да этот ветер перевернет вверх дном всю комнату!

Прежде всего следовало закрыть окно, что оказалось не так-то просто. Паркинс упорно и довольно долго (а это время можно было сосчитать до двадцати) налегал на небольшую раму, но у него создавалось впечатление, будто снаружи на нее давит здоровенный взломщик. Но внезапно натиск ослаб, окно подалось, со стуком захлопнулось и даже задвижка сама вскочила на свое место. Теперь надлежало зажечь свечи и посмотреть, нанесен ли комнате ущерб, а коли нанесен — то велик ли он. По меньшей мере шум бури разбудил одного из постояльцев: было слышно, как этажом выше, тяжело ступая по полу в одних чулках, что-то сердито бурчит полковник.

Поднялся ветер быстро, но стихать отнюдь не спешил. Снаружи он продолжал бушевать, сотрясая рамы и завывая на таких нотах, что, как решил Паркинс, человек с воображением вполне мог почувствовать себя не в своей тарелке. А еще несколько минут размышления заставили его прийти к выводу, что и тому, кто лишен воображения, этот вой едва ли способен доставить удовольствие.

Что явилось тому причиной — шум ветра или избыточное возбуждение, ставшее следствием то ли игры в гольф, то ли самодеятельных раскопок в прецептории, но только сон к Паркинсу упорно не шел. Он так долго лежал с открытыми глазами, что (признаюсь, такое частенько случается и со мной) волей-неволен начал прислушиваться к ритму собственного сердца с ощущением, будто оно вот-вот может остановиться, а также стал испытывать опасения насчет состояния своих легких, мозга, печени и прочих жизненно важных органов. Профессор прекрасно понимал, что с наступлением утра все эти страхи развеются, но пока они не отступали. Некоторым утешением мог послужить разве что тот факт, что в подобном положении оказался кто-то из его соседей (слева ли, справа ли в темноте было не разобрать), который шумно ворочался в своей постели.

Надеясь приманить сон, Паркинс закрыл глаза, но, не иначе как в силу все того же перевозбуждения, его стало преследовать видение. Exporto crede,[7] картины, представляющиеся мысленному взору человека, борющегося с бессонницей, зачастую столь мало приятны, что ему приходиться открывать глаза, дабы их развеять.

Именно в таком неутешительном положении оказался профессор. Он быстро понял, что к нему прицепилось одно непрерывное видение, исчезавшее, стоило ему открыть глаза, возобновлявшееся в том же виде, стоило закрыть их снова. Вновь и вновь пред ним представала длинная полоса галечного пляжа, окаймленного песком и расчерченного на коротких интервалах черными линиями сбегавших к воде волнорезов, — картина, по существу неотличимая от в действительности виденной им во время сегодняшней прогулки. Стоял пасмурный зимний вечер, крапал холодный дождик и, похоже, собирался ветер. Потом, на некотором расстоянии, появлялось подскакивавшее черное пятно, спустя мгновение обретавшее очертания человеческой фигуры. Человек вприпрыжку бежал по берегу, перебираясь через волнорезы и каждые несколько секунд озираясь. По мере его приближения — хотя черты лица оставались неразличимыми — крепло ощущение того, что он не просто торопится, а страшно напуган. Незнакомец рвался вперед что было мочи, но каждое следующее препятствие явно давалось ему с большим трудом, чем предыдущее. Перемахнет ли бедняга через этот волнорез, — невольно подумал Паркинс, — кажется, он будет повыше остальных? Бедняга перемахнул — перекинул тело через деревянную загородку, но на том его силы иссякли. Рухнув на землю, он остался лежать прямо под волнорезом.

От чего человек с таким рвением удирал, оставалось пока неясным, однако вдали появилось какое-то мечущееся светлое пятнышко. Быстро увеличиваясь в размерах, оно тоже обернулось человеческой фигурой, очертания которой маскировались бледным развевающимся одеянием. В характере движений новоявленного незнакомца было нечто, напрочь отбивавшее желание увидеть его поближе. Движения эти выглядели беспорядочными и странными: человек то воздевал руки, то склонялся к песку, да так, не распрямившись, устремлялся к кромке воды, то выпрямлялся и продолжал бег вдоль берега с поражающей и ужасающей быстротой. Наконец, настал момент, когда преследователь уже метался из стороны в сторону всего в нескольких ярдах от того волнореза, за которым укрывался беглец. После двух-трех бросков туда-сюда он замер, выпрямился в полный рост и, воздев руки, устремился вперед.

На этом месте Паркинс всякий раз открывал глаза, и видение обрывалось. В конце концов, измученный и этим, и невеселыми размышлениями о своем ухудшающемся зрении, чрезмерном курении и тому подобном, он решил оставить тщетные попытки уснуть и, вместо того чтобы снова и снова прокручивать в голове картину, являвшуюся, как ему представлялось, болезненным отражением его дневных впечатлений, провести остаток ночи за книгой.

Чирканье спички о коробок и вспыхнувший огонек, должно быть, вспугнули какое-то ночное создание — не иначе как крысу, — метнувшееся по полу в направлении второй кровати. А спичка, как назло, погасла. Чертыхнувшись, Паркинс чиркнул вторую, зажег-таки свечу и погрузился в чтение, за каковым занятием его незаметно сморил благодетельный сон. Пожалуй, впервые к жизни этот строгий приверженец порядка уснул, не задув свечи, так что когда в восемь утра его разбудили к завтраку, на маленьком столике еще тлел ее оплывший огарок.

Когда, позавтракав, он вернулся к себе, чтобы переодеться в костюм для гольфа, — фортуна снова одарила его в качестве партнера полковником, — в номер зашла горничная.

— Не угодно ли вам, чтобы я принесла еще одно одеяло, сэр? — спросила она.

— А? Спасибо, — откликнулся Паркинс. — Пожалуй, это не помешает. Похоже, дело вдет к похолоданию.

— На какую кровать прикажите его положить, сэр? — поинтересовалась она, вскоре вернувшись с одеялом.

— Что? Ну, на ту, на которой я спал, — откликнулся профессор, указывая на свою кровать.

— О да, сэр. Но прошу прощения, сэр, вы, кажется, полежали на обеих. Во всяком случае, мне пришлось перестилать обе.

— Неужели? — искренне удивился профессор. — Но я спал на одной, вот этой, а на другой только разложил свои вещи. Неужто она так смялась, что могло показаться, будто на ней спали?

— О да, сэр, — заверила его горничная. — Вся постель была скомкана. Вы уж не обессудьте, сэр, но вид был такой, словно на ней не просто спали, а провели очень беспокойную ночь.

— Боже мой! — покачал головой Паркинс, — Надо полагать, я привел постель в беспорядок, раскладывая на ней свои вещи. Прошу прощения за то, что доставил вам лишние хлопоты. Кстати, я ожидаю приезда одного джентльмена из Кембриджа, моего друга: он разделит со мной номер на день-другой. Это ведь не вызовет возражений, верно?

— Разумеется сэр. Благодарю вас, сэр. Что вы, сэр, какие хлопоты? — и она удалилась хихикать и сплетничать с другими горничными.

Паркинс направился на поле для гольфа с твердым намерением и далее «совершенствовать навыки».

И преуспел в этом (о чем мне весьма приятно сообщить) настолько, что полковник, и без того сетовавший на необходимость второй день подряд играть в обществе нашего профессора, по мере того как шло время бурчал по любому поводу все громче, пока его голос, прибегая к выражению одного из наших отнюдь не первостепенных поэтов, не стал гудеть над побережьем «как орган в кафедральном соборе».

— Ну и ветер же налетел этой ночью, — в частности, проворчал он. — Как сказали бы у нас, в моем старом доме, — такой, словно его насвистали.

— Вот как? — удивился Паркинс. — Неужто в ваших краях еще бытуют такие суеверия.

— Не знаю, как там насчет суеверий, — поморщился полковник, — Но в это верят и в Дании, и в Норвегии, и на Йоркширском побережье. И мой личный опыт подсказывает: уж коли сельские жители испокон веку во что-то верят, так неспроста: что-то в этом есть…

Последовавший драйв (читатель, разбирающийся в гольфе, прекрасно поймет, о чем речь) прервал разговор, а когда появилась возможность его возобновить, Паркинс, хоть и не без колебаний, сказал:

— Кстати, полковник, по поводу вашего недавнего замечания: наверное, вам следует знать, что на сей счет я придерживаюсь совершенно определенных взглядов, каковые сводятся к категорическому отрицанию реальности всего того, что принято называть «сверхъестественными явлениями».

— Вот значит как! — откликнулся полковник. — Вы, стало быть, хотите сказать, что не верите в ясновидение, привидения и все в этом роде.

— Ни во что подобное, — убежденно заявил Паркинс.

— Ну что ж, — промолвил полковник. — Коли так, то по моему глубокому убеждению, вы, сэр, ничем не лучше саддукея.

Паркинс уже вознамерился было ответить, что, по его мнению, саддукеи являлись самыми здравомыслящими людьми, о которых он читал в Ветхом Завете, но в последний момент сдержался, поскольку не был уверен в том, что читал о них именно там, даже что это произведение вообще содержит о них какое-либо упоминание. Поэтому он предпочел отшутиться:

— Ну, может и так… Эй, мальчик, подай-ка мне мою клюшку… Минуточку, полковник… Да, так вот, позвольте мне предложить вам свой взгляд на веру в возможность накликать ветер свистом. Природные законы, управляющие ветрами, изучены не лучшим образом, а простым людям — скажем, рыбакам и им подобным — неизвестны вовсе. Теперь представьте — встретит такой невежа в неурочный час на берегу чужака, странного с виду незнакомца, который знай себе насвистывает, — а потом вдруг поднимется ветер, что наверняка можно было бы легко предсказать, взглянув на барометр. Но у рыбачьей деревеньки наверняка нет даже простеньких барометров, а предсказывать погоду они пытаются по приметам. Для них будет естественным счесть, будто как раз помянутый чудной пришелец и накликал ветер своим свистом. Да и сам свистун тоже может запросто уверовать в свою способность управлять погодой. Взять хотя бы прошлую ночь: тут были и ветер, и свист, причем свистел я сам. Дважды дунул в свисток, а ветер при этом словно и вправду откликался на мой зов. Если бы меня кто-нибудь видел…

Молчание.

— Значит вы свистели, вот как? А можно спросить, в какой свисток?.. О, сейчас будет удар, так удар…

В разговоре снова наступила пауза.

— Так вы спрашивали насчет свистка, полковник, не так ли? Ну, это довольно любопытная вещица. Он у меня как раз в… нет, боюсь, я оставил его в комнате. Это находка, причем сделанная не далее как вчера.

Выслушав поведанную Паркинсом историю вышеупомянутой находки, полковник не преминул хмыкнуть и высказаться в том смысле, что коль скоро дело касается вещей, ранее принадлежавших папистам, насчет которых ни один добрый человек не возьмется сказать, на что они способны, он, на месте профессора, проявил бы большую осторожность. Затронутый вопрос позволил полковнику оседлать любимого конька и перевести разговор на совершенно недопустимое намерение викария провести в пятницу в 11 утра службу в честь праздника Св. апостола Фомы. С точки зрения полковника, подобное намерение неопровержимо изобличало викария как тайного паписта, а то и иезуита. Паркинс не счел нужным оспаривать подобное предположение, благодаря чему отношения между ним и полковником наладились настолько, что ни у того ни у другого не возникло желания после ланча сменить партнера.

Во второй половине дня они продолжили игру, да так заигрались, что позабыли обо всем. Лишь когда начало темнеть, Паркинс вспомнил о вчерашнем намерении продолжить исследование руин прецептория, однако рассудил, что этим можно будет заняться и в другой раз. В гостиницу он и полковник возвращались вместе.

Когда они завернули за угол дома, полковника едва не сбил с ног бежавший сломя голову мальчуган, который, столкнувшись с джентльменом, как ни странно, не пытался удрать, а остался на месте. Бравый вояка, естественно, собрался было задать ему головомойку, однако заметил, что мальчонка напуган так, что не может вымолвить и слова. Чуточку придя в себя, он ударился в слезы, по-прежнему цепляясь за ноги полковника. Отцепить его, правда, удалось, но стенания не прекращались.

— Да что с тобой случилось? Кто тебя обидел? Чего ты испугался? — наперебой спрашивали оба.

— О, — с дрожью в голосе ответил мальчик, — оно махало мне из окна! Такое гадкое!

— Из какого окна, — переспросил решительно ничего не понявший полковник. — Говори ты толком.

— Из переднего окна, на фасаде гостиницы.

Паркинс, по правде сказать, склонялся к тому, чтобы отправить парнишку домой, однако дотошный полковник выказал намерение докопаться до сути, заявив, что пугать таким манером детей нельзя и тот, кто позволяет себе подобные дурацкие шуточки, должен за это ответить. Задавая вопрос за вопросом, полковник и профессор постепенно установили следующее. Мальчик играл с приятелями на лужайке перед Глоуб Инн, пока не пришло время пить чай. Дружки убежали, он, тоже собравшись уходить, случайно поднял глаза на переднее окно и увидел в нем фигуру (лица было не разглядеть), которая стала ему махать. Как-то «неправильно» махать, да и сама фигура была «неправильная». Горел ли в комнате свет? Нет, будь там свет, он бы не стал смотреть. Какое окно? Второе — большое окно, с двумя маленькими с обеих сторон.

— Ладно, малыш, — промолвил полковник, задав еще несколько вопросов. — Беги-ка домой. Думаю, какой-то шутник решил тебя напугать. В следующий раз ты, как подобает храброму английскому мальчику, просто запустишь в него камнем… нет, бить окна все-таки не годится. Пойдешь и поговоришь с коридорным, а то и с хозяином, самим мистером Симпсоном… Если что, скажешь, что я тебе посоветовал.

На лице мальчика отразилось некоторое сомнение в готовности мистера Симпсона выслушивать его жалобы, но полковник, по-видимому не заметивший этого, продолжил:

— Вот тебе шестипенсовик… — о, да это, я вижу, шиллинг! — и дуй домой. Выброси все из головы.

Мальчуган, рассыпавшись в благодарностях, припустил прочь, а полковник с профессором, добравшись до места, принялись осматривать фасад гостиницы. Данному им описанию отвечало лишь одно окно.

— Любопытно, — заметил Паркинс, — но по всему выходит, что мальчик говорил о моем окошке. Полковник Уилсон, не заглянете ли на минутку ко мне. Хочу выяснить, что происходило в моем номере.

Вскоре они подошли к двери. Паркинс подергал за ручку, а потом принялся шарить в карманах. Следующие его слова были:

— Боюсь, дело серьезнее, чем мне казалось. Теперь я припомнил, что утром, уходя отсюда, запер дверь на ключ. Она и сейчас заперта, да и ключ, вот он, — профессор продемонстрировал названный предмет. — И должен сказать, что если здешние слуги имеют обыкновение шарить по номерам в отсутствие постояльцев, я этого категорически не одобряю!

Высказавшись таким образом, он отпер дверь, зажег свечи, оглядел комнату и сказал:

— Нет, ничего не тронуто.

— Кроме вашей постели, — заметил полковник.

— Простите, но это как раз не моя постель, — указал Паркинс. — Я ею не пользуюсь. Но выглядит она и впрямь так, будто на ней кто-то кувыркался.

Что полностью соответствовало действительности.

— Наверное, — продолжил профессор после некоторого размышления, — я сам устроил здесь беспорядок прошлым вечером, когда распаковывал багаж, а постель с тех пор так и не прибрали. Возможно, служанка хотела навести здесь порядок, зашла в комнату и попалась на глаза нашему мальчонке. Но тут ее окликнули, дали другое поручение, а кровать осталась незастеленной. Да, полагаю так все и было.

— Это нетрудно проверить. Позвоните и спросите, — высказал полковник предложение, которое Паркинс нашел весьма разумным.

Появившаяся горничная, однако, заверила, что заправила постель еще поутру, в присутствии джентльмена, и с тех пор в комнату не заходила. Нет, сэр, второго ключа у нее нет. Дубликаты ключей есть у мистера Симпсона, может быть, он скажет, кто побывал у джентльмена в номере.

Вся история оставалась полнейшей загадкой. Тщательный осмотр — а Паркинс прекрасно помнил, где какие вещи у него лежали — показал, что из номера ничего не пропало и вещи оставались на своих местах. Мистер и мистер Симпсон в один голос утверждали, что никому не выдавали второй ключ, и Паркинс по справедливости не мог не признать, что слова и горничной, и хозяина гостиницы звучали убедительно. Скорее, он готов был допустить, что мальчишка что-то напутал, а то и просто наврал полковнику.

Последний за ужином был непривычно молчалив, а в конце вечера, желая Паркинсу спокойной ночи, грубовато проворчал:

— Ежели понадоблюсь ночью, так вы знаете, где меня найти.

— А? Что? Спасибо, полковник Уилсон, большое спасибо, но я надеюсь, что мне не понадобится беспокоить вас ночью. О, кстати, я ведь, кажется, так и не показал вам тот старинный свисток, о котором рассказывал. Хотите взглянуть? Вот он.

Полковник осторожно повертел в руках свисток, рассматривая его в свете свечей.

— Вы можете разобрать эту надпись? — полюбопытствовал Паркинс, когда полковник вернул ему его находку.

— Нет. Во всяком случае, не при таком освещении. А что вы собираетесь делать со свистком?

— Ну, по возвращении в Кембридж я покажу его тамошним археологам, узнаю их мнение и, если они сочтут его представляющим ценность, передам в какой-нибудь музей.

— Хм, — буркнул полковник, — Что ж, возможно, вы и правы. Но насчет себя скажу с уверенностью: попадись эта штуковина мне, я зашвырнул бы ее подальше в море. Конечно, я понимаю, что советовать вам такое бесполезно, но боюсь, это до поры до времени. Недаром ведь говорят «век живи — век учись».

Они расстались у подножия лестницы, и вскоре каждый оказался в своей спальне.

По какой-то неудачной случайности на окнах номера Паркинса не имелось ни штор, ни даже занавесок. Прошлой ночью он просто не обратил на это внимания, но на сей раз подумал, что луна будет светить прямо в окошко, и когда поднимется достаточно высоко, ее свет непременно его разбудит. Досадуя на это, Паркинс, проявив завидную изобретательность, соорудил с помощью коврика, булавок, трости и зонтика ширму, надеясь, что она (если, конечно, не развалится), заслонит постель от прямого лунного света. Вскоре профессор устроился на кровати с толстенным научным трудом, чтение которого просто не могло не навеять дрему. Глаза начали слипаться, и, окинув напоследок комнату сонным взглядам, профессор задул свечи.

Должно быть, он проспал около часа, когда внезапно почувствовал, как что-то совершенно бесцеремонно вырывает его из сна. Проморгавшись и оглядевшись, Паркинс сообразил в чем дело — самодельная ширма развалилась, и яркая, холодная луна светила прямо в лицо. Раздраженно ворочаясь, он размышлял о том, что лучше: встать и восстановить ширму или отвернуться и попробовать заснуть. И тут внезапно профессор резко повернулся и замер, всматриваясь и прислушиваясь. Он слышал звуки, словно кто-то ворочался, как и он, — и звуки эти доносились с соседней кровати. Завтра же, — решил Паркинс, — потребую, чтобы хозяин ее куда-нибудь переставил, а то в ней завелись то ли крысы, то ли вовсе не поймешь что. Шум стих, но тут же возобновился, и профессору стало совсем не по себе. Существо, поднявшее возню на постели, явно было гораздо больше любой крысы.

Лично я могу представить себе оцепенение и ужас профессора, ибо лет тридцать назад сам (правда, во сне) видел нечто подобное, однако читателям, наверное, будет нелегко даже вообразить, какие чувства охватили его, когда на пустой, что он знал совершенно точно, кровати внезапно появилась сидящая фигура. Мгновенно вскочив с постели, он метнулся к окну за тростью, которую использовал для своей ширмы и которая, единственная из всего, находившегося в комнате, могла сойти за оружие. Увы, это оказалось худшим из возможных решений, ибо незнакомец неуловимым движением соскочил с кровати и, широко растопырив руки, преградил путь к двери. Сама мысль о том, чтобы попытаться проскочить мимо него к выходу из комнаты, повергала Паркинса в трепет: возможность хотя бы прикоснуться к этому существу почему-то пугала так, что профессор скорее выбросился бы в окно. Несколько мгновений противник неподвижно стоял в тени, так что рассмотреть его лицо не было никакой возможности. Потом, сгорбившись и наугад шаря вокруг руками, он начал двигаться, и Паркинс с ужасом, но и с некоторым облегчением, подумал, что незваный гость не иначе как слеп. Наполовину отвернувшись от профессора, он неожиданно бросился к только что покинутой им кровати и принялся со страшным ожесточением — таким, что Паркинса пробрала дрожь, — мять и комкать постельные принадлежности. Спустя несколько мгновений, видимо поняв, что кровать пуста, он прекратил это занятие и повернулся к окну. Профессору представилась наконец возможность увидеть его лицо.

Паркинс страшно не любит, когда его об этом расспрашивают, а из немногого услышанного от него у меня сложилось впечатление, что запомнилась ему главным образом совершенно жуткая физиономия из Рассказывать о выражении этого лица профессор то ли не хотел, то ли просто не мог, но не приходится сомневаться в том, испытанное потрясение едва не лишило его рассудка.

Но помимо того, он едва не лишился и жизни. Странное существо с потрясающей быстротой заметалось по комнате, размахивая руками, и уголок его рукава задел щеку Паркинса. Тот, хотя и понимал, сколь опасен может быть для него любой звук, невольно вскрикнул от отвращения, и слепой противник мгновенно сориентировался. Он прыгнул к Паркинсу. Отпрянув к распахнувшемуся за его спиной окну и видя почти вплотную перед своим лицом полотняную физиономию, профессор завопил как зарезанный.

Именно в этот последний миг к нему (думаю, вы догадываетесь откуда) пришло спасение. Распахнув дверь, полковник ворвался в комнату и увидел у окна две фигуры: кто-то наседал на профессора так, что тот явно рисковал вывалиться наружу. Правда, когда храбрый офицер подскочил к окну сам, там оставался только Паркинс, в следующее мгновение лишившийся чувств и рухнувший ничком на пол, где перед ним уже валялась скомканная куча постельного белья.

Не задавая никаких вопросов, полковник Уилсон первым делом выпроводил из номера сбежавшихся было на крики слуг, уложил Паркинса в постель, а сам завернулся в покрывало и провел остаток ночи на второй кровати. Рано утром приехал Роджерс, встреченный с куда большим радушием, чем случись ему прибыть днем раньше. После долгого совета, который держали эти трое в комнате профессора, полковник вышел из гостиницы, держа двумя пальцами какую-то маленькую вещичку, и со всего размаха мускулистой руки зашвырнул ее в море. Позднее над задним двором Глоуб Инн можно было увидеть дымок: жгли какое-то тряпье.

Должен признаться, я не помню, как удалось объяснить случившееся постояльцам и прислуге, но, так или иначе, подозрение в подверженности белой горячке с профессора сняли, да и дурная слава к гостинице не пристала.

Почти не приходится сомневаться в том, что не вмешайся вовремя полковник, Паркинс либо вывалился бы из окна, либо сошел с ума. Правда, при этом остается неясным, что собственно, кроме как нагнать страху, могло сделать с человеком явившееся по свистку существо: ведь в нем не было ничего материального, кроме сделанного из постельного белья тела. Во всяком случае, полковник, помнивший похожий случай, имевший место в Индии, уверял, что полотняное страшилище было физически бессильно и могло только пугать. Но, в любом случае, он считал это происшествие явным подтверждением справедливости его суждений относительно Римской церкви.

На этом история заканчивается: могу лишь добавить, что взгляды профессора на некоторые вопросы теперь не столь категоричны, как были прежде. Да и нервы у него не те: он не может спокойно смотреть на висящий у двери стихарь, а уж коли зимним вечером увидит на поле пугало, это будет стоить ему не одной бессонной ночи.