Шарлотта Джей

Кости мертвецов

I

В известной песенке о юноше говорится, что у него в кармане луна. А в кармане Альфреда Джоба было две. Два полумесяца. Серпы ведьм. Мистер Джоб любовно поглаживал их кончиками пальцев, шагая по причалу к городу.

В такое утро разве что провидец мог думать о страхе и смерти. Маленький островной городок Марапаи сверкал в лучах ясного тихоокеанского солнца. Юго-восточный ветер присмирел на два месяца, предшествовавших смене сезонов, и теперь лишь слегка колебал серые макушки казуарий и выгоревшие зеленые занавески на террасах бунгало. Тростниковые юбки бились об икры девушек-папуасок, и поверхность гавани была испещрена клинышками рыбацких лодок.

Но хотя этим утром Марапаи казался беззаботным и радостным, было в нем что-то зловещее. Страх и смерть нередко захаживали сюда. Местные старики помнили времена, когда это было обычным делом, и не особенно удивлялись, когда Марапаи вновь являл свой прежний, жестокий и пугающий, нрав. Этого можно было ожидать, потому что, несмотря на свою беспечность, он все же был городом дикарей. Условиям, на которых белые люди пришли сюда, чтобы приручить эту дикую землю, следовали не всегда. Теперь что-то от белых людей (к несчастью, поговаривали некоторые) было и в молодых папуасах, которые бежали от деревенской жизни, носили рубахи и шорты, наигрывали народные мелодии на гитаре и ночь напролет дулись в карты.

Но, похоже, здесь действовали и другие, злые и своевольные, силы. Часто случалось так, что в проигрыше оказывался белый человек.

Он вдруг ловил себя на том, что перенимает вкусы и черты, о которых ничего не знал. Внутри восставала и брала верх скрытая натура. Люди, которые были знакомы с ним на юге, едва узнали бы его, потому что он инстинктивно понимал тщетность следования правилам поведения, заложенным в краях, где цветы маленькие и тусклые, птицы неприметные, а моря холодные. Некоторые находили здесь сносную замену прежней жизни, а некоторые теряли рассудок.

Конечно, происшедшее (все началось в то утро мистера Джоба и его полумесяцев) не очень поразило жителей Марапаи. Все соглашались, что это кошмарно, чудовищно, ужасно. Но все же могли поверить и понять, потому что всегда ожидали чего-то подобного от страны, в которой жили. Южане же, когда узнали правду — или часть правды, которую им позволили узнать, — отнеслись к ней с недоверием. Они не желали признавать случившееся. И отчасти были правы. Такое могло произойти только здесь.

Альфред Джоб находил в Марапаи особую прелесть. Он только что провел четыре месяца в джунглях, и этот примитивный маленький городок с пятнадцатью сотнями белых казался ему большим городом. Сиднеем, Лондоном, Нью-Йорком — цивилизацией. Здесь были холодное пиво и кино, и белые женщины, и он приветствовал его со всем пылом своей животной натуры. Старый добрый Марапаи! Старый добрый Марапаи! Но кино, женщины и пиво подождут. У него есть дело поважнее.

Он дошел до конца причала, остановился и окинул взглядом таможенные склады. Белых видно не было. Посреди дороги стоял без дела полицейский, да в тени одного из домиков сидели на корточках полдюжины местных жителей. Один из них расчесывал огромную копну волос длинным зубчатым гребнем.

Джоб окликнул полицейского:

— Эй! Ты! Ты, черный ублюдок! Иди сюда, кому говорят!

Парень не был черным, он был смуглым, с красивым малайского типа лицом. Он нерешительно двинулся вперед.

Что за сброд эти проклятые, никчемные дикари! Человека убьют, ограбят, а они будут стоять и пялиться. Джоб подавил гнев. Туземцы вызывали у него инстинктивное желание ударить. Он родился слишком поздно и принадлежал к менее сдержанному поколению. Теперь появился закон, запрещающий бить туземцев. Дело принимало скандальный оборот. Но он должен держать себя в руках, сказал он себе. Следует разыгрывать свои карты осторожно. У него не должно быть неприятностей в Марапаи.

— Государственное управление. Дом-бумага. Где он сейчас? Все там же? — «Дом-бумага» — так называли управление местные жители, но папуас либо не понял, либо на него напала немота. Он таращил глаза и казался сбитым с толку.

Джоб обругал его и угрюмо зашагал мимо таможенных сараев. Он не был в Марапаи со времен войны и то здесь, то там замечал следы разрухи. Разбомбленные дома еще не снесли, а пристань была завалена грудами ржавого хлама. Потом он вспомнил, что все государственные конторы сгорели, что, по его мнению, было и к лучшему. Он надеялся, что сгорели и его документы.

Вокруг было все так же много папуасов, но уже более цивилизованных. Мужчины были одеты в цветные ситцевые рами или в шорты и рубахи; только женщины до сих пор носили традиционные травяные юбки. Их было даже больше, чем обычно, целые толпы. Жаль, мало их убили. Несправедливо, что должны умирать хорошие белые парни, чтобы здесь потом шатались эти никчемные ниггеры.

Он пошел по портовой дороге, ведущей из города к другому краю гавани, где до войны находились конторы. Было логично предположить, что их заново отстроили на прежнем месте. Дорога спускалась к пляжу, где на песок были вытащены полдюжины лодок. Чувствовался запах горелой копры. Джоб потянул носом воздух и сплюнул, потом попробовал остановить джип, но тот прогромыхал мимо. Через несколько минут рядом с ним притормозила машина, из нее высунулся белый полицейский и спросил:

— Подбросить?

Мистер Джоб невольно отпрянул. Он чувствовал себя пойманным, разоблаченным здесь, посреди дороги, где нет ни дома, ни дерева, чтобы спрятаться. Его рука потянулась к сокровищу в кармане. Потом он расправил плечи, просиял и шагнул вперед.

— Это дорога к администрации?

— Да, могу подвезти.

Джоб сел, и джип тронулся.

— Разрослось местечко, — сказал он, оглядываясь вокруг. — Не был здесь со времен войны. Расширилось. И кишит туземцами. — Он высунулся было из окна, чтобы сплюнуть, но передумал.

— Наоборот, — возразил младший инспектор. — Население уменьшается.

— Да ну? — Он засвистел и зазвенел содержимым кармана. Настроение поднялось. Ты слышишь, друг мой? Ты думаешь, это деньги, но это не так. Вот бы ты удивился, если бы узнал, что здесь! Думает, это деньги, тупой легавый. Думает, связка ключей.

— Этот парень, Найал, — сказал он. — Мне нужно встретиться с этим малым. Какой он?

— Начальник управления?

— Да. Что за тип? Можно с ним иметь дело?

— Он на хорошем счету, — коротко ответил младший инспектор.

Они уже покинули город и ехали вдоль кромки воды. За поворотом показались белые постройки, разбросанные среди кокосовых пальм.

— Это все новое правительство понастроило? — спросил Джоб, указывая в ту сторону.

— Точно.

Он засмеялся.

— Бог мой! Смотри-ка. Можно подумать, они заправляют Австралией, а не несколькими тысчонками грязных ниггеров. — Он оборвал смех и начал злиться. Он всегда злился при мысли об образовании и больницах для туземцев, о восстановлении туземных поселений и прочих нелепых планах, разоривших страну и пустивших на ветер деньги налогоплательщиков. Мистер Джоб не был налогоплательщиком, но очень заботился о деньгах налогоплательщиков.

Младший инспектор посмотрел на него пронизывающим взглядом.

— А раньше я вас нигде не видел?

Мистер Джоб улыбнулся сияющей улыбкой. Его аккуратное, по-детски круглое лицо было воплощением любезности, а глаза так глубоко сидели под косматыми бровями, что лишь немногие могли разглядеть в них мстительный, алчный огонек.

— Что-то не припомню. Но здесь такое возможно, правда? Все время трешься среди людей. Людей, которых ты и знать не хочешь. Ха! Ха!

Хочешь покопаться в грязном белье, а? Что ж, до добра это тебя не доведет. У меня, видишь ли, разговорчик к начальнику управления. Начистоту, на равных.

Младший инспектор высадил его в начале дороги, ведущей к правительственным зданиям, и Джоб пошел среди деревьев, насвистывая и раздумывая о мистере Найале, начальнике инспекции, и о том, как он удивится. Дорога, по которой он шагал, вела на площадь, окруженную государственными учреждениями. Кокосовые пальмы сменились деревьями, роняющими розовые, белые, кремовые и лимонно-желтые цветы на ровные жестяные крыши. Куда бы ни падал взгляд, повсюду между постройками пробивались цветы и зеленая листва, словно маки, взошедшие на поле брани.

Управление располагалось в здании на противоположной стороне площади. Оно было деревянное с железной кровлей. Штат администрации со времен войны увеличился более чем вдвое, и чиновникам приходилось тесниться в этих временных постройках. Эти здания лишь из благодушия называли «временными», хотя многие уже покрылись плесневелой патиной древности.

Мистеру Джобу, которому не было назначено, велели подождать, и он ждал около часа, сидя на деревянном стуле в приемной. Он не возражал; он привык и, к тому же, ему надо было о многом подумать. Время от времени он улыбался самому себе, потому что никто на него не смотрел и вообще не обращал внимания. Он думал о том, как бы они вели себя, если бы знали, и его улыбка делалась еще шире. Вот он сидит среди них, тихо, как мышка, и никто не знает, никто даже не догадывается. Длинный худощавый парень с ясными голубыми глазами мельком взглянул на него и ни разу больше не посмотрел. Два секретаря-папуаса трещали на пишущих машинках. Им вообще было безразлично. Тупицы, прирожденные тупицы. Это слово он услышал от судьи, и оно ему нравилось. Потом он начал злиться, размышляя о врожденной тупости туземцев и огромной заработной плате, которую они получали, стуча на машинках в конторах и разоряя страну.

Из кабинета вышла молодая девушка с короткими белокурыми волосами и сказала:

— Проходите, пожалуйста.

Джоб встал и последовал за ней. Гнев его улетучился так же быстро, как и возник. Гнев был бичом Джоба от рождения. Он выплескивался наружу словно гейзер. Не понимая, что делает, Джоб распалялся, а спустя мгновение в смятении смотрел на дело рук своих, недоумевая, что могло вывести его из себя.

Прямо перед ним подпрыгивали светлые кудри машинистки. Позабыв о папуасах и их огромных заработках, он начал бороться с желанием протянуть руку и погладить эту кудрявую головку. Ему нравились вьющиеся волосы.

Начальник занимал южное крыло здания, которое отделялось от остальных помещений картонной стеной. Он сидел за большим плетеным столом напротив карты территории.

Джоб стоял в дверях, разглядывая его. Он был проницательным человеком, да иначе и быть не могло. Проницательность была неизбежным результатом его беспорядочного образа жизни. Но насчет Тревора Найала ничего нельзя было сказать наверняка. У него было волевое, добродушное лицо и внимательные глаза, но он был излишне опрятен. Хоть ставь манекеном в витрину сиднейского магазина. На рубашке и белых брюках ни единого пятнышка или морщинки. Он не снимал пиджака и галстука, что казалось нелепым. Мистер Джоб относился к чистоплотности настороженно. Она была одним из признаков образованности. А ведь всем известно, что образование делает человека нечестным.

Нечестным, точно, по большому счету. Никто не возражает против мелкого обмана. Но он всегда чувствовал, что такие чистенькие люди, как этот, норовят укрыться за своим наутюженным лоском, который производит впечатление, и потом смотришь только на костюм, а не на человека.

Но Джоб был готов простить Тревору Найалу этот недостаток.

— Мое имя Джоб, мистер Найал. Альфред Джоб, — проговорил он самым любезным тоном. — Только что вернулся из Каирипи. — Каирипи был одной из государственных баз на побережье в пятистах километрах к западу от Марапаи.

Найал ничего не ответил.

Джоб стал еще любезнее. Он взял шутливый тон.

— Наверное, вы решили, что я приехал покупать землю, а? Выращивать копру на побережье, а? В сотне километров к востоку от Каирипи есть старая заброшенная плантация. Орехи гниют на земле. Ну и пусть гниют. Мне этого не надо.

— И что же вам надо? — спросил Найал. — Говорите. Я не могу уделить вам весь день.

Джоб медленно обернулся и пододвинул стул. Он был доволен собой. Значит, не можешь уделить мне весь день. Значит, хочешь поболтать с кем-то поважнее меня. Что ж, здесь нет никого важнее меня. Погоди!

Он устроился на краешке стула, достал из кармана два полумесяца и положил их на середину стола. Они были пятнадцати сантиметров длиной — плоские, тоненькие молодые луны, с отверстиями, просверленными в рожках. Они были сделаны из золота и украшены грубым узором, нацарапанным острым инструментом.

Лицо начальника ничего не выражало. Джоб усмехнулся про себя. Он решил, что мистер Найал ему нравится.

Найал протянул руку, взял золотые украшения и взвесил их на ладони.

— Что это такое? Шейные украшения?

Джоб кивнул и подался вперед. Маленькая игра окончена. Теперь можно перейти к делу.

— Да, их носят на шее на шнурке. Как перламутровые раковины. Я едва не упал, когда увидел их. Никогда не видел ничего подобного.

— А им и нет ничего подобного, — сказал Найал. — В Папуа не умеют обрабатывать металлы, по крайней мере мы так считаем. Это люди каменного века. Они еще не дошли до металлургии!

Образование, решил мистер Джоб.

— Здесь есть золото, мистер Найал, — начал он. — И я знаю где.

— Где?

Джоб опустил глаза, хотя такие предосторожности были излишни.

— В долине Бава.

— Вы хотите заявить на него свои права?

Джоб кивнул и хлопнул ладонями по коленям.

— Вот именно, — проговорил он. — Вот к этому я и клоню, мистер Найал. — В животе неприятно заурчало, и он поднялся на ноги. — Эй! В чем дело? Я не сделал ничего противозаконного. Это моя находка. Все справедливо и честно. Я пришел к вам. Это закон. Я не нарушаю закон.

Найал протянул руку к телефону. Другой рукой он сделал Джобу знак сесть.

— Не волнуйтесь. Вы все сделали совершенно правильно. Но, насколько я понимаю, это касается другого отдела.

— Другой отдел, — повторил Джоб. Даже то, что он пришел в один отдел, противоречило принципам. Еще один чертов отдел! Они споются и начнут звонить друг другу и писать письма, а он тем временем будет околачиваться здесь без дела. — Какой еще отдел?

— Отдел культурного развития, — холодно пояснил Найал. — Возможно, эти шейные украшения имели какое-нибудь обрядовое значение. Мы должны это выяснить, прежде чем утвердим ваши права.

— Культурного развития. — Лицо Джоба побагровело. Только невероятным усилием воли ему удалось взять себя в руки. Найал не виноват. Он лишь выполняет свою работу. Он должен делать то, что ему говорят. Это все австралийские власти. Это они разорили страну со своим обучением туземцев и прочим вздором. Культурное развитие было последней каплей. Культура — это церкви, и музыка, и театры. Любой дурак это знает. А они говорят о туземной культуре! Грязные черномазые. И голые, только листок да веревка. Австралийцам-то хорошо. Они загнали своих туземцев в пустыню и бросили их там или убили. А теперь говорят нам, что делать. Туземная культура!

Найал спросил человека по имени Дэвид Уорвик.

— Ты можешь зайти прямо сейчас? — сказал он.

После паузы Джоб услышал приглушенный голос:

— Зачем?

— Думаю… — проговорил Найал, — …это не телефонный разговор.

— Что это за тип — Уорвик? — спросил Джоб, когда Найал положил трубку. Уорвик… Уорвик… Имя крутилось у него в голове, но он никак не мог поставить его на место.

— Разве вы не слышали о нем? Он антрополог.

— О, — выдохнул Джоб. Ему следовало бы знать. С антропологов-то и началась вся эта заваруха.

Найал ждал, а Джоб боролся с яростью. Через пять минут дверь распахнулась и вошел Уорвик. Это был широкоплечий, плотный человек сорока девяти лет. Он провел в территориях почти всю жизнь и, как многие «территорианцы», выглядел моложе своих лет. Местный климат пришелся ему по душе. Он был сильным, деятельным, наблюдательным. Его имя Джобу ничего не говорило, но Уорвик был одним из аристократов острова. Он родился в Марапаи, чем могли похвастаться лишь очень немногие из старшего поколения переселенцев, а аристократами здесь считались не те, в чьих жилах текла голубая кровь или кто занимался благородным делом, но те, кто дольше всех прожил в этих краях. Этим, однако, его достоинства не ограничивались. На его счету было полдюжины книг, и он имел репутацию ученого человека и практика. В глазах той крохотной частички человечества, которая хоть сколько-нибудь интересовалась этим первобытным островом, он был настоящей знаменитостью.

Даже Джоб, не знавший его имени, тотчас же узнал его. Сердце его дрогнуло. Какое невезение. Какое ужасное невезение.

Уорвик на него и не взглянул. Он дошел до середины комнаты и остановился, глядя на Найала. Казалось, ему было неловко. Он неуверенно проговорил:

— Ну, Тревор…

— Это, — сказал Найал, неопределенно махнув рукой, — мистер Джоб.

Джоб смело выступил вперед с протянутой рукой. Невезение, ладно, но теперь оставалось рассчитывать только на собственную наглость. Все еще оставался шанс, что этот парень не узнает его.

Уорвик смотрел прямо на него, но, похоже, вовсе его не видел. Он казался поникшим и встревоженным.

— Он только что вернулся из Каирипи, — отрывисто произнес Найал. — Он был в верховьях реки Бава. Еще не сказал, где именно. И он принес с собой это.

Уорвик взял с ладони Найала два золотых полумесяца. Тень беспокойства исчезла с его лица. Он перевернул полумесяцы, внимательно осмотрел их и сказал:

— Весьма интересно.

— Мистер Джоб тоже находит это интересным, — с легкой улыбкой сказал Найал.

Уорвик поднял взгляд на Альфреда Джоба.

Тот затаил дыхание. Ему показалось, что он увидел мелькнувшее в глазах Уорвика воспоминание.

— Полагаю, так оно и есть, — проговорил он.

— Что ж, давайте, мистер Джоб. Послушаем ваш рассказ. Боюсь, вам придется сообщить нам, где вы взяли эти вещицы. — Найал заметно оживился.

Джоб надеялся, что ему не придется выкладывать эту историю, но понял, что отвертеться не удастся. Он расправил плечи и подошел к карте. Пальцем провел по линии побережья к западу от Марапаи, а затем в глубь суши, вдоль реки Бава.

— Вот река, — начал он. — Бава. Здесь, на берегу, Каирипи. Патрульная зона заканчивается в Майоле. Туда можно добраться на лодке. Районный комиссар из Каирипи выезжает туда каждые полгода. Вот здесь Эола, пять километров к западу по реке. — Он ткнул пальцем в карту.

— Эола, — повторил Найал.

— За границами патрулируемой территории, — заметил Уорвик.

— Эола, — еще раз многозначительно проговорил Джоб. — Я осматривал те места. Я взял лодку, хотел наловить немного жемчуга севернее, вверх по реке. Плыл на лодке по реке Бава и в одной из деревень наткнулся на эти украшения. Мне сказали, что они были сделаны не здесь, и так я вышел на Эолу.

Он остановился. Двое мужчин молчали, их глаза напряженно всматривались в его лицо. Он продолжал:

— Эола — это речная деревушка. Знаете, это когда… двадцать — тридцать тростниковых хижин на берегу реки. Посередине большие длинные дома для мужчин, женщин туда не пускают, знаете ли. Где они проделывают свои фокусы-покусы. Милый дикий народец. Всего полдюжины из них видели раньше белого человека. Один из них бывал в Каирипи. Некоторые товары они привозят из Майолы. Двое были одеты в хлопковые рами, да еще у них было несколько банок мясных консервов.

— Все они враждебно настроены? — спросил Уорвик.

Джоб заколебался. Это была тема, которой ему не хотелось бы касаться. Ребят из правительства всегда волнует, враждебны туземцы или нет. Даже не разрешают брать с собой ружье. Только дурак отправится без ружья в джунгли, но оно может испугать бедненьких паршивых туземцев.

— Немного нервничали поначалу, — уклончиво ответил он. — Это в порядке вещей. Не привыкли к белым людям. Но все же скоро освоились со мной. Можно сказать, я им даже понравился.

— А золото? — поинтересовался Найал.

— В деревне его куча, — сказал Джоб, понизив голос до шепота. — Кое-кто из стариков носит эти вещицы на шее, как перламутровые раковины. По-моему, это расплющенные самородки. И у них припрятано еще много самородков, а один кусок, который они особо оберегают, потянет на несколько тысяч. А в округе, наверное, и еще есть.

— Вы осмотрели место, когда были там? — спросил Уорвик.

Джоб покачал головой. На это он не решился.

— Почему они дорожат им? — проговорил Найал, повернувшись к антропологу. — Оно не может иметь для них никакой практической ценности, а эти вещицы такой грубой работы, что и взглянуть не на что. Перламутровая раковина и то красивее.

Уорвик пожал плечами.

— Можно найти сотню причин, трудно сказать, как все это начинается. Взять, например, те две скалы посреди бухты. Они тоже считаются священными, или считались раньше. О них есть целая легенда. Где-то там кроется что-то волшебное. Где они хранят золото?

— В длинном доме или как его там. Большая хижина посреди деревни, где собираются все мужчины, пляшут, едят, завывают и вытворяют бог знает что.

— В длинном доме! — воскликнул Уорвик. — Господи, но как вы-то туда попали? Мне пришлось прожить в деревне три месяца, прежде чем мне дали хотя бы посмотреть на него.

Джоб беспокойно засопел. Он не был готов к таким вопросам. Ему очень хорошо было известно о табу, наложенном на длинные дома, и как раз там-то и начались все неприятности.

— Ну, когда я в первый раз попал туда, — сказал он, — я увидел у нескольких стариков на шее похожие украшения и спросил, есть ли у них еще. Был там один старый перец, который бывал в Каирипи и говорил немного на полицейском жаргоне, так что мы более-менее поняли друг друга. Сначала они все увиливали и ничего не говорили, но я их уломал. У меня с собой было кое-что на продажу, и я им роздал, чтобы умаслить. Потом однажды он привел меня в длинный дом и показал мне, что они там прячут. В большой тайне. Было очень опасно. Этот большой самородок — кажется, очень лакомый кусочек — был спрятан под листьями и перьями.

— Они объяснили, почему дорожат им? — спросил Уорвик.

— Кажется, они думают, что этот кусок похож на крокодила. Он необработан. Они не трогали его. Но сходство и впрямь есть.

— Может, это родовой тотем? — предположил Найал.

— Возможно, — сказал Уорвик. — Что-то в этом роде. Наверное, все началось с крокодила. Может быть, его нашел колдун и сотворил с ним какое-нибудь волшебство, а потом постепенно все стали верить, что сам металл — золото — обладает некой силой. — Он повернулся к Джобу. — Вы пытались что-нибудь вынести оттуда?

Джоб воспрянул духом. Все шло хорошо. Этот Уорвик не узнал его. И они заинтересовались, даже загорелись. Пришла пора открыть карты. Дело того стоило.

— Я пытался выменять золото на свой товар, но у них ничего не было. Старик дал мне эти украшения за табак! Но когда остальные узнали об этом, они слегка разволновались, и мне пришлось удрать. Один из них пустил в меня стрелу.

Джоб выставил на обозрение тыльную сторону руки. Тонкую, почти женскую кожу пересекал небольшой красный шрам.

Он сразу же понял, что дал маху. Уорвик посмотрел на него, слегка прищурив глаза, потом переглянулся с Найалом. На минуту наступила полная тишина, слышалось только сопение Джоба. Затем Уорвик осторожно положил два золотых полумесяца на стол.

— Мы обговорим все это, мистер Джоб, и позже дадим вам знать. Но… — он помолчал, — …не хочу вселять в вас надежду.

Найал кивнул и ничего не сказал.

Переводя взгляд с одного на другою, Джоб заметил легкую тень удовлетворения на их лицах.

— Вот как? А в чем дело? — громко сказал он.

Уорвик не смотрел на него. Голос его звучал мягко и устало.

— Из сказанного вами, мистер Джоб, ясно, что это золото представляет особую ценность для жителей Эолы. То, что они хранят его в длинном доме, означает, что оно имеет для них обрядовое, самое что ни на есть священное значение. Они не продали его вам, они его вам не подарили. — Он умолк и пожал плечами. — То, что вы цените его по другой причине, не дает вам права на него.

Джоб побагровел. Слова застряли у него в горле. На мгновение страх возможной потери золота отошел на второй план. Он взбесился, услышав, как этот белый человек рассуждает о правах туземцев.

Уорвик посмотрел на него пронизывающим взглядом. На этот раз в глазах его читалось любопытство. Он вспоминает, решил Джоб. Все всплывет. Он переменил тон, улыбнулся и проговорил медоточивым голосом:

— Кажется, мы не всегда поднимали такой переполох из-за того, что ценят эти туземцы.

Уорвик не сводил с него глаз.

— Верно, — сказал он. — Но это все в прошлом. Теперь нет эксплуатации; по крайней мере, мы делаем все, чтобы воспрепятствовать ей. Но есть еще кое-что. Если бы вы нашли золото в пределах патрулируемой зоны, мы могли бы дать вам другой ответ. Но эти люди не имеют с нами культурного контакта. Они не знают наших законов. Ты забираешь у них золото, они пускают в тебя стрелы. Дело может закончиться кровопролитием.

— Они торгуют с нами, — возразил Джоб, продолжая улыбаться. — Они выменивают наши товары в Каирипи. Им очень нравятся наши мясные консервы.

— Несколько банок консервов едва ли можно назвать культурным контактом, — холодно проговорил Уорвик.

— Я думал, что государство поощряет частное предпринимательство, — взревел Джоб.

Найал поднялся и строго произнес:

— Администрация также защищает папуасов, доверчивые племена отдаленных районов.

— Защищает! — повторил Джоб, пораженный его словами. — Защищает! Что ж, мистер Найал, я пришел сюда по-хорошему. Поговорить честно и открыто.

Найал взглянул на часы.

— Приходите сегодня в три, к тому времени мы уже все обдумаем. Как знать… — Он сделал неопределенный жест. — А тем временем хочу надеяться, что вы никому ничего не расскажете. Нам не нужны слухи.

— Не такой уж я дурак, — сказал Джоб. Бросив злой взгляд на Уорвика и уважительно поклонившись Найалу, он вышел из кабинета.

Подождав, пока стихнут его шаги, Уорвик сказал:

— Ты не можешь отпустить его, Тревор.

Найал отвернулся.

— Почему?

— Ну, помимо тех очевидных причин, которые я пытался изложить мистеру Джобу, есть еще и он сам.

— Я заметил, что он тебе не понравился.

— Он вообще не должен быть здесь, — сказал Уорвик. — Его хотели выслать, но тут началась война, а с нею и проволочки. Он дважды сидел за решеткой — в Равауле, еще до войны, — один раз за то, что едва не убил парня, колотил его по голове веслом и чуть не забил до смерти; а в другой раз его судили за то, что он торговал спиртным в местной деревушке. Он очень опасный тип, может доставить крупные неприятности, и не один он такой. Они ненавидят туземцев, эксплуатируют их и прививают им дурные привычки. Таких даже близко нельзя подпускать к странам вроде Папуа.

— Похоже, ты много о нем знаешь. Я думал, все судебные протоколы в Равауле пропали во время войны.

— Пропали, верно. Ему не повезло, что он нарвался на меня. Я давал против него показания. Наверное, он и в Эоле натворил дел. Он бы никогда не явился к нам, если бы не крайняя нужда. Думаю, туземцы устроили на него охоту, и он так струхнул, что вернулся. Он решил попытать счастья и заручиться поддержкой администрации, а может быть, рассчитывает и на помощь районного комиссара и ребят из полиции. Зачем еще ему являться сюда и заниматься всей этой волокитой?

— Что ж, — сказал Найал. — Наверное, так оно и есть.

Уорвик взял шляпу.

— Мне надо возвращаться. — Он посмотрел на дверь, потом снова на Найала, будто бы ждал разрешения идти.

Найал сказал:

— У меня такое чувство, что он этого так не оставит.



В три часа пополудни Уорвик сидел за своим столом и писал письмо жене. Сквозь открытые жалюзи кабинета он посматривал на длинный плац в кольце кокосовых пальм. Письмо, на которое он отвечал, трепетало на ветру, и он придавил страницу обточенным камнем.

«Любимая моя, — писал он. — Сегодня утром получил твое письмо. Не нужно было увольнять сиделку твоего отца, не спросив меня. Он больной человек и не может знать, что для него лучше. В таких делах тебе следует советоваться со мной. Теперь забот у тебя прибавится. Я очень зол на тебя. Нет, не зол — как я могу на тебя злиться? Но мне не нравится, что ты берешь на себя слишком много работы. Когда ты приедешь сюда, тебе не о чем будет беспокоиться…»

Перо его запнулось, и он с надеждой взглянул на снимок в рамке на столе. По какой-то необъяснимой причине ему всегда было трудно писать жене. Со снимка смотрела женщина чуть старше двадцати лет, в широких брюках и рубашке с открытым вырезом; она сидела, скрестив ноги, на лужайке со щенком спаниеля на коленях. Она улыбалась. Они поженились всего два месяца назад, во время его последнего приезда в Австралию, но жена не могла оставить своего отца.

Зазвонил телефон. Он стоял на столе сзади. Уорвик повернулся и посмотрел через плечо. В другом конце комнаты сидел помощник, человек на пятнадцать лет моложе Уорвика. Он запрокинул голову и, взгромоздив ноги на стол, обрывал цветки с ветки франгипани и нанизывал их на ниточку. Телефон зазвонил снова, помощник не шелохнулся и даже не посмотрел в ту сторону.

Перегнувшись через стол, Уорвик поднял трубку, и едва слышный голос произнес:

— Здравствуйте, мистера Уорвика, пожалуйста.

Он крепко сжал губы. Что-то нужно делать. Неприятно, конечно, но мириться с этим нельзя.

— Добрый день. Уорвик слушает.

— Это ты, Дэвид? — Это был Тревор Найал. Что на этот раз? — подумал Уорвик. Потом вспомнил о Джобе. — Мне показалось, что нужно позвонить тебе и предупредить, — продолжал Найал. — Думаю, наш друг может нанести тебе визит. Настроение у него неважное.

— Да? — Уорвик почти не слушал. Его взгляд был все еще прикован к ветке франгипани и смуглым, ловким пальцам, нанизывавшим цветки на нитку. Они были тонкие, длинные, гладкие. Ему никогда не нравились руки туземцев.

— Похоже, он считает, что это твоих рук дело, — сообщил Найал. — Он не стал меня слушать. Говорит, я славный малый и со мной можно поладить. Он полагает, это ты воткнул ему нож в спину.

— Должно быть, он меня узнал, — ответил Уорвик, переключившись на разговор.

— Полагаю, что да. Сдается мне, сейчас он набирается в кабаке, а потом явится и выложит все, что о тебе думает.

— Спасибо, — поблагодарил Уорвик и повесил трубку. Он обернулся, Джоб не очень беспокоил его, а вот цветы — да.

— В чем дело, Тони? Нечем заняться? — Гирлянда упала на стол. Руки скрестились на груди.

— Куча дел, но это — самое безобидное. Так по крайней мере мне не придется ни за что отвечать. Когда наши темнокожие братья потребуют от нас извинений и объяснений, я смогу с чистой совестью сказать: «Я вам ничего не сделал, я только играл с цветами…»

Юноша не вызывал неприязни у Уорвика. Наверное, он был слишком умен для территории, а здесь нельзя быть слишком умным. Он был чересчур проницателен и видел не только хорошее, но и неизбежное зло, сопутствующее всему, что бы ни делалось здесь. Но его нужно было встряхнуть. Очень уж неохотно он исполнял распоряжения.

— Мы все знаем, как это трудно. Мы все совершаем ошибки. Ты очень нервный, Тони. Нужно держать себя в руках, — сказал Уорвик.

— Я не нервный. Я нормальный. Невротики — это те, кто счастлив, удачлив и безмятежен.

Уорвик раздраженно отвернулся. Наверное, он думает, что это я. Он никогда не вникал в сложности папуасов, берег нервы. Это самоубийство — принимать все близко к сердцу. Он взял ручку и написал — не потому, что это было интересно его жене, но чтобы выплеснуть гнев: «Прервался… переговорил с моим трудновоспитуемым помощником. Если бы не поджимали дела, я бы от него избавился. У него нервическая, ревнивая натура, и ему не нравится делать то, что ему велят…»

В 3.45 он еще не закончил письмо. В конторе никого не было, и он сидел один. Остальные служащие разошлись по домам, за исключением одного из клерков, появившегося в дверях. Серева был высок и хорошо сложен. Родился он в окрестной деревушке и одно время прислуживал в доме Уорвика. Уорвик к нему привязался, научил его говорить и писать по-английски и после войны взял в свой отдел. Он был образован — если можно так сказать о папуасах, — но не поддался поверхностной европеизации, и в нем не было того слепого преклонения перед всем импортным. Он не презирал обычаи своей деревни и предпочитал вместо шорт и рубах носить рами.

Он сказал тихим, приглушенным голосом:

— Мистер Уорвик, там вас хочет видеть один господин.

В следующее мгновение позади него появился мистер Джоб и, выбросив вперед руку, с силой оттолкнул Сереву.

— Прочь с дороги, мерзкий дикарь!

Сбитый с ног туземец поднялся с пола.

— Если бы у Серевы был мстительный характер, — тихо заметил Уорвик, — вы попали бы под суд. Ты в порядке, Серева?

Парень кивнул.

— Да, таубада. — Не взглянув на Джоба, он тихо покинул комнату.

— Вы разве не знаете, что бить папуасов запрещено законом? — спросил Уорвик.

Джоб, казалось, струхнул.

— Я не бил его. Только толкнул его по-дружески. — Раскрасневшийся и смущенный, он стоял посреди комнаты.

— Жаль, что так получилось с золотом, — сказал Уорвик. — Вам не повезло, но так уж вышло.

— Не повезло! — взорвался Джоб. — Мне чертовски не повезло, мистер Уорвик, и я этого не потерплю. Этот малый, Найал, он то, что надо. Все бы было хорошо, если бы не вы. — Он улыбнулся и развел руками. — Я спрашиваю вас, мистер Уорвик, это справедливо? Тыкать человека носом в его промахи. Вытаскивать на свет божий прошлое, когда человек хочет стать честным?

— Это не имеет к делу никакого отношения, — сказал Уорвик. — Вы не понимаете, с чем связываетесь. Забрать у этого народа его золото — значит подрубить под корень всю его культуру, а мы этого не сделаем, пока не будем в состоянии заменить ее тем, что сочтем лучшим. Вы с таким же успехом можете просить разрешения выкрасть из церкви распятия.

Мистер Джоб, который верил в Бога и вечные муки, был глубоко потрясен.

— Должен сказать, мистер Уорвик, — громко заявил он, — что так говорить — не по-христиански.

— Извините, мистер Джоб, — резко ответил Уорвик, — но именно так мы смотрим на это дело. Вы не можете получить золото. Оно принадлежит жителям Эолы.

— Туземцы! Вы печетесь о них, только когда это вам на руку. — Заискивающая мина исчезла с его лица. В глубоко посаженных глазах вспыхнул дикий огонек. Он подался к Уорвику и грохнул кулаком по столу. — Я не потерплю этого! — прокричал он.

— В самом деле? И что же вы намереваетесь предпринять?

— Думаете, я недостаточно хорош для вас, вы, грязный сноб! Я вас достану, мистер чертов Уорвик. Что же до него, он поможет мне. — Он махнул рукой на пустое кресло, на ручке которого все еще висела гирлянда. — Вы не Господь всемогущий в этом городе, мистер Уорвик. Довольно людей, которым вы не нравитесь. Достаточно было провести полчаса в баре, чтобы выяснить это. Вы в долгах по самую шею. И ваш напарник здесь — первый, кто плюнет вам в лицо.

— Вы угрожаете мне? — тихо проговорил Уорвик.

Руки Джоба опустились. Минуту он раздумывал, не нанес ли Уорвику оскорбление. Стоит еще раз оступиться, и его вышвырнут с островов, и тогда уж, наверное, придется зарабатывать на жизнь. Эта мысль его отрезвила. Он посмотрел на Уорвика взглядом, который должен был выражать сожаление, и сказал:

— Я только хочу, чтобы соблюдались мои права, мистер Уорвик. Я хочу, чтобы со мной играли честно. Я пришел сюда открыто. Это нелегко для человека, который стремится забыть свое прошлое. И мне кажется, вы что-то недоговариваете, когда заявляете, что, если пойти и взять золото, будет беда. Мне не следовало показывать вам шрам. Вот что выходит, когда хочешь быть честным.

— В общем-то, — сказал Уорвик, — я подумывал о том, чтобы отправиться туда и осмотреться.

Джоб шагнул вперед.

— Вы и я?

— Нет. Вы будете ждать моего возвращения тут. Я возьму инспектора. Помимо золота, мне хотелось бы взглянуть на этих людей. С точки зрения материальной культуры, это что-то из ряда вон выходящее.

Джоб поморщился.

— Если они не особенно дорожат своим золотом и согласятся поделиться им, тогда вам разрешат этим воспользоваться. Если не сейчас, то, может быть, позже. Если же нет, вам придется забыть обо всей этой истории.

II

Мужчина и женщина, сидевшие в хвосте самолета, прильнули к иллюминатору и посмотрели вниз. На их лицах промелькнуло одинаковое выражение нетерпеливого ожидания.

Самолет пролетал над побережьем. Они видели рифы — длинные пурпурные пятна под водой — и ленты блестящей бирюзы, обвивающие песчаные отмели островов. Прямо из моря поднимались холмы, одни голые, другие в пятнах перелесков, а ближе к вершинам и вовсе поросшие лесом. Впереди виднелась гряда облаков.

Женщина, Стелла Уорвик, откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и скомкала подол платья с напряженным волнением человека, который думает, что его никто не видит, или же ему плевать. Папуа тронул ее с первого взгляда. Решив, что ей нехорошо, стюардесса двинулась к ней, но остановилась, когда пассажирка открыла глаза. Теперь Стелла смотрела прямо перед собой, и нетерпение на ее лице сменилось решимостью. Потом она наклонилась к иллюминатору и взглянула вниз.

До сих пор она не испытывала особого интереса к стране, в которую ее так быстро нес самолет. Этот полет казался сном. У нее не было ни фотографий людей, ни снимков мест, над которыми они пролетали. Она не выходила посмотреть на два северных австралийских города, где они совершали посадку, но оставалась в здании аэропорта, и ее тревожила одна мысль: как бы не отстать от самолета, — страх, преследовавший Стеллу, когда она путешествовала одна. Теперь впервые она испытала смутное волнение. Прямо под ней лежала чужая земля, и Стелла уже настроила себя против нее.

Самолет летел над побережьем, а затем, миновав устье реки и кучку маленьких островков, повернул в глубь суши, прямо к окутанным облаками вершинам гор. Загорелась лампочка, сообщавшая пассажирам, что пора пристегнуть ремни. Стелле казалось, что вдалеке слева, у подножия холмов, она видит хижины.

— Это Марапаи? — спросила она стюардессу, которая шла мимо кресел, предлагая пассажирам ячменный сахар.

— Да, мадам, — снисходительно ответила стюардесса. — Это Марапаи. Скоро пойдем на посадку. Пристегните, пожалуйста, ремни.

Стелла, сама избравшая свою судьбу и не желавшая умереть раньше времени, послушалась.

Стюардесса, которую звали Пенни Смарг, во время войны служила в австралийских ВВС и теперь, спустя семь лет, превратилась в любезную даму, чересчур чувствительную. Сердце Пенни окаменело от пережитого, но все же ее тронул вид маленьких, неловких пальчиков Стеллы, пытавшихся справиться с ремнем безопасности. Господи, что она здесь делает? — спросила она себя, наклоняясь помочь. В первый раз покинула дом, словно ребенок на своем первом празднике.

— Спасибо, — сказала Стелла, подняв на нее большие взволнованные глаза.

Пенни Смарг разочарованно отвернулась. Нет, не ребенок. Она просмотрела список пассажиров, лежавший в кармане униформы. Она нашла имя Стеллы, и в голове у нее мелькнула догадка, но тут же забылась. Эта девушка была или слишком молода, или слишком перезрела. Стюардесса предложила ячменного сахара мужчине, сидевшему в ряду напротив.

От его большого тела — не толстого, но крепко сбитого и упругого — веяло добродушием и самодовольством, какое иногда испытывает человек после обильного обеда. Он отказался от сахара, и Пенни Смарт пошла назад. Мужчина свернул газету, которую читал, затолкал ее под сиденье и осмотрелся по сторонам критическим взглядом. Как и Стелла, он казался нездешним. Глаза его пробежали по рядам кресел. Стелла оказалась последней, кто подвергся осмотру.

Она отвернулась к окну, разглядывая приближающуюся землю. Море осталось позади, и, миновав впадину между золотыми круглыми вершинами холмов, самолет начал кружиться над посадочной полосой. В одну сторону шоссе вело в Марапаи, а в другую — к огромному горному хребту, вершинами уходящему в облака, за которым начинался чуждый белому человеку мир. Бледное лицо Стеллы было спокойно. Из-за коротких взъерошенных волос у нее был такой вид, будто она только что проснулась. На самом же деле ей было одиноко и страшно. Ее, словно пар, поднимающийся от земли, окутывала прошлая жизнь. В лицо ей дохнуло будущее, к которому она стремилась, но не такое, о каком ей мечталось, не ясное и спокойное, но пугающее и тоскливое.

Она встретилась взглядом с мужчиной, сидевшим рядом. Ему будущее сулило богатство и благополучие, и он улыбнулся. Бедняжка, подумал он, ей нехорошо. Он и сам однажды страдал воздушной болезнью, и он сочувствовал ей. И какая милашка. Ему нравились вьющиеся волосы.

Она почувствовала его расположение к себе и улыбнулась. В памяти ее осталось его широкое, твердое лицо, плотное, упругое тело, мягкие волосы и маленькие глаза под кустистыми нависшими бровями.

Стелла снова повернулась к иллюминатору. Под самолетом бежала посадочная полоса. Он коснулся земли, подпрыгнул и опять опустился. Проскользив по полосе, самолет остановился у низенького здания с жестяной крышей. Через минуту подали трап, и дверь открылась.

Стелла не шевелилась. Ее не пугала мысль о неудачном приземлении, но терзал страх одиночества. Впервые в жизни ее никто не встретит, никто не возьмет багаж и не отвезет на место. Бытовые мелочи, о которых всегда заботился кто-то другой.

— Вы выходите? — Это проговорила Пенни Смарт, стоявшая у выхода и улыбавшаяся.

Землю обжигали горячие солнечные лучи. Под ногами Стелла чувствовала теплый, податливый асфальт шоссе. В ней еще не умерли, как она полагала, любопытство и умение удивляться, которые дают силы жить дальше. Позабыв о своем багаже и одиночестве, она в изумлении смотрела по сторонам.

Папуасы, коричневые, с огромными копнами черных волос, и черные, отливающие синевой, с коротко подстриженными волосами и с головами, похожими на кокосовый орех, доставали багаж из хвостового отсека самолета и грузили его на тележку. Ее соотечественники были в белом. Маленький аэропорт стоял на сваях, будто стремился оторваться от земли. Вокруг расстилался неровный ландшафт, все было таким синим, зеленым, сказочным, что захватывало дух. Огромные, завораживающие холмы были похожи на кадр из фильма. На этом фоне казалось нелепым и странным, что пассажиров встречают друзья, что увозят на досмотр багаж.

Стелла подняла свой чемодан и направилась к зданию, подальше от сияющих глаз и раскрасневшихся лиц тех, кого встречали мужья и возлюбленные. Она стояла в дверях, оглядывая зал ожидания, полный людей, разговаривающих и занимающихся своими делами. Что ей делать? Как добраться до Марапаи? Рядом всегда был кто-то, кто говорил: «Присядь, подожди, я сейчас вернусь», — узнавал расписание автобусов и оформлял документы.

Девушка за стойкой, заметив ее бледное лицо и тревожно нахмуренные брови, встретилась с ней взглядом и поманила рукой. Надо было заполнить анкету. Багаж ее выгрузили, а автобус идет в город через полчаса. Ей оставалось только ждать. Она с облегчением посмотрела по сторонам и улыбнулась белокурому приятному молодому клерку, который подошел к ней. Когда она отвернулась, клерк спросил Пенни Смарт, стоявшую тут же и раскуривавшую сигарету:

— С ней все в порядке? Вид у нее какой-то безумный.

— Все нормально, — сказала Пенни Смарт, бросая спичку на пол. Сочувствие прошло. Люди приходили, уходили, у всех свои дела, а у тебя свои. Те, у кого была хоть капля силы воли, держались. Тайны, однако, были особой статьей. Территория жила загадками, и, если их не было, она их выдумывала сама. Она с заговорщицким видом наклонилась над списком пассажиров, разложенным на столе, и ткнула длинным лакированным ногтем в имя Стеллы.

— Взгляни! Интересная фамилия, особенно в этих краях.

Клерк прочел имя вслух.

— Чепуха! Что ей здесь делать?

Стюардесса посмотрела на него и улыбнулась.

— Да, сэр. Чем могу служить?

Человек, стоявший напротив нее, похоже, не слышал. Отвернувшись, он смотрел в угол, где рядом со своим чемоданом одиноко сидела Стелла, скрестив ноги.

Через полчаса отправился автобус в Марапаи. Помимо Пенни Смарт, клерка и двух работников аэропорта, в автобусе никого не было. Мужчина, сидевший рядом с ней в самолете, исчез.

Около полутора километров дорога вилась меж невысоких холмов, поросших низенькими, кривыми камедными деревьями с плоскими морщинистыми листьями. Они были не похожи на те камедные деревья, которые знала Стелла. Казалось, они сошли с ума и раскидали листья и ветви во все стороны, без всякой логики и заботы об эстетике. Время от времени на глаза попадались папуасы, босиком шагавшие по обочине, женщины в травяных юбках ниже колен.

Стелле уже доводилось видеть туземцев, застывших на снимках в книгах по антропологии и журналах, но эти, настоящие, с широкими, плоскими ступнями, с гладкой кожей, на которой переливались разноцветные солнечные блики, были совсем не такие.

Дорога пошла вверх и повернула. Внизу тянулся берег с разбросанными возле него островками, зелеными, горбатыми, похожими на ленивых китов. Позади остались маленькие низкорослые деревья, и холмы окутала тропическая растительность — деревья с огромными зазубренными листьями, длинные, сгибающиеся стволы кокосовых пальм, обвивающие деревья лианы. Справа на равнине и на склонах небольших холмов гнездились хижины Марапаи.

Пенни Смарт, сидевшая впереди рядом с клерком, повернулась к Стелле.

— Вас куда-нибудь подбросить? — спросила она.

Стелла, поглощенная мыслями о предстоящей встрече, очнулась и посмотрела на нее рассеянным взглядом.

— Вас подвезти?

— Да, если вас не затруднит.

Достав из сумочки записную книжку, она открыла ее на последней странице и прочитала: «Номер 16, Порт-роуд».

— В общежитие? — спросила Пенни Смарт. — Вы что, работаете в администрации?

Стелла кивнула.

— Вас кто-нибудь встречает?

— Нет, — ответила Стелла. Но я не одна, сказала она себе. У меня будут друзья, будут и враги. Она задумалась о врагах, эти мысли были приятнее.

Они уже ехали по предместьям Марапаи, вдоль берега по длинной дороге, обрамленной казуариями. У кромки воды поднимались кокосовые пальмы, тоскующие о других островах, возможно, о своей родине, потому что пальмы роняли орехи в воду, а море несло их к далеким пескам. По другую сторону дороги среди зеленых деревьев и кустов с пестрой листвой ютились бунгало, здесь были и банановые пальмы с огромными, обвисшими, качавшимися на ветру листьями.

Стелла смотрела вокруг, на людей, мимо которых они проезжали, и думала, что он может оказаться любым из них (она о нем почти ничего не знала, и образ его, который она создала в своем воображении, не имел ничего общего с действительностью). Он может быть в одном из этих домов или ехать по дороге в джипе, даже не подозревая, что сегодняшний день будет не похож на остальные, думая, что ему ничего не грозит.

Они уже почти доехали до конца улицы. Водитель посигналил, и искалеченный старик, хромая, поспешно уступил дорогу автобусу.

— Чуть не раздавил этого дикаря, — проговорил водитель, захлебываясь смехом.

Через несколько минут они оказались у длинного деревянного бунгало с железной кровлей.

— Это номер 16, — сказала Пенни Смарт и открыла дверь. Водитель достал багаж Стеллы.

Она оглядела свой новый дом без особого интереса. Его не мешало бы покрасить, а то он выглядел совсем запущенным. На стенах виднелись серые пятна, будто они поросли плесенью. На одном окне была прибита полоска рифленого железа, а нижняя ступенька крыльца треснула.

Она поднялась по лестнице и повернулась помахать на прощание. Ей казалось, что никогда рядом с ней не будет никого, кроме случайных знакомцев, которые заполняют анкеты, помогают нести чемоданы и сажают ее в машины. Колеса завертелись, поднимая клубы пыли, и она снова осталась одна.

Стелла оказалась в коротком коридоре перед тремя закрытыми дверями. Убранство исчерпывалось потрепанной соломенной циновкой. Из-за двери в конце коридора доносились голоса. Как ей поступить? Постучаться? Войти? Подождать? Близкие не смогли подготовить ее к этому моменту и оставили одну, в панике прислушивающуюся к голосам за закрытой дверью.

Потом дверь открылась, и появился человек в длинном белом рами. Сквозь щель Стелла видела комнату. Там за длинными деревянными столами завтракали двадцать или тридцать девушек. Им прислуживали туземцы, босые, одетые только в белые или цветные рами. У некоторых на предплечьях были черные или желтые повязки, а в проколотых мочках ушей болтались бусинки. Посреди комнаты стояла седовласая женщина, которая, судя по всему, была здесь главной. Она то и дело вертела головой, наблюдая за слугами.